Стихотворения

Итак, мой милый друг, оставя скучный свет

И в поле уклонясь от шума и сует,

В деревне ты живешь, спокойный друг природы,

Среди кудрявых рощ, под сению свободы!

И жизнь твоя течет, как светлый ручеек,

Бегущий по лугам, как легкий ветерок,

Играющий в полях с душистыми цветами

Или в тени древес пастушки с волосами.

Беспечность твой удел! стократ она милей

И пышности владык и блеску богачей!

Не тот, по мне, счастлив, кто многим обладает,

Воспитан в роскоши, в звездах златых сияет

(Ни злато, ни чины ко счастью не ведут);

Но тот, чьи ясны дни в невинности текут,

Кто сердцем не смущен, кто, славы не желая,

Но искренно, в душе, свой рок благословляя,

Доволен тем, что есть, и лучшего не ждет —

И небо на него луч благости лиет!

Гром брани до него в пустыне не доходит;

Ни алчность почестей, ни зависть не тревожит

Его, сидящего при светлом ручейке

Или в объятиях своей супруги нежной.

О друг мой! так и ты, оставя град мятежный,

В уединении, в безмолвной тишине

Вкушаешь всякий день лишь радости одне!

То бродишь по лугам, то по лесу гуляешь,

То лирою своей Климену восхищаешь,

То быстро на коне несешься по полям,

Как шумный ветр пустынь; то ходишь по утрам

С собакой и ружьем — и с птицами воюешь;

То, сидя на холме, прелестный вид рисуешь!

А вечером, когда зефиров резвых рой

На листьях алых роз, осыпанных росой,

Утихнет и заснет, как пахарь возвратится

С полей, чтобы в семье покоем насладиться,

Как вечера туман обымет мрачный лес,

Когда усеется звездами свод небес,

Тогда ты, вышедши из хижины смиренной,

Покрытой мягким мхом, древами осененной,

С своею милою приближишься к реке

И станешь рассекать с ней волны в челноке,

И будет вам луна сопутницей приятной!

Взор бросив на тебя, взор только сердцу внятный,

Промолвит милая, вздохнув: «Друг нежный мой!

Какое счастье быть любимою тобой!

Но, ах! всегда ль судьбы к нам будут так преклонны?

Быть может, разлучат с тобой нас люди злобны

Иль смерть... печальна мысль!» — «На что себя смущать, —

Ты скажешь ей, — на что покой свой нарушать?

Любезны мы богам, чего же нам страшиться?

Мы чистою душой привыкли им молиться!

Когда от нас в слезах убогий уходил?

Когда гонимый в нас друзей не находил?

Утешься, милая! мы добры — и, конечно,

Нас боги наградят здесь жизнью долговечной!»

Потом, обнявшися, в безмолвии, домой

Пойдете медленно вкушать ночной покой.

Вы не услышите ни птичек щебетанья,

Ни звука от рогов, ни эха грохотанья, —

Сны благотворные с лазоревых небес

Слетят на ложе к вам с толпой приятных грез,

А утренний зефир, прохладу разливая,

Разбудит опять вас... Живи в полях, вкушая

Прямые радости чувствительных сердец!

Когда же нимф собор оставит мрачный лес,

Когда туманами одетая Аврора

В лесу поющих птиц не будет слышать хора,

И вместо ярких роз лишь иней по утрам

С осенней будет мглой на землю сыпать к нам, —

Тогда, мой милый друг, в столицу возвратися,

Таков, как был всегда, к друзьям своим явися!

Поверь! и в городе возможно с счастьем жить:

Оно везде — умей его лишь находить!

Как волны, нам дары Фортуны ненадежны,

Счастливец, не гордись!

Царевы милости с погибелию смежны!

Взгляни на образ сей... и счастия страшись.

Разыгрывать на днях новейшу драму станут.

Сумбур, творец ее, ручается собой,

Что слезы зрители польют река-рекой,

Что волосы у них от страха дыбом станут!

Акт первый: трубный глас, гром пушек, барабаны,

Кровавая война, сраженье, вопли, раны...

Вдали кладбище, гошпиталь...

Второй акт: дождь, гроза, растрепанна печаль

По сцене бегает и водит за собою

Своя́ка голода с сестрицею чумою,

И с ревом рыскают медведи, львы в лесах.

Акт третий: ужас! страх!

Землетрясение и преставленье света...

Смерть одинокая, во вдовий креп одета,

Хоронит человечий род!

Финал: балет чертей и фурий хоровод.

— Кто там стучится в дверь? —

Воскликнул Сатана. — Мне недосуг теперь!

Се я, певец ночей, шахматно-пегий гений,

Бибрис! Меня занес к вам в полночь ветр осенний,

Погреться дайте мне, слезит дождь в уши мне!

— Что врешь ты за сумбур? Кто ты? Тебя не знают!

— Ага! здесь, видно, так, как и на той стране, —

Покойник говорит, — меня не понимают!

Нет спора, что Бибрис богов язы́ком пел:

Из смертных бо никто его не разумел.

У вас Нева,

У нас Москва.

У вас Княжнин,

У нас Ильин.

У вас Хвостов,

У нас Шатров.

У вас плутам,

У вас глупцам

<......>

Дурным стихам

И счету нет.

Боюсь, и здесь

Не лучше смесь:

Здесь вор в звезде,

<......>

Осел в суде,

Дурак везде.

У вас Совет,

Его здесь нет —

Согласен в том;

Но желтый дом

У нас здесь есть.

В чахотке честь,

А с брюхом лесть —

Как на Неве,

Так и в Москве.

Мужей в рогах,

Девиц в родах,

Мужчин в чепцах,

А баб в портках

Найдешь у вас,

Как и у нас,

Не пяля глаз.

У вас «авось»

России ось

Крутит, вертит,

А кучер спит.

Ага, плутовка мышь, попалась, нет спасенья!

Умри! ты грызть пришла здесь Дмитриева том,

Тогда как у меня валялись под столом

Графова сочиненья.

Тирсис всегда вздыхает,

Он без «увы» строки не может написать;

А тот, кому Тирсис начнет свой бред читать,

Сперва твердит «увы», а после засыпает.

Российский Диоген лежит под сею кочкой:

Тот в бочке прожил век, а наш свой прожил с бочкой.

Когда нам уши раздирают

Несносны крики сов, гагар,

И музы в наши дни страдают,

Как предки наши от татар;

Когда один с поэмой вздорной,

Другой с комедией снотворной

И вся Батыева орда

Выходит на Парнас войною,

Ты в эти смутные года,

Со светлой, полною душою

И лирой звонкой золотой,

Невежд ватагу оставляешь

И славу на пути встречаешь —

Ее приемыш молодой.

Иди вперед, друг муз и граций,

За избранным тобой вождем,

И пусть учитель твой Гораций

С тобой поделится венком.

С собачкой, с посохом, с лорнеткой,

И с миртовой от мошек веткой,

На шее с розовым платком,

В кармане с парой мадригалов

И чуть с звенящим кошельком

По свету белому Вздыхалов

Пустился странствовать пешком.

«Прости, жестокая Аглая! —

Он говорит в последний раз,

И вздох за вздохом, грудь стесняя,

Его перерывают глас. —

Прости, Макаров, Фебом чтимый,

И ты, о Бланк неистощимый,

Единственный читатель мой!

Вот вам мое благословенье;

Кроплю вас тихою слезой».

А прочной дружбы в уверенье

Кольнув булавкой палец свой,

Он на бумажке пишет кровью:

«Дышу до гроба к вам любовью,

До гроба, или я не Стерн,

Или, по крайности, не Верн».

Тут он вздохнул, перекрестился,

Еще вздохнул, еще... и скрылся.

«Устал! Странноприимны боги!

Я вам сейчас стишки скажу.

Едва мои виляют ноги,

Едва лорнетку я держу,

И, уши опустя, Бижу,

Товарищ мой в сиротской доле,

Как я, бежать не может боле,

И отдых в пользу я читал,

Я три версты уж отпорхал;

Мне, право, отдохнуть не стыдно,

К тому ж и подлинник мой, видно,

Стерн точно так же отдыхал.

Так! Сесть мне можно без ошибки

Под ароматный зонтик липки,

Прельстясь красой картинных мест».

Желудок между тем нескромный

Ему журчит укорой томной,

Что Йорик ел, а он не ест.

И, кое-как собравшись с силой,

Побрел он поступью унылой

К избушке, в нескольких шагах

Пред ним мелькающей в кустах;

И силится в уме усталом,

Свершая медленно свой путь,

Хотя экспромтом-мадригалом

Спросить поесть чего-нибудь,

Чтоб жизнь придать натуре тощей

Иль заморить, сказавши проще,

В пустом желудке червяка.

Он весь в экспромте был. Пока

К нему навстречу из лачужки

Выходит баба; ожил он!

На милый идеал пастушки

Лорнет наводит селадон,

Платок свой алый расправляет,

Вздыхает раз, вздыхает два,

И к ней, кобенясь, обращает

Он следующие слова:

«Приветствую мольбой стократной

Гебею здешней стороны!

Твой обещает взор приятный

Гостеприимство старины.

В руке твоей, с нагорным снегом,

С лилеей равной белизны,

Я, утомленный дальним бегом,

Приемлю радостей залог;

Я истощился, изнемог.

Как, подходя к речному устью,

Томимый зноем пилигрим

Не верит и глазам своим,

Так я, и голодом и грустью

Томимый, подхожу к тебе.

Внемли страдальческой мольбе,

Как внемлешь ты сердечной клятве,

Когда твой юный друг на жатве

Любить тебя клянется вновь!

Клянусь: и я любить умею,

Но натощак что за любовь?

Май щедрый пестует лилею

И кормит бабочек семью,

Ты призри бабочку свою!

Молю Цереру-Киферею:

Моим будь щедрым маем ты,

Не декабрем скупым и льдистым!

И с сердцем и желудком чистым

Стою пред взором красоты.

Немного мне для пищи нужно:

Я из числа эфирных лиц.

Ты снисходительно и дружно

Изжарь мне пару голубиц,

Одних примет с тобой и масти;

Да канареечных яиц

Мне всмятку изготовь отчасти;

И каплей, в честь твоей красе,

Запью чувствительного спирта,

Настойки в утренней росе

Из глаз анютиных и мирта».

Но между тем как стих к стиху

В жару голодного запала

Он подбирал, как шелуху,

Или у музы на духу

Грехи для нежного журнала,

Иль, нашему герою в лад,

Я подобрать в сравненье рад

Еще вернее рукоделье —

Как буску к буске в ожерелье,

Иль легкий пух на марабу,

Который ветерок целует,

Колыша на девичьем лбу, —

Он и не видит и не чует,

Что перед ним нет никого

И что Гебея тихомолком,

Не понимая речи толком,

В избу укрылась от него.

Он, с воркованьем и приветом,

Стучал напрасно в ворота:

Ему мяуканье ответом

В окно смотрящего кота.

Такой прием ему не новость:

У журналистов он не раз

Людей испытывал суровость,

Когда носил им напоказ

Экспромтов дюжинный запас.

И что ж? Читал себе и музе

На запертых дверях отказ!

С смиренной мудростью в союзе,

И бед и опытов сестрой,

Он и теперь прямой герой!

Судьбе властительной послушно

Он съел свой гриб великодушно

И молча на Бижу взглянул.

То есть, ведь речью фигуральной

Я здесь про гриб упомянул,

А то в судьбе своей печальной

И за единый гриб буквальный

Поэт бы с радости вспрыгнул.

И от избы бесчеловечной,

Где он Бавкиды не нашел,

С тоской и пустотой сердечной

Он прочь задумчиво побрел;

Шатался, медленно кружился

И наземь тихо повалился,

Как жидкая под ветром ель;

И тут, по воле и неволе,

Перебирая травку в поле,

С разглядкой стал щипать щавель.

Картузов другом просвещенья

В листках провозгласил себя.

О времена! о превращенья!

Вот каковы в наш век друзья!

Где вы, товарищи-друзья?

Кто разлучил соединенных

Душой, руками соплетенных?

Один без сердцу драгоценных,

Один теперь тоскую я!

И, может быть, сей сердца стон

Вотще по воздуху несется,

Вотще средь ночи раздается;

До вас он, может, не коснется,

Не будет вами слышен он!

И, может быть, в сей самый час,

Как ночи сон тревожит вьюга,

Один из вас в борьбах недуга

Угасшим гласом имя друга

В последний произносит раз!

Почий, счастливец, кротким сном!

Стремлюсь надежой за тобою...

От бури ты идешь к покою.

Пловец, томившийся грозою,

Усни на берегу родном!

Но долго ль вас, друзья, мне ждать?

Когда просветит день свиданья?

Иль — жертвы вечного изгнанья —

Не будем чаши ликованья

Друг другу мы передавать?

Иль суждено, чтоб сердца хлад

Уже во мне не согревался,

Как ветр в пустыне, стон терялся,

И с взглядом друга не встречался

Бродящий мой во мраке взгляд?

Давно ль, с любовью пополам,

Плели нам резвые хариты

Венки, из свежих роз увиты,

И пели юные пииты

Гимн благодарности богам?

Давно ль? — и сладкий сон исчез!

И гимны наши — голос муки,

И дни восторгов — дни разлуки!

Вотще возносим к небу руки,

Пощады нет нам от небес!

А вы, товарищи-друзья,

Явитесь мне хоть в сновиденьи,

И, оживя в воображеньи

Часов протекших наслажденьи,

Обманом счастлив буду я!

Но вот уж мрак сошел с полей,

И вьюга с ночью удалилась,

А вас душа не допросилась;

Зарей окрестность озлатилась...

Прийти ль когда заре моей?

Итак, мой друг, увидимся мы вновь

В Москве, всегда священной нам и милой!

В ней знали мы и дружбу и любовь,

И счастье в ней дни наши золотило.

Из детства, друг, для нас была она

Святилищем драгих воспоминаний;

Протекших бед, веселий, слез, желаний

Здесь повесть нам везде оживлена.

Здесь красится дней наших старина,

Дней юности и ясных и веселых,

Мелькнувших нам едва — и отлетелых.

Но что теперь твой встретит мрачный взгляд

В столице сей и мира и отрад? —

Ряды могил, развалин обгорелых

И цепь полей пустых, осиротелых —

Следы врагов, злодейства гнусных чад!

Наук, забав и роскоши столица,

Издревле край любви и красоты

Есть ныне край страданий, нищеты.

Здесь бедная скитается вдовица,

Там слышен вопль младенца-сироты;

Их зрит в слезах румяная денница,

И ночи мрак их застает в слезах!

А там старик, прибредший на клюках

На хладный пепл родного пепелища,

Не узнает знакомого жилища,

Где он мечтал сном вечности заснуть,

Склонив главу на милой дщери грудь;

Теперь один, он молит дланью нищей

Последнего приюта на кладбище.

Да будет тих его кончины час!

Пускай мечты его обманут муку,

Пусть слышится ему дочерний глас,

Пусть, в гроб сходя, он мнит подать ей руку!

Счастлив, мой друг, кто, мрачных сих картин,

Сих ужасов и бедствий удаленный

И строгих уз семейных отчужденный,

Своей судьбы единый властелин,

Летит теперь, отмщеньем вдохновенный,

Под знамена карающих дружин!

Счастлив, кто меч, отчизне посвященный,

Подъял за прах родных, за дом царей,

За смерть в боях утраченных друзей;

И, роковым постигнутый ударом,

Он скажет, свой смыкая мутный взор:

«Москва! я твой питомец с юных пор,

И смерть моя — тебе последним даром!»

Я жду тебя, товарищ милый мой!

И по местам, унынью посвященным,

Мы медленно пойдем, рука с рукой,

Бродить, мечтам предавшись потаенным.

Здесь тускл зари пылающий венец,

Здесь мрачен день в краю опустошений;

И скорби сын, развалин сих жилец,

Склоня чело, объятый думой гений

Гласит на них протяжно: нет Москвы!

И хладный прах, и рухнувшие своды,

И древний Кремль, и ропотные воды

Ужасной сей исполнены молвы!

Давно ли ты, среди грозы военной,

Тиртей славян, на лире вдохновенной

Победу пел перед вождем побед?

И лаврами его означил след?

Давно ли ты, воспламенясь героем,

Воспел его, с бестрепетным покоем

Стоящего пред трепетным врагом?

О, сколь тебе прекрасен перед строем

Казался он с израненным челом!

И ты прочел в священном упоенье

На сем челе судьбины приговор:

Успех вождя и пришлеца позор,

И ты предрек грядущих дней явленье!

Но где тобой обещанный возврат?

Где вождь побед? Увы! и стар и млад,

Предупредя дрожащий луч денницы,

Во сретенье к нему не поспешат!

Не окружат победной колесницы

И спасшей их отмстительной десницы

К устам своим не поднесут стократ!

И каждый шаг его не огласят

Языком чувств, хвалою благодарной!

Не придет сей желанный нами день!

Внезапно смерть простерла ночи тень

На путь вождя, путь славы лучезарной!

Спасенья муж свой зоркий взгляд смежил,

И тесный гроб — великого вместил!

Обвей свою ты кипарисом лиру,

Тиртей славян! И прах, священный миру,

Да песнь твоя проводит в мрачный свод,

И тень его, с безоблачных высот

Склонясь на глас знакомых песнопений,

Твой будет щит и вдохновенья гений.

Отечество спаслось Кутузова мечом

От мстительной вражды новейшего Батыя,

Но от твоих стихов, враждующих с умом,

Ах! не спаслась Россия!

Картузов — сенатор,

Картузов — куратор,

Картузов — поэт.

Везде себе равен,

Во всем равно славен,

Оттенков в нем нет:

Худой он сенатор,

Худой он куратор,

Худой он поэт.

Анакреон под дуломаном,

Поэт, рубака, весельчак!

Ты с лирой, саблей иль стаканом

Равно не попадешь впросак.

Носи любви и Марсу дани!

Со славой крепок твой союз:

В день брани — ты любитель брани!

В день мира — ты любимец муз!

Душа, двойным огнем согрета,

В тебе не может охладеть:

На пламенной груди поэта

Георгия приятно зреть.

Воинским соблазнясь примером,

Когда б Парнас давал кресты,

И Аполлона кавалером

Давно, конечно, был бы ты.

Давыдов, баловень счастливый

Не той волшебницы слепой,

И благосклонной, и спесивой,

Вертящей мир своей клюкой,

Пред коею народ трусливый

Поник просительной главой, —

Но музы острой и шутливой

И Марса, ярого в боях!

Пусть грудь твоя, противным страх,

Не отливается игриво

В златистых и цветных лучах,

Как радуга на облаках;

Но мне твой ус красноречивый,

Взращенный, завитый в полях

И дымом брани окуренный, —

Повествователь неизменный

Твоих набегов удалых

И ухарских врагам приветов,

Колеблющих дружины их!

Пусть генеральских эполетов

Не вижу на плечах твоих,

От коих часто поневоле

Вздымаются плеча других;

Не все быть могут в равной доле,

И жребий с жребием не схож!

Иной, бесстрашный в ратном поле,

Застенчив при дверях вельмож;

Другой, застенчивый средь боя,

С неколебимостью героя

Вельможей осаждает дверь;

Но не тужи о том теперь!

На барскую ты половину

Ходить с поклоном не любил,

И скромную свою судьбину

Ты благородством золотил.

Врагам был грозен не по чину,

Друзьям ты не по чину мил!

Спеши в объятья их без страха

И, в соприсутствии нам Вакха,

С друзьями здесь возобнови

Союз священный и прекрасный,

Союз и братства и любви,

Судьбе могущей неподвластный!..

Где чаши светлого стекла?

Пускай их ряд, в сей день счастливый,

Уставит грозно и спесиво

Обширность круглого стола!

Сокрытый в них рукой целебной,

Дар благодатный, дар волшебный

Благословенного Аи

Кипит, бьет искрами и пеной! —

Так жизнь кипит в младые дни!

Так за столом непринужденно

Родятся искры острых слов,

Друг друга гонят, упреждают

И, загоревшись, угасают

При шумном смехе остряков!

Ударим радостно и смело

Мы чашу с чашей в звонкий лад!..

Но твой, Давыдов, беглый взгляд

Окинул круг друзей веселый,

И, среди нас осиротелый,

Ты к чаше с грустью приступил,

И вздох невольный и тяжелый

Поверхность чаши заструил!..

Вздох сердца твоего мне внятен, —

Он скорбной траты тайный глас;

И сей бродящий взор понятен —

Он ищет Бурцова средь нас.

О Бурцов, Бурцов! честь гусаров,

По сердцу Вакха человек!

Ты не поморщился вовек

Ни с блеска сабельных ударов,

Светящих над твоим челом,

Ни с разогретого арака,

Желтеющего за стеклом

При дымном пламени бивака!

От сиротствующих пиров

Ты был оторван смертью жадной!

Так резкий ветр, посол снегов,

Сразившись с лозой виноградной,

Красой и гордостью садов,

Срывает с корнем, повергает,

И в ней надежду убивает

Усердных Вакховых сынов!

Не удалось судьбой жестокой

Ударить робко чашей мне

С твоею чашею широкой,

Всегда потопленной в вине!

Я не видал ланит румяных,

Ни на челе следов багряных

Побед, одержанных тобой;

Но здесь, за чашей круговой,

Клянусь Давыдовым и Вакхом:

Пойду на холм надгробный твой

С благоговением и страхом;

Водяных слез я не пролью,

Но свежим плющем холм украшу,

И, опрокинув полну чашу,

Я жажду праха утолю!

И мой резец, в руке дрожащий,

Изобразит от сердца стих:

«Здесь Бурцов, друг пиров младых,

Сном вечности и хмеля спящий.

Любил он в чашах видеть дно,

Врагам казать лицо средь боя. —

Почтите падшего героя

За честь, отчизну и вино!»

Гонители моей невинной лени,

Ко мне и льстивые, и строгие друзья!

Благодарю за похвалы и пени, —

Но не ленив, а осторожен я!

Пускай, довольствуясь быть знаем в круге малом,

Я ни одним еще не завладел журналом,

И, пальцем на меня указывая, свет

Не говорит: вот записной поэт!

Но признаюсь, хотя и лестно, а робею:

Легко, не согласясь с способностью моею,

Обогатить, друзья, себе и вам назло

Писателей дурных богатое число.

Немало видим мы в поэтах жертв несчастных

Успеха первого и первой похвалы;

Для них день ясный был предтечей дней ненастных,

И ветр, сорвав с брегов, их бросил на скалы.

Притом, хотя они бессмертного рожденья,

Но музы — женщины, не нужны объясненья!

Смешон, кто с первых ласк им ввериться готов;

Как часто вас они коварно задирают,

Когда вы их не ищете даров!

А там еще стократ коварней покидают,

Когда вы, соблазнясь притворной лаской их,

Владычиц видите в них и богинь своих!

Смотрите — не искать тому примеров дальних!

Мы здесь окружены толпой

Обманутых любовников печальных!

Не знавшись с музами, они б цвели душой,

И в неге тишины целебной

По слуху знали бы и хлопоты и труд!

Но первый их экспромт разрушил мир волшебный,

И рифмы-коршуны, в них впившись, их грызут.

Быть может, удалось крылатым вдохновеньем

И мне подчас склонять на робкий глас певца

Красавиц, внемлющих мне с тайным умиленьем,

Иль, на беду его, счастливым выраженьем

Со смехом сочетать прозвание глупца.

И смерть пускай его предаст забвенья злобе,

Мой деятельный стих его и в дальнем гробе

Преследует, найдет, потомству воскресит

И внуков памятью о деде рассмешит!

Иль, смелою рукой младую лиру строя,

Быть может, с похвалой воспел царя-героя!

И, скромность в сторону, шепну на всякий страх —

Быть может, боле я и в четырех стихах

Сказал о нем, чем сонм лже-Пиндаров надутых

В громадах пресловутых

Их од торжественных, где торжествует вздор!

И мать счастливая увенчанного сына

(Награда лестная! завидная судьбина!)

Приветливый на них остановила взор.

Я праведно бы мог гордиться в упоенье;

Но, строгий для других, иль буду к одному

Я снисходителен себе, на смех уму?

Нет, нет! опасное отвергнув обольщенье,

Удачу не сочту за несомненный дар;

И Рубан при одном стихе вошел в храм славы!

И в наши, может, дни (чем не шутил лукавый?)

Порядочным стихом промолвится Гашпар.

О, дайте мне, друзья, под безмятежной сенью,

Куда укрылся я от шума и от гроз,

На ложе сладостном из маков и из роз,

Разостланном счастливой ленью,

Понежиться еще в безвестности своей!

Успехов просит ум, а сердце счастья просит!

И самолюбия нож острый часто косит

Весенние цветы младых и красных дней.

Нет, нет! решился я, что б мне ни обещали,

Блаженным Скюдери не буду подражать!

Чтоб более меня читали,

Я стану менее писать!

Поведай тайны мне свои,

Подушка, смятая Филлидой,

Пух с горлиц, вскормленных Кипридой,

Иль с легких крылиев любви!

Не сказывай, что взор встречает,

Когда покров с себя ночной

Откинет легкою ногой,

Или зефир его сдувает!

Не сказывай ты мне равно,

Как уст прелестных осязаньем

И сладостным она дыханьем

Твое согрела полотно!

И сам Амур красноречивый

Всего бы мне не рассказал

Того, что прежде угадал

Мечтою я нетерпеливой!

Нет, нет! поведай мне сперва,

Как часто с робостию скромной

Любви восторгов шепчет томно

Она волшебные слова?

Скажи мне, сколько слез укоры,

И ревности упало слез

В тебя, когда я веткой роз

Украсил грудь Элеоноры?

На днях украдкою в тени

Она меня поцеловала.

«Ты видишь — ты любим,- сказала, —

Но от самой меня храни».

Я тут с Филлидою расстался.

Скажи, могла ль она заснуть?

Скажи, как трепетала грудь,

Как вздох за вздохом вырывался?

Девица в поздние часы

Под завесой не столь таится:

Душа ее нагая зрится,

Как и открытые красы.

Другим бы, может быть, скорее

Пристало тайны знать твои,

Но из поклонников любви

Достойней тот, кто всех нежнее.

Когда, ущедренный судьбою,

Я при тебе к груди своей

Прижму ее и робость в ней

Я поцелуем успокою?

Вечор мне руку подала,

Затрепетала и вздохнула:

«Ты завтра приходи», — шепнула

И, закрасневшись, отошла.

О боги! можно ли мне льститься?

Прелестной верить ли судьбе?

Подушка! вечером к тебе

Приду ответа допроситься.

По зыбким, белым облакам

Горят пылающие розы;

Денницы утренние слезы

Блестят, как жемчуг, по лугам,

И с пышной липы и березы

Душистый веет фимиам!

Разлитое струями злато

Волнуется на теме гор;

Садов богини верный двор,

Зефиров легких рой крылатый

Летит на сотканный ковер

Рукою Флоры тароватой!

Настал любви условный час,

Час упоений, час желаний;

Спи, Аргус, под крылом мечтаний!

Не открывай, ревнивец, глаз!

Красавицы! звезда свиданий,

Звезда Венеры будит вас!

Оставь ты одр уединенный,

Услышь, о Дафна, друга зов,

Накинь свой утренний покров,

И матери непробужденной

Оставь неблагосклонный кров,

Восторгами не освященный!

Приди ко мне! Нас в рощах ждет

Под сень таинственного свода

Теперь и нега, и свобода!

Птиц ожил хор и шепот вод,

И для любви сама природа

От сна, о Дафна, восстает!

Кинем печали!

Боги нам дали

Радость на час;

Радость от нас

Молний быстрее

Быстро парит,

Птичек резвее

Резво летит.

Неумолимый

Неумолим,

Невозвратимый

Невозвратим.

Утром гордится

Роза красой;

Утром свежится

Роза росой.

Ветер не смеет

Тронуть листков,

Флора лелеет

Прелесть садов!

К ночи прелестный

Вянет цветок;

Други! безвестно,

Сколько здесь рок

Утр нам отложит, —

Вечер, быть может,

Наш недалек.

Когда утихнут дни волненья

И ясным дням придет чреда,

Рассеется звездой спасенья

Кровавых облаков гряда?

Когда, когда?

Когда воскреснут добры нравы,

Уснет и зависть и вражда?

Престанут люди для забавы

Желать взаимного вреда?

Когда, когда?

Когда корысть, не зная страха,

Не будет в храминах суда,

И в погребах, в презренье Вакха,

Вино размешивать вода?

Когда, когда?

Когда поэты будут скромны,

При счастье глупость не горда,

Красавицы не вероломны,

И дружба в бедствиях тверда?

Когда, когда?

Когда очистится с Парнаса

Неверных злобная орда,

И дикого ее Пегаса

Смирит надежная узда?

Когда, когда?

Когда на языке любовном

Нет будет нет, да будет да,

И у людей в согласьи ровном

Расти с рассудком борода?

Когда, когда?

Когда не по полу прихожей

Стезю проложат в господа,

И будет вывеска вельможей

Высокий дух, а не звезда?

Когда, когда?

Когда газета позабудет

Людей морочить без стыда,

Суббота отрицать не будет

Того, что скажет середа?

Когда, когда?

Кто вождь у нас невеждам и педантам?

Кто весь иссох из зависти к талантам?

Кто гнусный лжец и записной зоил?

Кто, если мог вредить бы, вреден был?

Кто, не учась, других охотно учит,

Врагов смешит, а приближенных мучит?

Кто лексикон покрытых пылью слов?

Все в один раз ответствуют: Шишков!

В комедиях, сатирах Шутовского

Находим мы веселость псалтыря,

Затейливость месяцеслова

И соль и едкость букваря.

Напрасно, Шутовской, ты отдыха не знаешь,

За неудачами от неудач спешишь;

Комедией друзей ты плакать заставляешь,

Трагедией ты зрителя смешишь.

Когда затейливым пером

Забавник Шутовской, шутя, соседов ссорил,

Сам не на шутку он, бог весть за что, повздорил

С партером, вкусом и умом.

«Коварный», «Новый Стерн» — пигмеи,

Они незрелый плод творца,

Но «Полубарские затеи» —

Затеи полного глупца.

Напрасно говорят, что грешника черты

Доносят нам, как он раскаяньем замучен;

Смотрите, как румян и тучен

Убийца сироты!

Вольтер нас трогает «Китайской сиротой»,

И тем весельчаков заслуживает пени;

Но слезы превратил в забаву Шутовской:

Он из трагедии удачною рукой

Китайские поделал тени.

С какою легкостью свободной

Играешь ты в стихах природой и собой,

Ты в «Шубах» Шутовской холодный,

В «Водах» ты Шутовской сухой.

Когда при свисте кресл, партера и райка

Торжественно сошел со сцены твой «Коварный»,

Вини себя, и впредь готовься не слегка.

Ты выбрал для себя предмет неблагодарный:

Тебе ли рисовать коварного портрет!

Чистосердечен ты, в тебе коварства нет.

И каждый, кто прочтет твоих трудов собранье,

Или послушает тебя минуты две,

Увидит, как насквозь: в душе вредить желанье

И неспособность в голове.

— Каков ты? — Что-то всё не спится,

Хоть пью лекарства по ночам.

— Чтоб от бессонницы лечиться,

Отправься к Липецким водам.

— Каков ты? — Пламя потаенно

Жжет кровь мою назло врачам.

— Чтоб исцелиться совершенно,

Отправься к Липецким водам,

От шума, от раздоров,

Гостинных сплетен, споров,

От важных дураков,

Забавников докучных

И вечных болтунов,

С злословьем неразлучных,

От жалких пастушков,

При дамских туалетах

Вздыхающих в сонетах;

От критиков-слепцов,

Завистников талантов,

Нахмуренных педантов,

Бродящих фолиантов,

Богатых знаньем слов;

От суетного круга,

Что прозван свет большой,

О милая подруга!

Укроемся со мной.

Простись с блестящим светом,

Приди с своим поэтом,

Приди под кров родной,

Счастливый и простой,

Где счастье неизменно

И дружбой крыл лишенно

Нас угостит с тобой!

Хотя мы жили мало,

Но в вихре юных лет

Нас горе испытало,

И, по морю сует

Пловцы неосторожны,

Мы часто брали ложный

Путь гибели и бед

За верный и надежный,

Казавший к благу след.

И там с бедой встречались,

Где мы найти ласкались

И счастье, и покой.

О друг бесценный мой!

Испытанное горе

Забвенью предадим,

И треволнений море

Уступим мы другим.

Дар редкий, особливый,

С небес необходим,

Чтоб управлять счастливо

На нем челном своим.

Что ж делать? не имеем

Искусства мы сего;

Зато, мой друг, умеем

Прожить и без него.

Уже воображенье

Сближает отдаленье

Мне тех счастливых дней,

Когда уединенье,

Покой и размышленье

Смирят души смятенье,

И усыпят страстей

Коварное волненье!

Уже среди полей,

Украшенных природой,

Я, свергнув плен цепей,

Горжусь своей свободой,

И восхищаюсь ей,

Как пленник свобожденный,

В отчизну возвращенный

От вражеских брегов,

С восторгом внемлет пенью

Знакомых голосов

И веселится тенью

Родительских дубов.

Уже тебя мечтою

Я, утренней порою,

Бегущей вижу в сад,

Для неги и прохлад

И Флорой и тобою

Украшенный стократ!

Твой утренний наряд,

И скромный и прелестный,

Меж зелени древесной

Белеется вдали, —

Ты всё обозреваешь:

Здесь мирты поливаешь,

Гвоздику расправляешь,

Склоненную к земли;

А там тропу от спальни

К беседке у купальни

Прокладываешь ты!

Но воздух тмится паром,

И солнце пышет жаром

С лазурной высоты;

Тут ты работы бросишь,

И розу мне приносишь —

Подобие себя!

Но, ах! могу ли я

Грядущего картину

Искусною рукой

Представить пред тобой?

Нет! разве тень едину

Тебе изображу;

Нет, разве половину

Я радостей скажу,

Которые нас встретят,

Украсят и осветят

Смиренный наш приют!

С волшебной быстротою

Дни резвые бегут:

Меж утренней зарею

И сумрачной порою

Лишь несколько минут

Сочтем, мой друг, с тобою!

Тогда как в тех домах,

Где гордость с суетою

И подлость, впопыхах,

Одна перед другою

В натянутых словах

Невольно открывают

Всю скуку, что питают

В изношенных душах,

Едва тащится время

И каждый миг, как бремя,

Тягчится на плечах.

Быть может, к нам в обитель

Заманим мы друзей:

И тишины любитель,

И младости моей

Наставник и хранитель,

Бессмертной Клии сын,

Трудами утомленный,

Под кров уединенный

Придет вкусить покой;

И, может быть, младой

Наперсник фей и граций,

Веселый, как Гораций,

И сумрачный порой,

Как самый Громобой,

В полуночи ненастной

Балладою ужасной

Придет нас восхищать,

И внемлющих безгласно

И трогать, и пугать;

А с ним и сладострастный

Цитерских битв певец,

Тибулл наш сладкогласный,

И гражданин, и жрец

Благословенной Книды,

От Марса и Киприды

Приявший свой венец,

Быть может, к нам в дубравы

Перенесет Тибур

И, сердцем Эпикур,

Все обольщенья славы

И шумные забавы

Столицы между нас

Придет забыть на час.

О дружба! жизни радость,

Твою святую сладость

Из детства выше всех

Я почитал утех!

Всегда была ты страстью

Души моей младой,

И трудный путь ко счастью

Мне проложен тобой.

О дружба! весь я твой.

И на одре недуга

Я, в час мой роковой,

Хочу коснуться друга

Трепещущей рукой!

И сим прикосновеньем

Как будто возрожден,

С надеждой, с утешеньем

Я встречу смерти сон.

Пускай, Неелов, свет толкует,

Его нам толков не унять, —

Счастлив, кому дано судьбой о них не звать,

Умен, кто, зная их, на них покойно плюет!

Пускай придворный полотер

Исшаркал город весь и двор,

Чтоб на пустой болван плюмаж поставить белый:

Болван из-под него выглядывает смело.

Дурак, что ни надень, все тем же дураком:

На нем и сам венец дурацким колпаком.

Пускай рифмач назло рассудку

Шутя изволит сочинять,

А нам скучает не на шутку,

И предает векам послушная печать

Его творений сбор огромный!

Пускай Вздыхалов томный

Томит пастушек нежный слух,

Хвалы достоин он, я смело утверждаю —

В пастушеских стихах он пишет как пастух.

Неелов! никого ни в чем не осуждаю!

У всякого свой ум, свое житье-бытье,

У всякого дурачество свое!

Поверь, всё к лучшему судьбы определили,

И не сердись на глупости людей:

Глупцы подчас нам умников нужней,

Без них смеяться бы забыли!

Ты прав, любезный Пушкин мой,

С людьми ужиться в свете трудно!

У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!

Но пусть невежество талантов судией —

Ты смейся и молчи: роптанье безрассудно!

Грудистых крикунов, в которых разум скудный

Запасом дерзости с избытком заменен,

Перекричать нельзя; язык их — брань, искусство —

Пристрастьем заглушать священной правды чувство,

А демон зависти — их мрачный Аполлон!

Но их безвредное, смешное вероломство

В борьбе с талантами не может устоять!

Как волны от скалы, оно несется вспять!

Что век зоила? — день! Век гения? — потомство!

Учись — здесь Карамзин, честь края своего,

Сокрывшихся веков отважный собеседник,

Наперсник древности и Ливия наследник,

Не знает о врагах, шипящих вкруг него.

Пускай дурачатся, гордясь рукоплесканьем

Сотрудников своих. Их речи — тщетный звон!

Не примечая их, наказывает он

Витийственный их гнев убийственным молчаньем.

Так путник, посреди садов,

Любуясь зеленью и свежими цветами,

Не видит под травой ползущих червяков,

Их топчет, твердыми ногами

И далее идет, не думая о них!

Оставим сих слепцов; их сумрачные очи,

Привыкшие ко тьме, бегут лучей дневных, —

И, пожелав им доброй ночи,

Сзовем к себе друзей своих

Стихи читать, не зачитаться,

Поговорить и посмеяться

На свой, подчас и счет других;

Но только с тем, чтоб осторожно!

И в дружеском кругу своем,

Поверь, людей еще найдем,

С которыми ужиться можно!

На степени вельмож Сперанский был мне чужд.

В изгнаньи, под ярмом презрения и нужд,

В нем жертву уважал обманчивого счастья;

Стал ненавистен мне угодник самовластья.

Дыханье вечера долину освежило,

Благоухает древ трепещущая сень,

И яркое светило,

Спустившись в недра вод, уже переступило

Пылающих небес последнюю ступень.

Повсюду разлилось священное молчанье;

Почило на волнах

Игривых ветров трепетанье,

И скатерть синих вод сравнялась в берегах.

Чья кисть, соперница природы,

О Волга, рек краса, тебя изобразит?

Кто в облачной дали конец тебе прозрит?

С лазурной высотой твои сравнялись воды,

И пораженный взор, оцепенев, стоит

Над влажною равниной;

Иль, увлекаемый окрестною картиной,

Он бродит по твоим красивым берегам:

Здесь темный ряд лесов под ризою туманов,

Гряда воздушная синеющих курганов,

Вдали громада сел, лежащих по горам,

Луга, платящие дань злачную стадам,

Поля, одетые волнующимся златом, —

И взор теряется с прибережных вершин

В разнообразии богатом

Очаровательных картин.

Но вдруг перед собой зрю новое явленье:

Плывущим островам подобяся, вдали

Огромные суда в медлительном паренье

Несут по лону вод сокровища земли;

Их крылья смелые по воздуху белеют,

Их мачты, как в водах бродящий лес, темнеют.

Люблю в вечерний час, очарованья полн,

Прислушивать, о Волга величава!

Глас поэтический твоих священных волн;

В них отзывается России древней слава.

Или, покинув брег, люблю гнать резвый челн

По ропотным твоим зыбям, — и, сердцем весел,

Под шумом дружных весел,

Забывшись, наяву один дремать в мечтах.

Поэзии сынам твои знакомы воды!

И музы на твоих прохладных берегах,

В шумящих тростниках,

В час утренней свободы,

С цевницами в руках

Водили хороводы

Со стаей нимф младых;

И отзыв гор крутых,

И вековые своды

Встревоженных дубрав

Их песнями звучали,

И звонкий глас забав

Окрест передавали.

Державин, Нестор муз, и мудрый Карамзин,

И Дмитриев, харит счастливый обожатель,

Величья твоего певец-повествователь,

Тобой воспоены́ средь отческих долин.

Младое пенье их твой берег оглашало,

И слава их чиста, как вод твоих зерцало,

Когда глядится в них лазурный свод небес,

Безмолвной тишиной окован ближний лес

И резвый ветерок не шевелит струею.

Их гений мужествен, как гений вод твоих,

Когда гроза во тьме клубится над тобою,

И пеною кипят громады волн седых;

Противник наглых бурь, он злобе их упорной

Смеется, опершись на брег ему покорный;

Обширен их полет, как бег обширен твой;

Как ты, сверша свой путь, назначенный судьбой,

В пучину Каспия мчишь воды обновленны,

Так славные их дни, согражданам священны,

Сольются, круг сверша, с бессмертием в веках!

Но мне ли помышлять, но мне ли петь о славе?

Мой жребий: бег ручья в безвестных берегах,

Виющийся в дубраве!

Счастлив он, если мог цветы струей омыть

И ропотом приятным

Младых любовников шаги остановить,

И сердце их склонить к мечтаньям благодатным.

С Олимпа изгнанны богами,

Веселость с Истиной святой

Шатались по свету друзьями,

Людьми довольны и собой;

Но жизнь бродяг им надоела,

Наскучила и дружбы связь,

В колодезь Истина засела.

Веселость в погреб убралась.

На юность вечную от граций

С патентами Анакреон

И мудрый весельчак Гораций

К ней приходили на поклон.

Она их розами венчала,

И розы дышат их теперь;

Она Державину внушала,

Когда ковша он славил дщерь.

Она в Мелецком воскресила

На хладном севере Шолье,

И с Дмитревым друзей манила

На скромное житье-бытье.

И Пиндар наш — когда сослаться

На толки искренних повес —

Охотник в погреб был спускаться,

Чтобы взноситься до небес!

Почто же наших дней поэты

Не подражают старикам,

И музы их, наяды Леты,

Зевая, сон наводят нам?

Или, покрывшись облаками,

Не хочет Феб на нас взглянуть?

Нет! к славе путь зарос меж нами

За то, что в погреб брошен путь!

От принужденья убегает

Подруга резвости, любовь;

Она в гостиной умирает,

А в погребе живится вновь.

У бар частехонько встречаешь,

Что разум заменен вином,

Перед столом у них зеваешь,

Но не зеваешь за столом.

Друзья! вы в памяти храните,

Что воды воду лишь родят, —

Восторг стихов вы там ищите,

Где расцветает виноград.

О, если б Бахус в наказанье

Мне шайку водопийц отдал,

Я всех бы их на покаянье

В порожний погреб отослал!

Овечки милые! как счастлив ваш удел.

Недаром вашей мы завидуем судьбине!

И женский Теокрит в стихах вас стройных пел,

Для вас луга цветут, для вас ручей в долине

С игривым шумом льет студеные струи,

При вас младой Ликас поет природы радость,

Приветствуя рассвет алеющей зари.

С каким надзором он лелеет вашу младость,

Как охраняет вас в тиши родимых мест!

А там, как вскормит он, взрастит рукой прилежной, —

Зажарит, и с пастушкой нежной

О праздник за обедом съест.

Один француз

Жевал арбуз.

Француз хоть и маркиз французский,

Но жалует вкус русский,

И сладкое глотать он не весьма ленив.

Мужик, вскочивши на осину,

За обе щеки драл рябину,

Иль, попросту сказать, российский чернослив:

Знать, он в любви был несчастлив!

Осел, увидя то, ослины лупит взоры

И лает: «Воры! воры!»

Но наш француз

С рожденья был не трус;

Мужик же тож не пешка,

И на ослину часть не выпало орешка.

Здесь в притче кроется толикий узл на вкус:

Что госпожа ослица,

Хоть с лаю надорвись, не будет ввек лисица.

Зачем Фемиды лик ваятели, пииты

С весами и мечом привыкли представлять?

Дан меч ей, чтоб разить невинность без защиты,

Весы, чтоб точный вес червонцев узнавать.

Мой милый, мой поэт,

Товарищ с юных лет!

Приду я неотменно

В твой угол, отчужденный

Презрительных забот,

И шума, и хлопот,

Толпящихся бессменно

У Крезовых ворот.

Пусть, златом не богаты,

Твоей смиренной хаты

Блюстители-пенаты

Тебя не обрекли

За шумной колесницей

Полубогов земли

Тащить шаги твои,

И в дом твой не ввели

Фортуны с вереницей

Затейливых страстей.

Пусть у твоих дверей

Привратник горделивый

Не будет с булавой

Веселости игривой

Отказывать, спесивой

Качая головой;

А скуке, шестерней

Приехавшей шумливо

С гостями позевать,

Дверь настежь растворять

Рукою торопливой!

И пусть в прихожей звон

О друге не доложит;

Но сердце, статься может,

Шепнет тебе: вот он!

Пусть в храмине опрятной,

Уютной и приятной

Для граций и друзей,

Слепить не будут взоров

Ни выделка уборов —

Труд тысячи людей, —

Ни белизна фарфоров,

Ни горы хрусталей,

Сияющих, но бренных,

Как счастье прилепленных

К их блеску богачей,

Фортуны своенравной

Балованных детей!

Природа-мать издавна

Поэтам избрала

Тропинку здесь простую,

Посредственность златую

В подруги им дала.

Виргилия приятель,

Любимый наш певец,

Не приторный ласкатель,

Не суетный мудрец,

Гораций не был знатным,

Под небом благодатным,

Тибурских рощ в тени

Он радостные дни

Умеренности ясной

С улыбкой посвящал,

Друг Делии прекрасной,

Богатства не желал.

И староста Пафоса,

Девицами Теоса

При сединах увит,

Не в мраморных чертогах,

Не при златых порогах

Угащивал харит!

Стихов своих игривых

Мне свиток приготовь,

Стихов красноречивых,

И пылких и счастливых,

Где дружбу и любовь

Ты, сердцем вдохновенный,

Поешь непринужденно,

И где пленяешь нас

Не громом пухлых фраз

Раздутых Цицеронов,

Не пискотнею стонов

Тщедушных селадонов,

Причесанных в тупей,

И не знобящим жаром,

Лирическим угаром

Пиндаров наших дней!

Расколом к смертной казни

Приговоренный Вкус,

Наставник лучший муз,

Исполненный боязни,

Укрылся от врагов

Под твой счастливый кров.

Да будет неотлучно

Тебя он осенять,

Да будет охранять

Тебя от шайки скучной

Вралей, вестовщиков,

И прозы и стихов

Работников поденных,

Невежеством клейменных

Пристрастия рабов!

Да, убояся бога,

Живущего с тобой,

Дверей твоих порога

Не осквернят ногой.

Да западет дорога

К тебе, любимец мой,

Сей сволочи бездумной,

И суетной и шумной

Толпе забот лихих,

Как древле коршун жадный,

Грызущих беспощадно

Усердных слуг своих!

Но резвость, но веселья —

Товарищи безделья —

И Вакх под вечерок

С Токаем престарелым

И причетом веселым

Пускай полетом смелым

В твой мчатся уголок;

А там любовь позднее

Пускай в условный срок

Придет к тебе, краснея, —

И двери на замок!

О друг мой! мне уж зрится:

Твой скромный камелек

Тихохонько курится,

Вокруг него садится

Приятелей кружок;

Они слетелись вместе

На дружеский твой зов

Из разных все концов.

Здесь на почетном месте

Почетный наш поэт,

Белева мирный житель

И равнодушный зритель

Приманчивых сует.

Жуковский, в ранни годы

Гораций-Эпиктет.

Здесь с берега свободы,

Художеств, чудаков,

Карикатур удачных,

Радклиф, Шекспиров мрачных,

Ростбифа и бойцов —

Наш Северин любезный;

Пусть нас делили бездны

Зияющих морей,

Но он не изменился

И другом возвратился

В объятия друзей!

Питомец сладострастья,

Друг лакомых пиров,

Красавиц и стихов,

Дитя румяный счастья,

И ты, Тургенев, к нам!

И ты, наследник тула

Опасных стрел глупцам

Игривого Катулла,

О Блудов, наш остряк!

Завистников нахальных

И комиков печальных

Непримиримый враг!

Круг избранный, бесценный

Товарищей-друзей!

Вам дни мои смиренны

И вам души моей

Обеты сокровенны!

Меня не будут зреть

В прислужниках гордыни,

И не заманит сеть

Меня слепой богини!

Вам, вам одним владеть

Веселыми годами,

Для вас хочу и с вами

Я жить и умереть!

Перо! тебя давно бродящая рука

По преданной тебе бумаге не водила;

Дремотой праздности окованы чернила;

И муза, притаясь, любимцу ни стишка

Из жалости к нему и ближним не внушила.

Я рад! пора давно расстаться мне с тобой.

Что пользы над стихом других и свой покой,

Как труженик, губить с утра до ночи темной

И теребить свой ум, чтоб шуткою нескромной

Улыбку иногда с насмешника сорвать?

Довольно без меня здесь есть кому писать;

И книжный ряд моей не алчет скудной дани.

К тому ж, прощаясь, я могу тебе сказать:

С тобой не наживу похвал себе, а брани.

Обычай дурен твой, пропасть не долго с ним;

Не раз против меня ты подстрекало мщенье.

Рожденный сердцем добр, я б всеми был любим,

Когда б не ты меня вводило в искушенье.

Как часто я, скрепясь, поздравить был готов

Иного с одою, другого с новой драмой,

Но ты меня с пути сбивало с первых слов!

Приветствием начну, а кончу эпиграммой.

Что ж тут хорошего? В посланиях моих

Нескромности твоей доносчик каждый стих.

Всегда я заведен болтливостью твоею;

Всё выскажешь тотчас, что на сердце имею.

Хочу ли намекнуть об авторе смешном?

Вздыхалов, как живой, на острие твоем.

Невеждой нужно ль мне докончить стих начатый?

То этот, то другой в мой стих идет заплатой.

И кто мне право дал, вооружась тобой,

Парнасской братьи быть убийцей-судией?

Мне ль, славе чуждому, других в стихах бесславить?

Мне ль, быв защитником неправедной войны,

Бессовестно казнить виновных без вины?

Или могу в вину по чести я поставить

Иному комику, что за дурной успех

Он попытался нас трагедией забавить,

Когда венчал ее единодушный смех?

Прямой талант — деспо́т, и властен он на сцене

Дать Талии колпак, гремушку Мельпомене.

Иль, вопреки уму, падет мой приговор

На од торжественных торжественный набор,

Сих обреченных жертв гостеприимству Леты,

Которым душат нас бездушные поэты?

Давно — не мне чета — от них зевает двор!

Но как ни оскорбляй рифмач рассудок здравый,

В глазах увенчанной премудрости и славы

Под милостивый он подходит манифест.

Виновник и вина — равно забыты оба;

Без нас их колыбель стоит в преддверьи гроба,

Пускай живут они, пока их моль не съест!

Еще когда б — чужих ошибок замечатель —

Ошибок чужд я был, не столько б я робел,

С возвышенным челом вокруг себя смотрел,

И презрен был бы мной бессильный неприятель.

Но утаить нельзя, в стихах моих пятно

В угоду критике найдется не одно.

Язык мой не всегда бывает непорочным,

Вкус верным, чистым слог, а выраженье точным;

И часто, как примусь шутить насчет других,

Коварно надо мной подшучивает стих.

Дай только выйти в свет, и злоба ополчится!

И так уже хотел какой-то доброхот

Мидасовым со мной убором поделиться.

Дай срок! и казни день решительный придет.

Обиженных творцов, острящих втайне жалы,

Восстанет на меня злопамятный народ.

Там бранью закипят досужные журналы;

А здесь, перед людьми и небом обвиня,

Смущенный моралист безделкою невинной

За шутку отомстит мне проповедью длинной,

От коей сном одним избавлюсь разве я.

Брань ядовитая — не признак дарованья.

Насмешник может быть сам жертвой осмеянья.

Не тщетной остротой, но прелестью стихов

Жуковский каждый час казнит своих врагов,

И вкуса, и ума врагов ожесточенных.

В творениях его, бессмертью обреченных,

Насмешек не найдет злословцев жадный взор;

Но смелый стих его бледнеющим зоилам

Есть укоризны нож и смерти приговор.

Пример с него бери! Но если не по силам

С его примером мне успехам подражать,

То лучше до беды бумаге и чернилам,

Перо мое, поклон нам навсегда отдать.

Расторгнем наш союз! В нем вред нам неизбежный;

В бездействии благом покойся на столе;

О суете мирской забудь в своем угле,

И будь поверенным одной ты дружбы нежной.

Но, естьли верить мне внушениям ума,

Хоть наш разрыв с тобой и мудр, и осторожен,

Но, с грустью признаюсь, не может быть надежен;

Едва ль не скажет то ж и опытность сама,

Героев зрели мы, с полей кровавой бури

Склонившихся под сень безоблачной лазури

И в мирной тишине забывших браней гром;

Вития прошлых битв — меч праздный со щитом

В обители висел в торжественном покое;

Семейный гражданин не думал о герое.

Корысти алчный раб, родных брегов беглец,

Для злата смерть презрев средь бездны разъяренной,

Спокойный домосед, богатством пресыщенный,

Под кровом отческим встречает дней конец.

Любовник не всегда невольником бывает.

Опомнится и он! — оковы разрывает

И равнодушно зрит, отступник красоты,

Обманчивый восторг поклонников мечты.

Есть свой черед всему — трудам, успокоенью;

И зоркий опыт вслед слепому заблужденью

С светильником идет по скользкому пути.

Рассудку возраст есть; но в летописях света

Наш любопытный взгляд едва ль бы мог найти

От ремесла стихов отставшего поэта.

Он пишет, он писал, он будет век писать.

Ни летам, ни судьбе печати не сорвать

С упрямого чела служителя Парнаса.

В пеленках Арует стихами лепетал,

И смерть угрюмую стихами он встречал.

Несчастия от муз не отучили Тасса.

И Бавий наш в стране, где зла, ни мести нет

(О тени славные! светила прежних лет!

Простите дерзкое имен мне сочетанье),

И Бавий — за него пред небом клятву дам —

По гроб не изменит ни рифмам, ни свисткам.

Вотще насмешки, брань и дружбы увещанье!

С последним вздохом он издаст последний стих.

Так, видно, вопреки намерений благих,

Хоть Бавия пример и бедствен и ужасен,

Но наш с тобой разрыв, перо мое, напрасен!

Природа победит! И в самый этот час,

Как проповедь себе читал я в первый раз,

Коварный демон рифм, злословцам потакая

И слабый разум мой прельщеньем усыпляя,

Без ведома его, рукой моей водил

И пред лицом судей с избытком отягчил

Повинную главу еще виною новой.

С душою робкою, к раскаянью готовой,

Смиряюсь пред судьбой и вновь дружусь с пером.

Но Бавия вдали угадываю взором:

Он место близ себя, добытое позором,

Указывает мне пророческим жезлом.

Ты требуешь стихов моих,

Но что достойного себя увидишь в них?

Язык богов, язык святого вдохновенья —

В стихах моих язык сухого поученья.

Я, строгой истиной вооружая стих,

Был чужд волшебства муз и вымыслов счастливых,

К которым грации, соперницы твои,

По утренним цветам любимцев горделивых

Ведут, их озарив улыбкой в юны дни.

Повиновение всегда к тебе готово.

Но что узнаешь ты, прочтя стихи мои?

Зевая, может быть, поверишь мне на слово,

Что над славянскими я одами зевал,

Что комик наш Гашпар плач Юнга подорвал,

Что трагик наш Гашпар Скаррона побеждал,

Что, маковым венком увенчанный меж нами,

Сей старец-юноша, певец Анакреон

Не счастьем, не вином роскошно усыплен,

Но вялыми стихами;

Что Сафе нового Фаона бог привел,

Ей в переводчики убийцу нарекая,

Что сей на Грея был и на рассудок зол,

А тот, чтоб запастись местечком в недрах рая,

Водой своих стихов Вольтера соль развел.

Но мне ль терзать твое терпение иску́сом

И вызывать в глазах твоих из тьмы гробов

Незнаемых досель ни красотой, ни вкусом,

Смертельной скукою живущих мертвецов?

Тебе ль, благих богов любимице счастливой,

Рожденной розы рвать на жизненном пути,

Тебе ли, небесам назло, мне поднести

Венок, сплетенный мной из терния с крапивой?

Когда Мелецкого иль Дмитриева дар

Питал бы творческою силой

В груди моей, как пепл таящийся остылой,

Бесплодный стихотворства жар,

Когда бы, прелестей природы созерцатель,

Умел я, как они, счастливый подражатель,

Их новой прелестью стихов одушевлять,

Иль, тайных чувств сердец удачный толкователь,

Неизъяснимое стихами изъяснять, —

Почувствовавши муз святую благодать,

Пришел бы я с душой, к изящному пристрастной,

Природы красоте учиться при тебе;

Но, заглядевшися на подлинник прекрасный,

Забыл бы, верно, я о списке и себе.

Давыдов! где ты? что ты? сроду

Таких проказ я не видал;

Год канул вслед другому году...

Или, перенимая моду

Певцов конфект и опахал

И причесав для них в угоду

Жеманной музе мадригал,

Скажу: май два раза природу

Зеленым бархатом постлал,

И разогрел дыханьем воду,

И вечных граций хороводу

Резвиться в рощах заказал, —

С тех пор, как от тебя ни строчки,

Ни двоеточия, ни точки

Хоть на смех я не получал.

Чем мне почесть твое забвенье?

Теряюсь я в недоуменье.

Иль, как мундирный идеал,

Под ношей тучных эполетов,

Ты вместо речи и ответов

Плечом да шпорой говоришь,

И лучшего пера не знаешь,

Как то, которым щеголяешь

И гордо с шляпы шевелишь?

Иль дружба, может быть, в отставке,

Отбитая сестрой своей,

Сидит печально на прилавке

У непризнательных дверей.

И для отсутственных друзей

Помина нет в походной ставке

Непостоянных усачей?

Ты наслаждайся с новой гостью,

Но берегись, чтоб наконец,

Платя за хлеб-соль сердца злостью,

Не захозяйничал жилец.

Иль, может быть, мудрец угрюмый,

На светлое свое чело

Ты, розам радостей назло,

Навел бразды спесивой думы;

Оценщик строгий строгих благ,

Страшась любви и дружбы ныне,

От двух сердечных побродяг

Ты держишь сердце в карантине.

Чем не пошутит хитрый враг?

Уж верить ли моим гаданьям?

Сказав прости очарованьям,

Назло пленительных грехов,

И упоительным мечтаньям

Весны, веселий и стихов,

Любви призыву ты не внемлешь,

Но в клире нравственных певцов

Перо Хераскова приемлешь

И мысленно заране дремлешь

В академических венках!

В твоем камине на кострах

Пылают: красоты угодник —

Роскошной Душеньки певец,

Теоса мудрый греховодник

И соблазнительный мудрец —

Наставник счастия Гораций;

И окаянного Парни,

Поклонника единых граций,

Которому и ты сродни

(Сказать не в гнев, а мимоходом),

Уж не заставишь в оны дни

Ожить под русским переводом.

Постясь и чувством и умом,

Не знаешь прежних мясоедов,

Ни шумных дружеских обедов,

Ни тайных ужинов вдвоем,

Где с полночи до ранней зори

Веселье бодро спорит с сном.

Теперь живой memento mori,

Мороча и себя и нас,

Не испугавшись Молиера,

Играешь ролю лицемера;

Иль, может... но на этот раз

Моим поклепам и догадкам

И стихотворческим нападкам

Пора мне положить конец.

Лихого Бурцова знакомец,

Тройного хмеля будь питомец —

Вина, и песен, и любви,

Или, мудрец тяжеловесный,

Свой стих веселый протрезви

Водою нравственности пресной, —

До этого мне дела нет:

Рядись как хочешь на досуге,

Но мне на голос дай ответ,

И, помня о старинном друге,

Ты будь Денисом прежних лет!

Под небом голубым Италии прекрасной,

В отечестве надежд и счастья сладких снов,

Где воздух напоен любовью сладострастной,

Где мирт колеблется и блеск златых плодов

В густой тени дерев с лучами дня играет,

Да жизни пред тобой всегда светлеет путь,

Да радость и любовь чело твое венчает,

Но северных снегов не позабудь!

В стране, где гордый Тибр златые катит воды,

Где Капитолиум вознес свою главу,

Воспомни прах Кремля, сей памятник свободы,

Воспомни славную в падении Москву!

Иди, куда тебя отца зовут моленья;

В объятиях согрей ты старческую грудь,

Но в первой радости любви и умиленья

Нас, северных друзей, не позабудь.

Когда беседникам Державин пред концом

Жилища своего не завещал в наследство,

Он знал их твердые права на желтый дом,

И прочил им соседство.

Спасителя рожденьем

Встревожился народ;

К малютке с поздравленьем

Пустился всякий сброд:

Монахи, рифмачи, прелестники, вельможи —

Иной пешком, другой в санях,

Дитя глядит на них в слезах

И вопит: «Что за рожи!»

Совет наш именитый,

И в лентах и в звездах,

Приходит с шумной свитой —

Малютку пронял страх.

«Не бойся, — говорят, — сиди себе в покое,

Не обижаем никого.

Мы, право, право, ничего,

Хоть нас число большое».

Наш Неккер, запыхаясь,

Спасителю сквозь слез,

У ног его валяясь,

Молитву произнес:

«Мой боже, сотвори ты в нашу пользу чудо!

Оно тебе как плюнуть раз,

А без него, боюсь, у нас

Финансам будет худо!

Склонись на просьбу нашу.

Рука твоя легка,

А для тебя я кашу

Начну варить пока.

О мастерстве моем уже днесь всякий сведал,

Я кашу лучше всех варю,

И с той поры, как взят к царю,

Я только то и делал».

Сподвижник знаменитый

Его достойных дел,

Румянами покрытый,

К Марии вдруг подсел.

Он говорит: «Себе подобного не знаю,

Военным был средь мирных лет,

Теперь, когда торговли нет,

Торговлей управляю».

Пронырливый от века

Сибирский лилипут,

Образчик человека,

Явился Пестель тут.

«Что правит бог с небес землей — ни в грош не ставлю;

Диви, пожалуй, он глупцов,

Сибирь и сам с Невы брегов

И правлю я, и граблю!»

К Христу на новоселье

Несет министр овец

Российское изделье,

Суконный образец!

«Я знаю, — говорит, — сукно мое дрянное,

Но ты носи, любя меня,

И в «Северной» о друге я

Скажу словцо-другое!»

Вдруг слышен шум у входа:

Березинский герой

Кричит толпе народа:

«Раздвиньтесь: я герой!»

«Пропустимте его, — вдруг каждый повторяет, —

Держать его грешно бы нам,

Мы знаем, он других и сам

Охотно пропускает».

Украшенный венками,

Приходит Витгенштейн,

Герою рифмачами

Давно приписан Рейн!

Он говорит: «Бог весть, как с вами очутился,

Летел я к славе налегке,

Летел, летел с мечом в руке,

Но с Люцена я сбился!»

Нос кверху вздернув гордо

И нюхая табак,

Столп государства твердый,

А просто: злой дурак!

Подводит из Москвы полиции когорту;

Христос, ему отбривши спесь,

Сказал: «Тебе не место здесь, —

Ты убирайся к черту!»

Захаров пресловутый,

Присяжный славянин,

Оратор наш надутый,

Беседы исполин,

Марии говорит: «Не занят я житейским,

Пишу наитием благим,

И всё не языком людским,

А самым уж библейским!»

Дородный Карабанов

Младенцу на досуг

Выносит из карманов

Стихов тяжелый пук.

Тот смотрит на него и рвется из пеленок,

Но, хорошенько рассмотрев,

Сказал: «Наш разживает хлев,

К ослу пришел теленок!»

С поэмою холодной

Студеный Шаховской

Приходит в час свободный

Читать акафист свой.

При первых двух стихах дитя прилег головкой.

«Спасибо! — дева говорит. —

Читай, читай, смотри, как спит,

Баюкаешь ты ловко!»

К Христу оратор новый

Подходит, Филарет:

«К услугам вам готовый,

Аз невский Боссюэт!

Мне, право, никогда быть умником не снилось,

Но тот шепнул, другой сказал.

И что я в умники попал,

Нечаянно случилось!»

К Марии благодатной

Растрепанный бежит

Кликушка князь Шахматный,

Бьет об грудь и визжит:

«Святая! будь мне щит, я вовсе погибаю;

Лукавый смысл мой помрачил,

Шишковым я испорчен был,

Очисти! умоляю!»

Хвостовы пред малюткой

Друг с другом входят в бой;

Один с старинной шуткой,

С мешком стихов другой.

Один кричит: «Словцо!» Другой мяучит: «Ода!»

Христос-малютка, их прослушав вздор,

Сказал, возвыся к небу взор:

«Несчастная порода!»

За ними пара Львовых

Выходит из толпы,

Беседы стен Петровых

Надежные столпы.

Прослушавши Христос приветствие их длинно

И смеря с ног до головы,

«Уж не Хвостовы ли и вы?» —

Спросил он их невинно.

Трактат о воспитаньи

Приносит новый Локк:

«В малютке при стараньи,

Поверьте, будет прок.

Отдайте мне его, могу на Нижний смело

Сослаться об уме своем.

В Гишпаньи, не таюсь грехом,

Совсем другое дело!

Горация на шею

Себе я навязал, —

Я мало разумею,

Но много прочитал!

Малютку рад учить всем лексиконам в мире,

Но математике никак,

Боюсь, докажет — я дурак,

Как дважды два четыре!»

К Марии с извиненьем

Подкрался Горчаков,

Удобривая чтеньем

Похвальных ей стихов.

Она ему в ответ: «Прошу, не извиняйся!

Я знаю, ты ругал меня,

Ругай и впредь, позволю я,

Но только убирайся!»

Беседы сын отважный,

Пегаса коновал,

Еров злодей присяжный,

Языков тут сказал:

«Колена преклонив, молю я Иисуса:

Храни, спаси нас от еров,

Как я спасаюсь от чтецов,

От смысла и от вкуса».

Попавшись в доведи на шашечной доске,

Зазналась шашка пред другими,

Забыв, что из одной она и кости с ними

И на одном сработана станке.

Игрок по прихоти сменил ее другою

И продолжал игру, не думая о ней.

При счастье чванство впрок бывает у людей;

Но что, скажите, в нем, как счастье к нам спиною?

О доведи-временщики

На шахматном паркете!

Не забывайте, что на свете

Игрушки царской вы руки.

В столовой нет отлик местам.

Как повар твой ни будь искусен,

Когда сажаешь по чинам,

Обед твой лакомый невкусен.

Равно что верх стола, что низ,

Нет старшинства у гастронома:

Куда попал, тут и садись,

Я и в гостях хочу быть дома.

Простор локтям: от тесноты

Не рад и лучшему я блюду;

Чем дале был от красоты,

Тем ближе к ней я после буду.

К чему огромный ряд прикрас,

И блюда расставлять узором?

За стол сажусь я не для глаз,

И сыт желаю быть не взором.

Спаси нас, боже, за столом

От хлопотливого соседа:

Он потчеваньем, как ножом,

Пристанет к горлу в час обеда.

Не в пору друг тошней врага!

Пусть каждый о себе хлопочет,

И сам свой барин и слуга:

По воле пьет и ест как хочет.

Мне жалок пьяница-хвастун,

Который пьет не для забавы:

Какой он чести ждет, шалун?

Одно бесславье пить из славы.

На ум и взоры ляжет тьма,

Когда напьешься без оглядки, —

Вино пусть нам придаст ума,

А не мутит его остатки.

Веселью будет череда;

Но пусть и в самом упоенье

Рассудка легкая узда

Дает веселью направленье.

Порядок есть душа всего!

Бог пиршеств по уставу правит;

Толстой, верховный жрец его,

На путь нас истинный наставит:

Гостеприимство — без чинов,

Разнообразность — в разговорах,

В рассказах — бережливость слов,

Холоднокровье — в жарких спорах,

Без умничанья — простота,

Веселость — дух свободы трезвой,

Без едкой желчи — острота,

Без шутовства — соль шутки резвой.

Прости, халат! товарищ неги праздной,

Досугов друг, свидетель тайных дум!

С тобою знал я мир однообразный,

Но тихий мир, где света блеск и шум

Мне, в забытьи, не приходил на ум.

Искусства жить недоученный школьник,

На поприще обычаев и мод,

Где прихоть-царь тиранит свой народ,

Кто не вилял? В гостиной я невольник,

В углу своем себе я господин,

Свой меря рост не на чужой аршин.

Как жалкий раб, платящий дань злодею,

И день и ночь, в неволе изнурясь,

Вкушает рай, от уз освободясь;

Так, сдернув с плеч гостиную ливрею

И с ней ярмо взыскательной тщеты,

Я оживал, когда, одет халатом,

Мирился вновь с покинутым Пенатом.

С тобой меня чуждались суеты,

Ласкали сны и нянчили мечты.

У камелька, где яркою струею

Алел огонь, вечернею порою,

Задумчивость, красноречивый друг,

Живила сон моей глубокой лени.

Минувшего проснувшиеся тени

В прозрачной тьме толпилися вокруг;

Иль в будущем, мечтаньем окриленный,

Я рассекал безвестности туман,

Сближая даль, жил в жизни отдаленной

И, с истиной перемешав обман,

Живописал воздушных замков план.

Как я в твоем уступчивом уборе

В движеньях был портного не рабом,

Так мысль моя носилась на просторе

С надеждою и памятью втроем.

В счастливы дни удачных вдохновений,

Когда легко, без ведома труда,

Стих под перо ложился завсегда,

И рифма, враг невинных наслаждений,

Хлыстовых бич, была ко мне добра;

Как часто, встав с Морфеева одра,

Шел прямо я к столу, где Муза с лаской

Ждала меня с посланьем или сказкой,

И вымыслом, нашептанным вчера.

Домашний мой наряд ей был по нраву:

Прием ее, чужд светскому уставу,

Благоволил небрежности моей.

Стих вылетал свободней и простей;

Писал шутя, и в шутке легкокрылой

Работы след улыбки не пугал.

Как жалок мне любовник муз постылый,

Который нег халата не вкушал!

Поклонник мод, как куколка одетый,

И чопорным восторгом подогретый,

В свой кабинет он входит, как на бал.

Его цветы — румяны и белила,

И, обмакнув в душистые чернила

Перо свое, малюет мадригал.

Пусть грация жеманная в уборной

Дарит его улыбкою притворной

За то, что он выказывал в стихах

Слог расписной и музу в завитках;

Но мне пример: бессмертный сей неряха —

Анакреон, друг красоты и Вакха,

Поверьте мне, в халате пил и пел;

Муз баловень, харитами изнежен,

И к одному веселию прилежен,

Играя, он бессмертие задел.

Не льщусь его причастником быть славы,

Но в лени я ему не уступлю:

Как он, люблю беспечности забавы,

Как он, досуг и тихий сон люблю.

Но скоро след их у меня простынет:

Забот лихих меня обступит строй,

И ты, халат! товарищ лучший мой,

Прости! тебя неверный друг покинет.

Теснясь в рядах прислуженцев властей,

Иду тропой заманчивых сетей.

Что ждет меня в пути, где под туманом

Свет истины не различишь с обманом?

Куда слепец, неопытный слепец,

Я набреду? где странствию конец?

Как покажусь я перед трон мишурный

Владычицы, из своенравной урны

Кидающей подкупленной рукой

Дары свои на богомольный рой,

Толпящийся с кадилами пред нею?

Заветов я ее не разумею, —

Притворства чужд и принужденья враг,

От юных дней ценитель тихих благ.

В неловкости, пред записным проворством

Искусников, воспитанных притворством,

Изобличит меня мой каждый шаг.

И новичок еще в науке гибкой:

Всем быть подчас и вместе быть ничем,

И шею гнуть с запасною улыбкой

Под золотой, но тягостный ярем;

На поприще, где беспрестанной сшибкой

Волнуются противников ряды,

Оставлю я на торжество вражды,

Быть может, след моей отваги тщетной

И неудач постыдные следы.

О мой халат, как в старину приветный!

Прими тогда в объятия меня,

В тебе найду себе отраду я.

Прими меня с досугами, мечтами,

Венчавшими весну мою цветами.

Сокровище благ прежних возврати;

Дай радость мне, уединясь с тобою,

В тиши страстей, с спокойною душою,

И, не краснев пред тайным судиею,

Бывалого себя в себе найти.

Согрей во мне в холодном принужденье

Остывший жар к благодеяньям муз,

И гений мой, освободясь от уз,

Уснувшее разбудит вдохновенье.

Пусть прежней вновь я жизнью оживу,

И, сладких снов в волшебном упоенье

Переродясь, пусть обрету забвенье

Всего того, что видел наяву.

Шумит по рощам ветр осенний,

Древа стоят без украшений,

Дриады скрылись по дуплам;

И разувенчанная Флора,

Воздушного не слыша хора,

В печали бродит по садам.

Певец любви, поэт игривый

И граций баловень счастливый,

Стыдись! тебе ли жить в полях?

Ты ль будешь в праздности постылой

В деревне тратить век унылый,

Как в келье дремлющий монах?

Нет! быть отшельником от света —

Ни славы в том, ни пользы нет;

Будь терпелив, приспеют лета —

И сам тебя оставит свет.

Теперь, пока еще умильно

Глядят красавицы на нас,

И сердце, чувствами обильно,

Знакомо с счастием подчас,

Пока еще у нас играет

Живой румянец на щеках,

И радость с нами заседает

На шумных Вакховых пирах, —

Не будем, вопреки природы

И гласу сердца вопреки,

Свои предупреждая годы,

Мы добиваться в старики!

Доколе роз в садах не тронет

Мертвящей осени рука,

Любимца Флоры, мотылька,

Ничто от розы не отгонит.

Пример и мы с него возьмем!

Как мотылек весною к розе,

И мы к веселью так прильнем,

Смеяся времени угрозе!

Ах! юностью подорожим!

В свое пусть старость при́дет время,

Пусть лет на нас наложит бремя —

Навстречу к ней не поспешим.

Любви, небесным вдохновеньям,

Забавам, дружбе, наслажденьям

Дней наших поручая бег,

Судьбе предавшися послушно,

Ее ударов равнодушно

Дождемся мы средь игр и нег.

Когда же смерть нам в дверь заглянет

Звать в заточение свое,

Пусть лучше на пиру застанет,

Чем мертвыми и до нее.

Наш свет — театр; жизнь — драма; содержатель —

Судьба; у ней в руке всех лиц запас:

Министр, богач, монах, завоеватель

В условный срок выходит напоказ.

Простая чернь, отброшенная знатью,

Мы — зрители, и, дюжинную братью,

В последний ряд отталкивают нас.

Но платим мы издержки их проказ,

И уж зато подчас, без дальних справок,

Когда у них в игре оплошность есть,

Даем себе потеху с задних лавок

За свой алтын освистывать их честь.

Над кем судьбина не шутила?

И кто проказ ее не раб?

Слепая приговор скрепила —

И с бала я попал в ухаб!

В ухабе сидя, как в берлоге,

Я на досуге рассуждал,

И в свете, как и на дороге,

Ухабов много насчитал.

Ухабист путь к столице счастья,

Но случай будь на облучке —

Ни ям не бойся, ни ненастья;

Засни — проснешься, сон в руке!

Тебя до места, друг убогий,

Достоинство не довезет;

Наедет случай — и с дороги

Как раз в ухаб тебя столкнет.

Чем груза более в поклаже,

Чем выше ход твоих саней,

Тем путь опасней! Яма та же

В смиренных розвальнях сносней!

Хоть выровнен паркет придворный,

Но встретишь ямы и на нем;

Простяк в них сядет, а проворный

Готов вскарабкаться ползком.

Коварный друг с улыбкой сладкой

Вам руку ласки подает,

А сам, того и жди, украдкой

Другой рукой в ухаб толкнет.

Рифмач! когда в тебе есть совесть,

В чужие сани не садись:

Ты Фаэтона вспомни повесть,

И сесть в ухаб поберегись!

Друзья! для вас моя проказа!

Я приговора жду от вас:

С хребта крылатого Пегаза

В ухаб попал ли в добрый час?

Я вижу град Петров чудесный, величавый,

По манию Петра воздвигшийся из блат,

Наследный памятник его могущей славы,

Потомками его украшенный стократ!

Повсюду зрю следы великия державы,

И русской славою след каждый озарен.

Се Петр, еще живый в меди красноречивой!

Под ним полтавский конь, предтеча горделивый

Штыков сверкающих и веющих знамен.

Он царствует еще над созданным им градом,

Приосеня его державною рукой,

Народной чести страж и злобе страх немой.

Пускай враги дерзнут, вооружаясь адом,

Нести к твоим брегам кровавый меч войны,

Герой! Ты отразишь их неподвижным взглядом,

Готовый пасть на них с отважной крутизны.

Бегут — и где они? — <и> снежные сугробы

В пустынях занесли следы безумной злобы.

Так, Петр! ты завещал свой дух сынам побед,

И устрашенный враг зрел многие Полтавы.

Питомец твой, громов метатель двоеглавый,

На поприще твоем расширил свой полет.

Рымникский пламенный и Задунайский твердый!

Вас здесь согражданин почтит улыбкой гордой.

Но жатвою ль одной меча страна богата?

Одних ли громких битв здесь след запечатлен?

Иные подвиги, к иным победам ревность

Поведает нам глас красноречивых стен, —

Их юная краса затмить успела древность.

Искусство здесь везде вело с природой брань

И торжество свое везде знаменовало;

Могущество ума — мятеж стихий смиряло,

И мысль, другой Алкид, с трудов взыскала дань.

Ко славе из пелен Россия возмужала,

И из безвестной тьмы к владычеству прешла.

Так ты, о дщерь ее, как манием жезла,

Честь первенства, родясь в столицах, восприяла.

Искусства Греции и Рима чудеса —

Зрят с дивом над собой полночны небеса.

Чертоги кесарей, сады Семирамиды,

Волшебны острова Делоса и Киприды!

Чья смелая рука совокупила вас?

Чей повелительный, назло природе, глас

Содвинул и повлек из дикия пустыни

Громады вечных скал, чтоб разостлать твердыни

По берегам твоим, рек северных глава,

Великолепная и светлая Нева?

Кто к сим брегам склонил торговли алчной крылья,

И стаи кораблей, с дарами изобилья,

От утра, вечера и полдня к нам пригнал?

Кто с древним Каспием Бельт юный сочетал?

Державный дух Петра и ум Екатерины

Труд медленных веков свершили в век единый.

На Юге меркнул день — у нас он рассветал.

Там предрассудков меч и светоч возмущенья

Грозились ринуть в прах святыню просвещенья.

Убежищем ему был Север, и когда

В Европе зарево крамол зажгла вражда,

И древний мир вcпылал, склонясь печальной выей, —

Дух творческий парил над юною Россией

И мощно влек ее на подвиг бытия.

Художеств и наук блестящая семья

Отечеством другим признала нашу землю.

Восторгом смелый путь успехов их объемлю

И на рассвете зрю лучи златого дня.

Железо, покорясь влиянию огня,

Здесь легкостью дивит в прозрачности ограды,

За коей прячется и смотрит сад прохлады.

Полтавская рука сей разводила сад!

Но что в тени его мой привлекает взгляд?

Вот скромный дом, ковчег воспоминаний славных!

Свидетель он надежд и замыслов державных!

Здесь мыслил Петр об нас. Россия! здесь твой храм!

О, если жизнь придать бесчувственным стенам

И тайны царских дум извлечь из хладных сводов,

Какой бы мудрости тот глас отзывом был,

Каких бы истин гром незапно поразил

Благоговейный слух властителей народов!

Там зодчий, силясь путь к бессмертию простерть,

Возносит дерзостно красивые громады.

Полночный Апеллес, обманывая взгляды,

Дарует кистью жизнь, обезоружив смерть.

Ваятели, презрев небес ревнивых мщенье,

Вдыхают в вещество мысль, чувство и движенье.

Природу испытав, Невтонов ученик

Таинственных чудес разоблачает лик,

Иль с небом пламенным в борьбе отъемлет, смелый,

Из гневных рук богов молниеносны стрелы!

Мать песней, смелая царица звучных дум,

Смягчает дикий нрав и возвышает ум.

Здесь друг Шувалова воспел Елисавету,

И, юных русских муз блистательный рассвет,

Его счастливее — как русский и поэт —

Екатеринин век Державин предал свету.

Минервы нашей ум Европу изумлял:

С успехом равным он по свету рассылал

Приветствие в Ферней, уставы самоедам,

Иль на пути в Стамбул открытый лист победам.

Полсветом правила она с брегов Невы

И утомляла глас стоустныя молвы.

Блестящий век! и ты познал закат условный!

И твоего певца уста уже безмолвны!

Но нам ли с завистью кидать ревнивый взгляд

На прошлые лета и славных действий ряд?

Наш век есть славы век, наш царь — любовь вселенной!

Земля узрела в нем небес залог священный,

Залог благих надежд, залог святых наград!

С народов со́рвал он оковы угнетенья,

С царей снимает днесь завесу заблужденья

И, с кроткой мудростью свой соглася язык,

С престола учит он народы и владык;

Уж зреет перед ним бессмертной славы жатва!

Счастливый вождь тобой счастливых россиян!

В душах их раздалась души прекрасной клятва:

Петр создал подданных, ты образуй граждан!

Пускай уставов дар и оных страж — свобода,

Обетованный брег великого народа,

Всех чистых доблестей распустит семена.

С благоговеньем ждет, о царь, твоя страна,

Чтоб счастье давший ей дал и права на счастье!

«Народных бед творец — слепое самовластье», —

Из праха падших царств сей голос восстает.

Страстей преступных мрак проникнувши глубоко,

Закона зоркий взгляд над царствами блюдет,

Как провидения недремлющее око.

Предвижу: правды суд — страх сильных, слабых щит —

Небесный приговор земле благовестит.

С чела оратая сотрется пот неволи.

Природы старший сын, ближайший братьев друг

Свободно проведет в полях наследный плуг,

И светлых нив простор, приют свободы мирной,

Не будет для него темницею обширной.

Как искра под золой, скрывая блеск и жар,

Мысль смелая, богов неугасимый дар,

Молчанья разорвет постыдные оковы.

Умы воспламенит ко благу пламень новый.

К престолу истина пробьет отважный ход.

И просвещение взаимной пользы цепью

Тесней соединит владыку и народ.

Присутствую мечтой торжеств великолепью,

Свободный гражданин свободныя земли!

О царь! судьбы своей призванию внемли.

И Александров век светилом незакатным

Торжественно взойдет на русский небосклон,

Приветствуя, как друг, сияньем благодатным

Грядущего еще не пробужденный сон.

Американец и цыган,

На свете нравственном загадка,

Которого, как лихорадка,

Мятежных склонностей дурман

Или страстей кипящих схватка

Всегда из края мечет в край,

Из рая в ад, из ада в рай!

Которого душа есть пламень,

А ум — холодный эгоист;

Под бурей рока — твердый камень!

В волненьи страсти — легкий лист!

Куда ж меня нелегкий тащит

И мой раздутый стих таращит,

Как стих того торговца од,

Который на осьмушку смысла

Пуд слов с прибавкой выдает?

Здесь муза брода не найдет:

Она над бездною повисла.

Как ей спуститься без хлопот

И как, не дав толчка рассудку

И не споткнувшись на пути,

От нравственных стихов сойти

Прямой дорогою к желудку?

Но, впрочем, я слыхал не раз,

Что наш желудок — чувств властитель

И помышлений всех запас.

Поэт, политик, победитель,

Все от него успеха ждут:

Судьба народов им решится;

В желудке пища не сварится —

И не созреет славный труд;

Министр объелся: сквозь дремоту

Секретаря прочел работу —

И гибель царства подписал.

Тот натощак бессмертья ищет,

Но он за драмой в зубы свищет —

И свет поэта освистал.

К тому же любопытным ухом

Умеешь всем речам внимать;

И если возвышенным духом

Подчас ты унижаешь знать,

Зато ты граф природный брюхом

И всем сиятельным под стать!

Ты знаешь цену Кондильяку,

В Вольтере любишь шуток дар

И платишь сердцем дань Жан-Жаку,

Но хуже ль лучших наших бар

Ценить умеешь кулебяку

И жирной стерляди развар?

Ну, слава богу! пусть с дороги

Стихомаранья лютый бес

Кидал меня то в ров, то в лес,

Но я, хоть поизбивши ноги,

До цели, наконец, долез.

О кухне речь — о знаменитый

Обжор властитель, друг и бог!

О, если, сочный и упитый,

Достойным быть мой стих бы мог

Твоей щедроты плодовитой!

Приправь и разогрей мой слог,

Пусть будет он, тебе угодный,

Душист, как с трюфлями пирог,

И вкусен, как каплун дородный!

Прочь Феб! и двор его голодный!

Я не прошу себе венка:

Меня не взманит лов бесплодный!

Слепого случая рука

Пусть ставит на показ народный

Зажиточного дурака —

Проситься в дураки не буду!

Я не прошусь закинуть уду

В колодезь к истине сухой:

Ложь лучше истины иной!

Я не прошу у благодати

Втереть меня к библейской знати

И по кресту вести к крестам,

Ни ко двору, ни к небесам.

Просить себе того-другого

С поклонами я не спешу:

Мне нужен повар — от Толстого

Я только повара прошу!

«Что пользы, — говорит расчетливый Свиньин, —

Мне кланяться развалинам бесплодным

Пальмиры, Трои иль Афин?

Пусть дорожит Парнаса гражданин

Воспоминаньем благородным;

Я не поэт, а дворянин,

И лучше в Грузино пойду путем доходным:

Там, кланяясь, могу я выкланяться в чин».

Иссохлось бы перо твое бесплодно,

Засу́хою скончались бы листы,

Но помогать бедам искусству сродно:

В желчь зависти перо обмокнешь ты, —

И сызнова на месяц-два свободно

С него польются клеветы.

Был древний храм готического зданья,

Обитель сов, унынья и молчанья.

Узрел его художник молодой,

Постиг умом обилье средств, в нем скрытых,

Сломал ряд стен, уж временем подрытых,

И, чародей, испытанной рукой

На груде их, из их развалин новый

Чертог воздвиг. Величье, простота,

Искусство, вкус, красивость, чистота

Дивят глаза, и зодчий... но суровый

Закон судьбы свершился и над ним.

Так решено: на всех не угодим!

И зодчий наш, причастный вечной славы,

Не избежал хулителей трудов.

Враги нашлись; но где ж? — в семействе сов.

Из теплых гнезд изгнанники, в дубравы

Они с стыдом пустились, и в дупла́х,

В досаде злой, в остервененьи диком,

Совиный их ночной ареопаг

Труд зодчего позорил дерзким криком.

Язык отцов — тот устарелый храм;

Карамзина сравним с отважным зодчим;

С семьей же сов, друзья! и с прочим, прочим,

Кого и что сравнить — оставлю вам.

Ты прав! Сожжем, сожжем его творенья!

Он не по нас! Галиматьи в нем нет!

В нем смелый ум, потомок просвещенья;

Есть жар, есть вкус, сей вечно юный цвет!

Но что нам в них? Он грации улыбкой

Был вдохновен, когда шутя писал,

И слог его, уступчивый и гибкой,

Живой Протей, все измененья брал.

Но что нам в том? Пусть яркий пламень казни

Венец творца и наш позор сожжет!

Но ты, дружок, ты чужд такой боязни!

Как сжечь тебя? Не загорится лед.

Надменный нуль, пигмей, крикун картавый,

Ты на меня задорно лезешь в бой!

Тут есть резон: как Эрострат другой,

Бесславьем ты добиться хочешь славы!

Но тщетен труд: я мстительным стихом

Не объявлю об имени твоем;

Язви меня, на вызов твой не выду,

Не раздражишь молчания певца, —

Хочу скорей я претерпеть обиду,

Чем в честь пустить безвестного глупца.

Над мотыльком смеялся человек:

«Гость утренний! по чести, ты мне жалок! —

Он говорит. — Мгновенье — вот твой век!

И мотыльку могила — куст фиалок».

За годом год торопится вослед,

И старику отсчитано сто лет.

Час смерти бьет! Старик на смертном ложе,

Вздохнув, сказал: «И век мгновенье тоже!»

— За что ты в спальне спишь, а зябну я в сенях? —

У мопса жирного спросил кобель курчавый.

— За что? — тот отвечал, — вся тайна в двух словах:

Ты в дом для службы взят, а я взят для забавы.

В столицу съехались портретны мастера.

Петр плох, но с де́ньгами; соперник Рафаэлю —

Иван, но без гроша. От утра до утра

То женщин, то мужчин малюет кисть Петра;

Иван едва ли кисть и раз возьмет в неделю.

За что ж им от судьбы не равен так дележ?

Портрет Петра был льстив, портрет Ивана — схож.

— О чем так тужишь ты? — чиж говорил чижу. —

Здесь в клетке во сто раз приятней жить, чем в поле.

— Так, — молвил тот, — тебе, рожденному в неволе;

Но я, я волю знал, и я о ней тужу.

Пес лаял на воров; пса утром отодрали —

За то, что лаем смел встревожить барский сон.

Пес спал в другую ночь; дом воры обокрали:

Отодран пес за то, зачем не лаял он.

Вписавшись в цех зоилов строгих,

Будь и к себе ты судия.

Жуковский пишет для немногих,

А ты для одного себя.

Чтоб полный смысл разбить в творениях певца,

Поодиначке в нем ты стих коварно удишь;

В бессмыслице ж своей тогда уверен будешь,

Когда прочтешь себя с начала до конца.

Льстить любят многие; хвалить умеет редкой.

Не в меру похвала опасней брани едкой.

Усердья ложного подать ли образец?

В рассказ мой вслушайтесь: какой-то древний жрец,

К кумиру своему излишне богомольный,

Так уж кадил ему, уж так ему кадил,

Что с ног до головы его он закоптил.

И полно? — Нет! и тем уроком недовольный,

Так размахнулся раз, в пылу слепой руки,

Что он кадильницей расшиб его в куски.

Фортуны баловни! Кумиры черни зыбкой!

Любимцы срочные забывчивой молвы!

Не стрел вражды крутой, но лести гибкой,

Кадильниц берегитесь вы!..

Как мастерски пророков злых подсел

Рифмач, когда себя в печать отправил;

Им вопреки, он на своем поставил

И сотню од не про себя пропел:

В наборщиках читателей имел

И цензора одобрить их заставил.

В двух дюжинах поэм воспевший предков сечи,

Глаголом ни стиха наш лирик не убил.

Как жалко мне, что он частей и прочих речи,

Как и глаголы, не щадил.

Как «Андромахи» перевод

Известен стал у стикских вод,

И наших дней Прадон прославился и в аде.

«Зачем писать ему? — сказал Расин в досаде. —

Пускай бы он меня в покое оставлял,

Творения с женой другие б издавал».

Жена же, напроти́в, когда он к ней подходит,

Жалеет каждый раз, что он не переводит.

Княжнин! К тебе был строг судеб устав,

И над тобой сшутил он необычно:

«Вадим» твой был сожжен публично,

А публику студит холодный твой «Рослав».

Один Фаон, лезбосская певица,

Тебе враждой путь к морю проложил;

Другой Фаон, по смерти твой убийца,

Тебя в стихах водяных потопил.

Куда летишь? К каким пристанешь берегам,

Корабль, несущий по волнам

Судьбы великого народа?

Что ждет тебя? Покой иль бурей непогода?

Погибнешь, иль прейдешь со славою к векам,

Потомок древних сосн, Петра рукою мощной

Во прах низверженных в степях, где Бельт полнощный,

Дивясь, зрел новый град, возникший средь чудес?

Да будет над тобой покров благих небес!

Мы видели тебя игрой сердитой влаги,

Грозой разбитый мачт конец твой предвещал;

Под блеском молний ты носился между скал,

Но силою пловцов, чад славы и отваги,

На якорь опершись, ты твердо устоял.

Недаром ты преплыл погибельные мели,

И тучи над тобой рассек приветный свет;

Обдержанный под бурей бед,

Незримым кормщиком [1] ты призван к славной цели.

Шести морей державный властелин,

Ты стой в лицо врагам, как браней исполин!

Давно посол небес, твой страж, орел двуглавый

На гордом флаге свил гнездо побед и славы.

Пускай почиет днесь он в грозной тишине,

Приосенив тебя своим крылом обширным!

Довольно гром метал ты в пламенной войне

От утренних морей к вечерней стороне.

Днесь путь тебе иной: теки к победам мирным!

Вселенною да твой благословится бег!

Открой нам новый мир за новым небосклоном!

Пловцов ты приведи на тот счастливый брег,

Где царствует в согласии с законом

Свобода смелая, народов божество;

Где рабства нет вериг, оков немеют звуки,

Где благоденствуют торговля, мир, науки,

И счастие граждан — владыки торжество!

О ты, который нам явить с успехом мог

И своенравный ум и беспорочный слог,

В бореньи с трудностью силач необычайный,

Не тайн поэзии, но стихотворства тайны,

Жуковский! от тебя хочу просить давно.

Поэзия есть дар, стих — мастерство одно.

Природе в нас зажечь светильник вдохновенья,

Искусства нам дают пример и наставленья.

Как с рифмой совладеть, подай ты мне совет.

Не ты за ней бежишь, она тебе вослед;

Угрюмый наш язык как рифмами ни беден,

Но прихотям твоим упор его не вреден,

Не спотыкаешься ты на конце стиха,

И рифмою свой стих венчаешь без греха.

О чем ни говоришь, она с тобой в союзе

И верный завсегда попутчик смелой музе.

Но я, который стал поэтом на беду,

Едва когда путем на рифму набреду;

Не столько труд тяжел в Нерчинске рудокопу,

Как мне, поймавши мысль, подвесть ее под стопу,

И рифму залучить к перу на острие.

Ум говорит одно, а вздорщица свое.

Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков,

Державин рвется в стих, а втащится Херасков.

В стихах моих не раз, ее благодаря,

Трус Марсом прослывет, Катоном — льстец царя,

И, словом, как меня в мороз и жар ни мечет,

А рифма, надо мной ругаясь, мне перечит.

С досады, наконец, и выбившись из сил,

Даю зарок не знать ни перьев, ни чернил,

Но только кровь во мне, спокоившись, остынет

И неуспешный лов за рифмой ум покинет,

Нежданная, ко мне является она,

И мной владеет вновь парнасский сатана.

Опять на пытку я, опять бумагу в руки —

За рифмой рифмы ждать, за мукой новой муки.

Еще когда бы мог я, глядя на других,

Впопад и невпопад сажать слова в мой стих;

Довольный счетом стоп и рифмою богатой,

Пестрил бы я его услужливой заплатой.

Умел бы, как другой, паря на небеса,

Я в пляску здесь пустить и горы и леса

И, в самый летний зной в лугах срывая розы,

Насильственно пригнать с Уральских гор морозы.

При помощи таких союзников, как встарь,

Из од своих бы мог составить рифм словарь

И Сумарокова одеть в покрове новом;

Но мой пужливый ум дрожит над каждым словом,

И рифма праздная, обезобразив речь,

Хоть стих и звучен будь, — ему как острый меч.

Скорее соглашусь, смиря свою отвагу,

Стихами белыми весь век чернить бумагу,

Чем слепо вклеивать в конец стихов слова,

И написав их три, из них мараю два.

Проклятью предаю я, наравне с убийцей,

Того, кто первый стих дерзнул стеснить границей,

И вздумал рифмы цепь на разум наложить.

Не будь он — мог бы я спокойно век дожить,

Забот в глаза не знать и, как . . . . . . жирный,

Спать ночью, днем дремать в объятьях тени мирной.

Ни тайный яд страстей, ни зависти змия

Грызущею тоской не трогают меня.

Вельможеских палат не знаю переходов,

Корысть меня не мчит к брегам чужих народов.

Довольный тем, что есть, признательный судьбе,

Не мог бы в счастьи знать и равного себе,

Но, заразясь назло стихолюбивым ядом,

Свой рай земной сменил я добровольным адом.

С тех пор я сам не свой: прикованный к столу,

Как древле изгнанный преступник на скалу

Богами брошен был на жертву хищной власти,

Насытить не могу ненасытимой страсти.

То оборот мирю с упрямым языком,

То выживаю стих, то строфу целиком,

И, силы истоща в страдальческой работе,

Тем боле мучусь я, что мучусь по охоте.

Блаженный Н<иколев>! ты этих мук не знал.

Пока рука пером водила, ты писал,

И полка книжная, твой знаменуя гений,

Трещит под тяжестью твоих стихотворений.

Пусть слог твой сух и вял, пусть холоден твой жар,

Но ты, как и другой, Заикину товар.

Благодаря глупцам не залежишься в лавке!

«Где рифма налицо, смысл может быть в неявке!»

Так думал ты — и том над томом громоздил;

Но жалок, правилам кто ум свой покорил.

Удачный выбор слов невежде не помеха;

Ему что новый стих, то новая потеха.

С листа на лист, резвясь игривою рукой,

Он в каждой глупости любуется собой.

Напротив же, к себе писатель беспристрастный,

Тщась беспорочным быть, — в борьбе с собой всечасной.

Оправданный везде, он пред собой неправ;

Всем нравясь, одному себе он не на нрав.

И часто, кто за дар прославлен целым светом,

Тот проклинает день, в который стал поэтом.

Ты, видя подо мной расставленную сеть,

Жуковский! научи, как с рифмой совладеть.

Но если выше сил твоих сия услуга,

То от заразы рифм избавь больного друга!

Рожденный мирты рвать и спящий на соломе,

В отечестве поэт, кондитор в барском доме!

Другой вельможам льстит; а я пишу к тебе,

Как смел, Сибиряков, ты, вопреки судьбе,

Опутавшей тебя веригами насилья, —

Отважно развернуть воображенью крылья?

И, званьем раб, душой — к свободе вознестись?

«Ты мыслить вздумал? ты? дружок! перекрестись, —

Кричит тебе сын тьмы, сиятельства наследник, —

Не за перо берись: поди, надень передник;

Нам леденцы вкусней державинских стихов.

О век! Злосчастный век разврата и грехов!

Всё гибнет, и всему погибель просвещенье:

С трудом давно ль скреплял в суде определенье

Приявший от небес дворянства благодать,

А ныне: уж и чернь пускается в печать!

Нет! нет! дворянских глаз бесчестить я не буду.

Другой тебя читай: я чести не забуду.

Нам памятен еще примерный тот позор,

Как призрен был двором беглец из Холмогор.

Пожалуй, и тебе, в сей век столь ненавистный,

В вельможах сыщется заступник бескорыстный,

И мимо нас, дворян, как дерзкий тот рыбарь,

Ты попадешь и в честь, и в адрес-календарь».

Так бредит наяву питомец предрассудка

За лакомым столом, где тяжестью желудка

Отяжелела в нем пустая голова.

Тебя, Сибиряков! не тронут те слова.

Стыдя спесь общества, ты оправдал природу;

В неволе ты душой уразумел свободу,

И целью смелою начертанный твой стих

Векам изобличит гонителей твоих.

Свобода не в дворцах, неволя не в темницах;

Достоинство в душе — пустые званья в лицах.

Пред взором мудреца свет — пестрый маскерад,

Где жребием слепым дан каждому наряд;

Ходули подхватя, иной глядит вельможей,

А с маскою на бал он выполз из прихожей.

Сорви одежду? — пыль под мишурой честей,

И первый из вельмож последний из людей.

Природа не знаток в науке родословной

И раздает дары рукой скупой, но ровной.

Жалею я, когда судьбы ошибкой злой

Простолюдин рожден с возвышенной душой,

И свойств изящных блеск в безвестности тускнеет;

Но злобою мой ум кипит и цепенеет,

Когда на казнь земле и небесам в укор

Судьба к честям порок возводит на позор.

Кто мыслит, тот могущ, а кто могущ — свободен.

Пусть рабствует в пыли лишь тот, кто к рабству сроден.

Свобода в нас самих: небес святый залог,

Как собственность души, ее нам вверил бог!

И не ее погнет ярмо земныя власти;

Одни тираны ей: насильственные страсти.

Пусть дерзостный орел увяз в плену силка,

Невольник на земле, он смотрит в облака;

Но червь презрительный, отверженец природы,

Случайно взброшенный порывом непогоды

В соседство к небесам, на верх кавказских гор

Ползет и в гнусный прах вперяет робкий взор.

И ты, Сибиряков, умерь прискорбья пени,

Хотя ты в обществе на низшие ступени

Засажен невзначай рождением простым,

Гордись собой! а спесь ты предоставь другим.

Пусть барин чванится дворянским превосходством,

Но ты довольствуйся душевным благородством.

Взгляни на многих бар, на гордый их разврат,

И темный жребий свой благослови стократ.

Быть может, в их среде светильник дарованья

Потухнул бы в тебе под гнетом воспитанья.

Утратя бодрость чувств, заимствовал бы ты,

Быть может, праздность их и блажь слепой тщеты.

Ты стал бы, как они, в бесчувствии глубоком

На участь братиев взирать холодным оком

И думать, что творец на то и создал знать,

Чтоб кровью ближнего ей нагло торговать;

Что черни дал одни он спины, барству — души,

Как дал рога быку, а зайцу только уши;

Что жизнь он в дар послал для бар и богача,

Другим взвалил ее, как ношу на плеча;

И что всё так в благом придумано совете,

Чтоб был немногим рай, а многим ад на свете.

Счастлив, кто сам собой взошел на высоту:

Рожденный на верхах всё видит на лету;

Надменность или даль его туманит зренье,

За правду часто он приемлет заблужденье;

Обманываясь сам, страстями ослеплен,

Доверчивость других обманывает он.

Но ты страшись его завидовать породе,

Ты раб свободный, он — раб жалкий на свободе.

Пусть нежный баловень полуденной природы,

Где тень душистее, красноречивей воды,

Улыбку первую приветствует весны!

Сын пасмурных небес полуночной страны,

Обыкший к свисту вьюг и реву непогоды,

Приветствую душой и песнью первый снег.

С какою радостью нетерпеливым взглядом

Волнующихся туч ловлю мятежный бег,

Когда с небес они на землю веют хладом!

Вчера еще стенал над онемевшим садом

Ветр скучной осени, и влажные пары

Стояли над челом угрюмыя горы

Иль мглой волнистою клубилися над бором.

Унынье томное бродило тусклым взором

По рощам и лугам, пустеющим вокруг.

Кладбищем зрелся лес; кладбищем зрелся луг.

Пугалище дриад, приют крикливых вранов,

Ветвями голыми махая, древний дуб

Чернел в лесу пустом, как обнаженный труп,

И воды тусклые, под пеленой туманов,

Дремали мертвым сном в безмолвных берегах.

Природа бледная, с унылостью в чертах,

Поражена была томлением кончины.

Сегодня новый вид окрестность приняла,

Как быстрым манием чудесного жезла;

Лазурью светлою горят небес вершины;

Блестящей скатертью подернулись долины,

И ярким бисером усеяны поля.

На празднике зимы красуется земля

И нас приветствует живительной улыбкой.

Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой;

Там, темный изумруд посыпав серебром,

На мрачной со́сне он разрисовал узоры.

Рассеялись пары и засверкали горы,

И солнца шар вспылал на своде голубом.

Волшебницей зимой весь мир преобразован;

Цепями льдистыми покорный пруд окован

И синим зеркалом сравнялся в берегах.

Забавы ожили; пренебрегая страх,

Сбежались смельчаки с брегов толпой игривой

И, празднуя зимы ожиданный возврат,

По льду свистящему кружатся и скользят.

Там ловчих полк готов; их взор нетерпеливый

Допрашивает след добычи торопливой, —

На бегство робкого нескромный снег донес;

С неволи спущенный за жертвой хищный пес

Вверяется стремглав предательскому следу,

И довершает нож кровавую победу.

Покинем, милый друг, темницы мрачный кров!

Красивый выходец кипящих табунов,

Ревнуя на бегу с крылатоногой ланью,

Топоча хрупкий снег, нас по полю помчит.

Украшен твой наряд лесов сибирских данью,

И соболь на тебе чернеет и блестит.

Презрев мороза гнев и тщетные угрозы,

Румяных щек твоих свежей алеют розы,

И лилия свежей белеет на челе.

Как лучшая весна, как лучшей жизни младость,

Ты улыбаешься утешенной земле,

О, пламенный восторг! В душе блеснула радость,

Как искры яркие на снежном хрустале.

Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость!

Кто в тесноте саней с красавицей младой,

Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой,

Жал руку, нежную в самом сопротивленье,

И в сердце девственном впервой любви смятенья,

И думу первую, и первый вздох зажег,

В победе сей других побед прияв залог.

Кто может выразить счастливцев упоенье?

Как вьюга легкая, их окриленный бег

Браздами ровными прорезывает снег

И, ярким облаком с земли его взвевая,

Сребристой пылию окидывает их.

Стеснилось время им в один крылатый миг.

По жизни так скользит горячность молодая,

И жить торопится, и чувствовать спешит!

Напрасно прихотям вверяется различным;

Вдаль увлекаема желаньем безграничным,

Пристанища себе она нигде не зрит.

Счастливые лета! Пора тоски сердечной!

Но что я говорю? Единый беглый день,

Как сон обманчивый, как привиденья тень,

Мелькнув, уносишь ты обман бесчеловечный!

И самая любовь, нам изменив, как ты,

Приводит к опыту безжалостным уроком

И, чувства истощив, на сердце одиноком

Нам оставляет след угаснувшей мечты.

Но в памяти души живут души утраты.

Воспоминание, как чародей богатый,

Из пепла хладного минувшее зовет

И глас умолкшему и праху жизнь дает.

Пусть на омытые луга росой денницы

Красивая весна бросает из кошницы

Душистую лазурь и свежий блеск цветов;

Пусть, растворяя лес очарованьем нежным,

Влечет любовников под кровом безмятежным

Предаться тихому волшебству сладких снов! —

Не изменю тебе воспоминаньем тайным,

Весны роскошныя смиренная сестра,

О сердца моего любимая пора!

С тоскою прежнею, с волненьем обычайным,

Клянусь платить тебе признательную дань;

Всегда приветствовать тебя сердечной думой,

О первенец зимы, блестящей и угрюмой!

Снег первый, наших нив о девственная ткань!

Из Пёриге гость жирный и душистый,

Покинутый судьбы на произвол,

Ступай, пирог, к брегам полночи льдистой!

Из мест, где Ком имеет свой престол

И на народ взирает благосклонней,

Где дичь вкусней и трюфли благовонней

И пьяный Вакх плодит роскошный дол...

Иль, отложив балясы стихотворства

(Ты за себя сам ритор и посол),

Ступай, пирог, к Тургеневу на стол,

Достойный дар и дружбы и обжорства!

А ты, дитя, не тех угрюмых школ,

Где натощак воспитанный рассудок

К успехам шел через пустой желудок,

Но лучших школ прилежный ученик;

Ты, ревностный последний; Эпикуру;

Ты, уголок между почетных книг

Оставивший поварни трубадуру,

Который нам за лакомым столом

Искусство есть преподавал стихом

И, своего исполненный предмета,

Похитил лавр обжоры и поэта, —

Ты, друг, прими, в знак дружбы, мой пирог,

Как древле был приемлем хлеб с солонкой.

Друзей сзови; но двери на замок

От тех гостей, которых запах тонкой,

Издалека пронюхав сочный дух,

И навыком уж изощренный слух,

Прослышавши позывный звон тарелок,

Ведут к столу — вернее лучших стрелок;

Лицо их, в дверь явясь, как на заказ,

Вам говорит, который в доме час.

Честь велика, когда почетный барин

К нам запросто приходит есть хлеб-соль,

Но за столом нас от честей уволь:

Незваный гость досадней, чем татарин.

В пословицах народов ум живет,

А здесь и ум обеденных Солонов.

В гостиных нас закон приличий жмет;

Но за столом, чужд ига, враг забот,

Бросаю цепь стеснительных законов.

Чиновный гость иль приторный сосед

Вливает яд в изящнейший обед.

Нет! нет! прошу, мне в честь и благодарность,

Одних друзей сзови на мой пирог:

Прочь знатного враля высокопарность

И подлеца обсахаренный слог!

Пусть старшинством того почтит пирушка,

У коего всегда порожней кружка,

И с языка вздор острый, без затей,

Как блестки искр, срывается быстрей.

Ему воздай отличие верховно;

Но не деспо́т; а общества глава

Над обществом пусть царствует условно

И делит с ним законные права.

Пусть, радуясь его правленью, каждый

Покорностью почтит властей дележ,

И в свой черед балует прихоть жажды

И языка болтливого свербеж.

Уже мечтой я заседаю с вами,

Я мысленно перелетаю даль:

Я вижу свой прибор между друзьями;

Вином кипит сияющий хрусталь.

Пусть сбудется воображенья шаль;

Пусть поживлюсь мечтательной поимкой,

Когда судьбы жестокий приговор,

Мне вопреки, лишь только невидимкой

Дает присесть за дружеский прибор.

Но тот, кому я близок и заочно,

Пусть будет есть и пить за трезвый дух;

Нельзя умней придумать и нарочно:

Тургенев мой, ты будешь есть за двух!

Уныние! вернейший друг души!

С которым я делю печаль и радость,

Ты легким сумраком мою одело младость,

И расцвела весна моя в тиши.

Я счастье знал, но молнией мгновенной

Оно означило туманный небосклон,

Его лишь взвидел взор, блистаньем ослепленный,

Я не жалел о нем: не к счастью я рожден.

В душе моей раздался голос славы:

Откликнулась душа волненьям на призыв;

Но, силы испытав, я дум смирил порыв,

И замерли в душе надежды величавы.

Не оправдала ты честолюбивых снов,

О слава! Ты надежд моих отвергла клятву,

Когда я уповал пожать бессмертья жатву

И яркою браздой прорезать мглу веков!

Кумир горящих душ! меня не допустила

Судьба переступить чрез твой священный праг,

И, мой пожравшая уединенный прах,

Забвеньем зарастет безмолвная могила.

Но слава не вотще мне голос подала!

Она вдохнула мне свободную отвагу,

Святую ненависть к бесчестному зажгла —

И чистую любовь к изящному и благу.

Болтливыя молвы не требуя похвал,

Я подвиг бытия означил тесным кругом:

Пред алтарем души в смиреньи клятву дал

Тирану быть врагом и жертве верным другом.

С улыбкою любви, в венках из свежих роз,

На пир роскошества влекли меня забавы;

Но сколько в нектар их я пролил горьких слез,

И чаша радости была сосуд отравы.

Унынье! всё с тобой крепило мой союз;

Неверность льстивых благ была мне поученьем;

Ты сблизило меня с полезным размышленьем

И привело под сень миролюбивых муз.

Сопутник твой, сердечных ран целитель,

Труд, благодатный труд их муки усыпил.

Прошедшего — веселый искупитель!

Живой источник новых сил!

Всё изменило мне! ты будь не безответен!

С утраченным мое грядущее слилось;

Грядущее со мною разочлось,

И новый иск на нем мой был бы тщетен.

Сокровищницу бытия

Я истощил в одном незрелом ощущеньи,

Небес изящное наследство прожил я

В неполном шумном наслажденьи.

Наследство благ земных холодным оком зрю.

Пойду ль на поприще позорных состязаний

Толпы презрительной соперником, в бою

Оспоривать успех, цель низких упований?

В победе чести нет, когда бесчестен бой.

Раскройте новый круг, бойцов сзовите новых,

Пусть лавр, не тронутый корыстною рукой,

Пусть мета высшая самих венков лавровых

Усердью чистому явит достойный дар!

И честолюбие, источник дел высоких,

Когда не возмущен грозой страстей жестоких,

Вновь пламенной струей прольет по мне свой жар.

Но скройся от меня, с коварным обольщеньем,

Надежд несбыточных испытанный обман!

Почто тревожишь ум бесплодным сожаленьем

И разжигаешь ты тоску заснувших ран?

Унынье! с коим я делю печаль и радость,

Единый друг обманутой души,

Под сумраком твоим моя угасла младость,

Пускай и полдень мой прокрадется в тиши.

К чему мне вымыслы? к чему мечтанья мне

И нектар сладких упоений?

Я раннее прости сказал младой весне,

Весне надежд и заблуждений!

Не осушив его, фиал волшебств разбил;

При первых встречах жизнь в обманах обличил

И призраки принес в дань истине угрюмой;

Очарованья цвет в руках моих поблек,

И я сорвал с чела, наморщенного думой,

Бездушных радостей венок.

Но, льстивых лжебогов разоблачив кумиры,

Я правде посвятил свой пламенный восторг;

Не раз из непреклонной лиры

Он голос мужества исторг.

Мой Аполлон — негодованье!

При пламени его с свободных уст моих

Падет бесчестное молчанье

И загорится смелый стих.

Негодование! огонь животворящий!

Зародыш лучшего, что я в себе храню,

Встревоженный тобой, от сна встаю

И, благородною отвагою кипящий,

В волненьи бодром познаю

Могущество души и цену бытию.

Всех помыслов моих виновник и свидетель,

Ты от немой меня бесчувственности спас;

В молчаньи всех страстей меня твой будит глас:

Ты мне и жизнь и добродетель!

Поклонник истины в лета,

Когда мечты еще приятны, —

Взывали к ней мольбой и сердце и уста,

Но ветер разносил мой глас, толпе невнятный.

Под знаменем ее владычествует ложь;

Насильством прихоти потоптаны уставы;

С ругательным челом бесчеловечной славы

Бесстыдство председит в собрании вельмож.

Отцов народов зрел господствующих страхом,

Советницей владык — губительную лесть;

Печальную главу посыпав скорбным прахом,

Я зрел: изгнанницей поруганную честь,

Доступным торжищем — святыню правосудья,

Служенье истине — коварства торжеством,

Законы, правоты священные орудья,

Щитом могучему и слабому ярмом.

Зрел промышляющих спасительным глаголом,

Ханжей, торгующих учением святым,

В забвенья бога душ — одним земным престолам

Кадящих трепетно, одним богам земным.

Хранители казны народной,

На правый суд сверитесь вы;

Ответствуйте: где дань отчаянной вдовы?

Где подать сироты голодной?

Корыстною рукой заграбил их разврат.

Презрев укор людей, забыв небес угрозы,

Испили жадно вы средь пиршеских прохлад

Кровавый пот труда и нищенские слезы;

На хищный ваш алтарь в усердии слепом

Народ имущество и жизнь свою приносит;

Став ваших прихотей угодливым рабом,

Отечество от чад вам в жертву жертвы просит.

Но что вам? Голосом алкающих страстей

Мать вопиющую вы дерзко заглушили;

От стрел раскаянья златым щитом честей

Ожесточенную вы совесть оградили.

Дни ваши без докук и ночи без тревог.

Твердыней, правде неприступной,

Надменно к облакам вознесся ваш чертог,

И непорочность, зря дней ваших блеск преступный,

Смущаясь, говорит: «Где ж он? где ж казни бог?

Где ж судия необольстимый?

Что ж медлит он земле суд истины изречь?

Когда ж в руке его заблещет ярый меч

И поразит порок удар неотразимый?»

Здесь у подножья алтаря,

Там у престола в вышнем сане

Я вижу подданных царя,

Но где ж отечества граждане?

Для вас отечество — дворец,

Слепые властолюбья слуги!

Уступки совести — заслуги!

Взор власти — всех заслуг венец!

Нет! нет! не при твоем, отечество! зерцале

На жизнь и смерть они произнесли обет:

Нет слез в них для твоих печалей,

Нет песней для твоих побед!

Им слава предков без преданий,

Им нем заветный гроб отцов!

И колыбель твоих сынов

Им не святыня упований!

Ищу я искренних жрецов

Свободы, сильных душ кумира —

Обширная темница мира

Являет мне одних рабов.

О ты, которая из детства

Зажгла во мне священный жар,

При коей сносны жизни бедства,

Без коей счастье — тщетный дар,

Свобода! пылким вдохновеньем,

Я первый русским песнопеньем

Тебя приветствовать дерзал;

И звучным строем песней новых

Будил молчанье скал суровых

И слух ничтожных устрашал.

В век лучший вознесясь от мрачной сей юдоли,

Свидетель нерожденных лет —

Свободу пел одну на языке неволи,

В оковах был я, твой поэт!

Познают песнь мою потомки!

Ты свят мне был, язык богов!

И мира гордые обломки

Переживут венцы льстецов!

Но где же чистое горит твое светило?

Здесь плавает оно в кровавых облаках,

Там бедственным его туманом обложило,

И светится едва в мерцающих лучах.

Там нож преступный изуверства

Алтарь твой девственный багрит;

Порок с улыбкой дикой зверства

Тебя злодействами честит.

Здесь власть в дремоте закоснелой,

Даров небесных лютый бич,

Грозит цепьми и мысли смелой,

Тебя дерзающей постичь.

Здесь стадо робкое ничтожных

Витии поучений ложных

Пугают именем твоим;

И твой сообщник- просвещенье

С тобой, в их наглом ослепленье,

Одной секирою разим.

Там хищного господства страсти

Последнею уловкой власти

Союз твой гласно признают;

Но под щитом твоим священным

Во тьме народам обольщенным

Неволи хитрой цепь куют.

Свобода! о младая дева!

Посланница благих богов!

Ты победишь упорство гнева

Твоих неистовых врагов.

Ты разорвешь рукой могущей

Насильства бедственный устав

И на досках судьбы грядущей

Снесешь нам книгу вечных прав,

Союз между граждан и троном,

Вдохнешь в царей ко благу страсть,

Невинность примиришь с законом,

С любовью подданного власть.

Ты снимешь роковую клятву

С чела поникшего к земле

И пахарю осветишь жатву,

Темнеющую в рабской мгле.

Твой глас, будитель изобилья,

Нагие степи утучнит,

Промышленность распустит крылья

И жизнь в пустыне водворит;

Невежество, всех бед виновник,

Исчезнет от твоих лучей,

Как ночи сумрачный любовник

При блеске утренних огней.

Он загорится, день, день торжества и казни,

День радостных надежд, день горестной боязни!

Раздастся песнь побед, вам, истины жрецы,

Вам, други чести и свободы!

Вам плач надгробный! вам, отступники природы!

Вам, притеснители! вам, низкие льстецы!

Но мне ли медлить? Грязную их братью

Карающим стихом я ныне поражу;

На их главу клеймо презренья положу

И обреку проклятью.

Пусть правды мстительный Перун

На терпеливом небе дремлет,

Но мужественный строй моих свободных струн

Их совесть ужасом объемлет.

Пот хладный страха и стыда

Пробьет на их челе угрюмом,

И честь их распадется с шумом

При гласе правого суда.

Страж пепла их, моя недремлющая злоба

Их поглотивший мрак забвенья разорвет

И, гневною рукой из недр исхитив гроба,

Ко славе бедственной их память прикует.

Перед судом ума сколь, Каченовский! жалок

Талантов низкий враг, завистливый зоил.

Как оный вечный огнь при алтаре весталок,

Так втайне вечный яд, дар лютый адских сил,

В груди несчастного неугасимо тлеет.

На нем чужой успех, как ноша, тяготеет;

Счастливца свежий лавр — колючий терн ему;

Всегда он ближнего довольством недоволен

И, вольный мученик, чужим здоровьем болен.

Где жертв не обрекла господству своему

Слепая зависть, дочь надменности ничтожной?

Известности боясь, змиею осторожной

Ползет, роняя вслед яд гнусной клеветы.

В шатрах, в дому царей, в уборной красоты

Свирепствует во тьме коварная зараза;

Но в мирной муз семье, средь всадников Пегаза

Господствует она свирепей во сто крат;

В Элизий скромных дев внесен мятежный ад.

Будь музы сестры, так! но авторы не братья;

Им с Каином равно на лбу печать проклятья

У многих врезала ревнивая вражда.

Достойным похвала — ничтожеству обида.

«Скучаю слушать я, как он хвалим всегда!» —

Вопрошенный, сказал гонитель Аристида.

Не зная, как судить, ничтожные бранят,

И, понижая всех, возвыситься хотят.

От Кяхты до Афин, от Лужников до Рима

Вражда к достоинству была непримирима.

Она в позор желез от почестей двора

Свергает Миниха, сподвижника Петра,

И, обольщая ум Екатерины пылкой,

Радищева она казнит почетной ссылкой.

На Велисария дерзает меч простерть,

И старцу-мудрецу в тюрьме подносит смерть.

Внемлите, как теперь пугливые невежды [1]

Поносят клеветой высоких душ надежды.

На светлом поприще гражданского ума

Для них лежит еще предубеждений тьма,

Враги того, что есть, и новых бед пророки,

Успехам наших дней старинных лет пороки

Дерзают предпочесть в безумной слепоте,

И правдой жертвовать обманчивой тщете.

В превратном их уме свобода — своевольство!

Глас откровенности — бесстыдное крамольство!

Свет знаний — пламенник кровавый мятежа!

Паренью мысли есть извечная межа,

И, к ней невежество приставя стражей хищной,

Хотят сковать и то, что разрешил всевышний.

«Заброшен я в пыли, как старый календарь, —

Его наперерыв читают чернь и царь;

Разнообразен он в роскошестве таланта —

Я сухостью сожжен бесплодного педанта.

Чем отомщу ему? Орудьем клеветы!» —

Сказал поденный враль и тискать стал листы.

Но может ли вредить ревнивый пустомеля?

Пусть каждый следует примеру Фонтенеля:

«Взгляни на сей сундук, — он другу говорил,

Которого враньем ругатель очернил. —

Он полон на меня сатир и небылицы,

Но в них я ни одной не развернул страницы».

Зачем искать чужих примеров? — скажешь ты, —

Нас учит Карамзин презренью клеветы.

На вызов крикунов — со степени изящной

Сходил ли он в ряды, где битвой рукопашной

Пред праздною толпой, как жадные бойцы,

Свой унижают сан прекрасного жрецы?

Нет! презря слабых душ корыстные управы,

Он мелкой личностью не затмевает славы;

Пусть скукой и враньем торгующий зоил,

Бессильный поражать плод зрелый зрелых сил,

Что день, под острие кладет тупого жала

Досугов молодых счастливые начала;

Пусть сей оценщик слов и в азбуке знаток

Теребит труд ума с профессорских досок,

Как поседевшая в углах архивы пыльной

Мышь хартии грызет со злостью щепетильной.

На славу опершись, не занятый молвой,

Он с площадным врагом не входит в низкий бой;

На рубеже веков наш с предками посредник,

Заветов опыта потомкам проповедник,

О суточных вралях ему ли помышлять?

Их жалкий жребий — чернь за деньги забавлять;

Его — в потомстве жить, взывая к жизни древность.

Ты прав. — Еще пойму соперничества ревность:

Корнелию бы мог завидовать Расин,

Жуковский Байрону, Фонвизину Княжнин.

В безбрежных областях надоблачной державы

Орел не поделит с другим участка славы;.

На солнце хочет он один отважно зреть;

Иль смерть, иль воздуха господство бессовместно,

И при сопернике ему под небом тесно.

У льва кровавый тигр оспоривает снедь.

Но кто, скажите мне, видал, чтоб черепаха

Кидалась тяжело с неловкого размаха

И силилась орлу путь к солнцу заслонить?

Нам должно бы умней тупых животных быть,

А каждый день при нас задорные пигмеи,

В союзе с глупостью, сообразя затеи,

Богатырей ума зовут на бой чернил,

Нахальством ополчась за недостатком сил.

Ошибки замечай: ошибки людям сродны;

Но в поучении пусть голос благородный

И благородство чувств показывает нам.

Ты хочешь исправлять, но будь исправен сам.

Уважен будешь ты, когда других уважишь.

Когда ж и правду ты язы́ком злости скажешь,

То правды светлый луч, как в зеркале кривом,

Потускнет под твоим завистливым пером.

Случалось и глупцу отыскивать пороки,

Но взвесить труд ума лишь может ум высокий.

Насмешки резкие — сатиры личной зло:

Цветами увивал их стрелы Боало.

В ком нравиться есть дар, тот пусть один злословит.

Пчела и жалит нас и сладкий мед готовит;

Но из вреда вредить комар досадный рад.

Докучного ушам, презренного на взгляд,

Его без жалости охотно давит каждый.

Слепцы! к чему ведет тоска завистной жажды,

Какой богатый плод приносит вам раздор?

Таланту блеск двойной, а вам двойной позор,

Успех есть общая достоинств принадлежность;

К нему вожатые — дар свыше и прилежность.

Врагов не клеветой, искусством победи;

Затми их светлый лавр, и лавр твой впереди:

Соревнованья жар источник дел высоких,

Но ревность — яд ума и страсть сердец жестоких.

Лишь древо здравое дать может здравый плод,

Лишь пламень чистый в нас таланта огнь зажжет.

Счастлив, кто мог сказать: «Друзей я в славе нажил,

Врагов своих не знал, соперников уважил.

Искусства нас в одно семейство сопрягли,

На ровный жребий благ и бедствий обрекли.

Причастен славе их, они моей причастны:

Их днями ясными мои дни были ясны».

Так рядом щедрая земля из влажных недр

Растит и гордый дуб и сановитый кедр.

Их чела в облаках, стопы их с адом смежны;

Природа с каждым днем крепит союз надежный,

И сросшийся в один их корень вековый

Смеется наглости бунтующих стихий.

Столетья зрят они, друг другом огражденны,

Тогда как в их тени, шипя, змеи презренны,

Междоусобных ссор питая гнусный яд,

Нечистой кровию подошвы их багрят.

Василий Львович милый! здравствуй!

Я бью челом на новый год!

Веселье, мир с тобою царствуй,

Подагру черт пусть поберет.

Пусть смотрят на тебя красотки

Как за́ двадцать смотрели лет,

И говорят — на зов твой ходки —

Что не стареется поэт.

Пусть цедится рукою Вакха

В бокал твой лучший виноград,

И будешь пить с Толстым [1] без страха,

Что за плечами Гипократ.

Пусть Феб умножит в Двадцать первый

На рифмы у тебя расход,

И кляп наложится Минервой

Всем русским Вральманам на рот.

Пусть Вестник, будто бы Европы,

По-европейски говорит,

И разных глупостей потопы

Рассудка солнце осушит.

Пусть нашим ценсорам дозволят

Дозволить мысли вход в печать;

Пусть баре варварства не холят

И не невежничает знать.

Будь в этот год, другим не равный:

Все наши умники умны,

Менандры невские забавны,

А Еврипиды не смешны,

Исправники в судах исправны,

Полковники не палачи,

Министры не самодержавны,

А стражи света не сычи.

Пусть щук поболе народится,

Чтоб не дремали караси;

Пусть белых негров прекратится

Продажа на святой Руси.

Но как ни будь и в слове прыток,

Всего нельзя спустить с пера;

Будь в этот год нам в зле убыток

И прибыль в бю́джете добра.

Пусть остряков союзных тупость

Готовит на меня свой нож:

Против меня глупцы! — так что ж?

Да за меня их глупость.

Небрежностью людей иль прихотью судьбы

В один и тот же час, и рядом,

От свечки вспыхнули обои здесь; там на дом

Выкидывало из трубы!

— Чего же было ждать? — сказал советник зрелый,

Взирая на пожар. — Вам нужен был урок;

Я от такой беды свой домик уберег.

— А как же так? — спросил хозяин погорелый.

— Не освещаю в ночь, а в зиму не топлю.

— О, нет! Хоть от огня я ныне и терплю,

Но костенеть впотьмах здесь человек не сроден;

В расчетах прибыли ущербу место дам;

Огонь подчас во вред, но чаще в пользу нам,

А твой гробовый дом на то лишь только годен,

Чтоб в нем волков морить и гнезда вить сычам!

Какой-то умник наше тело

С повозкой сравнивать любил,

И говорил всегда: «В том дело,

Чтобы вожатый добрый был».

Вожатым шалость мне досталась,

Пускай несет из края в край,

Пока повозка не сломалась,

Катай-валяй!

Когда я приглашен к обеду,

Где с чванством голод за столом,

Или в ученую беседу,

Пускай везут меня шажком.

Но еду ль в круг, где ум с фафошкой,

Где с дружбой ждет меня Токай,

Иль вдохновенье с женской ножкой, —

Катай-валяй!

По нивам, по коврам цветистым

Не тороплюсь в дальнейший путь:

В тени древес, под небом чистым

Готов беспечно я заснуть, —

Спешит от счастья безрассудный!

Меня, о время, не замай;

Но по ухабам жизни трудной

Катай-валяй!

Издатели сухих изданий,

Творцы, на коих Север спит,

Под вьюком ваших дарований

Пегас как вкопанный стоит.

Но ты, друг музам и Арею,

Пегаса на лету седлай

И к славе, как на батарею,

Катай-валяй!

Удача! шалость! правьте ладно!

Но долго ль будет править вам?

Заимодавец-время жадно

Бежит с расчетом по пятам!

Повозку схватит и с поклажей

Он втащит в мрачный свой сарай.

Друзья! покамест песня та же:

Катай-валяй!

Для славы ты здоровья не жалеешь,

Но берегись, недолго до греха;

Над рифмою ты целый век потеешь,

А там, как раз, прозябнешь от стиха.

Благословенный плод проклятого терпенья

За цену сходную он отдает в печать;

Но, к большей верности, зачем не досказать:

За цену, сходную с достоинством творенья.

Недаром, мимо всех живых и мертвецов,

Он русским гением пожалован в Париже:

Отделкой языка, сказать и я готов,

Он к Сумарокову из всех новейших ближе,

А творчеством, огнем и полнотой стихов

Он разве малым чем Хераскова пожиже.

N. N. вертлявый по природе,

Модницкий, глядя по погоде,

То ходит в красном колпаке,

То в рясах, в черном клобуке.

Когда безбожье было в моде,

Он был безбожья хвастуном,

Теперь в прихожей и в приходе

Он щеголяет ханжеством.

Кутейкин, в рясах и с скуфьею,

Храм знаний обратил в приход,

И в нем копеечной свечою

Он просвещает наш народ.

Полюбил я сердцем Леля,

По сердцу пришел Услад!

Был бы стол, была б постеля —

Я доволен и богат.

Пусть боец в кровавом деле

Пожинает лавр мечом;

Розы дышут на постеле,

Виноградник за столом.

Одами поэт Савелий

Всех пленяет кротким сном;

Век трудится для постели

Он за письменным столом.

Бедствий меньше бы терпели,

Если люди, страстны к злу,

Были верны в ночь постели,

Верны днем, как я, столу.

За столом достигнув цели,

На постель я часто шел,

Завтра, может быть, с постели

Понесут меня на стол.

Благодарю вас за письмо,

Ума любезного трюмо,

О вы, которые издавна

Екатерина Николавна,

По-русски просто говоря,

А на грамматику смотря,

Так Николаевна — но что же?

Ведь русский стих, избави боже!

Какой пострел, какая шаль!

Ведь русский стих не граф Лаваль;

Он не стоит на курьих ножках.

Как слон, на стопы опершись,

Его не сломишь, как ни рвись!

Что о собаках и о кошках

Пословицы нам говорят,

То скажем также с смыслом правым

И о стихах с рассудком здравым:

В них ненадолго виден лад,

В них мира нет, а перемирье;

Всё гладко кажется, а там

И вскочут глупости, как чирья

По краснопюсовым носам.

Вот вам пример, да и примерный, —

Я со́врал, как питомец верный,

Кому кормилец — Аполлон,

Тремя помноженный Антон,

Да на закуску Прокопович!

Здесь рифма мне Василий Львович!

Что вам могу сказать о нем?

Сидит с подагрой он вдвоем;

Но ваш Тургенев преподобный —

Ему подагры самой злобной

Еще убийственней сто раз:

Взялся его он в добрый час

Привесть в печатанную веру;

Но христианскому примеру

Он следуя наоборот,

Закоренелый греховод,

Где б должно дунуть, — в ус не дунул,

А там на Пушкина же плюнул,

Отрекшись от всех дел его.

Но ради бого самого

Скажите, Пушкин дьявол, что ли?

А здесь под рифму мне Горголи!

Он под перо мое скользнул,

Как пред несчастием кот черный!

Нет! нет! я тут слуга покорный

И крикну разве: караул!

Да, кстати, сделав три поклона,

Я вас поздравлю с сыном Крона,

Иль с Новым годом, всё равно!

Пусть жребий с счастьем заодно

Прядет в нем ваши дни из шелка,

Пусть прыткой жизни одноколка

По свежим бархатным лугам

Везет вас к пристани покойной!

И на заре и в полдень знойный

Пусть бережет вас добрый дух!

И не перечит вам дороги

Исподтишка ни случай строгий,

Ни граф Хвостов с стихами вслух!

Портных у нас в столице много,

Все моде следуют одной:

Шьют ровной, кажется, иглой,

Но видишь, всматриваясь строго,

Что каждый шьет на свой покрой.

Портными нас всех можно счислить:

Покрой у каждого есть свой,

И тот, кто мастер сам плохой,

Других принудить хочет мыслить

И поступать на свой покрой.

Дай бог покойнику здоровье!

Вольтер чудесный был портной:

В стихах, записочке простой,

В исторьи, в сказках, в баснословье —

Везде найдешь его покрой.

Уча, нас комик забавляет:

Денис тому пример живой;

Но Вралькин сам себе большой,

И на смех прочим одевает

Он Талию на свой покрой.

Старик Федул, муж правил строгих,

Быть хочет в доме головой;

Жена пред ним равна с травой,

Но голове, не хуже многих,

Наряды шьет на свой покрой.

Язык наш был кафтан тяжелый

И слишком пахнул стариной;

Дал Карамзин покрой иной.

Пускай ворчат себе расколы!

Все приняли его покрой.

Пускай баллады — бабьи сказки,

Пусть черт качает в них горой;

Но в них я вижу слог живой,

Воображенье, чувство, краски, —

Люблю Жуковского покрой.

Пусть мне дурачество с любовью

Дурацкий шьют колпак порой;

Лишь Парк бы только причет злой

Не торопился по условью

Убрать меня на свой покрой!

Холодный сон моей души

С сном вечности меня сближает;

В древесной сумрачной тиши

Меня могила ожидает.

Амуры! ныне вечерком

Земле меня предайте вы тайком!

К чему обряды похорон?

Жрецов служенье пред народом?

Но к грациям мне на поклон

Позвольте сбегать мимоходом.

Малютки! к ним хочу зайти,

Чтоб им сказать последнее прости.

О, как я вас благодарю!

Очаровательная радость!

Перед собой в восторге зрю

Стыдливость, красоту и младость!

Теперь, малютки, спора нет,

От глаз моих сокройте дне́вный свет,

Попарно с факелом в руке

Ступайте, я иду за вами!

Но отдохните в цветнике:

Пусть полюбуюсь я цветами!

Амуры! с Флорой молодой

Проститься мне в час должно смертный свой.

Вот здесь, под тенью ив густых,

Приляжем, шуму вод внимая;

В знак горести на ивах сих

Висит моя свирель простая.

Малютки! с Фебом, кстати, я

В последний раз прощусь здесь у ручья.

Теперь пойдем! Но, на беду,

Друзей здесь застаю пирушку, —

К устам моим в хмельном чаду

Подносят дедовскую кружку.

Хоть рад, хоть нет, но должно пить.

Малютки! мне друзей грешно сердить!

Я поклялся оставить свет

И помню клятву неизменну;

Но к вам доверенности нет!

Вы населяете вселенну,

Малютки! вашим ли рукам

На упокой пустить меня к теням?

Вооружите вы меня —

И к мрачному за Стиксом краю

Отправлюсь сам без страха я.

Но что, безумный, я вещаю?

Малютки! в свете жить без вас —

Не та же ль смерть, и смерть скучней в сто раз?

Но дайте слово наперед

Не отягчать меня гробницей,

Пусть на земле моей цветет

Куст роз, взлелеянный денницей!

Тогда, амуры! я без слез

Пойду на смерть под тень душистых роз.

Постойте! здесь глядит луна,

Зефир цветы едва целует,

Мирт дремлет, чуть журчит волна,

И горлица любовь воркует.

Амуры! здесь, на стороне,

Покойный одр вы изготовьте мне!

Но дайте вспомнить! Так, беда!

Назад воротимся к Цитере.

В уме ли был своем тогда?

Забыл сказаться я Венере.

Амуры! к маменьке своей,

Прошу, меня сведите поскорей.

Смерть не уйдет, напрасен страх!

А может быть, Венеры взоры,

С широкой чашей пьяный Вакх,

Цевница Феба, розы Флоры,

Амуры! смерть велят забыть

И с вами вновь, мои малютки, жить.

Спешите в мой прохладный сад,

Поклонники прелестной Флоры!

Здесь всюду манит ваши взоры

Ее блистающий наряд.

Спешите красною весной

Набрать цветов как можно боле:

Усей цветами жизни поле!

Вот мудрости совет благой.

По вкусам, лицам и годам:

Цветы в саду своем имею:

Невинности даю лилею,

Мак сонный приторным мужьям,

Душистый ландыш полевой

Друзьям смиренным Лизы бедной,

Нарцис несчастливый и бледный —

Красавцам, занятым собой.

В тени фиалка притаясь,

Зовет к себе талант безвестный;

Любовник встретит мирт прелестный,

Спесь барскую надутый князь.

Дарю иную госпожу

Пучком увядших пустоцветов,

Дурманом многих из поэтов,

А божьим деревом ханжу.

К льстецам, прислужникам двора,

Несу подсолнечник с поклоном;

К временщику иду с пионом,

Который был в цвету вчера;

Злых вестовщиц и болтунов

Я колокольчиком встречаю;

В тени от взоров сокрываю

Для милой розу без шипов.

В каштанах по уши, у барина в дому

Гусь жирный хвастался судьбой пред уткой дикой;

Он знаки щедростей, оказанных ему,

Считал своих заслуг наградой и отликой.

«И жалко, и смешно смотреть на эту опесь, —

Дикарки был ответ, — тут есть ошибка в счете;

Живем мы про себя, вы про других живете;

Мы кормимся, а вас откармливают здесь».

Когда бессмертные пернатых разобрали,

Юпитер взял орла, Венере горлиц дали,

А бдительный петух был Мудрости удел.

Но бдительность его осталась без удачи:

Нашли, что он имел некстати нрав горячий,

Что неуступчив он, криклив и слишком смел.

А пуще на него все жаловались боги,

Что сам он мало спит и спать им не дает.

Минерве от отца указ объявлен строгий,

Что должность петуха сова при ней займет.

Что ж можно заключить из этой были-сказки? —

Что мудрецу верней быть мудрым без огласки.

— По милости твоей я весь насквозь расколот, —

Кирпич пенял гвоздю, — за что такая злость?

— За то, что в голову меня колотит молот, —

Сказал с досадой гвоздь.

Один султан пенял седому визирю,

Что твердой стойкости он не имел во нраве.

«За недостаток сей судьбу благодарю!

Им удержался я и в почести и в славе, —

Сказал визирь ему, — и при дворе твоем

Средь частых перемен он был моим щитом.

Мне шестьдесят пять лет, — прибавил он с улыбкой, —

Из твердых тех зубов, которые имел,

Ты видишь — редкий уцелел;

Но все их пережил один язык мой гибкой».

Пусть всё идет своим порядком

Иль беспорядком — всё равно!

На свете — в этом зданьи шатком —

Жить смирно значит жить умно.

Устройся ты как можно тише,

Чтоб зависти не разбудить;

Без нужды не взбирайся выше,

Чтоб после шеи не сломить.

Пусть будут во владеньи скромном

Цветник, при ручейке древа,

Алтарь любви в пределе темном,

Для дружбы стул, а много два;

За трапезой хлеб-соль простая,

С приправой ласк младой жены;

В подвале — гость с холмов Токая,

Душистый вестник старины.

Две-три картины не на славу;

Приют мечтанью — камелек

И, про домашнюю забаву,

Непозолоченный гудок;

Книг дюжина — хоть не в сафьяне,

Не рук, рассудка торжество,

И деньга лишняя в кармане

Про нищету и сиротство.

Вот всё, чего бы в скромну хату

От неба я просить дерзал;

Тогда б к хранителю-Пенату

С такой молитвою предстал:

«Я не прошу о благе новом;

Мое мне только сохрани,

И от злословца будь покровом,

И от глупца оборони».

Воли не давай рукам! —

Говорили наши предки;

Изменяли тем словам

Лишь тогда, как стрелы метки

Посылали в грудь врагам.

Мы смеемся старикам,

Мы не просим их советов;

По Парнасу, по судам,

От архонтов до поэтов,

Волю все дают рукам.

Волю беглым дав рукам,

Карп стихи, как сено, косит,

Пальцы с ртутью пополам,

В голове зато лишь носит

Он свинец на горе нам.

Загляни к Фемиде в храм:

Пусть слепа, да руки зрячи;

Знает вес давать вескам:

Гладит тех, с кого ждет дачи,

Бедных бьет же по рукам.

Но не всё ж злословить нам,

Живо в памяти народной,

Как в сенате, в страх врагам,

Долгоруков благородный

Смело волю дал рукам.

Мой Пегас под стать ослам,

Крыльев нет, не та замашка;

Жмут оглобли по бокам,

Лишь лягается бедняжка,

Крепко прибранный к рукам.

Давно ли ум с фортуной в ссоре,

А глупость счастия зерно?

Давно ли искренним быть — горе,

Давно ли честным быть смешно?

Давно ль тридцатый год Изоре?

Давным-давно.

Когда Эраст глядел вельможей,

Ты, Фрол, дышал с ним заодно.

Вчера уж не в его прихожей

Вертелось счастья веретно;

Давно ль с ним виделся? — «О боже!

Давным-давно».

«Давно ль в ладу с здоровьем, силой

Честил любовь я и вино?» —

Раз говорил подагрик хилый;

Жена в углу молчала, но....

В ответ примолвил вздох унылый:

Давным-давно.

Давно ль знак чести на позорном

Лишь только яркое пятно,

Давно ль на воздухе придворном

Вдруг и тепло и студено,

И держат правду в теле черном?

Давным-давно.

Жизнь наша сон! Всё песнь одна:

Или ко сну, или со сна!

Одно всё водится издавна;

Родятся люди, люди мрут

И кое-как пока живут.

Куда всё это как забавно!

Как не зевать! всем песнь одна:

Или ко сну, или со сна!

Иной зевает от безделья,

Зевают многие от дел;

Иной зевает, что не ел,

Другой зевает, что с похмелья!

Как не зевать! всё песнь одна:

Или ко сну, или со сна!

Актер в своей зевает роле;

Зевотой зритель давит свист!

Зевая, пишет журналист,

А сускрибент зевает боле!

Как не зевать! всё песнь одна:

Или ко сну, или со сна!

Я холост был — зевал без счета,

Подумал завестись домком,

И взял жену, чтоб жить вдвоем, —

И вдвое забрала зевота!

Как не зевать! всё песнь одна:

Или ко сну, или со сна!

Когда Красовского отпряли парки годы,

Того Красовского, который в жизни сам

Был паркою ума, и мыслей, и свободы,

Побрел он на покой к Нелепости во храм.

— Кто ты? — кричат ему привратники-святыни. —

Яви, чем заслужил признательность богини?

Твой чин? твой формуляр? занятья? мастерство?

— Я при Голицыне был цензор, — молвил он.

И вдруг пред ним чета кладет земной поклон,

И двери растворились сами!

В больнице общей нам, где случай, врач-слепец,

Развел нас наобум и лечит наудачу,

Скажи, что делаешь, испытанный мудрец? —

«С безумными смеюсь, с страдающими плачу!»

Не раз хвалили без ума

Деревню, пристань всем весельям.

Затей в поэтах наших тьма;

Не знать цены их рукодельям —

И боже нас оборони!

Но, воспевая рощи, воды

И дикие красы природы,

Нередко порют дичь они!

Лесок распишут ли? Как раз

И вечный соловей поспеет!

Лужок расстелют? На заказ

И роза вечная алеет!

Поверь их песне — вдоль полей

Растут репейники с крапивой

И слышен галок хор крикливый,

И хор индеек и гусей!

С собачкой стадо у реки:

Вот случай мне запеть эклогу!

Но что ж? — Бодаются быки,

А шавка мне кусает ногу!

Кто ж пастушок? Прямой пастух!

Под тяжестью густой овчинки

Он скрыпом хриплыя волынки

Немилосердно режет слух!

Сиянье томное луны

Влечет к задумчивой дремоте;

Но гонит прочь мечтаний сны

Лягушек кваканье в болоте.

Хочу заснуть без метафо́р,

Но мне и в том успеха мало:

Комарий писк и мухи жало

На сон мой входят в загово́р!

Нет, воля ваша, господа!

Но деревенские забавы

Найду без лишнего труда,

Не отлучаясь от заставы.

Злой враль не тот же ли комар?

Репейники цветут в журналах,

Гусей встречаю в самохвалах,

А спесь индеек в спеси бар.

Того-сего пленительную смесь

Всегда люблю, везде желаю;

Однообразием скучаю,

И за столом прошу и здесь

Того-сего.

Старик Вольтер дар угождать имел

Царям, философам, повесам,

Он рассыпался мелким бесом

И кстати подносить умел

Того-сего.

Фирс жил в гостях; теперь домком живет.

Фирс, верно, получил наследство?

Нет! он нашел вернее средство:

В суде устроился насчет

Того-сего.

Куда как пуст Лужницкого журнал!

Какой он тощий и тяжелый,

Ни то ни се в тетради целой,

Хотя он в ней и обобрал

Того-сего.

Смотрите: льстец в сенях у бар больших,

Вертится он, как флюгер гибкой,

Торгует вздохами, улыбкой,

Всегда придерживаться лих

Того-сего.

И сам Зевес, дав волю процветать

Злым, добрым, хмелю и крапиве,

Хотел, чтоб на житейской ниве

Пришлося нам поиспытать

Того-сего.

Каких нам благ просить от бога?

Фортуны? — Слишком быстронога,

Едва придет и пропадет!

Чинов? — За ними рой забот!

Высоких титлов? — Тщетны звуки!

Богатства? — Не запас от скуки!

С мешками будешь сам мешок!

Великодушия? — Порок

Воюет с ним открытой бранью!

Похвал? — Глупцам бывают данью!

Достоинств? — Зависти змия

Вопьется яростно в тебя!

Познаний? — В кладезе глубоком

Неверным и туманным оком

Не сыщешь дна, не видишь зги!

Любви? — Не уживешься с нею!

Жены? — Попытка в лотерею!

Друзей? — Опасные враги!

Вина? — Но грустно протрезвиться!

Роскошных яств? — В аптеках рыться!

Горячей крови? — Разожжет!

Холоднокровья? — Будешь лед!

Ума? — Вожатый ненадежный,

Болтун подчас неосторожный!

Союза мудрости? — Она

Без зва под старость посещает,

Когда нам боле не нужна,

И каждый мудрецом бывает

С убытком счастья пополам!

Покоя? — И к монастырям

Ему заложена дорога! —

Каких же благ просить от бога?

Цып! цып! сердитые малютки!

Вам злиться, право, не под стать.

Скажите: стоило ль из шутки

Вам страшный писк такой поднять?

Напрасна ваших сил утрата!

И так со смехом все глядят,

Как раздраженные цыплята

Распетушились невпопад.

Клеврет журнальный, аноним,

Помощник пре́зренный ничтожного бессилья,

Хвалю тебя за то, что под враньем твоим

Утаена твоя фамилья!

С бесстыдством страх стыда желая согласить,

Ты доказал, вдвойне кривнув душою,

Что если рад себя бесчестить под рукою,

То именем своим умеешь дорожить.

Педантствуй сплошь, когда охота есть,

В глаза невежд кидай школярной пылью,

В цитатах весь старайся Рим известь,

Чтоб пособить природному бессилью;

Но не острись! Приемля вчуже боль,

Мы чувствуем, твои читая шутки,

Как на руке, над ними мучась сутки,

Тугим пером ты натрудил мозоль.

Жужжащий враль, едва заметный слуху!

Ты хочешь выслужить удар моей руки?

Но знай на ястребов охотятся стрелки;

А сам скажи: как целить в муху?

Прочесть ли вам любовное посланье?

«Рад слушать вас!» — Прошу советов я!

Дом, где сидит владычица моя!

«Позвольте мне вам сделать замечанье:

Я б не сказал — сидит, да уж и дом,

Мне кажется, не ладит со стихом.

Не лучше ли: живет иль обитает,

И дом сменить на храм или чертог?

Любовь во храм и хату претворяет,

К тому ж к стихам идет высокий слог!»

Так, спесь и мне наречья муз знакома;

Но здесь в стихе есть местная черта:

Несчастная, младая красота

Сидит в стенах смирительного дома!

Пред хором ангелов семья святая

Поет небесну благодать,

А здесь семья земная

По дудке нас своей заставит всех плясать.

Альбом, как жизнь, противоречий смесь,

Смесь доброго, худого, пустословья:

Здесь дружбы дань, тут светского условья,

Тут жар любви, там умничанья спесь.

Изящное в нем наряду с ничтожным,

Ум с глупостью, иль истинное с ложным —

Идей и чувств пестреет маскарад;

Все счетом, все в обрез и по наряду;

Частехонько ни складу нет, ни ладу,

Здесь рифм набор, а там пустой обряд.

Как в жизни, так не точно ль и в альбоме

Плоды души сжимает светский лед,

Под свой аршин приличье всех гнетет,

И на цепи, как узник в желтом доме,

Которого нам видеть смех и жаль,

Иль тот зверок, что к колесу привязан,

В одном кругу вертеться ум обязан

И, двигаясь, не подвигаться в даль?

Пусть отомстит мне пчел альбомных жало,

Но я еще сравненье им припас:

Поэзии и меда в жизни мало,

А в сих стихах и менее подчас.

К цветным листкам альбомов стих болтливый

Рад применить пестреющие дни:

Есть светлые, как радуги отливы,

Есть темные, померкшие в тени!

Как на веку день на день не придется,

И будни вслед за праздником; равно

В альбоме то ж: здесь сердце улыбнется,

А там зевнет с рассудком заодно.

Иной листок для памяти сердечной

Дороже нам поэмы долговечной,

И день иной нам памятней, чем ряд

Бесплодных лет, что выдохлись, как чад.

Счастлив, кому, по милости фортуны,

Отсчитан день для сердца вечно юный!

Счастлив и тот, чей стих, любовь друзей,

Как сердца звук на сердце отзовется, —

Тот без молвы стотрубной обойдется

И без прислуг журнальных трубачей!

Боясь в дверях бессмертья душной давки,

Стремглав не рвусь к ступеням книжной лавки,

И счастья жду в смиренном уголке.

Пусть гордый свет меня купает в Лете,

Лишь был бы я у дружбы на примете

И жив у вас на памятном листке.

«День черный — пятница», — кричит

Нам суевер, покорный страху,

И поверяет жизни быт

По Брюсовскому альманаху.

Счастливцу каждый день хорош!

Но кто у счастья в черном теле,

По неудачам тот и сплошь

Сочтет семь пятниц на неделе.

«Уж был я в пятницу дурак»! —

Как, будто в пятницу? — «Как в ящик,

Меня упрятали впросак

Жена, приятель и приказчик!»

Мой друг, нейдет попытка в счет:

Бар многих вижу я отселе,

У коих дома круглый год

Твоих семь пятниц на неделе.

«Женюсь! Нет, путь женатых скользк.

Подам в отставку! Нет, ни слова!

В Париж поеду! Нет, в Тобольск!

Прочту Сенеку! Нет, Графова!» —

Так завсегда по колесу

Вертятся мысли в пустомеле,

Вот что зовется — на часу

Иметь семь пятниц на неделе.

Устроив флюгер из пера,

Иной так пишет, как подует:

У тех, на коих врал вчера,

Сегодня ножки он целует.

Флюгарин иль Фиглярин, тот

Набил уж руку в этом деле;

Он и семь совестей сочтет,

Да и семь пятниц на неделе.

У должников и знатных бар

Дню ныне — завтра не наместник:

День завтра часто очень стар,

И не упомнишь, чей ровесник;

Он день отменный, и сравню

Его я с первым днем в апреле:

Кто верит завтрашнему дню,

Тот знай семь пятниц на неделе.

«Эрнест в бреду: вдруг слезы льет,

Вдруг пляшет, то клянет, то молит,

То волоса с себя дерет,

То он их в кудри вьет и холит!»

Сей бред по имени зови,

Когда слыхал о хитром Леле;

Эрнест влюблен, а у любви

Всегда семь пятниц на неделе.

Семь пирамид, семь мудрецов

И семь чудес нам древность славит,

Владыке снилось семь коров,

Рим семь холмов подошвой давит,

Семь городов входили в спор

О славной грекам колыбеле,

Да и везде, как на подбор,

Семь пятниц на одной неделе.

Пригнали в пятницу меня

К брегам попутные желанья;

Друзья, из буднишнего дня

Будь праздник светлого свиданья!

Играй вино на чистом дне,

Как кровь играет в юном теле!

О небо, ввек даруй ты мне

Таких семь пятниц на неделе.

Мне грустно, на тебя смотря;

Твоя не верится мне радость,

И розами твоя увенчанная младость

Есть дня холодного блестящая заря.

Нет прозаического счастья

Для поэтической души:

Поэзией любви дни наши хороши,

А ты чужда ее святого сладострастья.

Нет, нет — он не любим тобой;

Нет, нет — любить его не можешь;

В стихии спорные одно движенье вложишь,

С фальшивым верный звук сольешь в согласный строй;

Насильством хитрого искусства

Стесненная, творит природа чудеса,

Но не позволят небеса,

Чтоб предрассудков власть уравнивала чувства.

Сердцам избра́нным дан язык,

Непосвященному невнятный;

Кто в таинства его с рожденья не проник,

Тот не постигнет их награды благодатной.

Где в двух сердцах нет тайного сродства,

Поверья общего, сочувствия, понятья,

Там холодны любви права,

Там холодны любви объятья!

Товарищи в земном плену житейских уз,

Друг другу чужды вы вне рокового круга:

Не промысл вас берег и прочил друг для друга,

Но света произвол вам наложил союз.

Я знаю, ты не лицемеришь;

Как свежая роса, душа твоя светла;

Но, суеверная, рассудку слепо веришь

И сердце на его поруку отдала.

Ты веришь, что, как честь, насильственным обетом

И сердце вольное нетрудно обложить,

И что ему под добровольным гнетом

Долг может счастье заменить!

О женщины, какой мудрец вас разгадает?

В вас две природы, в вас два спорят существа.

В вас часто любит голова

И часто сердце рассуждает.

Но силой ли души, иль слепотой почесть,

Когда вы жизни сей, дарами столь убогой,

Надежды лучшие дерзаете принесть

На жертвенник обязанности строгой?

Что к отреченью вас влечет? Какая власть

Вас счастья призраком дарит на плахе счастья?

Смиренья ль чистого возвышенная страсть,

Иль безмятежный сон холодного бесстрастья?

Вы совершенней ли, иль хладнокровней нас?

Вы жизни выше ли, иль, как в избранный камень

От Пигмальоновой любви, равно и в вас

Ударить должен чистый пламень?

Иль, в тяжбе с обществом и с силою в борьбе,

Страшась испытывать игру превратных долей,

Заране ищете убежища себе

В благоразумьи и неволе?

Умеренность — расчет, когда начнут от лет

Ум боле поверять, а сердце меней верить,

Необходимостью свои желанья мерить —

Нам и природы глас и опыта совет.

Но в возраст тот, когда печальных истин свиток

В мерцаньи радужном еще сокрыт от нас,

Для сердца жадного и самый благ избыток

Есть недостаточный запас.

А ты, разбив сосуд волшебный

И с жизни оборвав поэзии цветы,

Чем сердце обольстишь, когда рукой враждебной

Сердечный мир разворожила ты?

Есть к счастью выдержка в долине зол и плача,

Но в свет заброшенный небесный сей залог

Не положительный известных благ итог,

Не алгеброй ума решенная задача.

Нет, вдохновением дается счастье нам,

Как искра творчества живой душе поэта,

Как розе свежий фимиам,

Как нега звучная певцу любви и лета.

И горе смертному, который в слепоте

Взысканьям общества сей вышний дар уступит,

Иль, робко жертвуя приличью и тщете,

Земные выгоды его ценою купит.

Мне грустно, на тебя смотря;

Твоя не верится мне радость,

И розами твоя увенчанная младость

Есть дня холодного блестящая заря.

С полудня светлого переселенец милый,

Цветок, предчувствие о лучшей стороне,

К растенью севера привитый гневной силой,

Цветет нерадостно, тоскуя по весне.

Иль, жертва долгая минуты ослепленья,

Младая пери, дочь воздушныя семьи,

Из чаши благ земных не почерпнет забвенья

Обетованных ей восторгов и любви.

Любуйся тишиной под небом безмятежным,

Но хлад рассудка, хлад до сердца не проник;

В нем пламень не потух; так под убором снежным

Кипит невидимо земных огней тайник.

В сердечном забытьи, а не во сне спокойном,

Еще таишь в себе мятежных дум следы;

Еще тоскуешь ты о бурях, небе знойном,

Под коим зреют в нас душевные плоды.

Завидуя мученьям милым

И бурным радостям, неведомым тебе,

Хотела б жертвовать ты счастием постылым

Страстей волненью и борьбе.

Несись с неукротимым гневом,

Мятежной влаги властелин!

Над тишиной окрестной ревом

Господствуй, бурный исполин!

Жемчужного, кипящей лавой,

За валом низвергая вал,

Сердитый, дикий, величавый,

Перебегай ступени скал!

Дождь брызжет от упорной сшибки

Волны, сразившейся с волной,

И влажный дым, как облак зыбкий,

Вдали их представляет бой.

Всё разъяренней, всё угрюмей

Летишь, как гений непогод;

Я мыслью погружаюсь в шуме

Междоусобно-бурных вод.

Но как вокруг всё безмятежно,

И, утомленные тобой,

Как чувства отдыхают нежно,

Любуясь сельской тишиной!

Твой ясный берег чужд смятенью,

На нем цветет весны краса,

И вместе миру и волненью

Светлеют те же небеса.

Но ты, созданье тайной бури,

Игралище глухой войны,

Ты не зерцало их лазури,

Вотще блестящей с вышины.

Противоречие природы,

Под грозным знаменем тревог,

В залоге вечной непогоды

Ты бытия приял залог.

Ворвавшись в сей предел спокойный,

Один свирепствуешь в глуши,

Как вдоль пустыни вихорь знойный,

Как страсть в святилище души.

Как ты, внезапно разразится,

Как ты, растет она в борьбе,

Терзает лоно, где родится,

И поглощается в себе.

Нас случай свел; но не слепцом меня

К тебе он влек непобедимой силой:

Поэта друг, сестра и гений милый,

По сердцу ты и мне давно родня.

Так, в памяти сердечной без заката

Мечта о нем горит теперь живей:

Я полюбил в тебе сначала брата;

Брат по сестре еще мне стал милей.

Удел его — блеск славы вечно льстивой,

Но часто нам сияющий из туч;

И от нее ударит яркий луч

На жребий твой, в беспечности счастливый.

Но для него ты благотворней будь;

Свети ему звездою безмятежной,

И в бурной мгле отрадой, дружбой нежной

Ты услаждай тоскующую грудь.

Досадно слышать: «Sta viator!»

Иль, изъясняяся простей:

«Извольте ждать, нет лошадей», —

Когда губернский регистратор,

Почтовой станции диктатор

(Ему типун бы на язык!),

Сей речью ставит вас в тупик.

От этого-то русским трактом

Езда не слишком веселит;

Как едешь, действие кипит,

Приедешь — стынет за антрактом.

Да и скакать — дождись пути.

Заметить должно мне в прибавку,

Чтобы точней в журнал внести

Топографическую справку, —

Дороги наши — сад для глаз:

Деревья, с дерном вал, канавы;

Работы много, много славы,

Да жаль — проезда нет подчас.

С деревьев, на часах стоящих,

Приезжим мало барыша;

Дорога, скажешь, хороша —

И вспомнишь стих: для проходящих!

Свободна русская езда

В двух только случаях: когда

Наш Мак-Адам или Мак-Ева —

Зима свершит, треща от гнева,

Опустошительный набег,

Путь окует чугуном льдистым

И запорошит ранний снег

Следы ее песком пушистым,

Или когда поля проймет

Такая знойная засу́ха,

Что через лужу может вброд

Пройти, глаза зажмуря, муха.

Что ж делать? время есть всему:

Гражданству, роскоши, уму.

Рукой степенной ход размерен:

Итог в успехах наших верен,

Пождем — и возрастет итог.

Давно ль могучий Петр природу,

Судьбу и смертных перемог,

Прошел сквозь мрак, сквозь огнь и воду,

И следом богатырских ног

Давно ли вдоль и поперек

Протоптана его Россия?

Исполнятся судьбы земные,

И мы не будем без дорог.

Зато военную дорогу

Прокладывать умеем мы:

В Париже были, слава богу,

И, может, не боясь чумы,

Ни Магомета стражи райской,

За славной тенью Задунайской,

За тенью царственной жены

Мы доберемся до луны;

За греков молвим речь в Стамбуле

И меж собой, без дальних ссор,

Миролюбиво кончим спор,

Когда-то жаркий при Кагуле.

«Так лошадей мне нет у вас?» —

— Смотрите в книге: счет тут ясен.

«Их в книге нет, я в том согласен;

В конюшне нет ли?» — Тройка с час

Последняя с курьером вышла,

Две клячи на дворе и есть,

Да их хоть выбылыми счесть:

Не ходит ни одна у дышла.

«А долго ли прикажешь мне,

Платя в избе терпенью дани,

Истории тьму-таракани

Учиться по твоей стене?»

— Да к ночи кони придут, нет ли,

Тут их покормим час иль два.

Ей-ей, кружится голова;

Приходит жутко, хоть до петли!

И днем и ночью всё разгон,

А всего-навсего пять троек;

Тут как ни будь смышлен и боек,

А полезай из кожи вон!

Стой, путник, стой! — что ж молвить больше,

Когда подвинуться нельзя?

Зачем не странствую я в Польше,

Мои любезные друзья!

Судьба по трактам европейским

(Что мне, признаться, очень жаль)

Меня не завозила вдаль.

Я только польским да еврейским

Почтовым ларам бил челом.

Как я ни рвался чувством жарким,

Как ни загадывал умом

Полюбоваться небом ярким

И мира светлой полосой,

Как я ни залетал мечтой

В мир божий из глуши далекой,

Где след мой темный, одинокой

Сугробом снежным занесен,

Как ни раскидывал сквозь сон,

Всегда обманчивый и краткий,

Своей кочующей палатки

Среди блестящих городов,

Среди базаров просвещенья, —

Но от латинских оных слов

Оглоблями воображенья

Я поворачивал домой,

И жду: схвачу ли сон рукой?

О Польше речь была; но с речи

Бог весть зачем, бог весть куда

Сбиваюсь от горячей встречи

Нежданных мыслей. Господа!

Простите раз мне навсегда.

По Польше и езда веселье,

И остановка не в наклад:

Иной бы и зажиться рад,

Как попадет на новоселье;

Затем, что пара бойких глаз,

Искусных в проволо́чке польской

(От коих он пылал и гас,

Был смел и робок в тот же час),

Так заведет дорогой скользкой,

Так закружит в нем дурь и хмель,

Что шуткой с первого присеста

Она его, не тронув с места,

Промчит за тридевять земель.

Так, помню польские ночлеги:

Тут есть для отдыха и неги

На что взглянуть, где лечь, что съесть, —

Грешно б о наших речь завесть.

И чтоб не дать себя проклятью

Патриотических улик,

Патриотической печатью

Не лучше ли скрепить язык?

Певец, который ведал горе,

Сказал: «Nessun maggior dolore»

И прочее; не прав ли он?

Смотрю на память с двух сторон:

Благоприятной и враждебной.

Она, как в древности кумир,

На ликах носит брань и мир.

То злобный дух, то друг волшебный,

Она нам в казнь или в любовь;

Иль дразнит благом, уж заочным,

Иль говорит: условьем срочным

Что было, может быть и вновь.

По крайней мере, память ныне,

Смотря приветливым лицом,

Мне светит в зе́ркальной святыне

Своим волшебным фонарем.

Голодный, стол окинув взглядом,

И видя в разных племенах

Живой обед со мною рядом

На двух и четырех ногах,

Голодный, видя к злой обиде,

Как по ногам моим со сна,

С испуга, в первобытном виде

Семейно жмется ветчина,

Я не грущу: пусть квас и молод,

А хлеб немного пожилой,

Я убаюкиваю голод

Надеждой, памяти сестрой.

Постясь за полдником крестьянским,

Отрадно мне себе сказать:

Я трюфли запивал шампанским,

Бог даст, и буду запивать.

Итак, ваш путевой нотарий,

Из русской почтовой избы

Вам польской почты инвентарий

Я подношу назло судьбы.

Жена иль дочка комиссаржа

Полячка, — словом всё сказал:

Тут и портрет и мадригал;

Притом цыплята, раки, спаржа,

Или технически скажу

И местность красок удержу:

«Kurczeta, raczki i szparagi»

(Чего не стерпит лист бумаги

И рифма под моим пером?),

Гитара на стене крестом

С оружьем старопольской славы,

Кумиры чести и забавы

Патриотической четы;

На окнах свежие цветы,

Сарматской флоры дар посильный;

Там в рамках за стеклом черты

Героев Кракова и Вильны,

На полке — чтенье красоты,

Роман трагическо-умильный

И с ним Дмушевского листы,

В которых летописец верный

С неутомимостью примерной

Изо дня в день, из часу в час

Ведет историю Варшавы,

На всё вперяя зоркий глаз:

Спектакли, выезды в заставы,

Продажа книг, побег собак,

Проказы, добрых дел примеры,

Волненье мод и атмосферы,

Движенья жизни — смерть и брак;

Движенья биржи — курс, банкруты;

Дела веков, дела минуты, —

Всё сгоряча в сырой листок

Передает печать прилежно,

Уездам и потомству впрок.

Как я заслушивался нежно

Тебя, варшавский вестовщик,

Когда в душе, во дни разлуки,

Будил замолкнувшие звуки

Словоохотный твой язык.

На голос дружного привета

Ответ созвучный я давал:

Поэзией была газета,

И над афишкой я мечтал.

Я волю дал широким перьям

Залетной памяти моей,

Мечтой коснулся я преддверьям

Чертогов прелестей и фей.

Влетел в Варшаву — и, бессильный,

Засел я в сети прежних дней.

Здесь тайна. Критик щепетильный,

Ты не поймешь моих речей.

«Umizgai się!» — за это слово,

Хотя ушам оно сурово,

Я рад весь наш словарь отдать:

На нем хранится талисманом

Могущей прелести печать;

Обворожительным дурманом

Щекотит голову и грудь

Того, кто воздухом Варшавы

Был упоен когда-нибудь,

Кто из горнушек Вейской кавы

Пил нектар медленной отравы,

Или в Беляны знает путь.

«Umizgai się» — в сем слове милом,

Как в сердце, Польша вся живет,

И в хороводе легкокрылом

Своих соблазнов рой влечет.

При этом слове я в Варшаве,

И сон минувший снится въяве:

При блеске свеч передо мной

Взвились, зажглись чета с четой,

Цепь вьется и мазурки знойной

Кипит и гаснет вихорь стройный

Под гул отрывистых смычков.

Или день праздничный: косцёлы

Пустеют; полдень: будто пчелы,

Из ульев набожных трудов,

Расправя крылья золотые,

Спешат святоши молодые.

Пестреют улицы, кипят;

Глазам раздолье и мученье,

Но средоточится волненье —

И рой за роем хлынул в сад.

В аллею сжался город тесный.

Вот в лицах старины мечты:

Вот сейм державный, сейм прелестный,

Вот Посполита красоты.

Здесь блещет знаменьем утешным

И мнений и одежд успех;

Чин с чином, с знатью скромный цех

Сравнялись равенством безгрешным

(Хотя оно и вводит в грех)

Пригожих лиц и ножек стройных,

Мой Пушкин, строф твоих достойных,

И так обутых, что едва ль

Их обнажить любви не жаль.

Или в театре народо́вом,

Где окриляют польским словом

Патриотический порыв,

Стихи Немцевича забыв,

Глас старца, убежденья полный,

Которым движет и живит

Он зыбкого партера волны,

И увлекает и разит.

Смотрю я на другую сцену,

Где страсти действуют живьем,

Где в представлении немом

Актерам зрители на смену.

Тут романтическая связь:

Единства места не держась,

Из кресел в ложи и обратно

Огнем чуть зримым, перекатно

Живая нить игры живой

Завязкой тайною снуется,

А там развязкой распрядется,

Как следует, своей чредой.

Теперь для критики судейской

Словцо ученое: глагол

«Umizgai się», глагол житейской;

Ему нас учит женский пол.

Он жемчуг польского наречья,

Его понятья без увечья

В другой язык не передашь,

Как в словарях других ни рыться;

Faire la cour[1] и волочиться

Смешно напоминает блажь

Маркизов чопорного века,

Иль заставляет заключить,

Что волокита должен быть

Или подагрик иль калека.

Могло б досадно быть ушам,

Когда читатели-зоилы

Заво́пят: «Sta viator! Нам

Тащиться за тобой нет силы».

Но к притязаньям дерзких лиц

В нас, к счастью, самолюбье глухо,

И золотом, как у девиц,

Завешено поэта ухо.

Итак, пока нет лошадей,

Пером досужным погуляю...

. . . . . . . . . . . . .

Nessun maggior dolore,

Che ricordarsi del tempo felice

Nella miseria...

Посмотрите, как полна

Златоликая луна!

Словно чаша круговая

Посреди ночных огней,

Словно скатерть голубая

Расстилается под ней.

Посмотрите, как светла

Чаша чистого стекла!

Златом гроздий благовонных

Как сияет нам она,

Полуночников бессонных

Беззакатная луна!

Хороша небес луна —

Но надежна ли она?

Нет, в красотке вероломной

Постоянства не найти:

То сидит за тучкой темной,

То убудет — и прости!

А застольная луна

Постоянно нам верна,

Всё по мере жажды краше

С погребов встает она:

Застраховано нам в чаше

Полнолуние вина.

Про небесную луну

Я и то упомяну:

На нее глаза таращишь,

Да и только! как тут быть?

Но с небес ее не стащишь,

Но зубами не схватить.

А ручная-то луна

Словно нежная жена!

Так и льнет к губам любовно,

Как домашняя, своя!

В душу так и льется, словно

Закадышная, струя!

Прелестный цвет, душистый, ненаглядный,

Московских роз царица и краса!

Вотще тебя свежит зефир прохладный,

Заря златит и серебрит роса.

Судьбою злой гонимая жестоко,

Свой красный день ты тратишь одиноко,

Ты про себя таишь дары свои:

Румянец свой, и мед, и запах сладкой,

И с завистью пчела любви, украдкой,

Глядит на цвет, запретный для любви.

Тебя, цветок, коварством бескорыстным

Похитил шмель, пчеле и розе враг;

Он оскорбил лобзаньем ненавистным,

Он погубил весну надежд и благ.

Счастлив, кто, сняв с цветка запрет враждебный

И возвратив ее пчеле любви,

Ей скажет: цвет прелестный! Цвет волшебный!

Познай весну и к счастью оживи!

Томясь житьем однообразным,

Люблю свой страннический дом,

Люблю быть деятельно-праздным

В уединеньи кочевом.

Люблю, готов сознаться в том,

Ярмо привычек свергнув с выи,

Кидаться в новые стихии

И обновляться существом.

Боюсь примерзнуть сиднем к месту

И, волю осязать любя,

Пытаюсь убеждать себя,

Что я не подлежу аресту.

Прости, шлагбаум городской,

И город, где всегда на страже

Забот бессменных пестрый строй,

А жизнь бесцветная всё та же;

Где бредят, судят, мыслят даже

Всегда по таксе цеховой.

Прости, блестящая столица!

Великолепная темница,

Великолепный желтый дом,

Где сумасброды с бритым лбом,

Где пленники слепых дурачеств,

Различных званий, лет и качеств,

Кряхтят и пляшут под ярмом.

Не раз мне с дела и с безделья,

Не раз с унынья и с веселья,

С излишества добра и зла,

С тоски столичного похмелья

О четырех колесах келья

Душеспасительна была.

Хоть телу мало в ней простору,

Но духом на просторе я.

И недоступные обзору

Из глаз бегущие края,

И вольный мир воздушной степи,

Свободный путь свободных птиц,

Которым чужды наши цепи;

Рекой, без русла, без границ,

Как волны льющиеся тучи;

Здесь лес обширный и дремучий,

Там море жатвы золотой —

Всё тешит глаз разнообразно

Картиной стройной и живой,

И мысль свободно и развязно,

Сама, как птица на лету,

Парит, кружится и ныряет

И мимолетом обнимает

И даль, и глубь, и высоту.

И всё, что на душе под спудом

Дремало в непробудном сне,

На свежем воздухе, как чудом,

Всё быстро ожило во мне.

Несется легкая коляска,

И с ней легко несется ум,

И вереницу светлых дум

Мчит фантастическая пляска.

То по открытому листу,

За подписью воображенья,

Переношусь с мечты в мечту;

То на ночлеге размышленья

С собой рассчитываюсь я:

В расходной книжке бытия

Я убыль с прибылью сличаю,

Итог со страхом проверяю

И контролирую себя.

Так! отъезжать люблю порою,

Чтоб в самого себя войти,

И говорю другим: прости!

Чтоб поздороваться с собою.

Не понимаю, как иной

Живет и мыслит в то же время,

То есть живет, как наше племя

Живет, — под вихрем и грозой.

Мне так невмочь двойное бремя:

Когда живу, то уж живу,

Так что и мысли не промыслить;

Когда же вздумается мыслить,

То умираю наяву.

Теперь я мертв, и слава богу!

Таюсь в кочующем гробу,

И муза грешная рабу

Приулыбнулась на дорогу.

Глупцы! не миновать уж вам

Моих дорожных эпиграмм!

Сатиры бич в дороге кстати:

Им вас огрею по ушам,

Опричники журнальной рати,

С мечом гусиным по бокам.

Писать мне часто нет охоты,

Писать мне часто недосуг:

Ум вянет от ручной работы,

Вменяя труд себе в недуг;

Чернильница, бумага, перья —

Всё это смотрит ремеслом;

Сидишь за письменным столом

Живым подобьем подмастерья

За цеховым его станком.

Я не терплю ни в чем обузы,

И многие мои стихи —

Как быть? — дорожные грехи

Праздношатающейся музы.

Равно движенье нужно нам,

Чтобы расторгнуть лени узы:

Люблю по нивам, по горам

За тридевять земель, как в сказке,

Летать за музой по следам

В стихоподатливой коляске;

Земли не слышу под собой,

И только на толчке, иль в яме,

Или на рифме поупрямей

Опомнится ездок земной.

Друзья! посу́дите вы строже

О неоседлости моей:

Любить разлуку точно то же,

Что не любить своих друзей.

Есть призрак правды в сей посылке;

Но вас ли бегаю, друзья,

Когда по добровольной ссылке

В коляске постригаюсь я?

Кто лямку тянет в светской службе,

Кому та лямка дорога,

Тот и себе уже и дружбе

Плохой товарищ и слуга.

То пустослова слушай сказки,

То на смех сердцу и уму

Сам дань плати притворной ласки

Бог весть кому, бог весть к чему;

Всю жизнь окрась в чужие краски,

И как ни душно, а с лица

Сначала пытки до конца

Ты не снимай обрядной маски;

Учись, как труженик иной,

Безмолвней строгого трапписта,

С колодой вечных карт в руках

Доигрывает роберт виста

И роберт жизни на крестах;

Как тот в бумагах утопает

И, Геркулес на пустяки,

Слонов сквозь пальцы пропускает,

А на букашке напирает

Всей силой воли и руки.

Приписанный к приличьям в крепость,

Ты за нелепостью нелепость

Вторь, слушай, делай и читай,

И светской барщины неволю

По отмежеванному полю

Беспрекословно исправляй.

Где ж тут за общим недосугом

Есть время быть с собой, иль с другом;

Знакомый песнью нам пострел

Смешным отказом гнать умел

Заимодавцев из прихожей;

Под стать и нам его ответ,

И для самих себя нас тоже,

Как ни спросись, а дома нет!

По мне, ошибкой моралисты

Твердят, что люди эгоисты.

Где эгоизм? кто полный я?

Кто не в долгу пред этим словом?

Нет, я глядит в изданьи новом

Анахронизмом словаря.

Держася круговой поруки,

Среди житейской кутерьмы,

Забав, досад, вражды и скуки

Взаимно вкладчиками мы.

Мы, выжив я из человека,

Есть слово нынешнего века;

Всё мы да мы; наперечет

Все на толкучем рынке света

Судьбой отсчитанные лета

Торопимся прожить в народ.

Как будто стыдно поскупиться

И днем единым поживиться

Из жизни, отданной в расход.

Всё для толпы — и вечно жадной

Толпою всё поглощено.

Сил наших хищник беспощадный

Уносит нас волною хладной

Иль топит без вести на дно;

Дробь мелкой дроби в общей смете

Вся жизнь, затерянная в свете,

Как бурей загнанный ручей

В седую глубь морских зыбей,

Кипит, теснится, в сшибках стонет,

Но, не прорезав ни следа,

В пучине вод глубоких тонет

И пропадает навсегда.

Но между тем как стихотворный

Скакун, заносчивый подчас,

Мой избалованный Пегас,

Узде строптиво-непокорный,

Гулял, рассудка не спросясь,

И по проселкам своевольно

Бесился подо мной довольно,

Прекрасным всадником гордясь.

Пегаса сродники земные,

Пегасы просто почтовые

Меня до почты довезли.

Да чуть и мне уж не пора ли

Свернуть из баснословной дали

На почву прозы и земли!

Друзья! боюсь, чтоб бег мой дальный

Не утомил вас, если вы,

Простя мне пыл первоначальный,

Дойдете до конца главы

Полупустой, полуморальной,

Полусмешной, полупечальной,

Которой бедный Йорик ваш

Открыл журнал сентиментальный,

Куда заносит дурь и блажь

Своей отваги повиральной.

Все скажут: с ним двойной подрыв,

И с ним что далее, то хуже;

Поэт болтливый, он к тому же

Как путешественник болтлив!

Нет, дайте срок: стихов разбега

Не мог сперва я одолеть,

Но обещаюсь присмиреть.

Теперь до нового ночлега

Простите... (продолженье впредь).

Как стаи гордых лебедей,

На синем море волны блещут,

Лобзаются, ныряют, плещут

По стройной прихоти своей.

И упивается мой слух

Их говором необычайным,

И сладко предается дух

Мечтам пленительным и тайным.

Так! древности постиг теперь

Я баснословную святыню:

О волны! красоты богиню

Я признаю за вашу дщерь!

Так, верю: родилась она

Из вашей колыбели зыбкой,

И пробудила мир от сна

Своею свежею улыбкой.

Так, верю: здесь явилась ты,

Очаровательница мира!

В прохладе влажного сафира,

В стихии светлой чистоты.

Нам чистым сердцем внушены

Прекрасных таинств откровенья:

Из лона чистой глубины

Явилась ты, краса творенья.

И в наши строгие лета,

Лета существенности лютой,

При вас одних, хотя минутой,

Вновь забывается мечта!

Не смели изменить века

Ваш образ светлый, вечно юный,

Ни смертных хищная рука,

Ни рока грозного перуны!

В вас нет следов житейских бурь,

Следов безумства и гордыни,

И вашей девственной святыни

Не опозорена лазурь.

Кровь ближних не дымится в ней;

На почве, смертным непослушной,

Нет мрачных знамений страстей,

Свирепых в злобе малодушной.

И если смертный возмутит

Весь мир преступною отвагой,

Вы очистительного влагой

Спешите смыть мгновенный стыд.

Отринутый из чуждых недр,

Он поглощаем шумной бездной;

Так пятна облачные ветр

Сметает гневно с сени звездной!

Людей и времени раба,

Земля состарилась в неволе;

Шутя ее играют долей

Владыки, веки и судьба.

Но вы всё те ж, что в день чудес,

Как солнце первое в вас пало,

О вы, незыблемых небес

Ненарушимое зерцало!

Так и теперь моей мечте

Из лона зеркальной пустыни

Светлеет лик младой богини

В прозрачно-влажной красоте.

Вокруг нее, как радуг блеск,

Вершины волн горят игривей,

И звучный ропот их и плеск

Еще душе красноречивей!

Над ней, как звезды, светят сны,

Давно померкшие в тумане,

Которые так ясно ране

Горели в небе старины.

Из волн, целующих ее,

Мне веют речи дивной девы;

В них слышно прежнее бытье,

Как лет младенческих напевы.

Они чаруют и целят

Тоску сердечного недуга;

Как мировое слово друга,

Все чувства меж собой мирят.

В невыразимости своей

Сколь выразителен сей лепет:

Он пробудил в душе моей

Восторгов тихих сладкий трепет.

Как звучно льнет зефир к струнам,

Играя арфою воздушной,

Так и в душе моей послушной

Есть отзыв песням и мечтам.

Волшебно забывает ум

О настоящем, мысль гнетущем,

И в сладострастьи стройных дум

Я весь в протекшем, весь в грядущем.

Сюда, поэзии жрецы!

Сюда, существенности жертвы!

Кумиры ваши здесь не мертвы,

И не померкли их венцы.

Про вас поэзия хранит

Свои преданья и поверья;

И здесь, где море вам шумит,

Святыни светлыя преддверья!

Поэзия! твое святилище природа!

Как древний Промефей с безоблачного свода

Похитил луч живой предвечного огня,

Так ты свой черпай огнь из тайных недр ея.

Природу заменить вотще труда усилья;

Наука водит нас, она дает нам крылья

И чадам избранным указывает след

В безвестный для толпы и чудотворный свет.

Счастлив поэт, когда он внял от колыбели

Ее таинственный призыв к заветной цели,

Счастлив, кто с первых дней приял, как лучший дар,

Волненье, смелый пыл, неутолимый жар;

Кто детских игр беглец, объятый дикой думой,

Любил паденью вод внимать с скалы угрюмой,

Прокладывал следы в заглохшие леса,

Взор вопрошающий вперял на небеса

И, тайною тоской и тайной негой полный,

Любил скалы, леса, и облака, и волны.

В младенческих глазах горит души рассвет,

И мысли на челе прорезан ранний след,

И чувствам чуждая душа, еще младая,

Живет в предчувствии, грядущим обладая.

Счастлив он, сын небес, наследник высших благ!

Поведает ему о чуде каждый шаг.

Раскрыта перед ним природы дивной книга;

Воспитанник ее, он чужд земного ига;

Пред ним отверстый мир: он мира властелин!

Чем дале от людей, тем мене он один.

Везде он слышит глас, душе его знакомый:

О страшных таинствах ей возвещают громы,

Ей водопад ревет, ласкается ручей,

Ей шепчет ветерок и стонет соловей.

Но не молчит и он: певец, в пылу свободы,

Поэзию души с поэзией природы,

С гармонией земли гармонию небес

Сливает песнями он в звучный строй чудес,

И стих его тогда, как пламень окрыленный,

Взрывает юный дух, еще не пробужденный,

В нем зажигая жар возвышенных надежд;

Иль, как Перуна глас, казнит слепых невежд,

В которых, под ярмом презрительных желаний,

Ум без грядущего и сердце без преданий.

Таков, о Байрон, глас поэзии твоей!

Отважный исполин, Колумб новейших дней,

Как он предугадал мир юный, первобытный,

Так ты, снедаемый тоскою ненасытной

И презря рубежи боязненной толпы,

В полете смелом сшиб Иракловы столпы:

Их нет для гения в полете непреклонном!

Пусть их лобзает чернь в порабощеньи сонном,

Но он, вдали прозрев заповедну́ю грань,

Насильства памятник и суеверья дань,

Он жадно чрез нее стремится в бесконечность!

Стихия высших дум — простор небес и вечность.

Так, Байрон, так и ты, за грань перескочив

И душу в пламенной стихии закалив,

Забыл и дольный мир, и суд надменной черни;

Стезей высоких благ и благодатных терний

Достиг ты таинства, ты мыслью их проник,

И чудно осветил ты ими свой язык.

Как страшно-сладостно в наречьи сердцу новом

Нас пробуждаешь ты молниеносным словом,

И мыслью, как стрелой перунного огня,

Вдруг освещаешь ночь души и бытия!

Так вспыхнуть из тебя оно было готово —

На языке земном несбыточное слово,

То слово, где б вся жизнь, вся повесть благ и мук

Сосредоточились в единый полный звук;

То слово, где б слились, как в верный отголосок,

И жизни зрелый плод и жизни недоносок.

Весь пыл надежд, страстей, желаний, знойных дум,

Что создали мечты и ниспровергнул ум,

Что намекает жизнь и не доскажет время,

То слово — тайное и роковое бремя,

Которое тебя тревожило и жгло,

Которым грудь твоя, как Зевсово чело,

Когда им овладел недуг необычайный,

Тягчилась под ярмом неразрешенной тайны!

И если персти сын, как баснословный бог,

Ту думу кровную осуществить не мог,

Утешься: из среды души твоей глубокой

Нам слышалась она, как гул грозы далекой,

Не грянувшей еще над нашею главой,

Но нам вещающей о тайне страшной той,

Пред коей гордый ум немеет боязливо,

Которую весь мир хранит красноречиво!

Мысль всемогуща в нас, но тот, кто мыслит, слаб;

Мысль независима, но времени он раб.

Как искра вечности, как пламень беспредельный,

С небес запавшая она в сосуд скудельный,

Иль гаснет без вести, или сожжет сосуд.

О Байрон! над тобой свершился грозный суд!

И лучших благ земли и поздних дней достойный,

Увы! не выдержал ты пыла мысли знойной,

Мучительно тебя снедавшей с юных пор.

И гроб, твой ранний гроб, как Фениксов костер,

Благоухающий и жертвой упраздненный,

Бессмертья светлого алтарь немой и тленный,

Свидетельствует нам весь подвиг бытия.

Гроб, сей Ираклов столп, один был грань твоя,

И жизнь твоя гласит, разбившись на могиле:

Чем смертный может быть, и чем он быть не в силе.

Делец пришел к начальнику с докладом,

Графиня ждет от графа денег на дом,

На бале граф — жену до петухов,

Бедняк — давно обещанного места,

Купец — долгов, невеста — женихов,

Пилад — услуг от верного Ореста;

Им всем ответ: «Теперь мне недосуг,

А после ты зайди ко мне, мой друг».

Но звать приди вельможу на пирушку,

Явись в приказ со вкладчиною в кружку,

Хвалить в глаза писателя начни,

Иль подвергать соперников разбору,

Будь иль в ходу, иль ходокам сродни, —

Гость дорогой всегда, как деньги, в пору!

Не слышишь ты: «Теперь мне недосуг,

А после ты зайди ко мне, мой друг».

Чтоб улестить взыскательную совесть,

И многих лет замаранную повесть

Хоть обложить в красивый переплет,

Ханжа твердит: «Раскаяться не поздно!»

Когда ж к нему раскаянье придет

И в злых делах отчета просит грозно,

Он ей в ответ: «Теперь мне недосуг,

А после ты зайди ко мне, мой друг».

Брак был для них венцом земного блага,

Их сопрягла взаимная присяга.

Их запрягла судьба за тот же гуж;

Нет года: брак не роз, уж терний жатва;

Жены ль вопрос, жену ли спросит муж:

«А где ж любовь, а где ж на счастье клятва?»

Ответ как тут: «Теперь мне недосуг,

А после ты зайди ко мне, мой друг».

Когда возьмет меня запой парнасской

И явится схоластика с указкой,

Сказав мне: «Стих твой вольничать привык;

Будь он хоть пошл, но у меня в границах,

Смирись, пока пострела не настиг

Журнальный рунд деепричастий в лицах!»

Я ей в ответ: «Теперь мне недосуг,

А после ты зайди ко мне, мой друг».

Есть гостья: ей всегда все настежь двери —

Враждебный дух иль счастливая пери

Въезжает в дом на радость иль на страх;

Как заскрыпит ее повозки полоз

У молодой беспечности в дверях,

Когда подаст она счастливцу голос,

Не скажешь ей: «Теперь мне недосуг,

А после ты зайди ко мне, мой друг!»

Мой ум — колода карт. «Вот вздор!

Но, знать, не первого разбора!» —

Прибавит, в виде приговора,

Журнальной партьи матадор.

Вам, господа, и книги в руки!

Но с вашей легкой мне руки,

Спасибо вам, могу от скуки

Играть в носки и в дураки.

В моей колоде по мастям

Рассортированы все люди:

Сдаю я желуди иль жлуди

По вислоухим игрокам;

Есть бубны — славным за горами;

Вскрываю вины для друзей;

Живо-усопшими творцами

Я вдоволь лакомлю червей.

На выдержку ль играть начну,

Трещит банк глупостей союзных,

И банкомет, из самых грузных,

Не усидит, когда загну;

Сменяются, берут с испуга

Вновь дольщиков в игру свою ...

Бог помощь им топить друг друга,

А я их гуртом всех топлю.

Что мысли? Выдержки ума! —

А у кого задержки в этом? —

Тот засдается, век с лабетом

В игре и речи и письма;

Какой ни сделает попытки,

А глупость срежет на просак!

Он проиграется до нитки

И выйдет начисто дурак.

Вот партьи дамской игрочки,

Друзья, два бедные Макара:

На них от каждого удара

Валятся шишки и щелчки;

Один, с поблекшими цветами,

С последней жертвой, на мель стал;

Тот мелом, белыми стихами,

Вписал свой проигрыш в журнал.

Игра честей в большом ходу,

В нее играть не всем здорово:

Играя на честно́е слово,

Как раз наскочишь на беду.

Тот ставит свечку злому духу,

Впрок не пойдет того казна,

Кто легкоумье ловит в муху,

Чтоб делать из нее слона.

Не суйтеся к большим тузам,

Вы мне под пару недоростки;

Игрушки кошке, мышке слезки —

Давно твердит рассудок нам;

Поищем по себе игорку,

Да игроков под нашу масть:

Кто не по силам лезет в горку,

Тот может и впросак попасть.

А как играть тому сплеча,

Кто заручился у фортуны;

Он лука натяни все струны

И бей все взятки сгоряча.

Другой ведет расчет, и строгий,

Но за бессчетных счастье бог,

И там, где умный выйграл ноги,

Там дурачок всех срезал с ног.

Бедняк, дурак и нам с руки,

Заброшенный в народной давке,

У счастья и у всех в отставке,

Клим разве мог играть в плевки;

Теперь он стер успехов губкой

Всё, чем обчелся в старину,

В игре коммерческой с прикупкой

Он вскрыл удачно на жену.

Друзья! кто хочет быть умен,

Тот по пословице поступит:

Продаст он книги, карты купит;

Так древле нажил ум Семен.

Ум в картах — соглашусь охотно!

В ученом мире видим сплошь:

Дом книгами набит, и плотно,

Да карт не сыщешь ни на грош.

Памфил, пустая голова!

Ты игроком себя не числи:

Не вскроешь ты на козырь мысли,

Как ни тасуй себе слова.

Не такова твоя порода,

Игрой ты не убьешь бобра:

Твой ум и полная колода,

Я знаю, но не карт игра.

И за письмо и за подарок

Стихами наскоро плачу.

Пред Фебом ты зажег огарок,

А не огромную свечу;

Но разноцветен он и ярок,

И музе нашей по плечу;

Пылает он потешным блеском,

Подсыпан порохом слегка,

Звездой рассыпчатой со треском

Взрывается исподтишка

И мечет, за народным плеском,

Шутихи под нос дурака.

Пальбой огней своих потешных

Пугай глупцов и радуй нас;

Не кайся в шалостях безгрешных;

То поделом, то для проказ

И встречных ты и поперечных

Коли и в бровь и прямо в глаз.

Задорной музы собеседник,

Когда-то знал я твой язык.

Но нет! ты мне не ученик,

А разве заживо наследник.

Друзья! вот вам из отдаленья

В стихах визитный мой билет,

И с Новым годом поздравленья

На много радостей и лет.

Раздайся весело будильник

На новой, годовой заре,

И всех благих надежд светильник

Зажгись на новом алтаре.

Друзья! по вздоху, полной чаше

За старый год! и по тройной

За новый! Будущее наше

Спит в колыбели роковой.

Год новый! Каждый, новой страстью

Волнуясь, молит новых благ:

Кто рад испытанному счастью,

Кто от приволья ни на шаг.

Судьба на алчное желанье

В нас обрекла жрецов и жертв.

Желанье есть души дыханье:

Кто не желает, тот уж мертв.

Оно — в лампаде жизни масло;

Как выгорит — хоть выкинь прочь!

Жар и сиянье — всё погасло;

Зевнув, скажи: покойна ночь!

На всё тогда гляди бесстрастно

И чувство в убылых пиши;

Огнивой жизни бьешь напрасно

В кремень беспламенной души:

Не выбьешь искры вдохновенной,

Не бросишь звука в мертвый слух,

Во тьме святыни упраздненной,

Без жизни — жертвенник потух.

Во мне еще живого много,

И сердце полно через край;

Но опытность нас учит строго:

Иного про себя желай!

И так в признаньях задушевных

Я сердца не опорожню,

А из желаний ежедневных

Кое-что бегло начерню.

Будь в этот год — бедам помеха,

А на добро — попутный ветр;

Будь меньше слез, а боле смеха;

Будь всё на ясном барометр!

Будь счастье в скорби сердобольно;

Будь скорбь в смирении горда;

Будь торжество не своевольно,

А слабость совестью тверда.

Будь, как у нас бывало древле,

На православной стороне:

Друг и шампанское дешевле,

А совесть, ум и рожь — в цене.

Будь искренность не горьким блюдом;

В храм счастья — чистое крыльцо,

Рубли и мысли — не под спудом,

А сор и вздор — не налицо.

Будь в этот год, другим неравный,

Все наши умники — умны,

Мольеры русские забавны,

А Кребильоны не смешны.

Будь наши истины не сказки,

Стихи не проза, свет не тьма,

И не тенета ближних ласки,

И чувства не игра ума.

Назло безграмотных нахалов

И всех, кто только им сродни,

Дай бог нам более журналов:

Плодят читателей они.

Где есть поветрие на чтенье,

В чести там грамота, перо;

Где грамота — там просвещенье;

Где просвещенье — там добро.

Козлов и Пушкин с Баратынским!

Кого ж еще бы к вам причесть?

Дай вам подрядом исполинским,

Что день, стихов нам ставить десть!

А вам, поставщикам всех бредней

На мельницах поэм и од,

Дай муза рифмою последней

Вам захлебнуться в Новый год!

Дай бог за скрепой и печатью

Свершиться прочной мировой:

У пишущих — с капризной ятью,

У сердца — с гордой головой;

У отцветающих красавиц —

С красавицами в цвете дней;

У юридических пиявиц —

С поживкой тяжебных сетей.

Но как ни бегай рифмой прыткой,

Рифм ко всему прибрать нельзя.

К новорожденному попыткой

С одной мольбой пойдем, друзья:

Пусть всё худое в вечность канет

С последним вздохом декабря,

И всё прекрасное проглянет

С улыбкой первой января.

Кто будет красть стихи твои?

Давно их в Лете утопили;

Иль — их, забывшися, прочли,

Иль — прочитавши, позабыли!

Сорвавшейся с пера ошибкою моею

Живете, скромники, вы несколько уж лет;

Я вашей трезвости ценить пример умею

И каюсь, что с меня больших вам взяток нет;

Но критикам верней ваш навык хлебосольный,

И с вашего стола для жадных им потреб,

От щедрой глупости, к несчастным сердобольной,

Идет насущный хлеб.

Двуличен он! избави боже!

Напрасно поклепал глупца;

На этой откровенной роже

Нет и единого лица.

На каждом веке отпечаток

Каких-нибудь причуд в чести;

Одна стареется, в задаток

Спешит другая подрасти.

Державин, веку дав заглавье,

Сказал: «Весь век стал бригадир».

Теперь заброшен на бесславье

Высокородия кумир,

И бригадирство не в помине;

Но в свой черед мы скажем ныне:

Литографирован весь мир.

Теперь кто только нос имеет

Посереди лица, тот сплошь

Его прославить не робеет,

Хотя будь нос и нехорош.

Не мудрено тут вывесть справку:

Взойти в кондитерскую лавку,

Иль в лавку к Слёнину — кругом

Висят бессмертья кандидаты,

Кто с шпагою, а кто с пером,

А кто и так, из малой платы.

То своекоштный кандидат,

В рядах бессмертья рекрут вольный:

На камне, взятом напрокат,

Он камень свой краеугольный

Во храме славы основал

И в лица без лица попал.

Какие личные загадки

Археоло́гам дальних дней!

И те, чьи рожи — опечатки

В живом издании людей,

Теперь благим изобретеньем

В свет изданы вторым тисненьем,

Хотя и первое внаклад.

Тем лучше! выдумке я рад.

В наш век народность, повсеместность,

Молва и слава дешева;

И на всемирную известность

В наш век доступнее права.

Бывало, слава — монополья

Немногих лиц, немногих дел;

Теперь мы дождались раздолья,

И славу каждый подсмотрел.

Век литографий, пароходов,

Fac simile, Записок век!

В тебе и без больших расходов

Десятерится человек.

Сосредоточилось всё в мире,

Везде удобства и успех,

И жизнь, как дважды два четыре,

Задача легкая для всех.

Я рад, что мне судьбы велели

Родиться в выгодные дни,

Когда желанья ближе к цели

И тайны счастья не в тени.

Когда нет мер людским границам,

И, мастерство благодаря,

Под стать неживописным лицам,

Литографирован и я.

Вы мой портрет иметь хотите,

Подарок этот в прибыль мне:

Не в памяти, так на стене

Мой образ дома утвердите.

Ценить умею эту честь

Умом и чувством непритворно,

И своего лица покорно

Спешу вам экземпляр поднесть.

Мне извинительно пристрастье

К литографическим трудам,

Когда иметь я буду счастье

Быть и заочно близок к вам.

В ваш кабинет сей дар смиренный

Не много блеска принесет

И вам на ум ваш просвещенный

Высоких дум не наведет;

Он чародейством благосклонным

Не расщекотит головы,

Ни славы дымом благовонным,

Ни сладким запахом молвы.

Нет! этот лоскуток бумажный,

Где личное мое клеймо,

Будь вам хоть акт и маловажный

Или заемное письмо

В моем воспоминаньи нежном,

В желаньи видеть, слышать вас,

И в уваженья, с дружбой смежном,

Когда мне в дружбе не отказ;

А что сей вексель не обманчив,

Порука вы: веселый нрав,

Ваш взор, который так приманчив,

И ум так запросто лукав.

Всё, что сказал нелицемерно,

Пусть подтвердит вам мой портрет,

И я за скрепой сердца вслед

Прибавлю: с подлинником верно.

Простоволосая головка,

Улыбчивость лазурных глаз,

И своенравная уловка,

И блажь затейливых проказ —

Всё в ней так молодо, так живо,

Так не похоже на других,

Так поэтически игриво,

Как Пушкина веселый стих.

Пусть спесь губернской прозы трезвой,

Чинясь, косится на нее,

Поэзией живой и резвой

Она всегда возьмет свое.

Она пылит, она чудесит,

Играет жизнью, и, шутя,

Она влечет к себе и бесит,

Как своевольное дитя.

Она дитя, резвушка, мальчик,

Но мальчик, всем знакомый нам,

Которого лукавый пальчик

Грозит и смертным и богам.

У них во всем одни приемы,

В сердца играют заодно:

Кому глаза ее знакомы,

Того уж сглазил он давно.

Ее игрушка — сердцеловка,

Поймает сердце и швырнет;

Простоволосая головка

Всех поголовно поберет!

Южные звезды! Черные очи!

Неба чужого огни!

Вас ли встречают взоры мои

На́ небе хладном бледной полночи?

Юга созвездье! Сердца зенит!

Сердце, любуяся вами,

Южною негой, южными снами

Бьется, томится, кипит.

Тайным восторгом сердце объято,

В вашем сгорая огне;

Звуков Петрарки, песней Торквато

Ищешь в немой глубине.

Тщетны порывы! Глухи напевы!

В сердце нет песней, увы!

Южные очи северной девы,

Нежных и страстных, как вы!

Русак, поистине сказать,

Не полунощник, не лунатик:

Не любит ночью наш флегматик

На звезды и луну зевать.

И если в лавках музы русской

Луной торгуют наподхват,

То разве взятой напрокат

Луной немецкой иль французской.

Когда ж в каникулы зимы

Горит у нас мороз трескучий,

И месяц на небе без тучи,

Наверно, мерзнет, как и мы.

«Теперь-то быть в дороге славно!» —

Подхватит тут прямой русак.

Да, черта с два! как бы не так,

Куда приятно и забавно!

Нет, воля ваша, господа!

Когда мороз дерет по коже,

Мне теплая постель дороже,

Чем ваша прыткая езда.

Что за медвежие набеги

Сам-друг с медведем на спине?

Нет, нет, путь зимний не по мне:

Мороз, ухабы, вьюги, снеги.

А подвижной сей каземат,

А подвижная эта пытка,

Которую зовут: кибитка,

А изобрел нам зимний ад.

Неволя, духота и холод;

Нос зябнет, а в ногах тоска,

То подтолкнет тебя в бока,

То головой стучишь, как молот.

И всё, что небо обрекло

На сон вещественный смерти,

Движеньем облекают черти

Страдальцу горькому назло.

Подушки, отдыха приюты,

Неугомонною возней

Скользят, вертятся под тобой,

Как будто в них бесенок лютый,

Иль шерстью с зверя царства тьмы

Набил их адский пересмешник,

И, разорвав свой саван, грешник

Дал ведьмам наволки взаймы.

И в шапке дьявол колобродит:

То лоб теснит, то с лба ползет,

То голова в нее уйдет,

То с головы она уходит.

Что в платье шов, то уж рубец,

В оковах словно руки, ноги,

И, снаряжая для дороги,

Твой камердинер был кузнец.

Дремота липнет ли к реснице,

Твой сон — горячки бред шальной:

То обопрется домовой

На грудь железной рукавицей;

То хочешь ты без крыл лететь,

То падаешь в пучину с моста,

То вдруг невиданного роста

Идет здороваться медведь;

То новый враг перед страдальцем:

С тетрадью толстой рифмодул

Стихами в петлю затянул,

Схватя за петлю мощным пальцем.

День светит; вдруг не видно зги,

Вдруг ветер налетел размахом,

Степь поднялася мокрым прахом

И завивается в круги.

Снег сверху бьет, снег веет снизу,

Нет воздуха, небес, земли;

На землю облака сошли,

На день насунув ночи ризу.

Штурм сухопутный: тьма и страх!

Компас не в помощь, ни кормило:

Чутье заглохло и застыло

И в ямщике и в лошадях.

Тут выскочит проказник леший,

Ему раздолье в кутерьме:

То огонек блеснет во тьме,

То перейдет дорогу пеший,

Там колокольчик где-то бряк,

Тут добрый человек аукнет,

То кто-нибудь в ворота стукнет,

То слышен лай дворных собак.

Пойдешь вперед, поищешь сбоку,

Всё глушь, всё снег, да мерзлый пар.

И божий мир стал снежный шар,

Где как ни шаришь, всё без проку.

Тут к лошадям косматый враг

Кувыркнется с поклоном в ноги,

И в полночь самую с дороги

Кибитка на бок — и в овраг.

Ночлег и тихий и с простором:

Тут тараканам не залезть,

И разве волк ночным дозором

Придет проведать — кто тут есть?

Какой враждебный дух, дух зла, дух разрушенья.

Какой свирепый ураган

Стоячей качкою, волнами без движенья

Изрыл сей снежный океан?

Кибитка-ладия шатается, ныряет:

То вглубь ударится со скользкой крутизны,

То дыбом на хребет замерзнувшей волны

Ее насильственно кидает.

Хозяйство, урожай, плоды земных работ,

В народном бю́джете вы светлые итоги,

Вы капитал земли стремите в оборот,

Но жаль, что портите вы зимние дороги.

На креслах у огня, не хуже чем Дюпень,

Движенья сил земных я радуюсь избытку;

Но рад я проклинать, как попаду в кибитку,

Труды, промышленность и пользы деревень.

Обозы, на Руси быть зимним судоходством [1]

Вас русский бог обрек, — и милость велика:

Помещики от вас и с деньгой и с дородством,

Но в проезжающих болят от вас бока.

Покажется декабрь — и тысяча обозов

Из пристаней степных пойдут за барышом,

И путь, уравненный от снега и морозов,

Начнут коверкать непутем;

Несут к столицам ненасытным

Что целый год росло, а люди в день съедят:

Богатства русские под видом первобытным

Гречихи, ржи, овса и мерзлых поросят,

И сельских прихотей запас разнообразный,

Ко внукам бабушек гостинцы из села,

И городским властям невинные соблазны:

Соленые грибы, наливки, пастила.

Как муравьи, они копышатся роями,

Как муравьям, им счета не свести;

Как змии длинные, во всю длину пути

Перегибаются ленивыми хребтами.

То разрывают снег пронзительным ребром,

И застывает след, прорезанный глубоко;

То разгребают снег хвостом,

Который с бока в бок волочится широко.

Уж хлебосольная Москва

Ждет сухопутные флотильи,

В гостеприимном изобильи

Ее повыбились права.

Всю душу передав заботливому взору,

К окну, раз десять в день, подходит бригадир,

Глядит и думает: придет ли помощь в пору?

Задаст ли с честью он свой именинный пир?

С умильной радостью, с слезой мягкосердечья

Уж исчисляет он гостей почетных съезд,

И сколько блюд и сколько звезд

Украсят пир его в глазах Замоскворечья.

Уж предначертан план, как дастся сытный бой,

Чтоб быть ему гостей и дня того достойным;

Уж в тесной зале стол большой

Рисуется пред ним покоем беспокойным.

Простор локтям! — изрек французской кухни суд,

Но нам он не указ, благодарим покорно!

Друг друга поприжав, нам будет всем просторно;

Ведь люди в тесноте живут.

И хриплым голосом, и брюхом на виду

Рожденный быть вождем в служительских фалангах,

Дворецкий с важностью в лице и на ходу

Разносит кушанья по табели о рангах.

Дверь настежь: с торжеством, как витязь на щитах,

Толпой рабов осетр выносится картинно;

За ним, салфеткою спеленутую чинно,

Несут вдову Клико, согретую в руках.

Молю, в желанный срок да не придет обоз,

И за мои бока молю я мщенья! мщенья!

А если и придет, да волей провиденья

День именин твоих днем будет горьких слез.

Испорченный судьбой, кухмистром и дворецким,

Будь пир твой в стыд тебе, гостям твоим во вред!

Будь гость, краса и честь пирам замоскворецким,

Отозван на другой обед!

Но, если он тебя прибытьем удостоит,

Пусть не покажется ему твоя хлеб-соль,

И что-нибудь нечаянно расстроит

Устроенный ему за месяц рокамболь.

Нужно ль вам истолкованье,

Что такое русский бог?

Вот его вам начертанье,

Сколько я заметить мог.

Бог метелей, бог ухабов,

Бог мучительных дорог,

Станций — тараканьих штабов,

Вот он, вот он русский бог.

Бог голодных, бог холодных,

Нищих вдоль и поперек,

Бог имений недоходных,

Вот он, вот он русский бог.

Бог грудей и <...> отвислых,

Бог лаптей и пухлых ног,

Горьких лиц и сливок кислых,

Вот он, вот он русский бог.

Бог наливок, бог рассолов,

Душ, представленных в залог,

Бригадирш обоих полов,

Вот он, вот он русский бог.

Бог всех с анненской на шеях,

Бог дворовых без сапог,

Бар в санях при двух лакеях,

Вот он, вот он русский бог.

К глупым полон благодати,

К умным беспощадно строг,

Бог всего, что есть некстати,

Вот он, вот он русский бог.

Бог всего, что из границы,

Не к лицу, не под итог,

Бог по ужине горчицы,

Вот он, вот он русский бог.

Бог бродяжных иноземцев,

К нам зашедших за порог,

Бог в особенности немцев,

Вот он, вот он русский бог.

За что служу я целью мести вашей,

Чем возбудить могу завистливую злость?

За трапезой мирской, непразднуемый гость,

Не обойден ли я пирующею чашей?

Всмотритесь, истиной прочистите глаза:

Она утешит вас моею наготою,

Быть может язвами, которыми гроза

Меня прожгла незримою стрелою.

И что же в дар судьбы́ мне принесли?

В раскладке жребиев участок был мне нужен.

Что? две-три мысли, два-три чувства, не из дюжин,

Которые в ходу на торжищах земли,

И только! Но сей дар вам не был бы по нраву,

Он заколдован искони;

На сладость тайную, на тайную отраву

Ему подвластные он обрекает дни.

Сей дар для избранных бывает мздой и казнью,

Его ношу в груди, болящей от забот,

Как мать преступная с любовью и боязнью

Во чреве носит тайный плод.

Еще до бытия приял, враждой закона,

Он отвержения печать;

Он гордо ближними от их отринут лона,

Как бытия крамольный тать.

И я за кровный дар перед толпой краснею,

И только в тишине, и скрытно от людей,

Я бремя милое лелею

И промысл за него молю у алтарей.

Счастливцы! Вы и я, мы служим двум фортунам.

Я к вашей не прошусь; моя мне зарекла

Противопоставлять волненью и перунам

Мир чистой совести и хладный мир чела.

Когда поэт еще невинен был,

Он про себя, иль на ухо подруге,

Счастливец, пел на воле, на досуге,

И на заказ стихами не служил.

Век золотой! тебя уж нет в помине,

И ты идешь за баснословный ныне.

Тут век другой настал вослед ему.

Поэт стал горд, стал данник общежитью,

Мечты свои он подчинил уму,

Не вышнему, земному внял наитью,

И начал петь, мешая с правдой ложь,

Высоких дам и маленьких вельмож.

Им понукал и чуждый, и знакомый;

Уж сын небес — гостинный человек:

Тут в казнь ему напущены альбомы,

И этот век — серебряный был век.

Урок не впрок: всё суетней, всё ниже,

Всё от себя подале, к людям ближе,

Поэт совсем был поглощен толпой,

И неба знак смыт светскою волной.

Не отделен поэт на пестрых сходках

От торгашей игрушек, леденцов,

От пленников в раскрашенных колодках,

От гаеров, фигляров, крикунов.

Вопль совести, упреки бесполезны;

Поэт заснул в губительном чаду,

Тут на него напущен век железный

С бичом своим, в несчастную чреду.

Лишился он последней благодати;

Со всех сторон, и кстати и некстати,

В сто голосов звучит в его ушах:

«Пожалуйте стихи в мой альманах!»

Бедняк поэт черкнет ли что от скуки, —

За ним, пред ним уж Бриарей сторукий,

Сей хищник рифм, сей альманашный бес,

Хватает всё, и, жертва вечных страхов,

По лютости разгневанных небес,

Поэт в сей век — оброчник альманахов.

Сколько слез я пролил,

Сколько тайных слез

Скрыться приневолил

В дни сердечных гроз!

Слезы, что пробились,

Позабыты мной;

Чувства освежились

Сладкой их росой.

Слезы, что отсели

На сердечном дне,

К язвам прикипели

Ржавчиной во мне.

Когда печали неотступной

В тебе подымется гроза

И нехотя слезою крупной

Твои увлажатся глаза,

Я и в то время с наслажденьем,

Еще внимательней, нежней

Любуюсь милым выраженьем

Пригожей горести твоей.

С лазурью голубого ока

Играет зыбкий блеск слезы,

И мне сдается: перл Востока

Скатился с светлой бирюзы.

Колокольчик однозвучный,

Крик протяжный ямщика,

Зимней степи сумрак скучный,

Саван неба, облака!

И простертый саван снежный

На холодный труп земли!

Вы в какой-то мир безбрежный

Ум и сердце занесли.

И в бесчувственности праздной,

Между бдения и сна,

В глубь тоски однообразной

Мысль моя погружена.

Мне не скучно, мне не грустно, —

Будто роздых бытия!

Но не выразить изустно,

Чем так смутно полон я.

Скажите ж, видели ль вы черта?

Каков он? Немец иль русак?

Что на ноге его: ботфорта

Иль камер-юнкерский башмак?

Черноволос ли, белобрыс ли,

В усах ли, иль не дует в ус?

Что, каковы в нем чувства, мысли,

Что за приемы, речи, вкус?

Что от него вы переняли,

Иль не его ль учили вы?

Черт, как ни черт, но всё едва ли

Хитрей он женской головы.

Черт хоть уж ладана боится,

И то одно спасенье есть;

Но кто от женщин защитится,

Но женщин как и чем провесть?

Сжигал я ладан перед ними,

Но сердце с ладаном прожег,

И я с убытками одними,

А откуриться всё не мог.

Что, говорил ли он стихами,

Иль чертовщину прозой драл,

Не хуже, как и между нами,

Дерет ее иной журнал?

Он романтический прелестник,

Или классический ворчун?

Кто сват его: Европы ль Вестник,

Или Онегин, наш шалун?

Что, всё ли он ума палата,

Или старам стала глупам?

Я с чертом жил запанибрата

В бедах и счастье пополам,

Меня он жаловал, мой милый,

Грешно мне укорить его,

Я крепок был под вражьей силой

И не страшился ничего.

Но ныне уж другое время:

С летами черт ко мне не тот,

И, по несчастью, злое семя,

Как прежде, цвета не дает.

Не говоря худого слова,

Черт, хоть и добрая душа,

Но, как любви, ему обнова

Для перемены хороша.

Он с молодежью куралесит,

А нас морочит непутем,

И ныне бес меня лишь бесит

И дразнит ангельским лицом.

Хотите ль вы в душе проведать думы,

Которым нет ни образов, ни слов, —

Там, где кругом густеет мрак угрюмый,

Прислушайтесь к молчанию лесов;

Там в тишине перебегают шумы,

Невнятный гул беззвучных голосов.

В сих голосах мелодии пустыни;

Я слушал их, заслушивался их,

Я трепетал, как пред лицом святыни,

Я полон был созвучий, но немых,

И из груди, как узник из твердыни,

Вотще кипел, вотще мой рвался стих.

Поэзия воспоминаний,

Дороже мне твои дары

И сущих благ и упований,

Угодников одной поры.

Лишь верно то, что изменило,

Чего уж нет и вновь не знать,

На что уж время наложило

Ненарушимую печать.

То, что у нас еще во власти,

Что нам дано в насущный хлеб,

Что тратит жизнь — слепые страсти

И ум, который горд и слеп, —

То наше, как волна в пучине,

Скользящая из жадных рук,

Как непокорный ветр в пустыне,

Как эха бестелесный звук.

В воспоминаниях мы дома;

А в настоящем — мы рабы

Незапной бури, перелома

Желаний, случаев, судьбы.

Одна в убежище безбурном

Нам память мир свой бережет,

Пока детей своих с Сатурном

Сама в безумьи не пожрет.

Кто может хладно, равнодушно

На дом родительский взглянуть?

В ком на привет его послушно

Живей не затрепещет грудь!

Влеченьем сердца, иль случайно

Увижу стены, темный сад,

Где ненарушимо и тайно

Зарыт минувшей жизни клад, —

Я, как скупец, сурово хладный

К тому, чем пользуется он,

И только к тем богатствам жадный,

На коих тленья мертвый сон,

Я от минуты отрекаюсь,

И, охладев к тому, что есть,

К тому, что было, прилепляюсь,

Чтоб сердца дань ему принесть.

Ковчег минувшего, где ясно

Дни детства мирного прошли

И волны жизни безопасно

Над головой моей текли;

Где я расцвел под отчей сенью

На охранительной груди,

Где тайно созревал к волненью,

Что мне грозило впереди;

Где искры мысли, искры чувства

Впервые вспыхнули во мне

И девы звучного искусства

Мне улыбнулись в тайном сне;

Где я узнал по предисловью

Жизнь сердца, род его эпох,

Тоску, зажженную любовью,

Улыбку счастья, скорби вздох,

Всё, чем страстей живые краски

Одели после пестротой

Главы загадочной той сказки,

Которой автор — жребий мой.

Дом, юности моей преддверье,

Чем медленней надежд порыв,

Тем детства сердца суеверье

И давней памяти прилив

Меня к тебе уносит чаще;

Чем жизнь скупее на цветы,

Тем умилительней и слаще

Души обратные мечты.

Пусть в сей упра́здненной святыне

Нет сердцу образов живых,

И в отчем доме был бы ныне

Пришелец я в семье чужих;

Но неотъемлемый, душевный

Мой целый мир тут погребен,

Волненьем жизни ежедневной

Не тронут он, не возмущен.

Призванью памяти покорный,

Он возникает предо мной

С своей красою благотворной,

С своей лазурною весной,

С дарами на запас богатый,

Которых жизнь не сберегла,

И с тем и теми, коих траты

Душа моя пережила.

Как часто в распре своевольной

С судьбою, жизнью и собой,

Чтоб обуздать раздор крамольный

И ропот немощи слепой,

Покинув света хаос бурный,

Вхожу в сей тихий саркофаг,

И мыслью вопрошаю урны,

Где пепел лет, друзей и благ.

Целебной скорбью, грустью нежной

Тогда очистясь, гаснет вдруг

Души то робкой, то мятежной

Обуревающий недуг,

Пробьются умиленья слезы,

Смиряя смутный пыл в груди;

Так в воспаленном небе грозы

Разводят свежие дожди.

Сближая в мыслях с колыбелью

Гробницы ближних и друзей,

Жизнь проясняется пред целью,

Которой не избегнуть ей.

Вчера, сегодня, завтра — звенья

Предвечной цепи бытия,

Которой в тьме недоуменья

Таятся чудные края.

Рожденье, смерть, из урны рока

С неодолимой быстриной,

Как волны одного потока,

Нас уносящие с собой,

Скорбь, радость, буря, ветр попутный

И всё, что испытали мы,

И всё, чем в нас надеждой смутной

Еще волнуются умы;

Всё то, что разнородным свойством,

Враждуя, развлекало нас,

Всё равновесия спокойством

Почиет в этот светлый час.

На той стене, где означаем

Свои неверные следы,

Где улыбаемся, вздыхаем,

Подъемлем битвы и труды, —

До нас прошли, до нас сражались

В шуму падений и побед,

До нас невольно увлекались

Порывом дум, страстей и бед.

Одни надежды и сомненья,

Одни задачи бытия,

Которых тайные решенья,

Как недоступные края,

Обетованные мечтанью,

Но запрещенные уму,

Нас манят, и во мзду исканью

Ввергают снова в хлад и тьму;

Одни веселья и печали

Нас, и которых след остыл,

Равно томили и ласкали

Средь колыбелей и могил.

Почтим же мы любовью нежной

До нас свершивших оный путь,

И мысль о них во мгле мятежной

Звездой отрадной нашей будь!

Когда ж придется нам, прохожим,

Доспехи жизни сбросить с плеч,

И посох странника отложим,

И ратоборца тяжкий меч, —

Пусть наша память, светлой тенью

Мерцая на небе живых,

Не будет чуждой поколенью

Грядущих путников земных.

Творец зеленых нив и голубого свода!

Как верить тяжело, чтобы твоя природа,

Чтобы тот светлый мир, который создал ты,

Который ты облек величьем красоты,

Могли быть смертному таинственно враждебны;

Чтоб воздух, наших сил питатель сей целебный,

Внезапно мог на нас предательски дохнуть

И язвой лютою проникнуть в нашу грудь;

Чтобы земля могла, в благом твоем законе,

Заразой нас питать на материнском лоне!

Как осень хороша! как чисты небеса!

Как блещут и горят янтарные леса

В оттенках золотых, в багряных переливах!

Как солнце светится в волнах, на свежих нивах!

Как сердцу радостно раскрыться и дышать,

Любуяся кругом на божью благодать.

Средь пиршества земли, за трапезой осенней,

Прощальной трапезой, тем смертным драгоценней,

Что зимней ночи мрак последует за ней,

Как веселы сердца доверчивых гостей.

Но горе! тайный враг, незримый, неизбежный,

Средь празднества потряс хоругвию мятежной.

На ней начертано из букв кровавых: Мор.

И что вчера еще увеселяло взор,

Что негу чистую по сердцу разливало:

Улыбчивых небес лазурное зерцало,

Воздушной синевы прозрачность, и лугов

Последней зеленью играющий покров,

И полные еще дыханьем благовонным

Леса, облитые как золотом червонным, —

Весь этот пышный храм, святилище красот,

Не изменившийся, сегодня уж не тот;

Не в радость пестрый лес и ярких гор вершина,

Печальным облаком омрачена картина:

Тень грозной истины лежит на ней. Она

В хладеющую грудь проникнула до дна.

Из истин, истина единая живая,

Смерть воцарилась, жизнь во лжи изобличая,

И сердце, сжатое боязнью и тоской,

Слабеет и падет под мыслью роковой.

Не верьте небесам: им чувство доверялось,

Но сардонически и небо улыбалось.

Есть солнце на небе, а бедствует земля.

Сияньем праздничным одеяны поля,

И никогда пышней не зрелся нам мир божий;

Но светлых сих полей владетель и прохожий,

Земного царства царь, в владении своем,

Один под бич поник униженным челом,

Один, среди богатств цветущего наследства,

Он предан на земле в добычу зла и бедства.

Скорбь в разных образах грозит ему. В борьбе

С Протеем нет ему убежища в себе.

Один в минувшем он и в будущем несчастен,

Один предвидит зло и забывать не властен,

Один не страждущий, он страждет о других;

То слез своих родник, то в доле слез чужих;

Иль жертвой падает, иль из своих объятий

На лютый жертвенник он отпускает братий.

Во дни кровавые народных непогод,

Когда предускорён природы мерный ход,

Когда с небес падет карательная клятва,

И смерти алчущей сторицей зреет жатва

Под знойной яростью убийственных страстей, —

Так в жертвах, преданных секирам палачей,

Последняя стоит, в живой кончине страха,

И очереди ждет, чтоб упразднилась плаха.

Отсрочка ей не жизнь, судьбы коварный дар;

И вместо, чтоб пресек в ней жизнь один удар,

Над нею смерть, свои удары помножая,

Страданий лестницей ведет на край от края.

К чему, скажите ради бога,

Журнальный Марс восстал с одра

И барабанная тревога

Гусиных витязей пера?

К чему вы тяжко развозились,

За что так на меня озлились,

Мои нежданные враги,

Которых я люблю, как душу?

К чему с плеча и от ноги

Вы через влагу, через сушу,

Чрез влагу пресных эпиграмм,

Чрез сушу прозы вашей пыльной,

Несетесь по моим пятам

Ордой задорной и бессильной?

Спроситесь средств своих и сил,

Себя изведав, осмотритесь,

Одумайтесь, прохолодитесь

Хотя на льду своих чернил.

В вас две причины: хлад и пламень,

Пыл гнева и таланта лед;

Сей в гору сгоряча несет,

Тот сдуру тащит вниз, как камень.

Останьтесь в равновесном сне;

И, чувствуя свою природу,

Не обжигайтесь на огне,

Когда вас так и тянет в воду.

И как идти вам на меня?

Неблагодарные! Не я ли

Из хаоса небытия

Вас вывел в жизнь! Вы прозябали,

Вы были мертвы. В добрый час

Не я ли в люди вывел вас

Из глазуновского кладбища,

Живых покойников жилища,

Где вас смертельный сон настиг;

И где заглавья многих книг

Гласят в замену эпитафий,

Что тут наборщика рукой

На лобном месте типографий

Казнен иль тот, или другой.

Скажите, скольких мимоходом

Из вас я повил пред народом [1]

Под мой насмешливый свисток,

Взлелеял вас под шапкой пестрой,

И скольких выкормил я впрок

На копьях эпиграммы острой?

Тогда вас только свет и знал,

В тени таившихся малюток,

Когда под качку резвых шуток

Мой стих вас на смех подымал.

Пигмея выровнил мой хлыстик,

А там под ним, другим в пример,

Свернувшийся в журнальный листик

Развился мелкий эфемер;

Задавленный под глыбой снежной

Своих комедий ледяных,

Иной ждал смерти неизбежной

И костенел уж, как свой стих;

Его отрыл я музой чуткой

И на ноги поднять успел,

И раздражительною шуткой

Его оттер и отогрел.

Кто, на стихе моем повиснув,

Вскарабкавшись, с поэмой всплыл;

Кого, живой водою спрыснув,

Я от угара протрезвил.

Калек, замерзших и утопших,

Полуживых, полуусопших,

Слепых, хромых, без рук, без ног,

Расслабленных и слабоумных,

Сухоточных, опухлых, чумных, —

Я призрел всех, я всех сберег.

Без просьбы, без лицеприятья

Имеет вся меньшая братья

Заступника в лице моем:

В моей сатире хлебосольной,

Заботой музы сердобольной,

Открыт странноприимный дом.

Есть богадельня при больнице;

Дверь настежь: милости прошу,

И тотчас каждого в таблице

С отметкой имя запишу.

И что ж? В угаре своеволья,

Забыв и долг, и честь, и связь,

Против опеки сердоболья

Больница буйно поднялась.

Сердца томная забота,

Безымянная печаль!

Я невольно жду чего-то,

Мне чего-то смутно жаль.

Не хочу и не умею

Я развлечь свою хандру:

Я хандру свою лелею,

Как любви своей сестру.

Ей предавшись с сладострастьем,

Благодарно помню я,

Что сироткой под ненастьем

Разрослась любовь моя;

Дочь туманного созвездья,

Красных дней и ей не знать,

Ни сочувствий, ни возмездья

Бесталанной не видать.

Дети тайны и смиренья,

Гости сердца моего

Остаются без призренья

И не просят ничего.

Жертвы милого недуга,

Им знакомого давно,

Берегут они друг друга

И горюют заодно.

Их никто не приголубит,

Их ничто не исцелит...

Поглядишь: хандра всё любит,

А любовь всегда хандрит.

Не знаю я — кого, чего ищу,

Не разберу, чем мысли тайно полны;

Но что-то есть, о чем везде грущу,

Но снов, но слез, но дум, желаний волны

Текут, кипят в болезненной груди,

И цели я не вижу впереди.

Когда смотрю, как мчатся облака,

Гонимые невидимою силой, —

Я трепещу, меня берет тоска,

И мыслю я: «Прочь от земли постылой!

Зачем нельзя мне к облакам прильнуть

И с ними вдаль лететь куда-нибудь?»

Шумит ли ветр? мне на ухо души

Он темные нашептывает речи

Про чудный край, где кто-то из глуши

Манит меня приветом тайной встречи;

И сих речей отзывы, как во сне,

Твердит душа с собой наедине.

Когда под гром оркестра пляски зной

Всех обдает веселостью безумной;

Обвитая невидимой рукой,

Из духоты существенности шумной

Я рвусь в простор иного бытия,

И до земли уж не касаюсь я.

При блеске звезд в таинственный тот час,

Как ночи сон мир видимый объемлет

И бодрствует то, что не нашев нас,

Что жизнь души — а жизнь земная дремлет, —

В тот час один сдается мне: живу,

И сны одни я вижу наяву.

Весь мир, вся жизнь загадка для меня,

Которой нет обещанного слова.

Всё мнится мне: я накануне дня,

Который жизнь покажет без покрова;

Но настает обетованный день,

И предо мной всё та же, та же тень.

Нет-нет, не верьте мне: я пред собой лукавил,

Когда я вас на спор безумно вызывал;

Ваш май, ваш Петербург порочил и бесславил,

И в ваших небесах я солнце отрицал.

Во лжи речей моих глаза уликой были:

Я вас обманывал — но мог ли обмануть?

Взглянули б на меня, и первые не вы ли

К тому, что мыслю я, легко нашли, бы путь?

Я Петербург люблю, с его красою стройной,

С блестящим поясом роскошных островов,

С прозрачной ночью — дня соперницей беззнойной,

И с свежей зеленью младых его садов.

Я Петербург люблю, к его пристрастен лету:

Так пышно светится оно в водах Невы;

Нo более всего как не любить поэту

Прекрасной родины, где царствуете вы?

Природы северной любуяся зерцалом,

В вас любит он ее величье, тишину,

И жизнь цветущую под хладным покрывалом,

И зиму яркую, и кроткую весну.

Роскошен жаркий юг с своим сияньем знойным

И чудно-знойными глазами жен и дев —

Сим чутким зеркалом их думам беспокойным,

В котором так кипят любви восторг и гнев.

Обворожительны их прелестей зазывы,

Их нега, их тоска, их пламенный покой,

Их бурных прихотей нежданные порывы,

Как вспышки молнии из душной тьмы ночной.

Любовь беснуется под воспаленным югом;

Не ангелом она святит там жизни путь —

Она горит в крови отравой и недугом,

И уязвляет в кровь болезненную грудь.

Но сердцу русскому есть красота иная,

Сын севера признал другой любви закон:

Любовью чистою таинственно сгорая,

Кумир божественный лелеет свято он.

Красавиц северных он любит безмятежность,

Чело их, чуждое язвительных страстей,

И свежесть их лица, и плеч их белоснежность,

И пламень голубой их девственных очей.

Он любит этот взгляд, в котором нет обмана,

Улыбку свежих уст, в которой лести нет,

Величье стройное их царственного стана

И чистой прелести ненарушимый цвет.

Он любит их речей и ласк неторопливость,

И в шуме светских игр приметные едва,

Но сердцу внятные — чувствительности живость

И, чувством звучные, немногие слова.

Красавиц северных царица молодая!

Чистейшей красоты высокий идеал!

Вам глаз и сердца дань, вам лиры песнь живая

И лепет трепетный застенчивых похвал!

Эй да служба! эй да дядя!

Распотешил старина!

На тебя, гусар мой, глядя,

Сердце вспыхнуло до дна.

Молодые ночи наши

Разгорелись в ярких снах;

Будто пиршеские чаши

Снова сохнут на губах.

Будто мы не устарели —

Вьется локон вновь в кольцо;

Будто дружеской артели

Все ребята налицо.

Про вино ли, про свой ус ли,

Или прочие грехи

Речь заводишь — словно гусли,

Разыграются стихи.

Так и скачут, так и льются,

Крупно, звонко, горячо,

Кровь кипит, ушки смеются,

И задергало плечо.

Подмывает, как волною.

Душу грешника прости!

Подпоясавшись, с тобою

Гаркнуть, топнуть и пройти.

Черт ли в тайнах идеала,

В романтизме и луне —

Как усатый запевала

Запоет по старине.

Буйно рвется стих твой пылкий,

Словно пробка в потолок,

Иль Моэта из бутылки

Брызжет хладный кипяток!

С одного хмельного духа

Закружится голова,

И мерещится старуха,

Наша сверстница Москва.

Не Москва, что ныне чинно

В шапке, в теплых сапогах,

И проводит дни невинно

На воде и на водах, —

Но Двенадцатого года

Весела́я голова,

Как сбиралась непогода,

А ей было трын-трава!

Но пятнадцатого года,

В шумных кликах торжества,

Свой пожар и блеск похода

Запивавшая Москва!

Весь тот мир, вся эта шайка

Беззаботных молодцов

Ожили, мой ворожайка!

От твоих волшебных слов.