Степан Разин. 2

Глава 8

Пожив и пообщавшись с народом, а в «казаки» бежали разные люди, я понял, что, будучи я царём, тоже озаботился бы единообразием, хотя бы русской христианской веры. И она, хоть и называлась «православной», а может быть именно по этому, сильно отличалась от византийской, или, как теперь говорили, «константинопольской». Православные русичи кроме Христа, следовали и старым традициям, традициям культа предков. То есть народ истово поклонялся умершим прародителям и сородичам, и искренне верил в магическое участие предков в жизни живущих.

Умершие предки составляли отдельную категорию духов. Большая их часть была связана как с «чужим», отдалённым загробным миром, так и со «своим», близким пространством. И это кроме того, что народ продолжал поклоняться солнцу, ветру, грому и дождю. Перемешались с христианством древние традиции и магия. Именно с такой «православной» верой боролся Никон по приказу царя.

А ещё, я помнил, что в одна тысяча четыреста сорок первом году киевский митрополит Исидор по прибытии в Москву с Флорентийского Собора отслужил литургию, на которой помянул папу римского Евгения IV, а также зачитал документ об Унии. Сразу же после этого по приказу великого князя Василия II Тёмного он был взят под стражу, но впоследствии бежал. Великий князь приказал не преследовать Исидора. Созванный по этому поводу в том же году в Москве Собор епископов Восточной Руси (Великого княжества Московского и соседних с ним княжеств) осудил митрополита Исидора, как еретика и отступника, отвергнув Унию. Московский Собор тысяча четыреста сорок восьмом году, созванный великим князем Василием, пятнадцатого декабря поставил на Русскую митрополию епископа Рязанского Иону без согласования с Константинопольским патриархом-униатом с титулом «Митрополит Киевский и всея Руси».

И хотя во времена захвата османами Византии уния вроде как прекратила своё существование, реально связь Рима и патриархов не ослабевала. Константинопольская «вера» постепенно изменялась, принимая реформацию.

Вот эти две концепции в Константинопольском «формате православия» были неприемлемы православными христианами Руси. В этом была причина раскола, а не в «отмене двоеперстия». Ну и то, что древние русские традиции искоренялись огнём и мечом.

Отношение к власти на Ахтубе я почувствовал сразу. Народ роптал, даже получив достойную встречу и достойные условия проживания и труда. Вечерами люд собирался и до боли в горле хулил царскую власть и Никона. Я не останавливал «дискуссии» и не пытался защитить власть, но мои помощники по «политической части» вели разъяснительную работу в нужном мне русле.

Мне не нужны были бунты сейчас, а дальше будет видно. Пока «политруки» из числа священников-старообрядцев — уже сейчас моими чаяниями сформировался такой термин в раскалывающейся церкви — гасили вспышки гнева и неповиновения органам власти. Власть на Ахтубе, это был я, а я официально и образцово-показательно исполнял только что запрещённые Никоном обряды, крестясь строго двуперстно и привечая правильных старцев. Мало того, я переманил иконописцев, писавших образа старым, а не латинским стилем и заставил их писать «правильные» иконы.

Февраль 1649 год

— Отче, прими ещё исповедь мою, — проговорил я после перечисления всех своих грехов, поднимая взор на лик патриарха Иосифа.

— Кайся, сын божий, — приветствовал меня патриарх, кладя ладонь на мою голову.

Снова склонившись над его рукой, я произнёс:

— Известно мне стало, отче, что замысленно ужасное злодеяние против нашей церкви.

— Кем замысленно? — тихо спросил патриарх.

— Нашим государем и митрополитом Никоном.

— Откуда знаешь?

— Сам слышал.

— В чём умысел?

— Хотят нас подчинить греческой церкви.

— Хм! То не секрет, что царь и государь наш Алексей Михайлович мыслит сблизить русские обряды с греческими. В чём злой умысел.

— В том злой умысел, отче, что предадут анафеме всех двумя перстами крестящихся и старые обряды свершающих. Вплоть до умерщвления.

— Ты думай, что говоришь? Какая, млть, анафема? — неожиданно «споткнулся» патриарх. — Не может такого быть! Троеперстне креститься мирянам собор пятьдесят второго года не позволяет. И другие соборы поддерживали сие. Не лжёшь ли ты, отрок?

— Не лгу, отче. И ещё прошу, не сказывай о том, что я тебе сказал, никому.

— Да, как можно⁈ Сие — таинство исповедь! Никак не можно, сын божий! Только ска, для чего ты мне в сём исповедался?

— Ещё скажу… На речке Ахтубе построю я городки, в коих приму всех, кто побежит от новин Никоновских. Его ведь патриархом вместо тебя изберут, как ты преставишься.

— Когда я преставлюсь? — удивился Иосиф. — Не собираюсь вроде. И-и-и… Переменить меня, скинуть меня хотят, а будет-де и не отставят, и я-де и сам за сором об отставке стану бить челом[1].

— Не надо, отче, выбери лучше тех отцов церкви, на коих в старой вере положиться можно. И пришли ко мне. Хочу сберечь и их на Ахтубе.

Иосиф думал долго. Потом поднял меня с колен и сказал:

— Пошли, сын божий, в келью. Поговорим.

Кельей патриарх называл небольшую комнатку с квадратным столом у застеклённого окна, стульями с резными спинками, изразцовой в голубых тонах нагревательной колонкой во всю стену и ширмой, за которой угадывалось ложе.

— Прикажи принеси самовар, — попросил Иосиф служку, парня-чернеца лет тридцати. — И к чаю мёд с баранками.

Служка молча вышел и вскоре на столе появился, и самовар, и баранки, и мёд, и фарфоровые с белыми яблоками на синем фоне чашки, типа пиал, на блюдцах.

— Так, что ты говорил про перемены? — спросил Иосиф после того, как мы опростали по одной чашке чая и налили по второй.

Отхлебнув горячий напиток, я тронул левым указательным пальцем своё ухо и показал им же на стены «кельи». Старик хмыкнул.

— Свершаться с божьей помощью, — сказал я, ибо молчать было нельзя. Мало ли? Вдруг и впрямь подслушивают патриарха. — Перемены в Измайлове очевидны. Хотел попросить тебя, отче, взять на посадку для своего огорода картофель. Полезный продукт для пропитания.

Иосиф удивлённо вскинул брови, но ничего «нежелательного» не сказал, а продолжил обсуждать тему картофеля и иных заморских овощей.

— Пойдём, провожу, — сказал Иосиф, когда мы откушали по третьей чашке чая, а я поднялся из-за стола и склонился пред патриархом с благодарственными поклонами.

За ним, было, увязался служка, но, увидев движение бровей «патрона», задержался у патриаршей кельи.

— Меня совсем отстранили от патриарших дел, — сказал он, когда мы вышли на улицу. — Думаю отказаться от престола.

Я ничего не сказал.

— Что посоветуешь?

— Могу ли я что-то советовать, отче? Я сказал про то, что меня смутило и попросил сделать то, чтобы спасти хоть кого-то, ибо затевается большое злодейство и грядёт большая беда. Слышал ещё, что приедут православные патриархи из южных стран, но знаю точно, что умысел у них предать анафеме старую русскую церковь.

— Беда-а-а, — проговорил патриарх. — Но, Бог всем нам судья. И дай Бог свершиться твоим начинаниям, отрок. Вьюнош ты, но ношу на себя взял великую, богатырскую. Крепись и неси с Богом! Благословляю!

Я склонился над его рукой.

С тех пор и до его смерти в пятьдесят втором году, мы встречались с ним часто. Я «исповедовался», каясь в своих и чужих грехах, а патриарх внимал мне и осторожно собирал вокруг себя другой круг «ревнителей веры». Который, после ухода патриарха, принял на себя я, вручив половинку разрубленного фунта старцу Никифору, ближайшему другу почившего Патриарха.

Вот с ним-то и началась у нас настоящая работа, ибо новоизбранный патриарх проявил себя, как враг старой русской церкви с первых дней своего восшествия на престол, и моим новым друзьям стала очевидна правдивость моего предсказания. Они едва не записали меня, как провидца, и мне пришлось долго объяснять Никифору откуда ко мне пришли знания о грядущих напастях.

Именно, благодаря Иосифу и Никифору, я теперь не ощущал недостатка в проповедниках. Мои неоднократные объяснения первопричин реформирования церкви и серьёзности намерений реформаторов, убедили старцев не «горячиться» и не вставать на защиту прежних устоев рьяно. Оставались, конечно, такие, противники Никона, как Аввакум, но тех и смирить не было никакой возможности, хотя товарищи по несчастью и призывали.

Благодаря «превентивным мероприятиям», проведённым патриархом Иосифом, деяния Никона на посту патриарха не стали неожиданностью, а потому «староверы» получили психологическое преимущество. Хотя не избрать Никона на пост патриарха у них не получилось. И это одно убедило их в серьёзной подготовке реформаторов и жестоких намерениях царя Алексея.

Старцы встали к реформаторам в тихую оппозицию, пытаясь убедить противников в дискуссиях, к коим я их немного подготовил. Уж подебатировать я умел и аргументы были подобраны неплохие, как, например, то, что троеперстие было принято греческой церковью в четырнадцатом веке, а до этого и там миряне крестились двумя перстами. Ну и про унии с латинянами, и про патриарха Константинопольского Кирилла Лукариса, кальвиниста по своим взглядам, не только написавшем еретическое произведение «Восточное исповедание христианской веры», которое было предано анафеме Константинопольским собором, но и не отрёкшегося от него.

Однако, никакие аргументы на смогли отменить желания реформаторов переписать русские «священные» книги по «греческому образцу» и намерения Никона возвыситься за счёт уничижения себе подобных. Слишком много Алексей дал Никону власти, разрешив «писаться» Великим государем. Дал, а потом забрал.

Сразу после пятьдесят шестого года, то есть после того, как Никон объявил анафему всем, молящимся двуперстно, поток беженцев на Ахтубу увеличился кратно и стал, фактически, не прекращающимся. Люди шли и ехали круглый год. По обоим путям: Дону и Волге, старцами с помощью доброго люда были оборудованы обители и склады с необходимым количеством провианта, лаптей, обмоток и иного скарба.

Тут ещё надо понимать, что по Дону пахать землю было запрещено, дабы казаки не оставляли граничную службу. И хлеб, и иное довольствие присылала Москва. А потому, пахотные крестьяне «осесть» на Дону никак не могли. Что мне, естественно, было на руку.

Мои же казаки, приписанные к землям на Ахтубе мной лично, несли службу вдоль юго-восточной границы Руси и активно гоняли калмыков, полноценно отрабатывая то довольствие, которым их обеспечивали охраняемые ими поселенцы.

Регулярно отправляя в Москву доклады о обстановке на «фронтах борьбы с нашествием калмыков», я не стеснялся в красках и гиперболах, и государь не потребовал наших казаков для ведения военных действий против Поляков. Тем более, что количество казаков я преуменьшил примерно в двое. Не призвал он и меня на войну за территорию Украины, видимо так и не определившись в моём статусе. Царь, всё-таки, внял уговорам, просьбам и посулам Богдана Хмельницкого и объявил польскому королю Яну Второму Казимиру Вазе официальную войну.

И мы, в то время, как на Украине российские войска вместе с Запорожскими казаками потихоньку теснили поляков, подбираясь к Варшаве, тоже потихоньку пахали, сеяли и собирали урожаи, плодились и размножались. А я вместе со своими помощниками по военной и политической подготовке, создавал боеспособное войско на регулярной основе.

К шестьдесят пятому году на Ахтубе на ста километрах жило более ста тысяч жителей. А это — около десяти тысяч дворов. Каждые пятьдесят дворов давали одного рекрута. И значит у меня в строю постоянно находилось две тысячи солдат — пехотинцев, или, вернее — драгун. То есть, пехотинцев, передвигающихся на лошадях. Много мы коняшек забрали у калмыков. Много и калмыков примкнуло к нашим поселениям.

Больше всего нас порадовали калмыцкие коровы. Это были такие экземпляры, что им могли бы позавидовать селекционеры гораздо поздних веков. Вес самых крупных бычков достигал девятисот килограммов. И неприхотливы они были, как и сами калмыки: приспособлены к резко континентальному климату с жарким сухим летом и холодной зимой, хорошо использовали зимние пастбища. Коровки к тому же были способны к интенсивному отложению жира, как резерва питательных веществ для использования в период бескормицы.

Откровенно говоря, пришествия такого количества поселенцев на Ахтубу я не ожидал. Ещё не наступил переломный шестьдесят шестой год, год вселенского собора, после которого должен был начаться вселенский же исход, а земли на Ахтубе уже не хватало. Конечно, можно было разрабатывать леса, но я опасался перейти точку невозврата в истреблении растительности. Леса и так активно таяли и мне приходилось лично контролировать вырубки.

Пришлось развивать территории по Ахтубе значительно выше от Селитренного, а для того снова рубить лес и копать землянки, полуземлянки и каналы. Дело в том, что выше Селитренного километрах в тридцати Ахтуба — примерно сто тридцать километров — практически полностью пересыхала, расплываясь по долине. И чтобы использовать земли полноценно, надо было рыть каналы, а голландцы у меня «закончились». А я не хотел делать большой разрыв в поселениях.

Пришлось просить воеводу Царицына Андрея Унковского разрешить поставить городок вблизи Царицына на левом берегу Волги у истока «Моей Реки» и отдать сей городок под управление Тимофею. Не мог я разорваться, мотаясь по Волге-Ахтубе четыреста километров.

Вот там оно — в местечке, которое мы назвали «Ахтубинск» и «рвануло». Не заморочился я обеспечением кадровыми политруками, понадеявшись на «надёжных» казаков. А те «надёжные и проверенные» казаки оказались наиболее вспыльчивыми. Имелся среди них такой Васька Ус, что был моим, то есть, Степкиным дружком и товарищем с детских лет. Не разлей вода мы были с ним в Измайлове, но наскучило ему исполнять царские хотелки и развлекать царя на пьянках и гулянках. Отпросился он от меня на Волгу к Тимофею и проявил себя, как лихой и дерзкий казак.

И вот теперь, воспользовавшись тем, что Тимофей оставил его на ближней Волге за старшего, а сам пошёл на Каспий, Васька Ус, наслушавшись пришлых, «гонимых за старую веру», взбеленился, поднял казаков и пошёл по Волге вверх на Москву. Вроде как «записываться в казаки».

Надоело ему, видите ли, быть непонятно кем под моей рукой. Захотелось быть записным казаком, на службе царя и воевать с Поляками. Вообще-то Васька постоянно ныл за то, что он, как баба сидит у печки, а не воюет. И ведь, паразит такой, был допущен мной и к тайным операциям на Волге и Каспии и знаниям о местах, где была схоронена казна казачья. Были на Волге такие глухие места в камышах, что сам чёрт запутается.

Вот там Тимофей и делал тайные схроны, где можно было бы либо спрятаться и переждать любую «бурю», либо спрятать нужное. Такие же места имелись и на Каспии. Много где мы с Тимофеем и братьями золото-бриллианты запрятали до лучших времён, о которых я им пророчествовал и которых они ждали со страхом.

Вот про пару таких тайных схронов и знал Васька Ус — паразит. Знал но не вскрыл по дороге в Москву. Но не пустили его с челобитной к царю, хотя сумел он дойти аж до самой Коломны. Да прихватили Ваську тамошние воеводы «за жабры», ибо не было у Васьки Уса заветной грамоты с моей печатью.

[1] Реальные слова патриарха Иосифа.