Стихотворения и поэмы

В серой треуголке, юркий и маленький,

В синей шинели с продранными локтями, —

Он надевал зимой теплые валенки

И укутывал горло шарфами и платками.

В те времена по дорогам скрипели еще

дилижансы,

И кучера сидели на козлах в камзолах и

фетровых шляпах;

По вечерам, в гостиницах, веселые девушки

пели романсы,

И в низких залах струился мятный запах.

Когда вдалеке звучал рожок почтовой кареты,

На грязных окнах подымались зеленые

шторы,

В темных залах смолкали нежные дуэты,

И раздавался шепот: «Едет Суворов!»

На узких лестницах шуршали тонкие юбки,

Растворялись ворота услужливыми

казачками,

Краснолицые путники почтительно прятали

трубки,

Обжигая руки горячими угольками.

По вечерам он сидел у погаснувшего камина,

На котором стояли саксонские часы и

уродцы из фарфора,

Читал французский роман, открыв его

с середины,

«О мученьях бедной Жульетты, полюбившей

знатного сеньора».

Утром, когда пастушьи рожки поют напевней

И толстая служанка стучит по коридору

башмаками,

Он собирался в свои холодные деревни,

Натягивая сапоги со сбитыми каблуками.

В сморщенных ушах желтели грязные ватки;

Старчески кряхтя, он сходил во двор,

держась за перила;

Кучер в синем кафтане стегал рыжую

лошадку,

И мчались гостиница, роща, так, что

в глазах рябило.

Когда же перед ним выплывали из тумана

Маленькие домики и церковь с облупленной

крышей,

Он дергал высокого кучера за полу кафтана

И кричал ему старческим голосом:

«Поезжай потише!»

Но иногда по первому выпавшему снегу,

Стоя в пролетке и держась за плечо

возницы,

К нему в деревню приезжал фельдъегерь

И привозил письмо от матушки-императрицы.

«Государь мой, — читал он, — Александр

Васильич!

Сколь прискорбно мне Ваш мирный покой

тревожить,

Вы, как древний Цинциннат, в деревню

свою удалились,

Чтоб мудрым трудом и науками свои

владения множить…»

Он долго смотрел на надушенную бумагу —

Казалось, слова на тонкую нитку нижет;

Затем подходил к шкафу, вынимал ордена

и шпагу

И становился Суворовым учебников и книжек.

Фарфоровые коровы недаром мычали,

Шерстяной попугай недаром о клетку бился, —

В темном уголке, в старинной заброшенной зале

В конфетной коробке кобольд родился.

Прилетели эльфы к матери кобольда,

Зашуршали перепонками прозрачных крыл и и;

Два бумажных раскрашенных герольда,

Надувши щеки, в трубы трубили.

Длинноносый маг в колпаке зеленом

К яслям на картонном гусе приехал;

Восковая пастушка посмотрела изумленно

И чуть не растаяла от тихого смеха.

Кобольд был сделан из гуттаперчи,

Вместо короны ему приклеили золотую бумажку,

Суровая матушка наклонила чепчик

И поднесла к губам его манную кашку.

За печкой очень удивились тараканы,

Почему такой шум в старой зале, —

Сегодня нет гостей, не шуршат юбки и кафтаны,

Напудренный мальчик не играет на рояли.

Восковая пастушка ушла на поклоненье,

А оловянный гусар по ней страстью томился:

Он не знал, что в гостиной, где синие тени,

В конфетной коробке кобольд родился.

Ультрамариновое небо,

От бурь вспотевшая земля,

И развернулись желчью хлеба

Шахматною доской поля.

Кто, вышедший из темной дали,

Впитавший мощь подземных сил,

В простор земли печатью стали

Прямоугольники вонзил.

Кто, в даль впиваясь мутным взором,

Нажатьем медленной руки

Геодезическим прибором

Рвет молча землю на куски.

О Землемер, во сне усталом

Ты видишь тот далекий скат,

Где треугольник острым жалом

Впился в очерченный квадрат.

И циркуль круг чертит размерно,

И линия проведена,

Но всё ж поет, клонясь неверно,

Отвеса медного струна:

О том, что площади покать1

Под землемерною трубой,

Что изумрудные квадраты

Кривой рассечены межой;

Что, пыльной мглою опьяненный,

Заняв квадратом ближний скат,

Углом в окружность заключенный,

Шуршит ветвями старый сад;

Что только памятник, бессилен,

Застыл над кровью поздних роз,

Что в медь надтреснутых извилин

Впился зеленый купорос.

Озверевший зубр в блестящем цилиндре —

Ты медленно поводишь остеклевшими

глазами

На трубы, ловящие, как руки, облака,

На грязную мостовую, залитую нечистотами.

Вселенский спортсмен в оранжевом костюме,

Ты ударил землю кованым каблуком,

И она взлетела в огневые пространства

И несется быстрее, быстрее, быстрей…

Божественный сибарит с бронзовым телом,

Следящий, как в изумрудной чаше Земли,

Подвешенной над кострами веков,

Вздуваются и лопаются народы.

О Полководец Городов, бешено лаюшпх

на Солнце,

Когда ты гордо проходишь по улице,

Дома вытягиваются во фронт,

Поворачивая крыши направо.

Я, изнеженный на пуховиках столетий,

Протягиваю тебе свою выхоленную руку,

И ты пожимаешь ее уверенной ладонью,

Так что на белой коже остаются синие следы.

Я, ненавидящий Современность,

Ищущий забвения в математике и истории,

Ясно вижу своими всё же вдохновенными

глазами,

Что скоро, скоро мы сгинем, как дымы.

И, почтительно сторонясь, я говорю:

«Привет тебе, Маяковский!»

На грязном небе выбиты лучами

Зеленые буквы: «Шоколад и какао»,

И автомобили, как коты с придавленными

хвостами,

Неистово визжат: «Ах, мяу! мяу!»

Черные деревья растрепанными метлами

Вымели с неба нарумяненные звезды,

И красно-рыжие трамваи, погромыхивая

мордами,

По черепам булыжников ползут на роздых.

Гранитные дельфины — разжиревшие

мопсы —

У грязного фонтана захотели пить,

И памятник Пушкина, всунувши в рот

папиросу,

Просит у фонаря: «Позвольте закурить!»

Дегенеративные тучи проносятся низко,

От женских губ несет копеечными сигарами,

И месяц повис, как оранжевая сосиска,

Над мостовой, расчесавшей пробор

тротуарами.

Семиэтажный дом с вывесками в охапке,

Курит уголь, как денди сигару,

И красноносый фонарь в гимназической

шапке

Подмигивает вывеске — он сегодня в ударе.

На черных озерах маслянистого асфальта

Рыжие звезды служат ночи мессу…

Радуйтесь, сутенеры, трубы дома

подымайте! —

И у Дерибасовской есть поэтесса!

Я в него влюблена,

А он любит каких-то соловьев…

Он не знает, что не моя вина,

То, что я в него влюблена

Без щелканья, без свиста и даже без слов.

Ему трудно понять,

Как его может полюбить человек:

До сих пор его любили только соловьи.

Милый! Дай мне тебя обнять,

Увидеть стрелы опущенных век,

Рассказать о муках любви.

Я знаю, он меня спросит: «А где твой хвост?

Где твой клюв? Где у тебя прицеплены

крылья?»

— «Мой милый! Я не соловей, не славка,

не дрозд…

Полюби меня — ДЕВУШКУ,

ПТИЦЕПОДОБНЫЙ

и

хилый… Мой милый!»

Сжимает разбитую ногу

Гвоздями подбитый сапог,

Он молится грустному богу:

Молитвы услышит ли бог?

Промечут холодные зори

В поля золотые огни…

Шумят на багряном просторе

Зеленые вязы одни.

Лишь ветер, сорвавшийся с кручи,

Взвихрит серебристую пыль,

Да пляшет татарник колючий,

Да никнет безмолвно ковыль.

А ночью покроет дороги

Пропитанный слизью туман,

Протопчут усталые ноги,

Тревогу пробьет барабан.

Идет, под котомкой сгибаясь,

В дыму погибающих сел,

Беззвучно кричит, задыхаясь,

На знамени черный орел.

Протопчет, как дикая пляска,

Коней ошалелый галоп…

Опускается медная каска

На влажный запыленный лоб.

Поблекли засохшие губы,

Ружье задрожало в руке;

Запели дозорные трубы

В деревне на ближней реке…

Сейчас над сырыми полями

Свой веер раскроет восток…

Стучит тяжело сапогами

И взводит упругий курок.

Когда наскучат ей лукавые новеллы

И надоест лежать в плетеных гамаках,

Она приходит в порт смотреть, как

каравеллы

Плывут из смутных стран на зыбких парусах.

Шуршит широкий плащ из золотистой ткани;

Едва хрустит песок под красным каблучком,

И маленький индус в лазоревом тюрбане

Несет тяжелый шлейф, расшитый серебром.

Она одна идет к заброшенному молу,

Где плещут паруса алжирских бригантин,

Когда в закатный час танцуют фарандолу,

И флейта дребезжит, и стонет тамбурин.

От палуб кораблей так смутно тянет дегтем,

Так тихо шелестят расшитые шелка.

Но ей смешней всего слегка коснуться локтем

Закинувшего сеть мулата-рыбака…

Л дома ждут ее хрустальные беседки,

Амур из мрамора, глядящийся в фонтан,

И красный попугай, висящий в медной клетке,

И стая маленьких бесхвостых обезьян.

И звонко дребезжат зеленые цикады

В прозрачных венчиках фарфоровых цветов,

И никнут дальних гор жемчужные громады

В беретах голубых пушистых облаков.

Когда ж проснется ночь над мраморным

балконом

И крикнет козодой, крылами трепеща,

Она одна идет к заброшенным колоннам,

Окутанным дождем зеленого плюща…

В аллее голубой, где в серебре тумана

Прозрачен чайных роз тягучий аромат,

Склонившись, ждет ее у синего фонтана

С виолой под плащом смеющийся мулат.

Он будет целовать пугливую креолку,

Когда поют цветы и плачет тишина…

А в облаках, скользя по голубому шелку,

Краями острыми едва шуршит луна…

Встает зеленый пар над синевой зыбей,

И небо вдалеке прозрачно голубое…

И месяц, опьянев от тишины и зноя,

Разорван на куски ударом тонких рей…

Скелеты бригантин, как черные бойцы,

Вонзили копья мачт в лазурную бумагу…

И пурпурный корсар безмолвно точит шпагу,

Чтоб гибель разнести в далекие концы.

В таверне «Синий бриг» усталый шкипер Пит

Играет грустный вальс на дряхлой мандолине,

А рядом у стола, в изломанной корзине,

Огромный черный кот, оскалившись, храпит…

И юнга, в сон любви безмолвно погружен,

Вдыхает синий дым из жерла черной трубки,

И в кружеве огней мерещатся сквозь сон

Поющий звон серег и пурпурные губки.

И сабли длинные о грязный стол стучат,

И пиво едкое из бочек брызжет в кружки…

А утром медные на них направит пушки

Подплывший к пристани сторожевой фрегат…

Там, где выступ холодный и серый

Водопадом свергается вниз,

Я кричу у безмолвной пещеры:

«Дионис! Дионис! Дионис!»

Утомись после долгой охоты,

Запылив свой пурпурный наряд,

Он ушел в бирюзовые гроты

Выжимать золотой виноград…

Дионис! На щите золоченом

Блеклых змей голубая борьба,

И рыдает разорванным стоном

Устремленная в небо труба…

И на пепел сожженного нарда,

Опьяненный, я падаю ниц;

Надо мной голова леопарда,

Золотого вождя колесниц!..

О, взметните покорные руки

В расцвеченный Дианой карниз!..

Натяните упорные луки —

Дионис к нам идет, Дионис!

В облаках золотисто-пурпурный

Вечер плакал в туманной дали…

В моем сердце, узорчатой урне,

Светлой грусти дрожат хрустали.

Уже двенадцать дней не видно берегов,

И ночь идет за днем, как волк за тихой

серной.

И небо кажется бездонною цистерной,

Где башни рушатся туманных городов…

Уже двенадцать дней, как брошен Карфаген,

Уже двенадцать дней несут нас вдаль

муссоны!..

Не звякнет тихий меч, не дрогнет щит

червленый,

Не брызнет белизной узор сидонских стен…

Напрасно третий день жгут синие куренья,

Напрасно молится у черной мачты жрец,

Напрасно льют на нард шипящий жир овец:

Свирепый Посейдон не знает сожаленья…

На грязной палубе, от солнца порыжелой,

Меж брошенных снастей и рваных парусов,

Матросы тихо спят; и горечь летних снов

Телами смуглыми безмолвно овладела…

И ночь идет за днем… Пурпуровую нить

Прядет больной закат за далью умиранья…

Но нам страшней громов, и бури, и рыданья

В горящей тишине дрожащий возглас:

«Пить!»…

И ночь холодная идет стопой неверной,

Рассыпав за собой цветы поблекших снов,

Уже двенадцать дней не видно берегов,

И ночь идет за днем, как волк за тихой

серной.

Надтреснутых гитар так дребезжащи звуки,

Охрипшая труба закашляла в туман,

И бьют костлявые безжалостные руки

В большой, с узорами, турецкий барабан…

У красной вывески заброшенной таверны,

Где по сырой стене ползет зеленый хмель,

Напившийся матрос горланит ритурнель,

И стих сменяет стих, певучий и неверный…

Струится липкий чад над красным фонарем.

Весь в пятнах от вина передник толстой

Марты,

Два пьяных боцмана, бранясь, играют

в карты;

На влажной скатерти дрожит в стаканах ром…

Береты моряков обшиты галунами,

На пурпурных плащах в застежке — бирюза.

У бледных девушек зеленые глаза

И белый ряд зубов за красными губами…

Фарфоровый фонарь — прозрачная луна,

В розетке синих туч мерцает утомленно,

Узорчат лунный блеск на синеве затона,

О полусгнивший мол бесшумно бьет волна…

У старой пристани, где глуше пьяниц крик,

Где реже синий дым табачного угара,

Безумный старый бриг Летучего Корсара

Раскрашенными флагами поник.

В твоем алькове спят мечты и вечер

странно долог,

Не знаю я, придешь ли ты, как вечер

странно долог…

В твоем саду зеленый грот у синего фонтана

И пикнут алые цветы, и вечер странно

долог…

Там спит глиняный пастушок с надтреснутой

свирелью,

И над прудом шуршат кусты, и вечер

странно долог…

К тебе я плыл из смутных стран на зыбкой

каравелле,

Я видел тусклые порты, где вечер странно

долог.

Я был в туманных городах, где

на жемчужном небе

Распяты алые кресты, и вечер странно

долог…

Тебе привез я тонкий яд в кольце

под аметистом,

Его, я знаю, выпьешь ты… И будет вечер

долог…

Я в горы ушел изумрудною ночью,

В безмолвье снегов и опаловых льдин…

И в небе кружились жемчужные клочья,

И прыгать мешал на ремне карабин…

Меж сумрачных пихт и берез шелестящих

На лыжах скользил я по тусклому льду,

Где гномы свозили на тачках скрипящих

Из каменных шахт золотую руду…

Я видел на глине осыпанных щебней

Медвежьих следов перевитый узор,

Хрустальные башни изломанных гребней

И синие платья застывших озер…

И мерзлое небо спускалось всё ниже,

И месяц был льдиной над глыбами льдин,

Но резко шипели шершавые лыжи,

И мерно дрожал на ремне карабин…

В морозном ущелье три зимних недели

Я тяжкой киркою граниты взрывал,

Пока над обрывом, у сломанной ели,

В рассыпанном кварце зажегся металл…

И гасли полярных огней ожерелья,

Когда я ушел на далекий Восток…

И встал, колыхаясь, над мглою ущелья

Прозрачной весны изумрудный дымок…

Я в город пришел в ускользающем мраке,

Где падал на улицы тающий лед.

Я в лужи ступал. И рычали собаки

Из ветхих конур, у гниющих ворот…

И там, где фонарь над дощатым забором

Колышется в луже, как желтая тень,

Начерчены были шершавым узором

На вывеске буквы «Бегущий Олень»…

И там, где плетет серебристые сетки

Над визгом оркестра табачный дымок,

Я бросил у круга безумной рулетки

На зелень сукна золотистый песок…

А утром, от солнца пьяна и туманна,

Огромные бедра вздымала земля…

Но шею сжимала безмолвно и странно

Холодной змеею тугая петля.

Мы жили в зеленых просторах,

Где воздух весной напоен,

Мерцали в потупленных взорах

Костры кочевавших племен…

Одеты в косматые шкуры,

Мы жертвы сжигали тебе,

Тебе, о безумный и хмурый

Перун на высоком столбе.

Мы гнали стада по оврагу,

Где бисером плещут ключи,

Но скоро кровавую брагу

Испьют топоры и мечи.

Приходят с заката тевтоны

С крестом и безумным орлом,

И лебеди, бросив затоны,

Ломают осоку крылом.

Ярила скрывается в тучах,

Стрибог подымается ввысь,

Хохочут в чащобах колючих

Лишь волк да пятнистая рысь…

И желчью сырой опоенный,

Трепещет Перун на столбе.

Безумное сердце тевтона,

Громовник, бросаю тебе…

Пылают холмы и овраги,

Зарделись на башнях зубцы,

Проносят червонные стяги

В плащах белоснежных жрецы.

Рычат исступленные трубы,

Рокочут рыдания струн,

Оскалив кровавые зубы,

Хохочет безумный Перун!..

Литавры лебедей замолкли вдалеке,

Затихли журавли за топкими лугами,

Лишь ястреба кружат над рыжими стогами,

Да осень шелестит в прибрежном тростнике.

На сломанных плетнях завился гибкий хмель,

И никнет яблоня, и утром пахнет слива,

В веселых кабачках разлито в бочки пиво,

И в тихой мгле полей, дрожа, звучит свирель.

Над прудом облака жемчужны и легки,

На западе огни прозрачны и лиловы.

Запрятавшись в кусты, мальчишки-птицеловы

В тени зеленых хвои расставили силки.

Из золотых полей, где синий дым встает,

Проходят девушки за грузными возами,

Их бедра зыблются под тонкими холстами,

На их щеках загар, как золотистый мед.

В осенние луга, в безудержный простор

Спешат охотники под кружевом тумана.

И в зыбкой сырости пронзительно и странно

Звучит дрожащий лай нашедших зверя свор.

И Осень пьяная бредет из темных чащ,

Натянут темный лук холодными руками,

И в Лето целится и пляшет над лугами,

На смуглое плечо накинув желтый плащ.

И поздняя заря на алтарях лесов

Сжигает темный нард и брызжет алой кровью,

И к дерну летнему, к сырому изголовью

Летит холодный шум спадающих плодов.

1

За пыльным золотом тяжелых колесниц,

Летящих к пурпуру слепительных подножии,

Курчавые рабы с натертой салом кожей

Проводят под уздцы нубийских кобылиц.

И там, где бронзовым закатом сожжены

Кроваво-красных гор обрывистые склоны,

Проходят медленно тяжелые слоны,

Влача в седой пыли расшитые попоны.

2

Свирепых воинов сзывают в бой рога;

И вот они ползут, прикрыв щитами спины,

По выжженному дну заброшенной стремнины

К раскинутым шатрам — становищу врага.

Но в тихом лагере им слышен хрип трубы,

Им видно, как орлы взнеслись над легионом,

Как пурпурный закат на бронзовые лбы

Льет медь и киноварь потоком раскаленным.

3

Ржавеет густо кровь на лезвиях мечей,

Стекает каплями со стрел, пронзивших спины,

И трупы бледные сжимают комья глины

Кривыми пальцами с огрызками ногтей.

Но молча он застыл на выжженной горе,

Как на воздвигнутом веками пьедестале,

И профиль сумрачный сияет на заре,

Как будто выбитый на огненной медали.

О Полдень, ты идешь в мучительной тоске

Благословить огнем те берега пустые,

Где лодки белые и сети золотые

Лениво светятся на солнечном песке.

Но в синих сумерках ты душен и тяжел —

За голубую соль уходишь дымной глыбой,

Чтоб ветер, пахнущий смолой и свежей рыбой,

Ладонью влажною по берегу провел.

О кофе сладостный и ты, миндаль сухой!

На белых столиках расставленные чашки…

Клетчатая доска и тусклые костяшки

Построены в ряды внимательной рукой.

Бог шашечной игры, спокоен и угрюм,

На локти опершись, за стойкой дремлет немо.

Какой возвышенной и строгой теоремой

В табачной радуге занялся вещий ум…

Смотри внимательней, задумчивый игрок,

Куда направилась рассыпанная стая…

И вот, коричневый квадрат освобождая,

Передвигается слепительный кружок!..

Я отыскал сокровища на дне —

Глухое серебро таинственного груза,

И вот из глубины прозрачная медуза

Протягивает щупальца ко мне!

Скользящей липкостью сожми мою печаль,

С зеленым хрусталем позволь теснее слиться…

…В раскрывшихся глазах мелькают только

птицы,

И пена облаков, и золотая даль.

Движением несмелым

Ночь кутает комнату пряжей,

В окне потускнелом

Мелькают огни экипажей…

И вот из-под стали

Змеею излиться готово

В бумажные дали

Внезапно расцветшее Слово.

Заботливый ключарь угрюмой старины,

Я двери каменной коснулся дерзновенно,

Где ждут рождения из тайны сокровенной

На гулком мраморе начертанные сны…

Здесь боги мирно спят в священной простоте,

Здесь брошены в углах былых трагедий трубы,

И люди молятся торжественной и грубой

Из пены каменной рожденной красоте.

Я целый день шатаюсь по дорогам,

Хожу в деревни и сижу в корчмах.

В мою суму дорожную бросают

Потертый грош, творожную лепешку

Или кусок соленой ветчины.

Я вижу, как пирожница-Зима

Муку и сахар на дороги сыплет,

Развешивает леденцы на елках,

И пачкает лицо свое мукой,

И в нос украдкой песню напевает.

Но вот — задумается хлопотунья,

Забудет печь закрыть засовом плотным,

И теплый дух, откуда ни возьмись,

Повеет вдруг, и леденцы растают,

И почернеет рыхлая мука.

И вот по кочкам, по буграм и тропам

Сначала робко, а потом смелее,

Подняв рукою платье до колен

И розовые ноги обнажив,

Вприпрыжку, брызгая водой из луж,

Уже спешит к нам девушка-Весна.

Тогда на холм зеленый я взбираюсь,

Гляжу из-под ладони в даль сухую —

И вижу, как развалистой походкой,

На лоб надвинув вязаный колпак

И потный лоб рукою отирая,

К нам Лето добродушное плетется.

Оно придет и сядет у дороги,

Раскинет ноги в башмаках тяжелых,

Закурит трубку и заснет на солнце.

Но и над ним склоняется лицо

Работницы, и сумрачная Осень

Дремотное расталкивает Лето.

И, пробужденное, оно встает,

Зевает и бранится потихоньку,

Чтобы, избави бог, не услыхала

Работница печальной воркотни;

И медленно, через леса и долы,

Оно бредет развалистой походкой

В неведомый никем простор. А Осень

Спешит в сады, где соком благодатным

Наполнены тяжелые плоды.

Она весь день работает. В корзины

Навалены и яблоки и груши.

Из ячменя варят по селам пиво.

От мертвых туш струится дым веселый,

И пахнут воском ульи на припеке.

Привет тебе, о благостная Осень,

Питательница сирых и убогих,

Склонившаяся над корзиной тяжкой,

Откуда мерно падают на землю

То рыжий колос, то созревший плод.

И мы, бродяги, подбираем жадно

В свои подолы сладкие подарки.

Когда ж окончится страда степная

И над скрипящими в полях возами

Курлыканье раздастся журавлей, —

Я, бедный странник, подымаю руки

И говорю: иди, иди, родная,

Святая из святых. Да путь твой будет

Душист и ясен. Да не тяготят

Тебя плодов тяжелые корзины.

И ты идешь, ведомая станицей

Летящих журавлей. Идешь и таешь.

И только плащ твой треплет на ветру.

Еще мгновенье — и за поворотом

Исчез и он. Кружится пыль, и листья

Взлетают над холодною землей.

Осенней ловли началась пора,

Смолистый дым повиснул над котлами,

И сети, вывешенные на сваях,

Колышутся от стука молотков.

И мы следим за утреннею ловлей,

Мы видим, как уходят в море шхуны,

Как рыбаков тяжелые баркасы

Соленою нагружены треской.

Кто б ни был ты: охотник ли воскресный,

Или конторщик с пальцами в чернилах,

Или рыбак, или боец кулачный,

В осенний день, в час утреннего лова,

Когда уходят парусные шхуны,

Когда смолистый дым прохладно тает

И пахнет вываленная треска,

Ты чувствуешь, как начинает биться

Пирата сердце под рубахой прежней.

Хвала тебе! Ты челюсти сжимаешь,

Чтоб не ругаться боцманскою бранью,

И на ладонях, не привыкших к соли,

Мозоли крепкие находишь ты.

Где б ни был ты: на берегу Аляски,

Закутанный в топорщащийся мех,

На жарких островах Архипелага

Стоишь ли ты в фланелевой рубахе,

Или у Клязьмы с удочкой сидишь ты,

На волны глядя и следя качанье

Внезапно дрогнувшего поплавка, —

Хвала тебе! Простое сердце древних

Вошло в тебя и расправляет крылья,

И ты заводишь боевую песню, —

Где грохот ветра и прибой морей.

Трудно дело птицелова:

Заучи повадки птичьи,

Помни время перелетов,

Разным посвистом свисти.

Но, шатаясь по дорогам,

Под заборами ночуя,

Дидель весел, Дидель может

Песни петь и птиц ловить.

В бузине, сырой и круглой,

Соловей ударил дудкой,

На сосне звенят синицы,

На березе зяблик бьет.

И вытаскивает Дидель

Из котомки заповедной

Три манка — и каждой птице

Посвящает он манок.

Дунет он в манок бузинный,

И звенит манок бузинный, —

Из бузинного прикрытья

Отвечает соловей.

Дунет он в манок сосновый,

И свистит манок сосновый, —

На сосне в ответ синицы

Рассыпают бубенцы.

И вытаскивает Дидель

Из котомки заповедной

Самый легкий, самый звонкий

Свой березовый манок.

Он лады проверит нежно,

Щель певучую продует, —

Громким голосом береза

Под дыханьем запоет.

И, заслышав этот голос,

Голос дерева и птицы,

На березе придорожной

Зяблик загремит в ответ.

За проселочной дорогой,

Где затих тележный грохот,

Над прудом, покрытым ряской,

Дидель сети разложил.

И пред ним, зеленый снизу,

Голубой и синий сверху,

Мир встает огромной птицей,

Свищет, щелкает, звенит.

Так идет веселый Дидель

С палкой, птицей и котомкой

Через Гарц, поросший лесом,

Вдоль по рейнским берегам.

По Тюрингии дубовой,

По Саксонии сосновой,

По Вестфалии бузинной,

По Баварии хмельной.

Марта, Марта, надо ль плакать,

Если Дидель ходит в поле,

Если Дидель свищет птицам

И смеется невзначай?

Весенним утром кухонные двери

Раскрыты настежь, и тяжелый чад

Плывет из них. А в кухне толкотня:

Разгоряченный повар отирает

Дырявым фартуком свое лицо,

Заглядывает в чашки и кастрюли,

Приподымая медные покрышки,

Зевает и подбрасывает уголь

В горячую и без того плиту.

А поваренок в колпаке бумажном,

Еще неловкий в трудном ремесле,

По лестнице карабкается к полкам,

Толчет в ступе корицу и мускат,

Неопытными путает руками

Коренья в банках, кашляет от чада,

Вползающего в ноздри и глаза

Слезящего…

А день весенний ясен,

Свист ласточек сливается с ворчаньем

Кастрюль и чашек на плите; мурлычет,

Облизываясь, кошка, осторожно

Под стульями подкрадываясь к месту,

Где незамеченным лежит кусок

Говядины, покрытый легким жиром.

О, царство кухни! Кто не восхвалял

Твой синий чад над жарящимся мясом,

Твой легкий пар над супом золотым?

Петух, которого, быть может, завтра

Зарежет повар, распевает хрипло

Веселый гимн прекрасному искусству,

Труднейшему и благодатному…

Я в этот день по улице иду,

На крыши глядя и стихи читая, —

В глазах рябит от солнца, и кружится

Беспутная, хмельная голова.

И синий чад вдыхая, вспоминаю

О том бродяге, что, как я, быть может,

По улицам Антверпена бродил…

Умевший всё и ничего не знавший,

Без шпаги — рыцарь, пахарь — без сохи,

Быть может, он, как я, вдыхал умильно

Веселый чад, плывущий из корчмы;

Быть может, и его, как и меня,

Дразнил копченый окорок — и жадно

Густую он проглатывал слюну.

А день весенний сладок был и ясен,

И ветер материнскою ладонью

Растрепанные кудри развевал.

И, прислонясь к дверному косяку,

Веселый странник, он, как я, быть может,

Невнятно напевая, сочинял

Слова еще не выдуманной песни…

Что из того? Пускай моим уделом

Бродяжничество будет и беспутство.

Пускай голодным я стою у кухонь,

Вдыхая запах пиршества чужого,

Пускай истреплется моя одежда,

И сапоги о камни разобьются,

И песни разучусь я сочинять…

Что из того? Мне хочется иного…

Пусть, как и тот бродяга, я пройду

По всей стране, и пусть у двери каждой

Я жаворонком засвищу и тотчас

В ответ услышу песню петуха!..

Певец без лютни, воин без оружья,

Я встречу дни, как чаши, до краев

Наполненные молоком и медом.

Когда ж усталость овладеет мной

И я засну крепчайшим смертным сном, —

Пусть на могильном камне нарисуют

Мой герб: тяжелый ясеневый посох —

Над птицей и широкополой шляпой.

И пусть напишут: «Здесь лежит спокойно

Веселый странник, плакать не умевший.

Прохожий! Если дороги тебе

Природа, ветер, песни и свобода,

Скажи ему: "Спокойно спи, товарищ,

Довольно пел ты, выспаться пора!»

Ал. Соколовскому

Уже на крыше, за трубой,

Под благосклонною луною,

Они сбираются толпой,

Подняв хвосты свои трубою.

Где сладким пахнет молоком

И нежное белеет сало,

Свернувшись бархатным клубком,

Они в углу ворчат устало.

И возбужденные жарой,

Они пресыщены едою,

Их не тревожит запах твой,

Благословенное жаркое.

Как сладок им весенний жар

На кухне, где плита пылает,

И супа благовонный пар

Там благостно благоухает.

О черных лестниц тишина,

Чердак, пропахнувший мышами,

Где из разбитого окна

Легко следить за голубями.

Когда ж над домом стынет тишь,

Волной вечернего угара,

Тогда, скользя по краю крыш,

Влюбленные проходят пары.

Ведь ты, любовь, для всех одна,

Ты всех страстей нежней и выше,

И благосклонная луна

Зовет их на ночные крыши.

Я сладко изнемог от тишины и снов,

От скуки медленной и песен неумелых,

Мне любы петухи на полотенцах белых

И копоть древняя суровых образов.

Под жаркий шорох мух проходит день

за днем,

Благочестивейшим исполненный смиреньем,

Бормочет перепел под низким потолком,

Да пахнет в праздники малиновым вареньем.

А по ночам томит гусиный нежный пух,

Лампада душная мучительно мигает,

И, шею вытянув, протяжно запевает

На полотенце вышитый петух.

Так мне, о господи, ты скромный дал приют,

Под кровом благостным, не знающим

волненья,

Где дни тяжелые, как с ложечки варенье,

Густыми каплями текут, текут, текут.

Зачем читаешь ты страницы

Унылых, плачущих газет?

Там утки и иные птицы

В тебя вселяют ужас. — Нет,

Внемли мой дружеский совет:

Возьми ты объявлений пачку,

Читай, — в них жизнь, в них яркий свет:

«Куплю японскую собачку!»

О дама нежная! Столицы

Тебя взлелеяли! Корнет

Именовал тебя царицей,

Бела ты как вишневый цвет.

Что для тебя кровавый бред

И в горле пушек мяса жвачка, —

Твоя мечта светлей планет:

«Куплю японскую собачку».

Смеживши черные ресницы,

Ты сладко кушаешь шербет.

Твоя улыбка как зарница,

И содержатель твой одет

В тончайший шелковый жилет,

И нанимает третью прачку, —

А ты мечтаешь, как поэт:

«Куплю японскую собачку».

Когда от голода в скелет

Ты превратишься и в болячку,

Пусть приготовят на обед

Твою японскую собачку.

Трескучей дробью барабанят ружья

По лиственницам сизым и по соснам.

Случайный дрозд, подраненный, на землю

Валится с криком, трепеща крылом!

Холодный лес, и снег, и ветер колкий…

И мы стоим рассыпанною цепью,

В руках двустволки, и визжат протяжно

Мордашки на отпущенных ремнях…

Друзья, молчите! Он залег упорно,

И только пар повиснул над берлогой,

И только слышен храп его тяжелый

Да низкая и злая воркотня…

Друзья, молчите! Пусть, к стволу прижавшись,

Прицелится охотник терпеливый!

И гром ударит между глаз звериных,

И туша, вздыбленная, затрепещет

И рухнет в мерзлые кусты и снег!

Так мы теперь раскинулись облавой —

Поэты, рыбаки и птицеловы,

Ремесленники, кузнецы, — широко

В лесу холодном, где колючий ветер

Нам в лица дует. Мы стоим вокруг

Берлоги, где засел в кустах замерзших

Мир, матерой и тяжкий на подъем…

Эй, отпускайте псов, пускай потреплют!

Пускай вопьются меткими зубами

В затылок крепкий. И по снегу быстро,

По листьям полым, по морозной хвое,

Через кусты катясь шаром визжащим,

Летят собаки. И уже встает

Из темноты берлоги заповедной

Тяжелый мир, огромный и косматый,

И под его опущенною лапой

Тяжелодышащий скребется пес!

И мы стоим рассыпанною цепью —

Поэты, рыбаки и птицеловы.

И, вздыбленный, идет на нас, качаясь,

Мир матерой. И вот один из нас —

Широкоплечий, русый и упорный —

Вытаскивает нож из сапога

И, широко расставив ноги, ждет

Хрипящего и бешеного зверя.

И зверь идет. Кусты трещат и гнутся,

Испуганный, перелетает дрозд,

И мы стоим рассыпанною цепью,

И руки онемели, и не можем

Прицелиться медведю между глаз…

А зверь идет… И сумрачный рабочий

Стоит в снегу и нож в руке сжимает,

И шею вытянул, и осторожно

Глядит в звериные глаза! Друзья,

Облава близится к концу! Ударит

Рука рабочья в сердце роковое,

И захрипит, и упадет тяжелый

Свирепый мир — в промерзшие кусты…

А мы, поэты, что во время боя

Стояли молча, мы сбежимся дружно,

И над огромным и косматым трупом

Мы славу победителю споем!

Шумели и текли народы,

Вскипела и прошла волна —

И ветер Славы и Свободы

Вздувал над войском знамена…

И в каждой битве знак особый

Дела героев освещал

И страшным блеском покрывал

Земле не преданные гробы…

Была пора: жесток и горд,

Безумно предвидя бойцами,

С железным топотом когорт

Шел Цезарь галльскими полями…

И над потоком желтой мглы

И к облакам взметенной пыли

Полет торжественный кружили

Квирита медные орлы…

И одноок, неукротимо,

Сквозь пыль дорог и сумрак скал,

Шел к золотым воротам Рима

Под рев слоновий Ганнибал…

Текли века потоком гулким,

И новая легла тропа,

Как по парижским переулкам

Впервые ринулась толпа, —

Чтоб, как взволнованная пена,

Сметая золото палат,

Зеленой веткой Демулена

Украсить стогны баррикад…

И вот, возвышенно и юно,

Посланницей высоких благ, —

Взнесла Парижская Коммуна

В деснице нищей красный флаг…

И знак особый выбирая

У всех народов и времен,

Остановились мы, не зная,

Какой из них нам присужден…

Мы не узнали… И над нами

В туманах вспыхнула тогда,

Сияя красными огнями,

Пятиконечная звезда!..

Здесь гулок шаг. В пакгаузах пустых

Нет пищи крысам. Только паутина

Подернула углы. И голубиной

Не видно стаи в улицах немых.

Крик грузчиков на площадях затих.

Нет кораблей… И только на старинной

Высокой башне бьют часы. Пустынно

И скучно здесь, среди домов сырых.

Взгляни, матрос! Твое настало время,

Чтоб в порт, покинутый и обойденный всеми,

Из дальних стран пришли опять суда.

И красный флаг над грузною таможней

Нам возвестил о правде непреложной,

О вольном крае силы и труда.

Студент Сорбонны ты или бродячий плут,

Взгляни: моя сума наполнена едою.

Накинь свой рваный плащ, и мы пойдем

с тобою

В чудесную страну, что Фландрией зовут.

В дороге мы найдем в любой корчме приют,

Под ливнем вымокнем и высохнем от зноя,

Пока из-за холмов в глаза нам не сверкнут

Каналы Фландрии студеною волною.

Довольно ты склонял над пыльной книгой

грудь,

Взгляни: через поля свободный льется путь!

Смени ж грамматику на посох пилигрима,

Всю мудрость позабудь и веселись, как дрозд,

И паша жизнь пройдет струей мгновенной

дыма

Среди мычанья стад и в тихом блеске звезд.

От крутоседлой конницы татарской

Упрямый дух кумыса и конины

Смолой потек по городам и весям

До скопидомной ключницы Москвы.

Перепелиные стояли ночи,

И ржавый месяц колосом налитым

Тянулся к травам низким и сырым.

А за рекой стоял собачий лай,

Да резал воздух свист бича тугого,

Да бабий визг, да цокот соловья

Купеческого. А на Лобном месте

Бездомные собаки копошились

Над воровскою головой. Гудел

Сусальный перезвон. Пред византийской

Широкоглазой важностью иконы

Кудлатый инок плакал и вопил.

Потом кричал барашком недобитым

Вихрастый Дмитрий — и бродил суровый

Широкоплечий Годунов. А там

От тополей и лиственниц литовских

Вскрутилась пыль; там рыжие литвины

В косматых шапках и плащах медвежьих

Раскачивались в седлах; там в пыли

Маячили невиданные крылья

Варшавской конницы. И грузным шагом

Там коренастая брела пехота.

И трубные тугие голоса

Коней бесили: «На Москву, вперед!»

И белобрысый человек глядел

На солнечные головы соборов.

А в черных дебрях, в пустынях медвежьих,

Корявым плугом ковыряя землю,

Ждал крестьянин ночного бездорожья,

Чтоб, напустив на терема бояр

Багрового и злого петуха,

Удариться на Волгу и на Дон,

Пройти на Яик, сгинуть в Забайкалье,

Лишь изредка далекую Москву

Разбойной перекличкой беспокоить.

«Сарынь на кичку!» — начинает Дон.

«Сарынь на кичку!» — отвечает Волга.

«Сарынь на кичку!» — стонет по тайге

И замирает в чаще и чапыге…

Дождь пролетел. Крутые облака

Прошли медлительными косяками.

Будяк колючий и дурман белесый

Повырастали из замков ружейных,

Да ловкая завила повилика

На них щиты с нерусскими словами.

Дождь прошумел. И вновь сусальный звон

Повис над деревянною Москвою.

Седобородым духовенством снова

Задымлены широкие соборы.

И вновь венец напяливают туго

Послушнику на отроческий лоб.

А вниз по Волге, к синим Жигулям,

К хвалынским волнам пролетают струги,

Саратов падает, кровоточа,

Самара руки в ужасе ломает,

Смерд начинает наводить правеж,

И вся земля кричит устами смерда:

«Смерть! Смерть! Убей и по ветру раздуй

Гнездо гадюк и семена крапивы,

Бей кистенем ярыжек и бояр,

Наотмашь бей, наметься без промашки,

Чтоб на костях, на крови их взошла

Иная рожь и новая пшеница…»

Но деньги свой не потеряли вес,

Но золото еще блестит под солнцем…

И движутся наемные полки,

Нерусские сверкают алебарды,

И пушечный широкогорлый рев

Нерусским басом наполняет степи…

Палач поет, не покладая рук,

И свищет ветер по шатрам пустынным.

Давно истлели кости казаков,

Давно стрелецкая погибла воля,

Давно башка от звона и кажденья

Бурлящим квасом переполнена.

И бунтовщицкая встает слободка,

И женщина из темного оконца,

Целуя крест, холодным синим ногтем

На жертвы кажет. А пила грызет,

Подскакивает молоток, и отрок

Стирает пот ладонью заскорузлой

С упрямого младенческого лба.

О, брадобрей! Уже от ловких ножниц

Спасаются брюхатые бояре,

И стриженые бороды упрямо

Топорщатся щетиною седой,

А ты гвардейским ржавым тесаком

Нарыв вскрываешь, пальцем протирая

Глаза от гноя брызнувшего. Ты

У палача усталого берешь

Его топор, — и головы стрельцов,

Как яблоки, валятся. И в лицо

Европе изумленной дышишь ты

Горячим и вонючим перегаром.

Пусть крепкой солью и голландской водкой

И въедливой болезнью ты наказан,

Всё так же величаво и ужасно

Кошачье крутоскулое лицо.

И вот, напялив праздничный камзол,

Ты в домовину лег, скрестивши руки,

Безумный трудолюбец.

Во дворце ж

Растрепанная рыжая царевна

Играет в прятки с певчим краснощеким

И падает на жаркие подушки, —

И арапчонок в парчевбй чалме

Под дребезжанье дудки скоморошьей

Задергивает занавесь, смеясь.

Еще висящих крыс не расстрелял

Курносый немчик в парике кудрявом,

Еще игрушечные спят бригады

И генералы дремлют у дверей,

А женщина в гвардейском сюртуке

Взбесившуюся лошадь направляет, —

И средь кипящих киверов и шляп

Немецкий выговор и щек румянец

Военным блудом распалились. Пыль

Еще клубится, выстрелы еще

Звучат неловко в воздухе прохладном,

А пудреная никнет голова

На лейб-гвардейское сукно кафтана,

Да ражий офицер, откинув шпагу,

Целует губы сдобные.

В степях,

Где Стенькин голос раздуваем ветром,

Опять шумит, опять встает орда,

Опять глаза налиты вдохновеньем,

Жгут гарнизоны, крепости громят,

Чиновники на виселицах пляшут,

Скрипят телеги, месяц из травы

Вылазит согнутым татарским луком.

Вот-вот гроза ударит в Петербург,

Вот-вот царицу за косы потащат

По мостовой и заголят на срам

Толпе, чтоб каждый, в ком еще живет

Любовь к свободе, мог собрать слюну

И плюнуть ей на проклятое чрево…

Нет Пугачева… Кровь его легла

Ковром расшитым под ноги царице,

И шла по нем царица — и пришла

К концу, а на конце — ночной горшок

Принял ее последнее дыханье…

И труп был сизым, как осенний день,

И осыпалась пудра на подушки

С двойного подбородка…

Налетай

И падай мертвым, сумасшедший рыцарь.

И белокурый мальчик вытирает

Широкий лоб батистовым платком.

А там гудит и ссорится Париж,

И между тел, повиснувших уныло

С визгливых фонарей, уже бредет

Артиллерист голодный. Может быть,

Песков египетских венец кипящий

Венчает голову с космою черной,

И папская трехглавая тиара

Упала к узким сапогам его.

И дикий снег посеребрил виски

Под шляпой треугольною и брови

Осыпал нежной пудрой снеговой…

Всё может быть… А нынче только свист

Стремящегося вниз ножа да голос

Судьи, читающего приговор.

А там, в России, тайные кружки,

На помочах ведомая свобода

Да лысый лоб, склоненный меж свечей

К листам бумаги — скользким и шуршащим.

Поездки по дорогам столбовым,

Шлагбаумы, рожки перед восходом,

И, утомленный скукой трудовой,

Царь падает в подушки шарабана.

А в Таганроге — смерть. Дощатый гроб,

Каждения, цветы и панихиды,

А к северу яругами бредет

Веселый странник, ясные глаза

Подняв в гремящее от песен небо.

И солнце пробегает суетливо

По лысому сияющему лбу…

Цареубийцам нет пощады ныне.

Пусть бегает растрепанный певец

Средь войска оробелого. Пускай

Моряк перчатку теребит и жадно

Ждет помощи. Но серые глаза

И бакенбарды узкие проходят

Промеж солдат, и пьяный канонир

Наводит пушку на друзей народа.

Так в год из года. Тот же грузный шаг,

Немецкий говор, холод глаз стеклянных,

Махорочная радость, пьяный стон и…

И повинующиеся солдаты.

Но месть старинная еще жива,

Еще не сгибла в камне и железе,

Еще есть юноши с огнем в глазах,

Еще есть девушки с любовью к воле.

Они выходят на широкий путь

Разведчиками будущих восстаний.

…Карета сломана… На мостовой

Сырая куча тряпок, мяса, крови,

И рыжий дворник навалился враз

На юношу в студенческой фуражке.

Но восстают загубленные люди,

И Стенька четвертованный встает

Из четырех сторон. И голова

Убитого Емельки на колу

Вращается, и приоткрылся рот,

Чтоб вымолвить неведомое слово.

За топотом шагов неведом

Случайной конницы налет,

За мглой и пылью — Следом, следом

Уже стрекочет пулемет.

Где стрекозиную повадку

Он, разгулявшийся, нашел?

Осенний день,

Сырой и краткий,

По улицам идет, как вол…

Осенний день

Тропой заклятой

Медлительно бредет туда,

Где под защитою Кронштадта

Дымят военные суда.

Матрос не встанет, как бывало,

И не возьмет под козырек,

На блузе бант пылает алый,

Напруженный взведен курок.

И силою пятизарядной

Оттуда вырвется удар,

Оттуда, яростный и жадный,

На город ринется пожар.

Матрос подымет руку к глазу

(Прицел ему упорный дан),

Нажмет курок — И сразу, сразу

Зальется тенором наган.

А на плацдармах

Дождь и ветер,

Колеса, пушки и штыки,

Сюда собрались на рассвете

К огню готовые полки.

Здесь:

Галуны кавалериста,

Папаха и казачий капт,

Сюда идут дорогой мглистой

Сапер,

Матрос

И музыкант.

Сюда путиловцы с работы

Спешат с винтовками в руках,

Здесь притаились пулеметы

На затуманенных углах.

Октябрь!

Взнесен удар упорный

И ждет падения руки.

Готово всё:

И сумрак черный,

И телефоны, и полки.

Всё ждет его:

Деревьев тени,

Дрожанье звезд и волн разбег,

А там, под Гатчиной осенней,

Худой и бритый человек.

Октябрь!

Ночные гаснут звуки,

Но Смольный пламенем одет,

Оттуда в мир скорбей и скуки

Шарахнет пушкою декрет.

А в небе над толпой военной,

С высокой крыши,

В дождь и мрак,

Простой и необыкновенный,

Летит и вьется красный флаг.

Он струсил!

Английский костюм

И кепи не волнуют боле

Солдатской бунтовщицкой воли

И пленный не тревожат ум.

И только кучка юнкеров,

В шинелях путаясь широких,

Осталась верной.

Путь готов —

Для крепких, страстных и жестоких.

«Стой, кто идет?!»

Осенний дождь

И мрак, овеянный туманом,

Страшны как смерть:

«Я — новый вождь!»

И мимо шагом неустанным,

В пустую ночь и в талый снег,

Сквозь блеск штыков и говор злобы,

Спеша, идет высоколобый,

Широкоплечий человек.

О вы, рожденные трудом,

О вас пройдет из рода в роды

Хвала! Вы пулей и штыком

Ковчег построили свободы.

Куда низринулся удар

Руки рабочей?

Пробегая

Через торцовый тротуар,

Кто восклицает, умирая:

«Коммуна близко…»

На стенах,

Пропахших краскою газетной,

Декреты плещут…

Смерть и страх

По подворотням, незаметно,

Толкутся, как биржевики,

Бормочут, ссорятся и ноют.

Торцы трещат.

Броневики

Сокрытою сиреной воют.

Там закипает и гудит

Случайный бой.

Матрос огромный

В огне и грохоте стоит

Среди камней, под пушкой темной,

Литейщик приложил щеку,

Целясь, к морозному прикладу.

И защищая баррикаду — Трамвай разбитый на боку.

Гремя доспехами стальными,

Весь в саже, копоти и дыме,

Катится броневик!

Пора

Игру окончить…

Нет пощады

Всем слабым духом…

До утра

Огнем гремели баррикады…

А в небе над толпой военной,

С высокой крыши, в дождь и мрак,

Простой и необыкновенный,

Летит и плещет красный флаг.

Дух весны распаленный и новый

Распирает утробу земли,

По лесам, где топорщатся совы,

По болотам, где спят журавли,

После зимнего ветра и стужи,

После вьюг и летучих снегов,

Теплый дождь ударяет о лужи,

Каплет мед из набухших цветов.

И голодная доля пред нами

Не маячит туманом степным,

Степь родными желтеет хлебами,

Зимний мрак улетает, как дым.

Богатырская воля родная!

Стынут степи в зеленом пуху,

И Микула, коня распрягая,

Тащит сам по раздольям соху.

Ходят зори над мглою суровой,

Птичьим цокотом полнится май,

И на дудке играет громовой

По лугам молодой урожай.

Что ж, за долгую темную зиму

Поистратилась сила у нас,

Иль простор золотой и любимый

Наш усталый не радует глаз,

Или птиц перелетная стая

Нам грядущий посев не сулит,

Иль земля молодая, родная

Мощь побегов в себе не таит?

Мы копили упор и терпенье

Тяжкой осенью, нищей зимой,

Чтоб полдневной порою весенней

С хитрым голодом двинуться в бой.

Эй, товарищи дружные, где вы?

Блещут сохи, и плуги звенят,

Вырастают тугие посевы,

Как бойцы, что построились в ряд.

Это хлебное воинство ныне

Тяжкий колос подъемлет вперед

И по нищей и скудной пустыне

Благоденствие вдаль разольет.

Над дикой и песчаной шириною,

Из влажных недр сырой и горькой мглы

Приходит ветер с песней грозовою

И голосят косматые валы.

И броненосной тяжестью огромной,

Гремя цепями якорей крутых,

Он вышел в мрак, соленый и бездомный,

В раскаты волн, в сиянье брызг ночных.

Воспитанные в бурях и просторах,

Матросской чести вытвердив урок,

Вы знаете и нежной зыби шорох,

И диких бурь крутящийся поток.

Вы были крепки волею суровой

И верой небывалою полны,

И вот дыханием свободы новой

Вы к жизни радостной возбуждены.

И, кровью искупая кровь родную,

Свободное приблизив торжество,

Вы заповедь воздвигли роковую:

«Один за всех и все за одного».

И вы, матросы, видели воочию,

Как черной кровью истекает враг,

Как флаг Андреевский разорван в клочья

И развевается кровавый флаг!

В сиянье бомб, и в грохоте, и в громе,

Сквозь пенье бомб и диких чаек крик

Все ближе, все прекрасней и знакомей

Чудесного освобожденья лик.

Пусть берега окрестные в тумане,

Пусть волны мечутся и голосят,

Пусть в зарослях пустынных Березами

Перед рассветом выстрелы гремят,

Пусть пышет порт клубящимся пожаром,

Мозолистой и грубою рукой

Вы стройте в остервененье яром

России новый броненосный строй.

И, позабыв мучительные годы,

Вы выплыли в широкие моря,

И над огромным Кораблем Свободы

Раскрыла крылья ясная заря!

Тревогой древнею полна,

Над городищами пустыми

Копье простершая жена

Воздвиглась в грохоте и дыме.

Степной ковыль и дикий прах.

Сияли росы. А в лесах

Косматый вепрь и тур суровый

Толкались меж кустов густых,

И глотки клокотали их,

Когда трещал пожар багровый.

И ты носилась по лесам

Охотницею необорной

По топким кочкам и по мхам

Сквозь строй стволов, сухой и черный.

И там, где смоляная мгла

Текла над волчьею тропой, —

Отпущенная тетивой,

Звенела легкая стрела.

И после ловли и охот

В страну, где солнечный восход

Колышет тяжкое сиянье,

Ты клалась, затаив дыханье…

И вот, одежду изорвав,

Из-за кустов и жестких трав

Стерей ты видела разбеги,

Где, вольным солнцем сожжены,

Гоняли к рекам табуны

Воинственные печенеги.

О Русь, тебя ведет стезя

До заповедного порога.

Пусть страшно тешатся князья

Междоусобною тревогой.

Пусть цокает татарский кнут

По ребрам и глазам огромным,

Пусть будет гноищем бездомным

В ночи последний твой приют!

О страстотерпица, вперед,

Тебя широкий ветр несет

Сквозь холод утр, сквозь влагу ночи,

Гремя и воя в пустоте.

И к соколиной высоте

Ты жадно подымаешь очи.

И вот, как пение рогов,

Клубясь промчался рой веков.

Ты падала и восставала,

Ты по дороге столбовой

Бродила с нищенской клюкой

Иль меч тяжелый подымала

И шла на заповедный бой.

Теперь ты перешла рубеж, —

К былому нет возврата ныне.

Ты гулкий кинула мятеж —

Как гром — на царские твердыни.

И в блеске молний роковом,

На камнях и листве опалой,

Ты дивной и ужасной встала

На перекрестке мировом.

И, покидая душный лог

В туманах, за морем сердитым,

Тебе, храпя, грозит копытом

Британии единорог.

О Русь, твой путь тернист и светел.

Пусть галльский красноглазый петел

Наскакивает на тебя,

Ты видишь зорь огонь широкий

И, вольность буйную любя,

Идешь без страха в путь жестокий.

От славословий ангельского сброда,

Толпящегося за твоей спиной,

О Петербург семнадцатого года,

Ты косолапой двинулся стопой.

И что тебе прохладный шелест крыл ни,

Коль выстрелы мигают на углах,

Коль дождь сечет, коль в ночь автомобили

На петопырьпх мечутся крылах.

Нам нужен мир! Простора мало, мало!

И прямо к звездам, в посвист ветровой,

Из копоти, из сумерек каналов

Ты рыжею восходишь головой.

Былые годы тяжко проскрипели,

Как скарбом нагруженные возы,

Засыпал снег цевницы и свирели,

Но нет по ним в твоих глазах слезы.

Была цыганская любовь, и сипни,

В сусальных звездах, детский небосклон.

Всё за спиной.

Теперь слепящий иней,

Мигающие выстрелы и стон,

Кронштадтских пушек дальние раскаты.

И ты проходишь в сумраке сыром,

Покачивая головой кудлатой

Над черным адвокатским сюртуком.

И над водой у мертвого канала,

Где кошки мрут и пляшут огоньки,

Тебе цыганка пела и гадала

По тонким линиям твоей руки.

И нагадала: будет город снежный,

Любовь сжигающая, как огонь,

Путь и печаль…

Но линией мятежной

Рассечена широкая ладонь.

Она сулит убийства и тревогу,

Пожар и кровь и гибельный конец.

Не потому ль на страшную дорогу

Октябрьской ночью ты идешь, певец?

Какие тени в подворотне темной

Вослед тебе глядят в ночную тьму?

С какою ненавистью неуемной

Они мешают шагу твоему.

О широта матросского простора!

Там чайки и рыбачьи паруса,

Там корифеем пушечным «Аврора»

Выводит трехлинеек голоса.

Еще дыханье! Выдох! Вспыхнет! Брызнет!

Ночной огонь над мороком морей…

И если смерть — она прекрасней жизни,

Прославленней, чем тысяча смертей.

На Колчака! И по тайге бессонной,

На ощупь, спотыкаясь и кляня,

Бредем туда, где золотопогонный

Ночной дозор маячит у огня…

Ой, пуля, пой свинцовою синицей!

Клыком кабаньим навострися, штык!

Удар в удар! Кровавым потом лица

Закапаны, и онемел язык!

Смолой горючей закипает злоба,

Упрись о пень, штыком наддай вперед.

А сзади — со звездой широколобой

Уже на помощь конница идет.

Скипелась кровь в сраженье непрестанном,

И сердце улеем поет в дупле;

Колчак развеян пылью и туманом

В таежных дебрях, по крутой земле.

И снова бой. От дымного потопа

Не уберечься, не уйти назад,

Горячим ветром тянет с Перекопа,

Гудит пожар, и пушки голосят.

О трудная и тягостная слава!

В лиманах едких, стоя босиком

В соленом зное, медленном, как лава,

Мы сторожим, склонившись над ружьем.

И, разогнав крутые волны дыма,

Забрызганные кровью и в пыли,

По берегам широкошумным Крыма

Мы яростное знамя пронесли.

И, Перекоп перешагнув кровавый,

Прославив молот

и гремучий серп,

Мы грубой и торжественною славой

Своп пятипалый утверждали герб.

Смола и дерево, кирпич и медь

Воздвиглись городом, а вкруг, по воле,

Объездчик-ветер подымает плеть

И хлещет закипающее рожью поле.

И крепкою ты встала попадьей,

Румяною и жаркою, пуховой,

Торгуя иорданскою водой,

Прохладным квасом и посконью новой.

Колокола, акафисты, посты,

Гугнивый плач ты помнила и знала.

Недаром же ключами Калиты

Ты ситцевый передник обвязала.

Купеческая, ражая Москва, —

Хмелела ты и на кулачки билась…

Тебе в потеху Стеньки голова,

Как яблоко скуластое, скатилась.

Посты и драки — это ль не судьба…

Ты от жары и пота разомлела,

Но грянул день — веселая труба

Над кирпичом и медью закипела…

Не Гришки ли Отрепьева пора,

Иль Стенькины ушкуйники запели,

Что с вечера до раннего утра

В дождливых звездах лебеди звенели;

Что на Кремле горластые сычи

В туман кричали, сизый и тяжелый,

Что медью перекликнулись в ночи

Колокола убогого Николы…

Расплата наступает за грехи

На Красной площади перед толпою:

Кружатся ветровые петухи,

И царь Додон закрыл глаза рукою…

Ярись, Москва… Кричи и брагу пей,

Безбожничай — так без конца и края.

И дрогнули колокола церквей,

Как страшная настала плясовая.

И — силой развеселою горда —

Ты в пляс пошла раскатом — лесом, лугом.

И хлопают в ладоши города,

Вокруг тебя рассевшись полукругом.

В такой ли час язык остынет мой,

Не полыхнет огнем, не запророчит,

Когда орлиный посвист за спиной

Меня поднять и кинуть в пляску хочет;

Когда нога отстукивает лад

И волосы вздувает ветер свежий;

Когда снует перед глазами плат

В твоей руке, протянутый в безбрежье.

Театр. От детских впечатлений,

От блеска ламп и голосов

Китайские остались тени,

Идущие во тьму без слов.

Всё было радостно и ново:

И нарисованный простор,

Отелло черный, Лир суровый

И нежной Дездемоны взор.

Всё таяло и проходило,

Как сквозь волшебное стекло.

Исчезло то, что было мило,

Как дым растаяло, прошло.

Спустились тучи ниже, ниже,

И мрак развеялся кругом,

И стал иной театр нам ближе,

Не жестяной ударил гром:

И среди ночи злой и талой

Над Русью нищей и больной

Поднялся занавес иной —

И вот театр небывалый

Глазам открылся…

Никогда

В стране убогого труда

Такого действа не видали.

И старый, одряхлевший мир

Кричал, как ослепленный Лир,

Бредя в неведомые дали.

Широкий лег в раздольях путь,

Леса смолистые шумели,

И крепкая вдыхала грудь

Горючий дух травы и прели.

И были войны. Плыл туман

По шумным нивам и дубравам,

И, крепкой волей обуяй,

Промчался на копе кровавом

Свободный всадник.

И тогда

Иною жизнью города

Наполнились. Могучим током

Ходил взволнованный народ,

И солнце пламенем широким

Прозрачный заливало свод.

Октябрьский день, как день весенний,

Нам волю ясную принес.

И новый мир без сожалений

Над старым тяжкий меч занес.

Но что с театром! То же, то же,

Всё тот же нищенский убор,

И женщины из темной ложи

Всё тот же устремляют взор.

Оркестр бормочет оробелый,

А там, на сцене, средь огней

Всё тот же Лир, или Отелло,

Иль из Венеции еврей.

Или Кабаниха страдает,

Или хлопочет Хлестаков,

Иль три сестры, грустя, мечтают

В прохладной тишине садов.

Всё, как и прежде, лямку тянет.

Когда ж падет с театра ржа,

Актер освобожденный встанет,

И грянет действо мятежа.

Что это — выстрел или гром,

Резня, попойка иль работа,

Что под походным сапогом

Дрожат чухонские болота?

За клином клин,

К доске — доска.

Смола и вар. Крепите сваи,

Чтоб не вскарабкалась река,

Остервенелая и злая…

Зубастой щекочи пилой,

Доску строгай рубанком чище.

Удар и песня…

Над водой —

Гляди — восходит городище…

Кусает щеки мерзлый пух,

Но смотрят, как идет работа,

На лоб надвинутый треух

И плащ, зеленый, как болото…

Скуластый царь глядит вперед,

Сычом горбясь…

А под ногою

Болото финское цветет

Дремучим тифом и цингою…

Ну что ж, скрипит холопья кость,

Холопья плоть гниет и тлеет…

Но полыхает плащ — и трость

По спинам и по выям реет…

Стропила — к тучам,

Сваи — в гать,

Плотину настилайте прямо,

Чтоб мог уверенней стоять

Царь краснолицый и упрямый…

О город пота и цинги!

Сквозь грохот волн и крик оленей

Не слышатся ль тебе шаги,

Покашливанье страшной тени?..

Болотной ночью на углах

Маячат огоньков дозоры,

Дворцами встал промерзший прах,

И тиной зацвели соборы…

И тягостный булыжник лег

В сырую гать

И в мох постылый,

Чтобы не вышла из берлог

Погибшая холопья сила;

Чтоб из-под свай,

Из тмы сырой

Холопья крепь не встала сразу,

Тот — со свороченной скулой,

Тот — без руки, а тот — без глаза.

И куча свалена камней

Оледенелою преградой…

Говядиною для червей,

Строители, лежать вам надо.

Но воля в мертвецах жила,

Сухое сердце в ребрах билось,

И кровь, что по земле текла,

В тайник подземный просочилась.

Вошла в глазницы черепов,

Их напоив живой водою,

Сухие кости позвонков

Стянула бечевой тугою,

И финская разверзлась гать,

И дрогнула земля от гула,

Когда мужичья встала рать

И прах болотный отряхнула…

И снова мрак. Лишь полотно

Сияет белыми лучами,

И жизнь, изжитая давно,

Дрожа, проходит пред глазами.

И снова свет. Встает, встает

Широкий зал, и стулья стынут.

Звонок. И тьмы водоворот

Лучом стремительным раздвинут.

И, как кузнечик, за стеной

Скрежещет лента, и, мелькая,

Дрожащих букв проходит стая

Туманной легкой чередой.

Леса, озера и туман,

И корабли, и паровозы;

Беззвучный плещет океан,

Беззвучные кружатся грозы.

И снова буквы. Вновь и вновь.

Тяжелый мрак по залу ходит,

Беззвучная течет любовь,

И смерть беззвучная приходит.

Мы были в бурях и огне,

Мы бились, пели и сгорали,

Но только здесь, на полотне,

Великий отдых от печали.

И сердце легкое летит

Из кресел к белому квадрату,

Где море тихое кипит

И берегов лежат раскаты;

Где за неловким чудаком,

Через столы, повозки, степы,

Погоня мчится неизменно

Под бешеной мазурки гром;

Где лица, бледные, как воск,

Без слов томятся и мечтают,

Цилиндры вычищены в лоск,

Ботинки пламенем сверкают.

Так стрекочи звопчей, звоичен,

Тугая лепта, за стеною,

Стремительный поток лучей,

С туманною сражайся мглою.

И в белом ледяном огне,

Под стон убогого рояля,

Идите в ряд на полотне,

Мои восторги и печали!

Неведомо о чем кричали ночью

Ушастые нахохленные совы;

Заржавленной листвы сухие клочья

В пустую темень ветер мчал суровый,

И волчья осень по сырым задворкам

Скулила жалобно, дрожмя дрожала;

Где круто вымешенным хлебом, горько

Гудя, труба печная полыхала,

И дни червивые, и ночи злые

Листвой кружились над землей убогой;

Там, где могилы стыли полевые,

Где нищий крест схнлился над дорогой,

Шатался ливень, реял над избою,

Плевал на стекла, голосил устало,

И жизнь, картофельною шелухою

Гниющая, под лавкою лежала.

Вставай, вставай! Сидел ты сиднем много,

Иль кровь по жилам потекла водою,

Иль вековая тяготит берлога,

Или топор тебе не удержать рукою?

Уж предрассветные запели певни

На тынах, по сараям и оврагам,

Вставай! Родные обойди деревни

Тяжеловесным и широким шагом.

И встал Октябрь. Нагольную овчину

Накинул он и за кушак широкий

На камне выправленный нож задвинул,

И в путь пошел, дождливый и жестокий.

В дожди и ветры, в орудийном гуле,

Ты шел вперед веселый и корявый,

Вокруг тебя пчелой звенели нули,

Горели нивы, пажити, дубравы!

Ты шел вперед, колокола встречали

По городам тебя распевным хором,

Твой шаг заслышав, бешеные, ржали

Степные кони по пустым просторам.

Твой шаг заслышав, туже и упрямей

Ладонь винтовку верную сжимала,

Тебе навстречу дикими путями

Орда голодная, крича, вставала!

Вперед, вперед. Свершился час урочный,

Всё задрожало перед новым клиром,

Когда, поднявшись над страной полночной,

Октябрьский пламень загудел над миром.

От ленью поливающего жара,

Растекшегося жидкою смолой,

Земля разбухла, как в печи опара,

И коркою потрескалась ржаной…

И мы ль не помним ветер и раздолье,

Чертополох и крылья ветряков,

Возы с таранью…

И в широком поле

Дырявые кафтаны чумаков.

Куда ведет степное бездорожье —

Не всё ль равно!

Но посреди реки

Гудит камыш,

Дымится Запорожье,

Курятся чубы, веют бунчуки.

Встает, встает веселая ватага,

Под сапогами клонится репье…

Что нужно вам, когда полна баклага,

И длинное заряжено ружье!

Какие горькие уронит слезы

Шляхтянка в жесткую степную пыль…

Уже казачьи проползли обозы,

Уж сохнет кровь

И стелется ковыль.

Уже ползет медлительною тучей

Степной пожар…

И высохла трава…

Уже в бурьян, высокий и колючий,

Чубатая скатилась голова…

Так отступает чрез поля ржаные,

К вишневому сиянию зари,

На тихий Днепр,

На хутора родные,

Где древние рыдают кобзари…

И пролетели журавлиной стаей

Века над Украиною…

…И вот,

Тугие струны в лад перебирая,

О повой вольнице кобзарь поет…

И жаворонков дробные свирели

Стекают в молодые города,

Где, как волы ворочаясь, ревели

Медлительные бронепоезда.

И тракторист, поющий за работой,

Припоминает, как во ржи густой

Перепелами били пулеметы,

Тянулся дым горячей полосой.

Весенние сияющие грозы,

Над влагой озими

Грачиный гам,

Мычат стадами

Грузные совхозы,

И агрономы ходят по лугам…

Гей, Ненасытец!

Где ты, Запорожье?

Блеск бунчуков…

Литавр тяжелый строй…

Знобимый электрическою дрожью,

Дорогу вод взрывает Днепрострой.

Коммуна мира!

Мы твои навеки!

Да здравствует веселая орда…

Мы дружно поворачиваем реки,

Мы грозно подымаем города!

О Украина!

Этого ли мало?..

Стучит бензин…

Шатается огонь…

Ты с севера протянутую сжала

Широкую и жесткую ладонь.

Кремлевская стена, не ты ль взошла

Зубчатою вершиною в туманы,

Где солнце, купола, колокола,

И птичьи пролетают караваны.

Еще недавно в каменных церквах

Дымился ладан, звякало кадило,

И на кирпичной звоннице монах

Раскачивал медлительное било.

И раскачавшись, размахнувшись, в медь

Толкалось било. И густой, и сонный,

Звон пробужденный начинал гудеть

И вздрагивать струною напряженной.

Развеян ладан, и истлел монах.

Репьем былая разлетелась сила;

В дырявой блузе, в драных сапогах

Иной звонарь раскачивает било.

И звонница расплескивает звон

Чрез города, овраги и озера

В пустую степь, в снега и в волчий гон,

Где конь калмыцкий вымерил просторы.

И звонница взывает и поет.

И звон течет густым и тяжким ладом

За океан, где мачтовый встает

Лес ржавых труб и день овеян чадом.

Клокочет голос меди трудовой

В осенний полдень, сумрачный и мглистый,

Над Азией, песчаной к сухой,

Над Африкой, горячей и кремнистой.

И погляди: на дальний звон идут

Из городов, из травяных раздолий

Те, чей удел — крутой, жестокий труд,

Чей тяжек шаг и чьи крепки мозоли.

Там, где кирпичная гудит Москва,

Они сойдутся. А на их дороге

Скрежещут рельсы, стелется трава,

Трещат костры и дым клубится строгий.

Суданский негр, ирландский рудокоп,

Фламандский ткач, носильщик из Шанхая —

Ваш заскорузлый и широкий лоб

Венчает потом слава трудовая.

Какое слово громом залетит

В пустынный лог, где, матерой и хмурый,

Отживший мир мигает и сопит

И копит жир под всклоченною шкурой.

Разноплеменные. Всё та же кровь

Рабочая течет по вашим жилам.

Распаханную засевайте новь

Посевом бурь, посевом легкокрылым.

Заботой дивной ваши дни полны,

И сладкое да не иссякнет пенье,

Пока не вырастет из целины

Святой огонь труда ц вдохновенья!.,

Шумные плещут валы

В берег песчаный и звонкий.

Ветер проносится злой,

Дикие чайки кричат…

Что ж не подымешь ты вновь

Рыжие, страшные брови?

Что же не смотришь ты вновь

В серую, мглистую даль?..

Ром иль бристольское виски

Спать уложили тебя,

Иль пограничная пуля

В сердце влетела твое?..

Что ты раскинулся, Джонни,

Рыжие волосы плещут,

Серые стали глаза…

Вместо молитвы последней

Чайки кричат над тобой.

Вместо полотнища волны

Лижут и нежат тебя…

Более славной кончины

Пусть не узнает пират!

Да совершится!

По ложбинам в ржавой

Сырой траве еще не сгнили трупы

В штиблетах и рогатых шапках. Ветер

Горячим прахом не занес еще

Броневики, зарывшиеся в землю,

Дождь не размыл широкой колеи,

Где греческие проползали танки.

Да совершится!

Кровью иль баканом

Дощатые окрашены теплушки,

Скрежещут двери, и навозный чад

Из сырости вагонной выплывает:

Там лошади просовывают морды

За жесткие перегородки, там

Они тугими топчутся ногами

В заржавленной соломе и, подняв

Хвосты крутые над широким крупом,

Горячие вываливают комья.

И неумелою зашит рукой

В жестокую холстину, острым краем

Топорщась, в темноту и тишину

Задвинут пулемет. А дальше, медным

И звонким животом прогрохотав,

На низкую нагружена платформу

Продымленная кухня. И поет

Откуда-то, не разберешь откуда,

Из будки ли, где стрелочник храпит,

Иль из теплушки, где махорка бродит,

Скрипучая гармоника. Уже

Размашистым написанные мелом

На крови иль бакане письмена

Об Елисаветграде возвещают,

Уже по жирным рельсам просопел,

Весь в нетопырьей саже и угаре,

Широкозадый паровоз. И вдруг

Толчок и свист. Назад, с размаху, в стены

Дощатые толкаются, гремя,

Закутанные пулеметы. Кони

Шатаются и, растопырив ноги

И шеи вытянув, храпят и ржут.

И далеко, за косогором, свист,

Скрипение колес и дребезжанье

Невидимых цепей. И по краям,

Мигая и подпрыгивая, мчатся

Столбы, деревья, избы и овины.

Кружатся степи, зеленью горячей

И черными квадратами сверкая.

И снова свист. Зеленый флаг дорогу

Свободную нам указует. Ветер

Клубящийся относит дым. И вот

Бормочущий кирпичною змеей

На повороте изогнулся поезд.

Лети скорее! Пусть гремят мосты,

Пускай коровы, спящие в дорожной

Траве, испуганно приподнимают

Внимательные головы, пускай

Кружатся степи и трясутся шпалы.

Не всё ль равно. Наш путь широк и буен.

И кажется, что впереди, вдали,

Привязанное натуго к вагонам,

Скрежещет наше сердце и летит

По скользким рельсам, грохоча и воя,

Чугунное и звонкое, насквозь

Проеденное копотью и дымом.

Сопит насосами, и сыплет искры,

И дымом истекает небывалым.

И мы, в теплушках, сбившиеся в кучу,

Мы чувствуем, как лихорадка бьет

И как чудовищный озноб колотит

Набухшее огнем и дымом сердце.

Вперед. Крути, Гаврила. И Гаврила

Накручивает. И уже не поезд,

А яростный летит благовеститель

Архангел Гавриил. И голосит

Изъеденная копотью и ржою

Его труба. И дымные воскрылья

Над запотевшей плещутся спиной!

Открой окно и выгляни.

…Под ветром

Костлявые акации мотают

Ветвями, и по лужам осторожно

Подпрыгивает дождевая рябь…

И ты припоминаешь дождь и ветер,

И улицы в акациях и лужах,

И горький запах, что идет от моря,

И голоса, и грохот колеса…

В те дни настороженные предместья

Винтовки зарывали по подвалам,

Шептались, перемигивались, ждали,

Как стая лаек, броситься готовых

В медвежий лог, чтобы рычать и грызть.

А город жил необычайной жизнью…

Огромными нарывами вспухали

Над кабаками фонари — и гулко

Нерусский говор смешивался с бранью

Извозчиков и забулдыг ночных.

Пехота иностранцев проходила

По мостовым. И голубые куртки

Морскою отливали синевой,

А фески, вспыхивая, расцветали

Не розами, а кровью. Дни за днями

По улицам на мулах, на тачанках

Свозили пулеметы, хлеб и сахар…

Предместья ожидали.

На заводах

Листовки перечитывались…

Слово

О людях, двигающихся, как буря,

Входило в уши и росло в сердцах…

Но город жил в горячем перегаре

Пивных, распахнутых наотмашь, в чаде

Английских трубок, в топоте тяжелых

Морских сапог, в румянах и прическах

Беспутных женщин, в шорохе газетных

Листов и звяканье стаканов, полных

Вином, пропахнувшим тоской и морем.

А в это время с севера вставала

Орда, в папахах, в башлыках, в тулупах.

Она топтала снежные дороги,

Укутанные ветром и морозом.

Она дышала потом и овчиной,

Она отогревалась у случайных

Костров и песнями разогревала

Морозный воздух, гулкий, как железо.

Здесь были все:

Румяные эстонцы,

Привыкшие к полету лыж и снегу,

И туляки, чьи бороды примерзли

К дубленым кожухам, и украинцы

Кудлатые и смуглые, и финны

С глазами скользкими, как чешуя.

На юг, на юг!..

Из деревень, забытых

В колючей хвое, из рыбачьих хижин,

Из городов, где пропитался чадом

Густой кирпич, из юрт, покрытых шерстью, — Они пошли, ладонями сжимая

Свою пятизарядную надежду,

На юг, на юг, — в горячий рокот моря,

В дрожь тополей, в раскинутые степи,

А город ждал…

Отец мой умер на костре, а мать

Сошла с ума от пытки. И с тех пор

Родимый Дамме я в слезах покинул.

Священный пепел я собрал с костра,

Зашил в ладонку и на грудь повесил, —

Пусть он стучится в грудь мою и стуком

К отмщению и гибели зовет!

Широк мой путь: от Дамме до Остенде,

К Антверпену от Брюсселя и Льежа.

Я с толстым Ламме на ослах плетусь.

Я всем знаком: бродяге-птицелову,

Несущему на рынок свой улов;

Трактирщица с улыбкой мне выносит

Кипящее и золотое пиво

С горячею и нежной ветчиной;

На ярмарках я распеваю песни

О Фландрии и о Брабанте старом,

И добрые фламандцы чуют в сердце.

Давно заплывшем жиром и привыкшем

Мечтать о пиве и душистом супе.

Дух вольности и гордости родной.

Я — Уленшпигель. Нет такой деревни,

Где б не был я; ист города такого,

Чьи площади не слышали б меня.

И пепел Клааса стучится в сердце,

И в меру стуку этому протяжно

Я распеваю песни. И фламандец

В них слышит ход медлительных каналов,

Где тишина, и лебеди, и баржи,

И очага веселый огонек

Трещит пред ним, и он припоминает

Часы довольства, тишины и неги,

Когда, устав от трудового дня,

Вдыхая запах пива и жаркого,

Он погружается в покой ленивый.

И я пою: — Эй, мясники, довольно

Колоть быков и поросят. Иная

Вас ждет добыча. Пусть ваш нож вонзится

В иных животных. Пусть иная кровь

Окрасит ваши стойки. Заколите

Монахов и развесьте вверх ногами

Над лавками, как колотых свиней.

И я пою:- Эй, кузнецы, довольно

Ковать коней и починять кастрюли,

Мечи и наконечники для копий

Пригодны нам поболее подков;

Залейте глотку плавленым свинцом

Монахам, краснощеким и пузатым,

Он более придется им по вкусу,

Чем херес и бургундское вино.

Эй, корабельщики, довольно барок

Построено для перевозки пива.

Вы из досок еловых и сосновых

Со скрепами из чугуна и стали

Корабль освобождения постройте.

Фламандки вам соткут для парусов

Из самых тонких ниток полотно,

И, словно бык, готовящийся к бою

Со стаей разъярившихся волков,

Он выйдет в море, пушки по бортам

Направив на бунтующийся берег.

И пепел Клааса стучится в сердце,

И сердце разрывается, и песня

Гремит грозней. Уж не хватает духа,

Клубок горячий к языку подходит, —

И не пою я, а кричу, как ястреб:

Солдаты Фландрии, давно ли вы

Коней своих забыли, оседлавши

Взамен их скамьи в кабаках? Довольно

Кинжалами раскалывать орехи

И шпорами почесывать затылки,

Дыша вином у непотребных девок.

Стучат мечи, пылают города.

Готовьтесь к бою. Грянул страшный час.

И кто на посвист жаворонка вам

Ответит криком петуха, тот — с нами.

Герцог Альба! Боец

Твой близкий конец пророчит;

Созрела жатва, и жнец

Свой серп о подошву точит.

Слезы сирот и вдов,

Что из мертвых очей струятся,

На чашку страшных весов

Тяжким свинцом ложатся.

Меч — это наш оплот,

Дух на него уповает.

Жаворонок поет,

И петух ему отвечает,

Я слишком слаб, чтоб латы боевые

Иль медный шлем надеть! Но я пройду

По всей стране свободным менестрелем,

Я у дверей харчевни запою

О Фландрии и о Брабанте милом.

Я мышью остроглазою пролезу

В испанский лагерь, ветерком провею

Там, где и мыши хитрой не пролезть.

Веселые я выдумаю песни

В насмешку над испанцами, и каждый

Фламандец будет знать их наизусть.

Свинью я на заборе нарисую

И пса ободранного, а внизу

Я напишу: «Вот наш король и Альба».

Я проберусь шутом к фламандским графам,

И в час, когда приходит пир к концу,

И погасают уголья в камине,

И кубки опрокинуты, — я тихо,

Перебирая струны, запою:

Вы, чьим мечом прославлен Гравелин,

Вы, добрые владетели поместий,

Где зреет розовый ячмень, — зачем

Вы покорились мерзкому испанцу?

Настало время — и труба пропела,

От сытной жизни разжирели кони,

И дедовские боевые седла

Покрылись паутиной вековой.

И ваш садовник на шесте скрипучем

Взамен скворешни выставил шелом,

И в нем теперь скворцы птенцов выводят.

Прославленным мечом на кухне рубят

Дрова и колья, и копьем походным

Подперли стену у свиного хлева!

Так я пройду по Фландрии родной

С убогой лютней, с кистью живописца

И в остроухом колпаке шута.

Когда ж увижу я, что семена

Взросли, и колос влагою наполнен,

И жатва близко, и над тучной нивой

Дни равноденственные протекли,

Я лютню разобью об острый камень,

Я о колено кисть переломаю,

Я отшвырну свой шутовской колпак

И впереди несущих гибель толп

Вождем я встану. И пойдут фламандцы

За Тилем Уленшпигелем — вперед.

И вот с костра я собираю пепел

Отца, и этот прах непримиренный

Я в ладонку зашью и на шнурке

Себе на грудь повешу! И когда

Хотя б на миг я позабуду долг

И увлекусь любовью или пьянством

Пли усталость овладеет мной, —

Пусть пепел Клааса ударит в сердце.

И силой новою я преисполнюсь,

И новым пламенем воспламенюсь,

Живое сердце застучит грозней

В ответ удару мертвенного пепла.

Весна. И с каждым днем невнятней

Травой восходит тишина,

И голуби на голубятне,

И облачная глубина.

Пора! Полощет плат крылатый —

И разом улетают в гарь

Сизоголовый, и хохлатый,

И взмывший веером почтарь.

О, голубиная охота,

Уже воркующей толпой

Воскрылий, пуха и помета

Развеян вихрь над головой!

Двадцатый год! Но мало, мало

Любви и славы за спиной.

Лишь двадцать капель простучало

О подоконник жестяной.

Лишь голуби да голубая

Вода. И мол. И волнолом.

Лишь сердце, тишину встречая,

Всё чаще ходит ходуном…

Гудит година путевая,

Вагоны, ветер полевой.

Страда распахнута другая,

Страна иная предо мной!

Через Ростов, через станицы,

Через Баку, в чаду, в пыли, —

Навстречу Каспий, и дымится

За черной солью Энзели.

И мы на вражеские части

Верблюжий повели поход.

Навыворот летело счастье,

Навыворот, наоборот!

Колес и кухонь гул чугунный

Нас провожал из боя в бой,

Чрез малярийные лагуны,

Под малярийною луной.

Обозы врозь, и мулы — в мыле,

И в прахе гор, в песке равнин,

Обстрелянные, мы вступили

В тебя, наказанный Казвин!

Близ углового поворота

Я поднял голову — и вот

Воскрылий, пуха и помета

Рассеявшийся вихрь плывет!

На плоской крыше плат крылатый

Полощет — и взлетают в гарь

Сизоголовый, и хохлатый,

И взмывший веером почтарь!

Два года боя. Не услышал,

Как месяцы ушли во мглу:

Две капли стукнули о крышу

И покатились по стеклу…

Через Баку, через станицы,

Через Ростов — назад, назад,

Туда, где Знаменка дымится

И пышет Елисаветград!

Гляжу: на дальнем повороте —

Ворота, сад и сеновал;

Там в топоте и конском поте

Косматый всадник проскакал.

Гони! Через дубняк дремучий,

Вброд или вплавь, гони вперед!

Взовьется шашка — и певучий,

Скрутившись, провод упадет…

И вот столбы глухонемые

Нутром не стонут, не поют.

Гляжу: через поля пустые

Тачанки ноют и ползут…

Гляжу: близ Елисаветграда,

Где в суходоле будяки,

Среди скота, котлов и чада

Лежат верблюжские полки.

И ночь и сон. Но будет время —

Убудет ночь, и сон уйдет.

Загикает с тачанки в темень

И захлебнется пулемет…

И нива прахом пропылится,

И пули запоют впотьмах,

И конница по ржам помчится —

Рубить и ржать. И мы во ржах.

И вот станицей журавлиной

Летим туда, где в рельсах лег,

В певучей стае тополиной,

Вишневый город меж дорог.

Полощут кумачом ворота,

И разом с крыши угловой

Воскрылий, пуха и помета

Развеян вихрь над головой.

Опять полощет плат крылатый,

И разом улетают в гарь

Сизоголовый, и хохлатый,

И взмывший веером почтарь!

И снова год. Я не услышал,

Как месяцы ушли во мглу.

Лишь капля стукнула о крышу

И покатилась по стеклу…

Покой! И с каждым днем невнятней

Травой восходит тишина,

И голуби на голубятне,

И облачная глубина…

Не попусту топтались ноги

Чрез рокот рек, чрез пыль полей,

Через овраги и пороги —

От голубей до голубей!

Если на берег песчаный

Волны обломки примчат,

Если студеное море

Рвется в куски о скалу,

О корабле «Аретуза»

Песни поют моряки.

Розовый чай из Цейлона,

Рыжий и сладкий табак,

Ром, и корица, и сахар —

Вот «Аретузы» дары.

Кто на руке волосатой

Якорь и цепь наколол,

Кто на скрипучую мачту

Красную тряпку поднял,

Кто обмотал свое брюхо

Шалью индийских купцов,

Тех не пугают баркасы

Береговых сторожей.

О корабле «Аретуза»,

Вышедшем бить королей,

В бурные ночи апреля

Песни поют моряки.

О корабле «Аретуза»

И о команде его:

О капитане безруком,

О канонире кривом —

В бурные ночи апреля

Песни поют моряки.

Пусть же студеное морс

Вечно качает тебя.

Слава тебе, «Аретуза»,

Слава команде твоей!

В бурные ночи апреля,

В грохоте ветров морских,

Вахтенный срок коротая,

Я вспоминаю тебя.

Меня еда арканом окружила,

Она встает эпической угрозой,

И круг ее неразрушим и страшен,

Испарина подернула ее…

И в этот день в Одессе на базаре

Я заблудился в грудах помидоров,

Я средь арбузов не нашел дороги,

Черешни завели меня в тупик,

Меня стена творожная обстала,

Стекая сывороткой на булыжник,

И ноздреватые обрывы сыра

Грозят меня обвалом раздавить.

Еще — на градус выше — и ударит

Из бочек масло раскаленной жижей

И, набухая желтыми прыщами,

Обдаст каменья — и зальет меня.

И синемордая тупая брюква,

И крысья, узкорылая морковь,

Капуста в буклях, репа, над которой

Султаном подымается ботва,

Вокруг меня, кругом, неумолимо

Навалены в корзины и телеги,

Раскиданы по грязи и мешкам.

И как вожди съедобных батальонов,

Как памятники пьянству и обжорству,

Обмазанные сукровицей солнца,

Поставлены хозяева еды.

И я один среди враждебной стаи

Людей, забронированных едою,

Потеющих под солнцем Хаджи-бея

Чистейшим жиром, жарким, как смола,

И я мечусь средь животов огромных,

Среди грудей, округлых, как бочонки,

Среди зрачков, в которых отразились

Капуста, брюква, репа и морковь.

Я одинок. Одесское, густое.

Большое солнце надо мною встало,

Вгоняя в землю, в травы и телеги

Колючие отвесные лучи.

И я свищу в отчаянье, и песня

В три россыпи и в два удара вьется

Бездомным жаворонком над толпой.

И вдруг петух, неистовый и звонкий,

Мне отвечает из-за груды пищи,

Петух — неисправимый горлопан,

Орущий в дни восстаний и сражений.

Оглядываюсь — это он, конечно,

Мой старый друг, мой Ламме, мой товарищ,

Он здесь, он выведет меня отсюда

К моим давно потерянным друзьям!

Он толще всех, он больше всех потеет;

Промокла полосатая рубаха,

И брюхо, выпирающее грозно,

Колышется над пыльной мостовой.

Его лицо багровое, как солнце,

Расцвечено румянами духовки,

И молодость древнейшая играет

На неумело выбритых щеках.

Мой старый друг, мой неуклюжий Ламме,

Ты так же толст и так же беззаботен,

И тот же подбородок четверной

Твое лицо, как прежде, украшает.

Мы переходим рыночную площадь,

Мы огибаем рыбные ряды,

Мы к погребу идем, где на дверях

Отбита надпись кистью и линейкой:

«Пивная госзаводов Пищетрест».

Так мы сидим над мраморным квадратом,

Над пивом и над раками — и каждый

Пунцовый рак, как рыцарь в красных латах,

Как Дон-Кихот, бессилен и усат.

Я говорю, я жалуюсь. А Ламме

Качает головой, выламывает

Клешни у рака, чмокает губами,

Прихлебывает пиво и глядит

В окно, где проплывает по стеклу

Одесское просоленное солнце,

И ветер с моря подымает мусор

И столбики кружит по мостовой.

Все выпито, все съедено. На блюде

Лежит опустошенная броня

И кардинальская тиара рака.

И Ламме говорит: «Давно пора

С тобой потолковать! Ты ослабел,

И желчь твоя разлилась от безделья,

И взгляд твой мрачен, и язык остер.

Ты ищешь нас, — а мы везде и всюду,

Нас множество, мы бродим по лесам,

Мы направляем лошадь селянина,

Мы раздуваем в кузницах горнило,

Мы с школярами заодно зубрим.

Нас много, мы раскиданы повсюду,

И если не певцу, кому ж еще

Рассказывать о радости минувшей

И к радости грядущей призывать?

Пока плывет над этой мостовой

Тяжелое просоленное солнце.

Пока вода прохладна по утрам,

И кровь свежа, и птицы не умолкли, —

Тиль Уленшпигель бродит по земле».

И вдруг за дверью раздается свист

И россыпь жаворонка полевого.

И Ламме опрокидывает стол,

Вытягивает шею — и протяжно

Выкрикивает песню петуха.

И дверь приотворяется слегка,

Лицо выглядывает молодое,

Покрытое веснушками, и губы

В улыбку раздвигаются, и нас

Оглядывают с хитрою усмешкой

Лукавые и ясные глаза.

………..

Я Тиля Уленшпигеля пою!

Только ветер да звонкая пена,

Только чаек тревожный полет,

Только кровь, что наполнила вены,

Закипающим гулом поет.

На галерах огромных и смрадных,

В потном зное и мраке сыром,

Под шипенье бичей беспощадных

Мы склонялись над грузным веслом.

Мы трудились, рыдая и воя,

Умирая в соленой пыли,

И не мы ли к божественной Трое

Расписные триремы вели?

Соль нам ела глаза неизменно,

В круглом парусе ветер гудел,

Мы у гаваней Карфагена

Погибали от вражеских стрел.

И с Колумбом в просторы чужие

Уходили мы, силой полны,

Чтобы с мачты увидеть впервые

Берега неизвестной страны.

Мы трудились средь сажи и дыма

В черных топках, с лопатой в руках,

Наши трупы лежат под Цусимой

И в прохладных балтийских волнах.

Мы помним тревогу и крики,

Пенье пули- товарищ убит;

На «Потемкине» дружный и дикий

Бунт горячей смолою кипит.

Под матросскою волею властной

Пал на палубу сумрачный враг,

И развертывается ярко-красный

Над зияющей бездною флаг.

Вот заветы, что мы изучили,

Что нас учат и мощь придают:

Не покорствуя вражеской силе,

Помни море, свободу и труд.

Сбросив цепи тяжелого груза

(О, Империи тягостный груз),

Мы, как братья, сошлись для союза,

И упорен и крепок союз.

Но в суровой и трудной работе

Мы мечтали всегда об одном —

О рабочем сияющем флоте,

Разносящем свободу и гром.

Моряки, вы руками своими

Создаете надежный оплот,

Подымается в громе и дыме

Революции пламенный флот.

И летят по морскому раздолью,

По волнам броневые суда,

Порожденные крепкою волен

И упорною силой труда.

Так в союзе трудясь неустанно,

Мы от граней советской земли

Поведем в неизвестные страны

К восстающей заре корабли.

Посмотрите: в просторах широких

Синевой полыхают моря

И сияют на мачтах высоких

Золотые огни Октября.

Когда в крылатке, смуглый и кудлатый,

Он легкой тенью двигался вдали,

Булыжник лег и плотью ноздреватой

Встал известняк в прославленной пыли.

Чудесный поселенец! Мы доселе

Твоих стихов запомнили раскат,

Хоть издавна Михайловские ели

О гибели бессмысленной гудят.

Столетия, как птицы, промелькнут.

Но в поэтических живет сердцах

Шипение разгоряченной пули,

Запутавшейся в жилах и костях.

Мы по бульварам бродим опустелым,

Мы различаем паруса фелюг,

И бронзовым нас охраняет телом

Широколобый и печальный Дюк.

Мы помним дни: над синевой морскою

От Севастополя наплыл туман,

С фрегатов медью брызгали шальною

Гогочущие пушки англичан.

Как тяжкий бык, копытом бьющий травы,

Крутоголовый, полный страшных сил,

Здесь пятый год, великий и кровавый,

Чудовищную ношу протащил.

Здесь, на Пересыпи, кирпичной силой

Заводы встали, уголь загудел,

Кровь запеклась, и капал пот постылый

С окаменелых и упрямых тел.

Всему конец! От севера чужого,

От Петербурга, от московских стен

Идут полки, разбившие суровый

И опостылевший веками плен.

Они в снегах свои костры разводят,

Они на легких движутся конях,

В ночной глуши они тревожно бродят

Среди сугробов, в рощах и лесах.

О, как тревожен их напор бессонный…

За ними реки, степи, города;

Их мчат на юг товарные вагоны,

Где мелом нарисована звезда.

Свершается победа трудовая…

Взгляните: от песчаных берегов

К ним тень идет, крылаткой колыхая,

Приветствовать приход большевиков.

Она идет с подъятой головою

Туда, где свист шрапнелей и гранат,

Одна рука на сердце, а другою

Она стихов отмеривает лад.

Клыкастый месяц вылез на востоке,

Над соснами и костяками скал…

Здесь он стоял…

Здесь рвался плащ широкий,

Здесь Байрона он нараспев читал…

Здесь в дымном

Голубином оперенье

И ночь и море

Стлались перед ним…

Как летний дождь,

Приходит вдохновенье,

Пройдет над морем

И уйдет, как дым…

Как летний дождь,

Приходит вдохновенье,

Осыплет сердце

И в глазах сверкнет…

Волна и ночь в торжественном движенье

Слагают ямб…

И этот ямб поет…

И с той поры,

Кто бродит берегами

Средь низких лодок

И пустых песков, —

Тот слышит кровью, сердцем и глазами

Раскат и россыпь пушкинских стихов.

И в каждую скалу

Проникло слово,

И плещет слово

Меж плотин и дамб,

Волна отхлынет

И нахлынет снова, —

И в этом беге закипает ямб…

И мне, мечтателю,

Доныне любы:

Тяжелых волн рифмованный поход,

И негритянские сухие губы,

И скулы, выдвинутые вперед…

Тебя среди воинственного гула

Я проносил

В тревоге и боях.

«Твоя, твоя!» — мне пела Мариула

Перед костром

В покинутых шатрах…

Я снова жду:

Заговорит трубою

Моя страна,

Лежащая в степях;

И часовой, одетый в голубое.

Укроется в днестровских камышах…

Становища раскинуты заране,

В дубовых рощах

Голоса ясней,

Отверженные,

Нищие,

Цыгане —

Мы подымаем на поход коней…

О, этот зной!

Как изнывает тело, —

Над Бессарабией звенит жара…

Поэт походного политотдела,

Ты с нами отдыхаешь у костра…

Довольно бреда…

Только волны тают,

Москва шумит,

Походов нет как нет…

Но я благоговейно подымаю

Уроненный тобою пистолет…

Окончен путь тревожный и упорный,

Штыки сияют, и полощет флаг,

Гудит земля своей утробой черной,

Тяжеловесный отражая шаг.

Верховного припомним адмирала.

Он шел, как голод, мор или потоп.

Где властелин? Его подстерегала

Лишь пуля, всаженная в лысый лоб.

Еще летят сквозь ночь и воздух сонный

Через овраги, через мертвый шлях

Те воины, которых вел Буденный, —

В крылатых бурках, с шашками в руках.

Жары страшиться нам или сугроба?

Бойцы в седле.

Тревога. И ведет

Нас коренастый и упрямый Жлоба

Кудлатой тенью на врага вперед.

Кубанка сбита набекрень, и дрожью

Порхает легкий ветер по глазам.

Куда идти? Какое бездорожье

Раскинулось по весям и лесам!

И помнится: взлетая, упадали

Снаряды в шпалы, на гудящий путь,

Поляки голубые наступали —

Штык со штыком и с крепкой грудью грудь.

Они под Фастовом, во тьме суровой,

Винтовки заряжали. А вдали,

За полотном, сквозь мрак и гай сосновый

Уже буденновцы летят в пыли.

Идет пехота тяжким гулом грома,

Солдатский шаг гремит в чужих полях,

На таратайках едут военкомы,

И командиры мчатся на конях.

И трубный возглас двигает сраженье —

И знамена, и пушки, и полки.

Прицел. Еще. И воющею тенью

Летит снаряд, и звякают штыки.

И помнится: расплавленною лавой

В безудержной атаке штыковой

Мы лагерь наш разбили под Варшавой,

Мы встали на границе роковой.

Не справиться с красноармейской славой,

Она — как ветер, веющий в степях.

За Каспием сверкает флаг кровавый —

На желтых энзелийских берегах.

Окончен путь тревожный и упорный,

Штыки сияют, и полощет флаг,

Гудит земля своей утробой черной,

Тяжеловесный отражая шаг.

Темною волей судьбины

(Взгляд ее мрачен и слеп)

Остановились машины,

Высохшим сделался хлеб…

Дымные на горизонте

Мечутся облака.

Расположились на фронте

Серою лавой войска.

Флаг полыхает трехцветный,

Флаг полыхает вдали…

Стелется мрак предрассветный,

Солнце укрыто в пыли,

Воют снаряды, и глухо

Гул их летит в города…

Близится голодуха,

Движется с фронта беда.

Пламенем невеселым

Пестрый полощется флаг,

Ночью кочует по селам

В старой кибитке сыпняк.

Рожью гнилою и ржавой

Вдаль раскатились поля.

Так императорской славой

В край наполнялась земля!

Гаснут февральские пурги,

Ветер кружит и ревет;

В каменном Петербурге

Грозно предместье встает.

Мечется ветер неловкий,

Воет и рыщет, как волк,

Вниз опускает винтовки

Братский Волынский полк.

Выше, и выше, и выше

Красное знамя плывет:

Городовые на крышу

Выкатили пулемет.

Мечется как угорелый

Царский поезд вдали, —

Красный, синий и белый

Флаг растоптан в пыли!

Пули рокочут, как осы,

Пушек тревожен вой,

Мерно выходят матросы

На берег грузной толпой.

Там позади роковое

Море ревет и гудит,

Тяжкое и броневое

Судно дрожмя дрожит.

Тяжкое и броневое

Воет, как бешеный пес;

И для последнего боя

Сходит с оружьем матрос.

В бой он идет спозаранку,

В бой он идет налегке,

Выстирана голландка,

Верный винчестер в руке.

А за матросом солдаты,

А за солдатом батрак, —

«Смерть иль свобода!» Крылатый

Красный полощется флаг.

Новые дали открылись,

Новые дали — заре.

Так в феврале мы трудились,

Чтоб победить в Октябре!

О барабанщики предместий,

Стучите детскою рукой

По коже гулкой.

Голос мести

Вы носите перед толпой.

Воспоминания не надо

О прошлом, дальнем и чужом,

Когда мигают баррикады

Перелетающим огнем.

Когда в пылании пожара,

Когда в залитый дымом час

У сумрачного коммунара

Для выстрела прищурен глаз.

И в переулках заповедных,

Где ветер пел с флюгаркой в лад,

Воздвигнут баррикад победных

Теперь неумолимый ряд.

Ложатся пули ближе, ближе —

И вот (благословенный день!)

Летит по мертвому Парижу

Кровавая Марата тень.

Она летит в бряцанье стали,

В гудении военных гроз,

Обвязана широкой шалью

Сухая прядь его волос…

Над, баррикадами взлетает

Огонь ружейный. Но Марат

Летит. И ветер развевает

Его истрепанный халат.

Запомните! Из гулкой теми

Он вышел в бешеный простор,

Чтоб новое увидеть племя,

Чтоб новый слышать разговор.

О барабанщики предместий,

Пусть будет яростней раскат.

Научит вас науке мести

Из гроба вышедший Марат.

Пусть вражеские пушки лают,

Шальной выбрасывая груз,

Над вами руки простирают

Бланки, Домбровский, Делеклюз!

Тот сохранит любовь и веру

В себя и трудовой народ,

В чьем сердце голос Робеспьера

Чрез восемьдесят лет живет.

Вы падаете, коммунары,

С ружьем в повиснувшей руке,

Но пламень вашего пожара

Уже восходит вдалеке.

Чрез горы и поля пустые

Рекой потек он. И зажег

В таинственных снегах России

И каждый куст, и каждый лог.

О барабанщики предместий,

Когда же среди гулких плит

Ваш голос ярости и мести

Вновь над Парижем прогремит?

Когда ж опять предместье встанет

И заклокочет в ночь набат,

Когда ж огонь ружейный грянет

С воспламененных баррикад?

Когда ж суровей и бесстрашней

Вы первый сделаете шаг,

Когда ж над Эйфелевой башней

Пылающий взовьется флаг?

Он мертвым пал. Моей рукой

Водила дикая отвага.

Ты не заштопаешь иглой

Прореху, сделанную шпагой.

Я заплатил свой долг, любовь,

Не возмущаясь, не ревнуя,

Недаром помню: кровь за кровь

И поиелуй за поцелуи.

О ночь, в дожде и в фонарях,

Ты дуешь в уши ветром страха.

Сначала судьи в париках,

А там палач, топор и плаха.

Я трудный затвердил урок

В тумане ночи непробудной,

На юг, на запад, на восток

Мотай меня по волнам, судно.

И дальний берег за кормой,

Омытый морем, тает, тает,

Там шпага, брошенная мной,

В дорожных травах истлевает.

А с берега несется звон,

И песня дальная понятна:

«Вернись обратно, Виттингтон,

О Виттингтон, вернись обратно!»

Был ветер в сумерках жесток.

А на заре сырой и алой

По днищу заскрипел песок,

И судно, вздрогнув, затрещало.

Вступила в первый раз нога

На незнакомые от века

Чудовищные берега,

Не видевшие человека.

Мы сваи подымали в ряд,

Дверные прорубали ниши,

Из листьев пальмовых накат

Накладывали вместо крыши.

Мы балки подымали ввысь,

Лопатами срывали скалы.

«О Виттингтон, вернись, вернись»,

Вода у взморья ворковала.

Прокладывали наугад

Дорогу средь степных прибрежий.

«О ВИттингтон, вернись назад», —

Нам веял в уши ветер свежий.

И с моря доносился звон,

Гудевший нежно и невнятно:

«Вернись обратно, Виттпнгтон,

О Виттингтон, вернись обратно!»

Мы дни и ночи напролет

Стругали, резали, рубили,

И грузный сколотили плот,

И оттолкнулись, и поплыли.

Без компаса и без руля

Нас мчало тайными путями,

Покуда корпус корабля

Не встал, сверкая парусами.

Домой. Прощение дано.

И снова сын приходит блудный.

Гуди ж на мачтах, полотно,

Звени и содрогайся, судно.

А с берега несется звон,

И песня близкая понятна:

«Уйди отсюда, Виттингтон,

О Виттингтон, вернись обратно!»

Вспомним о Черном Джеке,

О корабельном коке,

О его ложке длинной,

О белом колпаке.

Утром мы вышли в море, —

Ветра не было вовсе;

В полдень рябь пробежала,

К вечеру грянул шторм.

Кто родился у моря, —

Тот воды не боится,

Плавает, как рыба,

Ныряет, как дельфин.

Но Джек родился в Капштадте,

Впервые он в море вышел,

Он обнимал кастрюли,

Чтоб не сломались они…

Судно летело, как птица,

Взрывало бушпритом волны,

И паруса гудели,

И тяжкий руль скрипел.

Вперед и вперед, в туманы,

В кипучую пену, в пропасть,

Оттуда — к летящим низко,

Грохочущим облакам…

От самого малого юнги

До старика капитана —

Все вцепились в канаты,

Чтоб сдержать паруса.

А Черный Джек в это время

Связал канатом кастрюли,

Он в полотно завернул их

И спрятал в кухонный шкаф.

Случайно иль не случайно

Он увидал бутылку

Шотландского виски — и разом

Ее осушил до дна.

И кровь его черных предков

Запела и заиграла.

Он вспомнил охоты и битвы,

Шипенье пернатых стрел.

Он выбежал, — кудрявый,

На скользкую палубу — крикнул,

Взмахнул руками и разом

Волна слизнула его.

И в бездне гулкой и черной

Средь пенистых волн и грома

Мелькнул его фартук белый

И выстиранный колпак.

Вспомним о Черном Джеке,

О корабельном коке,

О его ложке длинной

И белом колпаке.

В тот вечер мы стояли у окна.

Была весна, и плыл горячий запах

Еще не распустившихся акаций

И влажной пыли. Тишина стояла

Такой стеною плотной, что звонки

Трамваев и пролеток дребезжанье

Высокого окна не достигали.

Весенний дух, веселый и беспутный,

Ходил повсюду. Он на мокрых крышах

Котов и кошек заставлял мяукать,

И маленькие быстрые зверьки

Царапались, кувыркались, кусались.

И перепела в клетке над окном

Выстукивать он песню заставлял, —

И перепел метался, и вавакал,

И клювом проводил по частым прутьям,

Водою брызгал, и бросал песком.

В такие вечера над нами небо

Горячею сияет глубиною,

И звезды зажигаются, и ветер

Нам в лица дует свежестью морской.

Пусть будет так. Недаром пела флейта

Сегодня утром. И недаром нынче,

Когда ударит на часах двенадцать,

Умрет апрель. Припоминаю вьюгу,

И сизые медлительные тучи,

И скрип саней, и топот заглушенный

Копыт, и ветер, мчащийся с разбегу

В лицо, в лицо. И так за днями день,

Неделя за неделей, год за годом

Младенческое улетает время.

И вижу я — широкий мир лежит

Как на ладони предо мной.

И нежно поет во мне и закипает сладко

Та буйная отвага, что толкала

Меня когда-то в битвы и удачи.

Я вспоминаю: длинный ряд вагонов,

И паровоз, летящий вдаль, и легкий,

Назад откинувшийся дым. А после

Мы наступали с гиканьем и пеньем,

И перед нами полыхало знамя,

Горячее, как кровь, и цвета крови.

Мы рассыпались легкими цепями,

Мы наступали, вскидывая ловко

К плечам винтовки, — выстрел, и вперед

Бежали мы. И снова знамя в небе

Кровавое к победе нас вело.

И в эту ночь, последнюю в апреле,

Наполненную звездами и ветром,

Благословляю шумное былое

И в светлое грядущее гляжу.

И первомайской радостью гудит

Внизу, внизу освобожденный город.

Юнгой я ушел из дому,

В узелок свернул рубаху,

Нож карманный взял с собою,

Трубку положил в карман.

Что меня из дому гнало,

Что меня томило ночью,

Почему стучало сердце,

Если с моря ветер дул.

Я не знаю. Непонятна

Мне была тревога эта.

Всюду море и буруны,

Судна в белых парусах.

Юнгой я пришел на судно,

Мыл полы, картофель чистил,

Научился по канатам

Подыматься вверх и вниз.

Боцмана меня ругали,

Били старшие матросы,

Корабельный кок объедки,

Как собаке, мне бросал.

Ах, трудна дорога юнги,

Руки язвами покрыты,

Ноги ломит соль морская,

Соль морская ест глаза.

Но бывает, на рассвете

Выхожу я, одинокий,

Вверх на палубу и вижу

Море, чаек и туман.

Ходят волны за кормою,

Разбегаются от носа,

Льнут к бортам, играют пеной,

И рокочут, и звенят.

А над морем, словно хлопья

Снега белого, кружатся

Чайки, острыми крылами

Взмахивая и звеня.

И над далью голубою,

Где еще дрожит и млеет

Звездный блеск, уже восходит

Солнце в пламени дневном.

От него бегут по волнам

Рыбы огненные, плещут

Золотыми плавниками,

Расплываются, текут.

Что прекраснее и слаще

Солнца, вставшего из моря

В час, когда прохладный ветер

Дует солью нам в лицо.

И в тумане предрассветном

Проплывают, как виденья,

Острова в цветах и пальмах,

В пенье птиц и в плеске волн.

Пусть потом суровый боцман

Мне грозит канатом жгучим,

Издеваются матросы

И бранится капитан, —

Я пришел к родному морю,

К влаге,

Горькой и соленой,

И она течет по жилам,

Словно огненная кровь…

Еще не смолкли рокоты громов,

И пушечные не остыли дула,

Но диким зноем с чуждых берегов

Нам в лица пламенем дохнуло.

Там, среди волн, тая зловещий гнев,

Рыча в томлении недобром,

Британии ощерившийся лев

Стучит хвостом по жестким ребрам.

Косматою он движет головой,

Он точит когти, скалит зубы,

Он слушает: с востока, пред зарей,

Свободу возвещают трубы.

Там, на востоке, с молотом в руках

Рабочий встал в сиянье алом,

Там кровь поет в ликующих сердцах,

Наполненных Интернационалом.

А лев рычит. И, грозный слыша зов,

Что над волнами пролетает,

Ему воинственно из черных городов

Французский петел отвечает.

А на востоке пламенем летит

Огонь, великий и свободный,

И, глядя на него, скрежещет и храпит

Европа — сворою голодной.

Гляди и знай! Еще в твоих дворцах

Вино клокочет роковое,

Еще томится в тяжких кандалах

Народа право трудовое;

И кровь, пролитая твоей рукой,

Не высохла и вопиет о мщенье,

И жжет пожар, и грозен мрак ночной,

И неоткуда ждать спасенья.

И ветер с востока прилетит в ночи,

И над твоей стезей бездольной

Опять, опять залязгают мечи

И грянет голос колокольный.

И вечер твой таинственен и хмур,

И низких звезд погасло пламя,

И каменный ты сотрясаешь Рур

Своими хищными руками.

Кровавый ты благословляешь Труд,

Ты будишь злобные стихии, —

И вот в ночи убийцы стерегут

Послов из пламенной России.

Европа! Мы стоим на рубеже,

Мы держим молот заповедный,

Мы в яростном кипели мятеже,

Мы шли дорогою победной.

Нас к творчеству дорога привела

Через овраги и пустыни,

Над нами веяла и выла мгла, —

Над нами солнце светит ныне.

Целый день одна забота:

Сеть вязать не уставая,

Слушать, как у ног уютно

Кот мурлычет и поет.

Сердце ж девушки — пушинка:

Под дыханием случайным

Подымается, кружится,

Тает в небе голубом.

Так и сердце бедной Дженни:

Майкель дунул — закружилось

Сердце легкое и с ветром

Над заливом понеслось.

Над заливом ходит ветер,

Шляпу с Майкеля срывает,

Щеки смуглые румянит,

Брызжет пеной и поет.

И как голубь сизокрылый,

Сердце трепетное Дженни

Вслед за Майкелем несется

По всклокоченным волнам.

И когда, взойдя над морем,

Месяц пламя разливает, —

Майкель знает: это сердце

Радостью благовестит!

И когда росой холодной

По утрам покрыты кудри,

Майкель знает — это сердце

По любви своей грустит!

Целый день — одна забота:

Сеть вязать не уставая,

Слушать, как у ног уютно

Кот мурлычет и поет.

Ах, у Майкеля в котомке

Много вкусных есть вещей:

Две лепешки просяные,

Фляжка доброго вина.

Третий день, как, бросив школу,

Он в родной поплыл залив,

Шумные считает волны

И смеется невзначай.

Майкель, Майкель, ты покинул

В скучном маленьком поселке

Девушку с косою русой —

Дочь трактирщика она.

Дженни, Дженни, надо ль плакать,

Если Майкель вышел в море,

Если Майкель смотрит в небо

И смеется невзначай?

Тр-стий день в трактир приходит

Рыжий Джек из Бирмингама, —

Новая на нем зюйдвестка,

Блещут салом сапоги.

Требует он кружку пива,

С шиллинга не просит сдачи —

И глядит, глядит на Дженни,

Крутит ус и щурит глаз.

Дженни, Дженни, надо ль плакать,

Если Майкель вышел в море,

Если Майкель смотрит в небо

И смеется невзначай!

Если нам в лица ветер подул,

Запах соленый неся в безлюдье,

Значит — родной океан вздохнул

Своею широкой и звонкой грудью.

Если над пеной снизилась мгла

И буревестники мчатся низко,

Значит — пора для ловли пришла,

Значит — треска подплывает близко.

Многие в море лежат пути

В зимнем тумане и в летнем свете;

Эй, не задумывайся, не грусти,

Лодку смоли и штопай сети.

Видишь — над морем повис туман,

Тайный предвестник грядущей стужи,

Сухую лепешку засунь в карман,

Бочонок с водой задвинь потуже.

Сети крепки, и верна леса,

Не унывай, не развлекайся,

Проверь уключины и паруса,

Сядь у руля и отправляйся.

Ветер надует парус бугром,

Ветер нагонит лодку, играя,

Волна за кормою горит огнем,

Волна волну перегоняет.

Лодку качает вверх и вниз,

Слышишь ли стук привычным ухом?

Чайки над волнами пронеслись —

И расклубились, белые, пухом.

Чайки над волнами пронеслись,

Значит, хорошей быть погоде.

Взгляни: над лодкой синяя высь,

Над лодкой огромное солнце ходит.

За борт сети. Пробки плывут,

Прыгают на волне веселой.

Благословен рыбачий труд,

Труд заскорузлый и тяжелый.

Там под водою стаи рыб

Мечутся, прыгают, играют,

Среди поросших травами глыб

Легкими всплесками проплывают.

Сколько подводных скрыто чудес,

Взглянешь — и слов найдется немало!

Там водорослей прохладный лес,

Крабы ползут и цветут кораллы.

Мчится макрель в голубом огне,

Сверкая стеклом, исчезая разом,

Камбала на песчаном дне

Следит за добычею хищным глазом.

Медуза плывет, светла и легка,

Тая и нежась в зеленом свете.

Тише! Стеною идет треска,

Ближе и ближе к заветной сети.

Сеть напружится, затрещит,

Веревка под жабры врежется верно,

Море взбунтуется, закипит

Чашей, бурлящей и безмерной.

Эй, не волнуйся, не зевай,

Эй, не теряй минуты единой.

Рыбу из сети вынимай,

В плетеные складывай корзины.

Эй, не задумывайся, не грусти,

Сложи и свяжи веревкой сети.

Многие в море лежат пути,

В зимнем тумане и в легком свете,

Снова нам ветер в лица подул,

Запах соленый неся в безлюдье,

Снова мы слышим далекий гул,

Вздох океана широкой грудью.

Мороз нас душит или жара,

Ветер затих или дует снова;

Не все ли равно?.. С утра до утра

В морс трудиться мы готовы.

Мало мы песен узнали,

Мало увидели стран,

Судно в безвестные дали

Гнал по волнам океан.

Голову вскинешь — огромен

Туго надвинутый свод,

Снизу — неистов и темен

Воет водоворот.

Гулкие стонут канаты,

Рвет паруса ураган.

Сразу, с размаха, с раската

Судно ныряет в туман.

Кто же несется из тучи,

Выплывшей на небеса,

Ты ли, Голландец Летучий,

В ночь развернул паруса?

Ты ль в этот сумрак жестокий,

В пену, в тревогу и в дым,

Выйдя на мостик высокий,

Рупором воешь своим?

Нет, под густыми волнами

Спит заповедный фрегат,

Только, гудя над песками,

Легкие ветры летят,

Только над скалами снова

Скользкая всходит заря,

Только над влагой свинцовой

Вздрагивают якоря.

Что нам легенды и песни,

Если тревожен восход,

Если грозней и чудесней

Воет водоворот.

Берег за берегом в пене

В наших ныряет глазах,

Тайное скрыто движенье

В выпуклых парусах.

Ветер бормочет и злится,

Тает вдали за кормой

Англия — легкою птицей,

Франция — синей каймой.

Мало мы песен узнали,

Мало увидели стран.

Судно в безвестные дали

Мчал по волнам океан.

На воле — в лазури нежной

Прохладный день онемел…

Судьба —

Чтоб станок прилежный

Под ловкой рукою пел…

И песня —

Любви не ждите,

Сияющий мир далек…

За нитями вьются нити,

В основе снует челнок…

Ткачи —

Наступает осень,

Сентябрьский звездопад,

Но тихо скрипят колеса —

И нити летят, летят.

Шерстинка дрожит —

И снова,

Наматываясь, поет…

На воле дорогой новой

Сияющий мир идет.

На воле — огонь и ветер,

Тревога и барабан…

Полей и заводов дети

Тяжелый смыкают стан…

И встали ткачи, чтоб снова

Принять в свои руки власть,

Чтобы канат суровый

Для капитала спрясть…

Как тяжек на повороте

Их ткацких колес раскат —

Из жил и рабочей плоти

Они прядут канат.

Он натуго будет связан,

Упрямый и дикий враг, —

И заполощет разом

Обрызганный кровью флаг…

Из Дрездена недалеко

И до Берлина дойти.

Дойдем…

А там широко

Раскинулись пути.

Теперь мы узнаем, кто ты?

Как руки твои ловки?

На улицу — пулеметы,

На крышу лезьте стрелки…

Отрите же лбы от пота,

Пусть радостным будет лик.

За взводом взвод,

И рота

К сраженью готова вмиг…

Из Дрездена недалеко

И до Берлина дойти.

Дойдем…

А там широко

Раскинулись пути.

Шли дни и годы неизменно

В огне желаний и скорбен,

И занавес взлетел — и сцена

Пылала заревом огней.

И в парике, в костюме старом,

Заученный поднявши взор,

Всё с тем же пафосом и жаром

Нам декламировал актер.

Казалось, от созданья мира

Всё так же выл и хлопотал

И бороду седую Лира

Всё тот же ветер раздувал.

Всё было скучно и знакомо,

Как примелькавшиеся сны,

От гула жестяного грома

До романтической луны.

Кисть декоратора писала

Всем надоевший павильон,

А зритель? Из пустого зала

Всё так же восторгался он.

О театральные химеры!

Необычаен трудный вольт:

Пышноголового Мольера

Сменяет нынче Мейерхольд.

Он ищет новые дороги,

Его движения грубы…

Дрожи, театр старья, в тревоге:

Тебя он вскинет на дыбы.

И сердце радостное рвется

В еще неведомый туман,

Где новый Сганарель смеется,

Где рыщет новый Дон-Жуан.

Театр уже скончался старый

Под рокот лир и трубный гром.

Пора романтиков гитару

Фабричным заменить гудком.

Иди ж вперед тропой бессонной,

Назад с тревогой не гляди,

Дорогой революционной

К огню вселенскому иди.

Были битвы — и люди пели…

По дорогам, летящим вдаль,

Оси пушечные скрипели,

Ржали мулы, сияла сталь…

Белый конь, выгибая шею,

Шел приплясывая…

А за ним

С бивуаков, где ветер веял,

Над кострами шатался дым..

Волонтерами смерть и слава

Предводительствовали…

Вот

Нож пастуший

И штык кровавый,

В парусах и знаменах флот.

От Сицилии до Милана

Гарибальди прошел —

И встал

Телом бронзового истукана

На обтесанный пьедестал…

А кругом горизонт огромен…

И, куда долетает взгляд,

Острой грудой каменоломен

Альпы яростные лежат…

Ветер дует оттуда горный,

Долетает оттуда снег,

И, студеной узде покорный,

Конь на камне замедлил бег…

А внизу,

У его подножья,

На базарах и площадях,

Ветер смутной тревожит дрожью

Густо-черный поход рубах…

И прислушивается к кличу

Конник…

Кажется, будто в ряд

Гроздья воронов на добычу

Опустились — и говорят…

Нож и ночь —

Вот закон упорный;

Столб с петлею —

Вот верный дар…

По зрачкам только ветер черный

Да разбойничий перегар…

Это тех ли повстанцев дети,

Что, покинув костры вдали,

Через реки, обвалы, ветер

Штык на Австрию навели…

Над Миланом

На пьедестале

Страшный всадник

И страшный конь;

Пальцы грозно узду зажали,

И у пристальных глаз ладонь;

С окровавленного гранита

В путь!

На север!

В снега и мрак!

Крепче конское бей копыто,

Отчеканивая шаг…

По кустам, по каменистым глыбам

Нет пути — и сумерки черней…

Дикие костры взлетают дыбом

Над собраньем веток и камней.

Топора не знавшие купавы

Да ручьи, не помнящие губ,

Вы задеты горечью отравы:

Душным кашлем, перекличкой труб.

Там, где в громе пролетали грозы,

Протянулись дымные обозы…

Над болотами, где спят чирки,

Не осока встала, а штыки…

Сгустки стеарина под свечами,

На трехверстке рощи и поля…

Циркулярами и циркулями

Штабы переполнены в края…

По масштабам точные расчеты

(Наизусть заученный урок)…

На трехверстке протянулись роты,

И передвигается флажок…

И передвигаются по кругу

Взвод за взводом…

Скрыты за бугром,

Батареи по кустам, по лугу

Ураганным двинули огнем…

И воронку за воронкой следом

Роет крот — и должен рыть опять…

Это фронт —

И, значит, непоседам

Нечего по ящикам лежать…

Это фронт —

И, значит, до отказа

Надо прятаться, следить и ждать,

Чтоб на мушке закачался сразу

Враг — примериваться и стрелять.

Это полночь,

Вставшая бессонно

Над болотом, в одури пустынь,

Это черный провод телефона,

Протянувшийся через кусты…

Тишина…

Прислушайся упрямо

Утлым ухом,

И поймешь тогда,

Как несется телефонограмма,

Вытянувшаяся в провода…

Приглядись:

Подрагивают глухо

Провода, протянутые в рань,

Где бубнит телефонисту в ухо

Телефона узкая гортань…

Это штаб…

И стынут под свечами

На трехверстке рощи и поля,

Циркулярами и циркулями

Комнаты наполнены в края…

В ночь ползком — и снова руки стынут,

Взвод за взводом по кустам залег.

Это значит:

В штабе передвинут

Боем угрожающий флажок.

Гимнастерка в дырьях и заплатах,

Вошь дотла проела полотно,

Но бурлит в бутылочных гранатах

Взрывчатое смертное вино…

Офицера, скачущего в поле,

Напоит и с лошади сшибет,

Гайдамак его напьется вволю —

Так, что и костей не соберет.

Эти дни, на рельсах, под уклоны

(Пролетают… пролетели… нет…)

С громом, как товарные вагоны,

Мечутся — за выстрелами вслед.

И на фронт, кострами озаренный,

Пролетают… Пролетели… Нет…

Песнями набитые вагоны,

Ветром взмыленные эскадроны,

Эскадрильи бешеных планет.

Катится дорогой непрорытой

В разбираемую бурей новь

Кровь, насквозь пропахнувшая житом,

И пропитанная сажей кровь…

А навстречу — только дождь постылый,

Только пулей жгущие кусты,

Только ветер небывалой силы,

Ночи небывалой черноты.

В нас стреляли —

И не дострелили;

Били нас —

И не могли добить!

Эти дни,

Пройденные навылет,

Азбукою должно заучить.

По жнитвам, по дачам, по берегам

Проходит осенний зной.

Уже необычнее по ночам

За хатами псиный вой.

Да здравствует осень!

Сады и степь,

Горючий морской песок

Пропитаны ею, как черствый хлеб,

Который в спирту размок.

Я знаю, как тропами мрак прошит,

И полночь пуста, как гроб;

Там дичь и туман

В травяной глуши,

Там прыгает ветер в лоб!

Охотничьей ночью я стану там,

На пыльном кресте путей,

Чтоб слушать размашистый плеск и гам

Гонимых на юг гусей!

Я на берег выйду:

Густой, густой

Туман от соленых вод

Клубится и тянется над водой,

Где рыбий косяк плывет.

И ухо мое принимает звук,

Гудя, как пустой сосуд;

И я различаю:

На юг, на юг

Осетры плывут, плывут!

Шипенье подводного песка,

Неловкого краба ход,

И чаек полет, и пробег бычка,

И круглой медузы лед.

Я утра дождусь…

А потом, потом,

Когда распахнется мрак,

Я на гору выйду…

В родимый дом

Направлю спокойный шаг.

Я слышал осеннее бытие,

Я море узнал и степь,

Я свистну собаку, возьму ружье

И в сумку засуну хлеб…

Опять упадет осенний зной,

Густой, как цветочный мед, —

И вот над садами и над водой

Охотничий день встает…

Этой зимой в заливе

Море окоченело.

Этой зимой не виден

Парус в студеной дали.

Встанет апрельское солнце,

Двинется лед заповедный,

В море, открытое море

Вылетит шлюпка моя.

И за кормою высокой

Сети по волнам польются,

И под свинцовым грузилом

Станут на зыбкое дно.

Сельди, макрели, мерланы,

Путь загорожен подводный,

Жабры сожмите — и мимо,

Мимо плывите сетей!

Знает рыбацкая удаль

Рыбьи становища. Полон

Легкий баркас золотистой

И голубой чешуей.

Руль поверни, и на берег

Вылетит лодка. И руки,

Жадные и сухие,

Рыбу мою разберут.

Выйди, апрельское солнце,

Солнце труда и веселья,

Встань над соленой водою

В пламени жарких лучей!

Но за окном разгулялась

Злая февральская вьюга,

Снег пролетает, и ветер

Пальцем в окошко стучит.

В комнате жарко и тихо,

В миске картофель дымится,

Маятник ходит, и мерно

Песню бормочет сверчок.

Выйди, апрельское солнце,

Солнце труда и простора!

Лодка просмолена. Парус

Крепкой заштопан иглой.

Страна в снегах, страна по всем дорогам

Нехожена морозом и ветрами;

Сугробы в сажень, и промерзла в сажень

Засеянная озимью земля.

И города, подобно пешеходам,

Оделись в лед и снегом обмотались,

Как шарфами и башлыками.

Грузно

Закопченные ночи надвигали

Гранитный свод, пока с востока жаром

Не начинало выдвигаться солнце,

Как печь, куда проталкивают хлеб.

И каждый знал свой труд, свой день и отдых.

Заводы, переполненные гулом,

Огромными жевали челюстями

Свою каменноугольную жвачку,

В донецких шахтах звякали и пели

Бадьи, несущиеся вниз, и мерно

Раскачивались на хрипящих тросах

Бадьи, несущиеся вверх.

Обычен

Был суток утомительный поход.

И в это время умер человек.

Страна в снегах, страна по всем дорогам

Исхожена морозом и ветрами.

А посредине выструганный гладко

Сосновый гроб, и человек в гробу.

И вкруг него, дыша и топоча,

Заиндевелые проходят люди,

Пронесшие через года, как дар,

Его слова, его завет и голос.

Над ним клонятся в тихие снега

Знамена, видевшие дождь и ветер,

Знамена, видевшие Перекоп,

Тайгу и тундру, реки и лиманы.

И срок настал:

Фабричная труба

Завыла, и за нею загудела

Другая, третья, дрогнул паровоз,

Захлебываясь паром, и, натужась

Котлами, засвистел и застонал.

От Николаева до Сестрорецка,

От Нарвы до Урала в голос, в голос

Гудки раскатывались и вздыхали,

Оплакивая ставшую машину

Огромной мощности и напряженья.

И в диких дебрях, где, обросший мхом,

Бормочет бор, где ветер повалил

Сосну в болото, где над тишиною

Один лишь ястреб крылья распахнул,

Голодный волк, бежавший от стрелка,

Глядит на поезд и, насторожив

Внимательное ухо, слышит долгий

Гудок и снова убегает в лес.

И вот гудку за беспримерной далью

Другой гудок ответствует. И плач

Котлов клубится над продрогшей хвоей.

И, может быть, живущий на другой

Планете, мечущейся по эфиру,

Услышит вой, похожий на полет

Чудовищной кометы, и глаза

Подымет вверх, к звезде зеленоватой.

Страна в снегах, страна по всем дорогам

Исхожена морозом и ветрами,

А посредине выструганный гладко

Сосновый гроб, и человек в гробу.

Она в лесах, дорогах и туманах,

В болотах, где качается заря,

В острожной мгле и в песнях неустанных,

В цветенье Мая, в буйстве Октября.

Средь ржавых нив, где ветер пробегает,

Где перегноем дышит целина,

Она ржаною кровью набухает,

Огромная и ясная страна.

Она глядит, привстав над перевалом,

В степной размах, в сырой и древний лог,

Где медленно за кряжистым Уралом

Ворочается и сопит Восток.

Выветриваются и насквозь пробиты

Дождями идолы. У тайных рек,

С обтесанного наклонясь гранита,

Свое белье полощет человек.

Промышленные шумные дороги

Священных распугали обезьян,

И высыхающие смотрят боги

В нависнувший над пагодой туман.

Восток замлел от зноя и дурмана, —

Он грузно дышит, в небо смотрит он.

Она подует, с вихрем урагана

Враз опостылевший растает сон.

Восток подымется в дыму и громе,

Лицо скуластое, загар — как мед;

Прислушайся: грознее и знакомей

Восстание грохочет и поет.

Она глядит за перевал огромный,

В степной размах, в сырой и древний лог,

Под этим взглядом сумрачный и темный

Ворочается и сопит Восток…

Кружатся ястребы, туманы тают,

Клубятся реки в сырости долин,

Она лицо на запад обращает,

В тяжелый чад и в суету машин.

Она лицо на запад обращает,

Над толпами, кипящими котлом,

И голову свою приподымает

Рабочий, наклоненный над станком.

Там едкий пот — упорен труд жестокий,

Маховики свистят и голосят,

Там корабельные грохочут доки,

Парят лебедки, кабели гудят.

Там выборы, там крики и удары,

Там пули временное торжество,

Но посмотри: проходят коммунары, —

Их сотни, тысячи, их большинство.

И мировое закипает вече,

Машины лязгают, гудки поют;

Затекшие там разминает плечи

От пут освобождающийся труд.

Мы слышим гул тяжелого прибоя,

Не сердце ли колотится в груди,

МЕЯ ждем тебя, восстанье мировое.

Со всех сторон навстречу нам иди!

…И Пушкин падает в голубоватый

Колючий снег. Он знает — здесь конец…

Недаром в кровь его влетел крылатый,

Безжалостный и жалящий свинец.

Кровь на рубахе… Полость меховая

Откинута. Полозья дребезжат.

Леса и снег и скука путевая,

Возок уносится назад, назад…

Он дремлет, Пушкин. Вспоминает снова

То, что влюбленному забыть нельзя, —

Рассыпанные кудри Гончаровой

И тихие медовые глаза.

Случайный ветер не разгонит скуку,

В пустынной хвое замирает край…

…Наемника безжалостную руку

Наводит на поэта Николай!

Он здесь, жандарм! Он из-за хвои леса

Следит — упорно, взведены ль курки,

Глядят на узкий пистолет Дантеса

Его тупые скользкие зрачки.

И мне ли, выученному, как надо

Писать стихи и из винтовки бить,

Певца убийцам не найти награду,

За кровь пролитую не отомстить?

Я мстил за Пушкина под Перекопом,

Я Пушкина через Урал пронес,

Я с Пушкиным шатался по окопам,

Покрытый вшами, голоден и бос.

И сердце колотилось безотчетно,

И вольный пламень в сердце закипал,

И в свисте пуль, за песней пулеметной

Я вдохновенно Пушкина читал!

Идут года дорогой неуклонной,

Клокочет в сердце песенный порыв…

…Цветет весна — и Пушкин отомщенный

Всё так же сладостно-вольнолюбив.

Улов окончен. Баламутом сбита

В серебряную груду скумбрия.

Шаланда легкой осыпью покрыта,

И на рубахе стынет чешуя.

Из лозняка плетеные корзины

Скумбриями набиты до краев.

Прохладной сталью отливают спины,

И сталь сквозит в отливах плавников.

Мы море видели, мы ветры знаем,

Мы верим в руку, что вертит рулем,

С веселой песней в море отплываем

И с песнею через валы плывем.

За нами порт и говорливый город,

Платаны и акации в цвету,

Здесь ветры нам распахивают ворот

И парус надувают на лету.

Низовый дует — и звенит у мола

Волна — мартын ныряет и кричит,

Кренит шаланда, и скрипит шпринтола,

И кливер, понатужившись, трещит.

Мы начинаем дружную работу,

На смуглых лбах соленый тает пот.

Мы слышим крик: готовься к повороту!

И паруса полощут — поворот!

Нам бьет в лицо пропахший солью ветер,

Качает нас соленая струя,

В сырую тьму мы высыпаем сети,

И в сети путается скумбрия.

Потом назад дорогою веселой,

Густая пена за рулем бежит.

Кренит шаланда, и скрипит шпринтола,

И кливер, понатужившись, трещит.

Бастилия! Ты рушишься камнями,

Ты падаешь перед народом ниц…

Кружится дым! Густое свищет пламя,

Ножами вырываясь из бойниц.

Над Францией раскат борьбы и мести!

(Из дальних улиц барабанный бой…)

Гляди! Сент-Антуанское предместье

Мушкетом потрясает над тобой.

Оно шумит и движется, как пена,

Волнуется, клокочет и свистит…

И голосом Камилла Демулена

Народному восстанью говорит!

Король! Пора! К тебе народ взывает!

К тебе предместий тянется рука!

Гремит охота. Ветер раздувает

Напудренные букли парика…

Олений парк. Английская кобыла

Проносится по вереску… А там

Трясутся стены воспаленной силой

И отблески танцуют по камням.

Король, ты отдыхаешь от охоты,

Рокочут флейты, соловьи поют…

…Но близок час! В Париже санкюлоты

Республику руками создают!

В ком сердце есть, в ком воля закипает,

Вперед! вперед! По жилам хлещет дрожь!.

И Гильотэн уже изобретает

На плаху низвергающийся нож.

Еще в сердцах не разгулялось пламя,

Еще сжимает жесткий нож ладонь,

Но Робеспьер скрывает за очками

Сверкающую радость и огонь…

Но барабанов мерные раскаты

Восстаний отчеканивают шаг,

Но выщербленное лицо Марата,

Прищурившись, оглядывает мрак…

Бастилия! Ты рушишься камнями,

Ты сотрясаешь площадей гранит…

Но каждый камень зажигает пламя,

И в каждом сердце барабан гремит!

Плавится мозолистой рукою

Трудовая, крепкая страна.

Каждый шаг еще берется с бою,

В каждом сердце воля зажжена.

Были дни — винтовкой и снарядом

Отбивался пролетариат.

Кровь засохла — под землею кладом

Кости выбеленные лежат.

А над ними, трудовой, огромный,

Мир встает, яснеет кругозор…

И на битву с крепью злой и темной

От завода движется рабкор.

Сталь пера, зажатая сурово,

Крепче пули и острей ножа…

И печатное стегает слово

Тех, кто в темень прячется, дрожа.

И печатное грохочет слово

Над виновными, как грузный гром,

Разрываясь яростью свинцовой

Над склоняющимся в прах врагом.

Что сильней рабочего напора!

Слово едкое, как сталь остро!

В героической руке рабкора

Заливается, звенит перо!

Голосом маховиков и копей

Говорит рабкор. И перед ним

Сила вражья мечется, как хлопья

Черной сажи, и летит, как дым.

Но не дремлет вражеская сила,

Сила вражеская не легка:

Вот рабкора, притаясь, убила

Хитрая, лукавая рука…

Слишком смело он пером рабочим

Обжигал, колол и обличал,

Слишком грозно поглядел ей в очи,

Слишком громко правду закричал.

Гей, рабкор! Свое перо стальное

Зажимай мозолистой рукой,

Чтоб ты мог за право трудовое

Дать решительный, последний бой.

Он входит в порт, огромный, неуклюжий,

Обглоданный ветрами пароход,

Из труб куделью, душной и верблюжьей,

Сползает дым и за корму плывет.

А порт не спит… Товарные вагоны

По рельсам двигаются и скрипят…

Течет зерно струей неугомонной,

И грузчики у сходен голосят.

И дни текут, пропахшие душистой

Пшеничной пылью, дымом и смолой;

Всё тот же зной, томительный и мглистый,

И плачущий мартын над головой…

А дальше, там где не дымятся трубы

И копоть не покрыла небеса,

Там гички вылетают из яхт-клуба,

И яхты расправляют паруса…

За маяком, за вольным поворотом,

Свежеет ветер и плывут дубки,

Там высыпают в воду переметы

С Фонтана прибывшие рыбаки…

И сквозь простор, заснувший непробудно,

Подергивает рябью ветровой,

Из Севастополя проходит судно,

И красный флаг полощет за кормой.

А дальше тишь, а дальше соль и птицы,

Смолистая, тяжелая вода…

Но вот дымок — плывут из-за границы

В советский порт торговые суда.

Кто услышал раковины пенье,

Бросит берег — и уйдет в туман;

Даст ему покой и вдохновенье

Окруженный ветром океан…

Кто увидел дым голубоватый,

Подымающийся над водой,

Тот пойдет дорогою проклятой,

Звонкою дорогою морской…

Э. Багрицкий

Так и я…

Мое перо писало,

Ум выдумывал,

А голос пел;

Но осенняя пора настала,

И в деревьях ветер прошумел…

И вдали на берегу широком

О песок ударилась волна,

Ветер соль развеял ненароком,

Чайки раскричались дотемна…

Буду скучным я или не буду — Всё равно!

Отныне я другой…

Мне матросская запела удаль,

Мне трещал костер береговой…

Ранним утром

Я уйду с Дальницкой,

Дынь возьму и хлеба в узелке,

Я сегодня

Не поэт Багрицкий,

Я — матрос на греческом дубке…

Свежий ветер закипает брагой,

Сердце ударяет о ребро…

Обернется парусом бумага,

Укрепится мачтою перо…

Этой осенью я понял снова

Скуку поэтической нужды;

Не уйти от берега родного,

От павлиньей,

Радужной воды…

Только в море —

Бесшабашней пенье,

Только в море —

Мой разгул широк:

Подгоняй же, ветер вдохновенья,

На борт накренившийся дубок…

Свежак надрывается. Прет на рожон

Азовского моря корыто.

Арбуз на арбузе — и трюм нагружен,

Арбузами пристань покрыта.

Не пить первача в дорассветную стыдь,

На скучном зевать карауле,

Три дня и три ночи придется проплыть —

И мы паруса развернули…

В густой бородач ударяет бурун,

Чтоб брызгами вдрызг разлететься;

Я выберу звонкий, как бубен, кавун —

И ножиком вырежу сердце…

Пустынное солнце садится в рассол,

И выпихнут месяц волнами…

Свежак задувает!

Наотмашь!

Пошел!

Дубок, шевели парусами!

Густыми барашками море полно,

И трутся арбузы, и в трюме темно…

В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,

И тучи сколочены плотно.

И ерзает руль, и обшивка трещит,

И забраны в рифы полотна.

Сквозь волны — навылет!

Сквозь дождь — наугад!

В свистящем гонимые мыле,

Мы рыщем на ощупь…

Навзрыд и не в лад

Храпят полотняные крылья.

Мы втянуты в дикую карусель.

И море топочет как рынок,

На мель нас кидает,

Нас гонит на мель

Последняя наша путина!

Козлами кудлатыми море полно,

И трутся арбузы, и в трюме темно…

Я песни последней еще не сложил,

А смертную чую прохладу…

Я в карты играл, я бродягою жил,

И море приносит награду, —

Мне жизни веселой теперь не сберечь

И руль оторвало, и в кузове течь!..

Пустынное солнце над морем встает,

Чтоб воздуху таять и греться;

Не видно дубка, и по волнам плывет

Кавун с нарисованным сердцем…

В густой бородач ударяет бурун,

Скумбрийная стая играет,

Низовый на зыби качает кавун —

И к берегу он подплывает…

Конец путешествию здесь он найдет,

Окончены ветер и качка, —

Кавун с нарисованным сердцем берет

Любимая мною казачка…

И некому здесь надоумить ее,

Что в руки взяла она сердце мое!..

Осень морская приносит нам

Гулко клокочущее раздолье.

Ворот рубахи открыт ветрам,

Ветер лицо обдувает солью.

Я в это утро открыл глаза,

Полные тьмы и смолистой дрёмы, —

Вижу: прозрачное, как слеза,

Море стоит полосой знакомой.

Хворост по дачам приятель мой

С ночи собрал — и теперь протяжно

Чайник звенит… А над головой

Небо обмазано синькой влажной.

Нынче в редакцию не пойду

(Не одолеть мне осенней дури).

В пыльном сарае свой прут найду,

Леску поправлю на самодуре…

Снова иду на рыбачий труд,

К старому вновь возвращаюсь делу;

Вьется, звенит за кормою прут,

Воду врезает лесиной белой.

«Что же, — приятель мне говорит, —

Нет скумбрии, искупаться надо!»

В море с размаху! И вот кипит

Солью пропитанная прохлада.

Ветер за солнцем идет кругом:

Утром — низовый, горышний — ночью.

В сети залезем и спим вдвоем.

Холод шевелит рубахи клочья.

Солнце приветствуют петухи,

Мрак улетает, и месяц тонет;

Так начинаются стихи, —

Ветер случайную рифму гонит.

Слово за словом, строка к строке,

Сердце налито соленой брагой.

Крепко зажат карандаш в руке,

Буквами кроется бумага.

Осень морская приносит нам

Песенный дух и зыбей раздолье.

Ворот рубахи открыт ветрам,

Ветер лицо обдувает солью.

Сквозь сумерки —

Судороги перепелов.

От сумерек

Степь неприкаянней,

А к берегу движется переполох,

Волны раскачнувшийся маятник.

Он вместе с восходом

Уходит в туман,

Он вместе с закатом

По берегу бьет…

Вокруг маяка

Сходит с ума,

Стучит по бортам

И качает бот…

Я ветер вдыхаю…

И с каждым глотком

По жилам проносится соль,

Крылатые волны над желтым песком

Прокатывают колесо…

Из круглого танца морских фанаберии,

Ударя вприсядку, выходит берег…

Выходит вприсядку

И машет кустом,

Прибрежною машет лозиной.

К воде надвигается солончаком

И отодвигается глиной…

Кустарником свищет, норд-вестом звенит,

Сухую сосну устремляет в зенит…

Я знаю пропитанный песнями дух

Трагической этой земли,

Я знаю, о чем запевает пастух,

Чем кормится стадо вдали.

И вот, проплывая под берегом рослым,

Баркас, будто цыган, кочует,

И пальцы, прижатые натуго к веслам,

Подводную фауну чуют…

(Присоски и щупальцы, радуга рыб,

Бродячей медузы пылающий гриб,

Да белый мартын над простором воды

Кидается за отраженьем звезды…)

И слышится голос

Рыбацкой тоски,

Что мечется в берег, стеня,

И вот надвигаются солончаки,

И вот захлестнули меня…

О, с этого берега в тысячу раз

Ясней и приметнее море,

Как будто какой-нибудь дом иль баркас

Его заслоняли от пристальных глаз,

И нынче — оно разлетается враз,

Качается в пылком уборе…

И тина цветет, и горят маяки,

И ветры по сумеркам шарят…

Ладонь над глазами — глядят моряки

В сияющих вод нолушарье.

Над лиманской солью невеселой

Вечер намечается звездой…

Мне навстречу выбегают села,

Села нависают над водой…

В сумраке, без формы и без веса,

Отбежав за синие пески,

Подымает черная Одесса

Ребра, костяки и позвонки…

Что же? Я и сам еще не знаю,

Где присяду, где приют найду:

На совхозе ль, что ютится с краю,

У рыбачки ль в нищенском саду?

Я пойду тропинкою знакомой

По песку сухому, как навоз,

Мне навстречу выбежит из дому

Косоглазый деревенский пес…

Вспугнутая закружится чайка,

Тени крыльев лягут на песок,

Из окошка выглянет хозяйка,

Поправляя на плечах платок.

Я скажу: «Маруся, неужели

Вырос я и не такой, как был?

Год назад, в осенние недели,

Я на ближнем неводе служил…»

Сердце под голландкою забьется,

Заиграет сердце, запоет.

Но Маруся глянет, повернется,

Улыбнется и в курень пойдет.

Я — Не тот. Рыбацкая сноровка

У меня не та, что год назад, —

Вышла сила, и сидит неловко

Неудобный городской наряд.

Над лиманом пролетают галки,

Да в заливе воет пароход…

Я не буду нынче у спасалки

Перекатывать по бревнам бот.

Я не буду жадными глазами

Всматриваться в тлеющий восток,

С переливами и бубенцами

Не заслышу боцманский свисток.

Я пойду дорогою знакомой

По песку, сухому, как навоз;

Мне навстречу выбежит из дому

Космоногий деревенский пес.

На базаре ссорились торговки;

Шелушилась рыбья чешуя;

В этот день, в пыли, на Бугаевке

В первый раз увидел солнце я…

На меня столбы горячей пыли

Сыпало оно сквозь зеленя;

Я не помню, как скребли и мыли,

В одеяла кутали меня…

Я взрастал пшеничною опарой,

Сероглазый, с белой головой,

В бурьянах, за будкой квасовара,

Видел ветер над сухой травой…

Бабы ссорятся, проходят люди,

Свищет поезд, и шумят кусты;

Бугаевка! Никогда не будет

Местности прекраснее, чем ты…

И твое веселое наследство

Принял я, и я навеки твой, —

Ведь недаром прокатилось детство

Звонким обручем по мостовой,

И недаром в летние недели

Я бродил на хуторах степных,

И недаром джурбаи гремели,

В клетках, над окошками пивных…

Сколько лет… Уходит тень за тенью,

И теперь сквозь бестолочь годов

Начинается сердцебиенье

У меня от свиста джурбаев…

Бугаевка! Выйдешь на дорогу,

А из степи древнею тоской

По забытому степному богу

Веет ветер, наплывает зной —

Долетают дальние раскаты

Грома — и повиснет тишина,

Только, свистнув, суслик полосатый

Встанет над колючками стерна,

Только ястреб задрожит над стогом,

Крыльями расплескивая зной, —

И опять по жнитвам, по дорогам

Тихо веет древностью степной.

Может, это ничего не значит,

Я не знаю, — только не уйти

От платанов на пустынной даче,

От степного славного пути…

Ветер, ветер, бей по огородам

Свеклу и подсолнухи; крути

Дерезу; неистовым походом

Проплыви поселки и пути…

И сквозь ветер матушка проходит

В хлев, в соломенный, коровий дух,

Где скотина мордою поводит

И в навозе роется петух…

Матушка! Ты через двор щербатый

Возвращаешься обратно в дом,

И в руках твоих скрипят ушаты,

Распираемые молоком…

Свежий ветер мчит по Бугаевке

Репухи и сохлое былье,

И за ветром мчится на веревке

Щелоком пропахшее белье…

Свежим ветром сорвана с сарая,

Свистом перепугана моим — раз! —

И нет — кружит и плещет стая

Голубей, прозрачная как дым…

Поднялись — летят напропалую,

Закрутились над коньком крыльца,

Каждый голубь в свежесть голубую

Штопором ввинтился до конца…

Тяжело охотницкое дело —

Шест в ладонь, — а ну еще наддай,

И кричу я ввысь остервенело:

«Кременчугские! — Не выдавай!»

Ветер качает нас вверх и вниз,

Этой ли воли нам будет мало!

Глянешь за борт- за бортом слились

Сизый песок, темнота и скалы.

Этой дорогой деды шли;

Старые ветры в канатах выли,

Старые волны баркас вели,

Старые чайки вдали кружили.

Голосом ветра поет волна,

Ночь надвигается синей глыбой,

Дует приморская старина

Горькою солью и свежей рыбой.

Все неудачники, все певцы

Эту рутину облюбовали,

Звонок был голос: «Отдай концы!»

Звонок был путь, уводящий в дали!

Кто открывал материк чужой,

Кто умирал от стрелы случайной,

Все покрывалось морской водой.

Все заливалось прохладной тайной.

Ты не измеришь, сколько воды

Стонет в морях и в земле сокрыто…

Пальмы гудят, проплывают льды,

Ветры хрипят между глыб гранита.

Сохнут озера, кружится снег,

Ветер и ночь сторожат в просторе…

Гибель и горе… Но человек

Водит суда и владеет морем.

Компас на месте, размерен шаг,

Дым исчезает под небом нежным;

Я о тебе пою, моряк,

Голосом слабым и ненадежным!

День как колокол: в его утробе

Грохот волн и отдаленный гром…

Банка пороху, пригоршня дроби,

Старая берданка за плечом…

Скумбрия проходит косяками,

Мартыны летят за скумбрией…

Вбит патрон. Под всеми парусами

Вылетает ялик смоляной…

Правь рулем, поглядывай на шкоты!

Ветер сбоку, — сзади плес и гул!

Можно крыть! Готовься к повороту —

Хлещет парус, ялик повернул…

Скумбрия проходит полосою,

Выбегает вверх из глубины,

И за ней над самою водою,

Грузно потянулись мартыны…

Мы недаром вышли спозаранку,

Паруса подняли сгоряча, —

Птицей поднимается берданка,

Поднялась и стала у плеча.

Скумбрия проходит косяками,

К солнцу вылетает из волны.

И за рыбой низко над волнами

Тихо проплывают мартыны…

Глаз прищурь и дробью крой с налета, —

Крылья набок и последний крик!

На борт руль! Готовься к повороту —

Подлетаем к птицам напрямик.

Вот они, пробитые навылет,

Выстрелом пронизанные в прах;

Пена их прохладным мылом мылит,

Море их шатает на волнах…

Свежий ветер, песня путевая,

Сизый дым над розовым песком…

Ялик мой! Страда моя морская,

Старая берданка за плечом!

Восточные ветры, дожди и шквал

И громкий поход валов

Несутся на звонкое стадо скал,

На желтый простор песков…

По гладкому камню с размаху влезть

Спешит водяной занос, —

Вытягивай лодки, в ком сила есть,

Повыше на откос!..

И ветер с востока, сырой и злой,

Начальником волн идет,

Он выпрямит крылья, —

Летит прибой, —

И пена стеной встает…

И чайкам не надо махать крылом:

Их ветер возьмет с собой, —

Туда, где прибой летит напролом

И плещет наперебой.

Но нам, рыбакам,

Не глядеть туда,

Где пена встает, как щит…

Над нами туман,

Под нами вода,

И парус трещит, трещит…

Ведь мы родились на сыром песке,

И ветер баюкал нас,

Недаром напружен канат в руке,

И в звезды летит баркас…

Я сам не припомню, какие дни

Нас нежили тишиной…

Туман по утрам,

По ночам — огни

Да ветер береговой.

Рыбак, ты не должен смотреть назад!

Смотри на восток — вперед!

Там вехи над самой водой стоят

И колокол поет.

Там ходит белуга над зыбким дном,

Осетра не слышен ход,

Туда осторожно крючок за крючком

Забрасывай перемет…

Свечою из камня стоит маяк,

Волна о подножье бьет…

Дожди умывают тебя, рыбак,

И досуха ветер трет.

Так целую жизнь — и в дождь, и в шквал —

Гляди на разбег валов,

На чаек, на звонкое стадо скал,

На желтый простор песков.

Над низкой водою пустые пески,

Косматые скалы и тина,

Сюда контрабанду свозили дубки,

Фелюги и бригантины.

На греческой площади рынок шумел,

Горели над городом зори,

Дымились кофейни, и Пушкин смотрел

На свежее сизое море.

Одесса росла, и торговым рядам

Тяжелая вышла работа:

По грудам плодов, по дровам, по тюкам

Хмельная легла позолота.

И в золоте этом цвели берега,

И в золоте этом пылали

И фески матросов, и пыль, и стога,

Что силой пшеничною встали.

Спиною к степям — и глазами к воде —

Ты кинулась и обомлела.

Зюйд-вест над тобою весною гудел,

Зимою морянка шумела.

Зимою дожди, по весне тишина,

Платанами пели бульвары;

Сто лет ударялась о берег волна,

Сто лет гомонили базары.

В предместьях горланили утром гудки,

Трактиры кипели котлами;

Гвоздями подкованные башмаки

С размаху гремели о камень.

В предместьях, в запекшихся сгустках сердец,

Средь копоти, сажи и пыли,

Скрипело: «Пора, наступает конец!»

И пальцы сжимались и ныли.

Был пафос дождей и осенняя муть;

Октябрь по тропе спозаранку

Прошел. И наотмашь распахнута грудь,

И порвана пулей голландка.

Не Пушкину петь о рабочей страде!

Мы вышли из черных кварталов,

Над нами норд-ост, пролетая, гудел,

Внизу мостовая стонала.

Навылет хлестала осенняя муть,

Колючая сыпь спозаранку

Легла. Но морянке распахнута грудь

И порвана пулей голландка.

А после: сраженья, и голод, и труд,

Винтовка, топор и машина.

В труде не заметишь, как годы идут, —

Восьмая идет годовщина!

Из-за Днестра, из-за воды гулливой,

Знакомый чад, чабаний разговор;

Цветут сады и яблоней и сливой,

Свистит пила, и падает топор.

Тугая цепь заклепана заране,

Внимателен сторожевой румын,

И ты глядишь, плечистый молдаванин,

Из Бессарабии в простор равнин.

Не твой ли брат встает освобожденный

И громогласный оклик подает,

Не та же ль кровь струей разгоряченной

По жилам мечется и сердце жжет.

В степях гуляет ветер беззаботный,

И небо жаворонками полно,

Здесь шли: Зеленый, Ангел, Заболотный,

Тютюнник, и Петлюра, и Махно.

Шумит за Балтой яровая сила,

В Тирасполе густеет виноград,

Здесь кости бесшабашные сложила

Сраженная бандитская орда.

Здесь укрывалась дрофами степными

Офицерня до роковой поры;

Здесь разгорались в сумраке и дыме

Привольные чумацкие костры.

Вся эта нечисть наполняла села,

По самоварам самогон гудел,

Но вот Котовский с конницей веселой

Ударил пикой, пулей просвистел.

Из камышей, затихнувших в тумане,

Из рощ, из нераспаханных полей

На клич его выходят молдаване,

Оружье чистят и скребут коней.

Затихли ветры, улеглись пожары,

Шумят дожди, и движется туман;

Овчарки бегают вокруг отары,

Жалейкой заливается чабан.

Через реку привольно и мятежно

Перелетающий поет огонь.

С другого берега гляди прилежно,

Зажав топор в широкую ладонь.

Смотри, смотри: упорно и сурово

Скрипят арбы, встает за станом стан.

Над водами подъемлет флаг багровый

Республика свободных молдаван.

Значит, снова мы уходим в море,

Снова за границу поплывем,

Снова зимние сырые зори

Проплывут пред нашим кораблем.

Полон трюм, работает машина,

Растекается по волнам дым.

Видит вахтенный: вода пустынна,

Гул выходит из утробной тьмы.

Кочегар подбрасывает уголь,

Даль нащупывает капитан.

И под судно прыгает упруго

Злая черноморская волна.

Знаем мы, что скоро, очень скоро

Из тумана, из летящих вьюг

Освещенные врата Босфора

Перед нами распахнутся вдруг.

Мимо, мимо. Нас встречают зори,

Нас в ночи приветствует маяк,

Полыхает в Средиземном море

Красным пламенем Советский флаг.

Дни идут, взволнованные пеньем,

За винтом бунтуется вода.

Первой ласточкой освобожденья

Наш корабль врывается сюда.

Новый мир ему встает навстречу,

Ветры новые ему поют.

Флаг завидев, разминает плечи

Подневольный, заскорузлый люд.

Долог путь, затянутый туманом,

Но несут советские суда

По морям, по шумным океанам

Весть освобождения труда.

Кончается. Окончен. Отгудел

Тяжелый год. По взморьям, лукоморьям,

По городам, лесам и плоскогорьям

Последний день туманом пролетел.

Он грузен был, двадцать четвертый год…

Тяжка его повадка трудовая:

В последний день он весело поет,

Тяжелые маховики вращая.

Среди веков проложена межа

Руками и штыками дерзновенных.

Прекрасны годы буйств и мятежа,

Сражений и восстаний вдохновенных.

Но нам прекрасней кажется стократ

Упорный год строительной работы,

Гул тракторов, размерный стук лопат,

Маховиков крутые повороты.

Был страшный час! Трещал на реках лед,

Кружился снег, дороги заметая.

Скончался Ленин! Но у нас поет

Кровь Ильича, по жилам пролетая…

И эта кровь ведет к работе нас,

Пробег ее крылат и неизменен.

И кажется: одним движеньем глаз

Руководит рабочей волей Ленин.

Мы с Лениным заканчиваем год.

Незыблема повадка трудовая:

Ведь в каждом пролетарии поет

Кровь Ильича, по жилам пролетая!

Мы слышим: сердце плещется в груди.

Мы чувствуем: наш голос чист и ясен.

Грядущий год, машинный год, иди!

Моря распахнуты — и труд прекрасен.

Горечью сердце напоено,

Ветер свистит в ушах,

Память об этом живет давно,

Кровь горяча в снегах.

Слушай сердец заповедный звон,

Прямо в глаза смотри:

Видишь на золоте икон

Страшный огонь зари?

Путь по снегам. И готов свинец..

Воздух как дым, как гарь,

Полк наготове. И во дворец

Волком укрылся царь…

Так наступает грозовый миг,

Звук — и окончен срок.

Над офицером взвивал башлык

Западный ветерок.

Несколько слов… И конец, конец…

В жилах шипит свинец.

Вдаль по сугробам, безумный бег…

Солнце, мороз и снег.

Зимы проходят в снегах, горя,

Время спешит вперед,

Но о Девятом января

Память в сердцах живет.

Ветер кружится над землей

В мире снегов и льда.

«Ленина нет» голосят струной

Звонкие провода.

Ленина нет, становись в ряды,

Громче раскат шагов.

Вдаль через ветер, сквозь ночь и льды

В сизую муть снегов.

В старую жизнь мы врубаем след,

Грозно глядим вперед;

Ленин скончался, Ленина нет —

Сердце его живет!

Ветер кружится роковой,

В воздухе мгла и гарь,

Так подымается над землей

Памятный нам Январь.

По степям, где снега осели,

В черных дебрях,

В тяжелом шуме,

Провода над страной звенели:

«Нету Ленина,

Ленин умер».

Над землей,

В снеговом тумане,

Весть неслась,

Как весною воды;

До гранитного основания

Задрожали в тог день заводы.

Но рабочей стране неведом

Скудный отдых

И лень глухая,

Труден путь.

Но идет к победам

Крепь, веселая, молодая…

Вольный труд закипает снова:

Тот кует,

Этот землю пашет;

Каждой мыслью

И каждым словом

Ленин врезался в сердце наше.

Неизбывен и вдохновенен

Дух приволья,

Труда и силы:

Сердце в лад повторяет:

«Ленин».

Сердце кровь прогоняет в жилы.

И по жилам бежит волнами

Эта кровь и поет, играя:

«Братья, слушайте,

Ленин с нами.

Стройся, армия трудовая».

И гудит, как весною воды,

Гул, вскипающий неустанно…

«Ленин с нами», —

Поют заводы,

В скрипе балок,

Трансмиссий,

Кранов…

И летит,

И поет в тумане

Этот голос

От края к краю.

«Ленин с нами», —

Твердят крестьяне,

Землю тракторами взрывая…

Над полями и городами

Гул идет,

В темноту стекая:

«Братья, слушайте:

Ленин с нами!

Стройся, армия трудовая!»

Волы мои, степями и полями,

Помахивая сивой головой,

Вы в лад перебираете ногами,

Вы кормитесь дорожною травой.

По ковылям, где дрофы притаились,

Вблизи прудов, где свищут кулики,

Волами двинулись и задымились

Широкой грудью броневики.

По деревням ходил Махно щербатый,

И вольница, не знавшая труда,

Горланила и поджигала хаты

И под откос спускала поезда.

А в городах: молебны и знамена,

И рокот шпор, и поцелуй в уста.

Холеный ус, литая медь погонов,

И дробь копыт, и смех, и темнота.

Прибрежный город отдыхал в угаре,

По крышам ночь, как масло, потекла.

Платаны гомонили на бульваре,

Гудел прибой, и надвигалась мгла.

Прибрежный город по ночам чудесней,

Пустая тишь и дальний гул зыбей,

И лишь нерусские звенели песни

Матросов с иностранных кораблей.

И снова день, и снова рестораны

Распахнуты. И снова гул встает.

И снова говор матерный и пьяный,

И снова ночь дорогою кровавой

Приходит к нам свершать обычный труд.

Тюрьма и выстрелы. А здесь зуавы

С матросами обнялись — и поют…

Мы в эти дни скрывались, ожидали,

Когда раздастся долгожданный зов,

Мы в эти дни в предместьях собирали

Оружие, листовки и бойцов.

Ты, иностранец, посмотри, как нами

Сколочен мир, простой и трудовой,

Как грубыми рабочими руками

Мы знамя подымаем над собой.

Ты говоришь: «Укразия». Так что же,

Не мы ль прогнали тягостный туман,

Не мы ль зажгли вольнолюбивой дрожью

Рабочих всех материков и стран?

Бей по горну — железо не остынет,

Оно сверкает в огненной пыли.

Укразия! Примером будь отныне

Трудящимся со всех концов земли…

Весеннее солнце дробится в глазах,

В канавы ныряет и зайчиком пляшет,

На Трубную выйдешь — и громом в ушах

Огонь соловьиный тебя ошарашит…

Куда как приятны прогулки весной:

Бредешь по садам, пробегаешь базаром!..

Два солнца навстречу: одно над землей,

Другое — расчищенным вдрызг самоваром.

И птица поет. В коленкоровой мгле

Скрывается гром соловьиного лада…

Под клеткою солнце кипит на столе —

Меж чашек и острых кусков рафинада…

Любовь к соловьям — специальность моя,

В различных коленах я толк понимаю:

За лешевой дудкой — вразброд стукотня,

Кукушкина песня и дробь рассыпная…

Ко мне продавец:

«Покупаете? Вот

Как птица моя на базаре поет!

Червонец — не деньги! Берите! И дома,

В покое, засвищет она по-иному…»

От солнца, от света звенит голова…

Я с клеткой в руках дожидаюсь трамвая.

Крестами и звездами тлеет Москва,

Церквами и флагами окружает!

Нас двое!

Бродяга и ты — соловей,

Глазастая птица, предвестница лета,

С тобою купил я за десять рублей —

Черемуху, полночь и лирику Фета!

Весеннее солнце дробится в глазах.

По стеклам течет и в канавы ныряет.

Нас двое.

Кругом в зеркалах и звонках

На гору с горы пролетают трамваи.

Нас двое…

А нашего номера нет…

Земля рассолодела. Полдень допет.

Зеленою смушкой покрылся кустарник.

Нас двое…

Нам некуда нынче пойти;

Трава горячее, и воздух угарней —

Весеннее солнце стоит на пути.

Куда нам пойти? Наша воля горька!

Где ты запоешь?

Где я рифмой раскинусь?

Наш рокот, наш посвист

Распродан с лотка…

Как хочешь —

Распивочно или на вынос?

Мы пойманы оба,

Мы оба — в сетях!

Твой свист подмосковный не грянет в кустах,

Не дрогнут от грома холмы и озера…

Ты выслушан,

Взвешен,

Расценен в рублях…

Греми же в зеленых кустах коленкора,

Как я громыхаю в газетных листах!..

Сияющий иней покрыл тайгу,

И в пламени спит тайга…

Собаки бегут под таежный гул

На дикие берега…

Собаки захлестываются, храпят,

Постромку вожак грызет,

И сани поскрипывают, летят

К Алдану, вперед, вперед!

Алдан, ты медведем лежишь, Алдан,

Средь хвои, ветров и льда,

В тебе рудокоп разбивает стан,

Кипит над костром вода…

И золото, скрытое в ржавых мхах,

В прохладном песке ручьев,

Стекает, как желтый тяжелый прах,

В походный брезент мешков.

А золото в горных породах спит,

Сверкая огнем сухим,

Меж кварцевых глыб и гранитных плит

Клубится, как желтый дым.

И в тихой долине, где мгла и лень,

Где клюква и ржавый мох,

Копытом ударит седой олень

О золотой кусок…

И золото моют речной водой,

И в желобе из досок

На дно оседает густой-густой,

Тяжелый и желтый сок…

Медвежья округа шумит окрест

И глухариная глушь…

Над синею хвоей пустынных мест

Морозная бродит сушь.

В заимке над книгою рудокоп

Склоняет широкий лоб,

И Ленина имя на корешке

Скрывается в руке…

Под северным ветром гудит тайга,

И к югу летит туман.

Пустынные кряжи и берега —

Вот царство твое, Алдан…

Но слышен проворный собачий шаг,

Погонщиков крик и вой…

Горит над заимкою красный флаг,

Цветет снегирем меж хвои…

Скрежещут лопаты, кирки стучат,

Дымится вдали ночлег.

За золотом в недра! Ни шагу назад!

Ни шагу назад, человек!

Взывает в рупор режиссер,

Юпитера горят,

Послушный мечется актер,

Стрекочет аппарат.

Густая, потная жара,

И в ярости огней

Идет привычная игра

Восторгов и страстей.

Но вот, покинув павильон,

К пустыням золотым

Перелетает аппарат,

И оператор с ним.

Перелетает аппарат

В песчаную страну,

В опустошенную мечеть,

Под низкую луну.

Верблюды, брызгая слюной,

Через пески идут.

Их стережет орел степной,

Их волки стерегут.

А в кишлаке звенит зурна,

Узбеки пляшут в лад,

И под чадрой поет жена…

Стрекочет аппарат.

Здесь конь промчится на закат,

Здесь ветер пропоет,

Но передвинут аппарат —

И перед ним завод.

Маховики кричат навзрыд,

И угольный нагар

Лопатой в толковой дыре

Колышет кочегар.

И, наклонившись над станком,

Спокоен и космат,

Нарезывает токарь винт…

Стрекочет аппарат.

Знамена в хвое молодой,

И в хвое юный мир,

Глядят веселые глаза

На шахматный турнир…

И в клубной зале человек,

Читающий доклад,

Стоит меж хвои голубой…

Стрекочет аппарат.

Суда уходят в океан,

В простор ночей и льда,

Их будет омывать рассол,

Им будет петь вода…

И ледовитая страна

Медведей и лисиц

Приветствует дымок из труб

Веселым визгом птиц.

Поднялись льдины над водой,

И сполохи горят —

Полощет вымпел судовой…

Стрекочет аппарат.

В певучей сутолоке толп

Иль там, где лес гудит,

Треножник аппарата встал,

И ручка дребезжит…

Взывает в рупор режиссер,

Юпитера горят.

Послушный мечется актер,

Стрекочет аппарат.

Еще не умолк пересвист гранат —

Не стаял в лугах туман,

Убитый еще не истлел солдат,

Где фанзы и гаолян.

Над желтой Цусимой японский флаг

Расцвел хризантемой злой, —

И, воя котлами, пошел «Варяг»

В подводный туман глухой…

Еще не окончился поход,

Солдатский не сгинул вал,

Как яростным призраком пятый год

Над скорбной землею встал…

Он вышел из черных фабричных дыр,

Из грохота мастерских

В клокочущий флагами юный мир,

В сверкание мостовых…

Он вышел на улицу,

в говор толп,

В раскатистый гул шагов,

Он шапку надвинул, —

вперед пошел

На яростный блеск штыков…

О выстрелы, песни;

вперед, вперед!

Нагайки и храп коней!

Над этой сумятицей, пятый год,

Ты вырос еще грозней…

И слышно — По селам идет молва:

«Народ в городах восстал,

На бой с государем встает Москва,

И Питер винтовку взял…»

Ой, волен и грозен мужичий дух,

Напорист, угрюм и крут, —

Ой, красный влетает, свистя, петух

В помещичий уют…

Матросская сила гудит, вольна,

Сквозь ветер летит вперед, —

По Черному морю бежит волна,

Над морем туман встает…

Кружит над «Потемкиным» красный флаг,

В орудие вбит снаряд! —

Идешь — так удвой торопливый шаг,

Вперед — не гляди назад!

Всё смешано в гущу:

предсмертный стон,

Стрельбы закипевшей гром,

И в свисте нагаек, в огне икон

Худой и взлохмаченный поп Гапон,

Размахивающий крестом.

Всё свалено в яму…

Тяжелый шаг

Мятущихся толп умолк,

Изодран на клочья кровавый флаг,

Что выполнил грозный долг…

И ветер над скорбной землей поет:

«Где мощь твоя, пятый год!»

И розовой зорькой полощет рань:

«Ты спишь, подымись, восстань!»

Но воды идут, разбивая лед,

Но падает ярый гром,

Семнадцатый дышит над миром год,

Увенчанный Октябрем.

Я пел об арбузах и о голубях,

О битвах, убийствах, о дальних путях,

Я пел о вине, как поэту пристало..

Романтика! Мне ли тебя не воспеть,

Откинутый плащ и сверканье кинжала,

Степные походы и трубная медь…

Романтика! Я подружился с тобой,

Когда с пожелтевших страниц Вальтер Скотта

Ты мимо окна пролетала совой,

Ты вызвала криком меня за ворота!

Я вышел… Ходили по саду луна

И тень (от луны ль?) над листвой обветшалой…

Романтика! Здесь?! Неужели она?

Совою была ты и женщиной стала.

В беседку пойдем. Там скамейка и стол,

Закуска и выпивка для вдохновенья:

Ведь я не влюбленный, и я не пришел

С тобой целоваться под сизой сиренью…

И, тонкую прядь отодвинув с лица,

Она протянула мне пальцы худые:

— К тебе на свиданье, о сын продавца,

В июльскую ночь прихожу я впервые…

Я в эту страну возвратилась опять,

Дорог на земле для романтики мало;

Здесь Пушкина в сад я водила гулять,

Над Блоком я пела и зыбку качала…

Я знаю, как время уходит вперед,

Его не удержишь плотиной из стали,

Он взорван, подземный семнадцатый год,

И два человека над временем встали…

И первый, храня опереточный пыл,

Вопил и мотал головою ежастой;

Другой, будто глыба, над веком застыл,

Зырянин лицом и с глазами фантаста…

На площади гомон, гармоника, дым,

И двое встают над голодным народом,

За кем ты пойдешь? Я пошел за вторым —

Романтика ближе к боям и походам…

Поземка играет по конским ногам,

Знамена полнеба полотнами кроют.

Романтика в партии! Сбоку наган,

Каракуль на шапке зернистой икрою…

Фронты за фронтами.

Ни лечь, ни присесть!

Жестокая каша да сытник суровый;

Депеша из Питера: страшная весть

О черном предательстве Гумилева…

Я мчалась в телеге, проселками шла;

И хоть преступленья его не простила,

К последней стене я певца подвела,

Последним крестом его перекрестила…

Скорее назад! И товарный вагон

Шатает меня по России убогой…

Тут новое дело — из партии вон:

Интеллигентка и верует в бога.

Зима наступала колоннами льда,

Бирючьей повадкой и посвистом вьюжным,

И в бестолочь эту брели поезда

От северной стужи к губерниям южным.

В теплушках везла перекатная голь,

Бездомная голь — перелетная птица —

Менять на муку и лиманскую соль

Ночную посуду и пестрые ситцы…

Степные заносы, ночные гудки.

Романтика в угол забилась, как заяц,

В тюки с табаком и в мучные мешки,

Вонзаясь ногтями, зубами вгрызаясь…

Приехали! Вился по улицам снег.

И вот сквозь метелицу, злой и понурый,

Ко мне подошел молодой человек:

«Романтика, вы мне нужны для халтуры!

Для новых стихов не хватило огня,

Над рифмой корпеть недостало терпенья;

На тридцать копеек вдохните в меня

Гражданского мужества и вдохновенья…»

Пустынная нас окружает пора,

Знамена в чехлах, и заржавели трубы.

Мой друг! Погляди на меня — я стара:

Морщины у глаз, и расшатаны зубы…

Мой друг, погляди — я бездомная тень,

Бездомные песни в ночи запеваю,

К тебе я пришла сквозь туман и сирень, —

Такой принимаешь меня?

«Принимаю!

Вложи свои пальцы в ладони мои,

Старушечьей ниже склонись головою —

За мною войсками стоят соловьи,

Ты видишь — июльские ночи за мною!»

Таежное лето — морошкин цвет

Да сосен переговор,

В болотистой тундре олений след,

Из зарослей — волчий взор…

Здесь чумы расшиты узором жил,

Берданка и лыжи — труд…

Здесь посвист и пение…

Старожил — По дебрям бредет якут…

Ушастая лайка, берданка, нож,

Лопата или кирка…

Пушнину скрывает — лесная дрожь,

И золото — река…

В глухом бездорожье тропинок нет.

У берега тайных рек

Рокочет тайга: «Потеряешь след»,

И падает человек…

Алдан за таежной лежит стеной, —

Его окружает гать,

Его охраняет медвежий вой

И стройная рысья стать.

И в княжество ветра,

В сосновый строй,

В пустынную тьму берлог,

В таежную тайну,

В чащобу хвои

Мы вышли искать дорог.

И не рудокоп,

А ученый здесь,

С лопатою и ружьем,

Оглядывая, вымеряет весь,

Где ляжет аэродром.

Скрипит астролябий штатив,

На планах — покрыт пробел,

Где ранее слышался вой тетив

И пенье тунгусских стрел…

Здесь ляжет дорога холстом тугим,

Здесь будет колесный путь,

На просеках вольных ночлегов дым

Разгонит ночную жуть.

Нас били дожди.

И тяжелый зной

На нас надвигался днем;

В холщовых палатках

Ночной порой

Мороз обжигал огнем…

Костистые кряжи вставали в ряд;

В низинах бродил туман;

Мы шли через горы, вперяя взгляд

В просторы твои, Алдан.

И в самый тревожный и грозный час,

Который, как горы, крут,

Якутия встретила песней нас,

Нас вышел встречать якут.

И мы необычный разбили стан,

Запомнившийся навек,

Средь пасмурных кряжей твоих, Алдан,

У русла потайных рек…

И час наступает…

Идет!.. Идет!..

Когда над таежным сном

Слегка накренившийся самолет

Прорежет туман крылом…

Гудела земля от мороза и вьюг,

Корявые сосны скрипели,

По мерзлым окопам с востока на юг

Косматые мчались метели…

И шла кавалерия, сбруей звеня,

В туман, без дороги, без счета…

Скрипели обозы… Бранясь и стеня,

Уныло топталась пехота…

Походные фуры, где красным крестом

Украшена ребер холстина…

И мертвые… Мертвые… В поле пустом,

Где свищет под ветром осина…

Бессмысленно пули свистали во мгле,

Бессмысленно смерть приходила…

В морозном тумане, на мерзлой земле

Народная таяла сила.

А в городе грозном над охрою стен

Свисало суконное небо…

Окраины дрогли. Потемки и тлен —

Без воздуха, крова и хлеба…

А в черных окраинах выли гудки,

И черные люди сходились…

Но доступ к дворцам охраняли штыки,

Казацкие кони бесились…

А улицы черным народом шумят,

Бушует народное пламя!

Вперед без оглядки — ни шагу назад!

Шагнешь — и свобода пред нами!..

С фабричных окраин, с фабричным гудком

Шли толпы, покрытые сажей…

К ним радостно полк выходил за полком,

Покинув постылую стражу…

Он плечи расправил, поднявшийся труд,

Он вдаль посмотрел веселее…

И красного знамени первый лоскут

Над толпами вился и реял…

На крышах еще не умолк пулемет,

Поют полицейские пули…

Ни шагу назад! Без оглядки вперед!

Недаром мы в даль заглянули…

А там погибает в окопе солдат,

Руками винтовку сжимая…

А там запевает над полем снаряд,

Там пуля поет роковая…

А в снежных метелях, встающих окрест,

Метался от Дна к Бологому

Еще не подписанный манифест,

Еще не исправленный промах.

Бунтуют фронты… Над землей снеговой

Покой наступает суровый…

Чтоб грянуло громче над сонной землей

Владимира Ленина слово…

С военных полей не уплыл туман,

Не смолк пересвист гранат…

Поверженный помнит еще Седан

Размеренный шаг солдат.

А черный Париж запевает вновь,

Предместье встает, встает, —

И знамя, пылающее, как кровь,

Возносит санкюлот…

Кузнец и ремесленник! Грянул час, —

Где молот и где станок?..

Коммуна зовет! Подымайтесь враз!

К оружию! К оружию! И пламень глаз —

Торжественен и жесток.

Париж подымается, сед и сер,

Чадит фонарей печаль…

А там за фортами грозится Тьер,

Там сталью гремит Версаль.

В предместьях торопится барабан:

«Вставайте! Скорей! Скорей!»

И в кожаном фартуке Сент-Антуан

Склонился у батарей.

Нас мало.

Нас мало.

Кружится пыль…

Предсмертный задушен стон.

Удар… И еще…

Боевой фитиль

К запалу не донесен…

Последним ударом громи врага,

Нет ядер — так тесаком,

Тесак поломался — так наугад,

Зубами и кулаком.

Расщеплен приклад, и разбит лафет,

Зазубрились тесаки,

По трупам проводит Галиффе

Версальские полки…

И выстрелов грохот не исчез:

Он катится, как набат…

Под стенами тихого Пер-Лашез

Расстрелянные лежат.

О старый Париж, ты суров и сер,

Ты много таишь скорбен…

И нам под ногами твоими, Тьер,

Мерещится хруп от костей…

Лежите, погибшие! Над землей

Пустынный простор широк…

Живите, живущие! Боевой

Перед вами горит восток.

Кузнец и ремесленник! Грянул час!

Где молот и где станок?

Коммуна зовет! Подымайтесь враз!

К оружию! К оружию! И пламень глаз

Пусть будет, как сталь, жесток!

Он мрачен, тайгой порастающий край,

Сухими ветрами повитый;

Полярных лисиц утомительный лай

Морозные будит граниты.

Собачьи запряжки летят по снегам,

Железные свищут полозья

Под небом, припавшим к холодным горам,

Сквозь хвою в стеклянном морозе.

Здесь весны зеленой травой не цветут,

Здесь тайные, смутные весны,

Они по холодным дорогам идут

Туда, где граниты и сосны.

И Лена, покрытая тягостным льдом,

Прихода их ждет неизменно,

Чтоб, дрогнув, запеть над горючим песком,

Чтоб вешнею двинуться Леной.

Рабочие руки примерзли к кирке,

Глаза покрываются мутью…

Мороз еще крепок. На льдистой реке

Пурга завывает и крутит.

«В таежную тайну,

В чащобу снегов

Нас ночь погрузила сурово.

Довольно!

Средь этих морозных лесов

Мы гибнем без хлеба и крова».

У дикой реки, над песком золотым,

Где бьет по медведю винтовка,

Не северным светом — сияньем иным

Пылает в ночи забастовка.

«Товарищ! Над нами морозная ширь

Мерцает в полночном тумане,

За нами таежная встала Сибирь,

За нами восторг и восстанье».

Но ветры над Леной кружились в ночи,

Кружились и выли по-волчьи,

И в черных папахах пришли палачи,

Пришли и прицелились молча.

В лесистом краю, средь гранитных громад,

Где берега гулки уступы,

На льду голубом и на хвое лежат

Сведенные судорогой трупы.

Певучая кровь не прихлынет к щекам…

И гулко над снежным покоем

«Проклятье, проклятье, проклятье врагам», —

Бормочет морозная хвоя.

Но весны идут по медвежьим тропам,

Качают столетние сосны,

К проклятой реке, к ледяным берегам

Приходят свободные весны.

И мхом порастает прибрежный гранит,

Клокочет широкая пена,

И с новою силой летит и звенит

Раздолье узнавшая Лена.

Огромною полночью небо полно,

И старое не говорит вдохновенье,

Я настежь распахиваю окно

В горячую бестолочь звезд и сирени.

Что ж.

Значит, и это пройдет, как всегда,

Как всё проходило, как всё остывало.

Как прежде, прокатится мимо звезда,

В стихи попадет и уйдет, как бывало.

И вновь наползет одинокий туман

На труд стихотворца ночной и убогий,

Развеются рифмы…

Но я на экран себе понесу и дела, и тревоги.

Квадрат из сиянья, квадрат из огня.

Сквозь сумерки зала, как снег, ледяные,

Пускай неуклонно покажут меня,

Мой волос густой и глаза молодые.

Я должен увидеть, как движется рот,

Широкий и резкий квадрат подбородка,

Движения плеч, головы поворот,

Наскучившую, но чужую походку.

Пускай на холодном пройдет полотне

Всё то, что скрывал я глухими ночами, —

Знакомые и неизвестные мне:

Любовная дрожь, вдохновения пламя…

Пускай, электрической силой слепя.

Мой взор с полотна на меня же и глянет;

Я должен,

Я должен увидеть себя,

Я должен увидеть себя на экране!

Кричи, режиссер, стрекочи, аппарат,

Юпитер, гори,

Разлетайтесь, потемки!

Меня не прельстят ваши три шестьдесят.

Я вдвое готов заплатить Вам за съемку.

Уже окончился день — и ночь

Надвигается из-за крыш…

Сапожник откладывает башмак,

Вколотив последний гвоздь;

Неизвестные пьяницы в пивных

Проклинают, поют, хрипят,

Склерозными раками, желчью пивной

Заканчивая день…

Торговец, расталкивая жену,

Окунается в душный пух,

Своп символ веры — ночной горшок

Задвигая под кровать…

Москва встречает десятый час

Перезваниванием проводов,

Свиданьями кошек за трубой,

Началом ночной возни…

И вот, надвинув кепи на лоб

И фотогеничный рот

Дырявым шарфом обмотав,

Идет на промысел вор…

И, ундервудов, траурный марш

Покинув до утра,

Конфетные барышни спешат

Встречать героев кино.

Антенны подрагивают в ночи

От холода чуждых слов;

На циферблате десятый час

Отмечен косым углом…

Над столом вождя — телефон иссяк,

И зеленое сукно.

Как болото, всасывает в себя

Пресс-папье и карандаши…

И только мне десятый час

Ничего не приносит в дар:

Ни чая, пахнущего женой,

Ни пачки папирос;

И только мне в десятом часу

Не назначено нигде —

Во тьме подворотни, под фонарем —

Заслышать милый каблук…

А сон обволакивает лицо

Оренбургским густым платком;

А ночь насыпает в мои глаза

Голубиных созвездий пух;

И прямо из прорвы плывет, плывет

Витрин воспаленный строй:

Чудовищной пищей пылает ночь,

Стеклянной наледью блюд…

Там всходит огромная ветчина,

Пунцовая, как закат,

И перистым облаком влажный жир

Ее обволок вокруг.

Там яблок румяные кулаки

Вылазят вон из корзин;

Там ядра апельсинов полны

Взрывчатой кислотой.

Там рыб чешуйчатые мечи

Пылают: «Не заплати!

Мы голову — прочь, мы руки — долой!

И кинем голодным псам!..»

Там круглые торты стоят Москвой,

В кремнях леденцов и слив;

Там тысячу тысяч пирожков.

Румяных, как детский сад,

Осыпала сахарная пурга,

Истыкал цукатный дождь…

А в дверь ненароком: стоит атлет

Сред сине-багровых туш!

Погибшая кровь быков и телят

Цветет на его щеках…

Он вытянет руку — весы не в лад

Качнутся под тягой гирь,

И нож, разрезающий сала пласт.

Летит павлиньим пером,

И пылкие буквы

«МСпо»

Расцветают сами собой

Над этой оголтелой жратвой

(Рычи, желудочный сок!)…

И голод сжимает скулы мои,

И зудом поет в зубах,

И мыльною мышью по горлу вниз

Падает в пищевод…

И я содрогаюсь от скрипа когтей,

От мышьей возни — хвоста,

От медного запаха слюны,

Заливающего гортань…

И в мире остались — одни, одни,

Одни, как поход планет,

Ворота и обручи медных букв,

Начищенные огнем!

Четыре буквы:

«МСПО»,

Четыре куска огня:

Это —

Мир Страстей, Полыхай Огнем!

Это —

Музыка Сфер, Пари

Откровением новым!

Это — Мечта,

Сладострастье, Покой, Обман!

И на что мне язык, умевший слова

Ощущать, как плодовый сок?

И на что мне глаза, которым дано

Удивляться каждой звезде?

И на что мне божественный слух совы

Различающий крови звон?

И на что мне сердце, стучащее в лад

Шагам и стихам моим?!

Лишь пост нищета у моих дверей,

Лишь в печурке юлит огонь,

Лишь иссякла свеча — и лупа плывет

В замерзающем стекле…

От черного хлеба и верной жены

Мы бледною немочью заражены…

Копытом и камнем испытаны годы,

Бессмертной полынью пропитаны поды, —

И горечь полыни на наших губах…

Нам нож — не по кисти,

Перо — не по нраву,

Кирка — не по чести

И слава — не в славу:

Мы — ржавые листья

На ржавых дубах…

Чуть ветер,

Чуть север —

И мы облетаем.

Чей путь мы собою теперь устилаем?

Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?

Потопчут ли нас трубачи молодые?

Взойдут ли над нами созвездья чужие?

Мы — ржавых дубов облетевший уют…

Бездомною стужей уют раздуваем…

Мы в ночь улетаем!

Мы в ночь улетаем!

Как спелые звезды, летим наугад…

Над нами гремят трубачи молодые,

Над нами восходят созвездья чужие,

Над нами чужие знамена шумят…

Чуть ветер,

Чуть север —

Срывайтесь за ними,

Неситесь за ними,

Гонитесь за ними,

Катитесь в полях,

Запевайте в степях!

За блеском штыка, пролетающим в тучах,

За стуком копыта в берлогах дремучих,

За песней трубы, потонувшей в лесах…

По рыбам, по звездам

Проносит шаланду:

Три грека в Одессу

Везут контрабанду.

На правом борту,

Что над пропастью вырос:

Янаки, Ставраки,

Папа Сатырос.

А ветер как гикнет,

Как мимо просвищет,

Как двинет барашком

Под звонкое днище,

Чтоб гвозди звенели,

Чтоб мачта гудела:

«Доброе дело!

Хорошее дело!»

Чтоб звезды обрызгали

Груду наживы:

Коньяк, чулки

И презервативы…

Ай, греческий парус!

Ай, Черное море!

Ай, Черное море!..

Вор на воре!

Двенадцатый час —

Осторожное время.

Три пограничника.

Ветер и темень.

Три пограничника,

Шестеро глаз —

Шестеро глаз

Да моторный баркас…

Три пограничника!

Вор на дозоре!

Бросьте баркас

В басурманское море,

Чтобы вода

Под кормой загудела:

«Доброе дело!

Хорошее дело!»

Чтобы по трубам,

В ребра и винт,

Виттовой пляской

Двинул бензин.

Ай, звездная полночь!

Ай, Черное море!

Ай, Черное море!..

Вор на воре!

Вот так бы и мне

В налетающей тьме

Усы раздувать,

Развалясь на корме,

Да видеть звезду

Над бушпритом склоненным,

Да голос ломать

Черноморским жаргоном,

Да слушать сквозь ветер,

Холодный и горький,

Мотора дозорного

Скороговорки!

Иль правильней, может,

Сжимая наган,

За вором следить,

Уходящим в туман…

Да ветер почуять,

Скользящий по жилам,

Вослед парусам,

Что летят по светилам…

И вдруг неожиданно

Встретить во тьме

Усатого грека

На черной корме…

Так бей же по жилам,

Кидайся в края,

Бездомная молодость,

Ярость моя!

Чтоб звездами сыпалась

Кровь человечья,

Чтоб выстрелом рваться

Вселенной навстречу,

Чтоб волн запевал

Оголтелый народ,

Чтоб злобная песня

Коверкала рот, —

И петь, задыхаясь,

На страшном просторе:

«Ай, Черное море,

Хорошее море!..»

Если не по звездам — по сердцебиснью

Полночь узнаешь, идущую мимо…

Сосны за окнами — в черном оперенье,

Собаки за окнами — клочьями дыма.

Всё, что осталось!

Хватит! Довольно!

Кровь моя, что ли, не. ходит в теле?

Уши мои, что ли, не слышат вольно?

Пальцы мои, что ли, окостенели?..

Видно и слышно: над прорвою медвежьей

Звезды вырастают в кулак размером!

Буря от Волги, от низких побережий

Черные деревья гонит карьером…

Вот уже по стеклам двинуло дыханье

Ветра, и стужи, и каторжной погоды…

Вот закачались, загикали в тумане

Черные травы, как черные воды…

И по этим водам, по злому вою,

Крыльями крыльца раздвигая сосны,

Сруб начинает двигаться в прибое,

Круглом и долгом, как гром колесный…

Словно корабельные пылают знаки,

Стекла, налитые горячей желчью,

Следом, упираясь, тащатся собаки,

Лязгая цепями, скуля по-волчьи…

Лопнул частокол, разлетевшись пеной…

Двор позади… И на просеку разом

Сруб вылетает! Бревенчатые степы

Ночь озирают горячим глазом.

Прямо по болотам, гоняя уток,

Прямо по лесам, глухарем пугая,

Дом пролетает, разбивая круто

Камни и кочки и пни подгибая…

Это черноморская ночь в уборе

Вологодских звезд — золотых баранок;

Это расступается Черное море

Черных сосен и черного тумана!..

Это летит по оврагам и скатам

Крыша с откинутой назад трубою,

Так что дым кнутом языкатым

Хлещет по стволам и по хвойному прибою.

Это, стремглав, наудачу, в прорубь,

Это, деревянные вздувая ребра,

В гору вылетая, гремя под гору,

Дом пролетает тропой недоброй…

Хватит! Довольно! Стой!

На разгоне

Трудно удержаться! Еще по краю

Низкого забора ветвей погоня,

Искры от напора еще играют,

Ветер от разбега еще не сгинул,

Звезды еще рвутся в порыве гонок…

Хватит! Довольно! Стой!

На перину

Падает откинутый толчком ребенок…

Только за оконницей проходят росы,

Сосны кивают синим опереньем.

Вот они, сбитые из бревен и теса,

Дом мой и стол мой: мое вдохновенье!

Прочно установлена косая хвоя,

Врыт частокол, и собака стала.

— Милая! Где же мы?

— Дома, под Москвою;

Десять минут ходьбы от вокзала…

— Где нам столковаться!

Вы — другой народ!..

Мне — в апреле двадцать,

Вам — тридцатый год.

Вы — уже не юноша,

Вам ли о войне…

— Коля, не волнуйтесь,

Дайте мне…

На плацу, открытом

С четырех сторон,

Бубном и копытом

Дрогнул эскадрон;

Вот и закачались мы

В прозелень травы, —

Я — военспецом,

Военкомом — вы…

Справа — курган,

Да слева курган;

Справа — нога,

Да слева нога;

Справа наган,

Да слева шашка,

Цейс посередке,

Сверху — фуражка…

А в походной сумке —

Спички и табак.

Тихонов,

Сельвинский,

Пастернак…

Степям и дорогам

Не кончен счет;

Камням и порогам

Не найден счет,

Кружит паучок

По загару щек;

Сабля да книга,

Чего еще?

(Только ворон выслан

Сторожить в полях…

За полями Висла,

Ветер да поляк;

За полями ментик

Вылетает в лог!)

Военком Дементьев,

Саблю наголо!

Проклюют навылет,

Поддадут коленом,

Голову намылят

Лошадиной пеной…

Степь заместо простыни:

Натянули — раз!

…Добротными саблями

Побреют нас…

Покачусь, порубан,

Растянусь в траве,

Привалюся чубом

К русой голове…

Не дождались гроба мы,

Кончили поход…

На казенной обуви

Ромашка цветет…

Пресловутый ворон

Подлетит в упор,

Каркнет «nevermore» он

По Эдгару По…

«Повернитесь, встаньте-ка.

Затрубите в рог…»

(Старая романтика,

Черное перо!) — Багрицкий, довольно!

Что за бред!..

Романтика уволена — За выслугой лет;

Сабля — не гребенка,

Война — не спорт;

Довольно фантазировать,

Закончим спор,

Вы — уже не юноша,

Вам ли о войне!..

— Коля, не волнуйтесь,

Дайте мне…

Лежим, истлевающие

От глотки до ног…

Не выцвела трава еще

В солдатское сукно;

Еще бежит из тела

Болотная ржавь,

А сумка истлела,

Распалась, рассеклась,

И книги лежат…

На пустошах, где солнце

Зарыто в пух ворон,

Туман, костер, бессонница

Морочат эскадрон.

Мечется во мраке

По степным горбам:

«Ехали казаки,

Чубы по губам…»

А над нами ветры

Ночью говорят: —

Коля, братец, где ты?

Истлеваю, брат! —

Да в дорожной яме,

В дряни, в лоскутах,

Буквы муравьями

Тлеют на листах…

(Над вороньим кругом —

Звездяпый лед,

По степным яругам

Ночь идет…)

Нехристь или выкрест

Над сухой травой, —

Размахнулись вихри

Пыльной булавой.

Вырваны ветрами

Из бочаг пустых,

Хлопают крылами

Книжные листы;

На враждебный Запад

Рвутся по стерням:

Тихонов,

Сельвинскнй,

Пастернак…

(Кочуют вороны,

Кружат кусты,

Вслед эскадрону

Летят листы.)

Чалый иль соловый

Конь храпит.

Вьется слово

Кругом копыт.

Под ветром снова

В дыму щека;

Вьется слово

Кругом штыка…

Пусть покрыты плесенью

Наши костяки,

То, о чем мы думали,

Ведет штыки…

С нашими замашками

Едут пред полком —

С новым военспецом

Новый военком.

Что ж! Дорогу нашу

Враз не разрубить:

Вместе есть нам кашу,

Вместе спать и пить…

Пусть другие дразнятся!

Наши дни легки…

Десять лет разницы —

Это пустяки!

Раскуренный дочиста коробок,

Окурки под лампою шаткой.

Он гость — я хозяин. Плывет в уголок

Студеная лодка-кроватка…

— Довольно! Пред нами другие пути,

Другая повадка и хватка! —

Но гость не встает. Он не хочет уйти;

Он пальцами, чище слоновой кости,

Терзает и вертит перчатку…

Столетняя палка застыла в углу,

Столетний цилиндр вверх дном на полу,

Вихры над веснушками взреяли, —

Из гроба, с обложки ли от папирос —

Он в кресла влетел и к пружинам прирос,

Перчатку терзая, — Рылеев…

— Ты наш навсегда! Мы повсюду с тобой,

Взгляни! —

И рукой на окно:

Голубой

Сад ерзал костями пустыми,

Сад в ночь подымал допотопный костяк,

Вдыхая луну, от бронхита свистя,

Шепча непонятное имя…

— Содружество наше навек заодно! —

Из пруда, прижатого к иве,

Из круглой смородины лезет в окно

Промокший Каховского кивер…

Поручик! Он рвет каблуками траву,

Он бредит убийством и родиной,

Приклеилась к рыжему рукаву

Лягушечья лапка смородины…

Вы тени от лампы!

Вы мокрая дрожь

Деревьев под звездами робкими…

Меня разговорами не проведешь,

Портрет с папиросной коробки…

Я выключил свет — и видения прочь!

На стекла, с предательской ленью,

В гербах и султанах надвинулась ночь,

Ночь Третьего отделенья…

Пять сосен тогда выступают вперед,

Пять виселиц, скрытых вначале;

И сизая плесень блестит и течет

По мокрой и мыльной мочале…

В калитку врывается ветер шальной,

Отчаянный и бесприютный, —

И ветви над крышей и надо мной

Заносятся, как шпицрутены…

Крылатые ставни колотятся в дом,

Скрежещут зубами шарниров,

Как выкрик:

«Четвертая рота — кругом!» —

Упрятанных в ночь командиров…

И я пробегаю сквозь строй без конца

В поляны, в леса, в бездорожья…

…И каждая палка хочет мясца,

И каждая палка пляшет по коже…

В ослиную шкуру стучит кантонист

(Иль ставни хрипят в отдаленье?)…

Л ночь за окном как шпицрутенов свист,

Как Третье отделенье,

Как сосен качанье, как флюгера вой…

И вдруг поворачивается ключ световой.

Безвредною синькой покрылось окно,

Окурки под лампою шаткой.

В пустой уголок, где от печки темно,

Как лодка, вплывает кроватка…

И я подхожу к ней под гомон и лай

Собак, зараженных бессонницей:

— Вставай же, Всеволод, и всем володай,

Вставай под осеннее солнце!

Я знаю: ты с чистою кровью рожден,

Ты встал на пороге веселых времен!

Прими ж завещанье:

Когда я уйду

От песен, от ветра, от родины —

Ты начисто выруби сосны в саду,

Ты выкорчуй куст смородины!

В аллеях столбов,

По дорогам перронов —

Лягушечья прозелень

Дачных вагонов;

Уже, окунувшийся

В масло по локоть.

Рычаг начинает

Акать и окать…

И дым оседает

На вохре откоса,

И рельсы бросаются

Под колеса…

Приклеены к стеклам

Влюбленные пары, —

Звенит полисандр

Дачной гитары:

— Ах! Вам не хотится ль

Под ручку пройтиться?..

— Мой милый. Конечно.

Хотится! Хотится!.. —

А там, над травой,

Над речными узлами,

Весна развернула

Зеленое знамя, —

И вот из коряг,

Из камней, из расселин

Пошла в наступленье

Свирепая зелень…

На голом прутьс,

Над водой невеселой,

Гортань продувают

Ветвей новоселы…

Первым дроздом

Закликают леса,

Первою щукой

Стреляют плеса;

И звезды

Над первобытною тишью

Распороты первой

Летучей мышью…

Мне любы традиции

Жадной игры:

Гнездовья, берлоги,

Метанье икры…

Но я — человек,

Я — не зверь и не птица;

Мне тоже хотится

Под ручку пройтпться;

С площадки нырнуть,

Раздирая пальто,

В набитое звездами

Решето…

Чтоб, волком трубя

У бараньего трупа,

Далекую течку

Ноздрями ощупать;

Иль в черной бочаге,

Где корни вокруг,

Обрызгать молоками

Щучью икру;

Гоняться за рыбой,

Кружиться над птицей,

Сигать кожаном

И бродить за волчицей;

Нырять, подползать

И бросаться в угон, —

Чтоб на сто процентов

Исполнить закон;

Чтоб видеть воочыо:

Во славу природы

Раскиданы звери,

Распахнуты воды,

И поезд, крутящийся

В мокрой траве, —

Чудовищный вьюн

С фонарем в голове!..

И поезд от похоти

Воет и злится:

«Хотится! Хотится!

Хотится! Хотится!..»

Ежами в глаза налезала хвоя,

Прели стволы, от натуги воя.

Дятлы стучали, и совы стыли;

Мы челноки по реке пустили.

Трясина кругом да камыш кудлатый,

На черной воде кувшинок заплаты.

А под кувшинками в жидком сале

Черные сомы месяц сосали;

Месяц сосали, хвостом плескали,

На жирную воду зыбь напускали.

Комар начинал. И с комарыш стоном

Трясучая полночь шла по затонам.

Шла в зыбуны по сухому краю,

На каждый камыш звезду натыкая…

И вот поползли, грызясь и калечась,

И гад, и червяк, и другая нечисть…

Шли, раздвигая камыш боками,

Волки с булыжными головами.

Видели мы — и поглядка прибыль! —

Узких лисиц, золотых, как рыбы…

Пар оседал малярийным зноем,

След наливался болотным гноем.

Прямо в глаза им, сквозь синий студень

Месяц глядел, непонятный людям…

Тогда-то в болотном нутре гудело:

Он выходил на ночное дело…

С треском ломали его колена

Жесткий тростник, как сухое сено.

Жира и мышц жиляная сила

Вверх не давала поднять затылок.

В маленьких глазках — в болотной мути —

Месяц кружился, как капля ртути.

Он проходил, как меха вздыхая,

Сизую грязь на гачах вздымая.

Мерно покачиваем трясиной, —

Рылом в траву, шевеля щетиной,

На водопой, по нарывам кочек,

Он продвигался — обломок ночи,

Не замечая, как на востоке

Мокрой зари проступают соки;

Как над стеной камышовых щеток

Утро восходит из птичьих глоток;

Как в очерете, тайно и сладко,

Ноет болотная лихорадка…

Время пришло стволам вороненым

Правду свою показать затонам,

Время настало в клыкастый камень

Грянуть свинцовыми кругляками.

……………………

А между тем по его щетине

Солнце легло, как багровый иней, —

Солнце, распухшее, водяное,

Встало над каменною спиною.

Так и стоял он в огнях без счета,

Памятником, что воздвигли болота.

Памятник — только вздыхает глухо

Да поворачивается ухо…

Я говорю с ним понятной речью:

Самою крупною картечью.

Раз!

Только ухом повел — и разом

Грудью мотнулся и дрогнул глазом.

Два!

Закружились камыш с кугою,

Ахнул зыбун под его ногою…

В солнце, встающее над трясиной,

Он устремился, горя щетиной.

Медью налитый, с кривой губою,

Он, убегая, храпел трубою.

Вплавь по воде, вперебежку сушей,

В самое пекло вливаясь тушей, —

Он улетал, уплывал в туманы,

В княжество солнца, в дневные страны.

А с челнока два пустых патрона

Кинул я в черный тайник затона.

Жадное солнце вставало дыбом,

Жабры сушило в нолоях рыбам;

В жарком песке у речных излучий

Разогревало яйца гадючьи;

Сыпало уголь в берлогу волчью,

Птиц умывало горючей желчью;

И, расправляя перо и жало,

Мокрая нечисть солнце встречала.

Тропка в трясине, в лесу просека

Ждали пришествия человека.

Он надвигался, плечистый, рыжий,

Весь обдаваемый медной жижей.

Он надвигался — и под ногами

Брызгало и дробилось пламя.

И отливало пудовым зноем

Ружье за каменною спиною.

Через овраги и буераки

Прыгали огненные собаки.

В сумерки, где над травой зыбучей

Зверь надвигался косматой тучей,

Где в камышах, в земноводной прели,

Сердце стучало в огромном теле

И по ноздрям всё чаще и чаще

Воздух врывался струей свистящей.

Через болотную гниль и одурь

Передвигалась башки колода

Кряжистым лбом, что порос щетиной,

В солнце, встающее над трясиной.

Мутью налитый болотяною,

Черный, истыканный сединою, —

Вот он и вылез над зыбунами

Перед убийцей, одетым в пламя.

И на него, просверкав во мраке,

Ринулись огненные собаки.

Задом в кочкарник упершись твердо,

Зверь превратился в крутую морду,

Тело исчезло, и ребра сжались,

Только глаза да клыки остались,

Только собаки перед клыками

Вертятся огненными языками.

«Побереги!» — и, взлетая криво,

Псы низвергаются на загривок.

И закачалось и загудело

В огненных пьявках черное тело.

Каждая быстрая капля крови,

Каждая кость теперь наготове.

Пот оседает на травы ржою,

Едкие слюни текут вожжою.

Дыбом клыки, и дыханье суше, —

Только бы дернуться ржавой туше…

Дернулась!

И, как листье сухое,

Псы облетают, скребясь и воя.

И перед зверем открылись кругом

Медные рощи и топь за лугом.

И, обдаваемый красной жижей,

Прямо под солнцем убийца рыжий.

И побежал, ветерком катимый,

Громкий сухой одуванчик дыма.

В брюхо клыком — не найдешь дороги,

Двинулся — но подвернулись ноги,

И заскулил, и упал, и вольно

Грянула псиная колокольня:

И над косматыми тростниками

Вырос убийца, одетый в пламя…

По этому шоссе на восток он шел,

Качались шапок медведи;

Над шапками рвался знаменный шелк,

Над шелком — орлы из меди…

Двадцать языков — тысячи полков,

Набор амуниций странных.

Старая гвардия ледышками штыков

Сверкала на русских курганах.

И русские сосны и русская трава

Слушали вопли:

«Виват! Виват!»

И маршалы скакали, дразня копен:

Даву, Массена, Берпадот, Ней…

И впереди, храпя, как олень,

Целого медведя сбив набекрень,

Этим сияющим соснам рад,

Весь в бакенбардах летел Мюрат…

Москва перед глазами —

Неаполь позади!

Победе виват!

Не изменявшей никогда!

Чудо космографии на его груди:

Южный Крест и Полярная звезда…

А в старом тарантасе,

Который пропах

Цирюльннчьим мылом и потом,

На твердых подушках сидит Бонапарт

И смотрит, как тихо качается пар

Вдали — над шоссе и болотом…

И серый сюртук, и белый жилет

(Скромна полководцев порода),

И круглый живот дрожит, как желе,

И вздрагивает подбородок…

Хозяйственным скрипом скрипит тарантас

И вот над шоссе пропыленном —

Москва, как огромный иконостас,

Встает за горой Поклонной.

Она неприступна:

Приди и возьми

(Он слышит: не кони ль заржали?) —

Булыжником грохнет, укусит дверьми,

Грошовой свечой ужалит.

И сабля вырастет из ветвей

(Он слышит: не ветры ли кличут?),

Недаром ему купола церквей

В глаза кукишами тычут…

Москва придавит периной снегов

Простор, что пушками оран, —

И вместо французских медных орлов

Прокаркает русский ворон!..

И в снежной и в одичалой красе

Снова пустынным станет шоссе…

Мы чествуем нежную почесть травы,

Покрывшую честные гробы.

Гремя по ухабам, на приступ Москвы

Идет покоритель — автобус.

Он ливнем промыт, он ремонтом пропах,

Он движется с ветром вместе:

Ведет он, как некогда вел Бонапарт,

Людей из веселых предместий.

Нас двадцать языков — мы рядом сидим,

За нами лесов зацветающий дым.

Мы знаки окраин приносим в Москву:

На кузове — пыль,

На колесах — траву.

Шипучим ознобом стучит по ногам

Бензин, разогнавший колеса;

Ломятся в окна под грохот и гам

Стада, озера, покосы.

И легкие наши полны до краев

Студеною сыростью лугов…

Пусть рыбы играют в заросших прудах,

Пусть птицы стрекочут на проводах, —

За крышей трактира постылого

Мы видим Дорогомилово…

И щучьим веленьем встают по бокам

Свинец нефтебаков и фабрик бакан…

Нам город готовит добротный уют,

Трамвайных алфавитов пляски,

Распахнуты рынки,

И церкви встают,

Как добрые сырные пасхи…

Бензиновый ветер нас мчит по Москве,

С разлета выносит на площадь,

Где, нашим разведчиком выбежав, сквер

Шумит подмосковною рощей…

И в сброде зеркал и слоновых ниш,

В расхлестнутом масляном студне,

Казарма автобусов, лагерь машин,

Кончает солдатские будни.

В тучу, в гулкие потемки,

Губы выкатил рожок,

С губ свисает на тесемке

Звука сдавленный кружок.

Оборвется, пропыленный, —

И покатится дрожа

На Поклонную, с Поклонной,

Выше. Выше. На Можайск.

Выше. Круглый и неловкий,

Он стремится наугад,

У случайной остановки

Покачнется — и назад.

Через лужи, через озимь,

Прорезиненный, живой,

Обрастающий навозом,

Бабочками и травой —

Он летит, грозы предтеча,

В деревенском блеске бус,

Он кусты и звезды мечет

В одичалый автобус;

Он хрипит неудержимо

(Захлебнулся сгоряча!),

Он обдаст гремучим дымом

Вороненого грача.

Молния ударит мимо

Переплетом калача.

Матерщинничает всуе,

Взвинчивает в пыль кусты.

Я за приступ голосую!

Я за взятие! А ты?

И выносит нас кривая,

Раскачпувшпсь широко!

Над шофером шаровая

Молния, как яблоко.

Всё открыто и промыто,

Камни в звездах и росе,

Извиваясь, в тучи влито

Дыбом вставшее шоссе.

Над последним косогором

Никого.

Лишь он один —

Тот аквариум, в котором

Люди, воздух и бензин.

И, взывая, как оратор,

В сорок лошадиных сил,

Входит равным радиатор

В сочетании светил.

За стеклом орбиты, хорды,

И, пригнувшись, сед и сер,

Кривобокий, косомордый,

Давит молнию шофер.

Нездешняя тишь проплыла на закат,

Над скалами, над ледоколом.

Гористые льды неоглядно лежат

Пустынным стеклянным заводом.

Какая студеная ясная лень…

И в холод полярных наследий,

В чудовищный и нескончаемый день

Голодные воют медведи.

Иголками тлеет морозная пыль;

Обрывы острее, чем сабли…

Найдешь ли в просторах, где морок и штиль,

Бездомных людей с дирижабля?..

Мороз их кусает, иссякла вода,

В подсумке зарядов не стало.

И мерзлое небо стоит, как слюда,

И синие стынут провалы.

О голод, о белая смерть, твой полет

Над этой безумной ледынью

Звериною лапой по сердцу скребет,

И сердце от ужаса стынет…

Полярною чайкой тревожится лень

Студеных оскалов и пастей;

И воют в огромный сияющий день

Медведи невиданной масти.

Но птицы взлетают, и прячется зверь,

Трещит леденистое сало…

Какие певцы нам расскажут теперь

Про новую Калсвалу?

Как путник, заброшенный в мертвые льды,

В угодья полярной лисицы,

Увидел пылающий очерк звезды

На крыльях рокочущей птицы.

Советских пилотов внимательный глаз

И крыльев разлет ястребиный

Войдут ли опять в героический сказ,

В певучую повесть былины?..

Не витязи нынче выходят на бой,

Броней громыхая тяжелой,

То в солнце дымит пароходной трубой

Утробная мощь ледокола.

Пред взятыми на борт опять бытие

Свои развернуло страницы…

…Простая еда и простое — питье,

Простые веселые лица…

И люди, прошедшие тысячу миль,

Видавшие гибель и вьюгу,

Расскажут о том, как в трагический штиль

Они увидали друг друга.

Быть может, спасенный, всегдашний наш враг,

Увидит над морем ужасным

Горящий на мачте пурпуровый флаг,

Летающий пламенем ясным…

И в мертвых морях, где туманы легли,

Где полдень невиданно долог,

Их встретит обломок Советской Земли,

Советского края осколок…

И птицы летят, и скрывается зверь,

Трещит леденистое сало…

Какие певцы нам расскажут теперь

Про новую Калевалу?..

Закованный в бронзу с боков,

Он плыл в темноте колен,

Мигая в лесах тростников

Копейками чешуи.

Зеленый огонь на щеке,

Обвисли косые усы,

Зрачок в золотом ободке

Вращается, как на осп.

Он плыл, огибая пруды,

Сражаясь с безумным ручьем,

Поборник проточной воды —

Он пойман и приручен.

Лягушника легкий кружок

Откинув усатой губой,

Плывет на знакомый рожок

За крошками в полдень и зной.

Он бросил студеную глубь,

Кустарник, звезду на зыбях,

С пушистой петрушкой в зубах,

Дымясь, проплывая к столу.

Настали времена, чтоб оде

Потолковать о рыбоводе.

Пруды он продвинул болотам в тыл,

Советский водяной.

Самцов он молоками палил

И самок набил икрой.

Жуки на березах.

Туман. Жара.

На журавлей урожай.

Он пробует воду:

«Теперь пора!

Плывите и размножайтесь!»

(Ворот скрипит: стопорит ржа;

Шлюзы разъезжаются визжа.)

Тогда запевает во все концы.

Вода, наступая упрямо,

И в свадебной злости

Плывут самцы

На стадо беременных самок…

О ты — человек такой же, как я,

Болезненный и небритый,

Которому жить не дает семья,

Пеленки, тарелки, плиты,

Ты сделался нынче самим собой —

Начальник столпотворенья.

Выходят самцы на бесшумный бой,

На бой за оплодотворенье.

Распахнуты жабры;

Плавник зубчат;

Обложены медью спины…

В любви молчат.

В смерти молчат.

Молча падают в тину.

Идет молчаливая игра;

Подкрадыванье и пляски.

…И звездами от взмаха пера

Взлетает и путается икра

В зеленой и клейкой ряске.

Тогда, закурив, говорит рыбовод:

«Довольно сражаться! Получен приплод!»

Он трудится не покладая рук,

Сачком выгребая икру.

Он видит, как в студне точка растет:

Жабры, глаза и рот.

Он видит, как начинается рост;

Как возникает хвост;

Как первым движением плывет малек

На водяной цветок.

И эта крупинка любви дневной,

Этот скупой осколок

В потемки кровей, в допотопный строй

Вводит тебя, ихтиолог.

Над жирными водами встал туман,

Звезда над кустом косматым —

И этот малек, как левиафан,

Плывет по морским закатам.

И первые ветры, и первый прибой,

И первые звезды над головой.

До ближней деревни пятнадцать верст,

До ближней станции тридцать…

Утиные стойбища (гнойный ворс).

От комарья не укрыться.

Голодные щуки жрут мальков,

Линяет кустарник хилый,

Болотная жижа промежду швов

Въедается в бахилы,

Ползет на пруды с кормовых болот

Душительница-тина,

В расстроенных бронхах

Бронхит поет,

В ушах завывает хина.

Рабочий в жару.

Помощник пьян.

В рыборазводне холод.

По заболоченным полям

Рассыпалась рыбья молодь.

«На помощь!» —

Летит телеграфный зуд

Сквозь морок болот и тлеиье,

Но филином гукает УЗУ

Над ящиком заявлений

Из черной куги,

Из прокисших вод

Луна вылезает дыбом.

…Луной открывается ночь. Плывет

Чудовищная Главрыба.

Крылатый плавник и сазаний хвост:

Шальных рыбоводов ересь.

И тысячи студенистых звезд

Ее небывалый нерест.

О, сколько ножей и сколько багров

Ее ударят под ребро!

В каких витринах, под звон и вой,

Она повиснет вниз головой?

Ее окружает зеленый лед,

Над ней огонек белесый.

Перед ней остановится рыбовод,

Пожевывая папиросу.

И в улиц булыжное бытие

Она проплывет в тумане.

Он вывел ее.

Он вскормил ее.

И отдал на растерзанье.

Почти наверняка тунгусский метеорит содержит около 20 000 000 тонн железа и около 20 000 тонн платины. (Из газетной статьи)

В неведомых недрах стекла

Исходит жужжаньем пчела.

Все ниже, и ниже, и ниже, —

Уже различаешь слова…

Летит и пылает и брызжет

Отрубленная голова.

Чудовищных звезд напряженье,

И судорога, и дрожь;

Уже невтерпеж от гуденья,

От блеска уже невтерпеж.

И в сырость таежного лета,

В озера, в лесные бугры

В горящих отрепьях комета

Летит — и рыдает навзрыд.

Тогда из холодных болот

Навстречу сохатый встает.

Хранитель сосновых угодий,

Владыка косматых лосих, —

Он медленным ухом поводит,

Он медленным глазом косит,

Он дует шелковой губой,

Он стонет звериной трубой,

Из мхов поднимая в огни

Широких рогов пятерни.

Он видит: над хвойным забором,

Крутясь, выплывает из мглы

Гнездовье из блеска, в котором

Ворчат и клекочут орлы.

И ветер нездешних угодий

По шкуре ожогом проходит,

И льется в тайгу из гнезда

Багровая злая вода.

Лесов огневые ворота

Встают из крутящейся мглы,

Пожар подымает болота

И в топь окунает стволы.

Играет огонь языкатый

Гадюкой, ползущей на лов,

И видит последний сохатый

Паденье последних стволов.

Медведя и зверя — туга…

О ком ты взыскуешь, тайга?

Как мамонт, встает чернолесье,

Подняв позвонки к облакам,

И плюшевой мерзостью плесень

По кряжистым лезет бокам.

Здесь ястреб гнездовья строит,

Здесь тайная свадьба сов,

Да стынет в траве астероид,

Хранимый забором лесов.

На версты, и версты, и версты

Промозглым быльем шевеля,

Покрылась замшелой коростой

В ожогах и язвах земля…

Но что пешеходу усталость

(О, черные русла дорог!) —

Россия за лесом осталась,

Развеялась в ночь и умчалась,

Как дальнего чума дымок.

Бредет он по тропам случайным —

Сквозь ржавых лесов торжество;

Ружье, астролябия, чайник —

Нехитрый инструмент его.

Бредет он по вымершим рекам,

По мертвой и впалой земле.

Каким огневым дровосеком

Здесь начисто вырублен лес,

Какая нога наступила

На ржавчину рваных кустов?

Какая корявая сила

Прошла и разворотила

Слоистое брюхо пластов?

И там, где в смолистое тело,

Сосны древоточец проник, —

Грозят белизной помертвелой

Погибших рогов пятерни.

Кивает сосенник синий,

Стынет озер вода;

Первый предзимний иней

Весь в звериных следах.

Волк вылазит из лога

С инеем на усах…

Да здравствует дорога,

Потерянная в лесах!

Тунгуска, тихая река,

Не выдавай плотовщика.

Плоты сквозь дебри протащив,

Поет и свищет плотовщик.

На Туруханск бежит вода,

На Туруханск плывет руда,

По берегам шумит сосна,

По берегам идет весна.

Медвежья вешняя туга…

О ком взыскуешь ты, тайга?

Пыль по ноздрям — лошади ржут.

Акации сыплются на дрова.

Треплется по ветру рыжий джут.

Солнце стоит посреди двора.

Рычаньем и чадом воздух прорыв,

Приходит обеденный перерыв.

Домой до вечера. Тишина.

Солнце кипит в каждом кремне.

Но глухо, от сердца, из глубины,

Предчувствие кашля идет ко мне.

И сызнова мир колюч и наг:

Камни — углы, и дома — углы;

Трава до оскомины зелена;

Дороги до скрежета белы.

Надсаживаясь и спеша донельзя,

Лезут под солнце ростки и Цельсий.

(Значит: в гортани просохла слизь,

Воздух, прожарясь, стекает вниз,

А снизу, цепляясь по веткам лоз,

Плесенью лезет туберкулез.)

Земля надрывается от жары.

Термометр взорван. И на меня,

Грохоча, осыпаются миры

Каплями ртутного огня,

Обжигают темя, текут ко рту.

И вся дорога бежит, как ртуть.

А вечером в клуб (доклад и кино,

Собрание рабкоровского кружка).

Дома же сои по и полутемно:

О, скромная заповедь молока!

Под окнами тот же скопческий вид,

Тот же кошачий и детский мир,

Который удушьем ползет в крови,

Который до отвращенья мил,

Чадом которого ноздри, рот,

Бронхи и легкие — всё полно,

Которому голосом сковород

Напоминать о себе дано.

Напоминать: «Подремли, пока

Правильно в мире. Усни, сынок».

Тягостно коченеет рука,

Жилка колотится о висок.

(Значит: упорней бронхи сосут

Воздух по капле в каждый сосуд;

Значит: на ткани полезла ржа;

Значит: озноб, духота, жар.)

Жилка колотится у виска,

Судорожно дрожит у век.

Будто постукивает слегка

Остроугольный палец в дверь.

Надо открыть в конце концов!

«Войдите». — И он идет сюда:

Остроугольное лицо,

Остроугольная борода.

(Прямо с простенка не он ли, не он,

Выплыл из воспаленных знамен?

Выпятив бороду, щурясь слегка

Едким глазом из-под козырька.)

Я говорю ему: «Вы ко мне,

Феликс Эдмундович? Я нездоров».

…Солнце спускается по стене.

Кошкам на ужин в помойный ров

Заря разливает компотный сок.

Идет знаменитая тишина.

И вот над уборной из досок

Вылазит неприбранная луна.

«Нет, я попросту — потолковать», —

И опускается на кровать.

Как бы продолжая давнишний спор,

Он говорит: «Под окошком двор

В колючих кошках, в мертвой траве,

Не разберешься, который век.

А век поджидает на мостовой,

Сосредоточен, как часовой.

Иди — и не бойся с ним рядом встать.

Твое одиночество веку под стать.

Оглянешься — а вокруг враги;

Руки протянешь — и нет друзей;

Но если он скажет: «Солги», — солги.

Но если он скажет: «Убей», — убей.

Я тоже почувствовал тяжкий груз

Опущенной на плечо руки.

Подстриженный по-солдатски ус

Касался тоже моей щеки.

И стол мой раскидывался, как страна,

В крови и чернилах квадрат сукна,

Ржавчина перьев, бумаги клок —

Всё друга и недруга стерегло.

Враги приходили — на тот же стул

Садились и рушились в пустоту.

Их нежные кости сосала грязь.

Над ними захлопывались рвы.

И подпись на приговоре вилась

Струей из простреленной головы.

О мать революция! Не легка

Трехгранная откровенность штыка;

Он вздыбился из гущины кровей,

Матерый желудочный быт земли.

Трави его трактором. Песней бей.

Лопатой взнуздай, киркой проколи!

Он вздыбился над головой твоей —

Прими на рогатину и повали.

Да будет почетной участь твоя,

Умри, побеждая, как умер я».

Смолкает. Жилка о висок

Глуше и осторожней бьет.

(Значит: из пор, как студеный сок,

Медленный проступает пот.)

И ветер в лицо, как вода из ведра.

Как вестник победы, как снег, как стынь.

Луна лейкоцитом над кругом двора,

Звезды круглы, и круглы кусты.

Скатываются девять часов

В огромную бочку возле окна.

Я выхожу. За спиной засов

Защелкивается. И тишина.

Земля, наплывающая из мглы,

Легла, как нестругапая доска,

Готовая к легкой пляске пилы,

К тяжелой походке молотка.

И я ухожу (а вокруг темно)

В клуб, где нынче доклад и кино,

Собранье рабкоровского кружка.

Он свечкой поднялся…

Рванулся вперед…

Качнулся налево, направо…

С налета

Я выстрелил… Промах!

Раскат отдает

Дрогнувшее до основания болото.

И вдруг неожиданно из-за плеча

Стреляет мой сын.

И, крутясь неуклюже,

Выкатив глаз и крыло волоча,

Срезанный дупель колотится в луже.

Он метче, мой сын.

Молодая рука

Верней нажимает

Пружину курка,

Он слышит ясней перекличку болот,

Шипенье крыла, что по воздуху бьет.

Простая машина — ружье.

Для меня

Оно только средство стрельбы и огня.

А он понимает и вес, и упор,

Сцепленье пружин, и закалку, и пробу,

Он глазом ощупал полет и простор,

Он вскинул как надо —

И дупеля добыл.

Машина открылась ему.

Колесо,

Не круг, проведенный пером наудачу;

Оно, завертевшись, летит и песет

Ветром ревущую передачу.

Хозяин машины —

Он может слегка

Нажать незаметный упор рычажка,

И ладом неведомым,

Нотой другой,

Она заиграет под детской рукой.

Хозяин природы,

Он с черных лесов

Ружейным прикладом сбивает засов,

И солнце выводит над студнем реки

Туч табуны и светил косяки.

А ветер, летящий по хвоям косым,

В чапыжнике ноет пчелиной трубою…

Ведь я еще молод!

Веди меня, сын,

Веди меня, сын, — я пойду за тобою.

Околицей брел я,

Пути изменял,

Мечтал — и нога заплеталась о ногу,

Могучее солнце в глазах у меня:

Оно проведет и просушит дорогу.

Мое недоверие, сын мой, прости,

Пусть мимо пройдет молодое презренье;

Я стану как равный на вольном пути,

И слух обновится, и голос, и зренье.

Смотри: пролетает над миром лугов

Косяк журавлей и курлычет на страже;

Дымок, заклубившийся из очагов,

Подернул их перья нежнейшей сажей.

Они пролетают из дальних концов,

В широкое солнце вонзаются клипом.

И мир приподнялся и блещет в лицо,

Зеленый и синий, как перья павлина.

Хотя бы потому, что потрясен ветрами

Мой дом от половиц до потолка;

И старая сосна трет по оконной раме

Куском селедочного костяка;

И глохнет самовар, и запевают вещи,

И женщиной пропахла тишина,

И над кроватью кружится и плещет

Дымок ребяческого сна, —

Мне хочется шагнуть через порог знакомый

В звероподобные кусты,

Где ветер осени, шурша снопом соломы,

Взрывает ржавые листы,

Где дождь пронзительный (как леденеют

щеки!),

Где гнойники на сваленных стволах,

И ронжи скрежет и отзыв далекий

Гусиных стойбищ на лугах…

И все болотное, ночное, колдовское,

Проклятое — все лезет на меня:

Кустом морошки, вкусом зверобоя,

Дымком ночлежного огня,

Мглой зыбунов, где не расслышишь шага.

…И вдруг — ладонью по лицу — Реки расхристанная влага,

И в небе лебединый цуг.

Хотя бы потому, что туловища сосен

Стоят, как прадедов ряды,

Хотя бы потому, что мне в ночах несносен

Огонь олонецкой звезды, — Мне хочется шагнуть через порог знакомый

(С дороги, беспризорная сосна!)

В распахнутую дверь,

В добротный запах дома

В дымок младенческого сна…

Во первых строках

Моего письма

Путь открывается

Длинный, как тесьма.

Вот, строки раскидывая,

Лезет на меня

Драконоподобная

Морда коня.

Вот скачет по равнине,

Довольный собой,

Молодой гидрограф —

Читатель мой.

Он опережает

Овечий гурт,

Его подстерегает

Каракурт,

Его сопровождает

Шакалий плач,

И пулю посылает

Ему басмач.

Но скачет по равнине,

Довольный собой,

Молодой гидрограф —

Читатель мой.

Он тянет из кармана

Сухой урюк,

Он курит папиросы,

Что я курю;

Как я — он любопытен:

В траве степей

Выслеживает тропы

Зверей и змей.

Полдень придет —

Он слезет с коня,

Добрым словом

Вспомнит меня;

Сдвинет картуз

И зевнет слегка,

Книжку мою

Возьмет из мешка;

Прочтет стишок,

Оторвет листок,

Скинет пояс —

И под кусток.

Чего ж мне надо!

Мгновенье, стой!

Да здравствует гидрограф —

Читатель мой!

Черт знает где,

На станции ночной,

Читатель мой,

Ты встретишься со мной.

Сутуловат,

Обветрен,

Запылен,

А мне казалось,

Что моложе он…

И скажет он,

Стряхая пыль трапы:

«Л мне казалось,

Что моложе вы!»

Так, вытерев ладони о штаны,

Встречаются работники страны.

У коновязи

Конь его храпит,

За сотни верст

Мой самовар кипит, —

И этот вечер,

Встреченный в пути,

Нам с глазу на глаз

Трудно провести.

Рассядемся,

Начнем табак курить.

Как невозможно

Нам заговорить.

Но вот по взгляду,

По движенью рук

Я в нем охотника

Признаю вдруг —

И я скажу:

«Уже на реках лед,

Как запоздал

Утиный перелет».

И скажет он,

Не подымая глаз:

«Нет времени

Охотиться сейчас!»

И замолчит.

И только смутный взор

Глухонемой продолжит разговор,

Пока за дверью

Не затрубит копь,

Пока из лампы

Не уйдет огонь,

Пока часы

Не скажут, как всегда:

«Довольно бреда,

Время для труда!»

Под сосенником высоким,

Где дрожит весенний зной,

Дом поднялся к лесу боком,

Отливая смольным соком —

Маслянистой желтизной.

Постучи в калитку смело,

Огляди широкий двор.

Клетки, клетки… Краской белой

Густо выкрашен забор.

В клетках шум и толкотня,

Визг, веселая возня.

На зверей глядит сурово,

Ходит по двору одни

Зоотехника Петрова

Двенадцатилетний сын.

Он подходит к каждой клетке,

Он подбрасывает ветки,

И копается рукой

Он в подстилке травяной.

В каждой клетке разный зверь.

Разберись-ка в них теперь!

Черно-бурая лисица,

Белогрудая куница

И серебряный песец…

Л теперь гляди-ка в оба:

Легкий, тонкий черный соболь

Вьется в клетке, как выонец…

Мех невиданной окраски,

Лапок легкие следы,

И блестят на морде глазки,

Словно капельки воды.

«Сева, накорми зверье, —

Вот занятие твое».

Сева дверку настежь… Вдруг,

Проскользнув ужом меж рук,

Засверкав пушистой искрой,

Как дымок, как пух, как выстрел,

Через колья, в дебри, в лог

Пролетает соболек.

Обманул меня звереныш, обманул,

Из питомника в чащобу ускользнул.

Что мне делать? Я не знаю, как мне быть.

Надо соболя по следу проследить.

Юрк хвостом — и соболь на сосне,

Скалит зубы, машет лапкой мне.

Что ж, я с лайкой двинусь по следам:

Соболя я лесу не отдам.

Месяц, год, неделя — всё равно,

Буду рыскать, не жалея ног.

Эй, Тунгус, мой остроухий пес!

Подыми на ветер влажный нос.

Ты хвостом-калачиком взмахни,

Начинаются большие дни.

Лес пойдет на нас со всех сторон.

В путь дорогу! Начинаем гон.

И Сева надевает

Большие сапоги,

Засовывает в сумку

С печенкой пироги.

С ушастою собакой,

Отчаянной кусакой,

С берданкой за плечом

Идет он напролом.

А лайка водит носом,

Кружится, как юла;

Вдруг запах прихватила,

Рванулась… повела…

По буеракам, в дебри,

В кусты, через ручей

Стремглав несется лайка,

И Сева вслед за ней.

А наверху по веткам,

На ощупь, без дорог,

Летит полетом легким,

Как птица, соболек.

Подыму я по ветру нос:

Откуда-то зверем дует.

Я старый охотничий пес —

Охотника не подведу я.

Я зверя не вижу. Впотьмах

Я нюхом его ощущаю.

Каждый кустик зверем пропах,

Здесь он, здесь он — я это знаю.

Буду гнаться за ним три дня,

Буду шарить и лаять буду.

Не уйти ему от меня,

Все равно я его добуду.

Бежать, бежать, бежать,

Кружиться, подыматься,

Скользить, лететь, скакать

Опять, опять, опять!

Цепляться и срываться,

Скорей, скорей, скорей

Скользнуть промеж ветвей,

Нырнуть в густую хвою,

Исчезнуть в пустоте,

Чтоб пес, скуля и воя,

Застрял в сыром кусте.

Собью собаку с толку,

Мальчишку уведу

В трущобу, в зубы волку,

К проклятому пруду.

Скорей, скорей, скорей

Скользнуть промеж ветвей!

Оседает муть тумана,

Чуть потрескивает прель…

Вот последняя поляна

И растрепанная ель…

Пробежав поляну вмиг,

Соболь съежился и — прыг!

Ну, живее, налетай-ка,

Не мечтай и не зевай, —

Зверь на месте…

Ну-ка, лайка,

Звонко соболя облай!

Он съежился и сжался,

Он сильней к коре прижался.

Не уйти ему никак,

Не исчезнуть без обмана:

Перед елкою поляна,

Стережет под елкой враг.

Стрелять не годится —

Можно убить.

На дереве соболя

Не ухватить.

Пойду я в деревню

Ближайшей дорогой:

Быть может, охотники

Делу помогут.

Ты, лайка, сиди,

За зверем следи.

И охотники Севуше помогли:

Сеть широкую в корзине принесли,

Ель окутали — не выйти нипочем;

Ствол широкий подрубили топором.

Как ни прыгнешь — некуда уйти,

Кувыркайся да барахтайся в сети.

Не играть тебе, приятель, меж ветвей,

Возвращайся-ка в питомник поскорей.

Севка, братец, он хотя и мал,

А нашел тебя, догнал, поймал.

В питомнике работа

Идет не умолкая,

И Сева ходит важно

Среди своих зверей.

Хоть соболь, как известно,

Детей не вывел в клетке,

Но Сева твердо знает:

Не пропадает труд…

Дадим побольше клетку,

Найдем получше пищу,

Мозгами пораскинем

И выведем зверей.

Весенний ветер лезет вон из кожи,

Калиткой щелкает, кусты корежит.

Сырой забор подталкивает в бок

Сосна, как деревянное проклятье,

Железный флюгер, вырезанный ятыо

(Смотри мой «Папиросный коробок»).

А критик за библейским самоваром,

Винтообразным окружен угаром,

Глядит на чайник, бровью шевеля.

Он тянет с блюдца, — в сторону мизинец, —

Кальсоны хлопают на мезонине,

Как вымпел пожилого корабля,

И самовар на скатерти бумажной

Протодиаконом трубит протяжно.

Сосед откушал, обругал жену

И благодушествует:

«Ах! Погода!

Какая подмосковная природа!

Сюда бы Фофанова да луну!»

Через дорогу в хвойном окруженье

Я двигаюсь взлохмаченною тенью,

Ловлю пером случайные слова.

Благословляю кляксами бумагу.

Сырые сосны отряхают влагу,

И в хвое просыпается сова.

Сопит река.

Земля раздражена

(Смотри стихотворение «Весна»).

Слова как ящерицы — не наступишь;

Размеры — выгоднее воду в ступе

Толочь; а композиция встает

Шестиугольником или квадратом;

И каждый образ кажется проклятым,

И каждый звук топырится вперед.

И с этой бандой символов и знаков

Я, как биндюжник, выхожу на драку

(Я к зуботычинам привык давно).

А критик мой недавно чай откушал.

Статью закончил, радио прослушал

И на террасу распахнул окно.

Меня он видит — он доволен миром —

И тенорком, политым легким жиром,

Пугает галок на кусте сыром.

Он возглашает:

«Прорычите басом,

Чем кончилась волынка с Опанасом,

С бандитом, украинским босяком.

Ваш взгляд от несварения неистов.

Прошу, скажите за контрабандистов,

Чтоб были страсти, чтоб огонь, чтоб гром,

Чтоб жеребец, чтоб кровь, чтоб клубы

дыма, —

Ах, для здоровья мне необходимы

Романтика, слабительное, бром!

Не в этом ли удача из удач?

Я говорю как критик и как врач».

Но время движется. И на дороге

Гниют доисторические дроги,

Булыжником разъедена трава,

Электротехник на столбы вылазит, —

И вот ползет по укрощенной грязи,

Покачивая бедрами, трамвай.

(Сосед мой недоволен:

«Эт-то проза!»)

Но плимутрок из ближнего совхоза

Орет на солнце, выкатив кадык.

«Как мне работать!

Голова в тумане».

И бытием прижатое сознанье

Упорствует и выжимает крик.

Я вижу, как взволнованные воды

Зажаты в тесные водопроводы,

Как захлестнула молнию струна.

Механики, чекисты, рыбоводы,

Я ваш товарищ, мы одной породы, —

Побоями нас нянчила страна!

Приходит время зрелости суровой,

Я пух теряю, как петух здоровый.

Разносит ветер пестрые клочки.

Неумолимо, с болью напряженья,

Вылазят кровянистые стручки,

Колючие ошметки и крючки —

Начало будущего оперенья.

«Ау, сосед!»

Он стонет и ворчит:

«Невыносимо плимутрок кричит,

Невыносимо дребезжат трамваи!

Да, вы линяете, милейший мой!

Вы погибаете, милейший мой!

Да, вы в тупик уперлись головой,

И, как вам выбраться, не понимаю!»

Молчи, папаша! Пестрое перо —

Топорщится, как новая рубаха.

Петуший гребень дыбится остро;

Я, словно исполинский плимутрок,

Закидываю шею. Кличет рог, —

Крылами раз! — и на забор с размаха.

О, злобное петушье бытие!

Я вылинял! Да здравствует победа!

И лишь перо погибшее мое

Кружится над становищем соседа.

Я не запомнил — на каком ночлеге

Пробрал меня грядущей жизни зуд.

Качнулся мир.

Звезда споткнулась в беге

И заплескалась в голубом тазу.

Я к ней тянулся… Но, сквозь пальцы рея,

Она рванулась — краснобокий язь.

Над колыбелью ржавые евреи

Косых бород скрестили лезвия.

И всё навыворот.

Всё как не надо.

Стучал сазан в оконное стекло;

Конь щебетал; в ладони ястреб падал;

Плясало дерево.

И детство шло.

Его опресноками иссушали.

Его свечой пытались обмануть.

К нему в упор придвинули скрижали,

Врата, которые не распахнуть.

Еврейские павлины на обивке,

Еврейские скисающие сливки,

Костыль отца и матери чепец —

Всё бормотало мне:

«Подлец! Подлец!»

И только ночью, только на подушке

Мой мир не рассекала борода;

И медленно, как медные полушки,

Из крана в кухне падала вода.

Сворачивалась. Набегала тучей.

Струистое точила лезвие…

— Ну как, скажи, поверит в мир текучий

Еврейское неверие мое?

Меня учили: крыша — это крыша.

Груб табурет. Убит подошвой пол,

Ты должен видеть, понимать и слышать,

На мир облокотиться, как на стол.

А древоточца часовая точность

Уже долбит подпорок бытие.

…Ну как, скажи, поверит в эту прочность

Еврейское неверие мое?

Любовь?

Но съеденные вшами косы;

Ключица, выпирающая косо;

Прыщи; обмазанный селедкой рот

Да шеи лошадиный поворот.

Родители?

Но в сумраке старея,

Горбаты, узловаты и дики,

В меня кидают ржавые евреи

Обросшие щетиной кулаки.

Дверь! Настежь дверь!

Качается снаружи

Обглоданная звездами листва,

Дымится месяц посредине лужи,

Грач вопиет, не помнящий родства.

И вся любовь,

Бегущая навстречу,

И всё кликушество

Моих отцов,

И все светила,

Строящие вечер,

И все деревья,

Рвущие лицо, —

Всё это встало поперек дороги,

Больными бронхами свистя в груди:

— Отверженный! Возьми свой скарб убогий,

Проклятье и презренье!

Уходи! —

Я покидаю старую кровать:

— Уйти?

Уйду!

Тем лучше!

Наплевать!

Итак — бумаге терпеть невмочь,

Ей надобны чудеса:

Четыре сосны

Из газонов прочь

Выдергивают телеса.

Покинув дохлые кусты

И выцветший бурьян,

Ветвей колючие хвосты

Врываются в туман.

И сруб мой хрустальиее слезы

Становится.

Только гвозди

Торчат сквозь стекло

Да в сквозные пазы

Клопов понабились грозди.

Куда ни посмотришь:

Туман и дичь,

Да грач на земле, как мортус.

И вдруг из травы

Вылезает кирпич

Еще и еще!

Кирпич на кирпич.

Ворота. Стена. Корпус.

Чего тебе надобно?

Испокон

Веков я живу один.

Я выстроил дом,

Придумал закон,

Я сыновей народил…

Я молод,

Но мудростью стар, как зверь,

И с тихим пыхтеньем вдруг,

Как выдох,

Распахивается дверь

Без прикосновенья рук.

И товарищ из племени слесарей

Идет из этих дверей.

(К одной категории чудаков

Мы с ним принадлежим:

Разводим рыб —

И для мальков

Придумываем режим.)

Он говорит:

— Запри свой дом,

Выйди и глянь вперед:

Сначала ромашкой,

Взрывом потом

Юность моя растет.

Ненасытимая, как земля,

Бушует среди людей,

Она голодает,

Юность моя,

Как много надобно ей.

Походная песня ей нужна,

Солдатский грубый паек:

Буханка хлеба

Да ковш вина,

Борщ да бараний бок.

А ты ей приносишь

Стакан слюны,

Грамм сахара

Да лимон,

Над рифмой просиженные штаны —

Сомнительный рацион…

Собаки, аквариумы, семья

Вокруг тебя, как забор…

Встает над забором

Юность моя.

Глядит на тебя

В упор.

Гектарами поднятых полей,

Стволами сырых лесов

Она кричит тебе:

Встань скорей!

Надень пиджак и окно разбей,

Отбей у дверей засов!

Широкая зелень

Лежит окрест

Подстилкой твоим ногам! —

(Рукою он делает вольный жест

От сердца —

И к облакам.

Я узнаю в нем

Свои черты,

Хотя он костляв и рыж,

И я бормочу себе:

«Это ты

Так здорово говоришь»).

Он продолжает:

— Не в битвах бурь

Нынче юность моя,

Она придумывает судьбу

Для нового бытия.

Ты думаешь:

Грянет ужасный час!

А видишь ли, как во мрак

Выходит в дорогу

Огромный класс

Без посохов и собак.

Полна преступлений

Степная тишь.

Отравлен дорожный чай…

Тарантулы… Звезды…

А ты молчишь?

Я требую! Отвечай! —

И вот, как приказывает сюжет,

Отвечает ему поэт:

— Сливаются наши бытия,

И я — это ты!

И ты — это я!

Юность твоя — Это юность моя!

Кровь твоя — Это кровь моя!

Ты знаешь, товарищ,

Что я не трус,

Что я тоже солдат прямой,

Помоги ж мне скинуть

Привычек груз,

Больные глаза промой! —

(Стены чернеют.

Клопы опять

Залезают под войлок спать.

Но бумажка полощется под окном:

«За отъездом

Сдается внаем!!»)

Над вывеской лечебницы синий пар.

Щупает корову ветеринар.

Марганцем окрашенная рука

Обхаживает вымя и репицы плеть,

Нынче корове из-под быка

Мычать и, вытягиваясь, млеть.

Расчищен лопатами брачный круг,

Венчальную песню поет скворец,

Знаки Зодиака сошли на луг:

Рыбы в пруду и в траве Телец.

(Вселенная в мокрых ветках

Топорщится в небеса.

Шаманит в сырых беседках

Оранжевая оса,

И жаворонки в клетках

Пробуют голоса.)

Над вывеской лечебницы синий пар.

Умывает руки ветеринар.

Топот за воротами.

Поглядим.

И вот, выпячивая бока,

Коровы плывут, как пятнистый дым,

Пропитанный сыростью молока.

И памятью о кормовых лугах

Роса, как бубенчики, на рогах,

Из-под мерных ног

Голубой угар.

О чем же ты думаешь, ветеринар?

На этих животных должно тебе

Теперь возложить ладони свои:

Благословляя покой, и бег,

И смерть, и мучительный вой любви.

(Апрельского мира челядь,

Ящерицы, жуки,

Они эту землю делят

На крохотные куски;

Ах, мальчики на качелях,

Как вздрагивают суки!)

Над вывеской лечебницы синий пар…

Я здесь! Я около! Ветеринар!

Как совесть твоя, я встал над тобой,

Как смерть, обхожу твои страдные дни!

Надрывайся!

Работай!

Ругайся с женой!

Напивайся!

Но только не измени…

Видишь: падает в крынки парная звезда.

Мир лежит без межей,

Разутюжен и чист.

Обрастает зеленым,

Блестит, как вода,

Как промытый дождями

Кленовый лист.

Он здесь! Он трепещет невдалеке!

Ухвати и, как птицу, сожми в руке!

(Звезда стоит на пороге —

Не испугай ее!

Овраги, леса, дороги:

Неведомое житье!

Звезда стоит на пороге —

Смотри — не вспугни ее!)

Над вывеской лечебницы синий пар.

Мне издали кланяется ветеринар.

Скворец распинается на шесте.

Земля — как из бани. И ветра нет.

Над мелкими птицами

В пустоте

Постукиванье булыжных планет.

И гуси летят к водяной стране;

И в город уходят служителя,

С громадными звездами наедине

Семенем истекает земля.

(Вставай же, дитя работы,

Взволнованный и босой,

Чтоб взять этот мир, как соты,

Обрызганные росой.

Ах! Вешних солнц повороты,

Морей молодой прибой.)

Мордовская пасека — вот она.

Вокруг дубняк, березняк, сосна.

Сюда летит, от взятка тяжела,

Большая, злая лесная пчела.

В бормотании пчел, от села вдали,

Поколенья людей в тишине росли.

В чащобах росли, как стая берез.

«Зачем колхоз? Не пойдем в колхоз!

Молоко есть; медку наберем;

Медведя на мясо зимой убьем.

Топлива много: сушняк, дрова…

Мы мокша-народ, лесная мордва…»

И дети росли у этих людей:

Лесовики — Иван да Андрей.

Их обучал волосатый дед,

Как находить лосиный след.

«Вот, — говорил он, — в этом бору

Лось бродил весной поутру,

А в этих осинах — рябчиков рой.

В дудку подуй, подлетит — стреляй!»

Ребята купались в лесной реке

Гонялись за утками в челноке,

Собирали грибы, росли, как трава.

Мокша-народ, лесная мордва.