С тех пор, куда бы я,

Емелин бедный Своих бы лыж в ночи не навострил,

За мной повсюду навигатор медный Под парусом с тяжёлым плеском плыл.

Словно певец печальный над столицей,

Плыл командор,

Колумб Замоскворечья.

Пожатье тяжело его десницы,

Не избежать серьёзного увечья.

И в маленькой загадочной квартире,

Где не сумел достать нас император,

Все праздники мы прятались и пили,

Метелью окружённые, как ватой.

И ангелы нам пели в вышних хором,

Приоткрывая тайну бытия,

И хором с ними пел Филипп Киркоров,

Хрипели почерневшие друзья.

Сводило ноги, пол-лица немело,

В ушах стоял противный гулкий звон,

И нервы, словно черви грызли тело,

Закопанное в жирный чернозём.

Мне друг пытался влить в рот граммов двести,

Хлестал по морде, спрашивал:

"Живой?" Но мнилось мне -

то выговор еврейский -

Явился нас поздравить Боровой.

Да что упоминать расстройство речи,

Расстройство стула, памяти и сна,

Но глох мотор, отказывала печень,

И всё казалось, вот пришла Она,

Безмолвная, фригидная зазноба,

Последняя и верная жена.

С похмелья бабу хочется особо,

Но отчего же именно Она?

Она не знала, что такое жалость.

Смотрел я на неё, как изо рва.

Она в зрачках-колодцах отражалась

Звездой семиконечной Рождества.

Играть в любовь - играть (по Фрейду) в ящик,

Её объятья холодны, как лёд,

Её язык раздвоенный, дрожащий

При поцелуе сердце достаёт.

Ах, кабы стиль один грегорианский

Иль юлианский, всё равно кого,

Загрузка...