Степан Буков

VI

В тот же день Зуев дал задание Букову начать разведку подземных коммуникаций. Целую лекцию прочел: миноискатель реагировать не будет металла там до черта. Визуально выявляйте. Своды обстукивайте — могут рухнуть. Сверху молотили — сам знаешь — и бомбами и снарядами. Если большие завалы, значит, ни нам, ни им не пройти. Противогазы проверить. Не курить: если есть светильный газ, рванет не хуже тринитротолуола. Через каждые примерно двадцать метров ставьте отметки мелом для ориентировки, стрелкой по направлению движения. Если почуете опасность, рисуйте сразу на стене знак, какого рода опасность.

Гранаты брать ни к чему. От ударной волны и вас зашибет, щели там не выкопаешь. Фонари должны быть у всех, но светить будет только головной. Держаться на дистанции. Даю фонари специальные в амортизационной оболочке. Включишь и бросишь в противника, чтобы бить его с подсветкой. В первую очередь головной кидает, если его, конечно, сразу не наповал. Прорезиненные спецовки на всех. Твое место в центре группы. Есть вопросы? Все ясно? То есть как это ясно, когда мне самому многое но ясно? Схемы расположения подземных коммуникаций нет. А это все равно что без карты на боевую операцию идти. План города не целиком совпадает с подземными сооружениями, но в основном, может, и совпадает. И чтобы сразу потом в комендатуру не являться, а в пропускной пункт всем на дезинфекцию. Документы сдашь, как и положено в разведке.

Покончив с распоряжениями, капитан рассказал Букову историю из своего личного опыта:

— Довелось мне в мирное время в Киеве одного уголовного преследовать в подобных подземных условиях. Бегу по горячим… настиг, обезоружил. А батарейка в фонаре — тю-тю, села. Я в канализационной системе первый раз, а он ее хорошо знал, случалось, прятался там. Он целый, а я с пробоиной. Мое время кровью истекает. А ему что? Сидит на каменном полу с руками, связанными моим же брючным ремнем, и нудит: "Гражданин начальник, закурить арестованному надо или как?"

Командую: "Вперед!" Шагает, и я шагаю. Чувствую, заплутался я с ним, как Том Сойер с Бекки Тэчер в пещерах. А он все нудит: "Гражданин начальник! Вы моих слез не видите, а я о вашей жизни плачу". Я ему: "Давай, давай" — и между лопаток стволом нагана. А он: "Куда вперед? Решетка". Пощупал: верно, железная решетка, а на ней замок. Он мне: "Привели вроде в домзак. Только голодной смертью вы не имеете права меня тут замаривать. Нет подобного в кодексе".

Я молчу, он молчит. Понимаю: ждет, пока я скисну от ранения. Он прилег у стенки, я тоже — напротив.

Мне надо его хоть психически обезоружить. И самому не поддаться. А как? У меня плохая привычка была — в отделе ее не выносили, как задумаюсь, свищу на мотив самый глупый. И здесь тоже так получилось. Он взмолился: "Гражданин начальник, может, хватит на нервы действовать?"

Скажи пожалуйста! Сотрудники и те терпели. Свищу. И от сна себя свистом оберегаю, и от пессимистических переживаний.

Через некоторое время он мне:

"Гражданин начальник! Ты же лопух!"

Молчу.

Добавляет:

"И даже идиот. И вообще не лягавый, а просто щенок. Тебе не в уголовном розыске служить, а в ночные сторожа надо проситься".

Молчу, на оскорбление не реагирую.

"Над твоим трупом все оперативники после будут смеяться. Погиб, скажут, по собственной, личной дурости".

Я опять не реагирую. Тогда он мне вопрос.

"Ты у меня пушку взял, а еще что? Эх ты, — говорит, — фраер!"

Хорошо, что я в темноте покраснел: ему не видно. Набор отмычек я же у него изъял — вещественное доказательство.

Встал, поковырял в замке отмычкой, одной, другой. Отомкнул решетку. Ну, спустя некоторое время вышли наружу. На извозчике доехал я с ним до отделения. Сдал. Передачу я ему потом от себя носил, хотя он меня на первом же допросе следователю выдал — каким я несообразительным сусликом себя показал. Сотрудники в стенгазете мой случай в отделе юмора отметили. Я это к чему рассказал? Какая бы ни сложилась ситуация, надо всесторонне прикинуть все возможности. И главное, разведывательный поиск так вести, чтобы установить, был ли кто недавно на этой местности, и по возможности выяснить, один человек или несколько. А самим никаких вещественных следов не оставлять.

— А как же отметки на стене?

— На обратном пути стереть. Наметить на схеме возможные пункты для засады. Да, еще вот что: для отмыкания железных решеток набор по моим чертежам в авторембате изготовили. Как бывший слесарь, полагаю, одобришь. И запомни, поскольку сейчас мирное время — это тебе уже не противник, а преступник, — тут наши законы действуют: применение огнестрельного оружия должно быть обосновано необходимостью самозащиты. Пока судебный орган не вынесет приговора, он только предполагаемый, а не форменный преступник. И ты обязан доставить его следственным органам, памятуя о том, что нарушение правил наложением ареста наказуется.

Зуев потер морщинистый лоб.

— Мой наставник в угрозыске требовал от молодого оперативника в первую очередь юридической грамотности!

Сначала ты ему обязан был доложить всю процедуру по линии соблюдения всех деликатных тонкостей законов, а потом уже действия по вариантам обстановки. Иначе на операцию не допускал. И правильно делал, а то что могло получиться: возьмешь преступника с нарушением инструкции, его судят по его статье, а тебе подберут должностную. Так что помни: тут не фронт, без высшего умственного соображения за одно геройство даже к медали не представят.

Помрачнев, Зуев приказал:

— Собери всю свою группу. На экскурсию я их свожу к месту преступления, которое мне расследовать назначено: зверское убийство с ограблением, взломом и применением техники…

Это был двухэтажный кирпичный домик с зеленой оградой из подстриженного терновника. Просторные, как витрины, окна. Двор, выложенный клинкером. Туи в кадках, на калитке медная плашка — "Отто Шульц". Под ней прорезь почтового ящика. Возле открытых дверей гаража картонный ящик, из него вывалились банки с консервами.

— Обратите внимание, — сказал хмура Зуев, — местные жители утверждают, что о происшествии им неизвестно, а ведь даже с улицы видно — лежат продукты, и никто ничего не взял.

— Может, такие честные.

— Мы тут одному антифашисту полуторку угля привезли, свалили в сарайчик, а на следующий день — тю-тю, растащили начисто. — Добавил сердито: — Из этого следует, что о происшествии они знают, но уклоняются от разговоров и помогать следствию боятся.

Поднялся по бетонным ступеням, по-хозяйски распахнул дверь:

— Прошу!

В вестибюле почему-то на столике лежала проволочная подстилка для ног. На ней куски ваты.

Зуев пояснил:

— Это я брал грунты для анализа. На всякий случай. Обычно при злоумышленном вторжении о половик ноги не вытирают. Но возможно и отклонение:, допустим, кто-то чисто машинально вытер. — Он взял кусочек ваты, поднес к носу, понюхал, положил обратно, потом другой так же взял, снова понюхал, как цветок. Объявил: — этот самый, чуть-чуть отдает аммиаком, и химическим анализом подтверждено — аммиак. — И тут же раздумчиво добавил: — Но могло быть и так: заходил он в место общественного пользования, где обстановка идентичная с подземной коммуникацией. Но пока это лишь домысел… — Предложил: — Следуем дальше, вот в эту дверь. Встать у стеночки. Не фиксируйте внимания на трупах. Сейф распорот клешней. Теплоизоляционный материал между стенками — порошковый асбест. Теперь соображайте. Когда преступник из сейфа ценности извлек? До убийства или после? Предполагаю, после совершения злодеяния. Почему? На полу асбестовая пыль, а под трупом ни одной пылинки асбестовой не обнаружено.

Теперь вот, товарищи, смотрите. Полдня я эти стекляшки собирал, клеил. Кварцевое стекло — изделие для технических нужд. Судя по конфигурации, назначено для производства какого-то сильного вещества, особо едкого.

Эта химическая посуда побита в присутствии хозяина квартиры и даже, возможно, им самим — частицы стекла обнаружены в отворотах брюк, на ворсе халата. Возле входной двери найдены мелкие осколки, — возможно, они просыпались, когда он дверь открывал.

На руке трупа имеются порезы, видно, что нанесены они обломками стекла. Но к медикаментам не прибег, хотя вот аптечка. Выходит, не имел времени или находился в состоянии крайней взволнованности.

— Кем был этот человек? — спросил кто-то из стоявших у стены.

— Инженер-технолог на берлинском заводе по производству кварцевого стекла для предприятий химической промышленности. До войны часть акций принадлежала американской компании "Дюпон", имелись и представительства во многих западных странах. Поставляли свои изделия на заводы, изготовлявшие топливо для Фау-1, Фау-2, в состав которого входят едкие кислоты и щелочи. Что он был за человек? — Зуев сделал несколько шагов, снял простыню. На полу лежала, скорчившись, женщина, лицо ее залито черной, уже засохшей кровью. В вытянутой руке — каминная кочерга. — Вот кто за него заступился. Домашняя работница. С лагерной наколкой на руке. Можно предположить, что он относился к ней по-человечески и даже с сочувствием. Личные вещи домашней работницы скудные, ничего похожего на подарки нет. Предполагаю, никаких шашней с хозяином не было. На теле ее множество ссадин, ранений, что свидетельствует о длительной борьбе с преступником.

— А хозяин, выходит, наблюдал, как ее калечат?

— Хозяин был подвергнут пытке посредством введения определенной дозы вещества, применяемого при допросах в гестапо и СД к личностям, наружное повреждение у которых нежелательно. Вещество вызывает особо сильные болевые ощущения и ослабление мозговой деятельности. Деталь: губы не искусаны, а язык искусан. Можно допустить, что жертва таким способом пыталась не столько переключить болевое ощущение, сколько посредством повреждения органа речи лишить себя возможности выдать что-либо тайное преступнику. Вытерев руку, Зуев открыл чемодан, вынул из него пять пробирок. — Глядите здесь собраны из-под ногтей от каждого пальца жертвы остатки, которые могут при анализе еще что-нибудь дать. Вот тут в коробочках — мастичные слепки с зубов работницы, в полости ее рта обнаружена кровь, по составу ей не принадлежащая, и волоски ткани. Допускаю, защищаясь, нанесла укусы преступнику. Улика существенная. Еще отпечатки…

— Пальцев?

— Перчаток. И вязаных и кожаных.

— Значит, тут не один действовал?

— Мы говорим — преступник! Пока других точных доказательств нет, строго оборвал Зуев, потом негодующе осведомился: — А вы что, товарищ Лунников, такой серо-зеленый стали? Слабонервный, что ли?

— Разрешите выйти, — хрипло пробормотал Лунников.

— Идите, — брезгливо бросил Зуев. — Храбрый разведчик, а тут скис. И вы вот, товарищ Дзюба, я вам демонстрирую, а вы все в окно смотрите.

— Не приходилось мне такое… — робко начал было Дзюба.

— Разъясните своей группе, — прервал его Зуев, обращаясь к Букову, взять опознанного преступника может любой солдат комендантского патруля. Прикажите, чтобы поняли — по элементарной технике расследования буду спрашивать с каждого.

— Разъясню, — согласился Буков и предложил: — Покурим.

Вышли во двор. Зуев указал на крышу дома!

— Вон видишь — вытяжная вентиляционная труба. Лаборатория в подвале. Там производились испытания различных сплавов стекла едкими веществами. Но вытяжная труба опущена ниже подвала. Надо обследовать.

— Можно начистоту? — спросил Буков.

Зуев кивнул.

— В городе еще столько гестаповцев, военных преступников попряталось. А мы тут с вами будем уголовников ловить, так, что ли?

— Ответственность за население на нас легла.

— Это конечно, — хмуро согласился Буков. — Только я говорю, кто в душегубках людей морил, заживо в лагерных крематориях жег, те еще на свободе бродят. А мы тут обеспечиваем нормализацию жизни всеми средствами, вплоть до уголовного розыска. Тех, кто наших казнил, не переловили, а тут немец немца убил, ограбил, а мы, будьте любезны, переквалифицируем фронтовиков на гражданских сыщиков. У Виктора Должикова всю семью убили. А как ему, когда он не тех ищет, кто перед нашим народом виновен, а простых грабителей?

— Не считаешь, что надо твоему Должикову объяснить, что к чему?

Буков произнес уклончиво:

— Ты, конечно, может, и знаменитый и образованный в своем деле сыщик. Но вот небось так по-научному не обследовал во время войны, когда мы их палачество обнаруживали. Некогда было. Обидно ребятам, я так полагаю.

— Следствие мы вели, это ты напрасно. И на судейский стол народов протоколы будут положены — злодейства не только против нас совершены, против всего человечества, и, значит, против немцев тоже. А за Должикова ты не рассуждай. Он мне кое-что подсказал. На запястьях покойника следы от наручников заметил. Браслеты в гестапо штампованные, с незашлифованными углами, кольцо стандартное, рассчитано на глубокое вжатие в мышечную ткань. Я это сам бы, конечно, засек. Но важно, что именно Должиков подсказал. Мысль у него в каком направлении работает: раз убийца — значит фашист. Хотя подобной конструкции наручники применяются и у американцев и англичан и еще у германских криминалистов тоже. Для меня это еще не доказательство. А вот обрадовало, что Должиков зажегся, улики ищет. Это для оперативника чувство наипервейшее — зажечься! Ни одно убийство безнаказанным нигде никогда остаться не должно.

— Ну, это ясно.

— Сказать людям, что мы с большим фашизмом кончили, а теперь с малым кончаем, — это не все сказать. Важно, чтобы поняли, усвоили: мы теперь защитники немецкого народа, его безопасности. И что в нашем деле главная опора — это дружеская помощь населения.

— А оно к нам пока — спиной.

— Что отсюда следует? Чтобы наше Особое комендантское подразделение помимо всего обеспечило снабжение водой, газом, электричеством. Через это дружеские контакты. Каждому дому в нашем районе надо вернуть нормальную жизнь. Нелегкая задача. Диверсии по порче подземных коммуникаций совершаются, чтобы воспрепятствовать нам оказать помощь населению. Нам надлежит раскрыть не только преступление, но и глаза людям раскрыть. Они должны понять, что гитлеровцы не только во время войны преступления совершали, но и после войны, и против самих же немцев.

Буков заметил, что здесь, на месте совершенного преступления, Зуев один только не удручен, не испытывает щемящего чувства подавленности, какую он подметил у других своих сослуживцев по Особому подразделению. Напротив, Зуев чрезвычайно бодр, оживлен, весь охвачен деловым азартом.

Подвязав резиновый фартук и щегольским движением натянув резиновые перчатки, Зуев уверенно, словно опытный врач, обследовал деревянной плоской палочкой рты у трупов, давая пояснения таким тоном, будто проводил занятие с бойцами по изучению материальной части трофейного оружия.

Пинцетом, какие употребляют коллекционеры марок, он бережным движением прихватывал с пола волосок или раздавленный окурок и помещал каждый в отдельности в стеклянные коробочки. И на стенке коробочки делал отметки восковым синим карандашом. Лицо его при этом выражало такое удовлетворение, будто он нашел какие-то редчайшие музейные ценности. Пыль собирал с разных мест помещения, втягивая ее небольшим, как шприц, насосом, внутри которого имелись бумажки — фильтры.

Вынимая эти фильтры, он, не дыша, укладывал их, тоже каждый в отдельную коробочку. И если фильтр хорошо покрывался пылью, он любовался им, словно юный натуралист крылом диковинной бабочки.

Фотографировал он трупы так любовно и старательно, как армейский фотокорреспондент — генералов, в надежде потом вручить портрет начальству и заслужить этим его благосклонность.

Разувшись, в одних носках, он бродил по помещению, вытянув шею, скособочившись, держа в руке лупу в черной пластмассовой оправе, и вдруг петушиным, клевательным движением начинал мотать головой над лупой.

И он приказывал другим смотреть через эту лупу на рану, нанесенную, как он уверенно утверждал, после того, как жертва уже была лишена жизни, о чем свидетельствует незначительное количество вытекшей крови. Он приказывал это делать тем, кто немало сам наносил ранений. Но ведь никто никогда не разглядывал, как после этого выглядит противник.

Никому из бойцов Особого подразделения не доводилось так долго смотреть на мертвые тела, как здесь вот, на месте происшествия, да еще с научной, можно сказать, целью.

Поверженными противниками на поле боя занимались похоронные команды. Когда же выносили с поля боя и хоронили своих, то у каждого в сердце настолько прочна была память о них живых, что опровергнуть ее сама смерть была бессильна.

Поэтому бойцам Особого подразделения было здесь не по себе, каждый по-своему страдал от представшего перед его глазами страшного зрелища.

И если раньше они, будучи наслышаны о подвигах Зуева в глубоком тылу врага, испытывали к нему почтительное уважение, то теперь это уважение сменилось чувством снисходительной жалости, когда они воочию увидели, через какую нечистоплотную работу добывают люди его гражданской профессии улики, необходимые для раскрытия преступления.

Так, вытерев губы и подбородок трупа ватой и понюхав ее, Зуев объявил:

— В выделениях явно чувствуется запах желчи, что подтверждает предположение о введении отравляющего вещества. — И, протянув ватку, предложил: — Вот, пожалуйста, убедитесь…

Не понимая или, вернее, не желая понимать, как всех тут с души воротит от этого его открытия, нимало не заботясь о том, как он выглядит в глазах товарищей, Зуев продолжал свое дело.

Буков с трудом переборол в себе чувство брезгливой снисходительности, то есть то, что испытывали сейчас, глядя на Зуева, бойцы. Переборол, потому что подметил во всех действиях Зуева то, что он выше всего ценил в каждом человеке: увлеченность и преданность своему делу. Наблюдая за Зуевым, помимо всего Буков испытал щемящую тоску по своей работе, которая теперь, по сравнению с занятием Зуева, казалась ему столь прекрасной, чистой и удивительной. И руки его непроизвольно шевелились, тоскуя об увесистой тяжести металла. Ему страстно захотелось сейчас, немедленно заговорить о своем деле, о всех его хитрых и умных тонкостях, которые ничуть не менее важны, чем те тонкости и прозорливые догадки, которые высказывал здесь Зуев. И наблюдательность его не менее остра, чем зуевская. Мог сразу, бросив взгляд на заготовку, сказать, кто из литейщиков ее отлил, кто из формовщиков готовил изложницу, какой обрубщик ее разделал. По допускам определял, по бороздам, оставленным обрубщиком, по шероховатостям от литейной формы.

А про инструмент и говорить нечего, без клейма угадывал, какой инструментальщик готовил, после кого надо резец перезатачивать, а после кого не глядя можно вставлять сразу в оправку.

Или вот обработанная деталь. Настоящий мастер обязательно с нее ветошью эмульсию вытрет, не потому что это надо, а для того, чтобы удовольствие почувствовать, тепленькую в руках подержать. И как бы домой ни спешил, обязательно в сборочный цех завернет, где труд всех завершается. Вот такие станочники, кто в сборочный заходит по велению души, — это и есть люди, на которых во всем можно положиться. Широкосознательные. И на собрании он их имена выкрикивал властным голосом при выборах президиума. И не ошибался. Заводские поддерживали почти всегда единогласно. И Буков, откликаясь на эту свою сердечную тоску по любимому делу, заметил Зуеву так, будто между прочим:

— Клешней сейф вспарывали. А можно было б фрезами на распорках обширное отверстие вырезать. И проще, и быстрее. На дрели электрической смонтировать. Немцы, а не додумались. И резак у клешни перезакаленный крошился. Оттого торец стального листа получился в рванье. Какой бы длины рычаг ни был, одному при таком резаке не одолеть. Полагаю, вдвоем нажимали.

— Как криминалист мыслишь, — обрадовался Зуев.

— Как слесарь, — не согласился Буков и добавил грустно: — Бывший.

— Все мы бывшие. Я вот тоже — с котельного из Таганрога. А вызвали в райком, и пожалуйте — в уголовный розыск. — Зуев усмехнулся: — Из рабочего класса — летун. — И добавил: — Пружина у нас закручена на то, чтобы любому делу всего себя отдавать.

— Крепкий ты, — завистливо сказал Буков. — Закаленный, а меня вот до сих пор воротит. Только на свежем воздухе отошел.

Зуев отвернулся и произнес смущенно:

— Я много лет до войны в угрозыске, а каждый раз после подобного расследования — только хлеб и чай. И вообще сплю плохо.

— Ну?! — обрадовался Буков. — Значит, переживаешь?

— К этому привыкнуть нельзя. Но если характер выработал, он во всем при тебе. Он тобой командует и уронить себя не позволит. — Спросил: — В санбат попадал? Хирург в тебе копается инструментом спокойно, без дрожи в руках, когда ты орешь и корчишься. Выдержку не теряет, даже когда ты на него замахнешься. Он работает, чтобы жизнь тебе спасти. И чем он больше работой увлечен, тем, значит, тебе лучше: прочнее после госпиталя будешь. Так во всем должно быть. — Добавил строго: — Этим самым от страха смерти и в бою лечились.

— Точно, — согласился Буков. — На наш рембат фашисты с ходу налетели, из минометов, артиллерии лупят. А у ребят работа срочная — ремонт. Одни охраной нашего труда в окопах занимаются, а другие у станков хлопочут. В окопах обстановка нервная. А в мастерских, где люди тоже каждую минуту могут погибнуть, переживаний нет. Каждый будто прирос к своему рабочему месту, словно нет войны. Предсмертные слова считаются самыми главными, вроде последнего напутствия. А мне что приказал Кусков, когда я над ним склонился?.. "Подачу эмульсии закрой!" Что эмульсия со станка белой пеной стекает, это ему жалко. А то, что сам от крови весь подплыл, об этом мысли нет.

— На войне наш народ полностью себя показал, — сказал Зуев. — Со всех сторон.

— Запомнят на все века!

— Только хлопот нам о людях много после войны прибавилось, озабоченно заметил Зуев. — Вот хлебом последним своим мы тут с ними делимся, а в эшелон с мукой термитные зажигалки кто-то подсунул. Прибыл ночью на место происшествия, кругом дым, гарь, копоть.

Наши бойцы кули с хлебом из огня вытаскивали, спасали, словно это не мешки, а живые люди, себя не жалели, сильно осмолились. И ничего я там для себя на месте происшествия не обнаружил. Зашел на пункт выдачи населению продуктов питания. Что такое? Совсем мало народу. Выходит, кто-то предупредил — не будет хлеба. Ну, я в штаб тыла: посодействуйте. Завезли. Началась раздача. Спустя некоторое время начали еще люди подходить. Наблюдаю. Смотрю, один буханку берет, нюхает. Потом отошел, разламывает, смотрит. Пожал плечами и хлеб, понимаешь, бросил со зла в кирпичные развалины. Я за ним на дистанции. И куда же он меня за собой привел через весь город? Поднялся он на железнодорожный виадук, перешел на правую сторону и смотрит в том направлении, где в километре от этого виадука ночью хлебный эшелон горел. Налюбовался. И пошел дальше — деловой походкой, хотя километров восемь до этого отмахал. Завернул я его, конечно, в комендатуру.

Прямых улик нет. Как докажешь? Я в свое время ни одно дело не закрывал. Тем и был известен. Год, два, три на себе тащу, а все же раскрою. А тут важно гражданскому населению при данной обстановке фактически доказать — вот, из ваших, а против вас же действует.

Допустим, я его за недостатком улик выпущу. Но под контроль его не возьмешь. Уйдет в союзный сектор, и все. И он это понимает. Сообщил: место проживания в английском секторе. Вот и зацепка, обрадовался я. "Значит, незаконно из советского сектора продукты получали, — говорю, — это равносильно мошенничеству или краже. За это я вас и привлекаю к ответственности".

Вежливо внушаю ему: моя должностная обязанность — только строго контролировать раздачу продуктов питания по месту жительства.

Ну, он ежился, ежился, дал свой адрес в нашем секторе. Проверил я у него там, нашел в кармане куртки перчатки лайковые, в коже их обнаружил мелкие вонзившиеся осколки стекла, остатки ампулы от химического взрывателя. Ну еще кое-что по мелочи, но тоже улики. Спрашиваю: "Акт результатов обыска подпишете?" Соглашается. Вынимает из кармана автоматическую ручку — и щелк. Из нее иглой себе в шею. Засипел и под стол свалился. В госпитале я рядом с ним на стол лег, из меня в него кровь переливали. Хотели консервированную, я не позволил, свежая надежней. Отошел, ожил. Ну и я тоже доволен, повеселел. Допросил потом, на койке. Раскололся, допрос подписал безопасным карандашом.

— Куда же его теперь?

— Доведу следствие — передам в судебные органы.

— Не кончилась для тебя война. Они, как гадюки, расползаются, а тебе ловить.

Зуев сказал мрачно:

— Сегодня с утра только стакан чаю перехватил, натощак покурил. Врач велел после донорства четырехразовое питание соблюдать. А мне не до столовой. Сейчас вскрытие трупов будет. Надо присутствовать. После этого ничего в рот не пойдет. Так у меня ситуация складывается. — Бросил окурок и пошел обратно в дом, шаркая сапогами по выложенной клинкером дорожке.

В общежитии Особого подразделения Зуев оборудовал себе лабораторию. Некоторые приборы по его собственным чертежам изготовил Буков.

Беседуя с Зуевым, Буков вспоминал с удовольствием:

— У нас в мартеновском цеху пробы на экспресс-анализ тоже в лабораторию таскали, но, пока они там колдуют, мастер по цвету, по излому свой диагноз не хуже лаборатории ставил без всяких научных приспособлений. Скажем, высшего сорта сталь для особого оборонного назначения — так считалось и у нас, и за границей — можно только в электропечах варить. А у нас в цеху мартенщики ее варили. У самого Круппа не решались, а наши достигли. Чуяли, что нам с гитлеровцами назначено не сегодня-завтра схлестнуться, ну и жили возле печей, домой не уходя, каждый неполучившуюся пробную плавку переживал вроде как бой проигранный. Наш рабочий класс в войну с фашистами вступил по-своему, по-рабочему.

Зуев сказал:

— Я об этой вашей стали знаю.

— Откуда? В газетах не писали. Про приезд Риббентропа — он тогда с официальным визитом приезжал — отметили, а про нас — нет.

— Занимался делом по поводу хищения чемодана у подданного иностранной державы, соотечественника Риббентропа. Нашел чемодан. Начал производить опись имущества и вдруг за бархатной подкладкой футляра для бритвенных принадлежностей обнаружил металлические стружки. Дал на анализ — броневая сталь. Навел справки. Ваш завод такую дает. Я в механический цех. Вывозят стружку на плохо огороженную территорию и там сваливают. Ну, по заводу приказ: собрать до единой, и тут же в цеху под пресс, и потом прямым путем — в мартен.

— Верно, была такая инструкция. Ну, а с иностранцем ты как?

— Доставил чемодан в его номер в гостиницу "Националь". Сдал все вещи по описи. И даже стружки в футляре были на месте.

— Так ты что же, выходит, оказал содействие шпиону? Зуев лукаво усмехнулся:

— Стружку я вложил, только другого сорта. Получил ее не из нашего ведомства. Так что фашиста не обидели. Дипломатично все обставили. По весу столько же положили, вся разница в составе металла.

— Ну, а на кой тебе здесь вся эта прибористика — на металл? Заводы еще не запущены. А которые военные — те на демонтаже.

— Металл свой адрес имеет. Пломбы я из зубов покойной работницы извлек. Две старые — по анализу из того материала, который немцы применяют. Одна новая — по анализу тоже немецкая. Что из этого следует? Врач-немец ей пломбу положил. Устарелость металла новой пломбы — от шести месяцев до года. Если врач-немец бывшую лагерницу лечил, значит, бежать ему на запад особых мотивов нет. Не исключено, в нашей зоне и проживает. Так? Можно, конечно, по телефонной книге розыск начать. Но можно и проще. В записной книжке Отто Шульца имеется адрес зубного врача. Но дом, где он проживал, разбомблен.

На уцелевшей стенке нашел надпись с адресом врача, для родственников он ее оставил. Я, значит, явился. Поговорили. Старик ничего, лояльный.

— Что-нибудь дельное сказал?

— Пока ничего существенного.

— А ты бы на него нажал.

— Куревом обеспечил. Сходил в немецкую больницу, просил, чтобы старика на работу устроили. Потом снова к нему зайду.

— Значит, ног не жалеешь.

— Я на мотоцикле.

— Ну, а по зубному делу ты откуда натаскался?

— С нашим зубным техником советовался. А потом немецкую книжку достал по зубопротезированию. Разобрался со словарем.

— Сколько же ты в башке должен всего держать! Немыслимо!

— У нас правило: чуть что — иди к специалисту, бери консультацию. В розыске, бывает, сотни людей участвуют и даже не знают, что не мы, а они самую главную улику определяют. Я вот к одному специалисту в Ленинграде заходил. Икону из церкви старинную украли. Сам митрополит заявление в угрозыск подал, молил сыскать святыню. Я с того места, где она висела, кусок штукатурки снял, осторожно, чтобы поверхность с плесенью не повредить. Отнес ее к ученому — специалисту по всякой грибковой пакости. И еще к этому приложил мочалку из дома настоятеля церкви. Через неделю звоню ученому. Он мне сообщил, что плесень на штукатурке и на мочалке тождественна. И латинское имя ее назвал.

Потом этому ученому почетную грамоту начальник уголовного розыска домой принес. А он: "Я, — говорит, — не осодмилец и к вашим милицейским обязанностям не причастен". И митрополита шуганул, который захотел по телефону благодарность высказать — за святыню. А если б не этот ученый, не на что было бы особо молиться в той церкви, раз самой популярной иконы нет. Совсем бы захирело заведение.

— Смешной случай! — снисходительно сказал Буков.

— Для тебя смешной, а для нас, угрозыска, задание идеологическое. Верующим мы доказали, что не с помощью господа бога митрополит им святыню возвратил, а при содействии уголовного розыска, на научном основании…

Под вечер того же дня Зуев брился, как всегда, вслепую, на ощупь, без зеркала, не столько по фронтовому обычаю, сколько, как он объяснял, по привычке, сложившейся еще в гражданской жизни; рабочий день у оперативника ненормированный, а на преследование преступника, бывало, уходило несколько суток с поспешным передвижением на многих видах транспорта или просто на своих двоих по пересеченной местности. Для того чтобы выглядеть культурно, приходилось бриться во всевозможных, не подходящих для этого занятия условиях. Зато, когда ты в самый решающий момент, после тяжелой погони, оказывался с преступником лицом к лицу, аккуратный и прибранный, тот по одному твоему виду понимал, что сопротивление бесполезно.

Задрав голову и пробривая под челюстью, говоря при этом словно в потолок, Зуев рассуждал:

— Тут, в бывшем фашистском логове, каждый прохожий может ввести в заблуждение. Чувство виновности за войну, за все фашистские зверства прежде всего кто переживает из немцев? Те, кто всех менее виноват, те, у кою совесть. Это раз. Далее. Естественно и ощущение страха — после всей фашистской агитации. Геббельс лозунг бросил: "Победа или Сибирь!" Меня один пожилой немец спросил: "От какого до какого возраста вы будете вывозить нас в Сибирь?" Я ему на такую пакость: "Только новорожденных, и то самых свеженьких".

И не сразу до него дошло, а когда дошло, стал руку жать. Значит, жил человек в страхе. И не он один.

Блуждающего, бездомного населения здесь хватает. Те, у кого квартиры, боятся, чтобы не стали бездомных вселять. И у тех, и у других тревога, тоска, беспокойство.

А есть наглые, нахальные, которые при всех обстоятельствах умеют приспособиться. Приходят в комендатуру с информацией на разных лиц, часто просто лживые доносы. Словом, тут методом наблюдения ничего достоверного по расследованию не добудешь. Допустим, внешний вид. Каждый норовит самое худшее на себя напялить, самое изношенное; чтобы вызвать сострадание. И еще такая манера: под рабочих одеваются те, кто никогда рабочим не был. Ловко сообразили. А рабочий немецкий, напротив, лучшее на себя надевает, доказывает, что он с квалификацией, держит себя с достоинством, ему заискивать перед нами нечего — понимает: мы трудящегося уважаем как главного на любой земле. — Произнес, помолчав: — Все это расследование по делу Отто Шульца с точки зрения техники, анализов по инструкции научно произведено. Но искать здесь преступника так же затруднительно, как, скажем, блоху, которая не тебя укусила, а другого, а он даже не почесался при этом. Вот как соседи Шульца: ничего не знаем, ничего не слышали, не видели. А без помощи населения только в книгах сыщики работают. А я никогда сыщиком не был, я уполномоченным от народа действовал. Отсюда и успех был. А для здешних я пришлый человек, с пистолетом — завоеватель…

Потер щеки, убедился в том, что выбрил гладко, констатировал с удовольствием:

— Порядок. — Произнес озабоченно: — Я, Степан Захарович, на предварительную разведку подземных коммуникаций решил сам с тобой идти. Пояснил: — Никаких изменений в обстановке нет. Но поскольку там сток всяких нечистот — канализация, словом, — может у товарищей сложиться неправильное впечатление, что командир свой мундир замарать опасается. — Плеснул одеколон на ладонь, вытер лицо, усмехнулся: — Это я, не думай, чтобы там запах тяжелый отбить, — только для гигиены. — Приказал: — Давай команду: в ружье. Время!