Степан Эрьзя

«ОСУЖДЁННЫЙ»

В Милан Степан прибыл в последний день мая. Из Москвы он уехал с такой поспешностью, что даже не успел предупредить телеграммой Даниэля Тинелли о своем выезде. Следовательно, тот не знал, что его московский друг Стефан едет к нему.

Выйдя из вагона, Степан сразу оказался в пестрой иноязычной толпе. С безоблачного неба нещадно палило ломбардское солнце, и не успел он дойти до конца широкого перрона, выложенного гладкими плитами, отполированными тысячами ног туристов со всего света, как весь взмок. Одежда на нем была явно не южная — темная костюмная пара, порыжевшее от времени пальто и тяжелые московские штиблеты на толстой подошве. Густые светлые волосы покрывала черная широкополая шляпа с острой тульей. В руке он держал узел, в котором лежали гипсовый бюст Александры, полотенце и несколько деревянных стэков различной величины. Это было все его имущество. Он не любил пускаться в дорогу со множеством вещей, да у него их и не было. Свои ученические скульптурные работы Степан оставил в училище, часть отлитых и изготовленных в разное время фигур, не имеющих, по его мнению, особого значения, попросту бросил во дворе на Большой Якиманке. Он каялся сейчас, что прихватил с собой и этот бюст — лишняя ноша. Надо было оставить его у кого-нибудь в Москве — у Бродского или у Ядвиги.

С Ядвигой он помирился, и они расстались друзьями. Перед самым отъездом он встретился с ней в училище. Она собиралась ехать на лето куда-нибудь на Волгу. Степан чувствовал, что достаточно ему сказать только слово, и у них с Ядвигой все пойдет по-прежнему. Но он уже был одержим Италией и не хотел ничего другого — ни оставаться в Москве, ни ехать на Волгу.

Степан не знал итальянского языка и довольно долго слонялся по вокзалу, безуспешно обращаясь то к одному, то к другому, показывая почтовый адрес Тинелли, переписанный с его письма на листок бумаги. Многие просто не понимали, чего он от них хочет, а кто догадывался и делал попытку хоть что-то объяснить, Степан все равно ничего не понимал. Наконец один расторопный итальянец догадался посадить его в трамвай, идущий на виа Новара, улицу, указанную в почтовом адресе. Ну а там уже ему помогли отыскать палаццо Тинелли, находящийся в примыкающем к этой шумной улице узеньком, точно коридор, проулочке.

Палаццо представлял собой небольшое трехэтажное здание с плоской крышей и лоджиями с южной стороны. Степану открыл дверь пожилой мужчина в сером мешковатом костюме, чисто выбритый, видимо, слуга. Он пригласил его в прохладный и темноватый вестибюль, предложил сесть и тут же стал что-то стрекотать по-своему, да так быстро, словно сорока на заборе. Довольный тем, что все же нашел дом своего друга, Степан достал из кармана трубку, табак и преспокойно закурил. А слуга все говорил и говорил.

— Давай, давай, наяривай! Ты здорово стрекочешь, мне за тобой в жизнь не угнаться, — сказал Степан, улыбаясь.

Однако вскоре он заметил, что тон речи говорившего значительно изменился. Слугу, видимо, стало раздражать поведение гостя, который никак не реагировал на его слова. А когда он стал сильно размахивать руками и почти кричать, Степан понял, что радоваться пока, пожалуй, рановато. Вероятно, что-то случилось с Тинелли. Или он куда-нибудь уехал, или умер.

Степан вскочил со стула.

— Где Тинелли?! Что с ним?!

В конце концов слуге все же удалось объяснить Степану, что хозяина нет дома и что он вообще отсутствует в городе. Увидев, что гость сильно расстроился, слуга хлопнул его по плечу и добродушно засмеялся. Оказывается, есть выход: в Лавено, где в настоящее время находится хозяин, едет человек, который может прихватить его с собой, если он того пожелает. Степан это понял лишь тогда, когда в вестибюле появился еще один слуга и, без конца повторяя слово Лавено, стал приглашать его с собой. К тому же Степан вспомнил из писем Тинелли, что у него имеется еще один палаццо где-то на берегу озера Маджоре.

Ехали на поезде чуть больше двух часов, дорога все время поднималась в горы, покрытые залитой солнцем яркой зеленью. Затем пошла вдоль озера. «Вот черт возьми! — восхищался Степан, любуясь из окна тихой гладью воды. — У нас сроду не увидишь такой синевы!» А за озером виднелись тоже горы, тонущие в сиреневой дымке.

Слуга всю дорогу обращался со Степаном по-простецки: курил его табак, хлопал по плечу и без конца тараторил. «Итальянцы, видать, страшно болтливые люди», — сделал он вывод, отвечая разговорчивому попутчику одной лишь улыбкой. Каково же было удивление слуги, когда хозяин с радостным возгласом бросился обнимать приезжего: и миланский слуга, и этот приняли Степана за какого-то нищего иностранца, приехавшего к Тинелли за подачкой, и были уверены, что он его не только не примет, но велит тотчас же вытолкать в шею. Столь радушный прием, оказанный Степану, озадачил не только слуг, но и многочисленных родственников Тинелли — племянников и племянниц различных возрастов и степеней, отиравшихся возле разбогатевшего дяди.

Степан нашел Тинелли совершенно не изменившимся: все такой же жизнерадостный, пышущий здоровьем старичок с красной лысиной и белой, как снег, эспаньолкой. Он не мог ни минуты усидеть на месте, сразу же стал показывать Степану роскошное палаццо, которое было больше и красивее миланского. Этажей и здесь не более трех, зато окна очень высокие, и в комнатах обилие солнечного света и свежий озерный воздух. Обширные лоджии, окружающие этажи, обвиты густым плющем и обставлены пальмами и другими диковинными растениями, какие Степан сроду не видывал даже на картинках.

Уставший от многодневной езды в душных вагонах, невыспавшийся и голодный, он понуро бродил за своим другом из зала в зал, почти безразлично глядя на старые картины и роскошную мебель. Все было вполне можно бы посмотреть и после, думал он, не смея отказаться от нудного шествия по палаццо.

— Теперь тебе с дороги нужно принять ванну, — сказал Тинелли, когда они наконец обошли все залы и закоулки и остановились в одной из комнат нижнего этажа. — Вот здесь ты будешь располагаться, — добавил он. — Я сейчас прикажу слуге постелить постель и принести все необходимое.

— Вы все же, может быть, прикажете сначала покормить меня? Я умираю с голода, — взмолился Степан.

— Принимать пищу до ванны?! — воскликнул Тинелли с неподдельным удивлением. — Кто же так делает?..

Пообедать Степану пришлось очень поздно, при свете свечей. Это был скорее всего ужин. Сначала он все же принял ванну, потом Тинелли заставил его немного отдохнуть: после ванны должно успокоиться сердце.

— Оно у меня и без того спокойное! — чуть не кричал Степан.

Но Тинелли настоял на своем, и Степан прилег отдохнуть да так и проспал до самого вечера. Его разбудил слуга и пригласил к столу.

Степан в один миг выхлебал из неглубокой тарелки что-то жидкое, не то бульон, не то какой суп, и попросил еще. Семейство Тинелли с неописуемым удивлением наблюдало за необычным гостем из далекой России, не упуская ни одного его жеста. А Степану было не до них. Тонко нарезанные ломтики хлеба он отправлял в рот сразу по два-три, а когда подали спагетти, положил себе в тарелку чуть не половину того, что предназначалось для всех. Все это, конечно, не оттого, что он был жаден, просто он очень проголодался. На всю дорогу от Москвы до Милана у него было всего лишь три фунта белого хлеба, купленного на оставшиеся от уплаты за проездной билет деньги и съеденного в тот же вечер в поезде. Трое суток он ехал совершенно голодный...

После обеда Тинелли хотел показать Степану вечернее озеро, но тот отказался, сославшись на усталость.

Утром он проснулся от ощущения, что за ним кто-то наблюдает. Внимательно оглядев комнату и не заметив ничего подозрительного, вскочил с постели. Вечером было очень жарко, даже душно, и Степан лег спать совершенно раздетым. Сейчас он оделся и решил до завтрака искупаться. Проходя через сад, увидел одну из юных внучатых племянниц Тинелли, стоящую на стриженой траве газона прямо у лоджии его комнаты. «Чего она там торчит?» — подумал Степан.

Спускаясь к озеру, он неожиданно увидел, что девушка следует за ним. Ничуть не стесняясь, она переставляла ноги с камня на камень почти у его головы, смотрела вниз и улыбалась. «Какого черта ей от меня надо? Чего она увязалась за мной? — проворчал он про себя и пошел к воде, чтобы попробовать, холодна она или нет. Было еще слишком рано, и она не успела нагреться. Берег был почти пустынный, лишь невдалеке двое рыбаков возились с лодкой. Можно бы вполне искупаться без купального костюма, которого у него, разумеется, и не было. Но девушка пристроилась совсем недалеко на каменистом уступе и, выставив напоказ полные смуглые ноги, вовсю наблюдала за ним. Степана даже злость взяла от такого нахальства, он готов был запустить в нее увесистым голышом, но, поразмыслив, решил оставить ее в покое: пускай себе глазеет, сколько влезет. Раздеваться догола Степан все же не стал, остался в кальсонах, только закатал их выше колен и полез в воду.

У Тинелли, видимо, не было привычки вставать рано. Он еще спал, когда Степан вернулся с озера. Спали и другие обитатели палаццо, а их вместе со слугами было немало. Лишь эта паршивая девчонка почему-то вскочила раньше всех и подобно тени ходила за ним по пятам. От нечего делать Степан пошел бродить по залам. Картины, которые вчера он принял за старинные полотна, в большинстве своем оказались копиями, подчас плохо выполненными. «Кой черт он держит у себя эту дрянь!» — возмущался Степан. За завтраком он не вытерпел и сказал об этом хозяину. Почмокав измазанными жиром губами, Тинелли спокойно ответил, что эти полотна приобретал не он, а дядя, они ему достались по наследству. Не выбрасывать же их теперь.

После завтрака Тинелли в сопровождении многочисленной родни собрался в Милан по какому-то важному делу. Степана он не особо уговаривал ехать с ним, да тот и не поехал бы, он до сих пор не мог прийти в себя с дороги. Проводив Тинелли, Степан снял мокрые кальсоны и повесил сушиться на спинку стула против окна, а сам прилег на кровать. И снова ему показалось, что за ним кто-то наблюдает. Услышав в лоджии шорох, Степан насторожился. «Наверно, опять эта кукла. Погоди, милая, я отучу тебя подглядывать». Он вскочил с постели и взмахом руки раздвинул портьеру. За ней действительно была девушка. От неожиданности она слегка присела и вскрикнула, но быстро оправилась, заулыбалась и легко дала увести себя в комнату. Степан внимательно вгляделся в ее улыбающееся лицо. В нем было что-то затаенное и дикое и в то же время оно жадно раскрывалось навстречу его взгляду. Повернув ей голову, он над самым ухом громко прокричал: «Эй ты, чертова кукла!» — никакой реакции. Ее губы все так же улыбались, а глаза светились темной пустотой. И Степан наконец понял, что перед ним глухонемое существо, которое по глупому любопытству готово на все. Он взял девушку за плечи, подвел к двери и вытолкнул, осторожно поддав коленкой под зад.

Тинелли задержался в Милане на два дня. Степан за это время успел как следует отоспаться и отдохнуть. Кормили его хорошо, но он теперь уже не набрасывался на еду с такой жадностью, как в день приезда. При обращении к домашним Тинелли он всегда путал хозяев и хозяек со слугами, чем одних страшно сердил, других веселил.

Приехав из Милана, Тинелли в тот же вечер пригласил Степана к себе. Стены роскошного кабинета кругом были обвешаны фотографиями царствующих особ Европы с женами, детьми, любовницами. Фотография была фамильным ремеслом семьи Тинелли, ею занимались и его отец, и дядя, оставивший богатое наследство. И не просто занимались, как обычные ремесленники, а обслуживали верхушку — царствующие дворы, как Даниэль Тинелли, который несколько лет вращался при русском дворе в Петербурге.

Тинелли очень обрадовался приезду Степана, и ему не терпелось скорее пуститься с ним в поездку по городам Италии, о чем он и хотел сейчас с ним договориться.

Первую поездку из Лавено они совершили по озеру Маджоре, проплыв на небольшом пароходике вдоль побережья до швейцарского города Локарно. Здесь обитало много русских эмигрантов и просто туристов, приехавших развеять скуку. Некоторых из них Тинелли знал по Петербургу и представил им Степана как художника, приехавшего из России для знакомства с итальянским искусством. Ни имя, ни тем более внешность Степана ни о чем не говорили. К тому же он все время отмалчивался, видя, что соотечественники знакомились с ним просто ради приличия. А некоторые только удивлялись, с какой стати Тинелли таскает повсюду за собой неряшливо одетого и невзрачного молодого человека.

По возвращении в Лавено Тинелли и сам понял, что потрепанную одежду друга следует заменить чем-то более европейским. В тот же день он повел его к портному и заказал легкую костюмную пару из тонкого светлого трико. Вместо тяжелых штиблет дал Степану свои, легкие, из желтой кожи с медными застежками вместо шнурков. Степан поворчал немного, но все же переобулся.

Примерно через неделю по возвращении из Локарно Тинелли предложил Степану переехать в миланский палаццо, чтобы ему удобнее было знакомиться с городом и его музеями. Многочисленная родня Тинелли тоже вознамерилась было перебраться туда же, но он велел всем оставаться в Лавено, чем очень настроил своих родных против Степана. Кто он такой, этот приезжий бродяга из России? Почему дядя так радостно встретил его и теперь ни на минуту не отпускает от себя? Разве бы он стал так опекать чужого? Этот бродяга не иначе как его сын, прижитый от русской женщины, — решили они в один голос...

В миланском палаццо на виа Новара Степану понравилось больше, чем в лавенском. Здесь было тихо и спокойно. Не мельтешили перед глазами многочисленные родственники хозяина. Слуг всего лишь двое — один из них, пожилой, встретил тогда Степана, а другой отвез в Лавено. Обедали и ужинали они с Тинелли в ресторанах, а когда не хотелось никуда выходить, слуга помоложе приносил обеды на дом. Но таких дней бывало мало, если только накануне изрядно выпивали и наутро страдали от похмелья.

Милан интересен не только тем, что основан в глубокой древности и пережил несколько людских поколений, представителей различных национальностей и культур, для которых в разное время являлся родным городом, но и тем, что в нем сосредоточены значительные культурные богатства итальянского народа. Кроме того, Милан — самый промышленный город Италии. Правда, Степана и Тинелли промышленность не интересовала. Но зато они не пропустили ни одного более или менее значительного музея.

Степан старался впитать в себя все виденное, осмыслить и сохранить в памяти. Вечером, лежа в постели, он напрягал мозг, чтобы воспроизвести в памяти то, что видел. Но это ему почти никогда не удавалось. На память приходили лишь те картины, которые он раньше знал по репродукциям и фотоснимкам. Остальное проплывало перед мысленным взором сплошным красочным потоком. Чтобы осмыслить виденное, иначе выражаясь, переварить его, необходимо время, а Степан с каждым днем видел новое, времени для осмысливания у него не было.

Как-то вечером, когда они собирались разойтись по своим комнатам, он сказал Тинелли:

— Давай завтра никуда не пойдем. Мне надо хоть немного собраться с мыслями, а то у меня в голове, как в кишках у борова, который целый день рылся в чужом огороде.

Тинелли засмеялся.

— Ну что ж, давай немного проветрим твою голову.

Каково же было удивление Степана, когда утром Тинелли явился к нему побритый и чистенький, распространяющий вокруг себя целые облака одеколонных запахов.

— Ты еще не готов? — удивился он, застав Степана в постели.

— Мы же решили сегодня никуда не ходить.

— Но это еще не значит до обеда валяться в кровати.

Степан быстро собрался, умылся, расчесал перед большим овальным зеркалом длинные светлые волосы и, повернувшись к Тинелли, сказал:

— Ладно, пойдем немного пошляемся, только не в музей.

— Нет. Сейчас мы пойдем к дьяволам. Тебе надо проветриться, а дьяволы — лучший вентилятор.

— Что еще за дьяволы? — с удивлением спросил Степан. — Неужели в Милане есть дьяволы?

— В Милане есть все!..

Степан не отстал от Тинелли, пока не добился полной ясности насчет дьяволов. По дороге в кафе Тинелли рассказал ему восточную легенду про одного царя, державшего сына взаперти, чтобы тот не сошелся с женщиной, так как мудрецы предсказали царю смерть от руки собственного внука. Однажды, сжалившись над сыном, царь все же решил показать ему мир и вывел его за пределы тюремной стены. Юноша, увидев в дворцовом саду одну из наложниц отца, спросил, что это такое. «Это дьявол, — ответил царь,— к нему приближаться нельзя». А когда он спросил сына, что ему больше всего понравилось в мире, тот ответил: «Дьявол!..»

Позавтракав в кафе, они немного погуляли по виа Новара, затем вышли на виа Буанаротти и дошли до поворота Монте Роза.

— Куда мы идем? — спросил Степан.

— Проветриваться, — ответил Тинелли, не вдаваясь в подробности.

Но когда в узеньком переулке, где едва могли разминуться два человека, они вошли в низенький подъезд серого неказистого палаццо и поднялись в довольно просторный вестибюль, на стенах которого висело несколько больших фотографий с полуобнаженными женщинами, Степан с удивлением воскликнул:

— Ты же меня привел в бордель!

— А где еще найдешь хорошеньких дьяволят, как не здесь?

Степан только покачал головой.

— Ну и ну!..

— Ты не думай, что это нужно мне, — заговорил Тинелли, усаживаясь на мягкий диван с малиновой обивкой. — Стараюсь, мальчик, для тебя. Я ведь тоже когда-то был молодым и все понимаю...

К ним вышла полная женщина в темном, как у монахини, одеянии, с кротким выражением лица.

— Синьоры, вы слишком рано пожаловали, — сказала она. — Наше заведение открывается только вечером.

— В моем возрасте, синьора, в ваше заведение можно ходить только по утрам, вечером мне у вас делать нечего.

Слова Тинелли вызвали улыбку на ее сомкнутых губах.

Спустя полчаса их пригласили в комнату на верхнем этаже, где сидели две довольно смазливые девицы, одетые настолько фривольно, что Степана даже покоробило. Завидев Тинелли, они обе прыснули от смеха...

Из Милана Тинелли повез Степана во Флоренцию, куда тот давно уже рвался, чтобы увидеть наконец создания Микеланджело, скульптора, которым он бредил еще в Москве, особенно восхищаясь копией «Раба», стоящей в вестибюле Строгановского училища. В Италии не как в России, из столицы одной провинции в столицу другой можно добраться за несколько часов: сели на тосканский поезд поздно вечером, а утром уже были во Флоренции, этой жемчужине Италии, родине многих выдающихся художников, писателей и государственных деятелей.

Тинелли не умолкал всю дорогу, без конца рассказывал Степану о чудесах этого не менее старинного, чем Милан, города: всю ночь они не смыкали глаз. Поэтому, прежде чем начать осмотр города, как следует выспались в гостинице, потом, не торопясь, пообедали. Начали с соборной площади, затем пошли по Кальцеоли, оживленной даже в вечернее время. Темная громада собора с гигантским куполом осталась слева. Вскоре вышли на площадь Синьории.

— Вон там, у входа в палаццо Веккио, триста с лишним лет простоял «Давид» Микеланджело, — сказал Тинелли. — Вот уже тридцать лет как его отсюда убрали и установили в академии, чтобы сохранить для потомков. Высекал он его прямо у собора под открытым небом. Здесь же, недалеко от этого палаццо, немногим раньше, прежде чем Микеланджело приступил к работе над своей статуей, был сожжен Савонарола.

— А кто он был — ведун или ведьма? Ведь раньше, кажется, ведьм сжигали? — спросил Степан.

— Не только ведьм. Галилея тоже едва не сожгли. Если бы не отрекся от своих воззрений, его постигла бы та же участь, что и Савонаролу.

— Зря отрекся. От своих взглядов отрекаться не следует, — произнес Степан.— Значит, тот, как его там, он не отрекся?

— Савонарола, — подсказал Тинелли и, немного помолчав, добавил: — Очень жаль, что ты, Стефан, не силен в истории. Художнику надо знать историю.

— Историю я читал по Карамзину, да и то урывками, все искал места позанимательнее... Где мне было изучать ее? Негде!

Тинелли никогда особенно не интересовался прошлым Степана, но считал, что тот сделал огромный шаг, уйдя от примитивной жизни своего маленького народа, обитающего в алатырских лесах, в цивилизованный мир. Конечно, Степан ему кое-что рассказывал о своем бедном народе, о его быте, нравах. Но Тинелли был человеком из другого мира, и ему трудно представить то, о чем говорил Степан...

С площади Синьории узенькими и темными переулочками они вышли на более широкую улицу и направились к старинному мосту через Арно.

— Я хочу тебе показать ночной Фиренце. Как он красив! Сейчас мы поднимемся к форту Бельведере. Оттуда открывается сказочный вид на город... Ты знаешь, древние жители Тосканы называли Фиренце цветущим. А в средние века его величали ля Белла, что значит красавица.

Степану сразу же, как только приехали, бросилась в глаза разница между шумным суетливым Миланом и тихой, спокойной Флоренцией. Здесь как будто и люди другие, хотя населяют ее те же итальянцы. Тинелли рассказывал по дороге, что в этом благодатном крае в древности обитали этруски, народ не слишком энергичный, но с очень высокой культурой по сравнению с римлянами. Может быть, некоторые их черты перешли к потомкам, теперешним тосканцам?

До форта Бельведер они немного не дошли. Дорога все время поднималась в гору, и Тинелли вскоре остановился, чтобы передохнуть.

— Давай остановимся здесь, довольно, и отсюда хорошо видны огни города, — предложил Степан, жалея его.

— Это далеко не то, — вздохнул Тинелли.

И все же дальше они подниматься не стали. Постояли немного, любуясь морем электрических огней и куполами многочисленных церквей, еле различимых на фоне высоких фиолетовых холмов по ту сторону города, и пошли обратно к старому мосту.

Перед тем как вернуться в гостиницу, Тинелли купил бутылку вина. «На сон грядущий», — как он выразился. Но спать им не хотелось, они и так проспали почти весь день. К тому же было еще слишком рано.

— Может, проведаем фиренцких дьяволов? — Тинелли хитро улыбнулся.

— Послушай, синьор Тинелли, на кой черт тебе дьяволы? Ведь все равно в конце концов мне придется отдуваться за двоих.

— Это я по привычке, мальчик мой, по привычке...

Степан отказался куда-либо идти. Отказался он и от вина, и Тинелли один выпил почти всю бутылку. Он пил и посмеивался:

— Один отдуваюсь за двоих!.. Так что мы с тобой, мальчик мой, квиты...

Во Флоренции они пробыли около двух недель. Посетили все места, связанные с Микеланджело. Из церкви Сан Лоренцо, где находятся надгробия Лоренцо Медичи и Джулиано Медичи, Степан не выходил почти целый день. Его заинтересовала работа по мрамору. Он еще ни разу не пробовал свои силы в этом материале, а у такого мастера, как Микеланджело, есть чему поучиться. С какой удивительной точностью и правдивостью передает он мужское обнаженное тело в статуе «Вечер»! Такое впечатление, что перед тобой не отполированная поверхность холодного камня, а истинная человеческая живая кожа, дотронься до нее и почувствуешь не только расслабленные мускулы, но и кости скелета. А женщина в статуе «Утро»! Она только-только пробуждается, ее округлые формы еще скованы ночным покоем, во всем теле еще сквозит лень, беззаботность. Степан не удержался, коснулся рукой до ее вытянутой ноги, чтобы хоть этим рассеять колдовское ощущение теплоты.

«Давид» Степану не очень понравился, вернее, не понравилось место, где он стоит. Как пальма в оранжерее. Плохо смотрится, и не удивительно, ведь Микеланджело своего гиганта предназначал для выставления на площади. Там, на просторе, окруженный высокими домами, он выглядел совсем иначе. Здесь же, в купольном зале академии художеств, он зажат со всех сторон стенами, отчего кажется всего лишь колоссом, занимающим слишком много места...

Из Флоренции Степан уезжал с сожалением. Ему так хотелось пожить в этом чудесном городе, но Тинелли торопил. Им еще надлежит побывать в стольких городах! Уезжали они так же рано утром, как и приехали. Но тосканское солнце уже щедро разливало благодать своих лучей по холмам и долинам, зеленеющим от виноградников и масличных рощ.

В Риме они задержались всего на несколько дней. Тинелли не любил этот «вечный» город, как его с гордостью называют итальянцы, да и не только итальянцы. Он вдруг почувствовал себя плохо и почти не выходил из гостиницы. Степан, предоставленный самому себе, посетил развалины Колизея, храм Петра, где посмотрел «Пиету» Микеланджело, вот, пожалуй, и все. Из-за отсутствия проводника и незнания языка он не смог даже осмотреть знаменитую Сикстинскую капеллу с известными фресками Микеланджело, а из итальянских художников он отдавал предпочтение лишь ему. И к Рафаэлю, и к Леонардо да Винчи Степан относился предвзято. Вслед за великим флорентийцем он повторял, что один из них выскочка, а другой — бездельник, так и не окончивший свою «Тайную вечерю», хотя писал ее четверть века. На этот счет они часто спорили с Тинелли еще в Милане, где Степан в церкви Санта Мария делле Грацие увидел одно из чудес живописного искусства всех времен, принадлежащее кисти Леонардо да Винчи. Он нисколько не умалял ни значения этой фрески, ни мастерства художника, просто считал, что писать ее двадцать пять лет и не закончить — значит не любить своего дела, значит, заниматься еще и другими, чуждыми художнику делами. Художник обязан создавать картины, скульптуры, а не мастерить мельничные колеса. Это дело плотников. Зачем отбивать хлеб у других? Все технические размышления Леонардо да Винчи, считал Степан, не стоят даже одной его Мадонны. Так какого же черта он тратил на них время!

Это же мнение он высказал и сейчас, в гостинице.

— Как ты можешь хаять человека, который еще при жизни признан великим?! — кричал Тинелли, бегая по номеру.

— Я не хаю, а говорю, что он занимается не тем, чем следовало. К тому же, я сильно сомневаюсь в величии, которого человек достигает при жизни. Тут, пожалуй, в первую очередь ценятся другие качества, чем способности творить шедевры.

С этим Тинелли не мог не согласиться. За свою долгую жизнь, в большинстве своем проведенную вблизи сильных мира сего, он не раз сам бывал свидетелем того, каким образом возвеличивались одни и ниспровергались другие.

— Все равно, — настаивал он на своем, — Леонардо не относится к людям, умеющим завоевывать себе положение в обществе! Личное величие обычно и довольно-таки справедливо забывается потомками. Значение же Леонардо с каждым веком растет. Каждое новое поколение находит в нем идеал человеческого гения!..

У Степана не хватило ни духу, ни знаний, чтобы продолжить спор, и он замолчал, давая этим понять, что согласен с мнением друга...

Из Рима они проехали вдоль Тирренского побережья, на два дня останавливались в Пизе, побывали в Генуе, затем вернулись в Милан и в Лавено, не сумев выполнить и десятой части своей программы. Тинелли после Рима все время чувствовал себя неважно и в Лавено сразу слег в постель. Дорога, жара, непомерное употребление вина вконец измотали его старческий организм. Племянники и племянницы, откуда-то появившиеся тетушки, монахини окружили больного неусыпной заботой. Степана и близко не подпускали к нему. К счастью, он еще не знал, что в нем видят человека, приехавшего завладеть наследством Тинелли. Он ничего не понимал из тех слов и выражений, которыми честила его многочисленная родня друга...

Палаццо Тинелли был обращен фасадом к озеру. Его левый торец выходил на небольшую улочку, кончавшуюся широкой каменной лестницей почти у самой воды. Справа и сзади дома раскинулся довольно большой сад, обнесенный высокой чугунной изгородью. В глубине его, почти у обрыва, стоял небольшой домик, тот самый флигель, о котором когда-то Тинелли говорил в Москве, проча его Степану под мастерскую. В нем жил садовник с семьей. Одна из его дочерей работала у Тинелли в прислугах. Вначале Степан принимал ее за одну из племянниц, но, немного освоившись, узнал, кто эта стройная, всегда улыбающаяся при встречах девушка. Как-то столкнувшись с ней в одном из узеньких коридоров палаццо, он осмелился и ущипнул ее. Улыбка девушки сразу же перешла в звонкий серебристый смешок. В ответ она слегка ударила Степана по плечу. В тот же вечер он увидел ее в саду, в одной из отдаленных беседок, и подсел к ней... Так продолжалось несколько вечеров: они молча глядели друг на друга и улыбались. Степану это стало уже надоедать, и он хотел прекратить эти свидания, тем более что у него появилось дело. У стены монастыря, в грязной канаве, он нашел кусок мрамора: не то осколок надгробной плиты, не то еще что. Он очистил его как следует, вымыл и намеревался высечь из него голову глухонемой, которая время от времени забиралась к нему в лоджию.

Обычно мраморные вещи или вообще скульптуры из камня высекаются по уже готовой модели. Но Степан знал, что Микеланджело никогда не пользовался никакими моделями, считая их изготовку пустой тратой времени. Но ведь то Микеланджело — он всю жизнь провел среди камней, зная и понимая мрамор как собственную плоть,— а что получится у него, впервые взявшего в руки этот благородный камень.

Когда они были с Тинелли во Флоренции, он попросил его купить кой-какой инструмент для работы по камню и теперь у него было несколько троянок и шпунтов различных размеров, два молотка — большой и маленький. Этот инструмент Степан и пустил в ход. Работал он у себя в лоджии. Здесь же перед ним сидела и глухонемая девушка.

В одну из очередных встреч с дочерью садовника Степан неожиданно узнал от нее, что все в доме принимают его за сына Тинелли и сильно опасаются из-за наследства. С трудом понял он, что и сама девушка тоже так думает, надеясь в будущем, когда он сделается хозяином палаццо, стать его женой. Степан, как мог, объяснил ей, что он Тинелли всего лишь товарищ, друг, что они познакомились с ним в Москве, а до этого сроду не виделись.

На следующий день утром он все же прорвался в комнату больного, решив объясниться с ним по этому поводу и успокоить его родню. Тинелли выглядел очень плохо, щеки впали, глаза ушли глубоко в глазницы, кожа на лице приобрела серовато-желтый оттенок. Он все время покашливал. Когда Степан сообщил ему о том, что узнал от дочери садовника, Тинелли улыбнулся, откинув маленькую голову с белой лысиной на подушки, и сказал:

— Знаешь что, ты молчи, не отрицай, пусть они считают, что ты мой сын. Они тогда лучше будут ухаживать за мной.

— А меня будут ненавидеть, — заметил Степан. — Для чего мне все это надо?

Тинелли пожал ему руку своей мягкой и теплой с желтоватыми пятнами на коже.

— Я тебе действительно оставлю наследство, — проговорил он тихим голосом. — Только это не скоро, я еще поживу. Мы с тобой еще не объездили всю Италию...

Он помолчал немного и хотел еще что-то сказать, но Степан остановил его, видя, что Тинелли очень устал.

— Ладно, ладно, обязательно объездим, только ты сейчас помолчи, — сказал он и провел ладонью по груди старика.

Тинелли опять поймал его руку и, пожимая ее, произнес шепотом:

— Договорились, молчи об этом. Ты — мой сын...

Но Степан не хотел быть ничьим сыном. У него есть родной отец, а у человека больше одного отца не бывает. Отец, отечество, родина — они даны каждому раз и навсегда, и менять их нельзя. Их не выбирают по собственному желанию или настроению. Наследства чужого ему тоже не надо, пусть его получают те, кто имеет на это право...

В тот вечер дочь садовника не пришла в беседку. «Ну и черт с ней — ругнулся Степан. — Не очень-то такая и нужна. Ишь, захотела стать хозяйкой богатого палаццо...»

Выйдя от больного, Степан прошел в сад. В комнате у Тинелли стоял удушливый запах лекарств. Чем только его не пичкали, чтобы поднять на ноги. Или, может, наоборот — уложить основательнее. Вид старика внушал мало надежды. Вряд ли он протянет долго. Что тогда будет с ним, со Степаном? Может, лучше заблаговременно убраться отсюда? Зачем ожидать, когда тебя вытряхнут? А это обязательно случится, как только старик испустит дух. Он его видел, пожал ему руку, это вполне сойдет за прощание. Все равно, если Тинелли и поправится, то он, Степан, надолго не останется у него. Надежды насчет мастерской во флигеле не сбылись и вряд ли сбудутся: там живут люди, не выселять же их оттуда. А работать рядом с Тинелли просто невозможно, он ни на один час не оставляет его одного, надо не надо, повсюду таскает за собой. На черта сдалась такая жизнь ему, Степану.

На следующий день Степан поднялся рано, переоделся в свою одежду, в которой приехал из России, обул тяжелые грубые штиблеты и собрал вещи. А из вещей-то и были всего лишь инструмент для работы по камню, стэки, гипсовый бюст Александры да кусок мрамора, из которого он намеревался высечь голову глухонемой. Общие контуры головы и лица уже были обозначены, тем не менее, это был еще всего лишь кусок камня.

Уложив все это в мешок, Степан осторожно выбрался через лоджию в сад, затем вышел на улицу и спустился к озеру. По объезженной каменистой дороге, связывающей отдельные городки и виллы, расположенные по побережью, Степан добрался к вечеру до выхода реки Тичино из озера. Здесь стоял небольшой городок Сесто-Календе. Ночь он провел в парке на скамейке, голодный. Надо было, уходя от Тинелли, попросить у прислуги чего-нибудь на дорогу. Но он не подумал об этом вовремя.

Проходя по одной из улочек городка, Степан набрел на двух итальянок, сидящих на скамейке в тени платанов. Остановился, постоял немного в отдалении, а затем решительно направился к ним. Ему вдруг пришла в голову мысль попробовать уговорить дам заказать портрет. Он бы прямо сейчас и принялся за дело. Иначе как же он голодный доберется до Милана? А направлялся он именно в Милан. В большом городе легче найти работу, да и насчет заказов проще, чем в таких вот маленьких городишках.

Степан вынул из мешка завернутый в тряпки гипсовый бюст Александры, развернул и поставил его на решетчатое сидение скамейки. Женщины сначала ахнули от восхищения, но потом, словно бы спохватившись, умолкли. Им показалось, что этот бедно одетый человек не иначе, как намеревается всучить им украденную вещь. Но Степан жестами показывал на молодую, которая, несомненно, была дочерью старшей, и на бюст: он, мол, сделает с нее портрет не хуже этого. Женщины ничего не могли понять до тех пор, пока он не вытащил из мешка кусок мрамора и инструмент. Наконец сообразив в чем дело, они расхохотались. Степан принялся объяснять им, что он русский художник, приехал в Италию посмотреть на произведения великих мастеров и поучиться у них. Из его путаных и пространных объяснений женщины поняли только, что он художник и русский. Когда же он расположился на скамейке работать, показав жестами, чтобы молодая поменьше вертелась, они опять расхохотались. Обидевшись, Степан хотел собрать свой инструмент и уйти, но в это время под платаны завернуло ландо, запряженное парой мулов. Женщины взяли со скамейки свои легкие сумочки и уселись на кожаные сиденья друг против друга, а Степану показали на место рядом с кучером. Тот со своим мешком послушно взобрался на передок. Вскоре они выехали из города.

Дорога вилась по берегу Тичино между зарослями кустарника. Две усадьбы объехали стороной, а у ворот третьей ландо остановилось. Женщины направились к узенькой чугунной калитке возле ворот, Степану велели следовать за ними. Пройдя сад, подошли к небольшой вилле, сложенной из белого песчаника. По обеим сторонам широкой лестницы, ведущей к парадной двери, в каменном спокойствии застыли мраморные львы.

Степана ввели в просторную лоджию в первом этаже и оставили его там. «Должно быть, — подумал он, — здесь придется и работать...» Он вынул мрамор, инструмент и положил их на диван, сплетенный из какой-то толстой соломки, а мешок с пальто бросил рядом на полу. В ожидании, пока подойдет модель для позирования, он закурил трубку. Ждать пришлось долго, и появилась вовсе не модель, а старый седой слуга — он принес на подносе обед, чему Степан несказанно обрадовался.

Слуга не удержался от улыбки, глядя, с какой поспешностью Степан покончил с обедом. Чем люди проще, тем они лучше понимают друг друга. Минут через десять слуга пришел снова. На этот раз он принес увесистый кусок желтого сыра и кувшинчик вина, положил все это перед Степаном на круглый столик, сплетенный точно из такой же белой соломки, что и диван. В благодарность Степан похлопал его по плечу и сказал по-итальянски: «Танте грацие, амицо»! Старый слуга засмеялся над его ужасным произношением, показав беззубые десна, красные, точно арбузная мякоть.

Наконец появились и женщины — в белых платьях, в легких домашних туфельках. Старшая с каким-то рукодельем села на диван, а младшая пристроилась на стуле, тоже плетеном. Для работы Степану понадобилась твердая подставка. Он знаками объяснил женщинам, что необходим деревянный стол. Позвали того же слугу, и он принес круглый полированный столик с точеными ножками, другого в доме не оказалось.

Степан работал до самого вечера, и дамы все время оставались на своих местах. Старшая только раза два куда-то выходила, но сразу же возвращалась обратно и снова принималась за рукоделье. Младшая сидела без дела и без конца зевала. Время от времени они перекидывались между собой словами, но к Степану не обращались.

Из глины он давно бы слепил головку, к глине он привык. Работать по мрамору — совсем другое дело, да еще на глаз. В тот день Степан не закончил портрет, доделывал его на следующий и снова провозился до самого вечера. На третий день итальянка уже не позировала, и Степан в лоджии работал один: подчищал, шлифовал. Кормили его аккуратно, три раза в день. Еду приносил все тот же старик-слуга. Каждый раз он садился на плетеный диван и ждал, добродушно улыбаясь, пока Степан не поест. Степану нравилось здесь, и он жалел, что работа скоро закончится и ему придется оставить гостеприимную виллу.

Первой своей работой по мрамору Степан остался недоволен. Если бы у него был другой кусок, он бы обязательно повторил портрет. Но дамам портрет очень понравился, из чего он заключил, что они в искусстве не очень разбираются. Старшая вручила ему за работу сорок лир. Здесь, на севере Италии, лиры все называют франками. Женщина так и сказала: «Кауранта франко». Конечно, ему заплатили мало, но Степан не стал торговаться, взял деньги и пошел своей дорогой дальше.

До Милана он шел еще три дня, ночуя в лесу. Деньги, вырученные за портрет, берег больше, чем свои ноги. Купил лишь табака на мелочь — это все его расходы за дорогу. Ел что попадалось в лесу — поздние ягоды, орехи, опавшие каштаны. Заказчиков больше не находилось, хотя он и прилагал к этому все усилия, то и дело заворачивая к одиноким виллам и блуждая по улицам городков. Его обычно принимали за бродягу и попрошайку и отмахивались от его настойчивых жестов и непонятного языка.

В Милан Степан пришел под вечер. Прежде чем войти в город, присел у старой полуразвалившейся стены: хотелось немного отдохнуть и собраться с мыслями. Как жить дальше? На гостиницу с сорока лирами в кармане нечего было рассчитывать, придется ночевать под открытым небом. Сейчас пока тепло. А что будет зимой?.. Но до зимы еще далеко, к тому времени, может, найдется какая-нибудь работа...

Миланская зима оказалась холоднее, чем Степан ожидал. В конце декабря, перед самым Новым годом, выпал снег и продержался почти до середины января. Затем наступила сырая промозглая погода с каждодневными дождями и туманами. Пока было тепло, Степан ночевал на скамейках в парках, под мостами через каналы, а когда выпал снег, с наступлением слякоти, перебрался ближе к центральному вокзалу. В залы ожидания для пассажиров швейцары не пропускали: уж слишком потрепана и помята была его одежда. Он обычно околачивался у служебных помещений путевых рабочих, которые иногда впускали его посушиться и погреться, а иногда делились своим завтраком. Здесь его тоже принимали за бродягу и, когда он доказывал, конечно, больше жестами, чем словами, что он художник, над ним начинали потешаться.

Как-то раз один из ремонтников, обслуживающих пути на территории станции, позвал Степана с собой. Предварительно он что-то ему объяснил жестами и словами, но что, Степан так и не понял. И только в вагоноремонтной мастерской, когда итальянец подвел его к человеку с забинтованной рукой, сидящему у столика, он догадался, что тот сломал руку, и ему нужен подручный, чтобы обслуживать токарный станок. Таким образом, Степану наконец подвернулась хоть какая-то работа. Он несказанно был рад этому, хотя сроду не видел, как точат оси для вагонных скатов.

Степан безуспешно искал работу с августа прошлого года. Главным препятствием было, конечно, незнание языка. Он никак не мог объяснить, что умеет делать, а умел он многое — столярничал, плотничал, фотографировал, рисовал, на худой конец пошел бы и в маляры, не отказался бы от любой черной работы. Он много раз проходил мимо стендов с объявлениями, которые не мог прочитать, а если бы мог, то давно бы уже работал. Он искал не там, где надо — во дворах, домах, доказывал и горячился. За это время ему не раз приходила в голову мысль оставить к черту эту Италию с ее шедеврами и вернуться обратно в Россию, но у него не было денег на дорогу, и он вынужден был прозябать здесь, ночуя где придется. Если ему не удавалось разжиться куском хлеба в городе, он уходил далеко за окраину, в лес и собирал каштаны. Такая жизнь вконец измучила его, и, если бы не этот случай, организм вряд ли выдержал бы дальше...

Пока Степан работал в вагоноремонтной мастерской подручным токаря, тот предоставлял ему и кров, и еду. Насчет оплаты не договаривались, да Степану было и не до этого. Он обрадовался, что нашел работу. Токарь же, узнав о бедственном положении подручного, решил, что тот будет доволен и тем, если его покормят и пустят переночевать. Однако и это длилось недолго. Как только зажила рука и рабочий сам встал за станок, Степан опять лишился и стола, и ночлега. Благо, наступила весна, кончились зимняя слякоть и сырость.

Снова начались бесполезные поиски работы и пристанища. Несколько раз, проходя по виа Новара, Степан хотел завернуть в узенький проулочек, в палаццо Тинелли, но так и не решился. Он не знал, что со стариком. Если умер, то заходить бесполезно, без него там ему никто не обрадуется. А если встал на ноги, то он, конечно, примет, как и раньше, может, чуть пожурит, но не прогонит. Но пойти сейчас к Тинелли, значит, снова сделаться его нахлебником. А этого он больше не хотел. Лучше умереть голодной смертью, чем это...

В один из весенних дней на соборной площади Степан заметил группу фотографов, снимающих собор в различных ракурсах. Он остановился и ради любопытства стал наблюдать. Двое из них из-за чего-то заспорили, затем один со злости выругался по-русски, да так смачно, что Степан не удержался от смеха.

На него обратили внимание.

— Вы что, разумеете по-русски?

— Я русский! — обрадованно крикнул Степан и подошел поближе.

— Из России? — удивленно спросил фотограф, окинув Степана внимательным взглядом черных глаз.

Степан сразу догадался, что он не итальянец — или еврей, или армянин. Но для него это было неважно, важно, что он услышал русскую речь. Ведь с тех пор, как Степан ушел от Тинелли, он все время чувствовал себя как немой. А тут вдруг можно поговорить! Какое это наслаждение! Радость Степана может понять лишь тот, кто сам оказывался в подобном положении. Глаза его невольно прослезились, и он не скрыл своих слез и не застеснялся их.

— Чего вы тут делаете? — спросил его фотограф.

— Бродяжничаю.

— Как вы попали в Милан?

— Приехал. Я — художник...

— Погодите минутку, — попросил фотограф и подошел к своим товарищам, которые уже успели отойти.

Поговорив с ними, он вернулся к Степану и сказал:

— Расскажите мне о себе.

Степан был страшно голоден, и первое, о чем он хотел попросить нового знакомого, так это о том, чтобы тот накормил его. Но Степану не пришлось напоминать об этом, его изнуренный вид и бледное осунувшееся лицо говорили красноречивее слов.

В ближайшем кафе, куда привел Степана фотограф, он и рассказал ему о своих скитаниях. Фотограф назвался Вольдемаром. Степан не ошибся, это был действительно армянин, приехавший из России еще мальчиком.

Вольдемаро обещал помочь Степану в поисках работы, а когда узнал, что он знаком с фотографией, обрадованно воскликнул:

— Так я вас отрекомендую своему хозяину синьору Риккорди! У него фотофабрика. Мы сейчас готовим серию снимков с видами Милана... Давайте завтра же и явимся к нему.

Он записал на листке, вырванном из записной книжки, адрес фабрики Риккорди и протянул Степану. Тот поблагодарил его за участие, на этом они и расстались.

Степан побродил по улицам, затем отправился на ночлег под мост через Олону, последнее время он всегда ночевал там. Здесь же были спрятаны инструмент для работы по мрамору и бюст Александры. Спал он на куске толстого картона, положенного на каменный выступ у самого берега, почти под чугунными плитами полотна. Ночью ему иногда казалось, что он спит на полатях у себя дома на берегу Бездны-реки. Но острые колики в желудке от многодневного недоедания быстро возвращали его к печальной действительности. Как ни плохо было в бедном родительском доме, там все же можно было набить живот картошкой или мякинным хлебом, а иногда по праздникам бывали и щи на курином бульоне, и гречневая каша с душистым конопляным маслом, а то и с молоком. Здесь же, на далекой чужбине, в стране белых спагетти, вполне можно подохнуть с голоду. О еде Степан думал не только наяву, скитаясь по узеньким улочкам древнего Милана, но и во сне, лежа на своих «полатях».

Сегодня Степан был сыт, а заснуть все равно не мог. Не спалось от дум. Что сулит ему день грядущий? Если он будет работать у Риккорди, то обязательно снимет где-нибудь комнату на окраине, достанет глину, мрамор и примется за работу. Уж он-то наверстает упущенное время! «Чудно получается, черт возьми! — прошептал он, продолжая мысль. — В Москве тоже так было. Сначала бедствовал, потом поступил работать в фотоателье Бродского... Здесь фотофабрика Риккорди... Может, и Риккорди окажется таким же добрым, как Арон Бродский...»

В конце концов Степан должен был согласиться с тем, что в его незавидной судьбе огромную роль играет простой случай. Если бы тогда у ворот Строгановского училища он не столкнулся с сыном мастера кукольных дел Владимиром и не осмелился войти с ним, то, возможно, не поступил бы учиться. А если бы в Москве не встретился с Даниэлем Тинелли, то уж, конечно, в Италию бы не попал. Теперь вот встреча с Вольдемаром, и опять совершенно случайная. «Черт возьми! — воскликнул он. — Вся жизнь — сплошные случайности...»

Опасаясь, чтобы его не заметили дотошные карабинеры, под мост Степан забирался, когда уже темнело, выходил на рассвете. По утрам он обычно направлялся на большой рынок, в новый район Милана, где можно было разжиться если не остатками еды со столов в закусочных под открытым небом, то на прилавках, где торговали зеленью и овощами — там он иногда находил оставленную морковку, листочки капусты или щавеля.

Фотофабрика Риккорди находилась примерно в том же районе. Степан нашел ее, показав прохожему листок с адресом. За эти месяцы, пока он скитался в городе, немного узнал его, как можно узнать большой лес, несколько раз обойдя его вдоль и поперек. Каждый большой город, пока в нем не освоишься, очень похож на дремучий лес, где можно легко заблудиться.

Фотофабрика представляла собой длинное двухэтажное здание барачного типа безо всяких претензий на архитектурные особенности. Да и все другие здания в новом районе Милана, где еще совсем недавно было предместье, не отличались особыми стилевыми излишествами. Здесь в основном проживал трудовой люд.

Степан пришел слишком рано, ворота перед зданием еще были закрыты с внутренней стороны. Он потоптался немного перед ними и пошел вдоль по улице, чтобы не торчать на одном месте. Затем снова вернулся и опять отошел. Прежде чем открыли ворота, Степан успел находиться до боли в ногах. Вольдемаро, видимо, был не простым работником, а занимал какое-то привилегированное положение, пришел он чуть ли не последним. Увидев Степана у ворот, поздоровался с ним и сказал, чтобы тот посидел немного на скамейке в скверике, а он переговорит обо всем с хозяином. У Степана уже давно не было табака, он попросил у Вольдемаро сигарету, развернул ее, набил трубку и с наслаждением раскурил...

В тот же день Степан снял на окраине небольшую комнату, перенес в нее из-под моста свои нехитрые пожитки и после нескольких месяцев скитаний наконец обосновался более или менее по-человечески. Вольдемаро дал ему взаймы тридцать лир, чтобы он смог хоть немного привести в порядок свою одежду. Из этих денег Степан купил для себя только пару исподнего белья, остальные израсходовал на глину и продукты. Он так долго голодал, что теперь боялся снова остаться без еды. Все полки и подоконники обставил кульками и пакетиками со спагетти, галетами и сахаром. В первый же вечер, дорвавшись до работы, он начал лепить автопортрет, названный впоследствии «Тоской». В это изваяние он вложил свежие впечатления от всего пережитого им с момента ухода от Тинелли — голод, лишения, тоску по любимой работе.

В последние дни Степан чувствовал во всем теле какую-то слабость. Работая над автопортретом, весь обливался потом, так что ему приходилось все снимать с себя и развешивать в комнате для просушки. Под конец он совсем обессилел, но работу все же закончил. Ночами спал плохо, все время просыпался от неприятного и навязчивого сна — ему снилось, будто его голого окунают в ледяную воду. Он весь дрожал и после каждого пробуждения долго не мог заснуть. Как-то утром, встав с постели, он едва удержался на ногах, успев ухватиться за край стола, на котором стоял накрытый мокрым полотенцем «Автопортрет». Голова горела, как в огне, сердце усиленно колотилось. Степан понял, что он не в силах идти на фабрику.

Он не помнит, сколько лежал в постели — день, два или неделю. Когда кончалась горячка и он приходил в сознание, вставал, пил из тазика воду, приготовленную для смачивания глины, другой в комнате не было, и ложился снова. Ноги у него опухли, лицо отекло, под глазами вздулись мешки. В редкие минуты к нему приходили грустные мысли о том, что вот этак, одинокий и заброшенный, еще, пожалуй, и умрет на чужбине. Умереть, ничего не сделав,— глупая, никому не нужная смерть. Нет, на такое он не согласен. Он еще вылепит своего «Осужденного». Как жаль, что тогда в Москве он не сделал с него форму и не отлил в цементе. Цемент — не глина, сохранится навсегда. Как только ему полегчает, он первым делом выполнит автопортрет в цементе. Рисковать больше нельзя...

Непонятная и неожиданная болезнь понемногу стала отпускать. Голова прояснилась, но во всем теле все еще ощущалась сильная слабость, трудно было даже пошевелить рукой. В таком состоянии и застал Степана Вольдемаро, с неделю искавший его по всем закоулкам, где по дешевке сдавались комнаты.

— Что же вы не сказали мне, где поселились? Я бы к вам наведался на другой день, как только вы не вышли на работу.

— А черт знал, что я заболею. Понимаете, сразу скрутило, в один вечер.

Степан лежал, накрытый легким порыжевшим от времени пальто, на узенькой железной кровати с хозяйским волосяным матрасом. Под ним не было ни подушки, ни простыни. Подушкой служил свернутый грязный мешок. Степан заметил, что взгляд Вольдемаро остановился на подоконнике на бюсте Александры, и сказал:

— Припер из России, а для чего, сам не знаю. Это портрет одной знакомой женщины, давно была знакома, в пору молодости.

— Можно подумать, что сейчас вы старик, — промолвил Вольдемаро и засмеялся.

— Не старик, конечно, а все же тридцать один год...

Вольдемаро ужаснулся, узнав, что Степан уже несколько дней ничего не ел.

— Посуда у вас хоть какая-нибудь найдется? Я принесу бульона, — обратился он к нему. — Ничего другого пока есть не надо.

— Там на столе тазик, больше ничего нет.

Вольдемаро взглянул на этот тазик с глинистой ржавой водой и только покачал головой. Вскоре он принес из ближайшей столовой мясного бульона, напоил Степана, немного прибрал в комнате, открыл окно, впустив свежий воздух.

— Вы мне оставили бы несколько сигарет, табака у меня совсем нет, а курить до смерти хочется, — попросил Степан, когда Вольдемаро собрался уходить.

— Вам бы пока не следовало курить, вы и так очень слабый, — сказал Вольдемаро, оставляя ему коробку с толстыми сигаретами.

На следующий день к Степану пришла девушка-официантка из столовой. В коротеньком платьице, белом передничке, ну как есть московская гимназистка, только недостает косичек. Улыбаясь, она что-то защебетала по-своему и поставила на стол возле тазика небольшую кастрюльку с бульоном. Долго оглядывалась, ища глазами, во что бы вылить бульон. Придя в следующий раз, она принесла с собой тарелку и ложку. «Должно быть, Водьдемаро договорился, чтобы мне таскали пищу», — подумал Степан.

Через несколько дней он встал на ноги. Вольдемаро не забывал его, принося с собой то табак, то еще что-нибудь из съестного.

— Не знаю, как рассчитаюсь с вами, — смущаясь говорил Степан.

— Ничего, Нефедов, пусть это вас не беспокоит. Здесь, за границей, мы все одинаково россияне, независимо от того — армянин или эрзянин. Мы с вами как братья, а братья должны помогать друг другу...

Поправившись окончательно, Степан вышел на работу. В первое время работающие с ним итальянцы, видимо, из-за неприглядной одежды и невероятного коверканья итальянских слов, к нему относились не очень дружелюбно: здороваясь, не подавали руки, за глаза называли люмпеном. Но Степана это мало заботило. Отработав необходимые часы, он спешил к себе в маленькую комнатушку, здесь начиналась его главная работа, часто длившаяся за полночь. Деньги, зарабатываемые на фабрике, почти все уходили на оплату материалов, необходимых для лепки и отливки. Комната была до отказа забита ящиками с цементом, глиной, тазами и ведрами с водой. После отливки «Тоски» сразу же хотел приниматься за «Осужденного», но решил пока повременить. Для «Осужденного» потребуется слишком много места. В этой комнате просто невозможно работать над ним. И он принялся за другие вещи, задуманные в последнее время. Из куска белого мрамора изваял ангела, использовав для этого облик девушки-официантки, которая во время его болезни приносила еду.

Воспоминания о родном доме натолкнули его на мысль сделать по памяти портреты отца и дяди, одного — косцом, другого — сеятелем. «Косца» и «Сеятеля» он тоже отлил в цементе. За это короткое время, то есть примерно за лето 1907 года, он слепил еще одну фигуру — «Попа». В этой скульптуре он старался воплотить характерные черты тех служителей церкви, с которыми ему пришлось сталкиваться в различное время, начиная с учебы в селе Алтышеве и кончая камерами московской Бутырки, где он фотографировал политических осужденных. Поп в тюрьме такое же обязательное лицо, как надзиратель.

Степан долго бился над этой фигурой и, когда ее закончил, она ему все же не понравилась. Он неё стал ее отливать, намереваясь вернуться к ней позднее...

Степан аккуратно делал фотографии со всех своих скульптур, снимал их в различных ракурсах, чтобы добиться наиболее выгодного эффекта. Однажды он показал несколько снимков товарищам по работе. Внимательно рассмотрев их и похвалив, они спросили, кто же этот маэстро, что так прекрасно ваяет. Следует заметить: итальянцы большие любители всякого искусства, они хорошо разбираются в живописи, музыке. Художник или артист, а художников они тоже называют артистами, для них особо уважаемое лицо. Поэтому их не удивило, а просто шокировало, когда Степан сказал, что это его скульптуры, он их автор. В ответ они только посмеялись.

Степана это сильно задело, и он не остался в долгу, начал всех костерить по-русски. Однако это не производило должного впечатления, итальянцы не понимали его. Тогда он завернул по-мужицки такое итальянское слово, что те повскакивали с мест и чуть было не набросились на него с кулаками. Выручил Вольдемаро, как раз заглянувший сюда. Он предложил тем, кто не верит, сходить вечером после работы к Степану, чтоб самим убедиться в правдивости его слов. Большинство сочли это пустым и ненужным делом, но двое все же согласились и по окончании работы заглянули в тесную каморку Степана. Ушли оба пристыженные, забыв даже попрощаться. На следующий день в обеденный перерыв у Степана побывали все, кто работал с ним в одном цехе по увеличению портретов. В комнату заходили по два-три человека, так как она больше не вмещала. Осмотрев скульптуры, подолгу извинялись и просили у Степана прощения.

С этих пор Степана на фабрике стали называть маэстро, при встрече снимали шляпы, улыбались и во всем старались ему угодить.

В один из воскресных дней Вольдемаро привел к Степану некоего Сушкина, тоже русского, временно проживающего в Милане. Этот Сушкин, по его словам, занимался скульптурой, рисовал и делал эскизы к театральным декорациям. Последнее, пожалуй, было его основным занятием. Как стало известно позже, в Милан он был направлен дирекцией императорских театров Петербурга для знакомства с техническими усовершенствованиями сцены Ля Скала. Узнав от Вольдемаро о работах приехавшего из России скульптора, решил взглянуть на них.

— Как вы можете здесь работать? Это же мышеловка, а не мастерская, — удивлялся он, стоя на свободном пятачке посреди комнаты и боясь сдвинуться с места, чтобы не перепачкать элегантный светло-серый костюм.

Курчавые бачки и маленькие усики придавали ему вид смазливого итальянца, охотника за богатыми скучающими дамами, наезжающими в города Италии со всех концов Европы.

Степан поморщился, заметив разочарование этого господина. Он, должно быть, ожидал, что попадет в роскошную мастерскую богатого художника, приехавшего в Италию прожигать жизнь. Во всяком случае он не ожидал увидеть здесь, рядом с прекрасно сделанными скульптурами, крайнюю бедность. Степану даже некуда было посадить гостей, а угостить тем более нечем. Чтобы как-то разрядить обстановку, он набил трубку табаком, подвинул коробку на край столика, на котором стоял кусок белого мрамора с первыми следами шпунта, и сказал:

— Закуривайте.

Вольдемаро вынул сигареты, а Сушкин оказался некурящим. Некоторое время он смотрел на прелестного «Ангела», стоящего на полу между «Сеятелем» и «Косцом», и, как бы между прочим, проронил:

— На эту вещицу я могу вам найти покупателя, если захотите продать.

— Нет, пока я ничего не продаю, — резковато ответил Степан и взмахом руки стряхнул с рубашки мраморную крошку.

Он был несколько раздражен: до прихода гостей только было начал работать, сделав несколько ударов по куску лежащего на столе мрамора.

— Может, прогуляемся немного? — предложил Вольдемаро. — А то мы здесь накурили, дышать нечем.

Сушкин с радостью ухватился за это предложение. Ему давно уже хотелось выйти из этой тесноты, но он не находил предлога. Направляясь к двери, скорее всего для того, чтобы завоевать расположение неразговорчивого хозяина, любезно сказал:

— У меня на примете есть помещение для мастерской, хотите, я поторгуюсь. Думаю, уступят по дешевке.

— У каждого свое понятие о дешевизне. Для вас, может, это будет дешево, для меня же — дорого, — ответил Степан.

— Уверяю вас, это будет не дороже, чем вы платите за комнату.

— Если так, то я согласен переехать хоть сейчас! — оживился Степан.

Расставаясь, Сушкин дал Степану свой адрес. Он жил в гостинице на корсо Венеция, на одном из лучших и оживленных проспектов Милана. Сушкин был знаком со многими влиятельными русскими людьми, большую часть времени проводившими здесь, в Италии, и Вольдемаро настойчиво советовал Степану поддерживать с ним связь. Необходим влиятельный покровитель, иначе он никогда не вылезет из бедности и безвестности. Ему надобно показать свои работы специалисту, а уж потом дело пойдет. Степан это понимал и сам, но ему не понравился Сушкин, и он не хотел быть ему хоть чем-то обязанным.

Уже наступила солнечная ломбардская осень, а Степан все никак не мог сходить на корсо Венеция. Наверное, он так и не пошел бы туда, если бы хозяин дома категорически не запретил ему разводить в комнате сырость. К тому же ему пожаловались на Степана соседи, живущие рядом: стучит до полуночи, спать никому не дает. Так что Степану волей-неволей пришлось что-то предпринимать.

Сушкина оказалось не так просто застать на месте. В свой номер он приходил лишь ночевать. Черт его знает, где он носился все время. Степан приходил несколько раз, и все безрезультатно. Он бы, конечно, плюнул и больше не стал бы бегать на корсо Венеция, но положение было безвыходным. В свою комнату он больше ничего не мог пронести — ни глину, ни мрамор. Хозяин следил за каждым его шагом, стоял в дверях, точно сторожевой пес. В гостинице коридорный слуга посоветовал ему прийти поздно вечером, тогда он наверняка застанет синьора Сушкина. Степан так и сделал.

— Куда же вы запропастились, милый мой? — встретил его Сушкин.

Он был одет в длинный халат из толстой ворсистой материи. На ногах мягкие комнатные туфли. Темные волосы зачесаны гладко и блестят, точно покрыты лаком. Возможно, они действительно были смазаны каким-то маслом. От всей его фигуры исходил густой аромат дорогого одеколона.

— Вас самих не застанешь дома, — ответил Степан и сразу приступил к делу: — Мне край нужна мастерская.

— Нужна, а сам целый месяц не показываешься. Надо будет завтра узнать, может, помещение уже сдали. Я его хотел снять для себя, да не понравилось, темновато. Это на виа Санто-Марино.

— Вы считаете, что вам не подошло, а мне подойдет? — немного задетый, проговорил Степан.

— Вы же хотите подешевле, — Сушкин улыбнулся примиряюще, предложил выпить.

— На ночь не стоит, голова потом будет болеть, — отказался Степан и стал собираться уходить, уговорившись, что завтра утром они вдвоем сходят на виа Санта-Марино.

Помещение, к счастью, не было занято. Да и вряд ли его бы кто занял. Откровенно говоря, оно ни к чему не было пригодно: ни пола, ни окон, только голые дощатые стены да покатая крыша. По определению Степана, здесь, должно быть, когда-то был курятник. И все-таки он не отказался от него: по его средствам лучшего все равно не найти. А здесь ему никто не помешает, он может стучать сколько захочет. К тому же он сразу прикинул, что легко можно разобрать часть крыши и вставить застекленную раму. В цене сошлись быстро, хозяин уступил помещение за сносную плату.

В тот же день после работы Степан перевез на виа Санта-Марино свои скульптуры и материалы на ручной тележке, помня печальный московский опыт, так как мостовые Милана на окраинах ничуть не лучше московских.

В ближайшие два вечера Степан первым делом вставил в крышу застекленную раму. В мастерской у него стало светло и даже уютно. «Сеятеля» и «Косца» он определил у задней стены: по величине они больше остальных скульптур и издали просматривались лучше. Для «Ангела» сделал подставочку в углу. «Тоску» пока оставил на полу возле топчана, решив для нее сделать специальную подставку. Мелкие вещи, в том числе и бюст Александры, разместил на широкой полке, прибитой им же самим к стене справа от двери.

С каждой новой вещью мрамор все больше покорялся ему. В последнее время Степан высек из белого мрамора склоненную от усталости женскую головку с полузакрытыми глазами и распущенными волосами, с левой стороны обозначалась часть груди и тонкая ажурная кромка одежды. Он считал, что эта последняя работа ему удалась лучше предыдущих, даже по сравнению с «Ангелом». Названия головке он пока не придумал. Может быть, назовет просто «Усталость». Толчком к этой работе послужил образ молодой итальянки, увиденной Степаном на центральном рынке еще в начале лета. Молодая женщина, видимо, прошла пешком несколько верст из какой-то дальней деревушки с тяжелой корзиной на плече. Опустила груз на стол и какое-то мгновение стояла без движения, склонив красивую головку на грудь. Это мгновение и было запечатлено в новой работе скульптора.

К зиме Степан смастерил из листа железа печку-времянку и вечерами топил ее мусором, собранным во дворе или на улице. Конечно, эта печка ни в коей мере не могла обогреть дощатое помещение, у которого к тому же еще не было потолка.

Изредка к Степану заходили Вольдемаро и Сушкин. Последний уже давно обещал познакомить его с одной богатой особой русского происхождения, живущей в Милане. У нее обширные связи, и она может во многом помочь скульптору. Вся беда в том, что его никак нельзя вести в салон этой особы из-за совсем пришедшего в негодность костюма. Вольдемаро предлагал Степану свой и даже не раз пытался затащить его к себе домой, чтобы он мог выбрать хоть что-нибудь, но Степан об этом и слышать не хотел. Он уже рассчитался с Вольдемаро и теперь понемногу откладывал, чтобы купить обнову. Но прежде чем это он смог сделать, прошла короткая ломбардская зима, и теперь не было никакого смысла тратить деньги на теплую одежду. Степан заказал себе летнюю пару.

Странно выглядит человек в новом костюме, если до этого его привыкли всегда видеть в потрепанной неопрятной одежде. Когда переодетый Степан вдруг явился в гостиницу к Сушкину, тот его еле узнал.

— Да вы никак подновились? — заметил он, оглядывая мешковато сидящий на нем костюм, и посоветовал: — Вы не сутультесь. Держитесь прямее.

— Стараюсь, да не хватает терпения, — ответил Степан и сразу же перевел разговор на другое. — Пойдемте к этой, как ее?

— Мадам Равицци принимает по четвергам. Вот мы с вами тогда и нагрянем. Я про вас ей уже говорил.

День был субботний, до четверга еще далеко.

— Черт возьми! — воскликнул Степан. — До той поры я, пожалуй, успею измазать свою новую одежду. У меня в мастерской чертовски грязно.

— А вы его не носите...

Но старый костюм пришел в такую негодность, что в нем стало неудобно показываться даже на фабрике. Степан купил кусок толстого полотна и сам сшил себе длинную рубашку. В ней он работал в мастерской, а на фабрику все же надевал новый костюм. Там выдавали халаты и клеенчатые фартуки.

В четверг, придя с фабрики, Степан вымылся с ног до головы. Утром он оставил на крыше мастерской таз с водой, вода за день нагрелась и стала теплой. Покончив с туалетом, отправился к Сушкину. Тот только что принял ванну и, завернувшись в простыню, лежал на тахте. Рядом, у тахты, стоял небольшой столик, заваленный коробками с печеньем и сигарами. На полу под столиком виднелась бутылка с вином, из которой он время от времени отхлебывал прямо из горлышка.

— Налить вам вина? — спросил он Степана.

Тот помотал головой.

— Не надо, пахнуть будет.

Сушкин засмеялся.

— То от водки пахнет. А это же сухое вино.

— Черт с ним, все равно не надо!..

Сушкин долго вертелся перед зеркалом. Степан терпеливо ждал и курил трубку. Он весь вспотел. На улице и в номере стояла удушливая жара, хотя время уже близилось к вечеру.

До особняка Равицци шли пешком. Он находился в южной части старого города, не так далеко от корсо Венеция. В зале для гостей их встретила сама хозяйка, невысокая пышная женщина лет пятидесяти, еще вполне сохранившаяся, с нежным оттенком кожи на шее и круглом лице. Роскошные темные волосы без единой ниточки седины спереди схвачены сверкающей диадемой. Окинув Степана пристальным взглядом небольших карих глаз, она пригласила гостей присесть. Когда Сушкин представил Степана, она деликатно улыбнулась, кивнула головой и ни о чем не спросила. «Умная женщина, — подумал Степан. — Другая бы сейчас обязательно принялась расспрашивать, как да что, то да се...» А если бы случилось такое, вряд ли он смог ответить ей что-нибудь путное, и без того терялся в этом огромном зале, увешанном картинами. Вдоль стен стояли низкие турецкие диваны, накрытые яркими коврами. Паркетный пол начищен до такого блеска, что в нем все отражается, точно в зеркале. Привыкший ходить у себя в мастерской по земляному полу, Степан ступал осторожно, боясь поскользнуться.

Пока он осматривал зал и понемногу осваивался, мадам Равицци говорила с Сушкиным о разных пустяках, мешая русскую речь с итальянской.

Большинство гостей были мужчины. Появляясь в зале, они подходили к хозяйке, кланялись ей, иные целовали руку, иных она сама целовала в щеку. Все вели себя непринужденно, спорили, смеялись. На Степана никто не обращал внимания. Где-то в комнате рядом, вероятно, был накрыт для ужина стол, туда время от времени гости исчезали по одному или группками, чтобы покурить и выпить, а затем возвращались снова, изрядно разрумянившиеся. Разговор становился громче, оживленнее.

Улучив момент, Степан спросил у Сушкина, кто из этих господ муж синьоры.

— У нее нет мужа, она вдова, — ответил тот и засмеялся. — Не хочешь ли приударить за ней?

Степана обидела такая бестактность. Он промолчал и до конца вечера больше не заговаривал с Сушкиным. «Черт его поймет, этого барина, — огорченно думал он. — Костюм у него безупречный, сам он гладкий, а ляпает, как необразованный лакей...»

К концу вечера синьора Равицци подошла к Степану и, пригласив его в буфетную комнату, сказала:

— Я все ждала синьора Уголино, думала, что он приедет. Он иногда у меня бывает. Хотела вас познакомить с ним. Это очень влиятельный в мире искусства человек и понимающий. — Равицци немного помялась и спросила: — А нельзя ли познакомиться с вашими работами? Господин Сушкин говорил мне, что у вас имеются фотографии. Вы их случайно не захватили?

— Не случайно, а специально захватил, чтобы показать вам. — Степан достал из внутреннего кармана тужурки несколько фотографий и протянул ей.

— Это очень мило с вашей стороны, — улыбнулась в ответ Равицци и, прежде чем начать рассматривать фотографии, сказала: — Идите выпейте и закусите чем бог послал, по-русскому обычаю, а то на столе ничего не останется.

— Не беспокойтесь, я не очень гонюсь за выпивкой.

Степан остался стоять возле нее, ожидая, что она скажет.

— Вы знаете что, — она внимательно взглянула на него, возвращая снимки. — По фотографиям, конечно, судить трудно, но, насколько я понимаю, ваши работы великолепны. Хотите, я покажу их кому-нибудь из гостей?

— Пожалуйста, — сказал Степан, снова возвращая ей снимки. — Вы можете их оставить у себя.

Фотографии пошли по рукам, и Степан неожиданно сделался центром всеобщего внимания. Это его страшно смутило, он то краснел, то бледнел от бесконечных похвал, а под конец так взмок, точно его окунули в канал.

Проводив их с Сушкиным почти до выходных дверей, Равицци сказала Степану:

— Я, пожалуй, приготовлю вам письмо, а то ожидай, в кои веки заглянет ко мне синьор Уголино. Ваше дело не терпит отлагательства. Приходите завтра в любое время, письмо будет готово. Я уж его попрошу постоять за вас...

Покинув гостеприимный дом Равицци, Степан с Сушкиным пошли по виа Сфорца, чтобы выйти на корсо Венеция. Некоторое время молчали. Сушкин тяжело сопел. Он, должно быть, выпил как следует, а Степан даже не подходил к столу. И теперь каялся. Надо было подзакусить, не пришлось бы варить ужин.

— Тэ-эк вот делаются все великие дела, — произнес Сушкин саркастическим тоном. — Через женщин!.. — Он немного помолчал, а затем с деланным сожалением довольно-таки фамильяно заметил: — Зря не желаешь поволочиться за ней, она бы для тебя еще не то сделала...

Степан чувствовал, что Сушкин насмехается над ним, но оставил его слова без внимания, да и не до них ему было, он думал о своем. Если этот Уголино действительно окажется человеком понимающим толк в искусстве и к тому же добрым, то можно будет надеяться на лучшее. А надеялся Степан совсем на немногое: он хотел, чтобы его работы посмотрели и оценили по достоинству. Потом уж можно будет и выставиться. Ведь выставка — главная мечта любого художника. Надобно, чтобы твои работы увидели люди, удивились бы и порадовались. А может быть, отругали бы. Это тоже оценка, иногда, может быть, самая необходимая...

Уголино Неббия, кому было адресовано рекомендательное письмо Равицци, занимал довольно высокий пост инспектора художественных музеев Ломбардии, и его не так легко было застать на одном месте. Степан несколько дней буквально охотился за ним.

Уголино принял его нехотя, письмо сунул в карман не читая. Он привык к подобным письмам и заранее знал, что в них может быть написано. Но так как Степан слишком плохо говорил по-итальянски и не мог толком объяснить, чего он хочет, Уголино вынужден был прочитать письмо. А прочитав, спросил:

— Кем вы приходитесь синьоре Равицци, что она так лестно вас расписала?

— Никем. Просто мы с ней из России, — ответил Степан, с трудом составив фразу по-итальянски.

— Видите ли, прием работ на выставку уже закончен, — заявил Уголино. — На завтра назначен вернисаж. При всем моем желании уже ничего нельзя сделать. Все, что могу, это посмотреть ваши работы. Разумеется, с надеждой на будущее, если они представляют интерес.

Степан был безгранично рад и этому. Он и не мечтал так скоро попасть на выставку...

Они поехали к нему на нанятом ландо. Уголино всю дорогу расспрашивал Степана о России, а когда тот сказал ему, что он не русский, а всего лишь представитель приволжского народа эрзи, интерес его к нему увеличился.

— Как прекрасно звучит имя вашего народа — эрзя! — сказал Уголино, вглядываясь внимательнее в бородатое лицо Степана. — А внешне вы ничем не отличаетесь от русских — такой же светловолосый и сероглазый.

— Мы уже давно смешались с русскими, от древних эрзян остались только название и язык...

Переступив порог мастерской, Уголино остановился, пораженный необыкновенной выразительностью шагнувших ему навстречу «Сеятеля» и «Косца». В углу, немного правее, на подставочке застыл, точно повис в воздухе, беломраморный «Ангел» с радостной и светлой вестью на чистом девственном лице. На другой полке теснились томная «Усталость», чувственная «Александра» с маленьким вздернутым носиком и целый ряд красивых женских головок из мрамора и гипса. «Тоску» он увидел последней. Она стояла на грубо сколоченной тумбочке у изголовья топчана, заменявшего Степану кровать, стол и стулья. С «Тоски» свой взгляд Уголино перевел на хозяина мастерской, посмотрев на него долгим взглядом удивления.

— Непостижимо! — воскликнул он и огляделся, ища, где бы присесть.

Степан не посмел предложить ему топчан, сколоченный из грубых досок, а другой мебели у него не было. Поняв это, Уголино махнул рукой.

— Ладно, шут с ним, успокоиться можно и стоя на ногах. Вы меня поразили. Ничего подобного я не ожидал. Я, грешным делом, считал, что имею дело с обыкновенной посредственностью. А тут... Непременно добьюсь у жюри, чтобы все ваши работы были приняты на выставку, в противном случае инспектор музеев подаст в отставку!

Уголино сделал попытку пройтись по мастерской, но она была не так велика, чтобы по ней мог свободно расхаживать донельзя взволнованный человек. Он остановился в углу и увидел за топчаном забытого Степаном «Попа», уткнувшегося лицом в мусор.

— С вашего разрешения я взгляну и на эту вещь. Почему вы ее забросили сюда? — спросил он, доставая рассохшуюся фигуру и выставляя ее на свет.

—Думал, что она у меня не получилась, — ответил Степан, стараясь как можно меньше коверкать итальянские слова.

— Получилась! Очень даже получилась! Непременно отлейте ее в цементе. Сегодня же! Чтобы к завтрашнему вернисажу была готова. Слышите?..

Он почти приказывал, но Степану было так тепло и приятно от его слов, что на глаза навернулись слезы радости. Как давно у него не было светлого праздника! Еще ни один человек не говорил о его вещах так вдохновенно, как это сделал инспектор ломбардских художественных музеев Уголино Неббия...

Радость Степана была безмерной, она требовала выхода. «Хорошо бы с кем-то поделиться этой радостью», — подумал он и принялся перечислять по памяти своих друзей и знакомых, кому бы мог написать. Бродскому не стоит, вряд ли он уж очень обрадуется его успеху. Вот Ядвига — другое дело. Они были с ней истинными друзьями. Он ей обязательно напишет. Можно написать и этой немке — Еве. Она, конечно, слишком взбалмошная, спит со всеми подряд, но в общем-то тоже неплохая баба, суп умеет варить, даже когда в доме нет ни копейки денег. А когда есть деньги, сорит ими, словно мусором. Надо написать и домой, порадовать своим первым успехом отца, мать, братьев.

Все эти письма Степан написал в один присест и отослал их в тот же день, а вечер и большая половина ночи ушли на отливку «Попа». Спать лег уже под самое утро, а спал он, в прямом смысле, на голых досках. Под голову клал все тот же мешок, свернутый в скаточку. Накрывался старым легким пальто, привезенным еще из Москвы. На фабрике Риккорди он получал слишком мало, денег едва хватало на покупку материала для работы и скудную еду...

На миланскую художественную выставку, которая должна была открыться в первых числах июня, по рекомендации Уголино Неббия приняли восемь работ Степана. За ними прислали большое ландо, а упаковывал и грузил их сам скульптор.

В день открытия выставки Степан не пошел на фабрику, до самого вечера толкался среди посетителей: ему было любопытно, как публика воспринимает его вещи. Особенно восхищались «Тоской», «Ангелом» и «Усталостью». «Сеятель» и «Косец» меньше были понятны — в этих скульптурах итальянцы видели чисто русское выражение художественного образа. И тем не менее, не нашлось ни одного человека, который бы равнодушно прошел мимо них. Они привлекали внимание еще и тем, что среди всего этого множества обнаженных тел были почти единственными скульптурами, олицетворяющими образы людей труда. Нравились зрителям и изящный портрет Александры, и женская головка из небольшого куска мрамора. «Поп» вызывал различные чувства. Одни, глядя на него, улыбались, другие — морщились, третьи недоуменно пожимали плечами.

Публика была самая разношерстная: в Милане только что начался разгар туристского сезона. Было на выставке несколько человек и русских. Степан узнал их по одежде, прежде чем услышал русскую речь. Постояв немного перед «Косцом» и «Сеятелем», они прочитали на них имя скульптора — Нефедов — и отошли, пожимая плечами. О таком скульпторе еще не слышали.

Равицци тоже посетила выставку с толпой многочисленных поклонников, среди которых был и Сушкин. Степану не хотелось попадаться им на глаза, и он пошел в ближайшее кафе закусить. Будь синьора одна или хотя бы с меньшим числом поклонников, он бы не поступил так: он уважал эту добрую женщину. Но ее поклонники, эти пустые, никчемные людишки еще чего доброго начнут опять хлопать его по плечу и хвалить без меры, чем обратят на него внимание публики, а он этого не хотел.

Вечером после светлых и просторных залов музея мастерская показалась Степану темной и неуютной. А без скульптур — и пустынной. Особенно не хватало «Сеятеля» и «Косца», иногда ведь ему казалось, что здесь рядом, у задней стены, стоят, словно живые, его отец и дядя. А «Александра», слегка приподняв красивую головку, с молчаливым удивлением оглядывала с полки убогую его мастерскую. Теперь их здесь нет, они стоят в одном из лучших музеев Милана. И эта мысль, наполнившая все его существо радостью и счастьем, долго не давала ему заснуть.

Из Москвы от Ядвиги пришло письмо. Она писала, что искренне рада его успеху, а в конце, как бы между прочим, сообщила о своем замужестве. Эта весть больно резанула Степана по сердцу, он никогда не предполагал, что ему будет так неприятно, если Ядвига выйдет замуж. «Ну что ж, — сказал он, прочитав письмо. — Я тоже рад за тебя, хороший мой друг и товарищ...»

По случаю выставки Степан несколько дней не ходил на фабрику, а когда появился там, товарищи по работе встретили его торжественно, все как один поднялись ему навстречу, тут же протянули газету, выходящую в Милане, где была напечатана статья о художественной выставке. В ней много говорилось о его работах. Посередине полосы, между столбцами, была дана большая фотография «Тоски» с надписью: «Иисус страждующий».

— Черт возьми! — поразился Степан. — И горазды же выдумывать эти итальянцы!

Это же вовсе не Иисус, это он сам, и страдания, выраженные в скульптуре, не божеские, а человеческие. Степан собирался немедленно дать опровержение, но Уголино успокоил его, сказав, что на выставленной скульптуре нет названия, поэтому каждый, будь то специалист или простой посетитель, вправе назвать ее по своему разумению. К тому же газета католического толка, и будет лучше, если Степан не испортит с ней своих отношений. Скрепя сердце, он согласился. Название «Иисус страждущий» все равно не привилось, и в дальнейшем эта вещь по-прежнему стала называться «Тоской».

Вечером Степану принесли телеграмму: «Еду с венским экспрессом. Встречай... Ева».

— Вот это да!

Степан и обрадовался и в то же время растерялся. Как он примет ее в этой мастерской, где нет ни кровати, ни стола? «А впрочем, она, надо полагать, едет с деньгами, — решил он. — Поселится в гостинице. Только вот хлопот с ней не оберешься...»

Степан приехал на вокзал, не забыв купить по дороге букет роз. Особо нежных чувств к Еве он никогда не питал и, конечно же, не собирался создавать с ней что-то вроде семьи. Вместе с тем у него не было и причин относиться к ней плохо. А сейчас ему так хотелось, чтобы рядом был друг, который бы делил с ним и горести его, и радости. В глубине души он сожалел, что этим другом не оказалась Ядвига.

Он не знал, в каком вагоне едет Ева, и стоял посреди перрона, всматриваясь во все двери и окна, пока экспресс, сбавив ход, медленно проплывал мимо. Еву он увидел, когда перрон уже опустел. Она стояла среди чемоданов и узлов, оглядываясь по сторонам. Он подошел к ней и смущенно протянул букет.

— Стефан, я же тебя видела с твоим розами и не узнала! — воскликнула она, обнимая его. — Ты так изменился, весь оброс бородой.

— Ты тоже изменилась, стала такая тонкая и маленькая.

Вещей у нее было так много, что он не сразу решился, за что взяться.

— На кой черт тебе столько чемоданов? Чего ты в них привезла?

— Все необходимое. Мы с тобой обставим дом, будем давать приемы. Пока устроимся в гостинице. Я знаю, ты опять живешь в дыре, где пахнет соленой рыба...

Ева тараторила без остановки. Степан молча пересчитал чемоданы и узлы и решил, что лучше всего позвать носильщика с тележкой, иначе придется ходить взад-вперед несколько раз. Когда весь багаж был погружен в ландо, он велел кучеру ехать в ближайшую гостиницу. Ева было запротестовала: она хочет не в ближайшую, а лучшую. Но Степан успокоил ее, сказав, что в Милане вообще нет плохих гостиниц, хотя не имел об этом ни малейшего понятия.

Как Степан и ожидал, с приездом Евы на него свалилось столько различных поручений и обязанностей, что у него совсем не оставалось времени. Хорошо еще, что благодаря покровительству Вольдемаро, ближайшего друга хозяина, на фабрике Степану давали большую поблажку. Он мог по нескольку дней совсем там не появляться, в результате терял лишь деньги. Требование Евы — совсем оставить работу — он категорически отклонил: не хотел лишаться куска хлеба. Он знал, что Ева слишком непрактичная хозяйка, чтобы можно было целиком положиться на нее. В конце концов все кончится тем, что она сама окажется на его иждивении. По этой же причине он не перебрался и в другую, более просторную и светлую мастерскую, которую она хотела снять для него. Единственное, на что оно согласился, это — поселиться в пансионате, где у него теперь была небольшая комнатка и трехразовое питание в день.

В первое время Степан исполнял все капризы своей любовницы: водил ее по Милану, почти каждый вечер бывал с ней в театре, на концертах, иногда целыми днями валялся в ее объятьях. Но такая жизнь ему скоро осточертела: он не мог работать, а это для него самое страшное. Бывало, только придет в мастерскую, тут же появляется Ева. Если не потащит куда-нибудь с собой, то заставляет лепить с нее. Степан терпеливо сделал два ее скульптурных портрета и еще отдельную головку. Но она непременно хотела, чтобы он высек из мрамора с нее «Обнаженную» и уговорил Уголино поместить эту вещь на выставке.

— На кой черт это тебе надо? — возмущался Степан.

— У меня красивый тело, пусть им любуются все!

— Я бы этого не сказал.

— Ты просто меня ревнуешь.

— Но ведь твое тело и без того видели многие, — усмехнулся он.

Женщины обычно обижаются на подобные замечания. Обиделась и Ева. Надув пухленькие губки, она недовольно проворчала:

— Имеешь в виду грузина?

— Никого я не имею в виду, — ответил Степан, но поинтересовался, как чувствует себя княжеский отпрыск.

— Замешательный мальшик! Знаешь, Стефан, он весь в тебя, только ошень шерный, — оживилась Ева, сразу забыв про обиду. — Говорят, если беременная занимается любовью с другим, то ребенок обязательно будет похожим на него.

Степан расхохотался над ее наивностью.

В пансионате он познакомился с певицей из Одессы — Изой Крамер. Она появилась в Милане года два назад и все еще лелеяла мечту спеть Кармен в театре Ля Скала, а пока что пела только в хоре, получая за это мизерное вознаграждение, которого едва хватало, чтоб оплачивать расходы на пансионат. Огненно-рыжие волосы, толстые смачные губы, горячие, точно пески аравийской пустыни, большие желтоватые глаза — все нравилось в ней Степану, и он предложил слепить ее портрет. Иза согласилась и дня три, примерно по часу, позировала ему в мастерской. Ева ужасно ревновала и, пока он работал над портретом Изы, все время устраивала ему сцены. Степан посмеивался над ее глупой ревностью, как и над ее лживыми клятвами в любви. Он был больше чем уверен, что она сразу же сбежит от него, как только поймет, что ее честолюбивым мечтам не суждено оправдаться. Пока она надеется, что он, Степан, вскорости станет известным на весь мир скульптором, вроде Родена, разбогатеет, купит на итальянской ривьере виллу и женится на ней...

Как-то Ева предложила Степану проведать Тинелли. Он сказал, что оставил его больным и теперь не знает, что с ним.

— Тем более надо навестить, если он болеет, — настаивала Ева.

Степан согласился, они купили цветов и поехали на виа Новара. Однако палаццо уже не принадлежало ни самому Даниэлю Тинелли, так как он скончался еще осенью прошлого года, ни его родственникам, которым не досталось после него ни единого скудо. Старый мот успел прокутить дядино наследство. Два палаццо в Лавено и Милане Тинелли заложил еще до приезда Степана в Италию, так что и умер он не в своем доме. Все это они узнали от старого слуги, оставшегося служить новым хозяевам. Он сразу узнал Степана и закивал ему как старому знакомому.

Выходя из палаццо, Степан вдруг заметил на глазах Евы слезы. Он взял из ее рук цветы и положил их на каменные ступеньки, ведущие к парадному входу. По этим ступенькам не раз поднимался бывший хозяин этого дома, а его, Степана, друг и в какой-то мере наставник. Их, по-доброму, следовало бы положить на могильную плиту, но могила Тинелли находится в Лавено, а это неблизко...

Уже когда они вышли на виа Новара и некоторое время прошагали по ней молча, он осторожно спросил Еву, что связывало ее со стариком Тинелли.

— Я знай, о шём ты подумал. Но старик Тинелли был слишком дряхл, шьтобы ревновать к нему...

— Я вовсе не ревную, — перебил ее Степан. — Я и без тебя знаю, какой он был. Меня лишь интересует, что тебя связывало с ним?

Ева дернула плечами и ничего не сказала. Откуда ей было знать, что связывает между собой даже совсем не знакомых людей, когда они случайно сталкиваются друг с другом и становятся близкими...

Степан часто стал посещать Уголино, и тот всегда принимал его охотно, водил с собой в картинные галереи, а иногда даже заглядывал с ним в частные коллекции, куда доступ был позволен далеко не каждому. Уголино любил рассказывать о художниках, их времени, о их достоинствах и недостатках, а более внимательного слушателя, чем Степан, вряд ли можно было найти. Правда, иногда он не все понимал, итальянский язык еще освоил не вполне, и Уголино, зная это, старался строить свою речь как можно проще. В его обществе Степан отдыхал от постоянных капризов Евы. Возможно, их сблизило и то, что Уголино терпеть не мог пьющих, он просто не выносил пьяных. Любимым его напитком был кофе, который он пил без сахара. Степан предпочитал чай, но, чтобы угодить своему новому другу, не отказывался от чашки-другой. За кофе у них обычно завязывалась самая интересная беседа — о французе Родене. Уголино знал и ценил творчество этого скульптора, и Степан тоже стал бредить им. В миланских музеях было выставлено несколько работ Родена, Степан подолгу простаивал перед ними, еще когда посещал их с Тинелли. Тинелли тоже много рассказывал о Родене, но больше о его любовных похождениях...

Ева долгое время не знала, где пропадает Степан, и предполагала, что он все время проводит с Изой. Она решила его выследить. И каково же было ее удивление, когда в одном из кафе в старом городе она нашла Степана всего лишь в обществе Уголино.

— И ты всегда бывал только с ним? — спрашивала она недоверчиво, когда, проводив Уголино, они пошли к ней в гостиницу.

— А с кем мне еще быть? — недовольно отвечал Степан. — Ты мне надоела как горькая редька, бегаешь за мной по всему Милану.

Но Ева не обращала внимания на его попреки.

— Не понимаю, зашем так долго могут быть вместе два мужчин?

Степан махнул рукой и не стал с ней спорить. Все равно бесполезно. У нее с самых пеленок весь мир расписан по строгому немецкому распорядку: каждый кубик складывается в определенную коробку, где ему должно находиться.

Несмотря на сцены ревности, которые он терпел от Евы, Степан встречался с Изой не только в пансионате. Иногда она по-прежнему приходила к нему в мастерскую и просиживала подолгу, наблюдая, как он работает над каким-нибудь эскизом. В Милане у нее не было ни родных, ни друзей. Степан оказался единственным человеком, с кем она более или менее сошлась близко. Чтобы их случайно не застала Ева, Степан вешал на двери мастерской замок, а сам обратно залезал через окно в крыше. Не в пример Еве, Иза была разносторонне развитой женщиной, она знала литературу, понимала искусство и, по ее словам, была даже знакома с писателем Куприным. Она много рассказывала Степану о театральной жизни и первая сообщила ему о предстоящем приезде в Милан на гастроли певца Федора Шаляпина. Он уже приезжал сюда несколько раз, так что миланцы хорошо знали русскую знаменитость. На этот раз он был приглашен для постановки на сцене Ля Скала «Бориса Годунова» Мусоргского — первой русской оперы в этом прославленном театре.

Прослышав о приезде такой знаменитости, Ева принялась изо всех сил уговаривать Степана непременно познакомиться с ним. Даже подсказала ему прекрасный повод — предложить Шаляпину слепить его портрет.

— Кто будет предлагать? Я? — возмутился Степан. — За кого ты меня принимаешь?

— А шьто в этом особенного? К знаменитым людям всегда ходят на поклон.

— Так делается у вас, в неметчине!

— Везде так делается!..

Степана вывела из терпения назойливость Евы, и он пообещал залепить ей рот глиной, если она сейчас же не замолчит. Она, конечно, не замолчала, и он тут же привел свою угрозу в исполнение. Ева расплакалась, кое-как отмыла лицо в тазу, где он смачивал во время работы руки, и ушла, ругая его на своем мюнхенском диалекте.

Степан думал, что после этого у Евы отпадет желание знакомиться со знаменитостью. Но он плохо знал свою Еву. Она никогда не здоровалась с Изой Крамер, бывая в пансионате, в разговоре со Степаном называла ее не иначе как жидовка, а тут вдруг подружилась с ней. В результате Иза достала для нее и Степана билеты на первое представление «Бориса Годунова», что было делом весьма нелегким даже для работников театра. Степан не отказался послушать и посмотреть Шаляпина. Он много о нем наслышался еще в Москве, а видеть никогда не видел.

Певец произвел на него большое впечатление. Итальянцы, конечно, в русской постановке выглядели убого, но сам Шаляпин, как всегда, блистал.

— Пожалуй, я бы согласился сделать его портрет, ежели бы он соизволил допустить меня к себе, — сказал Степан, выходя из театра под руку с Евой.

— А почему бы ему не принять тебя? — заметила она, довольная своим планом, который был близок к цели.

«Действительно, а почему бы ему не принять меня, ежели, к примеру, пойду к нему?» — подумал он.

Все вышло гораздо проще. Ева договорилась с Изой, и та взяла на себя роль посредника между Шаляпиным и Степаном. Иза же и привела Степана в дом тещи Шаляпина, где артист всегда останавливался во время миланских гастролей.

Шаляпин их принял просто и радушно. Выглядел он необыкновенно молодо. Кожа на лице и шее белая и нежная, точно у девушки. От всей его статной, пышащей здоровьем аполлоновской фигуры исходило какое-то тонкое, изящное обаяние. Одет он был по-домашнему — в длинный теплый халат с белыми меховыми отворотами. Узнав от Степана, что его родители простые крестьяне из алатырской мордвы, сделался к нему еще более внимательным. Провожая, просил его прийти в следующий раз с материалом, чтобы тут же начать лепить портрет.

— Видите, у меня очень мало времени, я не могу бывать у вас в мастерской и позировать, — сказал он с чарующей улыбкой.

Степан остался весьма доволен и любезным приемом, и самим хозяином.

— Каков, а! — восхищался он.— А ведь тоже, как и я, из простых мужиков. Куда барину Сушкину до него. Вот что значит наша мужицкая порода!..

Иза тоже знала Сушкина, она улыбнулась словам Степана, молча согласившись, что барину Сушкину действительно далеко до мужика Шаляпина...

Как и договорились, в следующий раз Степан пришел к Шаляпину с коробкой специального пластилина. Глину было неудобно тащить с собой, да и напачкаешь еще — кругом ковры, полированная мебель. Еву Степан категорически отказался взять с собой. Между ними вспыхнула ссора, и в конце концов Ева все же увязалась с ним и дошла до самого подъезда. Степан пригрозил отколотить ее прямо на улице, если она сейчас же не вернется. Зная, что он никогда не говорит впустую, она, наконец, отошла, заплакав в голос.

Подобные сцены повторялись в последнее время все чаще и чаще. Степан понимал, что они друг другу стали в тягость и не знал, как положить этому конец...

Все решилось само собой и совсем неожиданно.

Вскоре после ссоры на улице Ева чуть свет пришла к нему в пансионат и попросила довольно крупную сумму денег, нужную для расчета с гостиницей.

— Ты с ума сошла, откуда у меня такие деньги? — вскочил он с постели.

— Но, Стефан, у меня безвыходный положений. Я посылал домой два телеграмм и не получила на них ответ. Дома у нас, наверное, беда слушилась.

— Заложи часть вещей, вот тебе и выход, — предложил Степан.

Но вещи, оказывается, уже давно были в ломбарде. Ева не посвящала Степана в свое запутанное финансовое положение, надеясь все уладить, когда из дома пришлют деньги. Положение действительно было серьезное. Надо было немедленно раздобыть денег, чтобы гостиничная администрация не довела дело до полиции. Еву уже строго-настрого предупредили и отпустили под честное слово всего лишь на один час.

— Подожди меня здесь, — сказал Степан и вышел в коридор.

Женщины в пансионате жили на третьем этаже. Он поднялся туда и постучал в комнату Изы. До этого он ни разу не был у нее. Здесь не как в гостинице, порядки строгие.

Иза несколько растерялась, увидев в дверях Степана.

— Что случилось?

— Да уж случилось, — сказал Степан. — Выручайте. До зарезу нужны деньги, — и назвал сумму.

Иза от удивления расширила глаза. Открыв ему дверь, она снова легла в постель и накрылась одеялом до самого подбородка.

— Я не могу вам дать столько. Попробуйте занять у хозяйки.

— Умоляю, Иза, попросите вы, я здесь живу недавно, мне она откажет. Я постараюсь вернуть деньги, в крайнем случае, через два дня. Продам что-нибудь из своих скульптур.

— Хорошо, — согласилась Иза.

Примерно через полчаса она принесла нужную сумму. Ева бросилась к ней с благодарностями, но Иза в ответ сухо кинула:

— Извините, я очень спешу. — И ушла.

Дело в том, что после того как Иза познакомила Степана с Шаляпиным, Ева снова перестала ее замечать.

Степан настоял, чтобы Ева после расчета с гостиницей сразу же перебралась к нему в мастерскую. Он тоже был вынужден уйти из пансионата, так как очередной взнос за комнату и питание внести было нечем. Уголино нашел покупателя, и Степан с горечью расстался с одной из мраморных женских головок. Заплатили ему за нее немного: у него еще не было имени. Он снова стал аккуратно ходить на фабрику.

Не привыкшая к бедности и лишениям, Ева вскоре попросила, чтобы Степан отправил ее домой. Из Мюнхена так и не пришло никакого ответа. Он наскреб кое-как денег, купил билет и навсегда распрощался с ней. Больше он ее никогда не встречал, хотя время от времени она писала ему...

Шаляпинский портрет у Степана не получился. Вернее, он его не закончил. Трудно сказать, почему эти двое, оба выходцы из народной гущи, не нашли общего языка. Скорее всего сказалась разница в характерах. Будь Степан хоть чуть-чуть дипломатичнее и обладай хоть немного чувством юмора, он мог легко завоевать расположение такой широкой и бурной натуры, какой был Шаляпин.

После первого же сеанса Федор Иванович внес существенные коррективы в начатую работу, поправив свой облик на сценический образ Бориса Годунова. Степана это сильно задело, однако, он ничем не показал, что обиделся, только стал еще угрюмее и молчаливее. Терпеливо исправив испорченный портрет, продолжил работу дальше. Когда же подобное произошло и после второго сеанса, только на этот раз на подставке возвышалась рогатая голова Мефистофеля, он вспылил, скомкал пластилин, стукнув им по подставке, и ушел. Он мог бы сделать прекрасный портрет и по памяти, какие делал не раз, но его оскорбила невинная выходка знаменитого артиста, и он ему этого не простил. А тут еще неприятности из-за Евы, отсутствие денег. Одним словом, ему было не до шуток. А Шаляпин привык позировать таким же знаменитостям, как и он сам. Что для него какой-то там Нефедов, живущий в Милане на положении бродяги...

С отъездом Евы Степан вздохнул свободнее. Его жизнь хоть немного упорядочилась, и он снова вернулся к своему «Осужденному», осмысливая его заново. Пока занимался лишь эскизами его лица, положения тела, рук. Уголино недавно сообщил, что весной в Венеции откроется Всемирная выставка изобразительного искусства, и поторапливал Степана подготовить к этой выставке что-нибудь необыкновенное. Художник обязан удивлять, говорил он, ибо лишь для этого он является в мир.

Степан ничего не сказал Уголино о своих замыслах. Вот закончит «Осужденного», тогда и пригласит его к себе в мастерскую. Если Уголино удивится, значит, он, Степан, не напрасно столько вынашивал в душе образ пораженной русской революции. Познаниям и вкусу Уголино он полностью доверял.

К Степану на Санта-Марино изредка заходили лишь Вольдемаро да еще Иза. С Сушкиным он не поддерживал отношений со дня открытия выставки. Зная, что о нем теперь некому позаботиться, Иза всегда приносила с собой что-нибудь поесть. Одевалась она чисто и аккуратно, никогда, подобно Еве, не носила ярких платьев и броских костюмов. А зимой ходила в неизменной беличьей шубке, привезенной еще из России. Она уже порядком пообтерлась, и ее следовало бы сменить, но Иза зарабатывала слишком мало.

Степан всегда радовался приходу Изы и охотно шутил с ней, хотя с другими бывал молчалив. Они никогда не говорили о Еве, но однажды Иза спросила:

— Скажите, Степан Дмитриевич, что связывало вас с этой авантюристкой?

— Черт знает, должно быть, постель, — ответил он, не задумываясь.

Иза поежилась от его слов, они хлестнули ее, точно струя холодной воды. Степан был для нее загадкой. Она не могла понять, как уживаются в нем необыкновенная способность схватывать почти на лету всю глубину и оттенки людских характеров и простота, граничащая с детской наивностью. — Но ведь постель можно делить и с более порядочной женщиной. Вы, я думаю, заслуживаете лучшего.

— Каждый заслуживает то, что он имеет... Ева, конечно, вздорная женщина. Но вся ее вздорность от потерянности. Вы тоже, милая Иза, немного потерянная. А я? Разве я не потерянный?

— Что вы, Степан Дмитриевич? Какой же вы потерянный? — сказала она, смеясь. — Вы же талант, каких мало!

— Талант, талант, — повторил он, махнув рукой. — Вы тоже талантливая женщина. А какой из этого толк? Шляемся мы с вами черт знает где по чужим странам, не имеем ни пристанища, ни надежного куска хлеба. Вот и весь наш талант!..

Иза обычно заходила к нему в свободные от театра вечера. Потом Степан провожал ее до пансионата. Они шли медленно, чаще молча, лишь иногда перекидывались словами. Странная это была дружба. Что-то притягивало их друг к другу, и в то же время они оба старались соблюдать между собой дистанцию. Видимо, их связывала общность родины. Раз как-то Степан, прощаясь с Изой у подъезда, хотел поцеловать ее, но она вырвалась и убежала. После этого он долго, почти до самой весны, не видел ее. К этому времени он успел полностью закончить «Осужденного», оставалось лишь отлить его в цементе. Уголино уже давно подгонял его, ссылаясь на то, что до открытия выставки остаются считанные дни.

Иза пришла в сумерках. Степан только что вернулся с фабрики, переоделся и, сидя на топчане, ужинал всухомятку. Изе некуда было сесть, и она осталась стоять у двери, прислонившись к стене.

— Вы что, обиделись на меня, так долго не приходили? — спросил он.

—Я болела, — соврала она и вдруг увидела в полутьме у задней стены огромную сидящую фигуру «Осужденного», замершего в жутком ожидании: он точно прислушивался к шагам палачей. — Степан, чего же вы молчите? Вы изваяли такое, что меня мороз продирает по коже!

— Нравится?

— Не то слово — нравится. Это замечательно! Понимаете ли вы, что создали?

Он доел остатки скудного ужина, стряхнул с рубашки и колен крошки и подошел к Изе.

— Пожалуй, на этот раз мне действительно сопутствовала удача, — сказал он, всматриваясь в темное, испещренное морщинами страдания и страха лицо «Осужденного»...

Утром следующего дня в мастерскую пришел Уголино. «Осужденный» был накрыт мокрой простыней. Улыбаясь и от нетерпения потирая руки, Уголино торопил:

— А ну, раскройте скорее!

Степан медленно отделил от скульптуры влажную простыню, начав поднимать ее снизу, чтобы голова показалась в самый последний момент. Сначала открылись большие жилистые руки, затем — мощная мускулистая грудь и наконец — лицо. Уголино некоторое время молчал, отступая от скульптуры все дальше и дальше. Дойдя почти до самой двери, он перевел взглядона Степана.

— Это эврика. Именно — эврика! — повторил он громче. — Вы, Стефан, сделали то, что я от вас ожидал. С этой удивительной вещью смело можно выступать на международной выставке!...

Слушая Уголино, Степан тоже неотрывно смотрел на «Осужденного». Вдруг ему показалось, что голова скульптуры повернута несколько не так. Как мог он упустить столь важную деталь и не заметить? Он бросил мокрую простыню, которую все еще держал в руках, на топчан и подошел к скульптуре.

— Что вы хотите делать? — спросил Уголино, заметив, что Степан обеими руками взялся за голову «Осужденного».

— Немного поправить.

— Не смейте! — крикнул Уголино.

Но было уже поздно. Голова «Осужденного» осталась в руках Степана. Он держал ее несколько мгновений, уставившись удивленным и испуганным взглядом, потом взмахнул ею и бросил на пол. Уголино не успел и слова сказать, как ударом ноги Степан повалил всю скульптуру и в бешеном танце истоптал ее, превратив в ошметки глины.

— Что вы наделали?! — в ужасе крикнул Уголино.

— Не везет мне с этим «Осужденным»! Второй раз разваливается на моих глазах. — Степан был в отчаянии.

В не меньшем отчаянии был и Уголино.

— Что же теперь делать? Ведь остается всего девять дней. Вы не успеете восстановить эту вещь. Какая потеря!

— Успею, — отозвался Степан.

Уголино ему не поверил и ушел расстроенный.

Степан в тот же вечер сделал новый каркас и ожесточенно принялся заново лепить «Осужденного». Он работал полных три дня, лишь с небольшими перерывами на короткий сон. На фабрику не ходил, вообще не выходил никуда.

На исходе третьего дня к нему зашла Иза. Удивилась, увидев, что он снова занят «Осужденным».

— Вы же его закончили, а теперь опять... Переделываете, что ли?

— Сходите, пожалуйста, купите мне поесть, я еле держусь на ногах, — попросил он.

— Я вам принесла пару французских булочек. Если этого мало, то могу сходить.

— Этого мало. Я три дня ничего не ел.

Иза только теперь подняла глаза и посмотрела ему в лицо. Бледное, покрытое испариной, точно у человека, находящегося в приступе лихорадки, оно поразило ее. Глаза его то и дело вспыхивали холодным блеском, словно в них отражались далекие сполохи. Руки быстро сновали по скульптуре, прикасаясь пальцами то тут, то там, убирали лишнее или добавляли недостающую черточку. Все его худое и костлявое тело, одетое в длинную рубаху из толстого серого полотна, было до предела напряжено. Иза еще ни разу не видела Степана таким.

Она положила сверток с булочками на топчан и быстро вышла. Отсутствовала не более получаса. Когда она вернулась в мастерскую с бульоном и мясным шницелем, Степан крепко спал, положив под голову сверток с булочками. Она постояла немного возле него, оставила принесенную еду прямо на полу и тихонько вышла из мастерской. Не будить же его, такого усталого и измученного? Степан проспал почти сутки. Открыл глаза, увидел на полу бульон и шницель, съел все это и стал готовиться к отливке «Осужденного».

— Неужели нельзя было принести горячий бульон, коли уж вы мне его принесли? — проговорил он с упреком, увидев в дверях Изу.

— Когда я его принесла, он был горячий, — с улыбкой сказала она. — Вы когда его съели? Сегодня?.. За сутки, думаю, не только бульон, и расплавленное железо остынет.

— Как за сутки? — с удивлением спросил Степан.

— Потому что все это было вчера.

Степан притих на минутку, но потом вдруг словно взорвался:

— Какого черта вы меня не разбудили?! Вы понимаете, у меня пропал целый день! Я прилег на минуту с надеждой, что, как только придете, сразу меня и разбудите.

— Вы были такой усталый, — оправдывалась Иза.

Он поворчал еще немного и успокоился.

— Теперь вам придется мне помочь. А то я один не справлюсь. Дня два еще надо, чтобы отливка застыла как следует, а то и все три. У этой скульптуры нехорошая привычка разваливаться. Не дай бог, развалится в третий раз!

— А что я должна делать?

— Я скажу, только вам надо бы сменить платье. Оденьте мою рубашку, она длинная, будет в самый раз.

Иза засмеялась, представив себя в серой рубахе Степана.

— Не беспокойтесь, это платье у меня не такое уж дорогое.

— Это так, но как вы потом пойдете по городу?

— Ночью?

— Вы думаете, мы так скоро кончим? Черта с два, придется повозиться до утра!..

Под самое утро Иза не выдержала, прилегла на топчан и вскоре заснула. Степан не стал ее будить, закончил все сам, потом осторожно прилег с ней рядом, потому что больше было некуда.

В середине дня Уголино застал их еще спящими. Дверь мастерской не была заперта, он вошел свободно и, увидев громоздкую форму, догадался, что внутри ее «Осужденный»...

S. ERSIA

Всемирная выставка изобразительного искусства в Венеции должна была функционировать одновременно с миланской, поэтому Уголино посоветовал Степану отправить в Венецию одного «Осужденного», а все остальные скульптуры оставить здесь, в Милане. Он боялся, что жюри в Венеции не сможет из-за тесноты выставить все вещи, чем испортит Степану настроение. А Уголино знал, что значит для художника хорошее настроение. За то, что «Осужденный» пройдет при любых обстоятельствах, Уголино ручался.

Когда они со Степаном упаковывали «Осужденного», он обратил внимание, что на нем не указано имя создателя.

— Что же вы, или забыли, или хотите выставить анонимно? — спросил Уголино.

Степану, признаться, было не до таких мелочей. «Осужденный» измотал его вконец. Он взял шпунт и молоток, подошел к скульптуре, задумался.

— Так вы, синьор Уголино, говорите, что «Осужденный» — лучшая из моих работ и будет иметь на выставке успех?

— Что вы от меня, Стефан, хотите? Я уже свое мнение высказал, когда мы вынули его из формы. Рад буду, если вы его опять разобьете, в следующий раз он будет еще лучше. В этом я больше чем уверен!

— Я спрашиваю к тому, что если мой «Осужденный» будет иметь успех, мне бы хотелось большую часть этого успеха уделить моему маленькому народу, о котором здесь, в Европе, и не слышали.

— Стефан, вы святой человек! — воскликнул Уголино, обнимая его. — Я понял, что вы хотите сделать. Высекайте имя своего народа на этой скульптуре! Высекайте смело. Она возвысит его.

Степан наклонился и слева внизу выбил латинским шрифтом первую букву своего имени «S» и название своего маленького народа «Ersia»... Позднее он поставил эту надпись и на других своих работах, выставленных в Милане. Начиная с весны 1909 года, как скульптор, он стал известен под этим именем.

Первым в Венецию выехал Уголино. Степан пока остался в Милане, продолжая работать на фабрике Риккорди и с нетерпением ожидая вестей с выставки от Уголино. Спустя примерно пару недель после ее открытия, тот прислал телеграмму, в которой сообщал о большом успехе «Осужденного» и советовал приехать в Венецию. Степан дождался субботы, получил на фабрике недельный заработок и выехал из Милана.

В Венеции он не был ни разу. Покойный Тинелли не успел свозить его туда и показать это чудо, стоящее на воде. Сойдя с поезда и выйдя за огромное здание вокзала, он очутился на набережной Гранд-канала. Здесь же неподалеку была пристань. Степан расспросил, как попасть в Публичный сад: там располагалась выставка. Ему объяснили, что лучше всего сесть на пароходик и плыть до канала Святого Марка. Он с удивлением разглядывал облицованные розоватым мрамором роскошные дворцы бывших венецианских патрициев, возвышающиеся по обе стороны канала. Фасады дворцов отражались в мутной воде, заполняя всю ее гладь, отчего она имела красноватый оттенок. Сотни больших и малых гондол попались навстречу их пароходику. Разноцветные дамские зонтики казались яркими бутонами цветов, распустившихся под благодатным венецианским солнцем. А над всем этим живым и прекрасным миром висел блестящий купол чистого голубого неба.

Степан все время чувствовал, что у него влажнеют глаза и в груди стесняется дыхание. Он расстегнул ворот рубахи и подставил грудь ветру. Нет, ему не было жарко. В этом городе никогда не бывает жары. От дыхания Адриатики здесь всегда прохладно, точно в тени густых платанов. Он был потрясен необыкновенной красотой города.

Говорят, что Публичный сад или, как его еще называют, городской, был основан в честь Наполеона Первого, посетившего Венецию в юные годы, будучи еще командующим итальянской армией французов. В этом саду — прекраснейшем уголке Венеции — через каждые два года устраивалась международная выставка изобразительного искусства. Для нее некогда был построен специальный павильон, так называемый Интернациональный, с тридцатью шестью залами. Кроме того, имелись отдельные национальные павильоны: Великобританский, Бельгийский, Венгерский, Немецкий и другие.

Из русских на выставке 1909 года выступили лишь двое — Паоло Трубецкой и Степан Нефедов под именем Эрьзя. Позднее газета «Русское слово» писала: «...наш полуземляк Паоло Трубецкой на сей раз ничем выдающимся себя не заявил — все те же эскизные женские фигуры с детьми и собаками. Зато другой, настоящий земляк, Степан Дмитриевич Эрьзя, единственный представитель России на выставке, поддержал честь родного искусства. Его статуя «Последняя ночь осужденного» властно привлекает внимание своим трагизмом и является горячим протестом против смертной казни...»

Об «Осужденном» писали многие газеты европейских стран. Не молчали и венецианские газеты. Когда Степан встретился в Венеции с Уголино, тот передал ему целую пачку газет со словами:

— Береги их, Стефан, они тебе пригодятся. В них — твоя творческая история.

Степан развернул некоторые из них — фотографии его «Осужденного» красовались почти везде. А когда стало известно, что из Милана прибыл автор скульптуры, его прямо на ходу стали ловить дотошные репортеры. Степану это было в диковинку, и не будь рядом Уголино, он растерялся бы вконец. С ним стали искать знакомства. Особенно настойчиво приглашала к себе в гости одна блистательная женщина, назвавшаяся графиней Альтенберг и представившаяся как любительница живописи. Степан не знал, как быть. Уголино посоветовал сходить, но предупредил, чтобы он был поосторожнее — авантюристов здесь хватает.

«Черт тут разберет, кто мошенник, а кто порядочный!» — восклицал Степан мысленно, приглядываясь к своим новым знакомым.

К графине и любительнице живописи он все же пошел. Она занимала несколько больших комнат в роскошной гостинице, окна которых выходили на Гранд-канал. У нее как раз собралось небольшое интимное общество, состоящее из молодых мужчин и женщин. Самой хозяйке уже перевалило за сорок, однако, она выглядела моложаво. А светлые волнистые волосы, большие голубые глаза, маленький изящный рот делали ее просто красавицей.

Среди шикарно одетых людей Степан вначале чувствовал себя непривычно и скованно. Но графиня окружила его таким заботливым вниманием, а услужливые лакеи столько раз подносили гостям вина, что он вскоре освоился и стал подряд со всеми пить на брудершафт. В конце вечера он еле стоял на ногах. О том, чтобы идти к себе в гостиницу, нечего было и думать. В таком состоянии легко можно упасть в канал. Графиня оставила его ночевать у себя, уложив в одной из комнат на широком турецком диване.

Ночью Степану показалось, что в комнате он не один, на другом таком же диване спал кто-то еще. Он подумал, что это, по всей вероятности, мужчина, включил свет и стал шарить в карманах тужурки — ему хотелось курить. Набив трубку, он прошел в лоджию и непроизвольно взглянул на соседний диван. На нем в пестрой ночной пижаме со сбитыми к ногам простынями лежала женщина. Лицо ее наполовину было скрыто спутанными волосами, упавшими на лоб и глаза, виднелся только рот, большой и открытый. Во сне она слегка всхрапывала. Степан сразу узнал, что это не графиня, и ему почему-то сделалось не по себе. Он быстро выключил свет и вышел в лоджию. По Гранд-каналу медленно проплывали редкие гондолы с фонарями на носу и корме. От воды веяло прохладой и пахло морем. Судя по редким гондолам, должно быть, было очень поздно. На противоположной стороне канала окна дворцов зияли темными проемами и лишь кое-где слабо светились желтоватыми и синими ночниками. Степан выкурил трубку, но возвращаться в комнату ему не хотелось. Он так и простоял у парапета лоджии до самого рассвета.

За утренним кофе графиня извинилась перед Степаном, что положила в одну комнату с ним даму, так как многие гости остались ночевать, а места у нее мало.

— А вам бы следовало поухаживать за ней, она стоит того, чтобы за ней ухаживали. Она, как и вы, одинока, — добавила графиня со слащавой улыбкой.

Степан подумал: «Черт возьми, мне ее, оказывается, подсовывали...», и его передернуло. К себе в гостиницу он вернулся слишком поздно и не застал Уголино. Тот с утренним поездом уехал в Милан, оставив записку, в которой писал, что дела не позволяют ему больше задерживаться на выставке.

В Венеции Степан прожил больше месяца, почти каждый день бывая у графини. Круг ее гостей был постоянным. Изредка появлялись новые лица, но вскоре исчезали. Возле графини все время крутился некий смазливый господин, которого все называли маркизом. Одет он был всегда в черную тройку, изысканно вежлив и изрядно нахален. На груди у него подпрыгивал на тонкой ажурной цепочке монокль, которым он почти никогда не пользовался. В первое время Степан думал, что маркиз — муж графини, но потом сообразил, что тогда она тоже должна быть маркизой. Как оказалось, он был у нее учителем живописи, на самом же деле — любовником.

Степан, конечно, мог бы уехать из Венеции вслед за Уголино, у него не так много было денег, чтобы бездельничать. Но графиня, узнав о его финансовых затруднениях, предложила сделать с нее мраморный бюст. Степан не отказался, и через несколько дней этот бюст из чистого карраского мрамора уже красовался у нее в будуаре. Правда, деньги она ему отдавала по частям, при этом шутливо замечая:

— Чтобы вы от меня не убежали, а находились всегда рядом. Как знать, может, от живописи меня потянет к скульптуре...

Степан поверил ей и однажды осмелился признаться, что готов всегда быть рядом, если она действительно соизволит заняться скульптурой.

— Еще не подоспело время, мое сердце пока занято живописью. Но в будущем, даю вам слово, господствовать там будет только скульптура, — проговорила она с еле уловимой джокондовской улыбкой.

Разговор происходил в ее спальне, куда Степан, как близкий друг, имел доступ.

— А пока что займитесь моей подругой, она тоже увлекается художествами, — посоветовала графиня. — Я не понимаю, чем она вам не понравилась?

— Видите ли, — сказал Степан серьезно, но со смехом в душе. — Днем на нее я не догадался посмотреть, все смотрел на вас, а ночью, признаться, не разглядел.

— Ну, милый мой, ночью только кошки серы, а женщины все хороши, — сказала она, заканчивая разговор шуткой.

«И везет же мне на немок!» — злился Степан, уходя от нее. Графиня Альтенберг и ее подруга, та, что спала в одной комнате с ним, были по их словам, немками, родом из Триеста. Но Степан в этом сильно сомневался, уж очень хорошо она говорила по-русски.

Ореол, которым Степан мысленно окружал графиню, понемногу стал тускнеть. Он все чаще подумывал о возвращении в Милан, в свою мастерскую, к оставленной работе. Хватит, и без того достаточно побездельничал. Наконец он решился окончательно и перед отъездом зашел проститься с графиней. Вместе с тем надеялся, что она, возможно, соизволит рассчитаться с ним за бюст. Но денег она ему дала ровно столько, сколько стоит проездной билет до Милана, а остальные обещала прислать по почте, сославшись, что у нее сейчас нет наличных. Таким образом, Степан выехал из Венеции без единого чентизима в кармане, но с большой пачкой газет, которые пестрели его фотографиями и на все лады прославляли его имя.

В Милане Степана ждали большие неприятности. Они начались сразу же, как только он добрался до своей мастерской на Санта-Марино. Дверь ее была заперта другим замком, а все его вещи: скульптуры, формы, глина и ящик с цементом, оставшийся после отливки «Осужденного», валялись в углу двора, в мусоре. Степан с возмущением забарабанил в дверь хозяина. Тот вышел и уставился на своего бывшего квартиросъемщика большими темными, как застывшая смола, глазами. На его лице не дрогнул ни один мускул, лишь тихо качнулась большая серьга в ухе. Весь его вид словно говорил: чего еще хочет от него этот неуемный иностранец? Ведь он уехал, ничего не сказав, не заплатив за помещение. Откуда он мог знать, может, задолжал тут всем, как и ему, и удрал. Много их здесь, по Милану, околачивается, этих иностранцев. Поживут месяц-другой, а там, гляди, и след простыл.

Скрепя сердце, Степан вынужден был признать некоторую правоту хозяина. Он не рассчитывал долго задерживаться в Венеции, потому и не предупредил об отъезде. А заплатить за помещение намеревался сразу же по возвращении.

Хозяин не стал выслушивать никаких оправданий. Ему не нужен больше квартиросъемщик, и пусть синьор иностранец не кричит и не гневается. Степан и без того видел, что кричать сейчас так же бесполезно, как взмахом руки попробовать остановить ветер. Он плюнул от злости и отправился к Уголино, намереваясь попросить его хоть на время забрать к себе наиболее ценные скульптуры. Тот с радостью согласился, за свой счет нанял ландо и перевез к себе имущество Степана, заодно предложив ему временно поселиться у него. Но Степан поблагодарил и отказался — не хотелось ему быть обузой. Он и без того многим обязан этому замечательному человеку. Пусть уж лучше заботится о его скульптурах, о себе он позаботится сам. Степан соврал, что договорился насчет жилья с Вольдемаро.

В суматохе встречи Уголино забыл сказать о новостях, связанных с хозяином фотофабрики, где Степан работал. Поэтому он еще не знал об очередной, более серьезной неприятности, ожидавшей его. Об этом он узнал на следующий день, когда пришел на работу. Фабрика была закрыта, опечатана, а рабочие и сотрудники все до единого уволены. Оказывается, фабрикант Риккорди, запутавшись в долгах, ничего не мог придумать лучшего, как пустить себе пулю в висок. И сделал это в самом пикантном месте, в постели любовницы, в то время, когда она после его объятий принимала ванну. Обо всем этом Степану рассказал Вольдемаро, сожалея, что ничем не может ему помочь. Банкротство фабрики сильно задело и его: он был тесно связан с Риккорди не только дружбой, но и в финансовом отношении. Степану ничего не оставалось, как выразить ему соболезнование.

«Все возвращается на круги своя», — грустно повторял он, вспомнив любимое выражение Арона Бродского и шагая по одному из шумных проспектов Милана. Вот он снова оказался без крова и куска хлеба. Его постелью в эту ночь будет садовая скамейка...

Уже близко к полуночи Степан вспомнил про Изу Крамер. Как же он забыл про нее? Она, конечно, вряд ли чем поможет ему, но хоть накормит и, может быть, договорится с хозяйкой пансионата насчет ночлега. Все же не к лицу известному скульптору ночевать, подобно бродяге, под открытым небом.

Вот и знакомое пятиэтажное здание, построенное в новом, модерном стиле — пансионат мадам Брекман. Окно Изы не светилось, значит, еще не пришла из театра. Вскоре Степан услышал на тротуаре одинокие шаги. Он был уверен, что идет именно Иза. Кому же больше возвращаться с работы так поздно, если не артистке? Это была действительно она. Подойдя ближе к подъезду и заметив стоящего на ступеньках широкой каменной лестницы человека, она в нерешительности остановилась. Свет электрической лампочки, висевшей у подъезда, бил ей в глаза, а лицо Степана оставалось в тени, поэтому она его не узнала.

— Идите, чего же остановились? — сказал он.

— Ой, это вы!.. А я думала, кто это стоит на лестнице, — обрадовалась Иза и сразу спросила: — Вы меня ждете?.. Не думаю, что вы пришли так поздно только ради того, чтобы услышать мои поздравления в связи с вашим успехом на венецианской выставке.

Степан недовольно махнул рукой.

— К черту все это! Мне негде ночевать.

— А я чем могу помочь?

— Поговорите с хозяйкой, может, она устроит меня на ночь.

— Она обязательно ответит, что ночевать вам следует в гостинице. Притом, мадам уже давно спит, и никто не осмелится ее будить.

— Как же мне быть? — растерянно произнес Степан.

Немного подумав, Иза сказала:

— Ладно, сейчас что-нибудь придумаем. Только, прошу вас, не стучите в коридоре штиблетами, а то проснется служанка, и тогда нам обоим придется ночевать на улице.

Степан снял в вестибюле тяжелые штиблеты и осторожно стал подниматься по лестнице вслед за Изой. Наконец они вошли в ее узенькую продолговатую комнату с одним окном, и она облегченно вздохнула, сказав:

— Слава богу, пронесло... Вы, конечно, хотите есть, а у меня, как назло, ничего нет, кроме конфет и печенья.

— Печенье подойдет, а конфеты оставьте себе, — промолвил Степан.

Пока он ел, Иза ненадолго куда-то выходила, затем разобрала ему постель, сменила простыни, а себе взяла одну подушку и одеяло.

— Покойной ночи. Желаю вам поспать хорошо. А то ведь на новом месте всегда спится плохо, — сказала она, направляясь к двери.

— Постойте, а вы куда?

— К подруге. У нее в комнате диван...

— А почему бы вам не лечь в свою постель? Мы же спали с вами на топчане!

— То на топчане, а на постели совсем другое дело. — Она засмеялась и быстро вышла из комнаты...

Кончилось все это тем, что хозяйка пансионата каким-то образом дозналась о ночевках Степана. Дня через три утром, едва Степан успел уйти, мадам Брекман ворвалась к Изе в комнату и принялась кричать на чем свет стоит. Никакие доводы, конечно, не помогли, и Иза была выдворена из пансионата.

Степана это сильно огорчило.

— Мне поделом. Мне не привыкать ночевать на улице. Вас вот подвел. И на кой черт я притащился тогда к вам? Почему вы меня не прогнали? — отчаивался он, шагая рядом с Изой по ночной улице.

Он провожал ее к новому пристанищу — временно она поселилась у такой же одинокой, как и сама, подруги-хористки.

— Не расстраивайтесь из-за меня, я уже давно собиралась оставить этот пансион, где приходилось жить точно монашенке, — сказала Иза, чтобы хоть немного успокоить его.

На сей раз Степану пришлось ночевать на садовой скамейке. А утром он пошел к Уголино, чтобы рассказать о своих мытарствах и попросить у него приюта хотя бы до той поры, пока он не продаст что-нибудь из своих работ. От Уголино он узнал, что в Милан приехала его венецианская знакомая — графиня Альтенберг. Вчера она посетила картинную галерею, где экспонируется выставка, и передала через Уголино записку для Степана, в которой настоятельно просила скульптора Эрьзю прийти к ней в гостиницу на виа Сфорца. «Отчего не пойти? — подумал Степан. — Тем более, что она мне должна за бюст. Может, отвалит сколько-нибудь, тогда ничего не придется продавать...» Так ничего и не сказав Уголино о своем бедственном положении, Степан отправился на виа Сфорца.

Графиня встретила Степана чуть ли не с распростертыми объятиями, усадила в кресло рядом с собой и, пока парикмахер приводил в порядок ее густые шелковистые волосы, весело болтала с ним, расспрашивая, как он проводил время в Милане, вдалеке от нее. Степан больше пожимал плечами, чем отвечал. Да и о чем он мог ей рассказать? Неужто о том, как в прошлую ночь спал на жесткой и холодной каменной скамейке в парке Виллы Реале?

Когда парикмахер ушел, графиня наклонилась к Степану и, играя голубыми глазами, полушепотом объявила, что в Милан она приехала без маркиза, и в его отсутствии он обязан сопровождать ее повсюду.

Подобная роль не очень-то прельщала Степана, да и не подходила она ему.

— Вряд ли справлюсь, — признался он чистосердечно. — Для этого надо быть не скульптором, а маркизом.

Она шутливо хлопнула его по колену.

— Справитесь!.. Одно ваше присутствие возле меня придаст мне в глазах окружающих особую пикантность, и каждая блистательная женщина рада будет иметь вас в числе своих поклонников. Так что не забывайте, я первая захватила на вас права, — сказала она, смеясь, и уже серьезно добавила: — Только вам, синьор , скульптор, надо обязательно сменить костюм. Я сейчас распоряжусь пригласить из ателье мастера...

На нем была все та же светло-серая пара, сшитая еще прошлой весной перед тем, как идти на прием к синьоре Равицци. За год она изрядно потрепалась и к тому же сейчас была сильно измята. Раньше Степан как-то не замечал этого, но здесь, в роскошном будуаре графини, на фоне ажурных штор и мягкой мебели, обитой темно-красным бархатом, да еще по соседству со столь элегантной женщиной, одетой в длинный халат из китайского шелка с хвостатыми фиолетовыми драконами, он понял, как убого выглядит. И тут же почувствовал, что в лицо ему ударила горячая волна...

Прожив в Милане с неделю, графиня повезла Степана в Комо. Сняла в гостинице несколько комнат и расположилась, как всегда, с шиком. Ее постоянными компаньонками, кроме той, уже знакомой Степану по Венеции особы, были еще две немки, примерно ее же возраста, но далеко уступающие ей в женских прелестях. Одна имела вид плоской доски, а у другой выпуклости обозначались как раз в тех местах, где они должны отсутствовать. В общем, наверно, правду говорят, что ни одна уважающая себя красавица не выбирает компаньонок, которые могли бы оказаться ее соперницами.

В первый же вечер Степан догадался, для какой надобности графиня одна занимает столько комнат. Дело в том, что в ее апартаментах каждый вечер до поздней ночи, а иногда и до утра шла картежная игра на крупные деньги. Сама графиня редко принимала участие в игре, она довольствовалась процентами от выигрыша других.

— Надо же как-то сводить концы с концами, — оправдывалась она, когда Степан заметил ей, что подобное занятие вряд ли к лицу женщине высокого положения. — К тому же графский титул без поместий и солидного счета в банке — пустой звук, — с улыбкой закончила она.

Накануне отъезда в Комо графиня не выдержала и на полчасика подсела к одной из групп. Этого было достаточно, чтобы проиграть все проценты за вечер и еще остаться в долгу. После ухода гостей она горько плакала, сетуя, что ее никто не удержал от неверного шага. Вот если бы рядом был маркиз, он бы обязательно это сделал.

Степану показалось, что она намекает на недостаточное внимание с его стороны.

— Может, я чем-нибудь могу помочь? — спросил он,

— Чем вы поможете?.. Завтра утром надо выезжать в Комо, а я столько задолжала этому миланцу. Впрочем, если бы вы согласились сделать с его жены такой же портрет, как мой бюст, он бы остался весьма доволен, и мы бы с ним были в расчете.

— Я это охотно сделаю, только бы вы не плакали и не расстраивались, — сказал Степан, чем сразу же вызвал на ее красивых губах благодарную улыбку.

— Вы, сеньор Стефано, — ангел. Лучшего бы не смог предложить даже сам маркиз!..

Он не любил, когда она упоминала маркиза, вот и сейчас насупил брови и замкнулся.

— Ну, ну, только не дуться. Мы с маркизом давнишние друзья. Когда он узнает, что вы находитесь при мне, у него причин дуться будет куда больше, чем у вас...

Портретом молодой миланки Степан занялся уже в Комо. Она позировала ему по утрам, когда графиня еще спала. Здесь же поблизости все время крутилась одна из ее компаньонок, вероятно, в качестве наблюдателя.

Графиня ложилась очень поздно, каждый вечер до полуночи пропадая в игорных домах Комо. А Степан в это время бродил по городу, ходил по берегу озера, сплошь застроенного виллами, пансионатами, гостиницами. Закончив скульптурный портрет миланки, Степан сделал еще один портрет Изы, по памяти. На вопрос графини, кто эта особа, он ответил, что это вовсе не особа, а библейская личность — Фамарь.

— Жаль, что эта «личность» не заплатит вам ни одного скудо. Не лучше ли делать портреты с тех, у кого есть деньги? Я могла бы вам устроить очень выгодные заказы.

— Давайте оставим их на случай, когда вы опять проиграетесь, — сказал Степан и заметил, что ее чистый лоб потемнел от неудовольствия...

Ждать долго не пришлось. Через несколько дней после разговора, придя из казино, графиня заявила, что проиграла довольно крупную сумму. Как и в прошлый раз, после проигрыша в Милане она была с ним особенно ласкова и предупредительна. Утром следующего дня Степану уже позировал лысый швейцарец в пенсне, потом его место заняла его дородная супруга, желающая выглядеть несколько моложе своих лет. За это она обещала мастеру дополнительную плату, сверх того, что заплатит муж.

Вблизи комнаты, где Степан работал, снова крутилась компаньонка. «Чего ей тут надо?» — подумал он, проследив глазами, и решил с ней поговорить.

— Эй, синьора! — окликнул он ее, когда дебелая швейцарка, переваливаясь, точно откормленная гусыня, выплыла за порог.

— Что вам угодно?

Вообще-то Степан не был дипломатичным человеком, но на сей раз ему захотелось немного позабавиться, и из этой забавы в конце концов получилось интересное произведение искусства под названием «Компаньонка».

— У меня есть хороший кусок белого мрамора, хочу сделать ваш портрет, — сказал он исключительно для того, чтобы легче выведать, чего ради она его караулит.

— Маэстро, конечно, шутит?

Повнимательнее взглянув, Степан вдруг увидел ее словно под другим углом освещения. Сухонькое невыразительное лицо и вялые водянистые глаза таили в себе робкое желание услужить, и ему действительно захотелось запечатлеть все это в мраморе.

— Нет, маэстро не любит шутить. — Он показал на кресло, где только что сидела швейцарка. — Садитесь.

По лицу компаньонки текли слезы. Сам маэстро Эрьзя по своему доброму желанию взялся высечь в мраморе её портрет! Ну как тут удержать нахлынувшие чувства? Он даже не соизволил сказать, сколько это будет стоить. Но она уже успела узнать причуды маэстро. Он может легко отказаться от тысячефранкового заказа и высечь что-либо просто так, для своего удовольствия. Например, эту библейскую Фамарь.

— Сидите свободнее, можете даже разговаривать, чтобы вам не было скучно, — сказал Степан, готовясь к работе.

— С вами мне, маэстро Эрьзя, никогда не может быть скучно, — промолвила она дрожащим голосом.

«Ого, — напугался Степан, — сейчас, кажется, последует излияние чувств». Однако случилось совсем другое: он узнал, как обманывает его графиня. Оказывается, она никому и ничего не проигрывала, а просто выколачивала из него деньги. И немалые. Видел бы он, как она договаривается с заказчиками — спорит, торгуется. И притом никакая она не графиня и совсем не из Триеста, а обыкновенная русская баба, лет пятнадцать тому назад вывезенная из России каким-то аристократом.

Это сообщение Степан выслушал спокойно. Нечто подобное он и сам уже начал подозревать. Беда была в другом — графиня ему безумно нравилась, а все остальное не имело никакого значения. Женщину, будь она жена или любовница, все одно приходится содержать. Даже уличной девке, взятой на одну ночь, надо платить.

— Зачем вы мне все это рассказываете? — только и сказал он. — Может, мне нравится, что она меня обманывает.

— О боже, как это может нравиться! Вас же обворовывают! Вам нужна честная и преданная женщина.

— Вроде вас, — заметил Степан.

— Я бы сберегла каждое ваше скудо.

— А зачем они мне, сбереженные скудо, ежели рядом не будет такой женщины, как графиня?!

Портрет получился изумительный. Когда он был закончен и его увидела графиня, она всплеснула руками и воскликнула:

— Узнаю свою наперсницу!..

Компаньонка, увидев, какой мелочно завистливой и слезливо жалкой изваял ее маэстро, быстро собрала свои чемоданы и поспешно отбыла из Комо...

Работа над портретами знакомых и друзей графини стала для Степана обычным делом. Он трудился с утра и до вечера, весь осыпанный крошками белого мрамора, точно мельник мучной пылью. Графиня по-прежнему пропадала в ночных казино Комо, а днем отсыпалась, наказывая не беспокоить ее.

Так они прожили до осени, иногда наезжая в Милан, а из Милана снова возвращаясь в Комо, пока графиня не получила письмо от маркиза, который вызывал ее в Ниццу. Спешно собравшись, она оставила Степану несколько десятков лир и пообещала вызвать его к себе, как только снимет подходящую виллу. Внешне все выглядело благопристойно. Уезжая, графиня предупредила его, что за гостиницу и стол уплатила вперед, так что он спокойно может жить здесь, пока она не вызовет его в Ниццу. Все вещи, в том числе и несколько его скульптур, она забрала с собой, сказав, что не хочет обременять его лишним грузом. Однако на следующий день утром стало известно, что графиня не просто уехала, а сбежала от многочисленных долгов, наделанных ею и в Милане, и в Комо. Ни за гостиницу, ни за стол она, конечно, не рассчиталась, Степану пришлось расплачиваться за все самому.

Рассчитавшись с гостиницей, Степан сразу же выехал в Ниццу разыскивать графиню: ему не хотелось терять свои скульптуры.

Зимний курортный сезон в Ницце начинается с ноября, так что Степан попал туда в самый разгар. В многочисленных гостиницах и пансионатах царила невообразимая суматоха, нигде ничего нельзя было узнать толком. Он не знал, где могла остановиться графиня, и ему пришлось обойти все гостиницы, пока, наконец, один портье не сказал ему, что особа, называющая себя графиней Альтенберг, действительно у них останавливалась, но прожила недолго — всего лишь два дня, а затем отбыла не то на Корсику, не то еще куда.

Степан присвистнул. Только теперь он окончательно убедился, что его все время водили за нос и, как сказала тогда компаньонка, из него выколачивали деньги. Дорого же ему обошлись скупые ласки этой самозваной графини. Но делать было нечего, пришлось смириться с потерей скульптор. Особенно Степан желал повторный портрет Изы. Он получился даже лучше того, что был сделан с натуры.

Степан побродил немного по набережной Ангелов, спустился к морю, но вскоре вернулся обратно: было не до прогулок — страшно хотелось есть. В последний раз он обедал в Милане сутки назад и после этого ничего не ел: денег едва хватило на билет. Ведь он рассчитывал встретить в Ницце графиню, но все обернулось иначе. Положение было незавидное. В Милане у него были знакомые, друзья — Уголино, Иза, которые могли на худой конец хоть поддержать его. А здесь, в Ницце, хуже, чем в пустыне. Он попробовал сунуться в фотоателье, в надежде получить работу. Но француз-фотограф, ничего не поняв из его объяснений, посадил Степана перед аппаратом и приготовился фотографировать. Степан замахал руками. Тогда фотограф выставил его из ателье.

«А что, если подняться в горы? Там, надо полагать, есть каштаны?» — подумал он, окидывая взглядом террасы, нависающие над городом и утопающие в зелени. Не найдет каштанов, по крайней мере, побудет один. Он не мог спокойно смотреть на сытые, смеющиеся лица людей — они раздражали его.

Дойдя до угла городского сада, он свернул вдоль массивной чугунной изгороди и вскоре очутился на набережной Пэйльона. По ней выбрался из города.

За городом дорога круто пошла на подъем. Она все время петляла, огибая скалистые возвышенности и глубокие ущелья. Справа и слева то и дело попадались многочисленные виллы, выглядывая белыми стенами или большими квадратными окнами из-за кущи деревьев. Этим виллам, казалось, не будет конца. Степан зашагал быстрее, но вдруг почувствовал острую боль в левой ноге — от поясницы до самой пятки. Пройдя с трудом еще немного, он сошел с дороги и присел на белый гладкий камень, весь испещренный надписями имен и дат. Положив в ногах довольно увесистый мешок с инструментом, он набил трубку и стал смотреть на раскинувшийся внизу по побережью белесого залива город. Замковая скала в левой его части, господствующая внизу над всем городом, отсюда казалась острой пуповиной, лишь не намного возвышающейся над остальными холмами. Темные суда в порту у ее подножья напоминали скопище тараканов на белой стене. Справа над горами низко висело закатное солнце, город был уже почти скрыт их тенью, лишь небольшая полоса у побережья освещалась его лучами. Море ослепительно светлое, во всю ширину, до самого горизонта.

Степан выбил из трубки пепел, поднялся с камня и заковылял дальше. Пока сидел, боль в ноге не чувствовалась, но стоило пройти немного, как она снова возвратилась, перекинувшись и на вторую ногу. «Черт возьми!» — выругался Степан, оглядываясь по сторонам, куда бы присесть. Раньше ничего подобного с ним не случалось, ноги никогда не подводили, хотя и ныли частенько по ночам, но он на это не обращал внимания. И сейчас старался с упрямой настойчивостью превозмочь эту неожиданную боль, шел все дальше и дальше, пытаясь поскорее вырваться из окружения вилл и домиков. И когда последнее строение осталось позади, Степан облегченно вздохнул, опустившись на каменистую почву у края дороги. У него было такое чувство, что он достиг заветной цели, и теперь со спокойной совестью может отдохнуть. Это чувство было настолько острым и сильным, что заглушило на время ощущение голода и боли в ногах.

Ночь застала Степана в горах. Огни города сверкали далеко внизу вдоль темного побережья, точно рассыпанный бисер. Небо было мутным от туч, наплывающих из-за гор. Тучи нависали над самой головой Степана, обдавая его холодным дыханием. Он пристроился на гладком уступе скалы, привалившись спиной к нагретому за день камню. Не было никакого смысла возвращаться туда, вниз, где сверкали огни. Там его никто не ждет. Да он, пожалуй, сейчас и не смог бы вернуться, даже если б захотел — ноги отказали совсем. Он сидел, посасывая давно потухшую трубку, и, ни о чем не думая, смотрел в темный бархат южной ночи, пронизанной далекими огнями Ниццы. Удивительно, что земные огни могут быть такими же бесстрастными и безучастными, как и небесные звезды.

Степан заснул незаметно, умиротворенный и убаюканный тишиной приморских Альп... Проснулся он от ощущения холода, будто в лицо плеснули ушат ледяной воды. Это был дождь, холодный, сильный, хлесткий. В один миг вся одежда промокла насквозь. Кроме того, на него обрушились потоки воды, стекающие вдоль отвесной скалы. О том, чтобы искать в темноте какое-либо укрытие, нечего было и думать.

Дождь лил довольно долго и прекратился внезапно, так же, вероятно, как и начался. Намокший и продрогший, Степан стал размахивать руками и пританцовывать на месте, превозмогая боль в ногах, чтобы хоть немного согреться. К рассвету небо прояснилось, но Степану от этого было ничуть не легче: стало еще холоднее. Он еле дождался, когда наконец медленно выплыло из-за гор рубиновое солнце. По мере того как оно поднималось и его лик все больше принимал цвет светлого пламени, лучи становились теплее и ласковее. Степан снял с себя мокрую куртку, рубашку и развесил их на кусту терновника. Немного помедлив, стянул и брюки, оставшись в одном исподнем. В такую рань тут некому ходить, и его никто не увидит. Табак и спички настолько отсырели, что он их не стал сушить, выкинул.

Пока сохла одежда, Степан осторожно, чтобы не уколоться, ходил между кустами и собирал в шляпу опавшие дикие сливы. Они были терпкие, приторно кислые и по мере того как он набивал ими желудок, вызывали не чувство сытости, а неприятную тошноту...

Обратно в город Степан спускался медленно, ноги совершенно отказывались идти. К тому же его немного лихорадило. Была уже середина дня, когда он с большим трудом, весь взмокший от пота, добрался наконец до набережной Ангелов и спустился на пляж. Быстро сняв штиблеты, Степан засунул ноги в теплый песок: надо же было с ними что-то делать.

Пляж был почти пустынный. Лишь кое-где под тентами виднелись отдельные группки людей. После ночного дождя вода у берега была мутная, и пока никто не купался.

Мимо Степана прошел человек с бородкой и в очках, равнодушно взглянул на него и отвернулся. Степана словно что-то кольнуло в сердце от его взгляда. «А ведь этот человек, должно быть, русский?» — подумал он. Идет чуть ссутулившись, смотрит под ноги. И бородка узенькая, клином. Иностранцы обычно бритые, особенно англичане. Степан поспешно стал обуваться, намереваясь кинуться за этим человеком, догнать его и заговорить с ним. Но тот, пройдя несколько шагов, тоже сел на песок, лицом к морю. Степан обратно сунул ноги в песок и стал внимательно изучать своего соседа, с каждой минутой все больше убеждаясь, что это руский. Человек с клинообразной бородкой, видимо, почувствовав взгляд, тоже оглянулся, его губы тронула еле уловимая улыбка, он слегка качнул головой: получилось что-то вроде приветствия. Тогда Степан сгреб в охапку свои вещи и, увязая босыми ногами в песке, подошел к нему.

— Простите за навязчивость, мне кажется, что мы с вами соотечественники? — проговорил он по-русски, опускаясь рядом.

— Вы не ошиблись, — ответил тот. — С кем имею честь?..

— Скульптор Степан Нефедов, по псевдониму Эрьзя, — сказал Степан, чем весьма удивил своего собеседника, который с недоумением уставился на него.

— Я не ослышался? Вы, кажется, назвались скульптором Эрьзей? — спросил он.

— Нет, не ослышались. Я и есть Эрьзя... Болят ноги, вот я и грею их в песке. Должно быть, ревматизм...

Наступило неловкое молчание. Степан понял, что ему не поверили. «Ну и черт с ним», — сказал он про себя, доставая из кармана трубку, но попросить табака постеснялся.

— Простите, я забыл вам представиться, — словно спохватившись, заговорил человек с бородкой. — Признаться, вы меня ошарашили. Скульптора Эрьзю я представлял несколько иным. О вас так много пишут газеты, особенно после венецианской выставки...

Воспользовавшись паузой, Степан сказал:

— Ничего нет удивительного: художников привыкли считать чуть ли не законодателями мод, а тут перед вами сидит обыкновенный поволжский мужичок в помятой одежонке, да еще босиком. Не правда ли, странно?

— Прошу меня еще раз извинить. Я вовсе не считаю, что художник должен походить на манекен для рекламы портняжных изделий. Наш Лев Толстой, говорят, ходит в простой мужицкой рубахе, и это ничуть не унижает его.

— Ну, Толстой, должно быть, ходит так из-за своего чудачества, а не потому, что ему нечего надеть.

— Это вопрос другой... Ну, так я должен вам представиться — Николай Семенович Бутов, временно проживающий вдали от родины. Вы, вероятно, сюда приехали по своей охоте?

— Да, по своей. Охота, говорят, тоже бывает хуже неволи...

Степану нестерпимо хотелось курить. Он вертел в руках пустую трубку, надеясь, что собеседник все же догадается угостить табаком, если, конечно, курит. Но Бутов, к сожалению, не курил. Он принялся расспрашивать Степана о жизни, о делах, и тот счел не лишним поведать ему о своих лишениях.

— Мне все равно, где жить, только бы работать. Милан — тоже не мать родная, достаточно намучился я там, — произнес Степан под конец.

— Знаете, пожалуй, я смогу вам помочь, — сказал Бутов, выслушав рассказ. — Но прежде пойдемте перекусим, я тоже еще не обедал. Здесь недалеко есть приличный ресторанчик, кормят там неплохо и берут недорого... Уж такова наша эмигрантская судьба — по возможности помогать друг другу, — заключил он с усмешкой, посмотрев в лицо Степана сквозь толстые стекла очков в светлой металлической оправе.

Когда они шли по набережной, Степан смущенно попросил Бутова купить ему пачку табака.

— Не могу без курева, — признался он. — Без еды можно выдержать несколько дней, а без табака и дня не проживешь...

Вскоре они вошли в небольшое продолговатое помещение с низким потолком, где в один ряд стояло несколько столиков. К ним подошла полная женщина с бледным усталым лицом. Поздоровавшись, спросила наполовину по-французски, наполовину по-итальянски, обращаясь больше к Бутову, что синьорам угодно заказать.

Бутов выжидающе посмотрел на Степана.

— Мне все равно, я буду есть все, что ни закажете. Просите что посытнее да подешевле, — сказал Степан, старательно набивая трубку табаком.

— Может, слишком сытного-то и не следует, коли вы, как говорите, не ели три дня? — осторожно заметил Бутов.

— Ничего не будет. Мой желудок, как русская печь — что ни кинь, все сгорит, — успокоил его Степан. — Сегодня утром съел целую шляпу полугнилых диких слив, и пока ничего.

Он с удовольствием затянулся из трубки, и у него сразу закружилась голова...

У Бутова в Ницце была знакомая дама, тоже из России, содержательница частного учебного заведения для русских девочек, проживающих в городе и его окрестностях. Через ее посредство он и решил помочь Степану обосноваться здесь на временное жительство и прямо из ресторана повел его к ней. Это была солидная дама с высокой замысловатой прической и крупной бородавкой на шее, одетая в строгое длинное серое платье.

— Боже мой, Николай Семенович, кого вы ко мне привели?! — произнесла она вполголоса, отозвав его в сторону.

— Это же скульптор Эрьзя, наш соотечественник, — ответил Бутов тоже вполголоса.

— В том, что соотечественник, я не сомневаюсь, но что он скульптор, на лбу у него не написано, а по виду этого никак не скажешь...

Конец разговора Степан не уловил, но Бутову, видимо, все же удалось убедить ее принять участие в сложившихся обстоятельствах скульптора. Она повернулась к Степану и бесцеремонно спросила:

— Неужели у вас в Ницце нет знакомых, к кому бы вы могли обратиться за помощью?

— К сожалению, синьора, никого, в Ницце я первый раз в жизни. Человек, к которому я приехал, обманул меня — не дождавшись, уехал на Корсику или еще куда, черт его знает, — сказал Степан, стараясь быть спокойным, хотя, признаться, поведение дамы ему сразу не понравилось.

— Что же с вами делать? — нерешительно произнесла она. — Может быть, вы не откажетесь сделать портрет с моей дочери? Как говорится, услуга за услугу, — улыбнулась она уже более приветливо. — Тем временем я постараюсь подыскать для вас жилье.

— Портрет я сделаю мигом! — воскликнул Степан, обрадованный, что дело дошло до этого. — Только вот у меня, к сожалению, нет материала — ни мрамора, ни глины. Вам, конечно, желательнее сделать в мраморе?

Он понимал, что дама, прежде чем как-то помочь ему, решила проверить: действительно ли он тот, за кого себя выдает.

— Николай Семенович вам поможет достать все необходимое в вашем деле, — сказала она, обращаясь уже к обоим.

Бутов качнул головой. А когда они вышли из шикарно обставленной гостиной и прошли в небольшой садик, раскинувшийся вокруг двухэтажного особняка с большими окнами классных комнат, он смущенно стал извиняться, что по его вине скульптору Эрьзе пришлось выдержать столь неприятную сцену.

— Мне следовало бы предварительно встретиться с ней, а потом уже представить вас. Эка, не сообразил, — добавил он с досадой.

— Ничего, все обошлось хорошо, — успокоил его Степан. — Она по-своему права. Я человек необидчивый. Главное, опять смогу работать, а остальное не имеет значения. Вот только куда бы мне деть этот мешок, здесь мои инструменты? Он мне порядком надоел, таскаю его повсюду. Не мешало бы немного и поспать...

— К себе пригласить не могу, снимаю небольшую комнатку, где еле помещается единственная кровать, — огорченно произнес Бутов.

— А мне ничего и не надо, я вот сейчас устроюсь здесь в саду и посплю, а вы тем временем достаньте кусок мрамора. Черт с ней, сделаю я ей портрет, чтобы не сомневалась.

— Как же в саду? — удивился Бутов. — Тогда уж лучше пойдемте, я вас отведу в сарайчик. Здесь, за домом, бывший каретный сарай, там и поспите.

Они обошли дом и очутились перед небольшим каменным строением в глубине сада. Одна створка широких дверей была полуоткрыта. Внутри виднелась сваленная в кучу вышедшая из употребления мебель. Здесь же стоял полуразвалившийся дырявый диван, с торчащими ржавыми пружинами. Степан плюхнулся прямо на него, а под голову положил мешок с инструментом.

— Вот и прекрасно! — сказал он при этом. — Здесь можно выспаться прямо-таки по-барски...

Степан проспал в сарайчике остаток дня и всю ночь. Проснулся рано от холода. В полуоткрытую створку двери сквозь рассветный сумрак проглядывались часть сада и сероватая стена дома. Степан прекрасно выспался и чувствовал себя бодро, хоть пружины и надавили бока. «Все же замечательно, когда над головой есть крыша и в кармане целая пачка табака», — он улыбнулся этой своей мысли и достал трубку.

На юге рассвет наступает быстро: пока он выкурил трубку, стало совсем светло. По ветвям деревьев с густой листвой, виднеющихся в проеме двери, разлился алый свет первых солнечных лучей. Степан еще раз набил трубку и, покуривая, стал думать, что ему делать дальше. Правильно ли он поступит, если останется в Ницце? Может быть, снова вернуться в Милан? Сделает портрет дочери этой дамы, она заплатит ему сколько-нибудь, на проезд и хватит. А что он будет делать в Милане? Ведь у него там тоже ни квартиры, ни мастерской. Снова сесть на шею Уголино и Изы — перспектива не из приятных. К тому же Милан ему порядком осточертел. Здесь, в Ницце, много соотечественников, наверняка легче будет достать заказы. И эта дама, хоть и поворчала сначала, все же обещала помочь с жильем. А будет жилье — будет и работа. На худой конец ему поможет и Бутов, видать, человек он хороший, да и в искусстве сведущий, коли знает даже Эрьзю. Степан улыбнулся. Все же приятно, что его имя понемногу становится известным. Он не тщеславен, боже сохрани, но и не безразличен к тому, как относятся к его искусству, как его воспринимают. Ведь все, что он делает, делает исключительно ради людей. В противном случае искусство потеряло бы для него всякий смысл.

В дверях неожиданно мелькнула тень, и в полутемный сарай вошел Бутов.

— Доброе утро, — произнес он, слегка картавя. — Вы уже проснулись, вот и прекрасно. Лидия Александровна приглашает вас завтракать.

Вчера Степан не заметил, что он картавит. Вероятно, просто не обратил внимания.

— Вместе с тем должен вас огорчить, она не могла найти у себя ничего подходящего под жилье и поручила мне снять вам где-нибудь в городе комнату, — сказал Бутов, немного помолчав.— Вот после завтрака мы с вами этим и займемся.

— Это, должно быть, дорого? — спросил Степан. — Ведь сейчас в Ницце самый сезон, бездельники со всей Европы сюда съезжаются.

— Что же делать?

— А ничего делать не надо. Этот сарай, я смотрю, тут находится без всякой надобности. Что если убрать отсюда старую рухлядь и превратить его в мастерскую? Лучшей мастерской не найти во всей Ницце! Уверяю вас, — добавил Степан и улыбнулся, весьма довольный тем, что все так легко разрешилось.

— Как? — удивился Бутов. — В этом темном сарае вы собираетесь жить и работать?

— А что тут плохого? Сниму часть крыши, застеклю, вот и будет светло. В Милане у меня мастерская была куда хуже — в бывшем курятнике. — Степан посмотрел на Бутова. — Только вот что, зимой здесь, в Ницце, как — очень холодно бывает? В Милане адский холод, точно у нас в Сибири.

— Нет, здесь не особо холодно, температура всегда плюсовая, — сказал Бутов, переводя взгляд со сваленного на полу хлама на свисающую с темных балок пыльную паутину.

Этот человек, именующий себя скульптором Эрьзей, не перестает его удивлять. Он и сам, Бутов, не ахти как требователен к жизни — довольствуется скромным уголком, кроватью и небольшим столиком для работы. У него нет семьи, нет родины, и в минуты сомнений, впадая в нервную депрессию, он иногда перестает верить в свою революционную идею — главную цель жизни. А этот добровольный изгнанник, ему все нипочем — ночует под открытым небом, готов работать в нечеловеческих условиях. И все ради искусства. Откуда в нем эта энергия, этот оптимизм, так необходимый для создания любых человеческих ценностей? Если раньше он уважал Степана, как скульптора, то с этой минуты стал преклоняться перед ним как перед человеком — сильным, неповторимо оригинальным. Он не видел его работ, видел лишь их фотографии в итальянских газетах и читал статьи о них. Как бы он желал посмотреть хотя бы на одно его создание!

— Знаете, я вам помогу убрать все это, — проговорил он после продолжительного молчания, кивнув головой на хлам. — И вообще, рассчитывайте на меня, будем друзьями!

— Я все же думаю здесь сложить небольшую голландку или плиту, мне во время работы всегда требуется теплая вода, — сказал Степан скорее самому себе, не обратив внимания на слова Бутова, а может, он их даже не расслышал, занятый планировкой своей будущей мастерской.

За завтраком в той же гостиной, где они с Бутовым побывали вчера, Степан познакомился с дочерью хозяйки дома — Эленой. Ее большие голубые глаза, светлые косы, пунцовые губы напомнили ему о далекой родине. Мать, чопорная и холодная, мало походила на русскую женщину, зато дочь была типичным образцом русской девушки, хотя очень плохо изъяснялась по-русски, охотно щебетала на французском. Как Степан узнал позднее, Бутов обучал ее русской грамматике и отечественной истории.

Завтрак уже подходил к концу, когда хозяйка Лидия Александровна, обращаясь к Степану, повторила то же, что уже сказал ему Бутов давеча в сарае.

— Ничего, не беспокойтесь, не надо искать никакой комнаты, да это было бы мне и не по карману, — ответил Степан. — Мы с Николаем Семеновичем уже нашли помещение, осталось привести его в порядок. Через пару дней Элена сможет мне позировать. Я начну работать, довольно бездельничать!

— Позвольте, но где вы нашли помещение? — спросила Лидия Александровна, переводя взгляд с одного на другого.

— Эрьзя облюбовал в саду заброшенный сарай, — произнес Бутов, уставившись в стол.

Услышав такое, Лидия Александровна, казалось, лишилась дара речи: рот неестественно искривился, глаза округлились, точно она увидела перед собой привидение. Степан испугался, как бы ее не хватил удар. А Элена прыснула и, чтобы не расхохотаться, ладонями обеих рук закрыла рот.

— Боже мой! — наконец тихо произнесла Лидия Александровна и с упреком посмотрела на дочь. — Что же тут смешного?

Бутов принялся ее успокаивать, а Степан — уверять, что там ему будет лучше, чем в любой комнате. Скульптура такой вид искусства, что требует, во-первых, много места, во-вторых, разводит сырость и мусор. В конце он с жаром воскликнул:

— Сам Микеланджело всегда работал в сараях, а то и вовсе под открытым небом. Разве его «Давида» можно было поместить в какое-либо помещение?!

Лидия Александровна все же вынуждена была согласиться с подобными доводами и разрешила Степану хозяйничать в сарае.

— Спать вы можете в любой классной комнате, ночами они пустуют, — сказала она. — Только не знаю, как устроить ваше питание? Мы кухарку не держим, себе готовим с дочерью сами.

— О-о-о, об этом не беспокойтесь. Я тоже делаю все для себя сам.

— Мы можем вместе ходить в тот ресторанчик, где обедали вчера, — предложил Бутов.

Все устроилось лучше, чем Степан ожидал. Лидия Александровна ссудила ему немного денег для покупки необходимого материала и на обзаведение хозяйством. Степан решил, что она оказалась лучше, чем он о ней думал вначале.

Почти два дня они с Бутовым занимались устройством мастерской. Ненужный хлам вынесли и сложили за сараем. Менее поломанные кресло и два стула Степан оставил для починки. Диван тоже оставил: его можно привести в порядок и использовать вместо кровати. Стены побелили известью, часть крыши разобрали, Степан сколотил две рамы, застеклил и установил в свободные проемы. Сарай сразу преобразился.

Степан работал быстро, не зная усталости. Он не делал перерывов даже на курение, трубка все время торчала у него во рту. Набивал он ее с лихорадочной поспешностью, так же быстро раскуривал и продолжал работать. Оставалось еще сложить плиту и сделать два стола для работы с глиной и мрамором. С плитой, пока тепло, можно не спешить, а столами он займется уже один, без помощи Бутова.

По окончании работы служанка-француженка вынесла им из кухни теплую воду, и они прямо здесь, у сарая, вымыли руки и лица. Степан достал из мешка с инструментом свое полотенце, оно, видно, и раньше было не очень-то чистым, но теперь, после соседства с железными предметами, имело весьма неприглядный вид. Утеревшись, он хотел сунуть его обратно в мешок, но служанка бесцеремонно вырвала полотенце у него из рук и унесла с собой.

— Правильно, догадливая девушка, — сказал Степан с усмешкой.

По дороге в ресторанчик Бутов, наконец, решился задать Степану вопрос, который вертелся у него на языке все время.

— Послушайте, Степан Дмитриевич, поскольку мы с вами теперь друзья, мне бы хотелось знать, каковы ваши политические убеждения?

Степан ответил не сразу и вовсе не потому, что не имел своих убеждений. Просто он над этим никогда не задумывался и, пожалуй, не смог бы так сразу, в нескольких словах, высказать свое отношение к политическим проблемам России. Обстановка, сложившаяся к тому времени на его родине, а он оставил ее всего лишь три года назад, была весьма сложной и запутанной. Люди, считающие себя мыслителями, и то шарахались в разные стороны, не разобравшись в ней. А он был всего лишь художником, так и не научившимся регулярно читать газеты. Его философия была предельно проста и в то же время по-человечески мудра: люди рождаются с равными правами на счастье. И не их вина, что несовершенное общество впоследствии разделяет их на классы обеспеченных и необеспеченных.

— Чего же вы молчите? — нетерпеливо сказал Бутов. — Мне это очень важно знать. От вашего ответа зависят наши дальнейшие отношения.

— А ежели я скажу, что у меня нет политических убеждений, то вы больше со мной не будете разговаривать? — спросил Степан, ухмыляясь в усы.

— Такого не может быть. У каждого должны быть убеждения, особенно у художника.

— А для чего они ему, убеждения? Знание анатомии и психологии для него, по-моему, важнее, — все с той же ухмылкой проговорил Степан.

Бутов даже остановился, внимательно взглянул на собеседника поверх очков своими близорукими глазами.

— Вы или смеетесь надо мной, или разыгрываете, — голос у него был раздраженный и картавил он еще больше.

Степан расхохотался.

— А ведь правда, вы перестали бы со мной разговаривать, скажи я вам, что убежденный монархист. Успокойтесь, наши с вами отношения к монархии совершенно одинаковы. Надеюсь, в этом мы с вами никогда не разойдемся.

— А в чем же можем разойтись? — спросил Бутов уже спокойным голосом.

— Но я не знаю ваших убеждений. По-моему, достаточно и того, что мы сходимся в главном, а прочее уже мелочь.

— Вы изумительный человек, Степан! Дайте я вас обниму! — воскликнул Бутов, снова останавливаясь.

В это время на набережной, как обычно в предвечерние часы, прогуливалось много отдыхающих, и они с удивлением оглядывались на двух странных субъектов, которые вдруг, казалось бы ни с того ни с сего, принялись обниматься...

Над портретом Элен Степан работал с увлечением. Уж очень понравилась ему эта непосредственная девушка с открытым русским лицом. Как не вязался весь ее внешний облик с тем, что она все время щебетала по-французски. Степану хотелось, чтобы она говорила с ним по-русски, но ей было весьма трудно изъясняться на языке родины. Она то и дело сбивалась и тут же переходила на французский. А Степан не понимал этого языка и, признаться, недолюбливал.

Элен появлялась в мастерской часов в десять утра, после уроков с Бутовым, и позировала часа два, а иногда и три. Обычно молчаливый и хмурый в обществе, при ней Степан прямо-таки преображался: болтал без умолку, рассказывал различные эпизоды из своей жизни. Элен охотно слушала его и задорно смеялась над каждой незначительной шуткой. Почти всякий раз она приносила с собой для него чашку ароматного кофе и мягкую булочку с долькой сливочного масла, и пока он все это не выпивал и не съедал прямо при ней, не садилась и не позволяла работать. Она знала, что он почти никогда не завтракает. По правде сказать, он не ходил бы и на обед, довольствуясь едой всухомятку, если бы не Бутов, который уводил его с собой в облюбованный ими ресторанчик. При этом, как только Бутов появлялся в дверях, Степан начинал недовольно ворчать, что ему мешают работать. Однако заботу со стороны Элен он воспринимал с умильной растроганностью и был весьма польщен ее вниманием.

Работа над портретом затягивалась. Не закончив как следует в мраморе, Степан принялся лепить головку Элен в глине, рассчитывая со временем отлить в гипсе. Элен не возражала, продолжая охотно позировать, лишь заметила, что мрамор все же лучше глины. Вот если бы он задумал ее портрет сделать из бронзы, тогда другое дело.

Степан усмехнулся.

— Даже для золотой скульптуры прежде делают оригинал из глины. Глина, милая Элен, классический материал.

— А мрамор? — возразила она.

— Мрамор я не очень люблю. Он требует много усилий, а в итоге получается вещь средней выразительности. Мрамор — материал, от которого скульптор всегда зависим. Вы когда-нибудь видели «Давида» Микеланджело?

— Нет, я никогда не была во Флоренции, — бойко ответила Элен.

— Так вот, он вынужден был, исходя из мраморной глыбы, изобразить Давида не в момент взмаха рукой, чтобы бросить камень в голову Голиафа, а всего лишь в момент подготовки к этому взмаху, отчего статуя получилась несколько статичной. Когда я смотрел на нее, у меня складывалось впечатление, что Давид вовсе не собирается бросать этот камень, а всего лишь угрожает им... Но Микеланджело умел выжимать из мрамора все, а это дается не каждому скульптору.

— Вы хотите сказать, что вам этого не дано? — смеясь, спросила Элен.

— Я рос в лесной глуши и с мрамором впервые столкнулся, когда приехал в Италию. Не удивительно, что я так и не привык к нему. С материалом надобно сжиться, лишь тогда он будет слушаться тебя...

Никогда и никому Степан не высказывал подобных откровений, а тут готов был рассуждать об этом до бесконечности.

Увлеченная его рассказами об искусстве, Элен изъявила желание попробовать свои силы в скульптуре. К. тому времени мраморный портрет ее был уже совсем готов — Элен, слегка приподняв голову, застыла с улыбкой на красивых полных губах. Степану казалось, что эту девушку, пышущую здоровьем и весельем, нельзя было изобразить иначе, как улыбающейся.

— А я могу что-нибудь сделать хотя бы из глины? — спросила она, когда сеансы с позированием закончились, и ей, по сути, незачем было приходить в мастерскую.

— Давайте попробуем, я охотно возьмусь вас учить. Идите найдите в саду сосновую шишку, с нее и начнем.

Элен вскоре вернулась с сосновой шишкой и положила ее перед Степаном на стол, сколоченный из плохо обструганных досок. Он взял из таза на полу кусок вязкой глины, помял его в руках, затем принялся быстрыми движениями пальцев придавать этому куску вид груши. Вскоре груша из глины с одного конца покрылась еле заметными чешуйками. Они возникали под ногтями скульптора как-то неожиданно, и по мере того как его пальцы продвигались к утолщенному концу, чешуйки становились все заметнее. У самого конца они встали почти торчком, сложившись в своеобразный круговой веер. Элен внимательно следила за движением пальцев Степана и ахнула от восхищения, когда он положил рядом с шишкой на столе точную ее копию из глины.

— Я так, пожалуй, никогда в жизни не смогу, — проговорила она неуверенно.

— Сможете, только не торопитесь и больше смотрите не на мою шишку, а на настоящую. По моей лишь проверяйте, правильно ли делаете, — сказал Степан, ободряя ее.

Но Элен было не суждено заниматься скульптурой. Этот первый урок стал и последним. Лидия Александровна уже давно выказывала недовольство затянувшейся работой над портретом. Ее, конечно, больше всего волновала не медлительность скульптора, а то, что дочь слишком часто бегает к нему в мастерскую и подолгу просиживает там. К тому же Элен давно следовало бы уехать в Марсель, где она училась в женском коллеже. Она задерживалась лишь из-за портрета. Как только Лидия Александровна узнала, что сеансы с позированием закончились, она приказала дочери незамедлительно собираться в дорогу...

Вечерами к Степану часто захаживал Бутов. Они беседовали на различные, больше политические, темы. Бутов был высокообразованным человеком: окончил юридический факультет Петербургского университета, слушал, как он сам выражался, от эмигрантского безделья лекции в Берлинском университете. Он состоял членом Российской социал-демократической партии и примыкал к ее правому крылу. Иначе говоря, считал себя сторонником Мартова. В этих беседах, само собой разумеется, Степан оказывался всего-навсего пассивным слушателем. Однако, когда разговор касался обнищавшей российской деревни, он выказывал знаний больше, чем его образованный собеседник. Бутов деревню знал из своего западного далека, а Степан родился и вырос в ней.

Особенно увлекали Степана рассказы Бутова о мыслителях и революционных деятелях Запада и России, а полная удивительных приключений жизнь Михаила Бакунина привела его прямо-таки в восторг, и он зажегся непреодолимым желанием создать его скульптурный портрет. Но Бутов принялся горячо отговаривать Степана, посоветовав изваять образ мыслителя вообще, наподобие роденовского. Анархические идеи Бакунина сейчас большинство революционных деятелей не одобряют, поэтому, де, его, Степана, работа не будет иметь того общественного резонанса, который необходим любому великому произведению искусства.

Степан не мог не согласиться с ним.

Таким образом возникла мысль о создании «Философа». Сразу же после окончания портрета Элен Степан принялся за эскизы к нему. Их было много — почти каждый последующий день он работал над новым эскизом. Ни одна из прежде созданных им скульптур не принесла ему столько мучений. Но это были муки творчества и сомнения, без которых немыслимо ни одно истинное творение искусства. Над «Философом» он работал весь декабрь и часть января и был так увлечен, что даже не заметил, как приезжала на рождество Элен, сколько времени пробыла дома и когда уехала. Весьма возможно, что она даже заходила к нему в мастерскую, но он принимал ее за девушку-француженку, находящуюся в услужении у Лидии Александровны. Эта девушка по имени Бертиль вела нехитрое хозяйство Степана, стирала ему белье, покупала кое-какие продукты, приносила кипяток для чая. Бутова обычно он просто выгонял, если тот заходил в неурочное время. Только когда «Философ» был совсем готов и отлит в цементе, он попросил его высказать свое мнение.

— Я настолько восхищен, Степан Дмитриевич, что не нахожу слов, — произнес тот, прохаживаясь по его обширной мастерской и с разных сторон осматривая стоящее на столе изваяние. — Только жаль, напрасно вы уничтожили эскизы. Каждый из них явился бы замечательным произведением.

— Ну, об эскизах нечего толковать, — сказал Степан, махнув рукой.

Бутов попросил разрешения привести в нему поэта Альфреда Алисова, проживающего здесь, в Ницце.

— Он что, тоже эмигрант? — спросил Степан.

— Что-то в этом роде, — ответил Бутов неопределенно.

— Отчего же, пусть приходит, мы и ему покажем «Философа», — охотно согласился Степан.

За последнее время он ни разу не подправлял и не подбривал бороду, она у него разрослась по всему лицу, а на подбородке стала совсем длинной. Одетый в темный халат, подаренный Лидией Александровной, в черной шляпе, Степан был похож на бродячего монаха. В мастерской у него стоял страшный холод. Занятый сначала портретом Элен, а затем «Философом», он так и не собрался сложить плиту.

— А теперь уже не стоит, скоро будет тепло, — ответил он с усмешкой на замечание Бутова.

О том, что в Ницце обосновался новоявленный русский скульптор, понемногу узнавали проживающие здесь россияне — не столько от Бутова, сколько от Лидии Александровны, у которой было обширное знакомство, особенно в аристократических кругах. Первым из представителей высшего общества явился с визитом некий князь Голицын. Лидия Александровна постеснялась привести гостя к Степану в сарай и пригласила его самого к себе в гостиную, где и состоялось знакомство. Голицын сказал, что читал в газетах о работах Эрьзи, выставленных в Милане и Венеции. Кроме того, наслышан, что Степан когда-то писал иконы, и смог бы поручить ему солидный заказ для русского православного храма, строящегося в Ницце на его деньги. У Степана не было особого желания возвращаться к иконам, но в настоящее время он ощущал большое стеснение в средствах, к тому же Лидия Александровна, чьими милостями он здесь живет, настойчиво стала уговаривать его не отказываться от столь выгодного и почетного заказа, и он согласился, предварительно пообещав сделать эскизы на несколько икон.

В конце января стало известно, что в Ницце собираются организовать большую интернациональную выставку произведений живописи и скульптуры. Эту новость Степану принесли Бутов и Алисов, заглянувшие к нему как-то вечером. До этого Алисов уже побывал в мастерской раза два. Это был утонченный дворянский интеллигент, до мозга костей пропитанный культурой Запада. Степан диву давался, что могло быть с ним общего у Бутова. Видимо, их связывала общая участь эмигрантства. Правда, он не знал происхождения Бутова, но при всей его образованности и культурности в нем то и дело проглядывала русская мужиковатость. Скорее всего он происходил из духовного сословия.

Алисов понравился Степану тактичностью и беспристрастностью суждений. Он сразу предсказал, что его «Философ» будет иметь большой успех на выставке, и высказал это без тени зависти и неприязни. Увидев аскетические условия жизни скульптора, Алисов предложил безвозмездную денежную помощь, но Степан отказался, сославшись на то, что получил довольно выгодный заказ от князя Голицына.

Следует заметить, что в Ницце Степан жил куда лучше, чем в Милане. Конечно, у него не было тех удобств, которые, по понятиям Алисова, должны окружать каждого культурного человека: не было ванной, изысканного обеда из нескольких блюд, он не носил тонкого белья и не имел в своем распоряжении нескольких комнат. Но у него была просторная мастерская, которую он не променял бы на роскошную квартиру с мраморной ванной. Смена белья тоже имелась и регулярно приводилась в порядок заботливыми руками Бертиль. В неотапливаемой мастерской ему никогда не бывало холодно лежать на старом диване рядом с ней.

А началось все просто. Девушка хорошо говорила по-итальянски, как, впрочем, многие жители французской ривьеры. Как-то после отъезда Элен она пришла к Степану погоревать об отсутствующей подруге, тем более, что ему теперь тоже не с кем будет перемолвиться словом.

— А с тобой разве мне кто-нибудь запретит болтать?! — шутливо воскликнул он.

Бертиль потупила золотисто-карие глаза.

— Неужели синьор Стефан будет настолько любезен, что не побрезгует обществом простой девушки?..

Позднее, когда она собралась уходить, участливо заметила, что ему, наверно, ночами бывает здесь ужасно холодно, а вот ей в кухне спать нестерпимо жарко.

Степан шутливо воскликнул:

— Так в чем же дело? Приходи ко мне, нам обоим здесь будет в самый раз!..

Бертиль трудно было назвать красавицей, ее низкорослая фигура далеко бы не подошла для модели Венеры. Внешне она чем-то напоминала Степану прислугу квартирной хозяйки на Остоженке в Москве — Аксинью. Но та была жадной и расчетливой, а Бертиль — сама простота.

Лидия Александровна сквозь пальцы смотрела на их незамысловатый роман, тем более, что она и сама была не из святых вдов. Бутов, вечерами уходя от Степана, частенько не проходил мимо ее дверей. И уроки, которые он давал ее дочери, были всегда лишь внешним прикрытием этой связи...

К предстоящей выставке в феврале Степан попросил Лидию Александровну помочь ему с доставкой скульптур из Милана. Он написал письмо Уголино Неббии с просьбой, чтобы тот лично проследил за их упаковкой. Вскоре скульптуры в больших дощатых ящиках прибыли в Ниццу, и в просторной мастерской Степана сразу сделалось тесно. Вдоль задней стены в торжественный ряд встали «Осужденный», «Сеятель» и «Косец». По углам на деревянных постаментах с одной стороны Степан поставил «Тоску», с другой — «Философа». «Попа», за неимением места, оставил на полу перед «Осужденным». Гипсовая «Александра» поместилась рядом с гипсовой «Элен» на полке, где стояли еще несколько женских головок и «Усталость». На столе — еще незаконченная голова Христа, над которой скульптор работал в последнее время. Ее он тоже готовил к выставке, намереваясь отлить в цементе.

Занятый хлопотами по доставке скульптур из Милана, Степан совсем забыл о заказе князя Голицына. Эскизы на иконы он представил уже давно, но князь почему-то до сих пор отмалчивался, не торопил с выполнением заказа. К выставке надо купить новую одежду, рубашек, сменить шляпу и штиблеты — деньги бы оказались как нельзя кстати. Не появишься же на выставке в замусоленных брюках и тужурке? Хотя они и из добротного и тонкого сукна, но изрядно потрепались. Может быть, князь соизволит дать аванс, решил Степан, отправляясь к нему.

Голицын был удивлен, когда Степан явился к нему за деньгами: ведь он предупредил через Лидию Александровну, что эскизы не удовлетворяют церковный совет.

«Все вы порядочные свиньи!» — заметил про себя Степан, уже готовый вспылить, а вслух сказал:

— Какого черта тогда беспокоили меня, заставляли возиться с эскизами?

— За эскизы мы вам заплатим, хотя они нам без надобности, — вежливо ответил князь.

Степан махнул со зла рукой и ушел, не попрощавшись. Вечером зашел к Лидии Александровне с надеждой, что, может быть, она предложит ему хоть сколько-нибудь денег. К Бутову они не думал обращаться, зная, как тот живет. Конечно, можно пойти к Алисову, но это уже значило бы просить подаяние. А Лидия Александровна ему как-никак должна за портрет Элен. Правда, она полностью взяла на себя расходы по доставке скульптур из Милана, да и раньше ссужала его деньгами, но Степану казалось, что портрет стоит куда дороже, чем все эти жалкие подачки с ее стороны.

— Этот ваш князь обманул меня со своим заказом, — сказал он, усаживаясь за чайный столик в гостиной Лидии Александровны.

— Я виновата перед вами, Степан Дмитриевич, не передала вовремя, что князь отказался от заказа, — заметила она. — Не хотела вас расстраивать. Им, видите ли, не понравились эскизы. Говорят, слишком мирские лики у ваших святых, да и позы не совсем приличные...

— А откуда они, черт возьми, знают, какие лики и позы у настоящих святых?! Они видели их?! — раздраженно произнес Степан.

Лидия Александрова промолчала, затем крикнула Бертиль, чтобы та принесла гостю стакан чаю. Степан у нее не засиделся, так как в разговоре она сама затронула денежный вопрос, принявшись жаловаться на дороговизну. Столько непредвиденных расходов с этой школой, а тут еще Элен без конца тянет с нее. И не чаешь, когда она закончит свой коллеж.

Накануне открытия выставки, когда уже все скульптуры из мастерской были доставлены в городскую картинную галерею, Степан взялся приводить в порядок свой потрепанный костюм. За этим занятием и застала его Бертиль, сердито заметив, что скульптор делает не свое дело.

— Ты что, не доверяешь мне? Или я плохо слежу за твоей одеждой? Почему не обратился ко мне? — выговаривала она ему, произнося звучные итальянские слова на французский манер.

Степан виновато оправдывался: дескать, у нее и без того много дел — она убирает столько комнат, прислуживает хозяйке да еще бегает на рынок.

— Все это женское дело. С одеждой возиться — тоже женское дело, а не мужское!

Она бесцеремонно вырвала у него тужурку и принялась выводить с нее пятна. То же проделала и с брюками. А Степан весь вечер сидел в исподнем и наблюдал, как она все это ловко и умело делает. Утром костюм уже висел на плечиках, аккуратно заштопанный и выглаженный. На прежних выставках в Милане и Венеции, где выставлялись работы Степана, он появлялся мельком, от случая к случаю. Здесь, на международной выставке в Ницце, начиная со дня открытия, он бывал регулярно.

Его скульптуры располагались в одном из светлых залов. Кстати, ему самому предоставили право расставить их, как он сочтет нужным. Такое право давалось далеко не каждому. Имя Эрьзи уже было известно. С этим не могли не считаться организаторы и устроители выставки. И когда она открылась и посетители заполнили ее залы, работы Степана оказались в числе тех, которые вызвали наибольший интерес. Сам он, незаметный и скромный, толкался среди праздно одетой публики, прислушиваясь к ее разноязыкому говору. Его длинные светлые волосы были растрепаны, ворот рубахи расстегнут, глаза горели необычным внутренним возбуждением. Разве мог он быть спокойным, видя, какое впечатление производят на зрителей трагический образ «Осужденного», символ человеческого страдания — «Тоска», глубокомысленный «Философ»! А этот его разгневанный, глупый и старый «Поп», судорожно сжимающий костлявыми пальцами распятие, прямо-таки притягивал к себе своей несколько неуклюжей и смешноватой фигурой. Степан специально поместил его рядом с «Осужденным». Ведь в конце концов этот злосчастный «Поп» — тоже результат посещений бутырской тюрьмы.

Вечером в первый же день выставки Степану сообщили, что «Поп» понравился мэру города Ниццы и он хочет купить его для муниципального музея.

На выставке Степан столкнулся с Бутовым и Алисовым. С ними была дама лет тридцати. Из-под маленькой малиновой шляпки выбивались темные волнистые волосы. Брови густые, черные, как у цыганки, но глаза светло-серые. Одета она была несколько крикливо — длинное платье из зеленого атласа и сиреневая накидка, что-то вроде короткой епанчи. В сутолоке Бутов и Алисов забыли ее представить, и она, выбрав момент, смущенно представилась сама, назвавшись Марией Моравской. Время приближалось к середине дня, и они все четверо отправились в ближайший ресторан. Но по дороге Степан вдруг остановился и хотел безо всяких объяснений повернуть обратно.

— Что с вами, Степан Дмитриевич, куда вы? — удивленно спросил Бутов.

— Может, вас не устраивает наша компания? — несколько обиженно заметил Алисов.

— Да что вы, компания вполне приличная.

— Так в чем же причина? — настаивал Бутов. — Почему не хотите идти с нами?

— Понимаете, у меня нет денег, — признался наконец Степан.

Алисов и Моравская расхохотались.

— Вот это мне нравится! — воскликнула Моравская. — Бросить друзей из-за такого пустяка. Может, думаете, мы все рассчитываем отобедать за ваш счет?

Она подхватила Степана под руку и потянула за собой.

— Не беспокойтесь, я сама буду платить за вас. Я давно хотела с вами познакомиться и все просила господина Алисова привести меня к вам. Но он не решался. По секрету скажу, он боится вас. Такое он мне про вас рассказывал...

По узенькому тротуару едва могли пройти два человека вряд. Поэтому Бутов и Алисов шли впереди, а они с Моравской позади, немного поотстав. Степана вообще-то никогда не интересовало, что о нем думают и говорят люди, но надо же было как-то поддерживать разговор с этой, как он решил про себя, болтливой дамой, поэтому и спросил:

— И что же он рассказывал?

— Всякое. И что вы нелюдим, угрюм и что не любите, когда у вас бывают посетители. Это правда?

— Не знаю. У меня мало кто бывает.

— Ну вот, вы сами не знаете, какой вы, а он знает. Не правда ли, странно? — продолжала она, ступая маленькими шажками и размахивая сиреневым зонтом, точно такого же цвета, как и ее короткая епанча. — А женщин вы любите?

Ее неожиданный вопрос привел Степана в замешательство. «Вот чертова баба, — подумал он. — Надо же спросить такое».

— По-моему, женщин не любят только кастраты.

От его прямого и несколько грубоватого ответа смуглые щеки Моравской покрылись густым румянцем. Степан заметил это и, улыбнувшись, решил про себя: «Так тебе и надо, в другой раз будешь знать, о чем спрашивать...»

За обедом они немного выпили вина, и Степан чуть захмелел. Утром он ушел без завтрака и сейчас ел мало. Волнение, связанное с выставкой, отбило у него всякий аппетит. Ему не сиделось здесь, за изысканно сервированным столом с этими людьми, случайно ставшими его друзьями, он торопился опять туда, в толчею, к своему «Осужденному», «Тоске», «Философу»...

После обеда Бутов и Алисов предпочли отправиться отдыхать, оставив Степана в обществе Моравской, которая изъявила желание снова вернуться на выставку, а ему так хотелось побыть среди людей одному... Боясь показаться грубым, он промолчал.

Когда выставочные залы опустели и подошло время уходить, Моравская принялась настойчиво приглашать Степана к себе ужинать, отчего у него появилось ощущение, будто его заколачивают в тесный ящик. Чтобы не подтвердить своим отказом слова Алисова о нелюдимости, ему ничего не оставалось, как, скрепя сердце, согласиться и на это. В другое время он, может быть, и сам охотно поболтал бы с ней. Чувствуется, она интересная и, должно быть, занимательная женщина, в искусстве тоже, как видно, разбирается, но ему так хотелось в этот день побыть одному...

Выставка принесла Степану настоящий триумф. Знакомства с ним стали искать известные искусствоведы, критики, журналисты. Газеты, выходящие в Ницце, напечатали подробные отчеты о выставке, в которых то и дело мелькало имя Степана, перечень выставленных им работ. Выставка оказалась интернациональной не только по числу участвующих в ней художников, представляющих различные страны, но и по составу посетителей: население Ниццы в зимний курортный сезон являет собой конгломерат различных национальностей обоих полушарий, кроме того, было много людей, приехавших специально на выставку из Италии, Швейцарии, Германии. В числе русских эмигрантов из Женевы, как передавал Степану Бутов, приехал «сам Георгий Валентинович Плеханов».

Выставка принесла Степану не только всеевропейскую известность и славу, но и первые деньги, которых у него никогда не было. «Тоску» и «Попа» приобрел для своего музея муниципалитет города Ниццы, «Философа» купила одна из мюнхенских художественных галерей. За скульптуры ему хорошо заплатили, и он впервые узнал денежную стоимость своих работ. А сколько он их раздарил и роздал просто так своим случайным знакомым в то время, когда сам находился в стесненных обстоятельствах, а то и совсем сидел без куска хлеба...

Сразу же изменилось отношение к Степану со стороны аристократических друзей Лидии Александровны, которые раньше, посещая ее, делали вид, что не замечают бедного скульптора. Теперь каждый из них старался обязательно познакомиться с ним и непременно заглянуть в его сарай-мастерскую, где он творит чудеса. А князь Голицын нанес специальный визит, сообщив, что он уломал-таки церковный совет, и заказ на иконы остается в силе. Пусть, де, Эрьзя не беспокоится, ему хорошо заплатят. «Черта с два, не буду я вам малевать иконы!» — решил про себя Степан и, как мог, тактично отказался от возобновления заказа. Он теперь, как никогда, был полон грандиозных замыслов, и ему было не до княжеских икон.

Как-то пригласила его к себе на чай Лидия Александровна. Даже в ее отношении к нему произошла разительная перемена. Раньше, когда такое случалось, она обычно приказывала Бертиль принести для него стакан чаю, сама же сидела в стороне. На этот раз она усадила Степана за сервированный чайный столик, выслала из гостиной Бертиль и сама принялась разливать чай. Куда делись ее чопорность и холодность! Глаза излучали непривычную теплоту, уста источали мед. Правда, она и до этого неплохо к нему относилась, но с оттенком покровительства и высокомерия, не забывая соблюдать определенную дистанцию, как это прекрасно умеют делать аристократы по отношению к простолюдинам.

— Степан Дмитриевич, я хочу сообщить вам нечто весьма лестное и знаменательное. Только прошу — не удивляйтесь. Ведь вы теперь знаменитость, каких немного отыщется среди наших соотечественников, это уж правда, — сказала она, подавая ему чашку чаю на сверкающем золотистыми узорами блюдце.

«Должно быть, опять какой-нибудь княжеской особе взбрело в голову заказать мне икону», — отметил про себя Степан, ожидая, что же такое особенное она собирается ему сообщить.

— Одна высокопоставленная особа просила через князя Голицына в ближайшее время посетить ее.

«Черт возьми, опять этот Голицын!» — подумал Степан и спросил:

— Что же это за особа? И чего ей от меня надо?

— Как вы можете так, Степан Дмитриевич? — растерялась Лидия Александровна. — Я ожидала, что это вас несказанно обрадует.

— Но я еще не знаю, чему радоваться.

— Вам оказывают высокую честь, разве этого мало? — с легким упреком сказала она.

Степан промолчал: он не очень-то теперь доверял князю Голицыну, который один раз уже обманул его.

— Вас желает видеть Екатерина Михайловна Долгорукова, светлейшая княгиня Юрьевская, вдова убиенного царя Александра Второго, — сообщила она с особой торжественностью, внимательно наблюдая, какое впечатление произведет на Степана это высокое имя.

Но он был невозмутим, спокойно, как и прежде, прихлебывал из чашки чай. Лидию Александровну, видимо, задело такое равнодушие простого мужика к имени царственной особы: с ее лица сначала отхлынула кровь, потом оно покрылось темными багровыми пятнами. Она долго не могла произнести ни слова.

Степан спросил как бы между прочим:

— Ну и что же эта вдова хочет от меня?

— Вы, Степан Дмитриевич, не русский человек — вы басурман! — наконец возмутилась она.

— А я действительно не русский. Я мордвин. Ну и что же из этого?

— А то, что в вас отсутствуют верноподданнические чувства как к покойному государю, так и к его ныне царствующему внуку...

Степан не стал распространяться о своих чувствах к царствующим особам, зная наперед, что они не поймут друг друга. Он не знал, как передала она Голицыну смысл их разговора, но, по всей вероятности, изрядно смягчила, иначе бы князь не явился вскоре к нему с приглашением посетить виллу княгини Долгоруковой-Юрьевской. Степан не отказался и поехал прямо с ним в его пролетке.

Князь ввел его в богатые апартаменты и представил пожилой даме лет шестидесяти трех с несколько пышными формами и со следами былой красоты на лице. Степан вспомнил, что видел эту даму на выставке в окружении нескольких таких же пожилых женщин. Их еще сопровождал какой-то молодой щеголь. Тогда Степан даже обратил внимание, как она, приставив к глазам лорнет в золотой оправе, некоторое время рассматривала «Осужденного». Она и сейчас взглянула на Степана через тот же лорнет и сипловато, глухим голосом произнесла:

— Подойдите, пожалуйста, поближе, я плохо вижу. Вам сказали, зачем я вас пригласила?

— Нет, мне никто ничего не говорил, — ответил Степан, тряхнув лохматой головой.

— Вас все расхваливают, конечно, я имею в виду газеты, будто вы хороший скульптор, — продолжала она тем же глухим голосом. — Мне бы хотелось предложить вам сделать скульптурный портрет моего покойного супруга.

— Отчего же, портрет сделать можно. — Только ведь я не видел вашего супруга, придется пользоваться фотографиями.

— Разумеется. Вы их получите.

Она сделала движение рукой, и одна из дам, присутствующих здесь, подала ей с углового столика довольно большую темную шкатулку с перламутровой инкрустацией. Положив шкатулку себе на колени, княгиня достала из нее пачку фотографий различной величины и протянула Степану.

— Отберите, пожалуйста, которые для вас подойдут...

Скульптурный портрет должен быть выполнен, как договорились, в белом мраморе, не превышая натуральной величины человеческой головы и груди.

Вечером того же дня друзья Степана — Бутов, Алисов и Мария Моравская — по случаю его успеха на выставке решили организовать банкет. Моравская попросила у Степана разрешения пригласить на этот банкет дочь художницы Башкирцевой. А Бутов и Алисов привели несколько своих друзей и знакомых, даже не предупредив его. Таким образом, состав участников банкета был весьма и весьма разнороден, и не удивительно, что он не удался. За одним столом рядом с дворянами-аристократами оказались эмигрантские друзья Бутова. Неприятности пошли с самого начала.

Алисов и Моравская настаивали провести банкет в ресторане и успели обо всем договориться. Бутов предлагал попросить Лидию Александровну, чтобы она все организовала у себя. Степан же хотел, чтобы его чествовали у него в мастерской и нигде больше. Его никак не могли переубедить.

Лидия Александровна, узнав об этом от Бутова, пришла в ужас.

— Боже мой, банкет в каретном сарае! — воскликнула она, всплеснув руками.

Но от помощи в его подготовке все же не отказалась. В мастерскую из ее гостиной перенесли большой стол и еще два небольших из других комнат. Сервировкой она занялась сама, ей помогали Бертиль и Моравская. Вина и закуски было много, но почти все осталось на столах нетронутым. Гости, еще не успев занять места за столами, перессорились между собой. Одни ушли сразу, другие исчезали незаметно, даже не поблагодарив хозяина за угощение и не пожелав ему успехов.

Лидия Александровна ругала Степана за его упрямство, такого бы не случилось, согласись он накрыть столы в ее гостиной.

— Разве порядочные господа могли оставаться в этом сарае, тут впору пьянствовать только кучерам! — возмущалась она.

— Ну и черт с ними! — раздраженно крикнул Степан. — Кому здесь не нравится — скатертью дорога!

Моравская накинулась на Алисова и Бутова: это, мол, они виноваты — привели с собой один надутых дворянских интеллигентиков, другой — своих друзей-анархистов.

Алисов угрюмо молчал, но Бутов пробовал защищаться.

— Они вовсе не анархисты, а порядочные люди. Двое из них даже социал-демократы!..

Узнав, из-за каких подозрительных личностей она столько старалась, Лидия Александровна окончательно вышла из себя и тут же ушла домой. Можно было подумать, что она до сегодняшнего вечера не знала о принадлежности Бутова к социал-демократии.

Дочь покойной художницы Башкирцевой сидела тихо, с удивленной полуулыбкой на полных губах и не ввязывалась в споры. Может быть, она единственная из присутствующих понимала состояние Степана и жалела его, по наивности и простоте души своей оказавшегося среди этих недовольных друг другом людей, поставивших свои убеждения выше искусства и его преданного служителя, на чествование которого явились. У них не хватило для него даже обыкновенной вежливости. Дочь Башкирцевой совсем не жила в России и почти не знала ее народа. Те люди, с которыми она сталкивалась здесь, вдалеке от родины своей матери, не вызывали к себе уважения. На банкет она пришла в сопровождении элегантно одетого француза, с ним и ушла, пожелав Степану еще больших успехов и крепко пожав ему руку. При этом пригласила его бывать у нее.

Степан был тронут вниманием этой милой женщины и, проводив ее, вернулся в мастерскую к оставшимся гостям несколько повеселевший. Алисов и Моравская по очереди принялись читать свои стихи. Читали долго, нудно, Степану даже захотелось спать, но было неудобно прерывать их. Бутов исчез как-то незаметно. Наконец ушли и Алисов с Моравской. Степан остался один. На душе было муторно. Не принес ему радости этот банкет, уж лучше бы его и совсем не было. Окинув взглядом стол с остатками вина и закуски, он принялся набивать трубку. Странно, когда Алисов и Моравская читали стихи, ему хотелось спать, а теперь расхотелось.

В полуоткрытую дверь тихо проскользнула Бертиль.

— Это убрать? — сказала она, кивнув на стол.

Степан махнул рукой.

— Как хочешь. Впрочем, уже поздно, уберешь завтра.

Немного помолчав, Бертиль хихикнула и спросила:

— Эти двое что, любовники?

— Кто любовники? — не понял Степан.

— Да те, что вышли последними? Они сейчас стоят в саду и целуются.

— Ну и черт с ними, пусть их целуются. У них, должно быть, не хватило терпения добраться до постели... Давай-ка, милая Бертиль, мы с тобой выпьем на сон грядущий.

Он отложил трубку, налил в бокалы вина и присел на стул. Она смеясь плюхнулась к нему на колени, обвив руками его шею...

Над скульптурным портретом Александра Второго Степан работал без особого подъема. Ему не нравилось его усатое лицо с пушистыми бакенбардами, чем-то оно настойчиво напоминало ему городового из далекого Алатыря. Работа продвигалась медленно. А тут еще Бутов без конца выговаривал, зачем, дескать, он связался с царской фамилией, согласившись делать портрет российского монарха, укокошенного народовольцами. Степан оправдывался, как мог, доказывал, что он всего лишь художник и в равной мере обязан лепить и богов, и чертей. Бывали моменты, когда он бросал работу над портретом и снова принимался за голову Христа, которую так и не сумел закончить к выставке. Он не хотел идти уже проторенным путем, не хотел выставлять работу, выполненную в традиционной манере, искал что-то свое, собственное... Вечерами, подвесив электрическую лампу поближе к дивану, он перечитывал Евангелие. Бертиль смеялась над ним:

— Ты же безбожник, никогда не ходишь на мессу, зачем читаешь эту книгу?

Эта простая девушка многого, конечно, не понимала. Для чего, говорила она, возиться, например, с этим Христом, за голову которого, может, никто не заплатит? А вот за мраморный портрет русского царя Степан обязательно получит кругленькую сумму. Зачем же он его забросил? Однако предсказание Бертиль не сбылось. Работа над портретом Александра Второго не принесла Степану ни материального, ни духовного удовлетворения.

В один из дней в конце февраля к нему в мастерскую зашла Моравская и передала приглашение от дочери Башкирцевой непременно посетить ее. По вторникам у нее обычно бывали большие приемы, где собиралась русская знать, проживающая в Ницце. Степан не отказался посетить эту милую и внимательную женщину и в ближайший вторник пошел к ней с Моравской и Алисовым. На этом приеме Степан увидел и светлейшую княгиню Долгорукову-Юрьевскую. Она с ним приветливо разговаривала, спросила, как продвигается работа над портретом ее покойного мужа. Степан уверил ее, что все идет хорошо и, кстати, попросил, чтобы она взглянула на него, может, что посоветует изменить, исправить. Она обещала на следующий день прислать за ним экипаж. Но экипаж к условленному часу не прибыл. Тогда Степан сунул портрет в мешок и понес его на себе. Каково же было его удивление, когда швейцар сказал, что его не велено принимать. Он никак не мог понять, что произошло, возмущался, кричал, пока швейцар не пригрозил вызвать полицию, если он со своим грязным мешком сейчас же не уберется отсюда. Позднее Степан узнал от дочери Башкирцевой, что один из ее гостей, присутствовавший тогда на банкете, настроил Долгорукову против него, рассказав о его связях с социал-демократами и анархистами.

Незаконченный портрет царя так и валялся в углу мастерской. Сначала Степан хотел его разбить, но потом раздумал: жаль было терять мрамор. А вскоре ему нашлось другое применение. Степан был знаком с одним ниццким художественным критиком, писавшим отчет о выставке, неким Рисса — полуфранцузом-полуитальянцем. В одно из посещений он дал Степану понять, что не прочь ему попозировать для портрета. Твердой договоренности об оплате не было, Степан считал, что это разумеется само собой. Он удалил с незаконченного портрета Александра Второго нос, усы и бакенбарды, превратив его в обыкновенную болванку, и принялся высекать портрет Рисса. Когда он был уже готов, художественный критик без зазрения совести предложил скульптору нечестную сделку: он, де, напишет о нем хвалебную статью, и они будут в расчете. С горечью подумав о том, как не повезло такому хорошему куску мрамора, Степан взял молоток и прямо на глазах у Рисса разбил портрет вдребезги, а самого его выставил из мастерской...

Степан так и прожил ниццкую зиму в своем сарае без печи. Да и надобности особой в ней не было. Бертиль аккуратно приносила ему теплую воду, когда он работал с глиной. Зная о его пристрастии к чаю, она всегда держала на плите чайник с кипятком. Стоило ему показаться под окном кухни и махнуть рукой, как она мигом бежала к нему с чайником. Чай он себе заваривал в большой эмалированной кружке вместимостью в пол-литра, из нее и пил. Он редко куда отлучался из мастерской, не считая вечеров, когда бывал у дочери Башкирцевой или у Моравской, хотя знакомых у Степана в Ницце завелось предостаточно. Даже к Алисову ни разу не заходил, а он был одним из частых его посетителей. В знак дружбы Степан сделал с него хороший портрет в мраморе и подарил ему безвозмездно.

Самым значительным событием в жизни Степана в Ницце была встреча со многими видными русскими революционерами-эмигрантами на праздновании девяностовосьмилетия со дня рождения Герцена, по традиции отмечаемого каждый год. Здесь собрался цвет русской эмиграции различных убеждений, всяк по-своему считающий Герцена одним из основоположников революционных идей в России. Степана сюда привел Бутов. Пришли они с небольшим опозданием и, пока в снятом специально для этого торжества зале произносились пламенные речи, стояли в проходе, так как все места были заняты. В перерыве Бутов познакомил Степана с Германом Александровичем Лопатиным, бывшим известным народовольцем и узником Шлиссельбургской крепости. Лопатину тогда уже перевалило за шестьдесят пять лет, он сильно сутулился, но старался держаться бодро. Лопатин подвел Степана к Плеханову, стоящему в тесном окружении своих сторонников.

— Так вот он каков, наш Эрьзя! — произнес Георгий Валентинович, обдав его теплотой своих внимательных глаз. — Видел на выставке вашего «Осужденного». Восхитителен! Вы этой скульптурой здорово утерли нос кое-кому из европейских служителей искусства для искусства...

Степан был польщен высокой оценкой его труда, высказанной значительным человеком в такой по-русски простой форме, во всех отношениях близкой ему самому. Поздно вечером, когда они с Бутовым пробирались по тесным и кривым улочкам старого города домой, он с волнением сказал:

— Следовало бы сделать его портрет, да разве он согласится позировать, ему, должно быть, чертовски некогда.

— Он сегодня ночью опять уезжает в Женеву. Приезжал специально ради юбилея Герцена, — заметил Бутов.

— На выставку, должно быть, тоже специально приезжал!

— Искусство — его конек, — опять заметил Бутов. — У него даже имеются работы по искусству.

— Слушай-ка, дал бы ты мне почитать эти работы...

Бутов проводил его до дверей мастерской и, попрощавшись, хотел уйти, но Степану вдруг захотелось подшутить над ним, и он схватил его за рукав.

— Погоди, не торопись. Я давно хочу тебя спросить, каким чудом ты, противник царского режима, так хорошо ладишь с этой монархисткой Лидией Александровной?

— Ну тебя к шуту! — Бутов отстранил его руку. — Нашел время зубоскалить, уже поздно. Откуда взял, что я лажу с ней?

— Тогда, может, скажешь, что перся сюда исключительно из-за меня? — сказал Степан, рассмеявшись.

Бутов некоторое время молчал, видимо, задетый последними словами Степана. Но не обиделся.

— Жизнь, Степан Дмитриевич, сложная штука, — заговорил он спокойным голосом. — Она иногда связывает в одно, казалось бы, совсем непримиримые противоположности. Так же случилось и у нас с Лидией Александровной. Она прекрасная женщина, понимает меня, хотя и не разделяет моих взглядов...

Чтобы не дать Бутову развить свою мысль дальше, Степан осторожно хлопнул его по плечу.

— Простите меня, Николай Семенович, я все понимаю. Пойдем-ка лучше спать. В постели они все одинаковы, что графиня, что ее служанка. Ведь, ложась в постель, вместе с одеждой они снимают и свои титулы.

— Эх и циник ты, Степан Дмитриевич! — проворчал Бутов, исчезая в темноте.

В мастерской Степан включил свет, закурил трубку и некоторое время стоял, оглядывая свои скульптуры, законченные и незаконченные. На столе все еще лежала в глине «Голова Христа». Рядом с ней он вдруг увидел пачку газет и письмо. Конечно же, это письмо из Милана от Уголино. И газеты прислал он — миланские, парижские. В каждой из них что-то написано о нем, Эрьзе. Иначе бы их Уголино не послал. Как-то он поживает там, в своем Милане? В одном из писем он обещал приехать на интернациональную выставку, но почему-то не приехал. А как бы Степану хотелось встретиться с ним, поговорить, особенно после сегодняшнего вечера, после этих пламенных речей на юбилее Герцена. У него в голове от них образовалась такая мешанина, что сам «черт» не разберется. Каждый оратор в предопределении судеб России по-своему был как будто прав. А где тут истинная правда? И причем тут его, Степана, искусство? Вот об этом-то и хотелось ему поговорить с Уголино. С Бутовым они в этом вопросе не нашли бы общего языка. Бутов — человек, далекий от искусства, хотя и понимает его. Он больше политик и склонен все подчинять политике. А художник все-таки есть художник, и ему иногда необходимо выражать в своих образах различные взгляды и мнения. «Значит, — думал Степан, — он в какой-то мере должен стоять над узкополитическими тенденциями...» Но тогда как же быть с правдой художника? Задав себе этот вопрос, он вспомнил слова Плеханова по поводу «Осужденного»: «Вы этой скульптурой здорово утерли нос кое-кому из европейских служителей искусства для искусства».

— Вот тут, надо полагать, моя правда! — произнес вслух Степан.

Бертиль уже давно проснулась и терпеливо ждала, когда он ляжет, а он все не ложился. Это ее несколько расстроило. Шлялся где-то, а теперь не дает ей спать.

— Иди скорее, мне одной холодно, — произнесла она сонным голосом.

— Отчего не легла у себя в кухне, коли здесь тебе холодно? — ответил он раздраженно, из-за того, что она прервала его мысли.

Она обиделась на его слова.

— Ты не хочешь, чтобы я спала с тобой? Я могу уйти, если тебе не нравится.

— С чего ты нахохлилась?

— И вовсе я не нахохлилась, а вот ты пришел недовольный, видать, где-то прошлялся впустую и теперь на мне срываешь зло!

Степана не могла не задеть такая несправедливость, и все же он сдержался. У них с Бертиль еще ни разу не было размолвки, так стоило ли создавать ее безо всякой причины.

— Ты что, ревнуешь?

В Бертиль словно бес вселился. Одним рывком сбросив с себя одеяло, она схватила в охапку свою одежду, лежащую на стуле у дивана, и в одной нижней сорочке, босиком выбежала из мастерской, бросив на ходу:

— Да, ревную! И имеется на то причина!

— Ну и черт с тобой, ревнуй себе на здоровье! — крикнул Степан ей вслед.

Поведение Бертиль расстроило его не шутку. Лежа на диване, он принялся перебирать в памяти, какой же повод он дал ей для ревности, и не находил его. Правда, в последние дни к нему в мастерскую часто заходила некая молодая дама, настойчиво предлагая себя в ученицы. Но он вскоре распознал ее истинные намерения и деликатненько выставил вон, решив, что с него довольно и одной аферистки, графини Альтенберг. Степан расхохотался, поняв, что именно к этой даме приревновала его Бертиль. И это сразу его успокоило: он мог вернуться к прежним мыслям. В конце концов он пришел к решению, что сам поедет в Милан и повидается с Уголино. Здесь, в Ницце, его ничто не задерживает. Работать можно везде. А оттуда, возможно, махнет и в Париж, в это средоточие культуры и искусства...

Как ни торопился Степан с отъездом в Милан, все же прошел еще целый месяц, прежде чем он сумел закончить здесь все свои дела — расплатиться с долгами, завершить работу над головой Христа, сделав ее из мрамора. Оригинал из глины он уничтожил, так и не удовлетворившись им. Бывает же такое, когда убеждаешься под самый конец, создавая ту или иную вещь, что взялся не за тот материал. Вместе с тем он и сейчас не вполне был уверен, что сумел выразить свою идею служения человечеству...

Ниццу Степан оставил с грустью в сердце. Как ни в одном другом городе, откуда ему ранее приходилось уезжать, здесь у него было много друзей и поклонников. Обычно его никто не провожал, а тут на перроне собралась чуть ли не целая толпа. Многие с цветами. Лидия Александровна даже всплакнула, прошептав: «Не забывайте нас, Степан Дмитриевич, вы ведь тоже русский, хотя называете себя каким-то мордвином...»

Еще долго он будет помнить сосредоточенное лицо Бутова с острой бородкой, грустные глаза Моравской, угрюмую улыбку Алисова, заплаканное лицо Бертиль... Милая, бескорыстная Бертиль, сколько она подарила ему теплых и ласковых ночей, как по-женски заботливо ухаживала за ним. Накануне отъезда Степан преподнес ей дорогие серьги со светлыми камушками, денег она не хотела брать ни под каким видом...

В Милане Степан побыл всего лишь несколько дней. Жил в доме Уголино на правах гостя. Вечерами они подолгу беседовали об искусстве, а днем бродили по музеям и старым храмам, как что делали и раньше, в бытность Степана в Милане. Уголино пересказал ему содержание статей из парижских газет, написанных по поводу ниццской выставки. В них везде восхвалялись работы скульптора Эрьзи. Это еще больше раззадорило Степана поехать в Париж.

Перед отъездом из Милана он почти целый день искал Изу Крамер. В Ля Скала ему сказали, что она там больше не работает. А разве найдешь человека в таком огромном городе-муравейнике? Весьма возможно, что она уехала к себе в Одессу. С Вольдемаро тоже не пришлось встретиться: он был в отъезде. После краха фотофабрики Риккорди он занялся коммерцией и теперь часто на длительное время отлучался из Милана. Так что из прежних друзей его принимал один Уголино. Он же и проводил его.

В который раз Степан пускался в новое путешествие — в неизвестность. Так когда-то из родного Алатыря он уехал в Казань, затем — в Москву. Не зная языка и страны, приехал в Италию, оттуда — Ниццу. Но вместе с тем между прежними поездками и теперешней была большая разница. Тогда он был неизвестным человеком, бедняком, пустившимся путешествовать без гроша в кармане, надеясь лишь на счастливую судьбу. Сейчас же он не просто Степан, а Степан Эрьзя, известный всей Европе скульптор, у него достаточно денег, чтобы безбедно жить в Париже.

В поезде Степан познакомился с одним итальянцем, хорошо знавшим французский язык, и это облегчило ему путешествие.

В Париж прибыли поздно ночью. С вокзала в гостиницу поехали на автомобиле. Проезжая по улицам, залитым множеством электрических огней, Степан, затаив дыхание, смотрел на проплывающие мимо громады дворцов и многоэтажных зданий, изумрудные кроны каштанов и белых акаций, тянувшихся нескончаемым шпалером вдоль мостовых. Воздух был наполнен густым ароматом весеннего цветения и слегка пьянил, точно молодое вино. Несмотря на поздний час, улицы оживлены, из раскрытых дверей и окон многочисленных кафе и ресторанов доносятся звуки музыки. Ночной Париж из окна автомобиля показался Степану светлой сказкой, увиденной словно на мелькавших картинках кинематографа. Утром, когда он выглянул в раскрытое окно гостиничного номера на залитые солнцем и засиженные голубями черепичные крыши и часть улицы, наполненной движущейся разношерстной людской толпой, Степан увидел другой Париж — реальный, трудовой...

Понемногу, изо дня в день, вживался Степан в новую суетливую и бездельную парижскую жизнь. В первое время гидом у него был все тот же итальянец, с которым он познакомился в поезде, затем этот итальянец свел его с неким дель Перуджио, представившимся Степану графом. Это графство его нисколько не удивило, все итальянцы за пределами своей родины величают себя графами и маркизами. Он довольно повидал таких графов еще В Москве, а затем в Ницце. Покойный Даниэль Тинелли тоже называл себя маркизом.

Дель Перуджио оказался веселым и общительным человеком. В первый же день знакомства он посоветовал Степану переселиться из «Монпарнаса» в его гостиницу, чтобы всегда быть рядом. Степан не стал возражать, к тому же в гостинице, где жил Перуджио, номера сдавались дешевле. А это его вполне устраивало. Устраивало и то, что Перуджио хорошо знал Париж: он жил здесь давно и имел обширные связи, как выразился сам, в мире искусства. Действительно, вскоре он ввел Степана в круг молодых живописцев и скульпторов, которые целыми днями и вечерами сидели в кафе и ресторанах, часто кончая день в борделях низкого пошиба. Степан диву давался, когда же они, эти художники, работают.

— Вообще-то они чем-нибудь занимаются? — спрашивал он Перуджно.

Тот, смеясь, отвечал:

— Что вы хотите, синьор Эрьзя, от служителей муз?

Степану такое служение музам не нравилось. Он попросил Перуджио, чтобы тот днем водил его по музеям, а уж вечером, ладно, куда ни шло, он может присоединиться к компании гуляк, если ему так хочется. А Перуджио только этого и хотелось.

Разумеется, везде расплачивался Степан. Денег, вырученных за продажу скульптур в Ницце, при экономном расходовании ему хватило бы на год жизни. Здесь же, в Париже, в обществе Перуджио, он спустил их за какие-то три месяца. Самозваный граф все время обещал, что вскоре получит крупную сумму и расплатится с ним, да еще даст и ему, Степану, взаймы, если тот будет нуждаться. Но когда кошелек Степана истощился, у Перуджио неожиданно появилось неотложное дело в Марселе, и он срочно выехал из Парижа, оставив его в гостинице без денег. Позднее Степан узнал, что никуда он не уезжал, а всего лишь переселился в другую гостиницу.

Некоторое время Степан жил, околачиваясь возле компании гуляк. Из гостиницы ему пришлось уйти и поселиться в мансарде у одного из них. Бедные художники оказались куда порядочнее итальянского графа. Они жили своеобразной коммуной, поддерживая друг друга. Когда случалось кому-то подработать или продать картину, вырученные деньги проедались и пропивались сообща. Степан не прочь был навсегда остаться с ними, но ему не по нраву пришлось их легкомысленное отношение к работе. На искусство они смотрели как на средство выколачивания денег для веселой разгульной жизни. А ему хотелось работать по-настоящему. Он и без того потерял здесь, в Париже, много времени. Подстегнули и письма Уголино, в которых друг настоятельно предостерегал Степана от соблазнов нового Вавилона.

Степан знал от Бутова, что в Париже проживает в эмиграции и издает свою газету Владимир Львович Бурцев, к которому он и решил обратиться за помощью. Не за деньгами пошел и не за подачкой, а за протекцией на получение заказа. Он, должно быть, человек влиятельный, со связями, и не откажет в такой малости.

Контору редакции Степан отыскал легко. Бурцев принял его радушно, назвал «русским Роденом» и даже обнял. Но когда Степан откровенно рассказал ему о своих мытарствах в Париже, не умолчав и о том, что находится без копейки денег, приветливость Бурцева несколько приуменьшилась. Заметив на его лице перемену, Степан поторопился объяснить, что вовсе не имел в виду просить у него денег.

— Понимаю, понимаю... — пробормотал Бурцев, краснея.

— Мне бы получить заказ на портрет. Может, у вас имеются богатые друзья или знакомые.

— Какое там богатые, все мы тут, господин Эрьзя, голь перекатная, существуем за счет подаяний... А впрочем, погодите, я поговорю с одним человеком. Как мне вас найти?

— Не надо меня искать, я сам приду. Только скажите когда.

— Примерно через день, это вас устраивает?

— Меня устроит любой день, я пока бездельничаю...

Степан, конечно, легко мог бы получить заказ и через своих друзей-художников, но это значило бы и дальше оставаться с ними, а он этого не хотел.

Заказ поступил от Николая Дмитриевича Авксентьева, тоже эмигранта. Степан должен был сделать в мраморе скульптурный портрет его дочери-подростка. Работал у него на дому. Ночевал по-прежнему в мансарде у молодого художника-француза.

Портрет девочки родителям очень понравился, и Степану сказали, чтобы он сам назначил за него цену. «Кабы знать, что они богатые, — думал он, — я бы с них попросил больше, а то ведь тоже эмигранты, черт их знает, как у них с деньгами...» Видя его замешательство, Авксентьев назначил сумму сам и довольно солидную.

В тот же вечер половина денег была пущена на угощение товарищей, у которых он нашел приют. В назначенный час они явились со своими подружками в небольшой ресторанчик. Объяснялись с ним его веселые друзья, как с немым: Степан мало знал французских слов.

Наутро с этой братвой он распрощался, как думал тогда, окончательно и навсегда. Он уже давно присмотрел на бульваре Сен-Жак подходящее помещение под мастерскую, но у него не было денег. Теперь же, прихватив свое небогатое имущество, он отправился прямо туда и обосновался без лишних хлопот. Хлопоты начались позднее, когда он выспался, и хозяин попросил с него паспорт. Он, де, иностранец, а для таковых обязательно требуется отметка в полиции. Нигде у него ни разу не спрашивали паспорта — ни в Италии, ни в Ницце, ни даже здесь, в Париже, когда он жил в гостинице. Заграничный паспорт, когда он уезжал из Москвы, ему был выдан на два года. Степан его ни разу не продлевал, и он давно просрочился. Его вызвали в полицию, вернули просроченный паспорт и приказали незамедлительно оставить пределы Франции. Если бы в то время у него нашлось хоть сколько-нибудь денег, он, возможно, так бы и сделал. Но он уже успел оставшиеся после попойки деньги отдать хозяину мастерской на Сен-Жак и снова оказался в безвыходном положении. Тут он невольно вспомнил про Бурцева.

Канитель с паспортом тянулась несколько дней, и Степан все это время жил в газетной конторе Бурцева. Сами эмигранты, ни Бурцев, ни Авксентьев, не могли обратиться в русское посольство, с ними, как с противниками царского режима, там не стали бы и разговаривать. Степану тоже нельзя было туда являться: чиновники посольства непременно начали бы доискиваться, почему он живет за границей с просроченным паспортом. А вдруг он какой-нибудь преступник, скрывающийся здесь, в Париже? Попробуй докажи, что это не так. Обязательно пошлют запрос в Россию о его благонадежности. Дело может затянуться на неопределенный срок. Оставалось одно — найти влиятельного человека, который смог бы уладить недоразумение лично с русским послом.

Помог Авксентьев, хорошо знающий левого депутата французского парламента Жана Жореса. Его-то он и попросил помочь скульптору выпутаться из неприятного положения, в котором он оказался только из-за своей халатности и неприязни к различным бумажным видам.

Получив из рук мосье Жореса выправленный паспорт, Степан, наконец, вернулся к себе на Сен-Жак. Была уже осень. Художники Парижа готовились к очередной выставке «Осенний салон». Степан тоже намеревался принять в ней участие, но он упустил столько времени, что теперь приходилось спешно наверстывать потерянное. После успеха «Осужденного» на всех предыдущих выставках он решил не оставлять эту тему — тему неудавшейся русской революции Пятого года. Еще в Ницце у него созрела идея создать скульптурную группу, изображающую момент расстрела мирной демонстрации девятого января на Дворцовой площади в Петербурге. Все это время он упорно искал, каким образом выразить столь массовое явление, использовав наименьшее число скульптурных фигур. Наконец остановился всего лишь на двух фигурах — рабочий держит на руках раненую женщину...

День открытия выставки был настолько близок, что закончить задуманное могло помочь только чудо. К тому же у него еще ничего не приготовлено — ни глина, ни цемент. А на приобретение всего этого нужны деньги, которых у него нет. Как ни чертыхался Степан, все же пришлось обратиться за помощью к знакомым художникам. Идти к Авксентьеву или Бурцеву он больше не хотел, они и без того для него много сделали.

Узнав из сбивчивых объяснений Степана, что он намеревается что-то слепить для предстоящего Салона, художники подняли его на смех, один из них показал на пальцах, что до конца приема работ осталось всего четыре дня и что самому господу богу для сотворения мира потребовалась целая неделя. Но Степан возразил, показав в ответ шесть пальцев — к четырем дням он прибавил две ночи. Денег они ему, конечно, не дали, потому что сами, выражаясь по-русски, сидели на мели, но глиной и цементом снабдили в достаточном количестве. Этого добра у них в мастерских заготовлено не на один «Осенний салон».

Над скульптурной группой «Расстрел» Степан работал три дня и две ночи. На исходе третьих суток он так обессилел от голода и бессонницы, что уже не мог вынуть готовую отливку из формы, упал в обморок, а затем заснул. Художники, решившие взглянуть, как у него идут дела, а заодно и посмеяться над ним, нашли Степана спящим на полу у подножия скульптуры, закованной в гипсовую форму. Они не стали его будить, осторожно разобрали форму и застыли от изумления, увидев рабочего с раненой женщиной на руках.

Молчавшие некоторое время художники, а их было несколько человек, вдруг засуетились, зашумели: надо было торопиться — ведь сегодня последний день приема работ на выставку. Кто принялся тормошить спящего скульптора, кто искать, во что бы упаковать скульптуру, а двое других побежали за извозчиком. Примерно через час все вместе они двинулись по улице, сопровождая Степана со скульптурой в извозчичьей карете, торопясь доставить ее во Дворец промышленности на Елисейских полях.

Степан был безгранично благодарен своим друзьям. Не будь их, он бы обязательно проспал весь день, и его работа не попала бы на выставку. Жаль, он не понимал, что говорили они в его адрес на своем французском языке. Смысл их похвал сводился примерно к следующему: «Ты, Эрьзя, волшебник!» «Ты, Эрьзя, чудо!».

«Расстрел» имел огромный успех на выставке. Перед ним всегда стояла толпа. Еще издали, при входе в зал, выделяясь среди обнаженных торсов и женских тел, эта скульптура властно приковывала к себе внимание: было такое впечатление, что рабочий, держащий на руках простреленную женщину, неистово кричит.

Степан почти каждый день бывал на выставке, прохаживался по залам, как всегда, стараясь не бросаться никому в глаза. В одно из посещений он неожиданно заметил, что его «Расстрела» нет на месте. Что случилось? Почему его убрали? Взволнованный, Степан побежал к президенту выставки. Объяснилось все просто — оказывается, скульптуру купили. Президент имел право продавать выставленные вещи. Стоимость картины или скульптуры определялась составом жюри, само собой разумеется, не без участия автора. Но в данном случае была предложена такая высокая цена, что не было необходимости советоваться с автором. Разве он не согласен? За последнее время ни одну вещь не продавали так дорого. Эрьзя сразу стал богатым человеком.

Все это в общем-то обрадовало Степана. Он давно сидел без копейки. А когда ему сказали, по какому адресу надо явиться за получением денег, он и совсем успокоился: «Расстрел» куплен представителем русского посольства. «Может, выставят где-нибудь в Петербурге или Москве, — думал обрадованный Степан. — Увидят его русские люди».

Но эта скульптура в России никогда и нигде не выставлялась. Она была куплена специально для того, чтобы убрать ее с выставки, и заплатили за нее так дорого из-за боязни конкурентов. Ведь ее мог купить кто-то другой и выставить в каком-нибудь европейском музее. И стояла бы она там, как символ позора царскому правительству за кровавый расстрел народа на Дворцовой площади...

На выставке Степан познакомился с французской художницей Фарман. Она хорошо говорила по-итальянски, и они быстро подружились. Ему так надоело объясняться со своими друзьями-художниками языком немых, что он несказанно обрадовался этому знакомству. Фарман пригласила его в свою мастерскую и в тот же день увезла к себе в Соо, где Степан гостил дня два. Ему очень понравился этот небольшой уютный городок в шести верстах от Парижа — малолюдный, тихий, окруженный небольшими горами, и, когда он изъявил желание переселиться сюда, мадам Фарман пообещала ему подыскать удобную квартиру.

— Нет, квартиру не надо, я не привык жить в квартирах, — возразил Степан. — Помогите найти хорошее светлое помещение для мастерской, и этого будет вполне достаточно...

Его переселение в Соо было вызвано еще и тем, что он хотел окончательно порвать со своими друзьями-художниками, не дававшими ему спокойно работать. Узнав, что у Степана появились деньги, они каждый вечер гурьбой заявлялись к нему и уводили в ресторан. А их смазливые подружки проявляли по отношению к нему такую настойчивость, что он не знал, как от них отделаться. В течение дня, словно сговорившись, по очереди забегали в мастерскую — то одна, то другая. Ну какая тут может быть работа? Деньги, черт с ними, на то они и даны, чтобы их тратить, но время дороже всяких денег, и зря его растрачивать Степан не хотел.

Фарман сняла помещение неподалеку от себя в тенистом уголке большого запущенного парка. Это был небольшой домик, перегороженный на две комнаты, одна из которых была довольно просторная, другая — поменьше. Довольный переездом, в первые дни Степан с удовольствием наслаждался тишиной и бездельем, которое не часто позволял себе. Гулял по окрестностям Соо, поднимался на возвышенности, чтобы полюбоваться старинным замком и видом на городок, утопающий в осеннем золоте. Вечерами заходил поболтать к мадам Фарман, которая угощала его чаем, зная, что русские обычно любят чай. Всякий раз у нее Степан заставал ее молодую подругу Марту. Когда они с мадам разговаривали по-итальянски, она сидела рядом, поглядывала на них и тихо улыбалась. От этой невольной улыбки веяло чудесной теплотой и женственностью, и Степану все время казалось, что она тоже участвует в их разговоре, хотя не произносит ни единого слова. Участвует именно этой улыбкой.

У Степана к тому времени возникла мысль высечь из мрамора обнаженную женскую фигуру. Как знать, может быть, такая мысль пришла ему в голову после «Осеннего салона», где было выставлено множество подобных фигур, и он тоже решил попробовать свои силы? Как бы подошла ему для натуры Марта — стройная, изящная! Но как к ней подступиться?

В один из вечеров Степан спросил у мадам, не согласится ли ее подруга позировать ему. Фарман неопределенно пожала плечами: кто ее знает, ей самой она иногда позирует, правда, с большой неохотой. Марта по интуиции поняла, что разговор идет о ней, и с ее губ мигом сошла улыбка. Она быстро посмотрела на Степана, затем — на подругу и густо покраснела. Мадам что-то сказал ей по-французски. Марта энергично замотала головой, повторив несколько раз «нон»!

— Она говорит, что не хочет позировать, — сказала мадам, обращаясь к Степану.

— Для портрета! — стал уговаривать он, поняв, что прямо действовать нельзя.

Фарман и Марта переговорили между собой по-французски. Наконец Марта опустила голову, давая понять, что для портрета позировать согласна.

Наутро она явилась в назначенный час. На улице шел дождь, было прохладно. Степан помог ей снять мокрый макинтош, она хотела сбросить и боты, но он ее остановил, пытаясь объяснить теми несколькими французскими словами, которые знал, что в мастерской у него не совсем чисто: на полу уже лежала заранее купленная глыба мрамора в полтора метра длиной: А кусок, предназначенный для портрета, стоял на рабочем столе.

Степан посадил Марту ближе к окну и, время от времени поглядывая на нее, принялся делать на куске мрамора разметки углем. Она сидела серьезная, насупленная, совсем не похожая на ту Марту, которую он привык видеть за чайным столиком у Фарман. Просидев молча что-то больше часу, она встала, давая этим понять, что сеанс окончен. Как Степан ни удерживал ее, она не осталась: накинула на себя макинтош и быстро ушла. То же самое повторилось и на следующий день. Долго она никогда не засиживалась. А после шести сеансов, когда портрет был почти готов, оставалось лишь кое-где подправить и отшлифовать, Марта не пришла вообще. «Крепкий орешек, не разгрызешь, » — думал он, уже не надеясь, что когда-нибудь ему удастся уговорить ее позировать для обнаженной.

Степан выписал из Ниццы все свои скульптуры. Вскоре они прибыли в нескольких дощатых ящиках. Не успел он их распаковать, как парижские друзья-эмигранты сообщили ему о смерти Льва Толстого. Его Степан как-то случайно видел в Москве, еще в бытность учеником Училища живописи, ваяния и зодчества. Он преклонялся перед его именем. Получив эту печальную весть, он оставил ящики со скульптурами посреди мастерской и пошел пешком в Париж. К пригородному поезду он не успел, а следующего ждать ему показалось долго.

От Бурцева он узнал, что вечером все эмигранты, обитающие в Париже, собираются почтить память Льва Николаевича. Степан никогда не появлялся на каких-либо эмигрантских собраниях, но на этот раз не отказался пойти туда вместе с Бурцевым. Обычно эмигранты различных политических убеждений никогда не собирались вместе, но большая общенациональная утрата свела их в одном зале. Однако и здесь не обошлось без взаимных препирательств. Степану надоели длинные-предлинные речи, и он ушел, не дождавшись, когда они закончатся...

Наведя порядок в мастерской и расставив скульптуры по местам, под свежим впечатлением горестного известия Степан принялся за портрет Льва Николаевича. Работал до самого вечера, хотя чувствовал себя неважно. Его все время знобило и лихорадило. Вчера, когда он возвращался поздно ночью из Парижа, в дороге его застал сильный дождь. Одет он был легко и промок основательно. Под тонким байковым одеялом в холодной мастерской он так и не согрелся до утра, дрожал всю ночь, точно в приступе лихорадки. К вечеру ему стало настолько плохо, что он испугался, как бы не повторилась миланская болезнь...

Обеспокоенные, что Степан целых три дня не появляется у них, в мастерскую пришли мадам Фарман и Марта. Его нашли лежащим в постели. Мадам дотронулась рукой до его горячей головы и воскликнула:

— Мосье Степан, у вас же высокая температура! Надобно сию же минуту вызвать врача.

Она оставила Марту у постели больного, а сама побежала звонить в Париж к своему врачу.

Прошло длинных три часа, прежде чем приехал парижский врач. За это время Степана уже осмотрел местный, сказав, что у мосье упадок сил, а температура вскочила, видимо, от простуды. Сейчас осень, погода сырая, все возможно, надо беречься... А парижский специалист определил у Степана начало воспаления легких и приказал немедленно переместить больного из холодного и сырого помещения в другое — сухое и теплое. Мадам Фарман изъявила желание взять его к себе и попросила врача остаться у нее хотя бы до утра, чтобы проследить, как будет развиваться болезнь.

Степан ни под каким видом не хотел перебираться к мадам, но его никто не стал слушать.

В общей сложности Степан проболел около месяца и все это время находился у мадам Фарман в одной из ее светлых комнат. Когда ему было особенно плохо, Марта ни на одну минуту не отходила от его постели, усаживалась неподалеку в кресле, иногда читала, а больше сидела молчаливо-грустная, точно такая, какой получилась на портрете. Наконец в болезни наступил перелом, и Степан быстро пошел на поправку. Марта по-прежнему заходила к нему в комнату, но больше уже не садилась в кресло, а, принеся чашку чая или что-нибудь поесть, уходила. А ему так хотелось, чтобы она посидела с ним... Он не выдержал и сказал об этом мадам. После этого девушка вообще перестала появляться.

Что случилось? Неужели ее отпугнула его откровенность? С самого начала, как только Степан появился в Париже, его не переставала удивлять легкость, с какой француженки знакомились с мужчинами, будь то горничные гостиницы или официантки ресторанов. Достаточно одной приветливой улыбки, чтобы она уселась к тебе на колени. А уж о таких, как подружки его друзей-художников, и говорить нечего. Они напоминали ему весенних бабочек, опускающихся на любой цветок. Значит, он судил о французских женщинах поверхностно, не зная их до сего времени по-настоящему. Марта доказала ему, что они не все такие доступные и легкомысленные. Сознание этого еще больше заставило его увлечься Мартой. Моделью для «Обнаженной» может быть только такая женщина, только она, Марта, и никакая другая, пусть даже из-за этого ему придется на ней жениться...

Как только Степан немного окреп, он сразу же перебрался к себе в мастерскую. И не узнал ее. Чьи-то заботливы руки навели здесь порядок. Везде стало чисто, в прихожей появилась дорожка, на окнах — легкие занавески. Он, конечно, догадался, что все это сделала не мадам Фарман. За ней самой ухаживает прислуга. Сердце чуяло, что это дело рук Марты. Но как приручить эти заботливые руки, чтобы они хозяйничали здесь всегда?

Хотя Степан был еще очень слаб, но без работы не усидел и одного дня. Руки скульптора тянулись к начатому бюсту Льва Николаевича. Да и голова Христа не давала покоя. Придется приняться за нее еще раз. Он все же попробует слепить ее в глине, а затем отлить в цементе. В Ницце это не получилось, может, здесь получится.

Работал Степан не торопясь, спокойно, берег силы. Толстой, этот великий старик, бородач, требовал именно спокойствия. Его нельзя слепить за одну ночь, как нетерпеливого и пылкого революционера...

В дверь постучали. Степан быстро сполоснул руки, вытер их на ходу об фартук и вышел в прихожую, где уже стояла мадам Фарман. А он-то ожидал, что придет Марта...

— Пришла проведать, как вы себя чувствуете, — сказала она, проходя мимо него в мастерскую.

— Чувствую себя превосходно, довольно хворать, — проговорил Степан, следуя за ней. — А где же ваша подруга? — спросил он нетерпеливо. — Почему она не пришла?

Мадам жеманно улыбнулась.

— Вы уже не можете без нее обойтись ни одного дня?

— Не могу, — откровенно признался Степан. — Если она ко мне не придет, я уеду отсюда. Оставлю Париж и Францию, уеду к себе на родину, в Россию!

— Это вы скажите ей самой.

— Сказал бы, да не могу!

— Вы хотите, чтобы я сказала?.. Ну, знаете, амурные дела решайте сами. Я не хочу быть сводницей... Марта — простая девушка, из бедной семьи. К тому же, у нее никого нет, она одна.

— А я, черт возьми, граф?!

— Но вы, мосье Степан, известный скульптор. Марта боится вас. Она порядочная девушка и не хочет быть чьей-либо игрушкой.

— Так скажите ей, что я женюсь на ней. Ей-богу, женюсь!

— Ну коли дело дошло до этого, надеюсь, вы вполне поправились, — сказала Фарман все с той же жеманной улыбкой.

После ухода мадам Степан долго размышлял, почему он так привязался к Марте, этой простой девушке, что уже никак не может без нее. Такого с ним еще не бывало, хотя жизнь сталкивала его со многими женщинами.

Мадам Фарман, видимо, все же передала Марте разговор со Степаном, и как-то под вечер она пришла к нему смущенная и взволнованная, принявшись что-то лопотать по-своему. Степану показалось, что она объясняется ему в любви, и он хотел ее поцеловать, но тут же получил оплеуху. Позднее Фарман объяснила ему, что Марта согласна вести его хозяйство, ухаживать за ним, но не больше того. Об этом она и приходила ему сказать...

Через день Марта пришла опять: убрала мастерскую, навела порядок в кухне, затопила плиту. С каждым днем на улице становилось холоднее. В мастерской тоже было холодно, Степан работал в куртке. Заварив чай, Марта принесла ему чашку. Принимая ее, он посмотрел ей в глаза — она их не опустила. «Надо бы извиниться, да как это сделать? — подумал он. — Хорош же я был, когда лез к ней целоваться!..» Словно угадав его мысли, она тряхнула головой и улыбнулась. Значит, мир восстановлен.

Вечером мадам Фарман сказала Степану, чтобы он предоставил в распоряжение Марты определенную сумму денег, она будет покупать продукты и готовить для него.

— А с какой стати она все это будет делать?

— Наверно, вы тоже пришлись ей по сердцу, — улыбнулась мадам. — Соглашайтесь. Здесь не Париж, ресторанов нет, вам так и так не обойтись без прислуги, если не хотите сидеть голодным...

Утром, как только Марта появилась, он подвел ее к тумбочке, где лежали пачки газет и журналов со статьями о его творчестве, отодвинул ящик и показал на деньги. Пусть она берет, сколько надо, и расходует, как хочет...

Вскоре у него на постели появились чистые простыни, на кухонном столе засверкала посуда. Завтраки и обеды всегда подавались во время, к тому же Марта искусно готовила, и Степану, привыкшему мотаться по трактирам и ресторанам, домашняя еда показалась чудом. Главное, никуда не надо идти. Он теперь даже гулять стал меньше, выходил лишь в парк возле домика и с трубкой в зубах прохаживался между голыми деревьями. Снега еще не было, здесь, в районе Парижа, он иногда выпадает лишь к рождеству, а то и позже.

Закончив бюст Льва Николаевича, Степан вернулся к голове Христа, слепив ее из глины. Когда он работал над этими двумя вещами, его осенила идея создать большую скульптурную группу, состоящую из философов всех времен. Центральной фигурой должен стать распятый Христос. Не откладывая воплощение идеи, Степан сразу же принялся искать натурщика для фигуры Христа. Несколько дней приглядывался к случайным прохожим на улицах Соо, заходил в питейные заведения, но ничего подходящего не находил. Ему все время попадались или упитанные французы, или старые бражники с испитыми лицами. Тогда он решил лепить Христа с самого себя по фотографиям.

В один из более или менее ясных дней, какие здесь зимой выпадают не часто, он собрался в Париж за фотоаппаратом и пригласил с собой Марту, намереваясь сделать к рождеству ей какой-нибудь подарок. Правда, о подарке он умолчал, опасаясь, как бы она не отказалась ехать. Об этом он сказал ей лишь в ювелирном магазине, когда подвел к витрине. К его удивлению, Марта не стала ломаться, выбрала скромные серьги и не очень дорогой перстенек с александритом.

Обратно в Соо они возвращались, нагруженные всевозможными покупками. Кроме прочего, Марта купила еще толстый моток сероватых шерстяных ниток, при этом что-то говорила, тыча пальцем ему в грудь, но он так и не понял, что она хотела сказать. Лишь недели через полторы, когда этот моток превратился в теплый мужской свитер, он уразумел смысл тогдашних ее слов. Марта велела снять неудобную для работы куртку и сама надела на него свитер. Воспользовавшись моментом, Степан обнял ее и поцеловал. Оплеухи в этот раз не последовало. Смущенная и раскрасневшаяся, Марта убежала в кухню...

Соорудив большой деревянный крест, вечерами, когда Марта уходила домой, Степан налаживал и направлял фотоаппарат на этот крест, раздевался догола и становился в позу распятого, ожидая вспышки магния. Он уже давно не занимался фотографией, и снимки в первое время получались неважные. Ему пришлось повозиться несколько вечеров, пока достиг желаемого результата. На одном из снимков вспышка магния застала его зевающим. Получилась интересная фотография кричащего человека. Впоследствии Степан вылепил по ней голову Христа и назвал ее «Христос кричащий».

К весне стало известно о готовящейся всемирной художественной выставке в Риме. Следовало немедленно дать заявку для участия в ней. Как бы Степан хотел представить туда всю свою скульптурную группу, но уже не оставалось времени, чтобы закончить ее в задуманном виде. Пришлось остановиться на одном «Распятом Христе», над которым он проработал всю зиму. Когда он отлил его в цементе, а затем освободил из формы, он сам был потрясен скорбным видом и обнаженной реальностью своего изваяния.

Мадам Фарман, увидев «Распятого Христа», поеживаясь, сказала:

— Мне почему-то становится страшно, когда я смотрю на эту вещь. Не кажется ли вам, мосье Степан, что ваш Христос больше похож на распятого раба, чем на бога?

— Так ведь только рабов, я имею в виду человеков, и распинали! — ответил ей на это Степан. — Разве можно распять бога?

— Но религия утверждает совсем другое.

— Что мне до религии, пусть она утверждает что хочет себе на здоровье.

До появления «Распятого» в мастерской, Марта никогда особенно не проявляла своих религиозных чувств, во всяком случае Степан этого не замечал, теперь же заходила сюда с опаской, говорила шепотом и не позволяла себя здесь целовать. Когда же она, наконец, согласилась остаться с ним на ночь, то первым условием поставила убрать кровать из мастерской...

Весной Степан дал себе отдых. Они с Мартой часто ездили в Париж, бродили по музеям, посещали театры. В одну из таких поездок они побывали в мастерской старика Родена. Самого скульптора Степан видел мельком, он появился всего на несколько минут. Здесь все делалось руками его многочисленных учеников, а сама мастерская больше походила на фабрику по изготовлению скульптурных копий. Одни отливали торсы, другие — ноги, третьи руки. Все это изготовлялось с известных роденовских оригиналов по многочисленным заказам из всех стран Европы. Такой порядок Степану не понравился, хотя он не знал, как бы поступил сам, случись иметь столько заказчиков, как у Родена. Творение художника он не считал серийной вещью, подобной паре сапог...

Марта несколько преобразила внешний вид Степана, заставив его подрезать волосы и укоротить бороду. В Париже она заказала ему два костюма, светлый и темный. Раньше у него была привычка в одной и той же одежде и работать и появляться на людях. Исходило это вовсе не от небрежности, а скорее всего от безразличия к своей особе. Марта сумела побороть в нем это чувство, доказав, что известному скульптору не подобает походить на бродячего монаха. Степан убедился в правоте ее слов, когда увидел, что прохожие на улицах Парижа больше не оглядываются на него с удивлением. А в газетной конторе Бурцева, куда он заглянул с Мартой, его еле узнали.

— Ну, Степан Дмитриевич, вы теперь, кажется, окончательно вписались в парижскую толпу, — пошутил Владимир Львович. — Вас надо познакомить с моей супругой, она давно просит, чтобы я вас пригласил в гости. А кто эта особа? — спросил он в полголоса, показав глазами на Марту.

— Не беспокойтесь, она ни черта не понимает по-нашему, — сказал Степан. — Если вам угодно, считайте ее моей женой. Она не из каких-нибудь — порядочная.

Его слова несколько смутили Бурцева, и он поторопился сменить тему разговора.

— Чем нас удивите в этом году? Что-нибудь готовите для Салона?

— Есть и готовые, но до Салона еще далеко, — неопределенно ответил Степан.

Они с Мартой торопились, у них были билеты в театр. Бурцев проводил их до выхода, но о приглашении в гости больше не заикался...

В «Осеннем салоне» этого года Степан намеревался выставить портрет Марты и две головы Христа. Это, конечно, негусто, если он не успеет создать чего-нибудь более значительного. Можно выставить и «Осужденного», но эта скульптура уже побывала на двух выставках. Стоит ли ее тащить на третью?

В течение лета Степан сделал несколько скульптурных портретов по заказу, пополнив этим свою кассу. Затем снова вернулся к голове Христа и вылепил третью, по фотографии, того, кричащего. Мадам Фарман посоветовала ему отлить ее в бронзе. Этот его Христос будет иметь несомненный успех. Поскольку Степан в бронзе еще ничего не отливал, то рисковать не решился, а пригласил специалиста. Вещь по своей оригинальности получилась изумительной.

В это же время, когда Степан возился с отливкой «Кричащего Христа», пришло радостное письмо от Уголино, который извещал своего друга о большом успехе «Распятого» на римской выставке.

Как-то бродя с Мартой по окрестностям Соо, Степан наткнулся на небольшой гранитный камень, выглядывающий из высокой пожухлой травы, точно голова какого-то странного существа. Степан внимательно оглядел камень со всех сторон и ногой выковырнул из земли — его заинтересовала эта находка.

— Зачем он тебе нужен? — спросила Марта.

— Мы сейчас понесем его домой, — ответил он и попробовал приподнять камень руками.

Но он оказался слишком тяжелым даже для двоих. Степан огляделся: на лошади сюда не подъедешь. Ближайшей дорогой была лишь пешая тропинка, вьющаяся между холмами и вдоль буераков. Тогда Степан поставил камень на место, нарвал травы и замаскировал, чтобы никто не заметил.

— Неужели, думаешь, он нужен кому-нибудь? — смеясь сказала Марта. — Не попадись тебе на глаза, так бы и пролежал здесь до скончания века.

— Он мне нужен, и этого вполне достаточно...

На следующее утро, как только занялась заря, Степан, прихватив с собой инструмент и мешок, отправился к своей находке. Вернулся к вечеру, неся на спине уже почти готовую скульптуру. На выставке «Осенний салон» 1911 года эта вещь была выставлена под названием «Каменный век». Она изображала голову первобытного человека, обросшего длинными волосами и густой бородой.

После выставки «Осенний салон» 1911 года Степан стал известен не только в кругу любителей искусства, но и среди широкой парижской публики. Газеты и иллюстрированные журналы много внимания уделяли его имени. Бурцев прислал ему в Соо несколько русских газет, выходивших в Петербурге и Москве. В них тоже были помещены отчеты о римской и парижской выставках. Везде пестрело его имя, перечислялись названия его работ. Его называли «гением волжских лесов», «русским Роденом», «чудо-мужиком». Но Степан все эти восхваления и ярлыки воспринимал равнодушно. Он привык жить отшельником и не выносил вокруг себя шума и суеты. Слава всегда тяготит даже того, кто страстно к ней стремится. Люди должны восхищаться произведениями искусства, а не их создателями, считал он.

Появилось много желающих взглянуть на русского мужика, живущего под Парижем. Появились и заказчики, больше всего на портреты, и в первое время Степан принимал их охотно, но позднее это занятие стало его тяготить: совсем не оставалось времени для своих работ. Среди приезжающих в Соо было много русских эмигрантов, которые часто занимали у него деньги, никогда, разумеется, не возвращая их. Степан относился к ним снисходительно и никогда никому не отказывал. Зато Марта возмущалась. Однако даже все это было терпимо, пока пе нагрянули из Парижа всей ватагой бывшие друзья-художники, понятно, с подружками.

Марта не выдержала и ушла к мадам Фарман, предусмотрительно захватив с собой все имеющиеся в наличии деньги. Точно так же она поступила и в следующий раз. Фарман прекрасно знала богемную жизнь молодых художников и вполне была согласна с Мартой, что Эрьзю необходимо от них оградить. И в одно из очередных нашествий она сама явилась в мастерскую скульптора и разогнала всю эту братию — кого уговором, а кого прямо в шею. Степан и не предполагал, что в этой маленькой и сухонькой женщине столько силы и энергии. После этого художники стали приезжать к Степану без подружек по одному-по двое и никогда не оставались на ночь.

В конце лета в Соо заявился некий Санчо Марино, грузный рослый мужчина со смуглым лицом мулата. Он прикатил из Парижа на заокеанском автомобиле и отрекомендовался Степану как гражданин Аргентины, житель Буэнос-Айреса. Несмотря на грузность, это был удивительно быстрый в движениях человек с походкой опереточного актера. Он заявил, что занимается предпринимательством по продаже художественных произведений и стал внушать Степану мысль, что через его посредство тот быстро может заработать уйму денег и стать богатым человеком. Почуяв, что Эрьзю богатством не прельстишь, предприимчивый и ловкий Санчо Марино нашел к нему другой подход. Он предложил освободить его от всех торговых сделок, сказав, что впредь Эрьзя не будет иметь дело с заказчиками и покупателями, он будет только работать. Всю грязную сторону дела возьмет на себя Санчо Марино. Кроме того, он готов обеспечивать скульптора необходимым материалом, деньгами, короче говоря, всем, в чем он только будет нуждаться.

Предложение было весьма заманчивым, но Степан согласился не сразу, пообещав подумать. Санчо Марино не торопил его с ответом, однако через два дня появился снова. К этому времени Степан переговорил кое с кем из своих друзей-художников, и те нашли, что ему просто повезло. Подобные предложения художникам делаются не часто и далеко не каждому. Но мадам Фарман все же посоветовала быть поосторожнее с этим аргентинцем. Во всяком случае, видимо, он старается не только из-за интересов скульптора. Тут еще следует разобраться, кто в ком открыл золотую жилу. Пусть мосье Стефан составит с ним письменный договор и скрепит его в нотариальной конторе.

Степан так и поступил. Договор был составлен в двух экземплярах в присутствии нотариуса. В нем указывалось, что аргентинский подданный Санчо Марино берет под свое материальное и денежное обеспечение русского скульптора Эрьзю взамен на предоставление ему полного права распоряжаться всеми скульптурными произведениями, которые он создаст в течение предстоящих трех лет, пока будет иметь действенную силу настоящий договор. Причем деньги, вырученные за продажу скульптурных работ, в каждом отдельном случае делятся между договаривающимися сторонами поровну.

Но Санчо Марино пошел дальше пунктов этого договора. Отбыв за океан, он оставил в распоряжении Степана свой «форд» и открыл на его имя в одном из парижских банков солидный счет. Кажется, для Степана кончились наконец годы мытарств и лишений, он был теперь во всех отношениях обеспеченный и независимый человек. Даже такой известный скульптор, как Паоло Трубецкой, встретив его однажды в Париже, не удержался, чтобы не заметить:

— Вы, Эрьзя, всех нас переплюнули! Такого благодетеля, как ваш, каждый не прочь бы заиметь.

Степан в ответ лишь пожал плечами. К тому времени он уже стал ощущать плоды «благодеяний» ловкого аргентинца, приславшего из Буэнос-Айреса длинный список лиц с адресами в Париже, с которыми он перед отбытием в Аргентину заключил договоры на изготовление скульптурных портретов в мраморе и бронзе. Для Степана начались бесконечные хождения по роскошным особнякам и богатым квартирам высокопоставленных заказчиков. Тут очень кстати пришелся «форд» с веселым шофером-французом, ежедневно возившим его в Париж. Предприимчивый Санчо Марино учел и это. Неспроста, бестия, оставил свой автомобиль.

Степану позировали для портретов представители различных кругов высшего парижского общества — молодые и старые, мужчины и женщины. Каждый хотел иметь портрет непременно на свой вкус и лад, что Степану особенно претило. Не обходилось и без курьезов. Например, одна сухопарая дама лет сорока пяти изъявила желание выглядеть на портрете с открытой грудью. Степан сказал, что для этого ей придется обнажиться до пояса. Сначала она вспылила: как это так — обнажиться перед посторонним мужчиной? Ведь он художник, на то ему плачены деньги, пусть и делает, как хочет. На ломаном французском языке Степану все же удалось ей объяснить, что художник не господь бог и не может творить из ничего. Немного поломавшись, она наконец согласилась выставить свои острые ключицы и отвисшие груди. Степану снова пришлось убеждать ее, что портрет будет испорчен, если он сделает его таким, как она того хочет. Но она упрямо стояла на своем. Тогда он предложил простое решение: пусть для бюста попозирует какая-нибудь другая женщина помоложе. Мигом была вызвана молодая краснощекая служанка...

Когда Степан дома рассказывал об этом Марте, они покатывались от смеха.

— Вот видишь, даже светские дамы не стесняются показывать мне свои прелести, — сказал он, воспользовавшись случаем, чтобы уговорить ее попозировать для обнаженной.

— Я бы, может, и согласилась, — ответила она нерешительно, — если бы эту вещь ты оставил у себя. А то ведь ты обязательно ее выставишь или, того хуже, продашь. И будут на мое тело глазеть все, кому не лень.

— На твое тело буду смотреть только я. Но ведь я и без того его хорошо знаю. А посторонним предоставим смотреть лишь на мрамор, на холодный мрамор...

Что в конце концов оставалось Марте, как не согласиться?

Над «Обнаженной» Степан работал больше по вечерам: днем был загружен парижскими заказами. А Санчо Марино из Буэнос-Айреса все время подстегивал его письмами. Вот когда Степану стало окончательно ясно, что он дал себя закабалить этому предприимчивому метису из Аргентины. Он связал его по рукам и ногам. Уж лучше жить впроголодь, чем быть сытым и ездить на автомобиле, но принадлежать самому себе. Что может быть хуже для художника, привыкшего к свободе и независимости?..

Оторванный от далекой родины, живя среди довольства и славы, в последнее время Степан почему-то все чаще и чаще вспоминал Алатырь, маленькую деревушку на берегу извилистой Бездны, где протекло его безрадостное и бедное детство. Письма оттуда приходили редко, да и сам он не очень-то баловал родных ими. Как-то вечером он открылся Марте, что хочет пригласить в гости своих родителей. Пусть посмотрят на белый свет, ведь нигде дальше Алатыря мать никогда не бывала.

— Они у тебя строгие? — спросила Марта, повернувшись к нему,

Она лежала на низком топчане, сколоченном Степаном, и позировала для «Обнаженной». Ее чистое и белое тело блестело при ярком свете, точно отшлифованный каррарский мрамор.

— Отец ничего, мягкий. Мать — строгая. Даже очень строгая, — ответил Степан.

Марта немного помолчала, а затем, выдавив из себя улыбку, проговорила:

— А не погонит она меня отсюда метлой, когда узнает, что я тебе вовсе не жена, а всего лишь любовница?

Степан вспомнил, как однажды уже обманул мать, приехав в Алатырь с Ядвигой и сказав, что это его жена. Она тогда, конечно, нисколько ему не поверила, но приняла Ядвигу, как сноху.

— Не прогонит, — успокоил Степан подругу. — Ты здесь хозяйка, а она будет твоей гостьей...

В тот же вечер он написал два письма, одно на имя отца, в котором просил приехать его вместе с матерью в Париж к нему в гости, другое — в Алатырскую уездную управу с просьбой снабдить родителей необходимыми документами для выезда во Францию. Степан надеялся, что слава, окружающая его имя здесь, на Западе, не могла не докатиться до родного Алатыря, что там его знают и не будут чинить препятствий родителям. Он не ошибся. В далеком Алатыре его не только помнили и знали, но и гордились своим знаменитым земляком. Вскоре он получил оттуда теплое письмо за подписью городского головы, в котором его приглашали в родной город, обещая построить специальное здание для него и его скульптурных произведений. Он был тронут этим письмом. Оно говорило о признании его высокого таланта лучше всяких высокопарных газетных статей. Приди это письмо раньше, когда Степан был свободен от обязательств по договору с Санчо Марино, он, наверно, ни одного дня не задержался бы в Париже. А теперь ему остается только чертыхаться и терпеливо ждать конца договорных уз...

Еще перед Новым годом из Алатыря писали Степану, что получили денежный перевод и собираются в дорогу, но вот уж кончается зима, а родителей все нет. Что могло случиться? Степан не находил себе места. Даже во время работы он думал об этом, а работы прибавлялось с каждым днем. Кроме портретов, которых с избытком нахватал Санчо Марино, он взял несколько заказов и на скульптурные группы, и на обнаженные женские фигуры. И теперь слал из своего Буэнос-Айреса бесконечные письма с детальным описанием этих групп и фигур, вкладывая в конверты фотографии голых девиц в различных позах. Степану досмерти надоели его невежественные советы и беспрерывные понукания, и в конце концов он перестал читать эти письма, так и оставляя их нераспечатанными.

Видя, как он загружен, Марта посоветовала нанять помощников: иначе никак не справиться с таким ворохом заказов. Степан не соглашался. Иметь учеников — куда ни шло, это свойственно почти каждому художнику, но нанимать помощников, которые бы работали на него, это уже совсем другое дело. Тогда его мастерская превратится в итальянскую ботегу. И тем не менее у Степана не было иного выхода, и он, скрепя сердце, пригласил двух знакомых ему молодых художников, которых считал наиболее способными. Те, конечно, с радостью согласились.

— Большая честь для нас, мосье Эрьзя, работать у вас в мастерской, — сказал один из них.

Предвидя заранее, что вслед за художниками из Парижа потянутся и их веселые подружки, и тогда мастерская Эрьзи превратится в настоящий Бедлам, Марта подыскала в Соо подходящее помещение и сняла его под вторую мастерскую. Степан не возражал: в практических делах он во всем полагался на нее. Когда все это уладилось, он поручил художникам выполнение заказов на женские фигуры, снабдив их рисунками и фотографиями, а сам продолжал заниматься портретами. Он прекрасно понимал, что, потакая вкусам богатых заказчиков, уходит в сторону от настоящего искусства, но как быть иначе, коли дал себя опутать ловкому аргентинцу-предпринимателю?..

Наконец после долгих ожиданий Степан получил из Москвы телеграмму о приезде матери и ничего не мог понять. Почему едет только мать? А где же отец? Но скупые слова телеграммы не могли ответить на его недоуменные вопросы, оставалось только ждать. Они с Мартой подсчитали, что если мать, посылая телеграмму, вчера же села в поезд, то завтра должна прибыть в Париж. От волнения Степан не мог ничего делать. Утром собирался ехать к заказчикам, но сейчас ему было не до них.

Марта предложила заранее снять для матери Степана квартиру. Не в мастерской же у себя он собирается ее принимать? Мадам Фарман любезно предложила комнату у себя в доме, ту, в которой больной Степан лежал в прошлом году. Ничего лучшего нельзя было и придумать. Дом Фарман находился по соседству с мастерской, и они с Мартой не отказались от ее любезности.

Уже садясь в автомобиль, Марта неуверенно сказала, что ей, может быть, лучше остаться дома и ожидать их здесь.

— Ты что, боишься моей матери? — спросил Степан, усаживая ее на заднее сидение.

Марта слегка пожала плечами и ничего не ответила. Но он по ее глазам видел, что она именно боится, и принялся успокаивать:

— Вот увидишь, какая она у меня хорошая... Непременно обрадуется, увидев тебя...

Его же всю дорогу терзал вопрос, почему мать едет без отца. Неужели отцу после стольких лет разлуки не захотелось увидеться с сыном?..

На привокзальной площади Марта купила корзину весенних цветов. В течение дня они выходили на перрон к каждому поезду с востока, но так и вернулись ни с чем обратно в Соо поздно вечером. Разочарованные и усталые легли спать, даже не поужинав. На второй день повторилось то же самое.

Мать приехала лишь на третий день. Степан увидел ее неожиданно: неуверенными шагами она шла по опустевшему перрону к зданию вокзала, держа в руке небольшой узелок. Он узнал ее по короткой плисовой жакетке, какие носят алатырские женщины по праздникам, да по мордовским сапожкам — голенища в гармошку. Эти сапожки Степан помнит еще с раннего детства. Мать их обычно обувала только в церковь и на свадьбы. Точно горячая молния ударила ему в сердце: ведь это его мать семенит по перрону! В одно мгновенье он сорвался с места, кинулся догонять ее, забыв и про Марту, и про цветы, которые она держала в руках. Догнал, с силой схватил за плечи и повернул к себе, жадно вглядываясь в сетку морщин вокруг глаз и глубокие складки у широкого рта на продолговатом поблекшем лице.

В первое время мать никак не могла понять, чего хотят от нее. Потом вдруг вскрикнула «Степа!» и припала всем телом к сыну, выронив из рук узелок.

Марта с цветами стояла неподалеку от них, не смея подойти ближе. А рядом смущенно улыбался высокий здоровенный парень с огромным мешком за плечами, которого Степан совсем не заметил. Лишь позднее, оторвавшись от матери, он с недоумением уставился на этого верзилу, силясь узнать, кто же это из его братьев или племянников.

— Неужели забыл? — Мать подтолкнула к нему своего внука. — Это Вася. Помнишь, он, как и ты, все любил рисовать?

Ну, конечно, Степан его хорошо помнит. В последний приезд в Алатырь ему было что-то около четырнадцати лет. А теперь вон какой вымахал, не мудрено и не узнать. Тут подошла очередь представить и Марту, все еще стоящую в стороне. Степан взглянул на нее, и она шагнула к ним, протянув матери большой букет красных тюльпанов.

— Боже мой, куда мне их, что я с ними буду делать? — сказала она, недоуменно посматривая то на сына, то на Марту.

Степан сразу понял, к чему эти взгляды.

— Это моя жена, мама. Зовут ее Мартой.

— У тебя их много было, таких жен, — недовольно буркнула она, но Марту все же обняла, прижав к себе вместе с тюльпанами.

Марта взяла ее под руку, они двинулись к стоящему за вокзалом автомобилю. Мать все здесь удивляло — и эта таратайка без лошади, на которой повез ее сын, и дома большие, и улицы шумные — не то что у них в Алатыре.

Когда Степан спросил, отчего не приехал отец, мать как-то сразу сникла и притихла.

— Что ты молчишь? — встревожился он.

— Помер отец, сынок... Вот уже три года, как помер, — медленно выдавила она из себя горестные слова. — Мы тебе не писали, не хотели расстраивать...

Эти слова словно оглушили Степана. Перед глазами замельтешили какие-то белые точки, вспыхивая яркими искорками. Мать все говорила-говорила, а он уже больше ничего не слышал... Прошло какое-то время, прежде чем к нему снова вернулась способность соображать, видеть и слышать.

— Как же это? Отчего? — вымолвил он каким-то скрипучим, не своим голосом.

— Я же рассказываю тебе... На лице у него сначала появилось красноватое пятнышко, росло и росло все. Потом он ободрал его нечаянно. Мы думали рожа, по ворожеям ходили, по больницам. Нигде ничем не помогли...

— Да что у него за болезнь была? — произнес Степан с болью в сердце.

— Толком никто так и не знал. Все лицо ему развезло, такая страшная была рана... Сам-то как здесь живешь? — спросила она, немного помолчав.

Он так расстроился, что ему не хотелось ни о чем больше говорить. Всю дорогу до самого Соо Степан молчал с угрюмой сосредоточенностью.

— У тебя здесь, знать, фатера? — спросила мать, оглядывая небольшой двухэтажный особняк мадам Фарман, к которому подвез их шофер.

— Нету нас тут ничего. Просто мы попросили знакомую женщину, чтобы она пустила тебя на время. Сами живем здесь недалеко, в саду.

Мать насторожилась.

— Отчего помещаете меня к чужим людям? Разве я не могу жить с вами?

Степан принялся объяснять, что здесь ей будет куда лучше, чем у них в мастерской. К тому же мадам Фарман — их друг, а не чужой человек. Она поворчала еще немного и успокоилась, увидев, какую нарядную комнату припасли для нее. А постель — с белоснежными простынями и наволочками — такую она не видела даже в алатырской больнице.

— Баньку бы теперь, сынок, с дороги. Хоть в вагонах-то чисто, да жарко, все время потеешь. Может, твоя, кто она там тебе, истопит?

— Баня будет, только без пара и веника.

— Как это без пара и веника? — удивилась мать.— Тогда давай хоть в печь залезу. Ахматовские сроду парились в печах, и ничего, нравилось им.

— Печей-то здесь нет.

— Ты мне, может, еще скажешь; что здесь и щей не варят и хлебы не пекут?

Когда Степан подтвердил и это, ее изумлению не было границ.

— О боже милосердный, куда я попала?! Какой леший тебя, сын мой, занес в этот чужой край?.. Тогда скажи мне хоть, чего они тут едят? Чай, не одним воздухом питаются?

— Вот будем обедать — увидишь, — усмехнулся Степан.

Пока мать мылась в ванной, а Марта ей помогала, он повел Василия — племянника — к себе в мастерскую. У того разгорелись глаза при виде стоящих там скульптур. Он сразу узнал в «Сеятеле» деда.

— Вот здорово, дядя! Ну прямо, как живой! — восхищался он.

— Рисованием не бросил увлекаться? — спросил его Степан.

— Какое там бросил! Я и лепить пробую. Только у нас в Алатыре не у кого учиться. Оставь меня у себя, дядя.

— А что скажет твой отец? Ведь он потеряет помощника?

— Помощников у него и без меня хватает — нас пятеро братьев. Еще обрадуется, если один вылезет из-за стола.

Степан согласился оставить Василия у себя. Обрадованный племянник обосновался прямо в мастерской, сказав, что никаких других квартир ему не надо. Кровать Степана и Марты стояла в кухне-прихожей, так что Василий их нисколько не стеснил.

Вечером в постели Марта осторожно спросила, что за горе случилось у них в семье. Она догадалась об этом из его разговора с матерью и по тому, какими печальными после этого стали они оба. Степан сказал ей о смерти отца...

Наутро он хотел оставить мать на попечении Марты, чтоб самому ехать в Париж: там его ждали заказы, но она изъявила желание посмотреть город и попросила, чтобы эта, как она ее называла, Марфа, показала ей самый главный «тутошный базар». Степану жаль было разочаровывать мать еще и отсутствием такового, поэтому он сказал Марте, чтобы та свезла ее на парижский рынок, где в основном торгуют зеленью, фруктами и всякой мелкой живностью...

Вечером, сидя за чайным столиком в доме мадам Фарман, куда они собрались все, мать с возмущением говорила:

— Что это за базар, торгуют одной редькой да щавелем. Вот у нас в Алатыре толкучка, что хочешь, любую тряпку найдешь...

Мать прожила у Степана около месяца. Спокойно чувствовала себя не больше недели, все остальное время без конца твердила: «Домой, домой, надо ехать домой!» Степан и Марта, стараясь удержать ее еще хоть немного, развлекали мать, как могли — возили на автомобиле в Париж, Марта показывала ей парки и водила но магазинам. С первых же дней она переменила ей всю одежду, заказав местному портному в Соо серое шерстяное платье и длинную кофту из такого же материала. Мордовские сапоги заменила удобными туфлями на низком каблуке.

По воскресеньям в мастерской Степана обычно бывало шумно. Если не появлялись друзья-художники, то обязательно приходил кто-нибудь из соотечественников. Матери, увидевшей, как он направо и налево раздает деньги, это очень не понравилось, но она промолчала, приберегла все на последний день.

— Живешь ты, сын мой, по-птичьи. О завтрашнем дне не думаешь, — высказала она ему все уже на вокзале, в ожидании посадки. — Человеку так жить нельзя. Целый месяц я наблюдала, как ты каждый день давал кому-нибудь взаймы, но не было за все время случая, чтобы кто-то, хоть один, вернул тебе долг. Так тебе не хватит никакого богатства. Ладно бы раздавал нищим и калекам, а то ведь даешь праздным гулякам да бездельникам. А сам работаешь, не зная покоя. Отчего не женишься на этой женщине, с которой живешь? Она хорошая, заботится о тебе. Но надо, чтобы она заботилась и о твоих деньгах. Если бы она была тебе законной женой, то не позволила бы разбрасывать ваше богатство. А то она тоже чувствует себя птичкой. Пока есть что клевать, держится возле тебя, а не будет — улетит к другому...

Степан выслушал мать до конца, не перебив ни словом. Он понимал, что у нее свой взгляд на вещи и переубеждать ее в этом нет никакого смысла. У нее же сложилось мнение, что сын во всем согласился с ней и впредь будет жить по-другому. Это дало ей возможность расстаться с ним с легким сердцем, предварительно взяв с него слово, что он постарается как можно скорее вернуться на родину.

Проводив мать, Степан возвращался в Соо грустный, подавленный и ее отъездом, и той отчужденностью между ними, которую создали годы, прожитые вдали от дома. Сидевшая рядом с ним Марта тоже молчала. Все это время ей было нелегко, и вовсе не из-за каких-либо капризов гостьи. Мать Степана не была ни привередливой, ни мелочной женщиной. Праздной, как знаем, ее тоже нельзя было назвать — она помогала Марте и готовить еду, и мыть посуду, и убирать мастерскую, но вместе с тем она всегда чувствовала себя в ее присутствии скованной. От взгляда ее серых внимательных глаз Марту кидало то в жар, то в холод. И ничего не могла с собой поделать, как ни старалась, чтобы подавить в себе эту беспричинную робость. Что греха таить, она вздохнула с облегчением, когда поезд увез наконец эту непонятную ей женщину из далекой страны...

В середине лета в Париже снова появился Санчо Марино. Степану об этом сообщил шофер, сказав, что переходит теперь вместе с автомобилем в распоряжение хозяина. В Соо к Степану предприниматель наведался лишь через неделю, да и то только для того, чтобы высказать свое неудовольствие по поводу невыполнения заказов. Особенно задерживались обнаженные женские фигуры из мрамора, которые Степан должен был выполнить сам. Помощники его работали только в глине, с последующей отливкой. А он не мог за них приняться, пока не закончит портреты.

— Отчего бы вам не нанять еще парочку помощников, они бы занялись портретами? — посоветовал Санчо Марино, когда они сидели со Степаном в мастерской за грубым рабочим столом, наспех накрытым узорной клеенкой.

Марта угощала их дешевым французским вином, наливая в стаканы из белого фарфорового кувшинчика.

— Я найму, если вы согласитесь взять заказ не с моим именем, — сказал Степан.

Нет, на такое Санчо Марино пойти не мог. На всех работах должно стоять только имя Эрьзи.

— Ну а я, синьор, не могу подписывать работы, не принадлежащие мне!

Черные, точно кусочки антрацита, глаза Санчо Марино бойко бегали по стройной фигуре Марты. Когда она вышла в кухню, он показал глазами на «Обнаженную», лежащую на полу у стены, и утвердительно кивнул:

— Она... На ней мы заработаем кучу золота.

— На ней вы, синьор, не заработаете нисколько.

— Как так? — удивился Санчо Марино. — Разве в нашем договоре не сказано, что все, сделанное руками Эрьзи, поступает в мое полное распоряжение?

— Неважно, что там сказано, но эту вещь вы не продадите, — решительно заявил Степан.

Санчо Марино пожал плечами и ничего больше не сказал. Казалось, на этом и закончился разговор об «Обнаженной». Но на следующий день, воспользовавшись отсутствием скульптора, он приехал в Соо якобы с поручением от него забрать «Обнаженную» для доставки заказчику. При этом он галантно вручил Марте золотую безделушку, добавив, что это уже лично от Санчо Марино.

— Но мосье Степан делал ее не по заказу, — возразила она, весьма удивленная этим странным поручением.

Она не знала, как поступить, ведь Степан дал ей слово не продавать эту вещь. В конце концов все же решилась ослушаться его и не отдала аргентинцу скульптуру. Впоследствии свой поступок Санчо Марино оправдывал тем, что он якобы хотел проверить, надежно ли охраняются в мастерской столь дорогие вещи. Это заставило Степана насторожиться. Он убедился, что его компаньон не только хитрый делец, но еще и непорядочный человек...

Обремененный заказами, Степан не сумел подготовиться к «Осеннему салону» этого года. Из новых работ, годных для выставки, он мог предложить только «Обнаженную». Но выставлять ее одну было бы слишком бедно для его имени. А «Распятый Христос» все еще задерживался в Риме. Тогда он решил еще раз выставить «Марту» и «Каменный век» и уже перед самым вернисажем присоединил к ним «Осужденного». Последняя скульптура выставлялась давно, и парижская публика ее не знала. Однако он понимал, что это — лишь наихудший выход из создавшегося положения. Всем этим Степан был крайне раздражен и расстроен, все время чертыхался, называя себя горшечником.

Привезя во Дворец промышленности «Осужденного» и доставив его в зал, где уже находились остальные его скульптуры, Степан с огорчением увидел, как невыгодно они расположены: их почти полностью загораживали торсы «голых баб», как он называл обнаженные фигуры женщин. А для «Осужденного» совсем не осталось места, его предложили поместить в темном углу. Расстроенный, Степан пошел к президенту Салона с жалобой, но тот хладнокровно ответил, что ничем помочь не может: работ с каждой выставкой набирается все больше и больше, а залы Дворца промышленности, к сожалению, остаются прежними.

— Но я прошу всего лишь несколько иначе расставить свои работы,— настаивал Степан.

Президент оставался непреклонным. Тогда Степан вынул из-за пазухи молоток, прихваченный из дома для вскрытия ящика, в котором доставили «Осужденного», и решительно сказал, что он сейчас же пойдет в зал и разобьет вдребезги все свои скульптуры.

— Но это же, мосье Эрьзя, скандал?! — в испуге воскликнул президент.

— И виновником скандала окажетесь вы, мосье.

— Ради бога, успокойтесь, я сейчас распоряжусь, чтобы служители разрешили вам расставить ваши работы, как вы найдете нужным...

Позднее Степан догадался, что президент боялся вовсе не скандала, который непременно бы возник, приведи он свою угрозу в исполнение, а излишней газетной шумихи вокруг его имени. И тем не менее его «Обнаженную» расхваливали на все лады. На нее сразу нашлась масса покупателей. Санчо Марино за спиной скульптора устроил своеобразный торг, стараясь взвинтить цену. Однако все его старания оказались напрасными. Степан и слышать не хотел о продаже. К тому же у него возникла мысль о персональной выставке. У него есть что показать Парижу. Кроме скульптур набралось много рисунков, набросков. Выполняя портретные заказы, он часто делал с модели точный рисунок, а затем уже у себя в мастерской переносил его в мрамор. Подобный метод освобождал его от излишних сеансов с позированием и ускорял работу над портретом. До Нового года он закончил в мраморе четыре обнаженные женские фигуры из тех, которые Санчо Марино должен продать где-то за океаном. Для них ему позировала Марта. Лица, по ее просьбе, он изменил. Это были рядовые работы, сделанные по вкусу заказчиков — «Утренний туалет женщины», «После ванны», «Купальщица», «Сон». Степан попросил своего компаньона оставить эти скульптуры на время предстоящей выставки, на что Санчо Марино согласился с неохотой. Он был зол на Степана за то, что ему так и не удалось нажиться на «Обнаженной». Отношения между ними день ото дня портились...

Персональная выставка состоялась в конце зимы 1913 года. Она привлекла к себе большое внимание печати и публики. С выставки было продано много мелких скульптур и рисунков. Более значительные вещи Санчо Марино попридержал, оправдывая это тем, что за океаном он выручит за них втрое больше. У себя Степан оставил лишь «Осужденного» и «Распятого Христа». Но из-за этих вещей компаньон не очень-то и возражал, ведь он продавал скульптуры не для музеев, а частным лицам. А им подавай что-нибудь красивенькое...

Весной Степан надумал съездить в Милан, проведать Уголино. К тому же он давно собирался посетить известные мраморные копи в Карраре. Если удастся, задержится там на некоторое время, поработает, а то он совсем засиделся в Париже. Мысль вернуться в Россию все больше и больше овладевала им, может быть, поэтому и не терпелось ему поскорее сдвинуться с места, для начала хоть куда-нибудь. Да и от Санчо Марино хотелось отдохнуть. С племянником Васей они уговорились, что тот поедет в Алатырь и разузнает как следует у тамошних отцов города, остается ли в силе их обещание...

Денег на дорогу Санчо Марино дал Степану немного, пообещав послать позднее, когда реализует скульптуры. Не поймешь этого торгаша, то он уж слишком щедрый, когда деньги не нужны, то непомерно прижимист, как, например, сейчас. Марта отказалась ехать в Италию, Степану пришлось и эти небольшие деньги разделить пополам. Правда, на ее имя еще в начале их связи он положил в банк некую сумму, но не заставлять же ее трогать то, что оставлено на черный день...

Из Парижа Степан уехал налегке, захватив лишь инструмент и кое-что из одежды. Он не рассчитывал долго жить в Италии, во всяком случае хотел там побыть до прихода письма из Алатыря от Василия. От этого письма вообще будет зависеть, сколько времени он останется здесь, на Западе.

На вокзале его провожали Марта и Санчо Марино. Марта плакала, не спуская с него печальных глаз, словно чувствовала, что прощается с ним навсегда. А аргентинец, как показалось Степану, был слишком суетлив и весел больше обычного. Степан тогда и предположить не мог, что видит их в последний раз...

Милан стал для Степана как бы своеобразным перевалочным пунктом, куда он возвращался всякий раз после скитаний по Италии и Франции. Его почему-то тянуло сюда, в этот город, хотя он порядком хлебнул здесь горя. Но здесь же он узнал и первую радость признания. Отсюда началось его восхождение к вершинам искусства — от первой городской выставки в Милане до парижских Салонов. Сюда Степана влекло еще и потому, что здесь его всегда ожидал добрый друг Уголино. Он и сейчас остановился у него, зная, что тот непременно обиделся бы, если бы его гостеприимному дому Степан предпочел гостиницу.

Уголино пришлось по делам службы ехать во Флоренцию, и Степан с удовольствием согласился его сопровождать. Лишний раз взглянуть на микеланджеловского «Давида», побывать в капелле Медичи — это ли не причина для посещения города. Первый раз Степан ездил туда с Даниэлем Тинелли. Гидом он был, конечно, превосходным, но в вопросах искусства выше дилетанта не поднимался. То ли дело еще раз побродить по сокровищницам Флоренции в обществе Уголино.

В этом городе они пробыли около двух недель, жили в маленькой гостинице на набережной Гвиччардини. В итальянских городах много таких гостиниц на пять-шесть номеров. В них жильцы чувствуют себя как в гостях и питаются за одним столом с семейством хозяина. С утра, пока Уголино занимался своими служебными делами, Степан бродил по городу. Потом они шли в одну из художественных галерей и остаток дня проводили там. Тинелли обычно рассказывал Степану об авторах картин, о их похождениях, связях, общественном положении, сдабривая свои рассказы забавными анекдотами. Уголино же посвящал его в историю картин, говорил о том, как они создавались, что выражали. Под его влиянием он теперь и на микеланджеловского «Давида» посмотрел совсем другими глазами...

В Милане Степана ожидало письмо от Марты. Санчо Марино почему-то молчал, хотя по уговору он уже должен был прислать деньги. Степан забеспокоился: если в ближайшие два-три дня деньги не придут, он может оказаться в весьма плачевном положении. Марта писала что-то невразумительное, кажется, о какой-то поездке. Степан, к сожалению, так и не постиг до конца все сложности французского языка, а тут еще и сама Марта была не особо грамотна, писала путанно и, видимо, в состоянии сильного возбуждения — об этом говорили чернильные кляксы и зачеркнутые слова.

Степан утаил от Уголино состояние своих финансовых дел. Больше того, не желая обременять друга своим присутствием, собрался и выехал в Каррару. Причем денег на железнодорожный билет у него едва хватило до Генуи. Дальше до самой Каррары он шел пешком вдоль побережья Лигурийского моря. Было лишь начало лета, о чем он очень жалел — осенью бы горный лес и заросли фруктовых деревьев накормили его своими плодами.

На исходе третьего дня Степан спустился в котловину между горами, где расположен город Каррара. Увидев, что многие его дома сложены из кусков чистого белого мрамора, Степан подумал с досадой: «Какая расточительность». Ведь это то же самое, что разжигать печь червонцами. В гостинице его встретили не очень дружелюбно, но когда он сказал, что скульптор и приехал сюда специально поработать, хозяин гостиницы, видимо, привыкший к подобного рода жильцам, отвел Степану небольшую комнату с трехразовым питанием в день.

С неделю Степан жил, ничего не делая, просто присматриваясь к коллегам-скульпторам, которых в Карраре было предостаточно. Дело в том, что здесь, на месте, мрамор продавался по более дешевой цене: его не надо было транспортировать. Но Степан не мог купить себе ни одного куска даже по самой низкой цене.

Наконец потеряв всякую надежду получить деньги, он написал письмо к мадам Фарман и попросил объяснить, если она знает, почему Санчо Марино не дает о себе знать. Между тем хозяин гостиницы стал поглядывать на него косо. Ничего хорошего это не предвещало. Сначала его лишили довольствия, а через два дня предложили освободить комнату. Степан было вспылил: дескать, хозяин не имеет права выгонять его на улицу, но быстро успокоился, когда тот припугнул его карабинерами. Он-то хорошо знал, что значит иметь дело с фараонами. Чемодан с бельем и одеждой хозяин оставил пока у себя, обещая отдать сразу же, как только Степан внесет деньги. Хотел придержать и инструмент, но Степан взмолился — без него он вовсе пропадет. Он уже не надеялся на Санчо Марино, поняв, что тот ссужал его деньгами, пока это ему было выгодно, а стоило Степану выказать твердость и самостоятельность, как он мигом решил порвать с ним. Впрочем, Степана возмущал не сам разрыв, он рано или поздно все равно произошел бы, а нечестный поступок Санчо Марино, который забрал из Соо все скульптуры, не заплатив ни одного франка. Что же теперь делать? В суд на него подавать? Да где его отыщешь? Он, наверно, давно отплыл к себе за океан и увез скульптуры с собой.

Степан временно устроился в другой гостинице, на окраине Каррары, хозяин которой оказался более покладистым человеком. Узнав, что Степан скульптор, он предоставил в его распоряжение пустующий сарай и даже помог раздобыть кусок мрамора. Этот кусок через несколько дней превратился в чудесную скульптурную группу — «Поцелуй». Здесь же на окраине, недалеко от гостиницы, группа рабочих занималась сортировкой мраморных глыб и кусков, привозимых сюда с гор, где их добывали. Степан познакомился с некоторыми из них и двоих привел к себе в сарай-мастерскую, чтобы показать «Поцелуй». Итальянцам понравилась скульптура, и они рассказали о ней своим товарищам. С этого дня в сарай началось настоящее паломничество.

Рабочие, занятые добычей мрамора, были объединены в своеобразный кооператив, имевший в Карраре свою администрацию и свой клуб. Как-то они намекнули скульптору, что было бы неплохо, если бы он согласился сделать для их клуба хорошую статую. Заплатить ему за работу деньгами они, конечно, не смогут, денег у них нет, но зато снабдят его мрамором — пусть выбирает себе, сколько хочет. Степан не заставил себя долго уговаривать, выбрал подходящую глыбу и попросил рабочих затащить ее в мастерскую. Недели полторы он не выходил оттуда, и все это время рабочие со своими узелками и фляжками ежедневно сходились на обед к его сараю. Все знали, что скульптор находится в стесненных обстоятельствах, и каждый старался поделиться чем мог — кто куском хлеба, кто стаканом вина. Больше того, администрация кооператива предложила хозяину первой гостиницы незамедлительно вернуть скульптору его чемодан, что было и сделано. Одновременно с чемоданом Степану принесли письмо от мадам Фарман. Она писала, что, насколько ей известно, его компаньон уехал из Парижа уже давно, захватив с собой все скульптуры. Ну а Марта, кажется, сообщала ему, что вышла замуж и тоже уехала из Соо.

Последняя новость огорошила Степана. К первой он был в какой-то степени подготовлен. От такого человека, как Санчо Марино, нельзя было ожидать ничего иного. Но Марта... Как она могла? Так сразу?.. Вот и пойми, черт возьми, после этого женщин!..

После письма мадам Степан несколько дней не мог работать, бродил по окрестным горам и все думал, как нехорошо получилось у них с Мартой. Ни один разрыв с женщиной он не переживал так тяжело. Марта всегда казалась ему неотделимой частицей его самого. И вот она отделилась, оставив по себе боль в его сердце... Вместе с тем он не злился на нее и хотел, чтобы она была счастлива. Он напрягал воображение, пытаясь представить ее улыбающейся. От большой глыбы мрамора, из которой он изваял обнаженную женскую фигуру для клуба рабочих, осталось несколько довольно крупных кусков. Он выбрал один и принялся за работу. Та «Обнаженная» делалась тоже с Марты, по памяти. По памяти он сделал и ее изящный головной портрет...

Скульптура, поставленная в клубе рабочего кооператива, сразу же привлекла к себе внимание не только жителей Каррары, но и окрестных селений — люди приходили специально взглянуть на нее. Надо сказать, что итальянцы вообще неравнодушны к произведениям искусства — будь то скульптура или музыка. Известно, например, что, когда Верди писал оперу «Риголетто», мелодия песни герцога, случайно услышанная кем-то из его соседей или почитателей, за какие-нибудь сутки сделалась достоянием всей Венеции. Не удивительно, что так заинтересовались и скульптурой Степана. К тому же стало уже привычным, что произведения искусства выставлялись обычно в храмах, музеях, вестибюлях богатых домов, а тут вдруг — мраморное изваяние в рабочем клубе, где пьют вино, курят, ругаются. Кое-кому это даже не понравилось, но завсегдатаи клуба были совершенно иного мнения. Где же еще место для прекрасного, как не среди простых рабочих, людей труда? У ног статуи всегда лежали свежие цветы. Их приносили с долин паломники, приходившие взглянуть на нее.

Постепенно слава о Степане, как о выдающемся скульпторе, проживающем в Карраре, распространилась далеко за пределы провинции Масса-Каррара. Из приморского города Специя к нему неожиданно явился посыльный с приглашением посетить мэрию.

— А для какой надобности мне тащиться туда? — спросил Степан.

Посыльный, щупленький итальянец в монашеском одеянии, вежливо улыбнулся и сказал:

— В нашем городе закончено строительство собора. Синьоры из мэрии, вероятно, хотят вам что-то заказать.

— Что, у вас нет своих богомазов? Я не хочу писать иконы!

— Пусть синьор скульптор не беспокоится. Насколько я слышал, собираются заказать не живописную работу, — с той же вежливой улыбкой проговорил монашек.

Коли так, то он, Степан, согласен побывать в Специи и, если заказ его заинтересует, с удовольствием возьмется за него. Однако имелась весьма важная причина, по которой он в настоящее время не мог отлучиться из Каррары: он очень много задолжал хозяевам двух гостиниц, и его уход мог быть расценен как побег от кредиторов. Прежде чем собраться в дорогу, Степан решил обратиться к администрации рабочего кооператива с просьбой поручиться за него перед хозяевами гостиниц. Когда его просьба была удовлетворена, он с чистой совестью оставил Каррару и перебрался в Специю.

Заказ специйской мэрии его не только заинтересовал, но и увлек: ему поручили изваять для ниши над порталом собора фигуру Иоанна Крестителя. Мэр Специи, оказывается, видел его «Распятого Христа» на международной выставке 1911 года в Риме и запомнил имя скульптора.

В Специи Степану предоставили мастерскую и снабдили мрамором. Но за Иоанна он взялся не сразу. Прежде по совету мэра сделал несколько портретов для местной знати, чтобы в какой-то степени обеспечить себя средствами и вместе с тем задобрить влиятельных лиц города.

В один из дней, когда Степан уже занимался лепкой Иоанна, к нему в мастерскую зашел человек лет пятидесяти и поприветствовал его по-русски.

— Наверно, из России! — воскликнул Степан, обрадовавшись соотечественнику.

— К сожалению, — ответил гость.

— Почему к сожалению?

— Так кто же еще, кроме нас, русских, мыкается по свету?

— Ваша правда, — согласился Степан.— Иностранцы к нам в Россию едут или подработать денег, или посмотреть на наши курные избы. А русские в других странах находятся в большинстве своем в изгнании.

— Разрешите представиться: Александр Валентинович, Амфитеатров,— сказал посетитель, протягивая руку.

— Я, кажись, вас знаю, мне о вас рассказывал в Париже Бурцев. Эмигрант такой там живет.

— И газету издает, — добавил Амфитеатров.

— У вас особенная фамилия, хорошо запоминается.

— Спасибо за комплимент, Степан Дмитриевич. — Амфитеатров от души рассмеялся.

— А что, разве не правда?.. Но вы-то откуда меня знаете?

— Боже мой, Степан Дмитриевич, да кто же вас не знает?— произнес Амфитеатров, продолжая смеяться. — Вы думаете, итальянцы, эти баловни искусства, заказали бы вам для своего собора Иоанна Крестителя, ежели бы не знали, с кем имеют дело?

— Черт их знает, может и так, — сказал Степан, доставая трубку. — Да вы садитесь... Погодите, я смахну с этой лавки пыль и крошку. Видите, я один, убирать тут у меня некому.

— Я давно хотел с вами познакомиться, да все не удавалось, — заговорил Амфитеатров, усаживаясь на широкой лавке. — В Венеции года четыре тому назад видел вашего «Осужденного», а в позапрошлом году в Риме — «Распятого Христа». О них так много писали и говорили, что все мои слова будут излишними. Я думаю, вы и не нуждаетесь в чьих-либо похвалах.

— Что это к черту за похвала! Называют меня Роденом. Какой я им Роден?!

— Разумеется, вы — Эрьзя, — усмехнулся Амфитеатров, разглядывая Степана.

Странно было видеть этого мужиковатого с виду человека среднего роста, с короткой золотистой бородкой и большой трубкой в зубах в обширном сарае среди искрящихся кусков мрамора: так мало вязался весь его внешний облик, немного неряшливый и какой-то не собранный, с изящными творениями его рук, стоящими на полке — скульптурной группой «Поцелуй» и одухотворенной улыбающейся «Мартой».

Степан выкурил трубку, выбил из нее пепел и вернулся к работе.

— Не люблю делать для мраморных вещей оригиналы из глины, да вот пришлось. Видите ли, синьорам из мэрии захотелось посмотреть, как будет выглядеть мой Иоанн, — сказал он, улыбаясь своей мягкой улыбкой.

Уходя, Амфитеатров пригласил Степана посетить Леванто.

— Не люблю жить в большом городе, в маленьком тише и дешевле, — сказал он.

Степан снял запачканный глиной фартук и пошел проводить гостя. Вроде ни о чем особенном не говорили, посидели немного и разошлись, а как тепло стало у него на душе, точно побывал у себя на родине.

В ближайшее воскресенье Степан нанес Амфитеатрову ответный визит. Рано утром из Специи он отплыл в Леванто на маленьком пароходике и весь день провел в кругу семьи своего соотечественника. Амфитеатров познакомил Степана с гостившим у него сыном Горького — Максимом Пешковым. До обеда всей компанией были на пляже — купались, валялись на песке. Степан сравнительно долгое время жил в приморских городах Италии и Франции, но до этого ему ни разу не приходило в голову отдохнуть на пляже. И, когда он снял рубашку, чтобы по примеру других немного полежать под солнцем, жена Амфитеатрова, невысокая полная женщина в широкополой шляпе из белой соломки, посоветовала ему:

— Вам, Степан Дмитриевич, лучше посидеть под тентом, вы можете мигом сгореть.

— Ни черта мне не будет. У меня кожа дубленая, — ответил Степан.

Потом, когда они пришли обедать, спину все же пришлось смазать вазелином, а позднее на ней образовались волдыри, и несколько ночей Степан спал ничком. Это явилось впоследствии предметом постоянных шуток.

В это лето Степан бывал у Амфитеатрова часто. Небольшой домик, который он снимал в Леванто, никогда не пустовал. Александр Валентинович был замечательным острословом и занимательным собеседником, а его жена — приветливой и гостеприимной хозяйкой.

В один из приездов в Леванто Степан застал здесь Лопатина, с которым был знаком по Ницце. Правда, знакомство было мимолетное: они тогда даже не успели как следует разглядеть друга друга. Царская тюрьма и чужбина расшатали здоровье Германа Александровича, и в последние годы он все больше и больше отходил от активной борьбы, хотя связи с известными русскими эмигрантами не терял. Лопатин согласился позировать для скульптурного портрета и поехал к Степану в Специю. Был уже конец лета. Иоанна Степан почти закончил, оставалось только отшлифовать. Он стоял в мастерской, прислоненный к задней стене, с неестественно вытянутой шеей, и Лопатин его увидел сразу, как только они вошли.

— Это что у тебя? — спросил он.

— Святой для собора.

— Какой святой, говори точнее?

— Иоанн Креститель.

— Хорош. Немного смахивает на русского деревенского подпаска. А чего у него шея такая длинная?

— Укоротится, когда встанет на место. Смотреть-то на него будут снизу, — сказал Степан.

Лопатин немного помолчал, затем, усаживаясь на лавку, произнес:

— В какие это веки итальянцы заказывали иностранцам ваять святых для своих соборов? Это, братец, что-нибудь да значит!

— А что значит? — не понял Степан.

— А то, что мы с тобой принадлежим не к вымирающей нации, а к возрождающейся. Вот почему ваяем для итальянцев святых!..

Ужинать Степан повел гостя в ресторан, а спать уложил в гостинице, в своей комнате.

— Сам как же? — спросил Лопатин.

— Я живу в мастерской.

— Ты, братец, я слышал, строишь из себя Диогена. Знаешь такого?

— Грек, что ли? Немного знаю... Только я из себя никого не строю.

— Мне о тебе Валентин Александрович кое-что рассказывал.

— Значит, наврал!

— Когда о тебе говорят хорошо, не обижайся... Я сам всю жизнь пытался довольствоваться исключительно малым, но не всегда мне это удавалось... А теперь вот постарел... Все-то в мире стареет. Знаешь, какими мы были молодыми!..

К себе в мастерскую Степан ушел поздно и долго не мог заснуть, наслушавшись рассказов о народовольцах восьмидесятых годов. Утром он принялся за портрет Лопатина.

Примерно за неделю до освящения собора Степан представил заказчикам законченного «Иоанна Крестителя» и сам присутствовал при установке его в нишу над порталом. На площади перед собором собралась толпа. Увидев Степана, жители Специи в знак уважения снимали шляпы. «Иоанн Креститель» понравился не только отцам города, но и простым людям, пришедшим взглянуть на него. Степана это искренне радовало.

Во второй половине того же дня он отправился в Каррару, чтобы расплатиться с долгами: он задолжал не только двум гостиницам, но и многим отдельным лицам. С гостиницами он рассчитался просто, но когда стал обходить людей, началось что-то невообразимое: одних не оказывалось дома, другие отказывались брать деньги, третьи предлагали распить бутылочку и тем завершить расчет. Тогда Степан решил организовать в клубе прощальный ужин, куда, впрочем, явились не только его кредиторы. Этим веселым и шумным ужином завершилось его пребывание в Карраре.

Из Специи Степан перебрался в Леванто. Поблизости от своего дома Амфитеатров снял помещение под мастерскую. В первое время на новом месте Степан работал мало. За всю осень сделал всего лишь одну скульптурную группу «Мальчика с собакой», для которой ему позировал сынишка Амфитеатрова.

Под влиянием нового друга, писателя и публициста, Степан постепенно пристрастился к чтению. Александр Валентинович, большой любитель истории, особенно античной, посоветовал прочитать несколько книг, среди которых были романы Сенкевича «Камо грядеши» и самого Амфитеатрова «Зверь из бездны». Степана увлек образ Агриппины, матери римского императора Нерона, и он захотел воплотить его в мраморе — в результате была создана одна из лучших его вещей — «Агриппина». Амфитеатров был поражен способностью этого мордовского мужика вникать в суть характера чуждого для него по положению и далекого по времени образа. Он написал несколько статей о творчестве Эрьзи для петербургских и московских газет, все они были напечатаны и вызвали большой интерес к скульптору. Не проходило и дня, чтобы у них в Леванто не побывал кто-нибудь из русских, приехавших специально познакомиться со Степаном или просто посмотреть на него.

— Вы, Степан Дмитриевич, становитесь не только известным, но и модным,— шутил Александр Валентинович.

— Известным куда ни шло, а модным быть не хочу. Мода — вещь преходящая, — отвечал Степан, оставаясь по-прежнему равнодушным к своей славе.

В благодарность за гостеприимство Степан сделал в мраморе портрет жены Амфитеатрова и его сына. Кроме того, за зиму сделал еще несколько скульптурных портретов по заказу. Все это время он не переставал ждать вестей из далекого Алатыря. Возвращение на родину стало для него единственной целью. Слишком долго он находился вдалеке от нее. Это уже начало сказываться, он чувствовал, и на его творчестве. Тот духовный запас, которым он был заряжен, уезжая из Москвы, давно иссяк. Об этом ему не раз намекал и Амфитеатров, говоря, что родина для художника или писателя — лучший источник творческого вдохновения.

Мир в то время находился в напряженном состоянии. При всей видимости общественного покоя и тишины чувствовалось приближение мировой грозы. Амфитеатров советовал Степану поторопиться с отъездом в Россию, если он вообще собирается туда возвращаться.

— В случае чего, как бы мы с вами, Степан Дмитриевич, не оказались здесь интернированными, — говорил он скульптору.

— Вы считаете, что Россия будет воевать с Италией? Какого черта русским тут надо? У нас своей земли некуда девать, — рассуждал Степан.

— Россия с Италией непосредственно воевать не будет, но они могут оказаться союзницами противников...

Но Степану не хотелось трогаться с места, пока не прояснится обстановка в Алатыре. Он опасался ехать на родину без шансов надежно обосноваться где-либо. Довольно мыкаться по свету без пристанища. Об этом он и сказал Амфитеатрову.

— Неужели вы думаете сидеть в алатырской глухомани? Вас обязательно потянет в Петербург или в Москву! — поднял тот его на смех.

— Живем же мы с вами в Леванто, а чем здесь лучше Алатыря?

— Здесь мы не живем, а находимся временно. В России все будет обстоять иначе!..

Долгожданное письмо пришло в конце зимы, когда Степан уже потерял всякую надежду получить его. Оно было переслано из Парижа мадам Фарман. Значит, в Алатыре не получили ни одного письма, посланного из Италии. Письмо заключало в себе официальное приглашение алатырской городской думы приехать и лично наблюдать за постройкой здания, предназначенного для размещения скульптурных работ Эрьзи. Это было неизмеримо больше того, что ожидал Степан. В тот же день он дал ответную телеграмму о немедленном выезде в Россию.

В Леванто у Степана имелся большой запас мрамора, привезенного из Каррары. Он не стал ждать, пока его отправят в Россию, ему показалось, что на это уйдет слишком много времени, и попросил Амфитеатрова помочь ему.

Кое-как собравшись, Степан выехал в Милан, чтобы затем следовать дальше. Из вещей взял с собой только чемодан с одеждой и скульптурным инструментом и мраморную головку Марты. Все скульптуры, созданные за зиму, оставил в Леванто на попечении Амфитеатрова. Тот написал ему несколько рекомендательных писем в Петербург — Кони, Венгерову и другим.

В Милане Степан задержался не более суток — встретился и попрощался с Уголино, который был искренне рад, что для скульптора кончились наконец годы лишений и странствий. Он построит у себя в родном городе дом-музей, организует постоянную выставку своих скульптур и будет работать, работать. А насчет мрамора и оставшихся в Леванто вещей пусть не беспокоится, он сам, Уголино, поедет туда и проследит за их отправкой...

Далее Степан проследовал в Париж. Здесь у него были кое-какие дела. В Соо оставались «Осужденный» и «Распятый Христос», кроме того, много мелких скульптур и эскизных работ. Надо было попросить мадам Фарман отправить все это по возможности в Россию к нему в Алатырь.

Степан не удержался, чтобы не расспросить мадам о замужестве Марты.

— О, мосье Стефан, после вашего отъезда она сразу заимела славу богатой невесты. За ней тут столько увивалось женихов, что бедняжка не выдержала и отдала одному из них руку и деньги, которые у нее были, — рассказывала мадам, улыбаясь.

Степан крякнул. Ему все это было неприятно слышать.

— Женихи — народ алчный, им нужна рука только с приданым, — продолжала она. — Не вините ее, ей так хотелось устроить свою жизнь. На вас она, мосье, не надеялась, вы все равно бы на ней не женились. Вы никогда ни на ком не женитесь.

— Откуда вы знаете? — удивился Степан.

— Мне ли не знать душу художника.