Стена

13

Льюис поднялся по веревке первым, за ним Хью. Даже когда до цели оставались считанные футы, нельзя было и предположить, что совсем рядом тебя ждет Затерянный мир. А потом ты внезапно оказывался там.

Архипелаг (его иногда непочтительно называли Архивом) и впрямь представлял собой цепочку островов в поднебесье. Выступы, вернее, ступени, связанные узкими переходами, расходились в обе стороны. В основном они были плоскими или даже углубленными, наподобие чаши, и имели невысокие парапеты, ограждавшие каждый балкон, словно детскую кроватку. Все карнизы были настолько широки, что там могли лежать бок о бок два человека. Хью довелось слышать, что как-то раз здесь заночевали аж одиннадцать альпинистов одновременно.

Еще более волшебное впечатление производил песок Архива. На самых широких выступах лежал мягкий и тонкий, как пудра, белый песок, сохранившийся здесь с ледникового периода, когда и появились на свет эти стены. Казалось немыслимым, что этот песок мог пережить тысячи и тысячи лет разгула ветров и непогоды, но, как бы там ни было, он лежал здесь, как и в древности.

Льюис рылся в «кабанах», извлекая все, что могло потребоваться ночью. Ровным рядом выстроились бутылки с водой «клорокс», мешки со снаряжением и спальными мешками были пристегнуты к якорю.

Огастин и его юный спутник уже покинули это место. Хью видел, как они по очереди описали умопомрачительную дугу на фоне совершенно гладкого участка стены, словно два Тарзана на лианах, оказались на пути восхождения троянок. Потом они, не оглянувшись, исчезли за огромным выступом, похожим на колонну. Хью все же помахал им на прощание.

— Эй, amigo.^[21] — Льюис вручил ему баночку с персиками. — Поешь. И радуйся, что мы — не они. У них впереди мучительная ночь, в конце которой только смерть. А мы здесь покоимся на коленях у Бога. Две ночи на пятизвездочном побережье. А впереди — широкая дорога. В смысле, подъем. Стена.

Ни слова о поврежденном колене. Льюис вернулся к программе, заложенной в него смолоду. Героическая цель, которую преследовал Огастин, вновь привела его кровь в движение. Просто день нынче сложился неудачно. Он заспался допоздна, сорвался с крюков и разнюнился. Карнизы — и пример Огастина — вдохнули в него новую жизнь.

Сегодня они прошли только двести футов — жалкие два подъема, которые они даже совершили не собственными силами. Зато они хорошо укладывались в график. Завтрашний отрезок будет легче, с многочисленными трещинами и массой удобных позиций для налаживания якорей. Они могли позволить себе, не торопясь, подняться с веревками на следующие шестьсот футов, что в общей сложности составит почти две трети пути к вершине. И в качестве награды они смогут провести на полках Архива еще и следующую ночь.

Хью разулся, снял носки и зарыл ступни в песок. В нем еще сохранилось дневное тепло, Хью позволил мягкому теплу подняться вверх по ногам. Потом он немного погулял взад-вперед в сгущающихся сумерках, наподобие Робинзона Крузо.

Здесь валялось несчетное количество отбросов, оставленных другими альпинистами, главным образом старые заскорузлые обрывки лейкопластыря — вещества, которое в конце концов распадется в пыль. Песок сможет пережить его. Он опасался, что они обнаружат здесь такое же количество дерьма, как и на нижнем карнизе. Но к великому облегчению, оказалось, что молодые поколения относились к Архипелагу значительно уважительнее. Здесь пахло только чистым гранитом.

На противоположной стороне Долины основные ориентиры — шпиль Собора, скала Страж и невидимые отсюда гиганты, расположенные выше, со стороны восточной стены твердыни Эль-Кэпа, — окрасились в красные и оранжевые закатные цвета. Сумерки имеют две стадии. Во время первой свет убывает и блекнет, заставляя сбитых с толку фотолюбителей убирать свои камеры. Вторая же, очень кратковременная, характеризуется яростным буйством красок.

Хью отправился на разведку. Архипелаг походил также на замок, имеющий много ярусов, тайников и скрытых ниш. Возле оконечности одной из полок, где было слишком узко, чтобы спать, он сдвинул несколько камней. Слой песка здесь оказался толстым. Осторожно, чтобы не сбрасывать песок вниз, Хью начал копать.

Льюис остановился у него за спиной.

— Неужели ты думаешь, что он все еще здесь?

— Вовсе не уверен. Просто решил посмотреть.

Зарывшись еще немного поглубже, Хью выпрямился.

— Пожалуй, что нет, — бросил он.

— Знаешь, мне кажется, что это было немного дальше.

Хью передвинулся вперед. На сей раз его пальцы нащупали металлический цилиндр в нескольких дюймах под поверхностью песка. Он извлек старый термос.

— Ты можешь поверить, что это правда? — спросил он. — Я — нет.

Рифленая нержавейка сделалась за прошедшие годы медно-красной, донышко проела ржавчина. Бережно держа находку в руке, Хью на коленях отполз к середине выступа. Там они с Льюисом уселись лицом друг к другу, почти соприкасаясь ногами.

— Ты хоть раз за этот миллион лет думал, что мы снова возьмем его в руки?

— Действительно, уму непостижимо.

— Ты когда-нибудь решишься его открыть или нет?

— Не стоит питать излишние надежды, — предупредил Хью, отвинчивая пластмассовую крышку.

Льюис включил налобный фонарик.

— Ты только посмотри!

Внутренний сосуд успешно выдержал натиск стихий. Их капсула времени осталась невредимой. Хью бережно извлек сувениры и разложил их на песке.

Там лежала его старая гармоника «хёхнер» с треснувшим основанием мундштука, пряжка от ремня морского пехотинца, принадлежавшая отцу Льюиса, стопка листков со стихами, игрушки из двух коробок крекера «Джек», съеденного ими, пластмассовая лупа и компас размером с десятицентовик. Настоящее сокровище явилось на свет последним: фотографии, свернувшиеся в трубочку, после нескольких десятков лет пребывания в термосе.

Льюис снял фонарик с головы и положил его на камень. Несколько минут оба рассматривали свои собственные снимки. Хью осторожно держал фотографию перепачканными, обмотанными, как у мумии, непригодными для тонких движений руками.

Кодаковские цвета оставались столь же свежими, как и в тот день, когда они захоронили здесь термос. Энни не состарилась ни на день. Белокурые, с рыжинкой локоны ниспадали на плечи из-под синей банданы. Он, как наяву, ощущал ее пухлые ярко-алые губы. Он отлично помнил все. Поцелуй с Энни был не просто поцелуем. Он был праздником.

Льюис откашлялся.

— Что-то она скажет, когда увидит это, — сказал он, разглядывая другую фотографию.

Хью не стал говорить ему, что Рэйчел не станет дожидаться, пока он что-то ей покажет. Сейчас она, несомненно, уже покинула Долину и, скорее всего, распихивала по коробкам вещи Льюиса в доме, в дверь которого наверняка был вставлен новый замок. Хью не верил, что она не сообщила об этом мужу. А это в очередной раз подтверждало, что Льюис имел потрясающую способность слышать только то, что хотел.

Хью передавал ему фотографии. На одной Рэйчел представала в образе Афродиты, рожденной из пены морской, блузка облегала ее плотно, как кожа, руки были подняты, словно она собиралась подниматься по веревке в мир людей.

— Куда они подевались? — тяжело вздохнул Льюис. Его глаза были влажны. Он возвратил Хью портрет Энни. — Все это делалось для них, ты помнишь? — Ему хотелось, чтобы Хью тоже прослезился.

Но Хью уже давно вышел из такого состояния. Или ты уходишь от тех, кого потерял, или рискуешь присоединиться к ним.

— А ты что, забыл, что все началось до того, как мы с ними познакомились? — сказал он. — Мы с самого начала были альпинистами. Горы поселились в наших головах и сердцах намного раньше, чем они.

— Да, но затем они там поселились. До них все это не имело смысла. Мы яростно сражались, но так и не могли сказать по большому счету, с чем и ради чего. Мы блуждали в потемках, и они спасли нас.

— Льюис, тех мы похоронили в термосе. Ничего на свете не остается неизменным.

Льюис поднес фотографию к свету.

— Что они видели в нас? — спросил он.

— А что мы видели в них? — Желание, все исходило из желания. Но желание должно рано или поздно иссякнуть.

Льюис не слышал его.

— Мы отдали им все.

— Это закончилось, — сказал Хью.

Льюис принял покорность Хью его судьбе за меланхолию. Он положил фотографию Рэйчел на песок и ободряюще стиснул бедро Хью. Бедный добрый простофиля Льюис.

— Что будем делать со всем этим? — спросил Льюис.

Он взял листок со своим старым стихотворением и, нахмурившись, рассматривал его с таким видом, будто оно вдруг оказалось переписанным на иностранном языке.

— Мы раскопали нас самих, — сказал Хью.

— Я думаю, что мы можем взять все, что захочется.

— Лично я, пожалуй, оставлю свою половину.

По правде говоря, мало что из этого теперь имело для него хоть какое-то значение. Он подул в гармонику, но она звучала примерно как пятый тон Льюиса — неумело и фальшиво.

Он засунул гармонику и игрушки обратно в термос. Льюис пожертвовал для потомства пряжкой морского пехотинца и тщательно отобрал свое лучшее стихотворение. Остальное, в том числе свою фотографию, он оставил. Хью чуть не оставил фотографию Энни, но все же запихнул ее назад в стеклянную колбу — с глаз долой, из сердца вон.

Прежде чем устроиться на ночлег, они обошли несколько балконов в поисках самых лучших песчаных кроватей. Льюис поместил свой спальный мешок посреди самого большого острова, на изрядном, по местным меркам, расстоянии от пропасти. Хью выбрал выступ, откуда открывался самый лучший вид.

Стена обрывалась вниз всего в нескольких дюймах от того места, куда он собирался положить голову. Полка была песчаной, а в двух десятках дюймов от низу кто-то предусмотрительно ввернул болт для страховки ночлежников, таких как он.

Было слишком рано для сна. Ночь стояла теплая благодаря песку, который сейчас отдавал накопленный за день солнечный жар. Некоторое время они валялись рядом со своим снаряжением, попивая воду и жуя концентраты. Фонари они выключили, и теперь небо заполнялось звездами.

Хью поискал взглядом на юго-востоке фонари Огастина.

— Интересно, они все еще лезут?

— Он ни за что не остановится, — ответил Льюис.

— Думаешь, она еще жива?

— Какая разница? Это никакая не спасательная операция. Это епитимья, дружище. Он скорее угробит себя, чем уйдет ни с чем. — В голосе Льюиса явственно угадывалось восхищение.

— Епитимья?

— Из-за ее брата. Не то чтобы у парня в действительности имелся сейчас выбор. Огастин просто вынужден пойти на все эти подвиги. Некоторые вещи совершаются, можно сказать, по предопределению.

— Разве у нее был брат?

— А ты ничего о них не слышал? Я все разгадал, как только Огастин представился. — Льюис упивался вниманием своего невольного слушателя. — Это было в Патагонии. Огастин, Тим Макферсон и Чарли Реджис!

Хью молча ждал продолжения. Льюис отхлебнул воды. Он наслаждался происходящим.

— Они проходили новым маршрутом на Серро-Торре. Классическая патагонская штучка — страшные ветра, погода такая, что никто, кроме Шекспира, не опишет, и приходится сидеть, не вылезая из базового лагеря. Все же они дождались улучшения и пошли на маршрут. Им удалось выйти на плечо под самой границей снеговой шапки. Конечно, погода снова испортилась. Конечно, спутники Огастина заболели. Но вместо того чтобы немедленно спуститься вместе с ними в лагерь, Огастин решил в одиночку выйти на снега и взять вершину.

Ему потребовалось на это полных три дня. Ты видел этого парня. Силен, как лев. Когда он возвратился в их снежную пещеру, Макферсон умер. Реджис так ослабел, что не мог двигаться. Но и Огастин тоже выбился из сил. Он не мог сам эвакуировать Реджиса, ему пришлось спуститься за помощью. За это время погода сделалась еще хуже. Вот и вся история. На восхождение пошло трое, вернулся один.

В случае не было ничего экстраординарного. Хью мог бы перечислить с полдюжины подобных происшествий: Месснер и его брат на Нанга-Парбате, Стаммбергер на Тиричмире и другие. Но об этом он никогда не слышал.

— Как я мог пропустить это мимо ушей? Когда это произошло?

Прежде чем ответить, Льюису пришлось порыться в памяти.

— Осенью две тысячи первого. В ноябре или декабре.

— Тогда понятно, — сказал Хью. — Одиннадцатое сентября.

После одиннадцатого сентября 2001 года понятие риска резко изменилось. Люди перестали обращать внимание на разреженный воздух и яростные бури. После случившегося высокогорные приключения стали восприниматься как мелкие авантюры или даже жалкие потуги на авантюры. Живший в Саудовской Аравии Хью видел, как новости со всего мира сжались до размера булавочной головки. Настроение среди геологов резко упало. Его друзья-арабы перестали разговаривать с ним. Никто из них не пожелал бы пожать ему руку. Прямо в офисе АРА-МКО запестрели, как цветы, плакаты исламских благотворительных организаций. Обе стороны преисполнились взаимного презрения. В поднявшейся буре вряд ли можно было расслышать историю о мелком несчастье, приключившемся с альпинистами в Патагонии.

— Который из них был ее братом? — спросил Хью.

Льюис вновь задумался.

— Я не знаю. Пожалуй, что Реджис. Тот, которого он оставил там живым.

Все части сложились в единое целое: отложенная свадьба, сумасбродная спасательная операция и маниакальная уверенность Огастина в том, что женщина еще жива.

— Вина уцелевшего, — пробормотал Хью. — Смертельное зелье для неосторожного.

— Ты еще мне будешь рассказывать об этом.

Льюис бросил эту фразу как бы в шутку, но Хью уловил подтекст. Льюис был не первым, но самым убежденным из тех, кто считал, что Хью нужно помочь снять с себя бремя смерти Энни. Кто предлагал ему кофе, кто пиво. Льюис предложил ему Эль-Кэп.

— Кто-то должен дать человеку прощение, — сказал Льюис.

— Он должен сам простить себя, — возразил Хью.

— Епитимия действует не так, братец.

— Выжить — вот и вся епитимия, — сказал Хью.

— Несомненно, — поддакнул Льюис. Он встряхнул пузырек, загремели пилюли. — Хочешь леденец?

— Оставлю все тебе, — ответил Хью. — Эти пилюли не приведут к добру.

Он поднялся и посмотрел в сторону Стены троянок. Где-то там упрямо лез по скалам Огастин, пытавшийся настичь душу, которую он не сможет спасти ни при каких обстоятельствах, даже если спасет сегодня эту женщину.