Стиг-знаменосец

Густав[2] в Даларну[3] едет верхом,

С ним небольшая дружина,

А Кристьерн[4] в Стокгольме сидит петухом,

Пьет дорогие вина.

Там не считается грехом

Краденая свинина.

«Далекарлийцы, отбросьте страх!

Напрасно вы ждете чуда.

Идем на Стокгольм с оружьем в руках

И выбьем датчан оттуда!»

Далекарлийцы ответили так:

«Сила подвластна силе.

Ворвался к нам могучий враг,

Датчане нас разбили».

«Не вам кряхтеть от старых ран,

На прошлое озираться.

А чтобы одолеть датчан,

Дружнее надо браться».

«Мы белке попадаем в глаз,

И нас не пугает драка.

О Кристьерн, твой наступит час,

Кровавая ты собака!»

Далекарлийцы без дальних слов

Стали вооружаться.

И скоро каждый был готов

С датчанами сражаться.

Вставала рать за рядом ряд

На вересковом поле.

Их было сколько охватит взгляд,

А может, и поболе.

Поехал Густав впереди,

Повел их к месту брани.

Такой грозы не ждали, поди,

Надменные датчане.

Раскинут под Стокгольмом стан,

Все силы в полном сборе.

Посыпались стрелы на датчан,

Как будто град на море.

Глухо ударил барабан,

Луки поднялись тучей.

Посыпались стрелы на датчан,

Как будто песок летучий.

Весь город был в большой суете,

Стояло облако пыли,

И двое датчан на длинном шесте

Третьего потащили.

Тут мельничиха давай голосить:

«Эй, ошалели, что ли?

Зачем обратно мешки носить?

Ведь мы всю рожь смололи».

«Какой же это тебе мешок?

Твой крик нам, женщина, странен.

Не видишь разве — это стрелок,

Прекраснейший датчанин,

Хотя он нынче в правый бок

Стрелою шведской ранен».

«Ох как болит моя голова

От далекарлийского пива!

Болотная, видно, в нем трава,

И крепко оно на диво.

Ох как болит утроба моя

От далекарлийской салаки!

Несвежей салаки отведал я,

И мне уже не до драки».

Народ смотрел, кто откуда мог,

От велика до мала:

Датчане пустились наутек,

Словно их припекало.

Рыцарь Эрик бежал как баран,

А мог любого обидеть.

«Господь помилуй нас, датчан,

Ютландию[5] нам не увидеть!»

Густав на высоком коне

Едет по бранному полю.

«Далекарлийцы, вы по сердцу мне

Отважно вы бились за волю.

Пора очистить всю страну,

А Густав вас не обманет:

Какой бы враг ни начал войну,

За мною дело не станет!»

Бурман приехал на рыжем коне,

Копьем вооруженный.

«Король Исландии, выйди ко мне

И дочь отдай мне в жены».

А Хольгер томился в темнице.

«Сперва я спрошу, что скажет родня,

Ее соберу я вместе.

Ты, Бурман, подожди три дня,

Получишь верные вести».

Нехотя Бурман поехал прочь,

Рукой поправляя сбрую.

«Эй, Глория, королевская дочь,

Гляди, как я гарцую!»

«При солнце ты, Бурман, нехорош,

Пугаешь обликом скверным.

На ряженого ты похож

С носом твоим непомерным».

Бурман, шутками обозлен,

Спешился под стеною.

Две глыбы выворотил он

С баню величиною.

Поднял он глыбы над головой,

Ударил, крикнув грубо,

И разом в башне угловой

Посыпались бревна сруба.

Отправилась Глория к отцу,

Сказала в тоске немалой:

«Бурмана встретить лицом к лицу

Никто не сможет, пожалуй».

«Хольгера Датского, дочь моя,

Пошлем на бой неравный.

Недаром о Хольгере вспомнил я,

Он прежде был воин славный».

В темницу Глория сошла,

Нагнулась к каменной яме:

«Я двери, Хольгер, тебе отперла,

Можешь ли двинуть ногами?»

Хольгер Датский лежал на спине,

В стену упер он пятку,

С грохотом брешь проломил в стене,

Разрушил прочную кладку.

«Я думал, мне настал конец,

Не ждал поединков новых.

Пятнадцать лет король, твой отец,

Держит меня в оковах.

Пожалуй, я доползу до дверей,

Могу и пройти немного.

Скажи мне, Глория, скорей,

О чем твоя тревога».

«Бурман ездит возле дворца,

С ним мощью никто не сравнится.

Он хочет корону отнять у отца

И силой на мне жениться».

«Бурман, гляжу, закусил удила,

Урок ему нужен жестокий.

Трольша[7] морская его родила

Далеко на востоке».

«Хольгер, не все ты знаешь о нем.

Бурман — соперник опасный.

Добрых двадцать локтей[8] над конем —

Вот его рост ужасный.

И о мече упомяну,

Любой он страшен рати.

Добрых двадцать локтей в длину

Лезвие до рукояти».

«Мне не по нраву Бурмана речь,

Бесстыдно он грозился.

Был бы конь да надежный меч,

Уж я бы с ним сразился».

«Будет тебе и конь, и седло,

Будет меч и одежда.

Тебе в темнице пришлось тяжело,

Но ты — моя надежда».

Бурман ответа ждал под стеной,

Поджал он хвост с испуга:

«Хольгер едет сразиться со мной,

Боюсь, придется туго».

Когда же дошло до смертной борьбы,

Не было места страху.

Их кони встали на дыбы

И оземь грянулись с маху.

Хольгер словно рожь молотил,

И Бурман без устали бился.

За бороду Хольгер его схватил,

Он челюсти чуть не лишился.

Хольгер занес свой острый меч,

Сверкал он, как золота слиток,

И Бурман не смог головы уберечь,

Хоть был силен и прыток.

Хольгер вернулся на рыжем коне,

Мечом вооруженный.

«Король Исландии, выйди ко мне

И дочь отдай мне в жены».

Скрипел под Хольгером каждый брус,

А Хольгер смотрел сурово.

«Хочу заключить я брачный союз,

Скажи, король, свое слово».

«Нас Бурман свирепый вгоняет в дрожь,

И даром мы речи тратим.

Вот если Бурмана ты убьешь,

Тогда мне станешь зятем».

«Мы с Бурманом шутили с утра,

Веселье делам не помеха.

Но так моя шутка была остра,

Что помер он от смеха».

«О, если так, уныние прочь,

И радости я не прячу.

Хольгер Датский, бери мою дочь

И полкоролевства в придачу».

А Хольгер томился в темнице.

Юный Фальквар служил при дворе,

Там он имел успех.

В каждом споре, в любой игре

Был он сильнее всех.

Послушай, Фальквар,

ты должен бежать из страны.

Фальквар был к королеве вхож,

Принят в ее покоях.

Кто-то из самых знатных вельмож

Их очернил обоих.

Грозный гнев овладел королем,

Стражу велел он позвать.

«Фальквара изловить живьем

И в цепи заковать».

Схвачен Фальквар в своем дому,

Цепи на нем звенят.

«Я одного никак не пойму:

В чем же я виноват».

«Ты к королеве входил в покой,

Тебя встречала она,

Белой руки ты касался рукой —

Страшная это вина».

«Я не касался руки никогда,

Хоть приходил бессчетно.

Но коль грозит королеве беда,

Смерть я приму охотно».

В бочку вбили ножи изнутри,

Ножи торчали сплошь.

«Фальквар, на божий мир посмотри,

Ты в бочку живым войдешь».

Ночь королева плохо спала,

Мучилась страхом ночным.

Утром служанок она позвала,

Сон рассказала им.

«Сокол терзал меня всю ночь,

Грозно крыльями бил.

Сердце мое унес он прочь,

Гнездо он в сердце свил».

Служанки окружали кровать,

Тесно ее обступив,

Но не решались сна толковать —

Слишком он был правдив.

Подали королеве коня,

Но вышла плохая прогулка:

Фальквара гроб при свете дня

Вынесли из переулка.

Фальквар при жизни никогда

Не был в почете таком:

Королева, бледна и горда,

За гробом шла пешком.

Ночью спросил королеву король,

Был ли ей Фальквар мил,

В сердце ее проснулась ли боль,

Когда казнен он был.

«Вспомни, как бьет и поет соловей

И вторят долы и горы.

Так же, бывало, со свитой моей

Фальквар вел разговоры.

Вспомни, как колокол бьет и поет

И вторят долы и горы.

Так же, бывало, меж знатных господ

Фальквар улаживал споры».

Слова король не сказал в ответ,

Не дал он воли гневу.

А поутру озарил рассвет

Мертвую королеву.

Скорбно король руками всплеснул:

«Печаль мою душу гложет!

Тех, кто сердцем к сердцу прильнул,

Ничто разлучить не может».

Послушай, Фальквар,

ты должен бежать из страны.

Эббе Скаммельссон службе рад,

Жаждет наград и чести.

А дома Педер, старший брат,

Пришел к его невесте.

Эббе Скаммельссон

стал окаянным бродягой.

«Послушай, гордая Аделус,

Будь мне супругой милой.

Твой Эббе, хоть он был не трус,

Убит и взят могилой».

Проснулся Эббе Скаммельссон,

Увидел за окнами тьму,

И рассказал про странный сон

Другу он своему.

«Родительский дом приснился мне,

Большим огнем он пылал.

Невеста погибала в огне,

И брат в огне погибал».

«Если ты видел их вдвоем

Среди большого огня,

То, значит, свадьбу празднует дом

И шумно пирует родня».

Эббе скакал во весь опор,

Летела в стороны грязь.

Когда он въехал к отцу во двор,

Свадьба едва началась.

Уехал бы Эббе от греха,

Но вышла из дому мать.

Она от невесты и жениха

Просила не уезжать.

Сидел он в почете, как младший сын,

Его не почтить грешно.

Отец ему в руки дал кувшин,

Гостям разливать вино.

Темным медом и светлым вином

Кубки он наполнял.

Но перед невестой с женихом

Горькие слезы ронял.

Тьма опустилась, не видно двора,

Иней на ветки лег.

Невесту отвести пора

В заветный брачный чертог.

По галерее невеста шла,

Эббе ее провожал.

С факела капала смола,

Неровно он факел держал.

Он факел нес, как тяжкий груз,

Капала чаще смола.

«Ты помнишь, гордая Аделус,

Что слово мне дала?»

«Педер, твой брат, силен и суров,

Мне мужем станет он.

Ты поздно воскрес из мертвецов,

О Эббе Скаммельссон».

«Я поздно воскрес из мертвецов,

О гордая Аделус,

Но брата я убить готов

И горя с тобой не боюсь!»

«Ты можешь брата убить своего,

Твои удары метки,

Но вечно оплакивать его

Я буду, как птица на ветке».

Эббе сильно разгневан был,

Словно охвачен жаром,

И Аделус он повалил

Одним смертельным ударом.

Он спрятал меч, чтобы в дом войти,

Под ярко-красный мех.

И первым Педер ему на пути

Попался, как на грех.

Эббе сильно разгневан был,

Словно охвачен жаром,

И Педера он повалил

Одним смертельным ударом.

Одни старались кольцо замкнуть,

Другие — им помочь,

Но Эббе мечом проложил себе путь

И вихрем умчался прочь.

Эббе Скаммельссон

стал окаянным бродягой.

У Асбьёрна нынче обедает брат,

Холод и дождь на дворе,

Шутливые речи они говорят,

А у девиц веселье.

«Зачем тебе, Асбьёрн, со свадьбой спешить?

Невесте твоей и рубашки не сшить».

Тут Асбьёрн ударил перчаткой о стол:

«Напраслину, брат, ты про Кирстин наплел!

Я холст ей отправлю из лучшего льна,

Увидишь, сошьет рубашку она».

Вот к мачехе Кирстин приходит с холстом.

«Тебя о деле спрошу не простом.

Как лучше рубашку сшить жениху.

Что вышить внизу и что наверху?»

«Я в точности все показать бы могла,

Да больно уж ты непослушной была.

Небось кружева не любила плести,

Любила с подругами день провести.

Небось не любила ни печь, ни варить,

Любила с подругами поговорить».

От мачехи Кирстин вернулась в слезах,

С глубокой печалью в прекрасных глазах.

Вот, плача, уселась она на кровать

И начала шить, а потом вышивать.

Расправила Кирстин шитье в ширину

И вышила солнце, а рядом луну.

Потом она вышила возле луны

Корабль с парусами на гребне волны.

Потом она вышила двух егерей,

Они меж деревьями ищут зверей.

Потом она вышила, как на лугу

Девицы на праздник танцуют в кругу.

Надумала вышить себя на груди:

Кого, мол, посватал, на ту и гляди.

Готова рубашка, и делу конец.

Невеста шитье уложила в ларец.

Вот Асбьёрн, дивясь, наклонился к ларцу.

«Такая рубашка мне будет к лицу.

Такая рубашка мне будет к лицу,

Холод и дождь на дворе,

Когда поведу мою Кирстин к венцу».

А у девиц веселье.

Сверкель датскому королю,

Войдя, сказал с порога:

«Я шведское войско погублю,

Но мне нужна подмога».

В походе датские щиты,

И много слез прольется.

«Возьми искусных ютских стрелков,

Из Халланда лучников славных.

Со шведами каждый из них готов

Померяться на равных».

Сверкель плывет через пролив

В бою испытать отвагу.

«Если вернусь не победив,

Пускай на дно я лягу».

В Варберг путь держали они,

На Халландские горы.

Трещали в эти черные дни

Все двери и запоры.

На Лену всадников своих

Надменный Сверкель двинул,

Но шведские стрелы встретили их,

Как будто ливень хлынул.

Сверкель повел людей своих

На башни Лены древней,

Но шведы молча резали их,

Как режут коров на деревне.

Сверкель в ножны вложил клинок,

Он не добился победы.

«Никак подумать я не мог,

Что так нас встретят шведы».

Умчался он, вздымая пыль,

К шее коня пригнулся

И мчался добрую сотню миль,[9]

Прежде чем обернулся.

Датчане строем шли в поход,

Двенадцать тысяч их было,

А с поля битвы спасался сброд,

Их сорок пять уходило.

Из павших воинов стрелы торчат,

А рядом наготове

Орел и ворон дико кричат

От запаха свежей крови.

Лежат под башнями мертвых тела,

Домой живые скачут,

А в Данию беда пришла,

Там дети от голода плачут.

Датские жены с чердаков

Смотрят в дальние дали.

Но кони вернулись без седоков,

И седла пустовали.

В походе датские щиты,

И много слез прольется.

Лагман к Инге нагнулся с седла

Возле крыльца.

Инге Лагману клятву дала

Верить и ждать до конца.

«Инге, клятву нетрудно дать,

Но сколько лет ты будешь ждать?»

«Пятнадцать лет тебя подожду

И дольше того, если силы найду».

Годы летят, Лагман не едет,

Инге в постель слегла и бредит.

Братья Инге держат совет:

«Дальше тянуть расчету нет.

За Торда выдадим сестру,

А Лагман нам не ко двору.

У Торда золота на руке,

Сколько у Лагмана нет в сундуке.

У Торда золота на груди —

Лагман поди-ка столько найди».

Уже отплясал на свадьбе народ,

А Инге в дом жениха не идет.

Долго упрямиться ей не дадут,

Сама не пойдет — силком поведут.

Инге из верхнего смотрит окна,

В бухте ладью видит она.

«Я паруса на ладье узнаю,

Как мне не знать работу мою.

Белый парус и голубой

Тайно я шила толстой иглой.

Где бы верного друга найти,

Лагману весточку отвезти?»

Педер на рыжего прыгнул коня,

Конь полетел, сбруей звеня.

«Лагман, Лагман, скачи скорей!

Женится Торд на милой твоей».

«Раньше сказали бы это мне,

Я бы лежал на темном дне».

«Лагман, Лагман, спеши, лети,

Инге не хочет к Торду идти».

Лагман скачет в густой пыли,

А в доме Инге свечи зажгли.

К Инге в покой вбегает он,

Инге ему отдает поклон.

«Вот я вернулся и здесь стою.

Как ты держала клятву твою?»

Нежно ему улыбнулась она:

«Клятве моей была я верна».

Лагман сажает Инге в седло:

«Торду нынче не повезло.

Скажите: Лагман жив и здоров,

Желает Торду счастливых снов».

Торду сказали в ту же ночь,

Что с Лагманом Инге уехала прочь.

«Видно, и впрямь велика их любовь.

Радуйся, Лагман, свадьбу готовь.

Я без обиды с тобой говорю,

Дюжину бочек пива дарю».

«Будем мы, Торд, пировать до зари,

Сестру мою Кирстин замуж бери».

Было две свадьбы, народ шумел

Возле крыльца.

Благо тому, кто в разлуке умел

Верить и ждать до конца.

Едет Палле долиной роз,

Он рысью едет по ней

И видит: пастух, оборван и бос,

Пасет королевских коней.

Пора в седло!

«Невелика, я гляжу, благодать —

Табун пасти на жаре.

А можешь ты мне толком сказать,

Что нового при дворе?»

«Привычен я к холоду и жаре,

Пасу коней на лугу,

И что там нового при дворе,

Отсюда знать не могу».

«Я перстень тебе подарить хочу,

Смотри, как он хорош.

Но помни: я за правду плачу,

Не за пустую ложь».

«Попов и вельмож в королевский дворец

Слетелось, что воронья.

Сегодня в Лунде пойдет под венец

Любимая твоя.

Полюбоваться хочешь четой,

Так оставайся тут.

Невесту в карете золотой

Скоро в Лунд повезут».

Невеста глянула из окна

На табун с пастухом.

Спросила кучера она:

«Кто это скачет верхом?»

«Он из наездников лихих,

К седлу как будто пришит.

Должно быть, это твой жених

Догнать тебя спешит».

«Я знаю Нильса, его коня,

Его ястребов и собак.

Не он спешит догнать меня,

И что-то тут не так.

Кто догоняет карету мою,

Тот мне милей всего.

Я Палле, Палле узнаю,

И я люблю его.

О Палле, уезжай от греха,

Тебе грозит беда.

Мне сам король нашел жениха,

Простимся навсегда».

«Король для Палле не указ,

Палле лучше не тронь.

Дом матери укроет нас,

Вынес бы только конь».

Копыта коня поднимали пыль.

Невеста жалась к спине.

Они пятнадцать датских миль

Промчались на коне.

У матери скрылись они до поры

От козней жениха.

Встретили Палле две сестры,

Закутанные в меха,

«Дождался я счастливых дней!

Снимите невесту с коня.

Ошибся тот, кто к милой моей

Посватался раньше меня».

Ответила старшая сестра,

Приветлива на вид:

«Боюсь я, Палле, до утра

Душа твоя отлетит».

Ответила младшая сестра,

Умна не по годам:

«Боюсь, погибнешь до утра,

Беду ты накликал сам».

«Сказали вы — что ты, что она —

Не в меру длинную речь.

Невесте моей постель нужна,

С дороги нужно лечь».

Но только в покоях шум затих

И все умолкло вокруг,

В ворота верхом ворвался жених

С большим отрядом слуг.

Острые копья ударили в дверь,

Нагрянула беда.

«Ты не уйдешь, о Палле, теперь,

А ну, выходи сюда!»

«Ах, Палле, Палле, из-за меня

Хотят тебя погубить.

Но знай, что до последнего дня

Я буду тебя любить».

«Многих я нынче жизни лишу,

А двум смертям не бывать.

Но я перед богом тебя прошу

Палле не забывать».

Враги разъярились хуже зверей,

Они громили дом,

И в Палле гвозди из дверей

Летели острым дождем.

Лютых врагов уложил он тьму,

Но сам был повержен в прах,

И голову отрубили ему

У милой на глазах.

Тут Нильс вошел с мечом наголо,

Он счастлив был в этот миг.

«Хвала небесам, наказано зло,

И цели я достиг».

Невеста Нильсу ответила так,

Лицом красна и бледна:

«Я отвергаю этот брак

На вечные времена.

Я сына на ноги подниму,

Он в радость мне, а не в стыд.

Про смерть отца расскажу ему,

И он тебе отомстит».

Пора в седло!

У самой воды, у края земли,

Горек мой хлеб,

В отцовском дому две дочки росли.

А травы стоят высокие.

Старшая дочь темна и смугла,

Младшая дочь, как солнце, светла.

А двое парней жениться не прочь,

Но оба глядят на младшую дочь.

К морю сестра зазывает ее:

«Пойдем на валун, помоем белье».

«Что же нам мыть, сестра, не пойму.

Сама погляди: все чисто в дому».

«Не смою ли я моей смуглоты,

Нельзя ли стать мне светлой, как ты?»

«Купайся весь день, не станешь, как я.

Уж, видно, такая судьба твоя».

Вот сестры к берегу дошли

И речь о парнях дорогой вели.

Сестра привела сестру к валуну,

Столкнула сестру в волну, в глубину.

«Сестра, помоги! Ларец отворю,

Серебряный нож тебе подарю».

«Серебряный нож возьму я сама,

Уж больно парней ты сводишь с ума».

«Сестра, помоги! Ларец отворю,

Браслет золотой тебе подарю».

«Браслет золотой возьму я сама,

Уж больно парней ты сводишь с ума».

«Сестра, помоги! Едва говорю.

Я жениха тебе подарю».

«Теперь за него я выйду сама,

Теперь не сведешь ты парня с ума».

«Тогда передай родному отцу:

По светлому дну пойду я к венцу.

Словечка отцу не молвить со мной,

Мой свадебный пир — под синей волной.

Пускай у воды не бродит в тоске,

Я крепко усну на белом песке».

Вот едет рыбак, гребет в два весла

И видит, что клад волна принесла.

Наделал он струн из светлых волос,

На свадебный пир он арфу принес.

Играет рыбак, и арфа поет.

Невеста, смеясь, вино подает.

Играет рыбак, и арфа поет.

Невеста дрожит и с места встает.

Как птица поет в лесу на заре,

Так арфа поет о младшей сестре.

Играет рыбак, и арфа поет.

Горек мой хлеб.

Упала невеста, час ее бьет.

А травы стоят высокие.

Инге запела, зерно меля,

Так хорошо.

Сон отлетел от короля,

Так хорошо она пела.

Тихо король подзывает слугу:

«Что там за птица, понять не могу».

«Инге-батрачка мелет муку

И лучше поет, чем кукушка — ку-ку».

«Ну-ка, слуга, за Инге пойди,

На галерею ко мне приведи».

«Инге, король послал за тобой,

Поторопись, на месте не стой».

«Мне к королю идти чудно,

Я ведь одета в простое рядно».

«Если тебе оказана честь,

Значит, смело ступай в чем есть».

Инге пошла, скрывая страх,

В козловых стоптанных башмаках.

Дверь отворила, скрывая стыд.

Нежно король на нее глядит.

«Спой мне, Инге, — за песню твою

Рубашку шелковую отдаю».

«Рубашку шелковую возьму,

Да только не буду петь никому».

«Спой мне, Инге, — за песню твою

Замок каменный отдаю».

«Замок я каменный возьму,

Да только не буду петь никому».

«Спой мне, Инге, — за песню твою

Полкоролевства отдаю».

«Полкоролевства я возьму,

Да только не буду петь никому».

«Спой мне, Инге, — за песню твою

Сердце и жизнь тебе отдаю».

«Не про меня подарок такой,

Но петь тебе буду день-деньской».

Поет она песню, поет она две,

Затанцевали щепки в траве.

Поет она три, поет она пять,

Весь двор короля пошел танцевать.

Поет она шесть, поет она семь,

Сама танцует на зависть всем.

Долго с Инге король говорил,

Кольцо золотое подарил.

Нынче Инге обручена,

Так хорошо.

Трон с королем разделит она,

Так хорошо она пела.

Эсбьёрн и Урмен сошлись пировать.

Слышат: бродяга-бездельник

С улицы просится в дом ночевать.

А на дворе-то сочельник.[10]

Вдоль по исландской земле

они хижины ставят.

Эсбьёрн сказал: «Я прохожему рад,

Спать на постели ты ляжешь.

Если же знаешь какой-нибудь клад,

В точности место покажешь».

«Золота, меди, богатых колец

Есть у меня сколько надо.

Клад мой богат, — только тот не жилец,

Кто доберется до клада».

«Лживый твой голос узнал я теперь,

Тролль по прозванию Брюсен!

Мигом я выброшу тролля за дверь,

Псами ты будешь искусан!»

«Стар я, о Эсбьёрн, выдумывать ложь,

Черное смешивать с белым.

Если ты в гавань мою приплывешь,

Слово проверим мы делом».

Утренний холод прошел по земле,

Солнце багровое встало.

Хлеба коврига лежит на столе,

Тролля же как не бывало.

Эсбьёрн достал свой испытанный меч,

Бросил кольчугу с ним рядом.

«Тролля убить или мертвому лечь,

А овладею я кладом!»

Эсбьёрн отважен, и Урмен упрям,

Ждет их нелегкая доля.

Мчится корабль по соленым волнам

К логову злобного тролля.

Смело к причалу корабль подошел,

Челядь у замка толпится.

Эсбьёрн сажает дружину за стол,

Сам, как хозяин, садится.

Тощая кошка, как уголь черна,

Возле застолья ходила.

Злобно за Эсбьёрном храбрым она

Огненным глазом следила.

Вот она крадучись сделала круг,

Выбрала миг злополучный

И запечатала Эсбьёрна вдруг

Красной печатью сургучной.

Урмен вскочил и нацелил копье.

В сторону кошка метнулась.

Прежде чем Урмен достал до нее,

Троллем она обернулась.

Урмен и тролль отошли на простор,

Крепко друг друга схватили.

«Брюсен, презренный уродливый вор,

Деток воруешь не ты ли?

Гривою шея твоя обросла,

Грудь твоя в шерсти косматой,

Когти твои, как рога у козла,

Злобой ты пышешь, проклятый.

Глазки глядят из-под сивых бровей,

Словно прикрытые тиной.

Даже для тролля ты смотришь, ей-ей,

Слишком уж подлой скотиной!»

Мертвою хваткой сцепились тела,

Сила примерилась к силе,

И под ногами гора поплыла —

Так они землю месили.

«Урмен, постой! Тяжела мне борьба,

Ты поломаешь мне спину.

Ладно, спускайся в мои погреба

И забирай половину.

Видишь, скалу я приподнял за край?

Раз уж проиграна схватка,

Смело по лестнице вниз полезай,

Клад забирай без остатка».

«Все-то ты, Брюсен, готовишь беду,

Только об этом и грезишь.

Я тебя здесь, наверху, подожду,

Сам ты за кладом полезешь».

Только что Брюсен, ворча, словно пес,

Начал спускаться с оглядкой,

Урмен мечом ему голову снес

И откатил ее пяткой.

Дружно грузили они корабли

Брюсена золотом красным,

Клад без остатка домой повезли

Утром холодным и ясным.

Эсбьёрн и Урмен вернулись домой,

Долго возились со счетом:

Треть они отдали нищим с сумой,

Вдовам и малым сиротам.

Вдоль по исландской земле

они хижины ставят.

Педер на юге однажды был,

Там он красавицу полюбил.

Скажи, отчего ты грустна?

«О ком ты грустишь в тиши ночной?

Может, о матери родной?»

«Часто грущу я в тиши ночной,

Но не о матери родной».

«Может, дорога в мой дом длинна

Или коротки стремена?»

«С милым дорога не длинна.

Сам ты подтягивал стремена».

«Может, протерлась кожа седла?

Может, любовь моя не мила?»

«Вовек не протрется кожа седла,

Любовь твоя, как жизнь, мила.

Но не напрасно слезы я лью,

Ясно предвижу участь мою.

Есть на дороге мост без перил,

Он двух сестер моих погубил.

Их утащил с моста водяной.

То же, увидишь, будет со мной».

«Я мост для тебя расширить велю,

Тысячу деревьев срублю.

А плотники за спешный труд

Тысячу марок[11] пусть берут.

Мои молодцы, в рога трубя,

Поедут кольцом вокруг тебя».

На полпути, перед самым мостом,

Олень промелькнул в лесу густом.

Помчалась погоня в лесной глуши,

Невеста — одна, вокруг ни души.

Споткнулся конь на мосту без перил,

Невесту в воду уронил.

Педер глянул с моста в глубину,

Арфу взял и тронул струну.

Дивно играл он в свой страшный час.

Птицы на ветках пустились в пляс,

С древнего дуба сошла кора,

Ребенок выбежал со двора,

Вода поднялась, начался потоп,

Глаза водяного полезли на лоб.

«Педер, Педер! Уймись, не играй!

Невесту обратно забирай».

«Ну что ж, ступай за нею на дно,

Да двух сестер приведи заодно».

Сестры вернулись с младшей сестрой,

В доме Педера — пир горой.

Скажи, отчего ты грустна?

Родился у Норы первенец-сын,

Он Хемингом назван был.

Любил он на лыжах бродить один,

Оленей гонять любил.

Хеминг ловко бегал на лыжах.

Была невеста у него,

Но вот случилась напасть:

Тролиха в церкви на рождество

Его ухитрилась украсть.

Весной собрался сеять народ,

Стоят погожие дни,

А Хеминг никак быков не найдет,

Все ищет, где они.

Видит: в лесу голубая гора,

Вся в искрах вроде звезд,

А в глубь горы уходит нора

В человеческий рост.

Хеминг горой идет напролом

И тролиху видит сквозь пар.

Носом она под большим котлом

Помешивает жар.

«Что за нищего бедняка

Ко мне принесло опять?

Хочешь погреться у огонька

Или ночь переспать?»

«Я посижу при твоем огне,

Худого в этом нет.

А ты найди-ка девицу мне

Да золотых монет».

«Будешь женат и так богат,

Как ни один человек,

Но поклянись не проситься назад.

Останься в горе навек».

Накинула тулуп меховой

Тролиха на ходу,

Она из горы помчалась стрелой

Для свадьбы искать еду.

Хеминг невесту свою нашел,

Они побежали бегом,

Но заходил под ногами пол

И все задрожало кругом.

Невеста без чувств упала ничком.

Хеминг унес ее в лес,

Ко лбу приложил ей снега ком

И в чаще с ней исчез.

Вернулась тролиха с едой,

Промчалась по норе,

Но, как ни сыпала бранью худой,

Пусто было в горе.

Повыше земли, пониже небес

Тогда полетела она.

До самых сугробов гнулся лес

И весь дрожал, как струна.

Выбрался Хеминг на простор

С невестою вдвоем.

Вдали от лесов и диких гор

Тролиха им нипочем.

Примчалась тролиха, как на пожар.

К открытым лугам и полям,

От злобы надулась она, как шар,

И лопнула пополам.

«О Хеминг, ты успел убежать!

Позволь мне убраться в нору.

Мученье у всех на виду лежать,

Торчать на самом юру».

«В сырую пору, в подземный мрак

Тебе не уйти никогда.

Отныне ты — придорожный знак,

И нет от тебя вреда».

Хеминг ловко бегал на лыжах.

Улоф скакал по крутому холму,

Ночью выпал иней,

Эльфы лесные явились ему.

А весной распустится лист.

Бойко плясал низкорослый народ,

Властно принцесса вела хоровод.

«Улоф, давай-ка попляшем с тобой,

Видишь, как славно мы скачем гурьбой».

«Завтра я сяду за свадебный стол,

Только с невестой я в пляс бы пошел».

«Эти слова я тебе не прощу,

Черную хворь на тебя напущу».

Улоф домой возвратился больной,

Кашляет хворь у него за спиной.

Спешился Улоф и еле идет,

Мать ожидает его у ворот.

«Улоф, сыночек, ты бел словно мел.

Что за причина, что ты побледнел?»

«Бросил я повод, забыл про коня,

Он о березу ударил меня.

Ты постели поскорее мне, мать,

Долго и крепко придется мне спать».

Утром невеста с постели встает.

«Что это значит, что колокол бьет?»

«Бьют для того у нас в колокола,

Чтобы невеста поменьше спала».

Едет невеста на двор жениха,

Мать его вышла, печальна, тиха.

«Видишь, пришлось мне приехать самой.

Где же мой Улоф? Где суженый мой?»

«Улоф в лесу со вчерашнего дня,

Видно, плутает, оленя гоня».

«Но для чего ему нынче олень?

Или забыл он про свадебный день?

Или гостям он жалеет вина?

Или невеста ему не нужна?»

«Нашего Улофа нету в живых,

Сном непробудным уснул твой жених».

В спальню невеста тихонько вошла,

Полог багряный рукой отвела.

Смотрит невеста, бледнеет, дрожит:

Улоф за пологом мертвый лежит.

Грустен был день, и печален ночлег,

Ночью выпал иней,

Мать и невеста уснули навек.

А весной распустится лист.

Педер с утра был сердит и зол,

Он собирался в поход.

К приемной матери Педер вошел,

Спросил ее, как он умрет.

«Тебе недуги не страшны,

Не бойся, что будешь убит,

Но бойся голубой волны,

Она твой век сократит».

«Корабль мне стоил денег тьму:

Пробковый дуб, не простой.

Но нынче флаг я подниму

На флагшток золотой».

Триста миль они шли по волнам,

Как вдруг замедлился бег,

И все молились небесам,

Как один человек.

Но капитан и самый ад

Прошел бы с твердой душой.

«Кости из золота решат,

Кто грешник самый большой».

Первую кость капитан покатил

На глазах у хмурых мужчин.

И Педер костью указан был,

Шальной королевский сын.

Вторую кость капитан покатил

На глазах у хмурых мужчин.

И снова Педер указан был,

Шальной королевский сын.

«Я больше всех совершил грехов,

Каюсь и падаю ниц.

Пускал я красных петухов

И обижал девиц.

Ах, если спросит обо мне

Моя приемная мать,

Скажите: буду в чужой стране

Золото проживать.

А если спросит обо мне

Невеста, тоски полна,

Скажите: погиб в голубой волне,

Пусть замуж выйдет она».

Педера сбросили с корабля,

И только он стал тонуть,

Корабль послушался руля

И резво двинулся в путь.

Однажды купил крестьянин телка.

Вырос телок в большого быка.

А бык в доспехах пляшет.

Понравилась графу бычья стать,

Задумал он быка отобрать.

Пожаловал граф на зеленый луг,

Забрать быка посылает слуг.

Слугам никак не забрать быка.

«У нас ни веревки, ни ремешка».

Тут уж взыграл у графа нрав,

Серебряный пояс скинул граф.

Он пояс к бычьим рогам привязал,

А бык насмешливо сказал:

«Зачем так крепко пояс держать?

Ведь я не думаю бежать».

Послушал граф и руку разжал,

А бык рванулся и побежал.

Мчится бык, раздувая бока,

Мчится граф, разодетый в шелка.

Топчет бык траву на лугах,

Сверкает пояс на рогах.

Но вот луга оделись тьмой.

Усталый бык вернулся домой.

«Давно ты, бык, ушел со двора,

Нелегкая, видно, была игра.

Я графский пояс узнаю,

Сам граф гонял скотину мою».

Наутро крестьянин сел на коня.

«Может, заступится тинг[13] за меня?

Не то ведь граф со света сживет,

Не вырастишь хлеб, не выгонишь скот».

«Был ты, хозяин, в убытке большом,

А нынче ты с большим барышом.

Гуляет бык среди двора

С поясом чистого серебра».

А бык в доспехах пляшет.

Крестьянин в орешнике бродит глухом,

Фалле-фалле-люлле-лей,

А с ветки ворона кричит петухом,

Фалле-фалле-люлле-лей.

Крестьянин стал — ни назад, ни вперед:

«Ай-ай! Ворона меня заклюет!»

Старуха за прялкой сидит среди мотков:

«Когда это вороны клевали мужиков?»

Крестьянин поднял верный лук,

Упала ворона, качнулся сук.

Ее он тащил, не жалея плеч,

Из сала отлил полпуда свеч.

Ее он тащил, не жалея сил,

Вороньим пером перину набил.

Сделал он веер из хвоста —

То-то дивная красота.

Из кожи — обувку на двадцать ног

Да матери пару добрых сапог.

Из мяса — солонины бадью

Да блюдо жаркого на всю семью.

Из кишек — веревки, увязывать воз,

Из лапок — вилы, таскать навоз.

Из шеи — рожок, трубить на заре

Громче быка на господском дворе.

Из клюва затычку сделал он,

Чтоб пиво из бочки не вылилось вон.

А из вороньего костяка —

Большой корабль, крутые бока.

Вот какая вышла гора

Всякого разного добра.

Пой эту песню, ворону славь,

Фалле-фалле-люлле-лей,

И от себя что хочешь прибавь,

Фалле-фалле-люлле-лей.

Нильс Вонге сказал своей жене,

Когда у них рожь поспела:

«Найти бы батрачку честную мне,

Вот это было бы дело.

Кто-нибудь должен жать мое поле».

Нильс Вонге серого вывел конька

(Кобылка-то пестровата)

И в город поехал, держась большака

(Тропинка-то кривовата).

Нильс Вонге весь город проехал верхом.

Спешился он на рынке

И видит: девчонка, кровь с молоком,

Хлеб принесла в корзинке.

«Хочешь работать в усадьбе моей,

Девушка в белой рубашке?

Дам тебе денег, добрых харчей

И пива — в день по баклажке.

Кто-нибудь должен жать мое поле».

«Жать я могу весь день-деньской,

Коли нужна тебе жница,

Но запрошу я платы такой —

Тебе во сне не приснится.

А то не буду жать твое поле.

Подаришь мне серп — и на рукоять

Насадишь кольцо золотое.

Тогда мне хоть два поля сжать

Дело вовсе пустое.

Новую юбку мне сошьешь

С золотыми шнурками,

Портного в Южной Мёре[14] возьмешь,

Материю — в Амстердаме.

Быка мне откормишь лучшей травой.

Бык нужен красно-пестрый.

Один его рог пусть будет кривой,

Другой же — прямой и острый.

В пятницу рыбки мне положи,

Три селедки всего и потратишь.

В субботу отдай бочонок ржи,

По субботам ты рожь лопатишь.

На ночь ставь мне кружку вина

Каждый вечер недели,

А спать я на перинах должна,

На шелковой постели.

Тогда я буду жать твое поле».

Нильс Вонге, крестясь, пустился прочь.

«Ну и денек проклятый!

Чтоб ты пропала, чертова дочь,

С твоей сатанинской платой!

Сам я буду жать мое поле».