Стихотворения

ОЧАГ

Безнадежно испорчено слово «очаг»,

Эти плоские камни в убогом жилище,

Где огонь в непогожие ночи не чах,

Чтоб согрелась семья и поджарилась пища.

Добрый, теплый огонь.

Он в гнезде из камней

Прожил тысячи лет — огнеперая птица.

Был округлым очаг,

Чтобы людям тесней

Вкруг огня в непогожую ночь разместиться.

Но не только огонь и не камни — очаг.

Есть на свете семья, и в теченье столетий

Тосковал мореходец о добрых очах,

Об объятьях жены и о маленьких детях.

Тосковал мореходец,

Рыбак,

Зверолов,

Все мечтал поскорее домой воротиться.

Он вернется домой, и устал и суров,

И забьется в камнях огнеперая птица.

«…Очаги ТБЦ», — говорят доктора,

Над больным распрямляя усталые спины.

Захворал у соседей ребенок вчера,

И назвали его очагом скарлатины.

Смысл великий у этого слова зачах.

Очаги радиации есть в океане.

На Тайване — очаг,

И в Берлине — очаг,

И очаг постоянно дымится в Ливане!

На таком очаге не сготовишь еды,

На ночлеге степном он тебе не приснится.

Там расправила черные крылья беды

И готова взлететь смертоносная птица.

Летуны разлетелись в ненастных ночах.

Спит дочурка моя, одеяльцем укрыта…

Как жестоко испорчено слово «очаг»,

Теплота,

Доброта очага позабыта!

1960

ИДУТ КРОВОПРОЛИТНЫЕ БОИ

Внутри меня возникли баррикады.

Сперва толпа, булыжник мостовой,

Окраины, ораторы, отряды,

Предатели, каратели и — бой!

Войска закона движутся к заставам,

Для них повстанцы — дикая орда,

Та часть меня, которая восстала

На часть меня, которая тверда.

Что из того, что тихо ночью в доме,

Что, рядом спя, не слышит и жена,

Как в беспрерывном скрежете и громе

Идет во мне гражданская война?

Свистят фугасы, крутятся радары,

Огня и крови яростный союз…

И кто бы ни клонился под ударом,

То я клонюсь, один лишь я клонюсь!

Страшна беда, как все на свете беды,

Разорены цветущие края…

Но кто бы ни одерживал победу,

То я ее одерживаю, я!

Как и всегда, с вопросами при встрече

Ко мне друзья, знакомые мои:

— Ну, как живешь? Здоровье как? —

Отвечу:

— Идут кровопролитные бои.

Вы моему спокойствию не верьте,

Обманчив внешний благодушный вид.

Лишь одного боюсь я больше смерти —

Уснешь. А кто-то третий победит.

1968

В РЫЛЬСКОМ МОНАСТЫРЕ НА ПРАЗДНИКЕ БОЛГАРСКОЙ ПОЭЗИИ

Сначала я летел на самолете,

Ту-104 резал синеву.

Журнал красивый я листал в полете,

В окно глядел и вспоминал Москву.

Потом я в Варне двадцать дней купался,

Где золото песка и синий вал.

С друзьями спорил, по горам шатался,

Ракию пил и в шахматы играл.

Потом по разным городам и селам

Возил меня казенный «мерседес»,

Потом — автобус, дружный и веселый…

Вот так, друзья, я оказался здесь.

А надо бы пешком,

Через Россию,

Через Европу надо бы пешком!

Пешком к тебе, славянская святыня,

Стуча о землю крепким посошком.

Идти пешком, чтоб зрела постепенно

Твоя, о Рила, над душою власть.

Прийти пешком и преклонить колено…

Не так!

Прийти и на колени пасть!

Поклон, поклон поэзии крылатой

За все ее одиннадцать веков.

Она была то песней, то набатом,

Она была то девой, то солдатом,

В любви клялась, страдала от оков.

Я не пешком пришел к тебе, прости мне,

Но я скажу, слова распределя:

Обичим те сестра та на Русия!

Люблю тебя, болгарская земля!

1970

ЯСТРЕБ

Я вне закона, ястреб гордый,

Вверху кружу.

На ваши поднятые морды

Я вниз гляжу.

Я вне закона, ястреб сизый,

Вверху парю.

Вам, на меня глядящим снизу,

Я говорю.

Меня поставив вне закона,

Вы не учли:

Сильнее вашего закона

Закон Земли.

Закон Земли, закон Природы,

Закон Весов.

Орлу и щуке пойте оды,

Прославьте сов!

Хвалите рысь и росомаху,

Хорей, волков…

А вы нас всех, единым махом, —

В состав врагов,

Несущих смерть, забывших жалость,

Творящих зло…

Но разве легкое досталось

Нам ремесло?

Зачем бы льву скакать в погоне,

И грызть, и бить?

Траву и листья есть спокойней,

Чем лань ловить.

Стальные когти хищной птицы

И нос крючком,

Чтоб манной кашкой мне кормиться

И молочком?

Чтобы клевать зерно с панели,

Как голубям?

Иль для иной какой-то цели,

Не ясной вам?

Так что же, бейте, где придется,

Вы нас, ловцов.

Все против вас же обернется

В конце концов!

Для рыб, для птиц любой породы,

Для всех зверей

Не ваш закон — Закон Природы,

Увы, мудрей!

Так говорю вам, ястреб-птица,

Вверху кружа.

И кровь растерзанной синицы

Во мне свежа.

1970

АРГУМЕНТ

О том, что мы сюда не прилетели

С какой-нибудь таинственной звезды,

Нам доказать доподлинно успели

Ученых книг тяжелые пуды.

Вопросы ставить, право, мало толку —

На все готов осмысленный ответ.

Все учтено, разложено по полкам,

И не учтен лишь главный аргумент.

Откуда в сердце сладкая тревога

При виде звезд, рассыпанных в ночи?

Куда нас манит звездная дорога

И что внушают звездные лучи?

Какая власть настойчиво течет к нам?

Какую тайну знают огоньки?

Зачем тоска, что вовсе безотчетна,

И какова природа той тоски?

1970

* Жизнь моя, что мне делать с нею *

Жизнь моя, что мне делать с нею,

То блеснет, то нет из-за туч.

Помоложе я был цельнее,

Был направлен, как узкий луч.

За работу берешься круто,

По-солдатски жесток режим,

Все расписано по минутам:

Час обедаем, час лежим.

В семь зарядка — и сразу в омут.

И за стол рабочий, «к станку»,

На прогулку выйти из дому

Раньше времени не могу.

Или вот, простая примета,

Вот каким я суровым был, —

Дождик выпадет ясным летом,

В лес отправишься по грибы,

А малина, или черника,

Иль ореховая лоза,

Земляника и костяника

Так и тянутся на глаза.

Так и тянутся, так и жаждут.

Только цель у меня узка,

И не дрогнула ни однажды

Ни душа моя, ни рука.

И сорвать бы… чего бояться?

Что там ягода? Пустяки!

Но рискованно распыляться

И дробить себя на куски.

Нет, соблазны все бесполезны,

Если в лес пошел по грибы…

Вот каким я тогда железным,

Вот каким я хорошим был.

А теперь я люблю — окольно,

Не по струнке люблю уже,

Как-то больно и как-то вольно

И раскованно на душе.

Позабыл я свою привычку,

И хотя по грибы идешь,

То орешек, а то брусничку,

То цветок по пути сорвешь.

1969

* На смирной лошади каурой *

На смирной лошади каурой

(Куда влеком и кем гоним?)

Стоит у камня витязь хмурый,

И три дороги перед ним.

Летят над русскою равниной

За веком век, за веком век,

Умолкли древние былины,

Вознесся в космос человек.

На металлических снарядах

Мы мчимся вдоль и поперек,

И на широких автострадах

Есть указатели дорог —

Где Симферополь, где Кашира,

Где поворот, где спуск крутой.

Шуршит бетон, летят машины

С невероятной быстротой.

Такси возьмете до Рязани,

В Хабаровск сядете на ТУ.

Есть расписанье на вокзале,

Есть график в аэропорту.

Железный вихрь, стальная буря,

И все рассчитано давно…

А человек лежит, и курит,

И на звезду глядит в окно.

Свои ошибки и удачи

Он ворошит и ворошит.

Его вопрос, его задачу

Никто на свете не решит.

Своей печалью он печален,

Своими мыслями томим.

И точно так же, как вначале, —

Все три дороги перед ним.

1969

ОЛЬХА

Я обманул ольху.

В один из зимних дней,

На берегу застывшей нашей речки

Я наломал заснеженных ветвей

И внес в тепло, которое от печки.

Не в то, что нам апрель преподнесет,

Когда земля темнеет и курится,

И в синем небе проплывает лед,

И в синих водах пролетают птицы.

Тогда глядится в зеркало ольха,

В серьгах расцветших — славная обнова!

Ну, не сирень, а все же не плоха.

Сирень когда? А я уже готова.

Сережки нежным золотом сквозят,

Летит по ветру золотистый цветень.

Земля черна, но свадебный наряд

Ее пречист, душист и разноцветен.

Что в семечке от наших скрыто глаз,

На свет выходит сокровенной сутью.

Итак,

Я в тот запомнившийся раз

Домой принес мороженые прутья.

Смеялись люди — экие цветы!

Уж лучше б веник ты поставил в воду!

Но от печной, домашней теплоты

Включился некий механизм природы.

Жизнь пробудил случайный обогрев,

Сработали реле сторожевые.

На третий день, взглянув и обомлев,

Мы поняли, что прутья те — живые!

В них происходят тайные дела,

Приказ, аврал, сигналы по цепочке.

Броженье соков. Набухают почки.

И дрогнула ольха и зацвела.

Висят сережки длинные подряд.

Разнежились. На десять сантиметров.

Пыльцой набухли.

Жаждут,

Ждут,

Хотят

Программой предусмотренного ветра.

Он облегчит, он лаской обовьет,

А без него и тягостно и плохо.

Ольха цветет, надеется, зовет,

Еще не зная страшного подвоха.

Но нет корней, и почвы нет, и нету

В глухих стенах земного ветерка.

Цветет в кувшине пышным пустоцветом

Обманутое дерево ольха.

Не пить воды, на солнышке не греться,

В июльский дождь листвою не шуметь,

И в воды те в апреле не глядеться,

И продолженья в мире не иметь.

Что из того, что радостно и звонко

Раздастся песня раннего скворца?

Летит, пылит на мертвую клеенку

Досадный мусор — мертвая пыльца.

1969

НАДЕЖДА

Мечтой, корыстью ли ведомый,

Семью покинув и страну,

Моряк пускался в путь из дома

В бескрайную голубизну.

Мир неизведан и безмолвен.

Ушел фрегат, пропал фрегат.

И никаких депеш и «молний»,

И никаких координат.

Три точки, три тире, три точки

Не бросишь миру в час беды.

Лишь долго будут плавать бочки

На гребнях вспененной воды.

Как до другой звезды, до дома,

Что ни кричи, не слышно там.

Но брал бутылку из-под рома

И брал бумагу капитан.

И жег сургуч…

Обшивка стонет,

Тот самый вал девятый бьет.

Корабль развалится. Утонет.

Бутылка вынырнет. Всплывет.

Она покачиваться станет

На синеве ленивых волн.

А капитан?

Ну что ж, представим,

Что уцелел и спасся он.

Есть горизонт в морском тумане.

Прибоем вымытый песок.

Есть в окаянном океане

Осточертевший островок.

Его записка будет плавать

Три года, двадцать, сорок лет.

Ни прежних целей, и ни славы,

И ни друзей в помине нет.

И не родных и не знакомых

Он видит каждый день во сне:

Плывет бутылка из-под рома,

Блестит бутылка при луне.

Ползут года улитой склизкой,

Знать, умереть придется здесь.

Но если брошена записка,

Надежда есть, надежда есть!

Ползут года, подходит старость,

Близка последняя черта.

И вот однажды брезжит парус

И исполняется мечта.

. . . . . . . . . . . . .

Живу. Жую. Смеюсь все реже.

Но слышу вдруг к исходу дня —

Живет нелепая надежда

В глубинах сердца у меня.

Как будто я средь звезд круженья

Свое еще не отгостил,

Как будто я в момент крушенья

Бутылку в море опустил.

1969

ДАВНЫМ-ДАВНО

Давным-давно известно людям,

Что при разрыве двух людей

Сильнее тот, кто меньше любит,

Кто больше любит, тот слабей.

Но я могу сказать иначе,

Пройдя сквозь ужас этих дней:

Кто больше любит, тот богаче,

Кто меньше любит, тот бедней.

Средь ночи злой, средь ночи длинной,

Вдруг возникает крик в крови:

О боже, смилуйся над милой,

Пошли ей капельку любви!

1970

У ЗВЕРЕЙ

Зверей показывают в клетках —

Там леопард, а там лиса,

Заморских птиц полно на ветках,

Но за решеткой небеса.

На обезьян глядят зеваки,

Который трезв, который пьян,

И жаль, что не дойдет до драки

У этих самых обезьян.

Они хватают что попало,

По стенам вверх и вниз снуют

И, не стесняясь нас нимало,

Визжат, плюются и жуют.

Самцы, детеныши, мамаши,

Похожесть рук, ушей, грудей,

О нет, не дружеские шаржи,

А злые шаржи на людей,

Пародии, карикатуры,

Сарказм природы, наконец!

А вот в отдельной клетке хмурый,

Огромный обезьян. Самец.

Но почему он неподвижен

И безразличен почему?

Как видно, чем-то он обижен

В своем решетчатом дому?

Ему, как видно, что-то надо?

И говорит экскурсовод:

— Погибнет. Целую декаду

Ни грамма пищи не берет.

Даем орехи и бананы,

Кокос даем и ананас,

Даем конфеты и каштаны —

Не поднимает даже глаз.

— Он, вероятно, болен или

Погода для него не та?

— Да нет. С подругой разлучили.

Для важных опытов взята.

И вот, усилья бесполезны…

О зверь, который обречен,

Твоим характером железным

Я устыжен и обличен!

Ты принимаешь вызов гордо,

Бескомпромиссен ты в борьбе,

И что такое «про» и «контра»,

Совсем неведомо тебе.

И я не вижу ни просвета,

Но кашу ем и воду пью,

Читаю по утрам газеты

И даже песенки пою.

Средь нас не выберешь из тыщи

Характер, твоему под стать:

Сидеть в углу, отвергнуть пищу

И даже глаз не поднимать.

1970

ВОЛКИ

Мы — волки,

И нас

По сравненью с собаками

Мало.

Под грохот двустволки

Год от году нас

Убывало.

Мы, как на расстреле,

На землю ложились без стона.

Но мы уцелели,

Хотя и живем вне закона.

Мы — волки, нас мало,

Нас можно сказать — единицы.

Мы те же собаки,

Но мы не хотели смириться.

Вам блюдо похлебки,

Нам проголодь в поле морозном,

Звериные тропки,

Сугробы в молчании звездном.

Вас в избы пускают

В январские лютые стужи,

А нас окружают

Флажки роковые все туже.

Вы смотрите в щелки,

Мы рыщем в лесу на свободе.

Вы, в сущности, — волки,

Но вы изменили породе.

Вы серыми были,

Вы смелыми были вначале.

Но вас прикормили,

И вы в сторожей измельчали.

И льстить и служить

Вы за хлебную корочку рады,

Но цепь и ошейник

Достойная ваша награда.

Дрожите в подклети,

Когда на охоту мы выйдем.

Всех больше на свете

Мы, волки, собак ненавидим.

1964

МУЖЧИНЫ

Пусть вороны гибель вещали

И кони топтали жнивье,

Мужскими считались вещами

Кольчуга, седло и копье.

Во время военной кручины

В полях, в ковылях, на снегу

Мужчины,

Мужчины,

Мужчины

Пути заступали врагу.

Пусть жены в ночи голосили

И пролитой крови не счесть,

Мужской принадлежностью были

Мужская отвага и честь.

Таится лицо под личиной,

Но глаз пистолета свинцов.

Мужчины,

Мужчины,

Мужчины

К барьеру вели подлецов.

А если звезда не светила

И решкой ложилась судьба,

Мужским достоянием было

Короткое слово — борьба.

Пусть небо черно, как овчина,

И проблеска нету вдали,

Мужчины,

Мужчины,

Мужчины

В остроги сибирские шли.

Я слухам нелепым не верю, —

Мужчины теперь, говорят,

В присутствии сильных немеют,

В присутствии женщин сидят.

И сердце щемит без причины,

И сила ушла из плеча.

Мужчины,

Мужчины,

Мужчины,

Вы помните тяжесть меча?

Врага, показавшего спину,

Стрелы и копья острие,

Мужчины,

Мужчины,

Мужчины,

Вы помните званье свое?

А женщина — женщиной будет:

И мать, и сестра, и жена,

Уложит она, и разбудит,

И даст на дорогу вина.

Проводит и мужа и сына,

Обнимет на самом краю…

Мужчины,

Мужчины,

Мужчины,

Вы слышите песню мою?

1968

ВЕНОК СОНЕТОВ

Со студенческих пор я знал, что существует такая форма — венок сонетов. Она мне казалась непостижимой. Каждое стихотворение рождалось внезапно. За полчаса до его написания я и не подозревал, что оно, откуда ни возьмись, проявится на бумаге. Начиная стихотворение, нельзя было предугадать, как оно будет развиваться и каково будет его завершение. Оно возникало как зов, и оставалось только откликнуться.

Строгая форма сонета, как такового, хотя и пугала, но все же не казалась недостижимой… Но венок! И вообще — заданность. Стихотворение, его форма и содержание рождаются одновременно. Их нельзя отделить друг от друга, как нельзя отделить молнию от ее зигзага, от ее рисунка на темном небе. А тут получалось, что нужно сначала прочертить, нарисовать на небе зигзаг молнии, а потом добиться, чтобы живая молния уложилась в этот заранее приготовленный зигзаг.

Но, с другой стороны, я понимал, что в пределах своей профессии нужно уметь решить любую задачу. Возникла постепенно и реакция на два предыдущих сборника, написанных свободным стихом. Случайно подслушанный разговор о том, что, может быть, я просто разучился рифмовать и вообще владеть формой, обострил мое давнишнее желание, а подоспевший — относительный, конечно, — досуг исключил проволочку. С мая по октябрь среди владимирских перелесков и перед грандиозной синевой Кабулет я бубнил, между делом, мужские и женские рифмы, стараясь их чередовать в соответствии с предписанными строжайшими законами сонета.

Предварительно я рискнул заглянуть в энциклопедические словари.

«Форма сонета восходит ко времени труверов, которые, быть может, заимствовали ее у арабов. Мы находим ее в Сицилии в XIII веке, и хотя сонеты писал еще Данте, изобретателем их считается Петрарка, в сущности, только доставивший известность этой форме…»

«Сонет… небольшое стихотворение, состоявшее из двух четверостиший (катренов) на две рифмы и двух трехстиший (терцин) на три рифмы; к этим правилам строгая теория прибавляет еще некоторые условия: рифмы в четверостишиях должны чередоваться в порядке… женские рифмы должны сменяться мужскими, так что… обязателен пятистопный ямб, так что… воспрещено… должна составлять… Лишь соблюдение всех этих требований дает, по указанию Буало, сонету ту высшую красоту, благодаря которой…»

«Поэзия мысли охотно обращается к сонету, который прельщает ее не внешней музыкальностью — есть формы более благозвучные, — но своей сжатостью, законченностью, возможностью отлить новое индивидуальное содержание в определенную, заранее предустановленную форму».

«Особую форму представляет венок сонетов: он состоит из пятнадцати сонетов. Последний, пятнадцатый сонет, называемый магистралом, связывает между собою все части «венка»; первый сонет начинается первым стихом магистрала и кончается вторым стихом магистрала; второй сонет начинается вторым стихом магистрала (то есть, значит, последним стихом предыдущего сонета. — В. С.) и кончается третьим стихом и т. д., четырнадцатый начинается последним стихом магистрала и кончается снова первым стихом магистрала. Самый же магистрал повторяет первые стихи каждого сонета, последовательно развивающего идеи и образы магистрала».

— Уф! — только и можно сказать, одолев такую науку.

Субъективные положения другой статьи о сонетах, утверждающей прямую взаимосвязь сонета с готикой, читать было интереснее, но они меньше давали с точки зрения практического строительства задуманного, и впрямь архитектурного, сооружения.

Первую ошибку в моих сонетах уловил умудренный поэтическим слухом Павел Григорьевич Антокольский. Третий сонет я читал на Блоковских вечерах. Тут-то старый мастер и сказал мне, что третья строка сонета получилась шестистопной, хотя ей непреложно полагается быть пятистопной. Исправление строки вело бы, может быть, к улучшению всего сонета, но к ухудшению самой строки. Кроме того, нашлось еще несколько невольных вольностей, или, скажем точнее, ошибок, которые исправить было бы очень трудно. Пусть читатель найдет их так же, как их нашел с запозданием сам автор.

Если верить тем же энциклопедическим словарям, почти все, обращавшиеся на протяжении веков к форме сонета, допускали сознательные или несознательные вольности. Но, конечно, это не может служить оправданием собственных ошибок. Надо согласиться с высказыванием Готье: «Зачем тот, кто не хочет подчиняться правилам, избирает строгую форму, не допускающую отступлений?»

В «Приключениях барона Мюнхаузена» есть бегун, который, чтобы не слишком быстро бегать, привязывает к ногам пудовые гири.

Я мечтал написать венок сонетов и написал его. Закончив эту работу, я почувствовал себя как мюнхаузенский бегун, снявший гири с ног. Легкость-то какая! Рифмуй как хочешь. Строки чередуй как хочешь! А хочешь и вовсе не рифмуй и не чередуй!

Но зато вдруг растерянность: не знаешь, куда и зачем бежать. Жди зова.

Венок сонетов — давняя мечта.

Изведать власть железного канона!

Теряя форму, гибнет красота,

А форма четко требует закона.

Невыносима больше маята

Аморфности, неряшливости тона,

До скрежета зубовного, до стона,

Уж если так, пусть лучше немота.

Прошли, прошли Петрарки времена.

Но в прежнем ритме синяя волна

Бежит к земле из дали ураганной.

И если ты все мастер и поэт,

К тебе придет классический сонет —

Вершина формы строгой и чеканной.

Вершина формы строгой и чеканной —

Земной цветок: жасмин, тюльпан, горец,

Кипрей и клевер, лилии и канны,

Сирень и роза, ландыш, наконец.

Любой цветок сорви среди поляны —

Тончайшего искусства образец,

Не допустил ваятеля резец

Ни одного малейшего изъяна.

Как скудно мы общаемся с цветами.

Меж красотой и суетными нами

Лежит тупая жирная черта.

Но не считай цветенье их напрасным,

Мы к ним идем, пречистым и прекрасным,

Когда невыносима суета.

Когда невыносима суета,

И возникает боль в душе глубоко,

И складка горькая ложится возле рта,

Я открываю том заветный Блока,

Звенит строка, из бронзы отлита,

Печального и гордого пророка.

Душа вольна, как дальняя дорога,

И до звезды бездонна высота.

О Блок! О Бог! Мертвею, воскреси!

Кидай на землю, мучай, возноси

Скрипичной болью, музыкой органной!

Чисты твоей поэзии ключи.

Кричать могу, молчанью научи,

К тебе я обращаюсь в день туманный.

К тебе я обращаюсь в день туманный,

О Родина, ужели это сны?

Кладу букет цветов благоуханный

На холмик глины около сосны.

И около березы. И в Тарханах.

И у церковной каменной стены.

Поэты спят; те стойкой ресторанной,

Те пошлостью, те пулей сражены.

А нас толпа. Мы мечемся. Мы живы.

Слова у нас то искренни, то лживы.

Тот без звезды, а этот без креста.

Но есть дела. Они первостепенны.

Да ты еще маячишь неизменно.

О. белизна бумажного листа!

О, белизна бумажного листа!

Ни завитка, ни черточки, ни знака.

Ни мысли и ни кляксы. Немота.

И слепота. Нейтральная бумага.

Пока она безбрежна и чиста,

Нужны или наивность, иль отвага

Для первого пятнающего шага —

Оставишь след и не сотрешь следа.

Поддавшись страшной власти новизны,

Не оскверняй великой белизны

Поспешным жестом, пошлостью пространной

Та белизна — дорога и судьба,

Та белизна — царица и раба,

Она источник жажды окаянной.

Она источник жажды окаянной,

Вся жизнь, что нам назначено прожить.

И соль, и мед, и горечь браги пьяной,

Чем больше пьешь, тем больше хочешь пить.

Сладко вино за стенкою стаканной,

Мы пьем и льем, беспечна наша прыть,

До той поры, когда уж нечем крыть

И жалок мусор мелочи карманной.

За ледоход! За дождь! За листопад!

За синий свод — награду из наград,

За жаворонка в полдень осиянный.

За все цветы, за все шипы земли,

За постоянно брезжущий вдали

Манящий образ женщины желанной!

Манящий образ женщины желанной…

Да — помыслы, да — книги, да — борьба.

Но все равно одной улыбкой странной

Она творит героя и раба.

Ты важный, нужный, яркий, многогранный,

Поэт, главарь — завидная судьба!

Уйдет с другим, и ты сойдешь с ума,

И будешь бредить пулею наганной.

Немного надо — встретиться, любя.

Но если нет, то всюду ждут тебя

В пустых ночах пустые города,

Да все-таки — надежды слабый луч,

Да все-таки — сверкнувшая из туч

В ночи осенней яркая звезда.

В ночи осенней яркая звезда,

Перед тобой стою среди дороги.

О чем горишь, зовешь меня куда,

Какие ждут невзгоды и тревоги?

Проходят лет, событий череда,

То свет в окне, то слезы на пороге,

Глаза людей то ласковы, то строги,

Все копится для Страшного суда.

Для каждого наступит Судный день:

Кем был, кем стал, где умысел, где лень?

Ты сам себе и жертва и палач.

Ну что ж, ложись на плаху головою,

Но оставайся все-таки собою,

Себя другим в угоду не иначь.

Себя другим в угоду не иначь.

Они умней тебя и совершенней,

Но для твоих вопросов и задач

Им не найти ответов и решений.

Ты никуда не денешься, хоть плачь,

От прямиков, окольностей, кружений,

От дерзновенных взлетов и крушений,

От всех своих побед и неудач.

Привалов нет, каникул не бывает.

В пути не каждый сразу понимает,

Что жизнь не тульский пряник, не калач.

Рюкзак годов все крепче режет плечи,

Но если вышел времени навстречу,

Души от ветра времени не прячь!

Души от ветра времени не прячь…

Стоять среди железного мороза

Умеет наша светлая береза,

В огне пустынь не гибнет карагач.

Но точит волю вечная угроза.

Но подлецом не должен быть скрипач.

Но губят песню сытость, ложь и проза,

Спасти ее — задача из задач.

Берешь, глядишь: такие же слова,

Похожа на живую, а мертва.

Но если в ней сознанье угадало

Хоть уголек горячий и живой,

Ты подними ее над головой,

Чтобы ее, как факел, раздувало.

Чтобы ее, как факел, раздувало,

Ту истину, которая в тебе,

Не опускай тяжелого забрала,

Летя навстречу буре и борьбе.

Тлен не растлил, и сила не сломала.

И медлит та, с косою на горбе.

Хвала, осанна, ода, гимн судьбе —

Ты жив и зряч, ни много и ни мало!

С тобой деревья, небо над тобой.

Когда же сердце переполнит боль,

Оно взорвется ярко, как фугас.

Возможность эту помни и держи,

Для этого от сытости и лжи

Хранится в сердце мужества запас.

Хранится в сердце мужества запас,

Как раньше порох в крепости хранили,

Как провиант от сырости и гнили,

Как на морском суденышке компас.

Пускай в деревьях соки отбродили,

Пусть летний полдень засуху припас,

Пусть осень дышит холодом на нас

И журавли над нами оттрубили,

Пусть на дворе по-зимнему темно,

Согреет кровь старинное вино,

Уздечкой звякнет старенький пегас.

Придут друзья — обрадуемся встрече,

На стол поставим пушкинские свечи,

Чтоб свет во тьме, как прежде, не погас!

Чтоб свет во тьме, как прежде, не погас.

Да разве свет когда-нибудь погаснет?!

Костром горит, окном манит в ненастье,

В словах сквозит и светится из глаз.

Пустые толки, домыслы и басни,

Что можно, глыбой мрака навалясь,

Идущий день отсрочить хоть на час,

Нет ничего смешнее и напрасней!

А мрак ползет. То атомный распад.

То душ распад. То твист, а то поп-арт.

Приоритет не духа, а металла.

Но под пустой и жалкой суетой

Он жив, огонь поэзии святой,

И тьма его, как прежде, не объяла.

И тьма его, как прежде, не объяла,

Мой незаметный, робкий огонек.

Несу его то бодро, то устало,

То обогрет людьми, то одинок.

Уже не мало сердце отстучало,

Исписан и исчеркан весь листок,

Ошибок — воз, но этот путь жесток,

И ничего нельзя начать сначала.

Не изорвать в сердцах черновика,

Не исправима каждая строка,

Не истребима каждая черта.

С рассветом в путь, в привычную дорогу.

Ну а пока дописан, слава богу,

Венок сонетов — давняя мечта.

Венок сонетов — давняя мечта,

Вершина формы строгой и чеканной,

Когда невыносима суета,

К тебе я обращаюсь в день туманный.

О, белизна бумажного листа!

Она источник жажды окаянной,

Манящий образ женщины желанной,

В ночи осенней яркая звезда!

Себя другим в угоду не иначь.

Души от ветра времени не прячь,

Чтобы ее, как факел, раздувало

Хранится в сердце мужества запас.

И свет во тьме, как прежде, не погас,

И тьма его, как прежде, не объяла!

ГРУЗИЯ (Венок сонетов)

О Грузии слагаю свой сонет.

За ледяными глыбами Кавказа,

Укрыта им от холода и сглаза

Страна, что вся похожа на букет.

Но почему никто еще ни разу

Не написал другой ее портрет?

Воспеты розы, вина, свадьбы, сазы —

Полдневный труд под солнцем не воспет,

В раю, увы, не райская работа.

На бронзе капли бронзового пота,

И у лопаты бронзов черенок.

Но мы в саду. Хозяева нам рады.

И цвет и плод возделанного сада

Пускай украсят бедность этих строк.

Пускай украсят бедность этих строк

Вершины снежной лунное свеченье,

Арагвы синей шумное теченье,

Во тьме Дарьяла бешеный поток,

Воды сквозь камень тихое точенье,

На черной пашне розы лепесток

И — в книге перевернутый листок —

Старинных башен дремлющее бденье.

Остатки битв: и меч, и шлем, и щит

До наших дней земля в себе хранит

И помнит все от плена до побед.

Она и тех времен не позабыла,

Когда святая Нина исходила

Ее простор от Вардзии до Млет.

Ее простор от Вардзии до Млет.

От алазанских струй и до Колхиды,

Да не узнает горестей и бед,

Не понесет урона и обиды.

Родства дороже не было и нет,

Любовный гимн звучит — не панихида,

Где на горе прославленной Давида

Хранит могила верности обет.

Здесь Пушкин строфы звучные читал,

Шумя крылами, Демон пролетал

И в крепком замке Мцыри изнемог,

Там, где в струи Арагвы и Куры

Глядятся склоны каменной горы

и древний Джвари — каменный цветок.

И древний Джвари — каменный цветок,

И рядом Мцхета — древняя столица,

Дошли до нас, чтоб каждый видеть мог

Всю красоту в одной ее крупице.

Суровость, нежность, слезы и восторг

Нашли себе и форму и границы,

Когда, как в сказке, мастера десница

Соединила Запад и Восток.

В ущельях темных, в зелени долины

То целый храм, то жалкие руины

Тех золотых, величественных лет.

Когда судьба так много обещала,

Когда царица взоры обращала

К тебе, Шота, блистательный поэт.

К тебе, Шота, блистательный поэт,

Пришла сегодня слава, слава, слава.

Ты на груди грузинской — амулет,

Ты светлый камень — Грузия оправа.

Так от звезды доходит давний свет,

Так древний дуб стоит среди дубравы.

«Прекрасное должно быть величаво» —

Ты разгадал поэзии секрет.

Она — в пустыне чистая вода,

Она — огонь среди снегов и льда,

Среди базара — царственный чертог.

На свет ее сквозь дождь и темноту,

На зов ее сквозь ложь и немоту

Я прихожу, как путник на порог.

Я прихожу, как путник на порог,

К тебе, Григол, Ираклий и Отари,

Карло, Фридон, Иосиф и Нодари,

И вылетает пробка в потолок.

Наш тамада, как водится, в ударе,

Ковер стола просторен и широк,

По кругу ходит полновесный рог,

На скатерть льется красное маджари.

Легко-легко хмелеет голова,

Легко приходят нужные слова,

И тост звенит, как вскинутый клинок.

За матерей. За мужество. За встречу!

Сердца друзей открытыми я встречу

Здесь после всех скитаний и дорог.

Здесь после всех скитаний и дорог

Был даже Демон снова очарован

И, красотой грузинки околдован,

Гранит слезой раскаянья прожег.

Да, этот край для радости дарован.

Двухчасовой, стремительный прыжок

Из Внукова, где серенький снежок,

И вот он, рай, из золота откован.

Когда народам земли раздавали,

Грузины, как обычно, пировали,

Зато счастливый вынули билет.

Но что земля без дружбы и привета?

Среди сплошного солнечного лета

Я дружбой больше солнца обогрет.

Я дружбой больше солнца обогрет.

Но я и сам носитель этой дружбы,

Ее сторонник и ее полпред,

Ее слуга — прекрасней нету службы.

Меч, ятаган, кинжал и пистолет,

Пожар и мор, дымящиеся лужи

Вдруг прерывали мирный ход бесед,

Кольцо сжимало Грузию все туже.

Из мудрых книг слагаются костры,

Чернеют в храмах фрески от жары.

Но все осталось в прошлом и былом.

Давно «за гранью дружеских штыков»

Земля не слышит цокота подков,

Долины спят голубоватым сном.

Долины спят голубоватым сном,

На дне долин поблескивают реки.

За золотым таинственным руном

К земле грузин причаливали греки.

За веком век проходят чередой

Цари, герои, пахари, калеки…

Жизнь прорастает почкой и звездой

И каплей света в каждом человеке.

Легенды и сказания земли

Уходят в дымку, словно корабли,

В тумане тонут зыбком и седом.

Но все легенды явью обернутся,

Когда грузины вместе соберутся

В Алаверды на празднике ночном.

В Алаверды на празднике ночном

Горят костры, неистовствуют тени,

Все времена сливаются в одном,

Спектакль времен играется на сцене.

О легендарном, близком и родном

Гремит мужское слаженное пенье,

То молнию, то трудное терпенье

Я вижу в танце огненном потом.

Соседство древних ритмов и нейлона,

Автомашин и чинного поклона,

Транзисторов и пышущих углей.

Руками рвет баранье мясо каждый.

Я тоже рву. Я тоже тоста жажду.

Налейте рог серебряный полней!

Налейте рог серебряный полней,

За Родину еще не пита чаша,

За крестный путь, за скорбь и славу нашу,

Отца отцов и матерь матерей!

Мечом единства чресла препояшет

Пусть каждый из достойных сыновей,

Иль нас, как пыль, развеет суховей,

Могилы наши время перепашет.

Красивый, как бы бронзовый народ

В Алаверды на празднике поет

При виде звезд, под сенями чинар.

Зарей окрасив снежные бока,

Гомборы в небе спят, как облака, —

Земля Давида, Нины и Тамар.

Земля Давида, Нины и Тамар…

Платформ тяжелых длинные составы,

Заводы Кутаиси и Рустави,

Печей плавильных преисподний жар.

Рабочей жизни новые уставы,

Труба, шоссе, плотина и ангар,

Турбины, краны, станции и станы

И на горе вертящийся радар.

На холмах тех, где некогда спала

Та голубая пушкинская мгла,

Я слышу взрыва ищущий удар.

Но Грузия теперь, дымя и строя,

Теперь — в одеждах нового покроя —

Полна, как встарь, и прелести и чар.

Полна, как встарь, и прелести и чар

Грузинка в танце. Как бы безмятежно

Плывет, скользит — лишь бубен застучал,

И тонок стан, и платье белоснежно.

Никто ни разу взгляда не встречал

Из-под ресниц, опущенных прилежно:

Как там за ними — пламенно иль нежно?

Что там за ними — лед или пожар?

Танцор вокруг, как черный сатана,

Кружит, кипит. Но царствует она.

Он вихрь, он взрыв. Но сдержанность сильней.

Плавна, гибка, подвижна и пряма,

Грузинка в танце — женственность сама,

Горит звезда поэзии над ней.

Горит звезда поэзии над ней

Сквозь облака плывущие и тучи,

Через туман белесый и летучий

И в чистоте безоблачных ночей.

Язык грузинский, твердый и певучий,

Впитавший звон бокалов и мечей,

Ложится в строфы, полные созвучий,

В поэмы, в гимны Родине своей.

Да здравствуют грузинские поэты

И песни их, что празднично пропеты,

И каждый стих, который не допет.

А я — среди российского раздолья

И вспоминая братские застолья,

О Грузии слагаю свой сонет.

О Грузии слагаю свой сонет.

Пускай украсят бедность этих строк

Ее простор от Вардзии до Млет

И древний Джвари — каменный цветок

К тебе, Шота, блистательный поэт,

Я прихожу, как путник на порог,

Здесь после всех скитаний и тревог

Я дружбой больше солнца обогрет.

Долины спят голубоватым сном.

В Алаверды на празднике ночном

Налейте рог серебряный полней!

Земля Давида, Нины и Тамар

Полна, как встарь, и прелести и чар,

Горит звезда поэзии над ней.

1972