Стихотворения

Хорошо при свете лампы

Книжки милые читать,

Пересматривать эстампы

И по клавишам бренчать, —

Щекоча мозги и чувство

Обаяньем красоты,

Лить душистый мед искусства

В бездну русской пустоты…

В книгах жизнь широким пиром

Тешит всех своих гостей,

Окружая их гарниром

Из страданья и страстей:

Смех, борьба и перемены,

С мясом вырван каждый клок!

А у нас… углы да стены

И над ними потолок.

Но подчас, не веря мифам,

Так событий личных ждешь!

Заболеть бы, что ли, тифом,

Учинить бы, что ль, дебош?

В книгах гений Соловьевых[2],

Гейне, Гёте и Золя,

А вокруг от Ивановых

Содрогается земля.

На полотнах Магдалины[3],

Сонм Мадонн, Венер и Фрин[4],

А вокруг – кривые спины

Мутноглазых Акулин.

Где событья нашей жизни,

Кроме насморка и блох?

Мы давно живем, как слизни,

В нищете случайных крох.

Спим и хнычем. В виде спорта,

Не волнуясь, не любя,

Ищем Бога, ищем черта,[5]

Потеряв самих себя.

И с утра до поздней ночи

Все, от крошек до старух,

Углубив в страницы очи,

Небывалым дразнят дух.

В звуках музыки – страданье,

Боль любви и шепот грез,

А вокруг одно мычанье,

Стоны, храп и посвист лоз.

Отчего? Молчи и дохни.

Рок – хозяин, ты – лишь раб.

Плюнь, ослепни и оглохни,

И ворочайся, как краб!

……………

Хорошо при свете лампы

Книжки милые читать,

Перелистывать эстампы

И по клавишам бренчать.

Вчера мой кот взглянул на календарь

И хвост трубою поднял моментально,

Потом подрал на лестницу, как встарь,

И завопил тепло и вакханально:

«Весенний брак! Гражданский брак!

Спешите, кошки, на чердак…»

И кактус мой – о, чудо из чудес! —

Залитый чаем и кофейной гущей,

Как новый Лазарь, взял да и воскрес[7]

И с каждым днем прет из земли все пуще.

Зеленый шум… Я поражен:

«Как много дум наводит он!»[8]

Уже с панелей смерзшуюся грязь,

Ругаясь, скалывают дворники лихие,

Уже ко мне забрел сегодня «князь»[9],

Взял теплый шарф и лыжи беговые…

«Весна, весна! – пою, как бард. —

Несите зимний хлам в ломбард».

Сияет солнышко. Ей-богу, ничего!

Весенняя лазурь спугнула дым и копоть.

Мороз уже не щиплет никого,

Но многим нечего, как и зимою, лопать…

Деревья ждут… Гниет вода,

И пьяных больше, чем всегда.

Создатель мой! Спасибо за весну! —

Я думал, что она не возвратится, —

Но… дай сбежать в лесную тишину

От злобы дня, холеры и столицы!

Весенний ветер за дверьми…

В кого б влюбиться, черт возьми?

«Проклятые» вопросы,

Как дым от папиросы,

Рассеялись во мгле.

Пришла Проблема Пола,

Румяная фефёла[10],

И ржет навеселе.

Заерзали старушки,

Юнцы и дамы-душки

И прочий весь народ.

Виват, Проблема Пола!

Сплетайте вкруг подола

Веселый «Хоровод»[11].

Ни слез, ни жертв, ни муки…

Подымем знамя-брюки

Высоко над толпой.

Ах, нет доступней темы!

На ней сойдемся все мы —

И зрячий и слепой.

Научно и приятно,

Идейно и занятно —

Умей момент учесть:

Для слабенькой головки

В проблеме-мышеловке

Всегда приманка есть.

Жил на свете анархист,

Красил бороду и щеки,

Ездил к немке в Териоки[12]

И при этом был садист.

Вдоль затылка жались складки

На багровой полосе.

Ел за двух, носил перчатки —

Словом, делал то, что все.

Раз на вечере попович,

Молодой идеалист,

Обратился: «Петр Петрович,

Отчего вы анархист?»

Петр Петрович поднял брови

И, багровый, как бурак,

Оборвал на полуслове:

«Вы невежа и дурак!»

Дух свободы… К перестройке

Вся страна стремится,

Полицейский в грязной Мойке

Хочет утопиться.

Не топись, охранный воин, —

Воля улыбнется!

Полицейский! Будь покоен —

Старый гнет вернется…

Мужичок, оставьте водку,

Пейте чай и шоколад.

Дума сделала находку:

Водка – гибель, водка – яд.

Мужичок, оставьте водку,

Водка портит Божий лик,

И уродует походку,

И коверкает язык.

Мужичок, оставьте водку,

Хлеба Боженька подаст

После дождичка в субботку…

Или «ближний» вам продаст.

Мужичок, оставьте водку,

Может быть (хотя навряд),

Дума сделает находку,

Что и голод тоже яд.

А пройдут еще два года —

Дума вспомнит: так и быть,

Для спасения народа

Надо тьму искоренить…

Засияет мир унылый —

Будет хлеб и свет для всех!

Мужичок, не смейся, милый,

Скептицизм – великий грех.

Сам префект винокурений[15]

В Думе высказал: «Друзья,

Без культурных насаждений

С пьянством справиться нельзя…»

Значит… Что ж, однако, значит?

Что-то сбились мы слегка, —

Кто культуру в погреб прячет?

Не народ же… А пока —

Мужичок, глушите водку,

Как и все ее глушат,

В Думе просто драло глотку

Стадо правых жеребят.

Ах, я сделал сам находку:

Вы культурней их во всем —

Пусть вы пьете только водку,

А они коньяк и ром.

Слишком много резонерства

И дешевого фразерства,

Что фонтаном бьет в гостиных

В монологах скучно-длинных, —

Слишком много…

Слишком много безразличных,

Опустившихся, безличных,

С отупевшими сердцами,

С деревянными мозгами, —

Слишком много…

Слишком много паразитов,

Изуверов, иезуитов,

Патриотов-волкодавов,

Исполнителей-удавов, —

Слишком много…

Слишком много терпеливых,

Растерявшихся, трусливых,

Полувзглядов, полумнений,

Бесконечных точек зрений, —

Слишком много…

Слишком много слуг лукавых,

Крайних правых, жертв кровавых,

И растет в душе тревога,

Что терпения у Бога

Слишком много!

Дороден. Блестящее темя.

В чинах. К подчиненным суров.

Читает он «Новое время»,

Не любит армян и жидов.

Асессор[16], сгибающий выю,

Фантом канцелярских бумаг,

Смиренно читает «Россию»[17] —

Инако не мыслит. И благ.

Пенсне на носу деловые.

На чреве цепочка-массив.

Он держит в руках «Биржевые»[18],

А в мыслях – «актив» и «пассив».

Кто между Харибдой и Сциллой[19]

Умеет свой челн уберечь

И болен крамольной бациллой —

Читает коварную «Речь»[20].

Но кто он – простак, обыватель

(Его очернить не берусь!),

Кто конкурсных премий искатель,

Читающий «Новую Русь»[21]?!

Лишенный особой приметы

Купец, дворянин иль плебей —

В листах «Петербургской газеты»[22]

Находит богатство идей.

Приказчик, швейцар, полицейский,

Трактир, живорыбный садок,

Ремесленник, писарь армейский, —

Для них – «Петербургский листок»[23].

Смазные ботфорты, рубаха

И волос, подстриженный в круг.

В смятенье понятного страха

Вы зрите «союзника»[24] вдруг.

Он дико вращает глазами,

Вздуваются жилы на лбу…

И, комкая «Русское знамя»[25],

Рычит он: «Жиды!.. Расшибу!..»

Не справляясь с желаньем начальства,

Лезут почки из сморщенных палок,

Под кустами – какое нахальство! —

Незаконное скопище галок.

Ручейков нелегальные шайки

Возмутительно действуют скопом

И, бурля, заливают лужайки

Лиловатым, веселым потопом.

Бесцензурно чирикают птицы,

Мчатся стаи беспаспортных рыбок,

И Нева контрабандно струится

В лоно моря для бешеных сшибок…

А вверху, за откосом, моторы

Завели трескотню-перестрелку

И, воняя бензином в просторы,

Бюрократов уносят на Стрелку[27].

Отлетают испуганно птицы,

Рог визжит, как зарезанный боров,

И брезгливо-обрюзгшие лица

Хмуро смотрят в затылки шоферов.

Все в штанах, скроённых одинаково,

При усах, в пальто и в котелках.

Я похож на улице на всякого

И совсем теряюсь на углах…

Как бы мне не обменяться личностью:

Он войдет в меня, а я в него, —

Я охвачен полной безразличностью

И боюсь решительно всего…

Проклинаю культуру! Срываю подтяжки!

Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!!

Я завидую каждой отдельной букашке,

Я живу, как последний дурак!..

В лес! К озерам и девственным елям!

Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам.

Надоело ходить по шаблонным панелям

И смотреть на подкрашенных дам!

Принесет мне ворона швейцарского сыра,

У заблудшей козы надою молока.

Если к вечеру станет прохладно и сыро,

Обложу себе мохом бока.

Там не будет газетных статей и отчетов.

Можно лечь под сосной и немножко повыть,

Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов,

Или землю от скуки порыть…

А настанет зима – упираться не стану:

Буду голоден, сир, малокровен и гол —

И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану[29]:

У него даровая квартира и стол.

И скажу: «Лейтенант! Я – российский писатель,

Я без паспорта в лес из столицы ушел,

Я устал как собака и – веришь, приятель, —

Как семьсот аллигаторов зол!

Люди в городе гибнут, как жалкие слизни,

Я хотел свою старую шкуру спасти.

Лейтенант! Я бежал от бессмысленной жизни

И к тебе захожу по пути…»

Мудрый Глан ничего мне на это не скажет,

Принесет мне дичины, вина, творогу…

Только пусть меня Глан основательно свяжет,

А иначе – я в город сбегу.

Опять опадают кусты и деревья,

Бронхитное небо слезится опять,

И дачники, бросив сырые кочевья,

Бегут, ошалевшие, вспять.

Опять, перестроив и душу, и тело

(Цветочки и летнее солнце – увы!),

Творим городское, ненужное дело

До новой весенней травы.

Начало сезона. Ни света, ни красок,

Как призраки, носятся тени людей, —

Опять одинаковость сереньких масок

От гения до лошадей.

По улицам шляется смерть. Проклинает

Безрадостный город и жизнь без надежд,

С презреньем, зевая, на землю толкает

Несчастных, случайных невежд.

А рядом духовная смерть свирепеет

И сослепу косит, пьяна и сильна.

Всё мало и мало – коса не тупеет,

И даль безнадежно черна.

Что будет? Опять соберутся Гучковы[30]

И мелочи будут, скучая, жевать,

А мелочи будут сплетаться в оковы,

И их никому не порвать.

О, дом сумасшедших, огромный и грязный!

К оконным глазницам припал человек:

Он видит бесформенный мрак безобразный,

И в страхе, что это навек,

В мучительной жажде надежды и красок

Выходит на улицу, ищет людей…

Как страшно найти одинаковость масок

От гения до лошадей!

Утро. Мутные стекла как бельма,

Самовар на столе замолчал.

Прочел о визитах Вильгельма[31]

И сразу смертельно устал.

Шагал от дверей до окошка,

Барабанил марш по стеклу

И следил, как хозяйская кошка

Ловила свой хвост на полу.

Свистал. Рассматривал тупо

Комод, «Остров мертвых»[32], кровать.

Это было и скучно и глупо —

И опять начинал я шагать.

Взял Маркса. Поставил на полку.

Взял Гёте – и тоже назад.

Зевая, подглядывал в щелку,

Как соседка пила шоколад.

Напялил пиджак и пальтишко

И вышел. Думал, курил…

При мне какой-то мальчишка

На мосту под трамвай угодил.

Сбежались. Я тоже сбежался.

Кричали. Я тоже кричал,

Махал рукой, возмущался

И карточку приставу дал.

Пошел на выставку. Злился.

Ругал бездарность и ложь.

Обедал. Со скуки напился

И качался, как спелая рожь.

Поплелся к приятелю в гости,

Говорил о холере, добре,

Гучкове[33], Урьеле д’Акосте[34] —

И домой пришел на заре.

Утро… Мутные стекла как бельма.

Кипит самовар. Рядом «Русь»[35]

С речами того же Вильгельма.

Встаю – и снова тружусь.

Семья – ералаш, а знакомые – нытики,

Смешной карнавал мелюзги,

От службы, от дружбы, от прелой политики

Безмерно устали мозги.

Возьмешь ли книжку – муть и мразь:

Один кота хоронит,

Другой слюнит, разводит грязь

И сладострастно стонет…

Петр Великий, Петр Великий!

Ты один виновней всех:

Для чего на север дикий

Понесло тебя на грех?

Восемь месяцев зима, вместо фиников – морошка,

Холод, слизь, дожди и тьма – так и тянет из окошка

Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой…

Негодую, негодую… Что же дальше, Боже мой?!

Каждый день по ложке керосина

Пьем отраву тусклых мелочей…

Под разврат бессмысленных речей

Человек тупеет, как скотина…

Есть парламент, нет? Бог весть,[36]

Я не знаю. Черти знают.

Вот тоска – я знаю – есть,

И бессилье гнева есть…

Люди ноют, разлагаются, дичают,

А постылых дней не счесть.

Где наше – близкое, милое, кровное?

Где наше – свое, бесконечно любовное?

Гучковы[37], Дума, слякоть, тьма, морошка…

Мой близкий! Вас не тянет из окошка

Об мостовую брякнуть шалой головой?

Ведь тянет, правда?

Кто в трамвае, как акула,

Отвратительно зевает?

То зевает друг-читатель

Над скучнейшею газетой.

Он жует ее в трамвае,

Дома, в бане и на службе,

В ресторанах, и в экспрессе,

И в отдельном кабинете.

Каждый день с утра он знает,

С кем обедал Франц-Иосиф[38]

И какую глупость в Думе

Толстый Бобринский[39] сморозил…

Каждый день, впиваясь в строчки,

Он глупеет и умнеет:

Если автор глуп – глупеет,

Если умница – умнеет.

Но порою друг-читатель

Головой мотает злобно

И ругает, как извозчик,

Современные газеты.

«К черту! То ли дело Запад

И испанские газеты…»

(Кстати – он силен в испанском,

Как испанская корова.)

Друг-читатель! Не ругайся,

Вынь-ка зеркальце складное.

Видишь – в нем зловеще меркнет

Кто-то хмурый и безликий?

Кто-то хмурый и безликий,

Не испанец, о, нисколько,

Но скорее бык испанский,

Обреченный на закланье.

Прочитай: в глазах-гляделках

Много ль мыслей, смеха, сердца?

Не брани же, друг-читатель.

Современные газеты…

Каждый прав и каждый виноват.

Все полны обидным снисхожденьем

И, мешая истину с глумленьем,

До конца обидеться спешат.

Эти споры – споры без исхода,

С правдой, с тьмой, с людьми, с самим собой,

Изнуряют тщетною борьбой

И пугают нищенством прихода.

По домам бессильно разбираясь,

Мы нашли ли собственный ответ?

Что ж слепые наши «да» и «нет»

Разбрелись, убого спотыкаясь?

Или мысли наши – жернова?

Или спор – особое искусство,

Чтоб, калеча мысль и теша чувство,

Без конца низать случайные слова?

Если б были мы немного проще,

Если б мы учились понимать,

Мы могли бы в жизни не блуждать,

Словно дети в незнакомой роще.

Вновь забытый образ вырастает:

Притаилась Истина в углу,

И с тоской глядит в пустую мглу,

И лицо руками закрывает…

Повернувшись спиной к обманувшей надежде

И беспомощно свесив усталый язык,

Не раздевшись, он спит в европейской одежде

И храпит, как больной паровик.

Истомила Идея бесплодьем интрижек,

По углам паутина ленивой тоски,

На полу вороха неразрезанных книжек

И разбитых скрижалей[40] куски.

За окном непогода лютеет и злится…

Стены прочны, и мягок пружинный диван.

Под осеннюю бурю так сладостно спится

Всем, кто бледной усталостью пьян.

Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету,

Отчего ты так страшно и тупо устал?

За несбыточным счастьем гонялся по свету

Или, может быть, землю пахал?

Дрогнул рот. Разомкнулись тяжелые вежды,

Монотонные звуки уныло текут:

«Брат! Одну за другой хоронил я надежды.

Брат! От этого больше всего устают.

Были яркие речи и смелые жесты

И неполных желаний шальной хоровод.

Я жених непришедшей прекрасной невесты[41],

Я больной, утомленный урод».

Смолк. А буря всё громче стучалась в окошко.

Билась мысль, разгораясь и снова таясь.

И сказал я, краснея, тоскуя и злясь:

«Брат! Подвинься немножко».

Родился карлик Новый Год,

Горбатый, сморщенный урод,

Тоскливый шут и скептик,

Мудрец и эпилептик.

«Так вот он – милый Божий свет?

А где же солнце? Солнца нет!

А впрочем, я не первый,

Не стоит портить нервы».

И люди людям в этот час

Бросали: «С Новым Годом вас!»

Кто честно заикаясь,

Кто кисло ухмыляясь…

Ну как же тут не поздравлять?

Двенадцать месяцев опять

Мы будем спать и хныкать

И пальцем в небо тыкать.

От мудрых, средних и ослов

Родятся реки старых слов,

Но кто еще, как прежде,

Пойдет кутить к надежде?

Ах, милый, хилый Новый Год,

Горбатый, сморщенный урод!

Зажги среди тумана

Цветной фонарь обмана.

Зажги! Мы ждали много лет —

Быть может, солнца вовсе нет?

Дай чуда! Ведь бывало

Чудес в веках немало…

Какой ты старый, Новый Год!

Ведь мы равно наоборот

Считать могли бы годы,

Не исказив природы.

Да… Много мудрого у нас…

А впрочем, с Новым Годом вас!

Давайте спать и хныкать

И пальцем в небо тыкать.

Жить на вершине голой,

Писать простые сонеты…

И брать от людей из дола

Хлеб, вино и котлеты.

Сжечь корабли и впереди, и сзади,

Лечь на кровать, не глядя ни на что,

Уснуть без снов и, любопытства ради,

Проснуться лет чрез сто.

В наши дни трехмесячных успехов

И развязных гениев пера

Ты один, тревожно-мудрый Чехов,

С каждым днем нам ближе, чем вчера…

Сам не веришь, но зовешь и будишь,

Разрываешь ямы до конца

И с беспомощной усмешкой тихо судишь

Оскорбивших землю и Отца.

Вот ты жил меж нами, нежный, ясный,

Бесконечно ясный и простой, —

Видел мир наш хмурый и несчастный,

Отравлялся нашей наготой.

И ушел! Но нам больней и хуже:

Много книг, о, слишком много книг!

С каждым днем проклятый круг всё уже

И не сбросить «чеховских» вериг…

Ты хоть мог, вскрывая торопливо

Гнойники, – смеяться, плакать, мстить, —

Но теперь всё вскрыто. Как тоскливо

Видеть, знать, не ждать и молча гнить!

Бессмертье? Вам, двуногие кроты,

Не стоящие дня земного срока?

Пожалуй, ящерицы, жабы и глисты

Того же захотят, обидевшись глубоко…

Мещане с крылышками! Пряники и рай!

Полвека жрали – и в награду вечность…

Торг не дурен. «Помилуй и подай!»

Подай рабам патент на бесконечность.

Тюремщики своей земной тюрьмы,

Грызущие друг друга в каждой щели,

Украли у пророков их псалмы,

Чтоб бормотать их в храмах раз в неделю…

Нам, зрячим, – бесконечная печаль,

А им, слепым, – бенгальские надежды,

Сусальная сияющая даль,

Гарантиро́ванные брачные одежды!..

Не клянчите! Господь и мудр, и строг, —

Земные дни бездарны и убоги,

Не пустит вас Господь и на порог,

Сгниете все, как падаль, у дороги.

Жизнь бесцветна? Надо, друг мой,

Быть упорным и искать:

Раза два в году ты можешь,

Как король, торжествовать…

Если где-нибудь случайно —

В маскараде иль в гостях,

На площадке ли вагона,

Иль на палубных досках —

Ты столкнешься с человеком

Благородным и простым,

До конца во всем свободным,

Сильным, умным и живым,

Накупи бенгальских спичек,

Закажи оркестру туш,

Маслом розовым намажься

И прими ликерный душ!

Десять дней ходи во фраке,

Нищим сто рублей раздай,

Смейся в горьком умиленье

И от радости рыдай…

Раза два в году – не шутка,

А при счастье – три и пять.

Надо только, друг мой бедный,

Быть упорным и искать.

Каждый месяц к сроку надо

Подписаться на газеты.

В них подробные ответы

На любую немощь стада.

Боговздорец[44] иль политик,

Радикал иль черный рак[45],

Гениальный иль дурак,

Оптимист иль кислый нытик —

На газетной простыне

Все найдут свое вполне.

Получая аккуратно

Каждый день листы газет,

Я с улыбкой благодатной,

Бандероли не вскрывая,

Аккуратно, не читая,

Их бросаю за буфет.

Целый месяц эту пробу

Я проделал. Оживаю!

Потерял слепую злобу,

Сам себя не истязаю;

Появился аппетит,

Даже мысли появились…

Снова щеки округлились, —

И печенка не болит.

В безвозмездное владенье

Отдаю я средство это

Всем, кто чахнет без просвета

Над унылым отраженьем

Жизни мерзкой и гнилой,

Дикой, глупой, скучной, злой…

Получая аккуратно

Каждый день листы газет,

Бандероли не вскрывая,

Вы спокойно, не читая,

Их бросайте за буфет.