С тех пор, куда бы я,
Емелин бедный Своих бы лыж в ночи не навострил,
За мной повсюду навигатор медный Под парусом с тяжёлым плеском плыл.
Словно певец печальный над столицей,
Плыл командор,
Колумб Замоскворечья.
Пожатье тяжело его десницы,
Не избежать серьёзного увечья.
И в маленькой загадочной квартире,
Где не сумел достать нас император,
Все праздники мы прятались и пили,
Метелью окружённые, как ватой.
И ангелы нам пели в вышних хором,
Приоткрывая тайну бытия,
И хором с ними пел Филипп Киркоров,
Хрипели почерневшие друзья.
Сводило ноги, пол-лица немело,
В ушах стоял противный гулкий звон,
И нервы, словно черви грызли тело,
Закопанное в жирный чернозём.
Мне друг пытался влить в рот граммов двести,
Хлестал по морде, спрашивал:
"Живой?" Но мнилось мне -
то выговор еврейский -
Явился нас поздравить Боровой.
Да что упоминать расстройство речи,
Расстройство стула, памяти и сна,
Но глох мотор, отказывала печень,
И всё казалось, вот пришла Она,
Безмолвная, фригидная зазноба,
Последняя и верная жена.
С похмелья бабу хочется особо,
Но отчего же именно Она?
Она не знала, что такое жалость.
Смотрел я на неё, как изо рва.
Она в зрачках-колодцах отражалась
Звездой семиконечной Рождества.
Играть в любовь - играть (по Фрейду) в ящик,
Её объятья холодны, как лёд,
Её язык раздвоенный, дрожащий
При поцелуе сердце достаёт.
Ах, кабы стиль один грегорианский
Иль юлианский, всё равно кого,