Стихотворения и поэмы

Не для славы —

Для забавы

Я пишу!

Одобренья

И сужденья

Не прошу!

Пусть кто хочет,

Тот хохочет,

Я и рад,

А развратен,

Неприятен —

Пусть бранят.

Кто ж иное

Здесь за злое

Хочет принимать,

Кто разносит

И доносит —

Тот ……

»Мой дядя — человек сердитый,

И тьму я браней претерплю,

Но если говорить открыто,

Его немножко я люблю!

Он — черт, когда разгорячится,

Дрожит, как пустится кричать,

Но жар в минуту охладится —

И тих мой дядюшка опять.

Зато какая же мне скука

Весь день при нем в гостиной быть,

Какая тягостная мука

Лишь о походах говорить,

Супруге строить комплименты,

Платочки с полу подымать,

Хвалить ей шляпки ее, ленты,

Детей в колясочке катать,

Точить им сказочки да лясы,

Водить в саду в день раза три

И строить разные гримасы,

Бормоча: „Черт вас побери!“»

Так, растянувшись на телеге,

Студент московский помышлял,

Когда в ночном на ней побеге

Он к дяде в Питер поскакал.

Студенты всех земель и кра́ев!

Он ваш товарищ и мой друг;

Его фамилья Полежаев,

А дальше… эх, друзья, не вдруг!

Я парень и без вас болтливый,

И только б вас не усыпить,

А то внимайте терпеливо:

Я рад весь век мой говорить!

Быть может, в Пензе городишка

Несноснее Саранска нет,—

Под ним есть малое селишко,

И там мой друг увидел свет…

Нельзя сказать, чтобы богато

Иль бедно жил его отец,

Но всё довольно торовато,

Чтоб промотаться наконец.

Но это прочь!.. Отцу быть можно

Таким, сяким и растаким,—

Нам говорить о сыне должно:

Посмотрим, вышел он каким.

Как быстро с гор весенни воды

В долины злачные текут,

Так пусть в рассказе нашем годы

Его младенчества пройдут.

Пропустим также, что родитель

Его до крайности любил,

И первый Сашеньки учитель

Лакей из дворни его был.

Пропустим, что сей ментор славный

Был и в французском Соломон

И что дитя болтал исправно:

«Jean-foutre, un vil, une v…., un con».[68]

Пропустим, что на балалайке

В шесть лет он «барыню» играл

И что в похабствах, бабках, свайке

Он кучерам не уступал.

Вот Саше десять лет пробило,

И начал папенька судить,

Что не весьма бы худо было

Его другому научить.

Бич хлопнул! Тройка быстрых коней

В Москву и день и ночь летит,

И у француза в пансионе

Шалун за книгою сидит.

Я думаю, что всем известно,

Что значит модный пансион.

Итак, не многим будет лестно

Узнать, чему учился он.

Должно быть, кой-чему учился

Иль выучил хоть на алтын,

Когда достойным учинился

Носить студента знатный чин!

О родины прямых студентов —

Гётти́нген, Вильна и Оксфорд!

У вас не может брать патентов

Дурак, алтынник или скот;

Звонарь не может колокольный

У вас на лекции сидеть,

Вертеться в шляпе треугольной

И шпагу при бедре иметь.

У вас не вздумает мальчишка

Шипеть, надувшись: «Я студент!»

Вы судите: пусть он князишка,

Да в нем ума ни капли нет!

У вас студент есть муж почтенный,

А не паршивый, не сопляк,

Не полузнайка просвещенный

И не с червонцами дурак!

У вас таланты в уваженье,

А не поклоны в трех верстах;

У вас заслугам награжденье,

А не приветствиям в сенях!

Не ректор духом вашим правит —

Природный ум вам кажет путь,

И он вам чин и честь доставит,

А не «нельзя ли как-нибудь!».

А ты, козлиными брадами

Лишь пресловутая земля,

Умы гнетущая цепями,

Отчизна глупая моя!

Когда тебе настанет время

Очнуться в дикости своей?

Когда ты свергнешь с себя бремя

Своих презренных палачей?

Но что я?.. Где я?.. Куда скрылся

Вниманья нашего предмет?..

Ах, господа, как я забылся:

Я сам и русский и студент…

Но это прочь… Вот в вицмундире,

Держа в руках большой стакан,

Сидит с красотками в трактире

Какой-то черненький буян.

Веселье наглое играет

В его закатистых глазах,

И сквернословие летает

На пылких юноши устах…

Кричит… Пунш плещет, брызжет пиво;

Графины, рюмки дребезжат!

И вкруг гуляки молчаливо

Рои трактирщиков стоят…

Махнул — и бубны зазвучали,

Как гром по тучам прокатил,

И крик цыганской «Черной шали»

Трактира своды огласил;

И дикий вопль и восклицанья

Согласны с пылкою душой,

И пал студент в очарованье

На перси девы молодой.

Кто ж сей во славе буйной зримый

Младой роскошный эпикур,

Царицей Пафоса любимый,

Средь нимф увенчанный Амур?

Друзья, никак не может статься,

Чтоб всякий вдруг не отгадал,

И мне пришлось бы извиняться,

Зачем я прежде не сказал.

Ах, миг счастливый, быстротечный

Волшебных юношества лет!

Блажен, кто в радости сердечной

Тебя сорвал, как вешний цвет!

Блажен, кто слез ручей горючий

Рукой Анюты утирал;

Блажен, кто жизни путь колючий

Вином отрадным поливал.

Пусть смотрит Гераклит плаксивый

С улыбкой жалкой на тебя,

Но ты блажен, о друг мой милый,

Забыв в веселье сам себя.

Отринем, свергнем с себя бремя

Старинных умственных цепей,

Что ныне гибельное время

Еще щадит до наших дней.

Хорош философ был Сенека,

Еще умней — Платон-мудрец,

Но через два или три века

Они, ей-ей, не образец.

И в тех и в новых шарлатанах

Лишь скарб нелепостей одних;

Но и весь свет наш на обманах

Или духовных, иль мирских.

……………………………………………

……………………………………………

……………………………………………

……………………………………………

И полно, я заговорился,

А как мой Сашка пировать

С в трактире научился,

Я и забыл вам рассказать.

Не знаю, право, я, природный

Умишка маленький в нем был

Иль пансион учено-модный

Его лозами поселил,

Но, лишь учась тому, другому,

Он кое-что перенимал

И, слов не тратя по-пустому,

Кой в чем довольно успевал:

Мог изъясняться по-французски

И по-немецки лепетать,

А что касается по-русски,

То даже рифмы стал кропать.

Хоть математике учиться

Охоты вовсе не имел,

Но поколоться, порубиться

С лихим гусаром не робел.

Он знал науки и другие,

Но это более любил…

Ну, ведь нельзя, друзья драгие,

Сказать, чтоб он невежда был!

Притом же, правду-матку молвить,

Умен — не то, что научен:

Иной куда гораздо молвит —

Переучен, а не умен!

По-моему, семинариста

Хоть разучи бог знает как,

Строка в строку евангелиста

Прочтет на память, а дурак.

Я для того здесь об ученых

И умных начал рассуждать,

Что мне не хочется об оных

И об науках толковать.

Итак, ни слова об науках…

Черты характера сего:

Свобода в мыслях и поступках,

Не знать судьею никого,

Ни подчиненности трусливой,

Ни лицемерия ханжей,

Но жажда вольности строптивой

И необузданность страстей!

Судить решительно и смело

Умом своим о всех вещах

И тлеть враждой закоренелой

К мохнатым шельмам в хомутах!

Он их терпеть не мог до смерти,

И в метафизику его

Ни мощи, ангелы, ни черти,

Ни обе книги — ничего

Ни так, ни эдак не входили,

И как ученый муж Платон

Его с Сократом ни учили,

Чтобы бессмертью верил он,

Он ничему тому не верит:

«Всё это — сказки», — говорит,

Своим аршином б<ога> мерит

И в церковь гроша не дари́т.

Я для того распространяюсь

О столь божественных вещах,

Что Сашу выказать ласкаюсь,

Как голого, во всех частях;

Чтоб знали все его как должно,

С сторон хорошей и худой,

Да и, клянусь, ей-ей, неложно

Он скажет сам, что он такой.

Конечно, многим не по вкусу

Такой безбожный сорванец,

Хоть и не верит он И<су>су,

Но, право, добрый молодец!

Вот всё, чему он научился,

Свидетель — университет!

Хотя б сам Рафаэль трудился —

Не лучше б снял с него портрет.

Теперь, какими же судьбами,

Меня вы спросите опять,

Сидит в трактире он с ……?

Извольте слушать и молчать.

Рожденный пылким от природы,

Недолго был он средь оков:

Искал он буйственной свободы —

И стал свободен, был таков.

Как вихрь иль конь мыли́стый в поле

Летит в свирепости своей,

Так в первый раз его на воле

Узрел я в пламени страстей.

Не вы — театры, маскерады,

Не дам московских лучший цвет,

Не петиметры, не наряды —

Кипящих дум его предмет.

Нет, не таких мой Саша правил;

Он не был отроду бонтон,

И не туда совсем направил

Полет орлиный, быстрый он.

Туда, где шумное веселье

В роях неистовых кипит,

Отколь все света принужденья

И скромность ложная бежит;

Туда, где Бахус полупьяный

Об руку с Момусом сидит,

И с сладострастною Дианой,

Разнежась, юноша шалит;

Туда, туда всегда стремились

Все мысли друга моего,

И Вакх и Момус веселились,

Приняв в товарищи его.

В его пирах не проливались

Ни Дон, ни Рейн и ни Ямай!

Но сильно, сильно разливались

Иль пунш, иль грозный сиволдай.

Ах, время, времячко лихое!

Тебя опять не наживу,

Когда, бывало, с Сашей двое

Вверх дном мы ставили Москву!

Пока я жив на свете буду,

В каких бы ни был я страна́х,

Нет, никогда не позабуду

О наших буйственных делах.

Деру «завесу черной нощи»

С прошедших, милых сердцу дней

И вижу: в Марьиной мы роще

Блистаем славою своей!

Ермолки, взоры и походка —

Всё дышит жизнью и поет;

Табак, ерофа, пиво, водка

Разит, и пышет, и несет…

Идем, волнуясь величаво,—

И все дорогу нам дают,

А девки влево и направо

От нас со трепетом бегут.

Идем… и горе тебе, дерзкий,

Взглянувший искоса на нас!

«Молчать, — кричим, насупясь зверски,—

Иль выбьем потроха тотчас!»

Толпа ль …… иль дев стыдливых

Попалась в давке тесной нам,

Целуем, …… смазливых

И харкаем в глаза каргам.

Кричим, поем, танцуем, свищем —

Пусть дураки на нас глядят!

Нам всё равно: хвалы не ищем,

Пусть как угодно говорят!

Но вот… темнее и темнее.

Народ разбрелся по домам.

«Извозчик!» — «Здесь, сударь!» — «Живее,

Пошел на Сретенку к ……!»

— «Но, но!» И дрожки задрожали;

Летим, Москва летит — и вот

К знакомым девкам прискакали,

Запор сломали у ворот.

Идем ……… ругаясь

……… банты на штанах,

И, боязливо извиняясь,

Нам светит бандерша в сенях.

«… ……. …. ……», —

Скосившись, Саша говорит.

Неоценимая минута,

Тебя никто не изъяснит!

Приап, Приап! Плещи ……!

Тебя достойный фимиам

Твоими верными сынами

Сейчас вскурится к облакам!

О ……., мизогины!

Вам слова два теперь скажу,

Какой божественной картины

Вам легкий абрис покажу!

Растянута, полувоздушна,

Калипса юная лежит,

………………………………………

………………………………………

………………………………………

………………………………………

………………………………………

………………………………………

………………………………………

………………………………………

И изнывает сладострастно

В томленье пылком и живом.

Нет, нет! И абрис невозможно

Такой картины начертать.

Чтоб это чувствовать, то должно

Самим собою испытать.

Но вот под гибкими перстами

Поет гитара контроданс,

И по-козлиному с ……

Прекрасный сочинился танц!

Возись! Пунш плещет, брызжет пиво,

Полштофы с рюмками летят,

А колокольчик несонливый

Уж бьет заутрени набат…

Дым каждую туманил кровлю,

Ползли ерыги к кабакам,

Мохнатых полчища — на ловлю,

И шайки нищих там и сям.

Вот те, которые в бордели,

Как мы, ночь в пьянстве провели,

Покинув ……… постели,

Домой в пуху и пятнах шли.

Прощайте ж, милые красотки!

Теперь нам нечего зевать!

Итак, допив остаток водки,

Пошли домой мы с Сашкой спать.

Ах, много, много мы шалили!

Быть может, пошалим опять;

И много, много старой были

Друзьям найдется рассказать

Во славу университета.

Как будто вижу я теперь

Осаду нашу комитета:

Вот Сашка мой стучится в дверь…

«Кто наглый там шуметь изволит?» —

Оттуда голос закричал.

«Увидит тот, кто дверь отворит»,—

Сердито Саша отвечал.

Сказав, как вихорь устремился —

И дверь низверглася с крючком,

И, заревевши, покатился

Лакей с железным фонарем.

Се ты, о Сомов незабвенный!

Твоею мощной пятерней

Гигант, в затылок пораженный,

Слетел по лестнице крутой!

Как лютый волк стремится Сашка

На девку бледную одну,

И распростерлася Дуняшка,

Облившись кровью, на полу.

Какое страшное смятенье,

И дикий вопль, и крик, и рев,

И стон, и жалкое моленье

Нещадно ……… дев!

Но вдруг огнями осветился

Пространный комитета двор,

И с кучерами появился

Свирепых буфелей дозор.

«Держи!» — повсюду крик раздался,

И быстро бросились на нас;

И бой ужасный завязался…

О грозный день, о лютый час!

Капоты, шляпы и фуражки

С героев буйственных летят,

И — что я зрю? — о небо! Сашке

Веревкой руки уж крутят!..

«Mon cher![69] — кричит он, задыхаясь.—

Сюда! Здесь всех не перебью!»

Народ же, больше собираясь,

На жертву кинулся свою.

Ах, Сашка! Что с тобою будет?

Тебя в рогатку закуют,

И рой друзей тебя забудет…

Нет, нет! Уж Калайдович тут!

Он тут! И нет тебе злодея!

Твою веревку он сорвал

И, как медведь, всё свирепея,

Во прах всех буфелей поклал.

Одной своей телячьей шапки

Уже вовек ты не узришь,

А сам, безвреден после схватки,

Опять за пуншем ты сидишь;

Пируй теперь, мой Жданов милый,

Твоя обида отмщена,

И проясни свой лик унылый

Стаканом пенного вина.

И ты, мой друг в тогдашни годы,

Теперь — подлец и негодяй,

Настрой-ка, Лузин, брат, аккорды,

Возьми гитару и взыграй.

Прочь, прочь, Надеждин, от бильярда:

Коль проиграл, так не робей!

Donnez-nous, Jean, un peu[70] гишарда!

Коврайский! Вот сивуха — пей!

А ты, наш чайный разливатель,

О Кушенский, не отходи

И, как порядка наблюдатель,

За пиром радостным гляди!

Засядем дружеским собором

За стол, уставленный вином,

И звучным, громогласным хором

Лихую песню запоем…

Летите грусти и печали

К …. ……. ……,

Давно, давно мы не бывали

В таком божественном кругу!

Скажите, ……, припевая:

«Виват наш Саша, молодец!»

А я, главу сию кончая,

Скажу: «Ей-богу, удалец!»

Чуть освещаемый луною,

Дремал в тумане Петербург

Когда с уныньем и тоскою

Узрел верхи его мой друг.

На облучке, спустивши ноги,

В забы́тье жалком он сидел

И об оконченной дороге

В сердечной думе сожалел.

Стакан последний сиволдая

Перед заставой осушил,

И, из телеги вылезая,

Он молчалив и страшен был.

Нева широкая струилась

Близ постоялого двора,

И недалёко серебрилось

Изображение Петра.

Всё было тихо; не спокойно

В душе лишь Саши моего,

И не смыкалися невольно

Глаза померкшие его,

Недавно буйного студента.

С дымящимся от трубки ртом,

Он, прислонясь у монумента,

Стоял с потупленным челом.

«Увы, увы!.. Часы веселья,

Вы пролетели будто сон!»

Так в петербургском новоселье,

Вздохнувши тяжко, мыслил он:

«Быть может, долго, молодые

Красотки, мне вас не видать!..

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

Прощайте, звонкие стаканы,

И пунш, и грозный ерофей!

Быть может, други мои пьяны

Теперь пируют у ……,

И сны приятные осенят

Глаза, сомкнутые вином,

И яркие лучи осветят

Их, упоенных сладким сном!

Увы, увы! А я, несчастный,

Я б проклял восходящий день!..»

Умолк… и луч денницы ясной

Рассеивал ночную тень.

Ах, Сашка! Как тебе не стыдно,

Сробел, лихая голова!

Ей-богу, слышать нам обидно

Такие вздорные слова.

Когда ты был такою бабой?

Когда так трусил и тужил?

Как мальчик глупенький и слабый

I При виде розог, приуныл.

Что ты в Москве накуролесил

И гол остался как сокол,

И как сова ты нос повесил…

Пошел, брат, к дядюшке, пошел!..

И что ж, друзья?.. Ведь справедливо

Он дядю чертом называл:

Ведь как же тот красноречиво

Его сначала отщелкал!

Такую задал передрягу,

Такую песенку отпел,

Так отприветствовал бродягу,

Что тот лишь слушал да глядел;

Потом всё тише да смирнее,

Потом не стал уж и кричать,

Всё ласковее, всё добрее,

Потом и Сашей начал звать.

А Сашка тут и распустился,

И чувствует, что виноват,

Раскаялся — и прослезился,

А дядя?.. Боже мой, как рад!

Повесу грязного отмыли,

Сейчас белья ему, сапог,

И с головы принарядили

Как лучше быть нельзя, до ног.

Повеселиться там нисколько

Никак не думав, не гадав,

Пирует Сашка мой и только!

Опять в кругу своих забав.

Где вид московского гуляки?

Куда девался пухлый лик?

В англо-кургузом модном фраке,

В отличной шляпе эластик,

В красивом бархатном жилете

Мой Сашка тот же, да не тот.

И вот, сбоченясь, на проспекте

С фигурой важною идет.

Червонцы светлы, драгоценны

И на театры в первый ряд

Билет на кресла ежедневный

В кармане брюк его лежат!

С какою миною кичливой

На прочих франтов он глядит,

Какой улыбкою спесивой

И дам и барышень дари́т!

С какой приятностью играет

И машет хлыстиком своим,

И как искусно задевает

Под ножки девушкам он им;

Какой бонтон в осанке, взорах,

Какую важность возымел!

Но вот на ухарских рессорах

В театр, разлегшись, полетел.

Взошел. С небрежностью лакею

Билет, сморкаясь, показал

И, изогнувши важно шею,

Глазами ложи пробежал.

Взгремела «Фрейшица» музы́ка;

Гром плесков залу оглушил,

И всяк от мала до велика

И упоен и тронут был.

Что ж Сашка? С видом пресыщенья

Разлегшись в креслах, он сидел

И лишь с улыбкой сожаленья

В четыре стороны смотрел.

Напрасно fora[71] все кричали —

Он свой выдерживал bon ton[72],

И в самом действия начале

Спокойно пить пунш вышел вон;

Напрасно, милая Дюрова,

Твой голос всех обворожал:

Он не расслышал ни полслова,

Но только увидал;

Напрасно, Антонин воздушный,

Ты резал воздух, как зефир:

Для тону Саше будет скучно,

Хотя б растешил ты весь мир.

Да и нельзя же, в самом деле…

Смотрите, он в каком кругу!

Народ не тот здесь, что в бордели,—

Иль видишь ленту, иль звезду!

И, шутки в сторону откинуть,—

С ним рядом первая ведь знать;

И непристойно рот разинуть,

Степного Фоку тут играть.

Так, раз и твердо рассудивши,

Всегда мой Сашка поступал

И всякий раз, в театре бывши,

Роль полусонного играл.

Но как же был он зато скромен

Во всех поступках и словах

И полутихо-нежно-томен

При зорких дяденьки глазах;

С каким почтеньем и терпеньем

Его он слушал по часам,

С каким — о, смех! — благоговеньем

Ходил с ним вместе по церквам;

По Летнему ль гуляет саду —

Не свищет песенки, небойсь,

Хоть будь красотка — ни полвзгляду

Не кинет прямо и ни вкось.

С какою пылкостью восторга

Хвалил он дядины мечты,

Доказывал премудрость бога,

Вникал природы в красоты,

С каким он жаром удивлялся

Наполеонову уму

И как делами восхищался

Моро, и Нея, и Даву;

Ругал всех русских без разбора

И в Эрмитаже от картин

Не отводил ни рта, ни взора.

О плут! О шельма, сукин сын!

И потакал, и лицемерил,

Ему безжалостно он врал!

А честный дядя всему верил

И шельме денежки давал…

Бывало, только с Миллионной,

А дядя: «Где, дружочек, был?»

А он (куда какой проворный!):

«Я-с по бульвару всё ходил,

Потом спуск видел парохода,

Да Зимний осмотрел дворец.

Какая ж тихая погода!»

Ах ты ….. …., подлец!

Ах ты, проклятая ерыга,

Чего мошенник не соврет!

А хоть ругай — мой забулдыга

Живет да песенки поет…

Звенит целковыми рублями,

Летает франтиком в садах,

Пирует, нежится с …….

И сушит водку в погребках.

Ну что мне делать с ним прикажешь?

Не хочет слышать уж про нас…

Эй, Сашка! Или не покажешь

В Москву своих спесивых глаз?

Постой! Не вечно, брат, рейнвейны

В Café de France[73] ты будешь пить,

И …… ……. лилейны

И в шляпе эластик ходить!

Постой, не вечно Петербурга

Красоток будешь целовать,

Опять любезнейшего друга

В Москву представят к нам, опять!

Гуляй, пируй, пока возможно,

Крути, помадь свой хохолок,

Минуты упускать не должно,

Играй, сбоченясь, á la coq![74]

Не выпускай из рук стакана,

От Каратыгина зевай

И в ресторации с дивана,

Дымясь в вакштафе, не вставай;

Катайся в лодочках узорных,

Лови обманчивых жидов

И мчись на рысаках проворных

До поздних полночи часов

……. целковенькой в бордели,

А дядя мыслит кое-что,

И в дилижансе две недели

Тебе уж место нанято.

Различноцветными огнями

Горит в Москве Кремлевский сад,

И пышно-пестрыми роями

В нем дамы с франтами кипят.

Музы́ка шумная играет

На флейтах, бубнах и трубах,

И гул шумящий зазывает

Кремля высокого в стенах.

Какие радостные лица,

Какой веселый, милый мир!

Все обитатели столицы

Сошлись на общий будто пир.

Какое множество букетов,

Индийских шалей и чепцов,

Плащей, тюрбанов и лорнетов,

Подзорных трубок и очков;

И смесь роскошная в нарядах,

И лиц различные черты,

И выражения во взглядах

И плутовства и простоты,

И ловкости и неуклюжства,

И на глазах почтенных дам:

И надоевшее замужство,

И склонность к модным шалунам.

Как из-под шляпки сей игриво

Глазок прищуренный глядит;

Что для мужчин она учтива,

Он очень ясно говорит.

На грудь лилейную другая

Власы небрежно разметав

И всех прельстить собой желая,

Нарочно гордый кажет нрав;

Другая с нежностью лилеи,

Иная томно так идет,

Но подойди к ней не робея —

Она и ручку подает.

Всё живо и разнообразно,

Всё может мысли породить!

Там в пух разряженный присяжный

Напрасно ловким хочет быть;

Здесь купчик, тросточкой играя,

Как царь доволен сам собой;

Там, с генералом в ряд шагая,

Себя тут кажет и портной,

Вельможа, повар и сапожник,

И честный, и подлец, и плут,

Купец, и блинник, и пирожник —

Все трутся и друг друга жмут.

Но что? Не призрак ли мне ложный

Глаза внезапно осенил?

Что вижу я? Ужель возможно,

Чтоб это Сашка мой ходил?..

Его ухватки и движенья,

Его осанка, взор и вид…

Какое странное сомненье…

И дух и кровь во мне кипит…

Иду к нему… трясутся ноги…

Всё ближе милые черты…

Дрожу, стремлюсь… колеблюсь… боги!..

О друг любезный, это ты?

Нет, я завесу опускаю

На нашу радость и восторг.

Такой минуты, сколь я знаю,

Никто нам выразить не мог.

Друзьям же верным и открытым

И всё желающим узнать,

Умам чрез меру любопытным

Довольно, кажется, сказать,

Что, раз пятнадцать с ним обнявшись,

И оросив слезами грудь,

И раз пятнадцать целовавшись,

В трактир направили мы путь.

Не вспомнишь всё, что мы болтали,

Но всё, что он мне рассказал,

Вы перед этим прочитали,

И я ни слова не соврал.

Одно лишь только он прибавил,

Что дядя в университет

Его еще на год отправил

И что довольно с ним монет.

«Сюда, …. ….!» — гремящим

Своим он гласом возопил,

И пуншем нектарным, кипящим

В минуту стол обрызган был.

Ты видел, Jean, когда на дрожках

К тебе он быстро подлетел;

В то время с книгой у окошка,

Дымясь в гишарде, ты сидел.

Ты помнишь, о Коврайский славный,

Студентов честь и красота,

Какой ты встречею забавной

Его порадовал тогда:

В ……… мертвецки пьяным

Тебя он в нумере застал,

И ртом вонючим и поганым

Его не раз ты замарал.

Ты зрел, любезный мой Костюшка,

Его как стельку самого,

И снова, толстенькая Грушка,

Ты …… нежила его.

Виват, трактиры и бордели,

Поживка еще будет вам,

И кабаки не опустели,

Когда приехал Сашка к нам.

В веселье буйственном с друзьями

Еще за пуншем он сидел,

А разноцветными огнями

Кой-где Кремлевский сад горел…

Друзья, вот несколько деяний

Из жизни Сашки моего…

Быть может, дождь ругательств, брани

Как град посыплет на него,

И на меня, как корифея

Его похабства и бесчинств,

Нагрянет, злобой пламенея,

Какой-нибудь семинарист…

Но я врагов сих презираю,

В дела их вовсе не вхожу

И, что про Сашку ни узнаю,—

Ей-богу, всё вам расскажу.

В одной деревне, недалёко

От Триполи иль от Марокко —

Не помню я, — жил человек

По имени Абдул-Мелек.

Не только хижины и мула

Не заводилось у Абдула,

Но даже верного куска

Под час иной у бедняка

В запасной сумке не случалось.

Он пил и ел, где удавалось,

Ложился спать, где бог привел,

И, словом, жизнь так точно вел,

Как независимые птицы

Или поклонники царицы,

Котору вольностью зовут,

Или как нищие ведут.

С утра до вечера с клюкою

И упрошающей рукою

Бродя под окнами домов

Пророка ревностных сынов,

Он ждал святого подаянья,

Молил за чувства состраданья

С слезой притворной небеса,

Потом осушивал глаза

Своим изодранным кафтаном

И шел другим магометанам

Одно и то же повторять.

Так жил Абдул лет двадцать пять,

А может быть, еще и боле,

Как вдруг однажды, сидя в поле

И роя палкою песок,

Нашел он кожаный мешок.

Абдул узлы на нем срывает,

Нетерпеливо открывает,

Глядит, и что ж? О Магомет!

Он полон золотых монет.

«Что вижу я! Ужель возможно?

Алла, не сон ли это ложный? —

Воскликнул радостный бедняк.—

Нет, я не сонный! Точно так…

Червонцы… цехины без счету…

Абдул! Покинь свою заботу

О пище скудной и дневной:

Теперь ты тот же, да другой».

Схватил Абдул свою находку,

Как воин пленную красотку,

Бежит, не зная сам куда,

Именью рад — и с ним беда!

Бежит что сил есть, без оглядки,

Лишь воздух рассекают пятки.

Земли не видит под собой.

И вот лесок пред ним густой.

Вбежал, взглянул, остановился

И на мешок свой повалился.

«Ну, слава богу! — говорит.—

Теперь он мне принадлежит.

Червонцы всё, да как прелестны:

Круглы, блестящи, полновесны!

Какая чистая резьба!

О, презавидная судьба

Владеть подобною монетой!

Я не видал милее этой.

И можно ль статься — я один

Теперь ей полный властелин.

Я… я… Абдул презренный, нищий,

Который для насущной пищи

Два дни лохмотья собирал

И их девать куда не знал,

Я — бездомовный, я — бродяга…

…………………………………………………

Блажен скупой, блажен стократ

Зарывший первый в землю клад!

Так, так! На лоно сладострастья,

На лоно выспреннего счастья,

В объятья гурий молодых,

К горам червонцев золотых,

На крыльях ветра ангел рока

Тебя, по манию пророка,

Душа святая, принесет —

Там, там тебя награда ждет».

………………………………………………

………………………………………………

И снова радостный Абдул

На груду золота взглянул,

Вертел мешок перед собою,

Ласкал дрожащею рукою

Его пленявшие кружки

И весил, сколь они легки,

И прикасался к ним устами,

И пожирал их все глазами,

И быстро в землю зарывал,

И снова, вырывши, считал.

Так обезьяна у Крылова

Надеть очки была готова

Хотя бы на уши свои,

Того не зная, что они

Даны глазам в употребленье.

И вот дивится всё селенье,

В котором жил Абдул-Мелек.

«Откуда этот человек,

Из самых бедных, как известно,—

Заговорили повсеместно,—

Откуда деньги получил?

Ну, так ли прежде он ходил?

Какой наряд, какое платье!

Ему ли, нищенской ли братье

Носить такие епанчи?»

(А он оделся уж в парчи.)

«Давно ли мы из состраданья

Ему давали подаянья

И он смиренно у дверей

В чалме изодранной своей,

Босой и голый, ради неба,

Просил у нас кусочка хлеба,—

И вдруг богат стал! Отчего?..»

«Готов и дом уж у него!» —

Другой сказал с недоуменьем,

И все объяты удивленьем:

«И дом готов! Нельзя понять,

А как изволит отвечать,

Коль намекнешь ему об этом.

Ну — заклинай хоть Магометом,

А он одно тебе в ответ:

„Мне бог послал“. — Ни да, ни нет.

Что хочешь говори — ни слова.

Ты подойдешь: „Абдул, здорово!

Откуда денег ты достал?“

А он, проклятый: „Бог послал“.

Такой ответ — на что похоже!»

— «Да, да! И мне твердит всё то же,—

Шептал завистливый иман,—

Но я открою сей обман.

Конечно, много может вера!

Однако ж не было примера,

Чтоб за хорошие дела

Давал червонцы нам Алла.

Люби его всю жизнь усердно,

А всё умрешь так точно бедно,

Каким родила мать тебя,

Когда не любишь сам себя

И там прохлопаешь глазами,

Где должно действовать руками.

Пой эти песни простакам

И легковерным, а не нам.

Я сорок лет уже иманом,

И если с денежным карманом,

То оттого, что мало сплю

И кой-что грешное люблю.

И как, мой друг, ни лицемеришь,

Меня ничем не разуверишь:

Нашел ты, верно, добрый клад.

Проспорить голову я рад…» —

И углубился в размышленье,

Каким бы образом именье

Себе Абдулово достать.

Пронырством истину узнать —

Старанье тщетное — не можно:

Себя ведет он осторожно.

Прокрасться в дом к нему тайком

И деньги вынудить ножом —

Успех неверный и опасный;

Просить на бедных — труд напрасный;

Взаймы — не даст, украсть — нельзя…

Иман выходит из себя:

Нет средства обмануть Абдула.

Гадал, гадал, и вдруг мелькнула

Ему идея сатаны:

Пришельцем адской стороны

Иль просто дьяволом с когтями,

В козлиной шкуре и с рогами

Абдула ночью попугать

И деньги дьяволом отнять.

«Прекрасно, чудно, несравненно! —

Кричал стократно, восхищенный

Своею выдумкой, иман.—

Как дважды два мой верен план!»

Сказал — и разом всё готово.

Козла здорового, большого

В хлеву поспешно ободрал,

На палках шерсть его распял;

Сперва рукой, потом другою,

Потом совсем и с головою

В него с усилием он влез —

И стал прямой козел и бес.

«Как, как! Иман в козлиной шкуре?

Не может быть того в натуре,—

Кричат пятнадцать голосов,—

Не может быть людей-козлов!»

Друзья мои! Пустое дело:

Могу уверить очень смело

И вас, и прочих молодых,

Людей неопытных таких,

Что в сто иль тысячу раз боле

Искусств таинственное поле

Открыто глупым дикарям,

Чем нашим важным хвастунам,

Всезнайкам гордым и надменным,

Полуневеждам просвещенным.

Поверьте: множество вещей

(Прочтите «Тысячу ночей»),

Которых мы не понимаем

И нагло вздором называем,

Враньем, несбыточной мечтой,

В степях Аравии святой,

За Индостанскими горами,

За неоткрытыми морями

Не выдумки и не мечты,

А так известны, так просты,

Как наше древнее преданье

Об очень чудном наказанье

Царицей Ольгою древлян,

Как всякий рыцарский роман,

Как предречение кометы,

Как Фонтенели и Боннеты…

В козла запрятался иман,

Как русский прячется в кафтан.

В козлины лапы всунул ноги,

На голове — явились роги,

С когтями, бородой, хвостом —

И, словом, сделался козлом.

Коль говорить вам правду надо,

Я не видал сего наряда,

Но будь на месте я — не я,

Когда хоть каплю от себя

В моем рассказе я прибавил:

Мне это сведенье доставил

Один приехавший арап,

По имени Врилги-хап-хап.

Он человек весьма приятный,

И что важнее: вероятный —

Не лжет ни слова — и он сам

Свидетель этим был делам.

Спустилась ночи колесница;

Небес лазоревых царица,

Блеснула бледная луна;

Умолкло всё, и тишина

Простерлась в дремлющем селенье

Свершив обряды омовенья,

Облобызавши Алкоран,

Семейства мирных мусульман

Предались сладкому покою.

Один, с преступною душою,

В одежде беса и козла,

Забыв, что бодрствует Алла

И видят всё пророка очи,—

Один лишь ты во мраке ночи,

Иман-чудовище, не спишь,

Как тень нечистая скользишь,

Как дух, по улице безмолвной,

Корысти гнусной, злобы полный —

Ты не иман, а Вельзевул.

И вдруг встревоженный Абдул —

К нему стучится кто-то, слышит,

И за дверьми ужасно дышит,

И дико воет, и скрипит,

И хриплым гласом говорит:

«Абдул, Абдул! Вставай скорее,

Покинь твой страх, будь веселее:

Твой гость пришел, твой друг и брат.

Отдай назад, отдай мой клад;

Узнай во мне — Адрамелеха!» —

И снова грозный голос смеха,

И визг, и скрежет раздались;

Крючки на двери потряслись,

Трещит она, вали́тся с гулом,

И пред трепещущим Абдулом

Козел рыкающий предстал…

«Отдай мой клад! — он закричал.—

Отдай! — взгремел громоподобно.—

Мне было дать его угодно —

И отниму его я вновь.

Где, гнусный червь, твоя любовь

И благодарность за услугу

Мне, избавителю и другу?

…………………………………………

Кому, о дерзостный! Кому

Дерзал ты жаркие моленья

В пылу восторга и забвенья

За тайный дар мой приносить?

…………………………………………………

Куда, Адамов сын презренный,

Моей рукой обогащенный,

Златые груды ты сорил?

Меня ли тратой их почтил?

Познал ли ты мирское счастье:

Забавы, роскошь, сладострастье,

Веселье буйное пиров

И плен заманчивых грехов?

Ты не искал моей защиты;

Пророк угрюмый и сердитый

Тебе приятнее меня —

Тебе не нужен боле я!

Итак, свершись предназначенье —

Впади, как прежде, в униженье!

Отдай мой дар, отдай мой клад —

И будь готов за мною в ад!»

— «О сильный дух, о дух жестокой! —

Вскричал Абдул в тоске глубокой.—

Постой, постой! Возьми твой клад,

Но страшен мне, ужасен ад…»

………………………………………………

………………………………………………

Иман, схватив скорей мешок,

Лихим козлом из дому — скок;

Ему как пух златое бремя,

Как Архимед в старинно время,

«Нашел!» — он радостно кричит

И без души домой бежит.

Примчался, кинул деньги в сено

И стал из дьявольского плена

Свой грешный труп освобождать,

И так и сяк — тянуть и рвать

Бесов лукавых облаченье,—

Нет… ни искусство, ни уменье,

Ничто нимало не берет —

Козлина шерсть с него нейдет;

Вертится, бесится, кружится,

Потеет, душится, бранится,

Пытает снять с себя козла —

Нет силы… кожа приросла.

Что делать? Бедный ты невежда!

Исчезла вся твоя надежда:

Сырое липнет на сухом —

А ты не слыхивал о том!

Когда б ты знал хотя немного,

Что запрещается престрого

От европейских докторов

(От самых сведущих голов)

Не только в шкуры кровяные

И не совсем еще сухие

Влезать, как ты изволил влезть,

Но даже стать на них иль сесть —

Чему есть многие причины

(Которых, впрочем, без латыни

Тебе не можно рассказать),

То, верно б, шкуру надевать

Тебе не вздумалось сырую;

Теперь же плачь и во́пи: векую!

Реви, завистливый иман,

Кляни себя и свой обман,

Терзайся, лей рекою слезы,

Твое лукавство и угрозы

Увлечь ограбленного в ад

Теперь тебя лишь тяготят;

И шерсть козлиная с тобою

Пребудет ввек, как с сатаною,

Который с радостию злой

Теперь летает над тобой.

«Иман, иман! — тебе на ухо

Шипит ужасный голос духа,

Как шорох листьев иль змеи.—

Приятны ль цехины мои?»

Напрасно, мучимый тоскою,

Окован мощною рукою,

Бежишь в обитель спящих жен;

Они невинны: легкий сон

Смыкает сладостно их очи,

Для них отрадны тени ночи,

В душе их царствует покой.

Напрасно с просьбой и мольбой

Ты ожидаешь состраданья;

Твой гнусный вид, твои рыданья,

Твои слова: «Я ваш супруг!» —

Как громом их сразили вдруг.

Испуга пагубного жертвы,

Они упали полумертвы

При этих горестных словах.

«Не муж явился к нам в рогах

С брадой и шерстию козлиной,

Но дух подземный, нечестивый,

Приняв козла живого вид,

Его устами говорит».

И крик детей, и жен смятенье,

И в доме страшное волненье,

И визг, и вой: «Алла, Алла!»,

И быстролетная молва,

И речи, сказки об имане

И о смешном его кафтане

В селенье быстро разнеслись.

«Где, где он? — вопли раздались.—

Кажите нам сего урода!»

И сонмы буйные народа

К нему нахлынули на двор.

«Вот дух нечистый, вот мой вор! —

Кричал с горящими глазами

И угрожая кулаками

И вне себя Абдул-Мелек.—

Отдай, презренный человек,

Сейчас мешок мой с золотыми

Или я в ад тебя за ними,

Исчадье адово, пошлю;

Отдай мне собственность мою!»

«Абдул, Абдул! — сказал несчастный.—

Теперь я вижу, что напрасно

Не чтил Аллу я моего:

Правдиво мщение его!

Возьми твой клад — мне бес лукавый

Вдохнул поступок мой неправый».

«Теперь он боле не иман;

Его на петлю, на аркан! —

Кричал народ ожесточенный.—

Пускай во все концы вселенной

Пройдет правдивая молва,

Что так за гнусные дела

У нас карают всех злодеев».

……………………………………………

«Ура! — раздался общий крик.—

Пророк божественный велик!

Пред ним не скрыты преступленья,

И грозен час его отмщенья!

Покинь, Абдул, покинь твой страх,

Иман и клад в твоих руках».

«Так награждаются обманы

И козлоногие иманы!» —

Абдул безжалостно твердил

И по селу его водил

С веревкой длинною на шее.

«Сюда скорей, сюда скорее!» —

Кричали зрители вокруг;

И хилый дедушка, и внук,

И стар, и молод собирались,

Козлу смешному удивлялись

И тайно думали: «Алла!

Не дай нам образа козла!»

_____

Уже то время миновало;

Имана бедного не стало,

Покрыла гроб его ковыль;

Но неизгла́димая быль

Живет в преданьях и рассказах,

И об имановых проказах

Там и доселе говорят

И детям маленьким твердят:

«Дитя мое! Не делай злого

И не желай себе чужого,

Когда не хочешь быть козлом:

За зло везде заплатят злом».

И в час полночи молчаливой

Ребенок робкий и пугливый

Со страхом по́ полю бежит,

Где хладный прах его лежит.

И мусульманин правоверный

Еще доселе суеверно

Готов пришельцу чуждых стран

Сказать, что мертвый их иман

Нередко, встав из гроба, бродит

И криком жалостным наводит

Боязнь и трепет в тех местах,

Что — страшно думать о козлах.

Я дома… Боже мой, насилу вижу свет!

Мой милый, посмотри, в уме я или нет?

Не видишь ли во мне внезапной перемены?

Похож ли на себя? С какой ужасной сцены

Сейчас я ускользнул!.. Где был я, о творец!

Я мукой заслужил страдальческий венец!

Нет, Сидор Карпович, покорнейшим слугою

Прошу меня считать, но… в дом к вам ни ногою —

Хотя б вы умерли — не буду никогда.

«Что сделалось с тобой?» — «Беда, беда, беда!»

— «Положим, что беда, но объяснись, как должно».

— «Нет сил пересказать, наказан я безбожно.

Послушай и суди: сегодня поутру

Сам черт меня занес к mademoiselle[75] Тру-тру,

Известной жрице мод, торгующей духами,

Ликером, шляпками и многими вещами,

О коих я судить нимало не привык

По правилу: держи на привязи язык;

Взял дюжину платков, материй для жилетов

И, осмотрев мильон шнуровок и корсетов,

Заказанных у ней почетным щегольством,

Хотел благодарить за ласки кошельком,—

Как вдруг — преддверие блистательного храма

Звенит и хлопает… Вуаль отброся, дама

С девицей в локонах вступает в магазейн,

И милости прошу: баронша Крепсенштейн!

Взошла — и началась ужасная тревога:

„Bon jour, ma chère![76] Ба, ба, скажите, ради бога,

Ужели это вы, почтенный наш Сократ?“

Они, как сговорясь, вдруг обо мне пищат:

„Ах, боже мой! Вот смех, вот чудеса, вот странно!

Серьезный господин, который беспрестанно

Поносит женский пол, и моды, и весь свет,

Заехал к mademoiselle купить себе лорнет,

Колечко, медальон иль что-нибудь такое.

И что же? На софе посиживают двое,

Как будто о делах приличный разговор

Ведут наедине!“ Такой нелепый вздор,

Бесстыдство матери и дочери в огласку

Невольно бросило меня сначала в краску,

И я уже хотел почтенной Крепсенштейн

Сказать и пояснить, что если магазейн

Француженки Тру-тру слывет Пале-Роялем,

То ей, окутанной огромнейшим вуалем,

Едва ль не совестно с девицей приезжать

В такой свободный дом товары покупать.

Но быстро все мои тяжелые заботы

Пресекли новые парижские капоты.

„Ах, прелесть! Что за цвет! Прекраснейший фасон!

А эти складочки, а этот капишон!..

Ах, маменька! Скорей, немедленно обновы“.

— „Изволь, мой друг, изволь!“ — ответ, всегда готовый,

Был дочке радостной. Баронша — в кошелек,

А кошелек, как пух, и тонок и легок.

„Смотрите, да он пуст! — баронша закричала.—

Ах, мой создатель! Как забывчива <я> стала,

Без денег выезжать! А всё заторопясь…

Mais à propos[77],— ко мне с улыбкой обратясь,

Сказала дружески, — я видела при входе,

Что есть у вас большой бумажный курс в расходе.

Прошу, отдайте ей за эти пустяки,

А завтра мы сочтем и прежние долги“.

Что делать мне? Полез к бумажным кредиторам

И в знак почтения к уродливым узорам

Парижских епанчей три сотни заплатил.

Зато мне и хвала! Сказали: „Как он мил!“

„Конечно, очень мил“, — подумал я с досадой,

И проклял магазейн со всей его помадой,

Чепцами, блондами, а более всего

С гостями вечными, бароншами его,

Потом с покупкою и книжкою карманной,

Довольно гибкою от встречи нежеланной,

Я ехал отдохнуть в досужный час домой.

Но вот Кремлевский сад пестреет предо мной.

Нельзя не погулять. „Фома, держи левее,

К воротам. Стой!“ — и слез. Иду большой аллеей,

Любуясь зеленью и пышностью цветов,

Сажусь под арками. Тут запах пирожков,

Паштетов, соусов — приманка сибарита —

Невольно моего коснулся аппетита…

„Толпы зевак еще и гастрономов нет,—

Подумал я, — велю подать себе котлет

И выпью рюмки две хорошего донского“,—

Подумал — и взошел; велел — и всё готово.

Но только сесть хотел — дверь настежь, и Ослов

С отборной партией бульварных молодцов,

Как водится всегда, охотников до рома,

Котлет, чужой жены и до чужого дома,

Ввалил прямехонько в ту комнату, где я

Готовил скромное занятье для себя.

„Любезнейший мой друг, старинный мой приятель! —

Вскричал, обняв меня, сей новый истязатель.—

Здоров ли, жив ли ты? Скажи, какой судьбой

Привел меня господь увидеться с тобой?

Позволь, тебя всего сто раз я поцелую!

Вот друг мой, господа! Мой друг, рекомендую;

Прошу его любить: он всё равно что я,

А вам представлю их, всё добрые друзья:

Вот князь Свистов, а вот поэт Ахтикропалов,

Сверчков, Бостонников, Облизов и Пропалов.

Ей-ей, сердечно рад! Знакомьтесь поскорей;

Мы время проведем как можно веселей!“

И с этим словом все нахалы, пустомели,

Вертясь и кланяясь, вокруг меня обсели.

Котлеты между тем свернулися в желе

И лакомили мух покойно на столе.

Жестокая беда! Но вот еще мученье!

Является паштет, огромное строенье,

Торжественный венец искусства поваров,

Со свитой водок, вин и влаги всех родов.

Почтеннейший Ослов, на откуп взяв желудки,

Как истинный делец, успел уже за сутки

Вперед распорядить явленье пирога —

И снова я в руках могущего врага!

Облизов, приступя к решительному бою,

Сразил чудовище искусною рукою,

Огромный зев его на части резделил,

И всякий с лезвием ко трупу приступил.

Припомни, как терзал Демьян соседа Фоку,

Как потчевал его без отдыху и сроку

И градом пот с него, несчастного, бежал;

Так точно и меня знакомец угощал

Без срока, отдыха и даже без оглядки!

„Да кушай, милый мой, вот ножка куропатки,

Цыплята, голуби и фарш — и всё тут есть.

Отведай же, мой друг, прошу тебя я в честь“.

Хочу сказать, что сыт, — не даст ответить слова;

Лишь только я начну — и рюмка мне готова.

„Пей, пей, любезнейший! Поменьше говори.

Что за бордо, сотерн, шампанское! Смотри!

Да, кстати, добрый наш поэт Ахтикропалов,

Ты так запрятался меж рюмок и бокалов,

Что мудрено тебя найти и с фонарем.

Отсвистнись-ка, мой друг, каким-нибудь стишком!“

— „Готов!“ — сказал поэт с довольною улыбкой;

Перст ко лбу — и в ушах раздался голос хрипкой:

„Я с удовольствием сижу

В кругу друзей почтенных

И с чистой радостью гляжу

На строй бутылок пенных,

Которых слезы, как хрусталь

Лазурный, белый и румяный,

Кропят граненые стаканы —

И, не откладывая в даль,

Запью последнюю печаль“.

Скончал. Бутылка хлоп — в фиале зашипело,

И „браво“, как ядро из пушки, загремело…

„Списать стихи, списать! Вот истинный поэт!

Как скоро и легко! Отличнейший куплет!“

И вдруг карандаши и книжки записные

Посыпались на стол в хвалу и честь витии.

А я… как думаешь? Скорее шляпу, трость

Да в общей кутерьме, как запоздалый гость,

Забывши заплатить за грешные котлеты,

Которые опять быть могут подогреты,

Бежать, да как бежать! Без памяти, без сил,

Нашел свой экипаж, как бешеный вскочил.

„Пошел, Фома, пошел! Скорее, ради бога!“

Пусть там о беглеце идет у них тревога…

Уже две улицы остались позади;

Я дух переводил свободнее в груди,

И только изредка, исполненный боязни,

Погони ожидал, <как будто смертной казни>.

Но все несчастия, нарочно сговорясь,

Пред домом Трефиной меня толкнули в грязь

Без всякой милости, с Фомой, кабриолетом,

Журналом дамских мод и наконец пакетом

Материй и платков mademoiselle Тру-тру.

Как Вакхов гражданин, проснувшись поутру,

Невесело встает с услужливой постели,

Вставал из грязи я без плана и без цели.

Вдруг тонкий голосок воздушною струей

Раздался над моей печальной головой:

„Вы ль это? Боже мой! Какое приключенье!

Не сделалось ли вам удара от паденья?

Вот люди, соль и спирт — они вас укрепят.

Прошу взойти наверх“. Я бросил томный взгляд

В воздушную страну, из коей, мне казалось,

Истек приятный звук. И что же оказалось?

Особа Трефиной, дородна и тучна,

Как на море подчас девятая волна,

Стояла, на балкон небрежно опираясь.

Что было делать мне? Неловко извиняясь

В нечаянном грехе, Фому и фаэтон

Отправил я домой, а сам без оборон

От выдумок судьбы жестокой и нахальной

Повлекся к лестнице парадной машинально.

Чем встретили меня — нетрудно угадать.

Ни сил я не имел, ни время отвечать.

Напала на меня вся дамская эскадра,

Вопросы сыпались, как с Эрзерума ядра.

Бог знает, до чего б их штурм меня довел,

Но тем окончилось, что подали на стол.

Хвала на этот раз уставам просвещенья!

У Трефиной я был избавлен принужденья:

Сказал, что не хочу, — и дело решено.

Сиди, кури табак — хозяйке всё равно.

Стол начат хорошо: особы две крестились,

Потом, как водится, сперва разговорились

О важном, — например, <что будет государь

На этих днях в Москву,> что будто секретарь

Такого-то суда за рубль лишился места,

И замуж за судью идет его невеста.

Потом, на полутон понизя разговор,

Коснулись ближнего. Какой-нибудь узор

Подола Мотовой в прошедшее собранье

Успел приобрести всеобщее вниманье.

Иного с головы размерили до ног,

И всякий говорил, что думал и что мог.

Приезжий между тем господчик из Калуги

Девице Трефиной оказывал услуги:

Брался ей косточку разрезать с мозжечком

И многое шептал, как кажется, о том.

Но, как бы ни было, стол кончился исправно.

Я время проводил ни скучно, ни забавно.

Десерт и кофе шли своею чередой,

И я доволен был обедом и собой.

Но вот что повторю: осмей мое сознанье,

А вера в дьяволов имеет основанье.

Сызмала верить им от нянек я привык

И после опытом ту истину постиг.

Есть дьяволы — никто меня не переспорит,—

Не мы, а семя их кутит, мутит и вздорит.

Они, проклятые, без тела и без лиц,

Влезают и в мужчин, и в женщин, и девиц;

Сидят в них, к пакостям, страстям, порокам клонят

И, раз на шею сев, в открытый гроб загонят.

Старинный Ариман и новый падший дух

Едва ли не живут и давят нас, как мух!

Мне думать хочется, что это не пустое!

А впрочем, вот тому свидетельство живое:

Девица Фольгина по просьбе двух шмелей,

Которые, на шаг не отходя от ней,

Точили на заказ безбожно каламбуры,

Разыгрывала им отрывок увертюры

Из оперы „Калиф“, потом, переходя

От арии к рондо, нежнее соловья,

Томнее горлицы прелестным голосочком

Пропела песню: „Раз весною под кусточком“.

И прочая… Игра и пение вокруг

Сирены Фольгиной собрали знатный круг:

Дивились, хлопали, хвалили, рассуждали

И чудом из певиц торжественно назвали.

Один из сказанных услужливых господ

Приходит вне себя: как обер-франт и мот,

Скользя, подходит к ней с улыбкой чичисбея.

„Позвольте, — говорит, — божественная фея,

Устами смертного коснуться ваших рук!

Меня очаровал непостижимый звук,

Произведенный их летучими перстами“.

С сим словом подлетел и страстными губами

Хотел восторг любви руке ее принесть.

Она, заторопясь наезднику присесть,

Нечаянно ногой за кресла зацепила

И франта на парке́ с собою уронила.

„Ах, ах!“ — как водится, но дело уж не в том:

Закрыв лицо и грудь, горящие стыдом,

Как серна, бросилась в другую половину,

А ловкий петиметр, прелестную картину

Увидя и другим немножко показав,

Поднялся охая, как будто он и прав.

Что было следствием — никто меня не спросит:

Кто нюхает табак, кто лимонаду просит,

Кто сожалеет вслух и очень рад тайком,

Кто обтирается батистовым платком

И далее. Меж тем отец и мать певицы,

Разгладя нехотя наморщенные лицы,

Карету — и с двора. Я тоже замышлял,

Но Сидор Карпович тревогу прокричал:

„Куда, куда и вы?.. Гей, люди, повеленье:

Вот шляпа вам и трость — убрать на сохраненье!

Ни шагу и́з дому, ни капли воли нет.

Вы партию жене составите в пикет,

Бостончик или вист. Два столика готовы —

Прошу не отказать, не будьте так суровы!“

Засел я нехотя, смертельно не любя

Для прихоти других женировать себя.

Проходит час и два — нам дела нет нимало:

Сражаемся и всё!.. Мне даже дурно стало!

Виконт Де ла Клю-Клю, парижский патриот,

Оставя в Франции жену и эшафот,

Чтоб быть учителем у русских самоедов,

По счастью, был тогда из близких мне соседов.

„Vicomte, prenez ma place“,[78] — сказал я обратясь.

„Bon, bon!“[79] — он отвечал. И я, перекрестясь,

Но только верно уж неявно и наружно,

Пошел из-за стола рассеять миг досужный.

Послушай, что теперь случилося со мной,

И верь, что все дела текут не сатаной!

В исходе одного большого коридора

Вдруг слышится мне смех и шепот разговора.

„Подслушать тайну — есть позорная черта,—

Вдали остановясь, подумал я тогда.—

Быть может, через то я много потеряю…

Но ч<ерт> меня возьми!.. Я точно различаю

Девичьи голоса. Подслушаю секрет…“

Подкрался и взошел в ближайший кабинет.

Вот тайный разговор от слова и до слова:

Девица 1-я

Да знаешь ли ты, чем Анета не здорова?

<Девица> 2-я

Неу́жели улан?..

1-я

Уж знает вся Москва!..

Прошу покорнейше!.. Но только он едва

Останется в глупцах.

2-я

О, это вероятно!..

А впрочем, милая, какой мужчина статный!

1-я

Не Сонин.

2-я

Ха, ха, ха! Я думаю, наскучил!

1-я

Пустою нежностью в два месяца измучил!

Ах, что за фалалей! В отставку, со двора!

2-я

Налетов, камер-паж… Ma chère, убей бобра.

1-я

Et vos affaires?[80]

2-я

Hélas![81] Сказать тебе не смею!

1-я

Забавно! До сих пор?..

2-я

Он слеп, а я робею!

1-я

Кто этот в парике осанистый брюнет

Играет с Трефиной так счастливо в пикет?

Не знаешь ты его? Он мастерски играет.

Но Трефина, поверь, не много потеряет,

Хотя б он на нее сто тысяч записал.

2-я

Как? Что? Он на ноге?

1-я

Контракт уж подписал:

Что выиграет туз, тем пользуется дама.

2-я

Fi donc![82] Так нагло жить и не бояться срама!

А этот пасмурный и скучный кавалер,

Разбитый лошадьми, точь-в-точь как grande misère,[83] —

Из двух: или влюблен, или глупец тяжелый!

1-я

Тс!.. Кажется, идут! Оправимся, пойдем!..

_____

Каков был разговор! Что думаешь о нем?

А в заключение как выражено внятно:

„Влюблен или глупец!..“ Не правда ли, приятно!

А делать нечего: наука для ушей;

Недаром говорят: есть кошки для мышей.

Итак, оправившись, как скромные девицы,

Вернулся я опять в клоб новостей столицы.

Вхожу — и вижу там всезнаек дорогих

В кругу их маменек и тетенек седых.

Они уже опять и кротко и невинно,

Как куколки, сидят в беседе благочинной

И, только изредка кивая головой,

Дивуются вранью рассказчицы одной.

Я долго не спускал исподтишка их с глазу,

Но вдруг: „От сорока и восемьдесят мазу…“ —

Раздалося в углу. И что же? Мой брюнет

(Что ныне на ноге), огромнейший пакет

Имея пред собой наличных ассигнаций,

Оставя козырей к услугам древних граций,

Как бес, понтирует с каким-то толстяком.

Что раз, то „attendez!“, то транспорт, то с углом!..

Толстяк уже пыхтит, лицо краснее рака,

А всё задорнее заманчивая драка!

Но наконец нет сил!.. „Нельзя ль переменить?

Прошу, мечите вы!.. Хоть карту бы убить!..“

Ни слова вопреки. Серьезно, равнодушно

Колоды обменил злодей его послушный

И мечет. Первая убита толстяком;

Вторая также. Туз и дама пик с углом

Убиты. Карты в тос. Толстяк свободней дышит.

Другая талия — толстяк берет и пишет.

„Тьфу, счастие!“ — ворчит с досадою брюнет

И с места пересел. „Пятьсот рублей валет!“

Вспотевшая рука банкёра задрожала…

Ждут оба… карты нет… идет — направо пала!

„Насилу!.. Он опять!.. Проклятое плие!…

Он и отыгрывать! Скажите, сряду две

И три!.. Опять идет!“ Признаться, эта сцена —

Игры и счастия слепая перемена —

Невольно и меня влекла в среду толпы

Зевак, которые, недвижны, как столбы,

У стульев игроков, разиня рот, стояли

И с нетерпением конца задачи ждали.

Понтёр не сводит глаз; торопится брюнет —

И вдруг четвертый раз на правую валет!

„Фальшь! — толстый закричал. — Вот скраденная карта!“

Хватает за рукав и с первого азарта

С размаху бац его колодою в висок!..

Банкёр встает, но стул как раз сбивает с ног.

Кровь брызжет. Деньги, стол, мел, щетки, два стакана

Летят за ним вослед без цели и без плана.

„Убийство! Караул! Спасите! — раздалось,

И всё собрание рекою разлилось.—

Гей, люди, кучера! Салопы и кареты!“

Бегут по лестнице, едва полуодеты,

Теснятся, падают, толкаются, пищат —

И мигом опустел плачевный маскарад…

Я… Боже упаси свидетельственной роли!

И что мудреного? Боясь такой же доли,

Хоть сроду не бывал картежным подлецом,

Схватив чужой картуз, скорей оттоль бегом.

Зову извозчика, скачу как из содома,

И вот, как видишь сам, сейчас лишь только дома!

Петрушка, где халат? Сними скорее фрак,

Оправь мою постель, дай трубку и табак!..

Гостей не принимать! Гони их, бей, коль можно,—

И убирайся сам… Я зол теперь безбожно!»

Что делать мне от кредиторов?

Они замучили меня!

От их преследующих взоров

Хоть бросься в воду из огня!

Пугаясь встречи их накладной,

Везде я бегаю, как вор;

Но, боже мой, как ни досадно,

Где ни ступи — всё кредитор!

Как саранча, как ополченья

Теней, лишенных погребенья,

Вокруг Хароновой ладьи,—

Толпятся вкруг меня стадами

С своими жадными руками

Враги-мучители мои!

Как на трепещущее тело

В степи упавшего быка

Глядит толпа воронья смело,

Алкая жданного куска,—

Так мне глядят они в глаза

С ландшафтом харь и выраженья

Досады, злости, нетерпенья,

Притворной ласки — и следят

Меня, как рыбу или клад!

«Когда же? Скоро ли? Да что же?

Нам деньги нужны — ведь пора.

Легко ли ждали мы!» О боже,

Хоть отрекайся от двора!

Им деньги надобны — вот повесть:

Кому же не надобны они?

Сошлюсь на чью хотите совесть.

Я вновь бы занял сотни три,—

Да что ж, когда никто не верит,

А только требуют уплат;

Тут и <монах> залицемерит,

Как за грехи потянут в ад!

«Как быть, любезные, терпите! —

Заимодавцам мой ответ.—

В другое время приходите,

Теперь, ей-ей, ни гроша нет!»

Отпевши так серьезным тоном

Иль «Добрый день!», иль «Добра ночь!»,

И, кто с упреком, кто с поклоном,

Они идут лениво прочь.

Что ж, други? Честность, несомненно,

В стране подсолнечной нужна,

Но признаюсь вам откровенно:

Нужда ужасна и сильна!

Не всякий выгодно повздорит

С негодной фурией-нуждой,

За словом дело переспорит,

Хоть будь волшебник не пустой!

…………………………………………

…………………………………………

…………………………………………

…………………………………………

Скажу короче: благороден,

…………………………………………

…………………………………………

Богат, покоен и свободен

Кто обстоятельствам не раб,

Кто сам больной и эскулап!..

Но тот, кого судьба от скуки

Согнуть изволит в три дуги,

Хоть будь сам черт, да пусты руки,

Без покровительств и поруки,

Тот нос и уши береги!

Бывал и я когда-то в свете,

Кой-что нередко замечал,—

И что ж осталось на примете?

Не много чести я видал!

Случалось вскользь видать в прихожей

Или на рынке где-нибудь,

Но всё с такой дурною рожей,

Что даже страшно и взглянуть!

А у вельмож, господ чиновных,

Военных, светских и духовных,

………………………………………

………………………………………

………… В .………………………

Картежных клобах и парадах

Они являются без ней!

А что того еще смешней,—

Они с богатством и чинами

Живут одними лишь долгами.

И видел я издалека,

Что от долгов иные бары,

Хотя толсты, как самовары,

Но вместе тоньше волоска

И легче перышка гагары!

Их очень много — перечесть

За труд излишний почитаю,

Но вот о чем вас вопрошаю:

Куда ж они зарыли честь?

Смотрите: Н*** спешит к обеду,

В ландо разлегшись щегольком,—

И вот, оставивши беседу,

Домой торопится пешком.

Карета, лошади, лакеи

Исчезли вдруг, как чародеи,—

Он конфискован за долги…

И… здесь-то честь побереги!..

Спокойно лежа на диване

С хорошей трубкой табаку,

Имея тысяч сто в кармане —

Да ни полтинника в долгу,—

Конечно, нам о благородстве

Легко судить и рассуждать

И всех нечестных осуждать,

Но при большом недоброхотстве

Слепой фортуны мудрено

Сказать, что бедность и раздолье,

Квас и шампанское, подполье

И пышный замок — всё равно!

Привычка к старому невольно

Банкрота мучит и крушит,

И превратиться в Ира больно

Тому, кто жил как сибарит.

Что ж делать в море от ненастья? —

Искусно править у кормы.

Чем заменить потерю счастья? —

Искусно деньги брать взаймы.

«Но брать взаймы, так брать с отдачей,—

Рычит кредиторский подьячий,—

На это есть свои права».

О золотая голова!

Давай лишь денег нам поболе,

Под роспись или под заклад

(Чему не всякий, впрочем, рад),

А там в твоей, пожалуй, воле

По сроку требовать назад.

Греми, великий муж, протестом

И апелляций не забудь;

Коль нужно будет, то присестом

Махни по форме в земский суд

И налепи на просьбе в пуд

Печать свинцовой гирей с тестом…

А мы червонные твои

Меж тем на мелочь разменяем

И, труся грозного судьи,

Кой-где меж водкою и чаем,

…………………………………………

Когда ж до медного рубля

Съедим, убьем и протранжирим,

То, совесть бережно храня,

Тебе ж его на зубы кинем

И будем вновь тебя просить,

Нельзя ли вновь нас одолжить…

Богат я, милый, — вот проценты,

Изволь и с суммой получить.

Без денег, — друг мой, документы

Храни, чтоб всё не упустить!

Расписка, вексель — деньги тоже;

А если — вздор, — но от чего,

Меж тем избави тебя боже! —

В уплату рвенья твоего

Ты не получишь ничего,

То укрепись по-философски,

Судом разделки не проси

И, как процентщик, по-геройски

Пустой урок перенеси!

Зачем срамить себя бесславно?

Припомни только без хлопот

Панглоса мудрого расчет:

Он показал, и очень явно,

Что зло с добром в связи издавна

И всё здесь к лучшему идет.

Так что ж печальною мечтою

Тревожить робкие умы?

Перо с бумагой предо мною —

Давайте денег мне взаймы.

А вас, старинные знакомцы,

Прошу мне в уши не жужжать

И знать потверже, что червонцы

Сходнее брать, чем отдавать.

Отдам, отдам и вам, поверьте,

Но, ради бога, вкруг меня

Без шабаша не лицемерьте,

Дождитесь радостного дня!

Вот мы поправимся немного,

Свали́м огромные грехи —

И не всегда невежды строго

Судить нас будут за долги,

Как ныне судят за стихи…

Прощайте! — Ох, как будто стало

Теперь на сердце веселей;

Авось мучителей хоть мало

Я тронул логикой своей.

Дорогой в град первопрестольный,

Часа в четыре поутру,

Игрой судьбины самовольной

К ямскому сонному двору

Примчались быстро друг за другом

Две тройки и карета цугом.

Улан — красавец и корнет,

Мужчина в фраке средних лет

И барышня свежее розы,

С служанкой сивой, как морозы,

Выходят — входят и: «Гей-гей!

Давайте чаю поскорей!»

Читатель, верно, вам знакомы

Неугомонные содомы

Неугомонных ямщиков,

Итак, оставя кучеров

И слуг вертеться возле сена

И воевать за рубль промена,

Посмотрим лучше на свою

Разнообразную семью.

Облокотяся нерадиво

На стол, девица молчаливо

Сидит за чайником своим;

Улан, с искусством щегольским

Играя перстнем и часами,

В карман не лезет за словами

И, как учтивый кавалер,

Желает знать всё, например:

Кто такова она? Откуда?

Как имя ей? Мими, Земруда

Или подобное тому?

Находит в ней достоинств тьму,

Обворожен ее румянцем,

Дивится вслух прелестным пальцам,

А втайне — ножке; да притом

Он мыслит также о другом.

Невольно барышня краснеет,

Но он нимало не робеет,

Осаду правильно ведет

И смело в чашку рому льет…

Другая резкая картина:

Во фраке средних лет мужчина,

Качая важно головой,

Как будто занятый большой

Алгебраической поверкой,

С полуоткрытой табакеркой

И весь засыпан табаком,

Ходил задумчиво кругом.

Вдруг, скуча долгим размышленьем,

Подходит к барышне с почтеньем

И предлагает ей… чего? —

Понюхать… Барышня его

Глазами мерит с удивленьем

И отвечает с наклоненьем:

«Покорно вас благодарю —

Не нюхаю и не курю».

В ответ ни слова, хладнокровно

Отходит прочь сопутник скромный;

Минуты две спустя потом

Вновь угощает табаком:

«Прошу понюхать!» — «Я сказала,—

Смутясь девица отвечала,—

Что я не нюхаю». Улан,

Поставя выпитый стакан,

Взглянул, скосясь, на господина,

Но беззаботливая мина

В широком фраке чудака

Смягчила гнев его слегка.

Пунш снова налит; всё как прежде.

Но непонятному невежде

Неймется — барышне опять

Идет табак свой предлагать:

«Прошу понюхать!» — Градом слезы

Кропят ланит прелестных розы.

«Что вам угодно от меня? —

Вскричала жалостно она.—

Подите дальше, ради бога!»

— «Опять, уж это слишком много! —

Вскричал значительно улан.—

Вы наглы, сударь, вы буян!

Прошу разделаться с корнетом

За наглость даме пистолетом».

— «Зачем не так: я очень рад».

Готовы пули. Идут в сад.

Курки на взводах — бац! С корнета

Летит долой пол-эполета;

Соперник жив, без картуза.

Глядят, разиня рот, в глаза

Друг другу храбрые герои;

Потом сближаются — и двое

Вдруг составляют одного!

«Ура!» — и больше ничего…

На стол являются бутылки.

Улан, в движеньях гнева пылкий,

Был в дружбе также щекотлив:

В карманной книжке начертив

Свой полный адрес в память другу,

Пожал ему усердно руку,

Два раза в лоб поцеловал

И в ближний город поскакал.

А барышня? И, други, прежде

Пока забавному невежде

Защитник скромности — корнет —

Дал в руку смертный пистолет,

Она, с досады и испуга,

Не дождалась другого цуга

И кое-как на четверне

С двора свернула в тишине.

А наш чудак с серьезной маской

Теперь один в кибитке тряской

Летит дорогой столбовой —

На встречи новые и бой.

И точно: вдруг в глуши крапивной

Он слышит стон и вопль разрывный

И колокольчик в стороне.

Кинжал и сабля на ремне,

Ружье с картечью у лакея,—

Чего бояться? Не робея

Летит крапивою на стон —

И что ж, кого встречает он?

Два мужика… один с дубиной,

С звероподобной образиной,

За вожжи держит лошадей

Несчастной барышни моей;

А кучер с старою служанкой

Лежат бездушною вязанкой,

Опутаны без рук и ног

Веревкой вдоль и поперек…

«О боже! Стой!» — вскричал он внятно;

Вооруженный сбруей ратной,

Спешит к красавице. Кинжал

С ружьем и саблей заблистал.

Злодеи в бегство. «Вы свободны!» —

Гласит ей витязь благородный.

Пошло всё прежним чередом,

И он — в карете с ней вдвоем,

Как друг и ангел-охранитель.

«Чем заплачу вам, мой спаситель?» —

Твердит девица чудаку.

«Прошу понюхать табаку!»

А после? Что болтать пустое?

Они в Москву явились двое,

Смеялись, думали; потом

Накрыл священник их венцом;

Потом всё горе позабыли,

Гуляли, спали, ели, пили —

И, приучившись к чудаку,

Она привыкла к табаку.

Едва под Грозною[85] возник

Эфирный город из палаток

И раздался приветный крик

Учтивых егерских солдаток:

«Вот булки, булки, господа!»

И, чистя ружья на просторе,

Богатыри, забывши горе,

К ним набежали, как вода;

Едва иные на форштадте

Найти успели земляков

И за беседою о свате

Иль об семействе кумовьев,

В сердечном русском восхищенье

И обоюдном поздравленье,

Вкусили счастие сполна

За квартой красного вина;

Едва зацарствовала дружба,—

Как вдруг, о тягостная служба!

Приказ по лагерю идет:

Сейчас готовиться в поход!

Как вражья пуля, пролетела

Сия убийственная весть,

И с Ленью сильно зашумела

На миг воинственная Честь.

«Увы! — твердила Лень солдатам.—

И отдохнуть вам не дано;

Вам, точно грешникам проклятым,

Всегда быть в муке суждено!

Давно ль явились из похода —

И снова, батюшки, в поход!

Начальство только для народа

Смышляет труд да перевод.

Пожить бы вам хотя немного

Под Грозной крепостью, друзья!

Нет, нет у Розена ни бога,

Ни милосердья, ни меня!

Пойдете вы шататься в горы,

Чеченцы, бестии и воры,

Уморят вас без сухарей;

Спросите здешних егерей!..»

— «Молчать, негодная разиня! —

В ответ презрительно ей Честь.—

Я — сердца русского богиня

И подавлю пятою лесть!

Ужель вы, братцы, из отчизны

Сюда спешили для того,

Чтоб после слышать укоризны

От сослуживца своего:

„Они-де там не воевали,

А только спали на печи,

В станицах с девками играли

Да в селах ели калачи!“

(Не воевали мы, бесспорно,—

Есть время спать и воевать.)

Вам был знаком лишь ветер горный,

Теперь пора и горы знать;

Вы целый год здесь ели дули,

Арбузы, терн и виноград;

Теперь — прошу — отведай пули,

Кто духом истинный солдат!

Винить начальство грех и глупо:

Оно, ей-ей, умнее нас,

И без причины вместо супа

В котлы не льет гусиный квас.

Идите в горы, будьте рады,

Пора патроны расстрелять,

За храбрость лестные награды

Сочтут за долг вам воздавать;

А егерям прошу не верить,

Хоть Лень сослалась на их гурт:

Они привыкли землемерить

Одну дорогу в Старый Юрт».[86]

Так Честь солдатам говорила,

Паря над лагерем полка,

И Лень печально и уныло

Ушла, вздохнув издалека.

Внезапно ожили солдаты:

Везде твердят: «В поход, в поход!»

Готовы. «Здравствуйте, ребяты!»

— «Желаем здравия!» — И вот

Выходят роты. Солнце блещет

На грани ружей и штыков;

Крест на́ грудь — и как море плещет

В рядах походный гул шагов.

Вот Розен!.. Как глава от тела,

Он от дружин не отделен;

Его присутствием несмелый

Казак и воин оживлен!

Его сребристые седины

Приятны старым усачам:

Они являют их глазам

Давно минувшие картины,

Глубоко памятные дни!

Так прежде видели они

Багратионов пред полками,

Когда, готовя смерть и гром,

Они под русскими орлами

Шли защищать Романов дом,

Возвысить блеск своей отчизны

Или, к бессмертью на пути,

Могилу славную найти

Для вечной и бессмертной тризны!

Так прежде сам он был знаком

Седым служителям Беллоны;

Свои надежды, обороны

Они вторично видят в нем.

И полк устроенной громадой

По полю чистому валит,

И ветер свежею отрадой

Здоровых путников дарит.

Всё живо: здесь неугомонный

Гремит по воле барабан;

Там хоры песни монотонной

«Пал на сине́ море туман!..»,

Здесь «Здравствуй, милая…», с скачками

Передового плясуна;

Веселый смех между рядами

И без запрету тишина.

Глубокомыслящие канты

И на черкесских жеребцах

В доспехах горских адъютанты,

Крутя столбом летучий прах,

Сверкают, вьются пред глазами.

День вечереет; за горой

С полублестящими лучами

Исчез бог света золотой.

Луна серебряной лампадой

Виднеет в небе голубом;

Заря вечерняя прохладой

Приятно веет над полком.

Вперед, вперед! Еще немного —

Близка до станции дорога!

Вот ручеек горячих вод…

Отбой!.. Окончен переход!..

Кто любит дикие картины

В их первобытной наготе,

Ручьи, леса, холмы, долины,

В нагой природу красоте;

Кого пленяет дух свободы,

В Европе вышедшей из моды

Назад тому немного лет,—

Того прошу когда угодно

Оставить университет

И в амуниции походной

Идти за мной тихонько вслед.

Я покажу ему на свете

Таких вещей оригинал,

Которых, верно, в кабинете

Он на ландкартах не видал,

А, шедши фронтом, на походе

Увидит их по сторонам,

Как у себя на огороде

Чеснок и редьку по грядам.

Я покажу ему с улыбкой

На степи верст по пятисот,

На коих изредка ошибкой

Ковыль с мордвинником растет,

И, расстилаясь в день румяный,

Цветник сей длинной полосой

Блестит, как океан багряный,

Своей колючею красой.

Я покажу ему титана,

Который сед и стар, как бес,

В огромной области тумана

Всегда в войне против небес!

Из ребр его окаменелых

Мильоном волн оледенелых

Шумят и летом и зимой

Ручьи с свирепой быстротой.

Напрасно жар полдневный пышет,

Сразясь с тройным его венком,

Сердит и пасмурен, он дышит

Одними вьюгами и льдом!

Кругом, от моря и до моря,

Хребты гранита и снегов,

Как Эльборус, с природой споря,

Стоят от бытности веков!

И неприступная сияет

Из облаков их высота;

Туда лишь дерзкая мечта

С царем пернатых долетает.

Потом, направивши слегка

Полет и взору и надежде,

Я б показал сему невежде

Крутые горы из песка,

Которых около Валдая,

Раз десять в Питер проезжая,

Заметить, верно, он не мог.

А что за вид! Какой песок!

Куда ваш славный воробьевский!..

Какой-нибудь писец московский

Не только б в думе пожалел

Засыпать им свой бред плутовский,

Но, право б, горсть тихонько съел!

Потом, пришедши с ним на берег,

Я б показал ему Сулак,

Лихую Сунжу или Терек;

Не утерпел бы он никак,

Чтобы не вскрикнуть: «Что такое,

Вода иль грязные помои?»[87]

В ответ: «Помилуйте, вода,—

Сказал бы я ему невинно,—

Попробуйте, она чиста,

Как в Яузе или Неглинной!»

Потом любезному дружку

Я показал бы лес фруктовый,

В котором с девушкой суровой

Сойтись опасно пастушку,

Затем что слишком мал в округе:

Верст десять только есть к услуге,

Да и довольно некрасив:

Из грушей, персиков и слив!

Спросил бы я его учтиво:

Давно ль он прибыл из столиц?

Едят ли там в июне сливы

Без покровительства теплиц?

На все вопросы таковые

Глазища выпуча большие,

Стоял бы он передо мной,

Как сивка-бурка пред Бовой

Или как лист перед травой;

А я, в досужный час, от скуки,

В Костеках или Ташкичу,

Его ударя по плечу

И взявши дружески за руки,

Зашел бы с ним за буерак

И, севши рядом, начал так;

Мой милый! Очень натурально

Вам всем, столичным петушкам,

Из залы вышед танцовальной,

Дивиться здешним чудесам.

Вам всё здесь ново, всё забавно,

Я очень верю, потому,

Что я и сам еще недавно

Облекся в ратную суму.

И я, мой друг, в былые годы

Ходил во фраках, да каких!

Последней, самой лучшей моды,

Короткофалдых, обрезных!

Штаны на мне, я помню живо,

Любил носить я широко,

Из казимира и трико,

Внизу с чешуйкою красивой.

А сапоги — ты, верно, знал

Все магазейны по бульвару —

Мне немец Хейн всегда шивал

По тридцати рублей за пару,

На вес пять-шесть золотников.

Вот был недавно я каков!

Так обратимся мы к предмету:

Я думал так же, как и ты,

Готов был целый век по свету

Искать чудес и красоты

В природе мудрой и премудрой,

Как нам твердит ученый хор,

И восхищался до тех пор,

Пока, мне кажется, за вздор

Меня распудрили не пудрой,

Как, может, ты предполагал.

……………………………………………

…………………………………… и что же?

Прошу пройтиться на Кавказ!

С какою, думаешь ты, рожей

Узнал заслуженный приказ?

Не восхищался ли, как прежде,

Одним названием «Кавказ»?

Не дал ли крылышек надежде

За чертовщиною лететь,

Как-то: черкешенок смотреть,

Пленяться день и ночь горами,

О коих с многими глупцами

По географии я знал,

Эльбрусом, борзыми конями,

Которых Пушкин описал,

И прочая… Ах нет, мой милый!

Я вспомнил то, кем прежде был,

Во что господь преобразил,—

И с миной кислой и унылой

И нос и уши опустил!

Пришед сюда, я взором диким

Окинул всё, что прежде мне

Казалось чудным и великим,—

И всем скучал наедине,

В шуму пиров и тишине!

Вот эти дивные картины:

Каскады, горы и стремнины…

С окаменелою душой,

Убитый горестною долей,

На них смотрю я поневоле

И, верь мне, вижу из всего

Уродство — больше ничего!

Быть может, друг мой (почему же

Не быть подобному с тобой?),

Поссорясь ветрено с судьбой,

Ты сам наденешь фрак поуже

Или две капли так, как мой;

Тогда судить умнее станешь,

Навек поклонишься мечтам —

И удивляться перестанешь

Кавказа вздорным чудесам!

Меж тем уходит день за днем

Неизменяемым порядком;

Жары над странственным полком

Сменяет ночь в молчанье кратком;

За переходом переход:

Степьми, аулами, горами

Московцы дружными рядами

Идут послушно без забот.

Куда? Зачем? В огонь иль воду?

Им всё равно: они идут,

В ладьях по Тереку плывут,

По быстрой Сунже ищут броду;

Разносит ветер вдоль реки

С толпами ратных челноки;

Бросает Сунжа вверх ногами

Героев с храбрыми сердцами.[88]

Их мочит дождь, их сушит пыль.

Идут — и живы, слава богу!

Друзья, поверьте, это быль!

Я сам, что делать, понемногу

Узнал походную тревогу,

И кто что хочет говори,

А я, как демон безобразный,

В поту, усталый и в пыли,

Мочил нередко сухари

В воде болотистой и грязной

И, помолившися потом,

На камне спал покойным сном!..

А вы, бифстексы и котлеты,

Домашней кухни суета,

Какие лестные приветы

Я вам выдумывал тогда!

С каким живым воспоминаньем,

С каким чудесным обоняньем

Перед собой воображал!

Я вас не резавши глотал,

Без огурцов и кресс-салата…

А на поверку, наконец,

Увы, хоть съел бы огурец,

Да нет их в ранце у солдата!

……………………………………………

……………………………………………

Уже осталося за нами

Довольно русских крепостей,

В которых рядом с кунаками

Живут семейства егерей,

Или, скажу яснее, роты

Линейной егерской пехоты

Из сорок третьего полка.

Уж наши воины слегка

Болтать учились по-чеченски,

Как встарь учились по-немецки,

И восхищались от души

(Таков обычай русской рати),

Когда случалося им кстати

Сказать «яман» или «якши».

Уже тарутинцы успели

Подробно нашим рассказать,

Притом прибавить и прилгать,

Как в Турции они терпели

От пуль, и ядер, и чумы,

Как воевали под Аджаром,

И, быль украшивая с жаром,

Пленяли пылкие умы,

Всегда лежавшие на печке…

Мы, в разговоре деловом

Прошедши вброд еще две речки,

К Внезапной крепости тишком

Пришли внезапно вечерком…

Вот здесь и точка с запятою…

Я должен тон переменить

И, как поэт отважный, вдвое

Сурьезней дело пояснить.

Итак, принявши тон сурьезный,

Скажу вам так: когда из Грозной

Пошли мы, грешные, в поход,

То и не думали, не знали,

Куда судьба нас заведет.

Иные с клятвой утверждали,

Что мы идем на смертный бой

В аул чеченский, не мирно́й;

Другие, впятеро умнее

И на сужденье поскромнее,

Шептали всем, понизя тон,

Что наш второй баталион

Был за Андреевской нещадно

Толпою горцев окружен.

Все пели складно, да не ладно;

Один поход мог доказать,

Как хорошо умеют врать.

Замечу здесь: все офицеры,

Конечно, знали наперед

Вернее, нежель мушкатеры,

Куда судьба их заведет,

Но знали так, как думать должно,

Не для других, а для себя;

Итак, рассказов не любя,

Хранили тайну осторожно.

Теперь, к Внезапной подходя,

Засуетились все безбожно:

«Да где ж второй наш батальон?

Ведь, говорят, в осаде он».

— «Э, вздор, налгали об осаде:

Он здесь с бутырцами стоит;

Смотрите, ежели в параде

Он нас принять не поспешит».

— «Да, если здесь, то, верно, выйдет».

Идет наш первый батальон —

И что же? Место только видит,

Где был второй… «Да где же он?» —

Один другого вопрошает,

А тот в ответ ему: «Бог знает!»

Меж тем и спать уже пора…

Как раз раскинули палатки,

И разрешение загадки

Все отложили до утра.

Вали[89] бессменный Дагестана

И русской службы генерал,

В Тарках, без трона и дивана,

Сидел владетельный шамхал.

Ему подвластные магоги

В папахах[90], с трубками в руках,

Сложив крестом смиренно ноги,

Сидели также на коврах,

Как одурелые французы

От русской пули и штыков.

Они внутри своих лесов

Покойно сеяли арбузы,

Пшеницу, просо и саман,[91]

В душе, быть может, персиян

И турок нам предпочитали,

Но между тем, <боясь плетей,>

Без отговорок и затей,

Уставы наши принимали,

Склонясь покорною главой

Перед десницей громовой.

Враги порядка и покоя,

Они, подчас от злобы воя,

Точили шашки на кремнях,

Но грохот пушки на горах

Вослед словесных увещаний

Всегда и быстро укрощал

Тревоги буйственных собраний

И мир в аулах водворял.

Так их смирял Ермолов славный,

Так на равнинах Эрпели

Они позор свой погребли,

Вступивши с Граббе в бой неравный.

С тех пор устроенной толпой,

Смиряя пыл мятежной страсти,

Они под кровом русской власти

Узнали счастье и покой.

Последний луч надежды темной

Бросал в разбойничий аул

Глава Востока — Истамбул,

Но, сокрушив кумир огромный

И льва тавризского связав,

С брегов Аракса до Кубани

Могущий росс, питомец брани,

Лишил злодеев тщетных прав.

Закоренелые невежды,

От Черных гор до снеговых,

С потерей слабой их надежды

Вписались все в число мирны́х.

Какой-нибудь Самсон презренный

Или преступный Каплунов,[92]

Спасаясь казни заслуже́нной,

Тревожат мир ночных воров

И потаенными стезями

С мирны́ми, добрыми друзьями

Из гор являются врасплох

Перед стадами земляков.

Но правосудный меч в размахе

Висит на нити роковой,

И рано ль, поздно ль головой,

В оцепенении и страхе,

Злодеи дань позорной плахе

Заплатят жалкой чередой.

Итак, кавказские герои

В косматых шапках и плащах,

Оставя нехотя в горах

Набеги, кражи и разбои,

Свою насильственную лень

Трудом домашним заменили

И кукурузу и ячмень

С успехом чудным разводили.

Как вдруг в один погодный день,

На зло внезапное и горе,

Из моря или из-за моря —

О том безмолвствует молва —

У них явился гость отменный,

Какой-то гений исступленный,

Пророк и поп Кази-Мулла.

Как муж, ниспосланный от бога

Для наставленья мусульман,

Нося открытый Алкоран,

Он вопиял сначала строго

На тьмы пороков и грехов

Своих почтенных земляков.

Стращал их пагубною бритвой,

Которой к раю на пути,

Запасшись доброю молитвой,

Должны их души перейти

Иль, отягченные грехами,

Упасть на огненное дно,

Где нечестивым суждено

Жить в вечной каторге с чертями.

«О, горе нам, Алла, Алла! —

Черкесы вторят с умиленьем.—

Велик и прав святой мулла

С ужасной бритвой и мученьем!»

А он, усами шевеля,

Как голова на сходе шумном,

И знаком вопли прекратя,

Вещал в пророчестве безумном:

«Откройте сонные глаза,

Развесьте уши все народы!

Грядут со мною чудеса

И воскресение свободы!

Определения судьбы

Готовят нам иную долю:

Исчезнет Русь, конец борьбы —

Вы возвратите вашу волю!

Жив бог, а я его пророк!

Его уста во мне вещают,

В моей деснице пребывают

И жизнь, и смерть, и самый рок!

Как дождь нежданный и обильный,

Мы ополчимся на врагов,

Прогоним их рукою сильной

С анапских пашен и лугов,

С холмов роскошных Дагестана

И ненавистного тирана

Свободных гор, без оборон,

Обратно вытесним за Дон!

О, верьте! Крепости, станицы

И села русских — прах и тлен;

Их дети, жены и девицы

Узнают гибель, месть и плен!

И населят леса и степи,

У нас отнятые войной,

И только с смертию земной

Спадут с них тягостные цепи!»

И раздались и вопль и стон:

«Исчезни, Русь, ступай за Дон!»

Смутились буйственные горы;

В мятежных сонмах, в тишине,

Везде идут переговоры

Об удивительной войне.

Везде мулла благовествует;

Он — им посланник от небес,

Нигде ни шагу без чудес:

Там он покойно марширует,

Босой, все видят, по реке;

Там улетает налегке

К седьмому небу из аула;

Там обращает кошку в мула,

А здесь забавной чередой

Переменяет вид природный

И перед вами как угодно —

Без бороды и с бородой!

В один и тот же миг нежданный

Изволит быть в пяти местах.[93]

Короче: поп довольно странный,

Хотя б и в русских деревнях.

Что делать? Шутка не до смеха!

Пошла ужасная потеха.

Черкес мирно́й и немирной —

Все бредят мыслию одной:

Скорей исполнить предсказанье,

Закон докучный истребить

И Русь святую на изгнанье

За Дон широкий осудить.

Иные кое-где от скуки

Уже сбирались по ночам,

Но им, как дерзким шалунам,

Веревкой связывали руки;

Другие, несколько умней,

С мирского общего совета

Держались неутралитета

И ожидали лучших дней.

Но больше всех, как якобинцы,

Взбесились жители земли

Под управлением Вали —

Неугомонные тавлинцы;

За ними вслед койсубулинцы.

Шамхал, заботливый старик,

Кричал о казни громогласно,

Но беспокоился напрасно,

И бунт торжественно возник.

Читатель, ежели ты срода

Хотя две книги прочитал,

То непременно угадал

Причину нашего похода.

Что будет далее, прошу

Меня не спрашивать заране:

Ты не останешься в обмане,

Я всё подробно опишу.

Когда по высшему веленью

Уничтожались иногда

С лица земного города,

То мудрено ль землетрясенью —

Хочу я физиков спросить —

Аул кумыков навестить,

Разрушить две иль три мечети,

В которых набожно с муллой

Молились девы, старцы, дети

Перед невидимым Аллой —

И вдруг с глухим подземным гулом,

Под грудой камней и столпов,

Прешли в обители отцов?

Вот быль с Андреевским аулом:

Шесть суток гром по временам

Из тьмы кромешной по горам

Носился тихо и протяжно,

Потом решительно и важно

Во всех местах загрохотал,

Дома и сакли разметал,

Испортил в крепости строенья,

Казармы, стены, укрепленья —

И… очень скромно замолчал!

Сего печального явленья

Мы не застали, но следам

Еще живого разрушенья

Дивились с горестию там.

Всё было дико и уныло,

Всё душу странника в тоску

И грусть немую приводило.

Громады камней и песку,

Колонн разбитых пирамиды,

Степные пасмурные виды,

Туман волнистый над горой,

Кустарник голый и порой

Как будто мертвое молчанье…

Два дня томилось ожиданье:

Когда ж идти на явный бой,

Алкая смерти благородной?

Раздался снова шум походный —

И полк дружиной боевой

Идет дорогою степной.

Всё те же хо́лмы, горы, реки,

Всё те же ветры и жары,

Сырые, вредные пары

И кукурузные чуреки;[94]

Всё те же змеи по полям,

Вода с землею пополам,

Кизиль неспелый, розан дикой;

Черешня с луком и клубникой,

Чеснок, коренья всех родов

И сыр из козьих творогов…

Идут… Седая пыль столпами

Летит вослед за казаками;

Мирны́е всадники толпой

Покойно едут стороной;

Мешаясь с ними, офицеры

Заводят речи — на словах

И пантомимой — о конях,

Кинжалах, шашках; канонеры

За путевым экипажо́м

Идут с зажженным фитилем;

Джигиты бешеные скачут;

Трещат колеса по кремням;

Арбы немазаные плачут;

Везде и крик, и шум, и гам.

Там с крутизны несется фура,

Там, между узких дефилей,

Впрягают новых лошадей.

Но вот аул Темир<-Хан-Шура>

Мелькнул за речкою вдали;

Вот ближе, ближе… Перед нами…

Прошли… Привал!.. И за стенами

На отдых воины легли.

Вода кипит, огонь пылает;

Быки в котлах, готов обед;

Здоровы все, усталых нет!

Вдруг шум внезапный прерывает

Вои́нский добрый аппетит.

Глядим… Какой чудесный вид!

Из-за горы необозримой

Необозримою толпой,

Покорной, тихою стопой

Идет народ непокоримый.

Потупя взоры в тишине,

Как очарованы во сне

Питомцы яростные брани;

Обезоружены их длани;

Ни пистолет, ни ятаган

Не красят пышного наряда;

Вся их надежда, вся ограда

Перед начальником отряда —

Их предводитель Сулейман.

Печален, бледен, сын шамхала,

Склоня колена и главу,

Почтил безмолвно генерала.

Ковер раскинут на траву,

И, может быть, в виду народа,

За кратким отдыхом похода,

Судьба пришельцев решена!

Паше бумага подана…

Он пишет… кончил. С уваженьем

Вторично голову склоня,

Садится с ловким небреженьем

На подведенного коня.

Народ, князья, все равным кругом

Его обстали… На коней

Взлетают все… Быстрей, быстрей

Обратно скачут друг за другом.

И, то являясь на горе,

То исчезая за горою,

Как свет на утренней заре

В борьбе с туманной пеленою

Иль при волшебном фонаре

Рои китайских легких теней,

Они сокрылись… Для чего?

Откуда, как и отчего?

Не предложу моих суждений,

Не объясню вам ничего,

Затем что знаю очень мало;

Что знаю мало, не скажу,

А лучше место покажу,

Где всякой тайны покрывало

Всегда прозрачно и светло,

Как изумруд или стекло.

Вот это место дорогое:

Оно на кухне у котлов.

Там всё премудрое земное;

Там ежедневно от голов

Веселых, добрых, беззаботных

И завсегда словоохотных

Легко вы можете узнать

Такие вещи в белом свете,

О коих даже в кабинете

Не часто смеют рассуждать.

Там всё подробно вам докажут,

А в заключение того

С божбой анафемскою скажут,

Что этот слух от самого

Кузьмы Савельича Скотова.

«Коль скоро так, тогда ни слова,—

Все закричат, разиня рот,—

Кузьма Савельич не соврет!»

А кто он? — спросите вы кстати;

Да генеральский человек…

Ужели то вам невдомек?

Таков обычай русской рати.

Прошу пожаловать за мной

К котлам… поближе… так… садитесь.

Вот ложка вам, перекреститесь…

Бульон здоровый и мясной…

Чу!.. О тавлинцах разговоры.

Кашевар 1-й

Да, да, естественные воры!

Коль наших нет, так берегись,—

Башку сорвут, как звери злые;

Отрядом только покажись —

И все приятели мирны́е.

Кашевар 2-й

Весь в красном, сколько серебра

На шароварах и бешмете!

Кашевар 1-й

Как не иметь ему добра,

Порезав нас, на белом свете?

Мушкатер

(раскуривая трубку)

Сперва словами улещал,

Что бунтоваться уж не станет,

А после клятву написал.

Голосов 10

Небось!.. Московских не обманет!..

Кашевар 1-й

Я, говорит он, воевать

С царем российским не намерен,

А чтоб он был во мне уверен,

Готов ему присягу дать,

И серебра, и много злата.

А есть в горах у нас два брата,

Которых трусит весь Кавказ,—

Они воюют против вас.

Кашевар 2-й

(из-за котла)

Уймем не этаких нахалов.

Кашевар 1-й

А я, дескать, Мирза Шамхалов,

Ваш вечный данник и слуга!

Мушкатер

Забудет гневаться… Ага!..

А сколько верст еще до места?

Кашевар 1-й

Да что! С хорошего присеста

Часа в четыре мы дойдем.

Кашевар 2-й

И всех их завтра перебьем!

Да, если б что-нибудь под руку

Случилось, братцы, мне поймать,

Уж то-то б стал я разгонять

На кухне тягостную муку,

Всегда б был навесе́ле, пьян!

Кашевар 1-й

Гей, вы, вставайте, барабан!

Котлы, котлы! Как сходны вы

С столами светских сибаритов,

Где пресыщаются умы

За недостатком аппетитов

Болтаньем сплетницы-молвы!

А вы, одутливые бары,

Среди поклонников своих —

Желудков тощих и пустых,—

Вы в полном смысле кашевары!

Вот наконец мы и пришли

Под знаменитый Эрпели!

В пяти частях моих записок

Представя вкратце весь поход,

Я должен здесь, как Вальтер Скотт

Или Байро́н, представить список

С живых разительных картин

Вам, мой любезный господин,

Иль вам, почтеннейшая дама

(Которым вместо порошков

Смекнула ласковая мама

Поднесть тетрадь моих стихов.

Рецепт действительный, не спорю).

Но, к моему большому горю,

Я должен правду вам сказать,

Что не умею рисовать.

Учился прежде у Визара

Чертить конту́ры рук и ног,

Но смелой живописи дара

Понять, как Й<оге>ля урок,

Подобно У<тки>ну, не мог.

Простите ж мне мое незнанье —

Ему взамену есть старанье;

Мой безыскусный карандаш

Так точно верен без поверки,

Как на устах у лицемерки

Всегда готовый «Отче наш».

Картина первая: на ровном

Пространстве илистой земли

Стоит в величии огромном

Аул тавлинцев — Эрпели.

Обломки скал и гор кремнистых —

Его фундамент вековой!

Аллеи тополей тенистых —

Краса громады строевой!

Везде блуждающие взоры

Встречают сакли и заборы,

Плетни и валы; каждый дом —

Бойница с насыпью и рвом.

Над разорвавшейся рекою,

Бегущей с горной высоты,

Искусства чудного рукою

Везде устроены мосты;

Водовороты, переходы,

Каскады, мельница, отводы —

Всё дышит резкой наготой

Природы дикой и простой!

В ауле шум и конский топот,

Молчанье жен и детский хохот;

На кровлях, в окнах, у ворот

Кипящий ветреный народ,

Богато убранный, одетый,

Как кизильбаши персиян;

Там — оттоманский ятаган,

Там — ружья, сабли, пистолеты

Блестят, сверкают серебром

В своем параде боевом;

Здесь — коней странные приборы:

Луки, уздечки, стремена;

Бород раскрашенных узоры,

Куски материй, полотна,

Едва скрывающие плечи

Седых, запачканных старух,

И лай собак на русский дух,

И крик, и визг, и сцены встречи,

И говор волн, и ветра гул —

Вот скопиро́ванный аул!..

Идем — и вид другой картины:

Среди возвышенной равнины,

Загроможденной с двух сторон

Пирамидальными горами,

Объявших гордыми главами

С начала мира небосклон,

Разбиты белые палатки…

Быть может, прежние догадки

Теперь решились: это он —

Второй наш добрый батальон!

Так, он — свободный, незапертый,

Как утверждали мы сперва,

Но вот еще здесь лагерь!.. Два!..

И три!.. Наш будет уж четвертый…

Идет всё далее отряд…

Вот эполеты забелели.

…………………………………………

Бутырцы красные блестят…

Московцы странно говорят…

…………………………………………

«Какой же, братцы, это полк?»

— «Куринский!» — некто отвечает…

…………………………………………

И начался тихонько толк!

Меж тем особу генерала

Два сына старого шамхала,

Со свитой пышною князей

И благородных узденей,

С благоговеньем окружали

И на челе его читали

И мир и грозный приговор —

Великой правды договор.

Поборник древней русской славы,

Как полководец величавый,

Он привлекал к себе сердца;

В нем зрели с чувством удивленья

Два неразрывные стремленья:

И властелина, и отца.

Что мыслил он? Что отражалось

Во глубине его души?..

Не смеем знать… нам оставалось

Молить всевышнего в тиши;

О чем молить — другая тайна:

Ее постигнуть может тот,

Кто духом истый патриот;

Для злых она необычайна.

О Эрпели, о Эрпели!

И ты уроком для земли!

И ты, быть может, для поэта

В другие дни, в другие лета

Послужишь пищею живой!

Ты воскресишь воспоминанье

О бурях сердца, о страданье

Души, волнуемой тоской,

Под игом страсти роковой!

Быть может, ежели холера

Меня в червя не обратит,

Походный грифель мушкатера

В карманной книжке сохранит

Твои леса, ручьи и горы,

И друга искреннего взоры

Прельстятся с правнуком моим

Изображением твоим.

Я расскажу им в час досужный

Об эрпелийской красоте

И эпизод довольно нужный

Не пропущу о баранте,

Кафир-Кумыке, Казанищах,

Где был второй наш батальон,

И о любезнейших дружищах,

Которым всё поведал он

Под сенью мирных балаганов:

Плененье горских пастухов

Со многим множеством баранов

И полновесных курдюков…

Тьмы разных случаев, тревоги

И приключения в дороге…

Все эти песни хороши,

Но вот что в голову мне входит:

Подчас за разум ум заходит,

А я теперь хоть не пиши,

Заняться вздумал я мечтою

Нелепой, странной и пустою —

О счастье будущих времен,

А настоящие оставил,

Тогда как первый батальон

Еще палаток не поставил.

Итак, моя галиматья,

Adieu[95] до будущего дня!

Не зная исстари властей,

Повиновенья и князей —

Вина мятежных покушений,

Бунтов и общего вреда,—

В кругу шамхаловых владений

Гнездилась дикая орда.

На дне вертепов неприступных,

Таясь, как новый сатана,

Таить не думала она

Надежд и замыслов преступных:

Взирая гордо на позор

Бунтовщиков окружных гор,

Смиренных вдруг единым словом,

И, ненавидя мир и дань,

В ожесточении суровом

Она готовилась на брань.

Ни жребий явный истребленья,

Ни меры кроткия главы

Победных войск и ополченья

В виду защитной их горы,

Ни увещания тавлинцев

……………………………………

Не укротили роковой

Отважный бунт койсубулинцев.

С вершин утесов на отряд

Они смеются беззаботно,

Готовят пули и охотно

Кинжалы длинные острят.

Ни путь широкий, ни тропины

На их высокие стремнины

Стопы пришельцев не ведут.

Пред любопытными очами

Стоит с гранитными стенами

Природной крепости редут,

Недосягаемый, огромный.

И за оградой вековой,

В хаосе пропасти бездонной,

Как тартар буйный и живой,

Кипят свободные аулы…

Кто видел легкие черты

С картины адской суеты

В заводах Брянска или Тулы,

Где неумолчной чередой

Гудят и стонут над водой

Железо, медь, чугун и камень,

Где угли, искры, жар и пламень

Блестят, сверкают и шумят,

Где гвозди, молоты, машины

И рук искусственных пружины

В насильном действии звучат

И поражают удивленьем

И свежий слух, и свежий взор,—

Того незначащим сравненьем

Знакомлю с видом этих гор.

Дыша слепым ожесточеньем,

Там всё кипит вооруженьем:

Как муравьиные рои,

Мелькают всадники и кони,

Куют джелоны, сбруи, брони,

Чеканят ружья, лезвии;

Везде разъезды, шум и топот;

В глухой дали отзывный грохот,

Огни, пальба, вои́нский крик

И в кольцах грудь — на русский штык.

Они не знают нашей встречи,

Им незнаком открытый бой;

Питомцы наглых битв и сечи,

Они не зрели над собой

Свистящих ядер и картечи.

Но рати северной приход

Даст брани новый оборот!

…………………………………………

…………………………………………

………………………… В восьми верстах

От гордой вражьей цитадели,

Среди равнины на холмах

Шатры отряда забелели.

Здесь видим дружные полки

С брегов Москвы благословенной,

А там — граненые штыки

Пехоты русской отдаленной,

Из заграничных городов,

Всегда готовые на зов

Царя, начальников и чести;

Там, гибель верная врагов,

Алкая крови, бед и мести,

Стоит ватага казаков;

А там за лагерем походным

Ибрагим-бек и Ахмет-хан,

Князья от крови мусульман,

Пылая рвеньем благородным,

Из разных стран под Эрпели

Свои дружины привели.

У них кумыки и тавлинцы

С свинцом и сталью на конях,

И с ятаганами в боях

Пехота горцев — мехтулинцы.

У вод холодного ручья

Аул летучий их мятется,

И знамя розовое вьется

Над белой ставкою вождя.

Все ждут решительной осады,

Все ждут и смерти и награды!..

И вот на утренней заре

Отрядом легким батальоны

С весельем двинулись к горе!

Пути не видно… Нет препоны!

Война и слава не без слуг:

С подошвы горной сотни рук

Взрывают новую дорогу!

Идут и роют… Впереди

Зияют пушки роковые,

Внутри рядов и позади

Кинжалы, ружья боевые

И беспардонные штыки!

Вот пуля свищет, вот другая!..

Идут!.. Вот залп из-за кремней

Раздался, сверху пролетая!..

Идут, работают смелей!..

Уж высоко! Туман нагорный

Густеет, скрыл средину гор;

Темнеет день, слабеет взор,—

Идут отважно и упорно.

Внезапный холод, ветер, дождь

Приводят в трепет нестерпимый,—

Идут стеной неотразимой!

Среди их друг и бодрый вождь!

Вот солнце яркими лучами

Блеснуло вновь. Туман исчез…

Они вверху, и пред глазами,

С огромной массою небес,

Как в неразрывной, длинной цепи,

Слились, казалось, горы, степи,

Холмы, долины. Целый мир

Представил чувствам дивный пир…

Безмолвно воины взирают

На точку светлую земли;

Едва заметные, мелькают

Под ними стан и Эрпели.

Вдали, под крепостию Бурной,

Синеет моря блеск лазурный,

Ландшафт несвязный дальних стран,

И вкруг — воздушный океан!..

Поражены недоуменьем,

Они бросают мутный взор

Во глубину ужасных гор,

Глядят… И с радостным движеньем

От поразительных картин

Отряд отхлынул от стремнин!

Там — света нового пространство,

Мифологическое царство

Подземных теней и духо́в;

Там елисейские долины,

О коих исстари веков

Не знают русские дружины,

Цветут средь рощей и дубров;

Там по гранитам зеленели

Кедровник, пихта, о́льха, ели;

Там, роя камни и песок,

Сулак, как мелкий ручеек,

Бежал извилистой струею;

А там огромной полосою

Вдали тянулись над водой

Скалы безбрежные грядой;

И тридцать шесть аулов бранных,

Покрытых мрачной тишиной,

Как сонмы демонов изгнанных,

В тени чернели рассыпной.

Глаза, очки, лорнеты, трубы,

Носы, фуражки, уши, губы —

Всё устремилось с высоты

В страну ужасной красоты.

Глядели, думали, дивились,

Кричали, охали, крестились

И, изумленные, сошли

С полнеба к жителям земли.

Насилу кончил! Слава богу!

Устал! Позвольте замолчать…

Прорыв на первый раз дорогу,

Поэму буду продолжать.

Всего мучительней на свете

Сурьезный выдержать рассказ,

А я — имейте на примете —

Перо туплю не на заказ,

Без подлой лести и прикрас.

Не знаю, строгая цензура

Меня осудит или нет;

Но всё равно — я не поэт,

А лишь его карикатура.

«Ну-ну, рассказчик наш забавный,—

Твердят мне десять голосов,—

Поведай нам о битве славной

Твоих героев и врагов!

Как ваше дело, под горою?»

— «Готов! Согласен я, пора!

Итак, торжественно со мною

Кричите, милые: ура!»

— «Ба! И сраженье и победа,

Как после сытного обеда

Десерт и кофе у друзей!

Так скоро?» — «Ровно в десять дней

Покорность, мир и аманаты —

И снова в Грозную поход!»

— «Какой решительный расчет,

Какие русские солдаты!

Но как, и что, и почему?»

Вот объяснение всему:

Койсубулинская гордыня

Гремела дерзко по горам;

Когда ж доступна стала нам

Их недоступная твердыня

Посредством пушек и дорог

(Чего всегда избави бог),

Когда злодеи ежедневно,

Как стаи лютые волков,

На нас смотрели очень гневно

Из-за утесов и кустов,

А мы, бестрепетною стражей,

Меж тем работы берегли

И, приучаясь к пуле вражьей,

Помалу вверх покойно шли,

И скоро блоки и машины

Готовы были навестить

Их безобразные вершины,

Чтоб бомбой пропасть осветить,—

Тогда военную кичливость

У них рассудок усмирил

И непробудную сонливость

Бессонный ужас заменил.

Сначала, бодрые джигиты,

Алкая стычек и борьбы,

Они для варварской пальбы

Из-под разбойничьей защиты

Приготовляли по ночам

Плетни с землею пополам,

Дерев огромные обломки

И, давши залп оттуда громкий,

Смеялись нагло русакам,

Стращали издали ножами

С приветом: «яур» и «яман» —

И исчезали, как туман,

За неизвестными холмами;

Но после, видя жалкий бред

В своем бессмысленном расчете,

Они от явных зол и бед

Все были в тягостной заботе.

Едва зари вечерней тень

Прогонит с гор веселый день

И ляжет сумрак над полями —

Никем не зримыми толпами

В ночном безмолвии они

Разводят яркие огни,

Сидят уныло над скалами

И озирают русский стан,

Который, грозный, величавый

И озарен луной кровавой,

Лежит, как белый великан.

С рассветом дня опять в движенье

Неугомонная орда:

Отрядов сменных суета

И новых пушек появленье

Своей обычной чередой —

Всё угрожает им бедой,

Неотразимою осадой!

Невольный страх сковал умы

Детей отчаянья и тьмы

За их надежною оградой…

И близок час! Готов удар!

Кипит в солдатах бранный жар!

Полки волнуются, как море!

Последний день… и горе, горе!..

Но вот — внезапно мирный флаг

Мелькнул среди ущелий горных;

Вот ближе к нам — и гордый враг,

С смиреньем данников покорных,

Идет рассеять русский гром,

Прося с потупленным челом

Статей пощады договорных!

Статьи готовы, скреплены…

Народов диких старшины

Решают участь поколений!

Восходит светлая заря!

В параде ратные дружины:

Койсубулинские стремнины

Под властью русского царя!

Присяга нового владенья —

И взорам тысячей предстал

Победоносный генерал

Без битв и крови ополченья!..

Цветут равнины Эрпели!

Покой и мир в аулах бранных!

Не видят более они

Штыков отряда троегранных!

В своих утесах вековых

Не слышат пушек вестовых!

Громада зыбкая тумана,

Молчанье, сон и пустота

Объемлют дикие места

Надолго памятного стана!

И стан под Грозною стоит…

Но дума, дума о прошедшем

Невольно сердце шевелит;

В бреду поэта сумасшедшем

Я дни минувшие ловлю

И, угрожаемый холерой,

Себя мечтательною верой

Питать о будущем люблю!

Поклонник муз самолюбивый,

Я вижу смерть невдалеке,

Но всё перо в моей руке

Рисует план свой прихотливый:

Сойдя к отцам вослед других,

Остаться в памяти иных!

Быть может, завтра или ныне,

Не испыта<вши> вражьих пуль,

Меня в мучной уложат куль

И предадут земной пустыне!..

В глухой, далекой стороне

От милых сердцу я увяну…

В угодность злобному тирану,

Моей враждующей судьбе!

Увидя мой покров рогожный,

Никто ни истинно, ни ложно

Не пожалеет обо мне.

Возьмут, кому угодно будет,

Мои чевяки и бешмет

(Весь мой багаж и туалет) —

И всякий важно позабудет,

Кто был их прежний господин!

А панихиды, сорочин,

Кутьи и прочих поминаний

Хоть и не жди!.. Вот мой удел!

Его без дальних предсказаний

Я очень ясно усмотрел!

Что ж будет памятью поэта?

Мундир?.. Не может быть!.. Грехи?..

Они оброк другого света…

Стихи, друзья мои, стихи!..

Найдут в углу моей палатки

Мои несчастные тетрадки,

Клочки, четвертки и листы,

Души тоскующей плоды

И первой юности проказы…

Сперва, как должно от заразы,

Их осторожно окурят,

Прочтут строк десять втихомолку

И, по обычаю, на полку

К другим писцам переселят…

А вы, надежды, упованья

Честолюбивого созданья,

Назло холере и судьбе,—

Вы не погибнете с страдальцем:

Увидит чтец иной под пальцем

В моих тетрадках А и П,

Попросит ласковых хозяев

Значенье литер пояснить —

И мне ль забвенным, мне ли быть?

Ему ответят: «Полежаев…»

Прибавят, может быть, что он

Был добрым сердцем одарен,

Умом довольно своенравным,

Страстями, жребием бесславным

Укор и жалость заслужил;

Во цвете лет — без жизни жил,

Без смерти умер в белом свете…

Вот память добрых о поэте!

Цель бытия души высокой,

Удел и жизнь полубогов,

Сияет слава в тьме веков,

В пучине древности глубокой!

Подобно юной красоте

В толпе соперниц безобразных,

Подобно солнцу в высоте

Перед игрой лучей алмазных,

Она блестит, она горит

Без украшений и убранства,

Среди бесплодного тиранства

Своих ничтожных эвменид.

Где тот, чью душу не волнует

Войны и славы громкий глас?

Чье сердце втайне не тоскует,

Внимая воина рассказ

О наслажденьях жизни бранной,

Кровавых сечах и боях,

О вражьих пулях и мечах

И смерти, всюду им попранной?

Кто не стремится, не летит

Душой за взором и за словом,

Когда усастый инвалид

На языке своем суровом,

Но верном, как граненый штык,

С которым к правде он привык,

Передает детям иль внукам

Любимый ключ к своим наукам —

Большую повесть прежних лет?

О, знай, питомец Аполлона,

Там, где витийствует Беллона,

Ничтожен гений и поэт!

Есть много стран под небесами,

Но нет той сча́стливой страны,

Где б люди жили не врагами,

Без права силы и войны!

О, где не встретим мы способных

Основы блага разрушать?

Но редко, редко нам подобных

Умеем к жизни призывать!..

Младые воины Кавказа,

Война и честь знакомы вам;

Склоните слух к моим словам,

К словам кавказского рассказа!

Я не усастый инвалид,

Наследник песней Оссиана;

Под кровом горного тумана

Мне дева арфы не вручит…

Но ропот грусти безотрадной,

Пиры кровавые мечей

Провозгласит вам, славы жадный,

Певец печали и страстей!

Добыча юности безумной

И жертва тягостная дня,

Я загубил уже в подлунной

Состав весенний бытия.

Неукротимый и мятежный,

Покоя сладкого злодей,

Я потонул в глуби безбрежной

С звездой коварною моей!

На поле чести, в бурях брани

Мой меч не выпадет из длани

От страха робостной души,

Но, вечной грустью очарован,

Наедине с собой, в тиши,

Мой ум бездействен, дух окован

Цепями смерти вековой,

Как гений злобы роковой!

Забытый, пасмурный и скучный

Живу один среди людей,

Томимый мукою своей,

Везде со мною неразлучной…

Безжалостный, свирепый взор,

Привет холодный состраданья —

Всё новой пищей для страданья,

Всё новый, вечный мне укор!..

Одни тревоги и волненья,

Картины гибели и зла —

Дарят минуты утешенья

Тому, кто умер для добра…

Так, уничтоженный для жизни,

Последней кровью для отчизны

Я жажду смыть мое пятно!..

О, если б некогда оно

Исчезло с следом укоризны!

Военный гул гремит в горах;

Клятвопреступный дагестанец,

Лезгин, чеченец, закубанец

Со мною встретятся в боях!

Не изменю царю и долгу,

Лечу за честию везде

И проложу себе дорогу

К моей потерянной звезде!

Меж тем под ризою ночною

Шумит в разбойничьем лесу

С своей обычной быстротою

По голым камням Араксу.

Но искры бунта с новой силой

Пророк неистовый раздул,

И стал пустынною могилой

Мятежных подданных аул.

Всё пусто в нем! Свирепый пламень

Пожрал жилище беглецов;

Обломки бревен, черный камень

И пепел брошенных домов

Гласят об участи врагов!

Там, где под русскою защитой

Недавно цвел веселый мир,

Лежит возникший и разбитый

Чеченской вольности кумир.

Поля и нивы золотые —

Удел богатой тишины —

В места унылые, пустые

В единый миг обращены.

Их топчет всадник беспощадный

Своим гуляющим конем,

Меж тем как хищник кровожадный

В оцепенении немом

Клянет отмстительную руку

Неодолимого бойца

И видит, с жалостью отца,

Тоску, отчаянье и муку

Своей жены, своих детей,

Которых он, изнеможенных,

Нагих и гладом изнуренных,

Сокрыл в пристанище зверей…

Перед аулом над рекою,

В огнях, как пламенный волкан,

Стоит громадой боевою

Каратель буйных — русский стан.

Немноголюдные дружины

В летучих ставках и шатрах

По скату вражеской долины

Окрест себя наводят страх!

Нет, око видит с изумленьем

В пришельцах русских горсть людей,

Но эта горсть с пренебреженьем

Пойдет на тысячи смертей!

Не в первый раз под их стопами

Хрустит в лесах осенний лист,

Не в первый раз над головами

Они внимают пули свист!

То дети чести безукорной,

Владыки сабли и штыка.

Мятежник, хищник непокорный

Их знает — эти три полка!..

Всегда в крови на вражьем трупе,

Всегда с победой впереди:

При Эндери, при Маюртупе,

Под богатырским Кошкильди!

Вблизи рассыпана ватага

Неукротимых ездоков,

Казачья буйная отвага,

Краса линейных удальцов.

Татарский вид, вооруженье,

Страны отечественной грудь —

Всё может в рыцаря вдохнуть

Боязни тайной впечатленье!

Взращенный в сечах на коне,

Он дышит смертью на войне!..

Всегда в трудах, всегда в движенье

Сия блуждающая рать!

Ее удел и назначенье —

Закон и правду охранять!

В стране гористой печенега,

Где житель русского села

Без верной шашки у седла

Небезопасен от набега;

Где мир колеблемый станиц,

Ненарушимость достояний,

И святость прав, и честь девиц

Нередко жертвою стяжаний

Неумолимых кровопийц;

Где беззащитные трепещут,

Где в тишине полночной блещут

Ножи кровавые убийц,—

Необходим бесстрашный воин,

Опора слабых, страх врага,

И, верный долгу, он достоин

Из рук бессмертия — венка!..

Взяла довольно храбрых воев

Неукротимая страна;

Молва гласит нам имена,

И жизнь, и подвиги героев.

Довольно трупов и костей

Пожрали варварские степи,

Но ни огонь, ни меч, ни цепи

Не уничтожили страстей

Звероподобного народа!

Его стихия — кровь и бой,

Насильство, хищность и разбой,

И безначальная свобода…

Ермолов, грозный великан

И трепет буйного Кавказа!

Ты, как мертвящий ураган,

Как азиатская зараза,

В скалах злодеев пролетал!

В твоем владычестве суровом

Ты скиптром мощным и свинцовым

Главы Эльбруса подавлял!..

И ты, нежданный и крылатый,

Всегда неистовый боец,

О Греков, страшный — и заклатый

Кинжалом мести наконец!

Что грохот вашего перуна?

Что миг коварной тишины?

Народы Сунжи и Аргуна —

Доныне в пламени войны;

Брега Койсу, брега Кубани

Досель обмыты кровью брани!

Там, где возникнул Бей-Булат,

Не истребятся адигеи;

Там вьются гидрами злодеи

И вечно царствует булат!

Он здесь, он здесь, сей сын обмана,

Сей гений гибели и зла,

Глава разбоя и Корана,

Бич христиан — Кази-Мулла!

«Пророк, наследник Магомета,

Брат старший солнца и луны…» —

Вот титла хитрого атлета

В устах бессмысленной страны!..

Он чужд пронырства лицемера:

Оно не нужно для глупцов;

Ему довольно пары слов:

Так бог велит, так хочет вера!

Он всё для горцев: судия,

Пророк, наставник, предводитель

И первый — прав и бытия

Своих апостолов гонитель!..

Там, обольщая Дагестан,

Он грабит русского вассала,

И слабый подданный шамхала

Влечется силою в обман!..

Граната в парк дохнула адом…

Скалы́ — на воздух!.. Гром, огонь

Взвились над морем!.. Всадник, конь —

Всё пало ниц кровавым градом…

Пророк исчез с своим отрядом…

Там он, разлив как океан

Свои мятежные народы

Вкруг малой горсти россиян,

Грозит бедой, отводит воды…

Но крепость русская тверда:

Не стонет воин изнуренный,

Сверкает штык ожесточенный —

И льется жаждущим вода!

Что ж гений замыслов преступных,

Посланник мнимый божества?

С гремящей славой торжества

Он оставляет недоступных

И поучает мусульман

Перед началом первой битвы

Читать прилежнее молитвы

И верить твердо в Алкоран…

Вот тайна властвовать умами!

Вот легковерие людей,

Всегда готовое мечтами

Питать волнение страстей!..

Надеждой ложной и безумной

Лукавец очи ослепит,

И сонм невежд хвалою шумной

Свою погибель одобри́т!

Уже тогда, как грозно, грозно

Накажет нас правдивый меч,

Хотим мы с робостью пресечь

Удар отмстительный, но поздно!..

Тогда в ужасной наготе

Предстанет нам внезапно совесть,

И ум, блуждавший в темноте,

Прочтет ее живую повесть!

О, для чего я на себе

Влачу раскаяния бремя?

Зачем счастливейшее время

Я отдал бурям и судьбе,

Несправедливой, своенравной,

Убийце пылкого ума?..

Ужель последней ночи тьма

Застанет труп мой, всё бесславный,

Всё ненавистный для людей,

Отраду вранов и червей?.

Меж тем под ризою ночною

Шумит в разбойничьем лесу

С своей обычной быстротою

По голым камням Араксу.

Мелькая в нем светло и стройно,

Луна плывет в туманной мгле;

Дружина русская покойно

Стоит на вражеской земле…

Ночлег на месте — нет сомненья…

В кострах чеченские дрова,

Вокруг забота, и движенья,

И песни звучные слова…

Иные спят, другие бродят,

В кружках толкуют кой о чем;

Пикет сменяют, цепь разводят,

Смеются, вздорят о пустом.

В одной палатке за стаканом

Видна мирская суета;

В другой досужная чета,

Засев en grand[96] над барабаном,

Преважно судит о плие;

А третий зритель машинально

Им поясняет пунктуально,

Что даму следует на ne.

«У всякого своя охота,

Своя любимая забота»,—

Сказал любимый наш поэт,

А потому сомненья нет,

Что часто в лагере походном

Мы видим так же точно свет,

Как и в собранье благородном.

Но вот различие: в одном

Вернее, нежели в другом!..

Тьфу — как несбыточны догадки!

Лишь только даму в третий раз

На ne загнули, вдруг приказ:

Снимать немедленно палатки!

Приказ исполнен в тишине;

Багаж уложен, цепи сняты;

В строю рассчитаны солдаты,

И всадник в бурке на коне…

Поход. Марш, марш по отделеньям!

Развились лентой казаки,

И с непонятным впечатленьем

Безмолвно тронулись полки…

Заряд на полке, всё готово!..

На сердце дума: верно, в бой!..

Но вопросительного слова

Не знает русский рядовой!

Он знает: с нами Вельяминов!

И верит счастливой звезде!

Отряд покорных исполинов

Ему сопутствует везде.

Он знал его давно по слуху,

Давно в лицо его узнал!..

Так передать отважность духу

Умеет горский Аннибал!..

Он наш, он сладостной надежде

Своих друзей не изменил;

Его в грозу войны, как прежде,

Нам добрый гений подарил!

Смотрите, вот любимый славой!.

Его высокое чело

Всегда без гордости светло,

Всегда без гнева величаво!..

Рисуют тихо думы след

Его пронзительные взоры…

Достойный видит в них привет,

Ничтожный — чести пригово́ры!..

Он этим взором говорит,

Живит, терзает и казнит…

Он любит дело, а не слово…

С душою доброю — он строг!

Судья прямой, но не суровый,

Бесстрастно взыщет он за долг;

За чувство истинной приязни

Он платит ласкою отца;

Никто из рабственной боязни

Не избегал его лица.

Всегда один, всегда покоен;

Походом, в стане пред огнем

С замерзлым усом и ружьем

Нередко греется с ним воин…

Куда ж поход во тьме ночной?

Наш полководец не обманщик,

Его ответ всегда простой:

«Куда ведет нас барабанщик».

Но мы не первый раз в горах!

Ведет в Внезапную дорога;

От ней в двенадцати верстах

Аул. Мы знаем, где тревога!

Идем. Уж полночь. Огоньки

С высот твердыни замелькали;

По камням речки казаки

С главой дружины проскакали;

За ними вслед полки вперед,

Артиллеристы на лафеты…

Патроны вверх, полураздеты,

Ногой привычною мы вброд.

Вот на горе перед аулом…

«Вперед!» — «А! верно, на Сулак? —

Перелилось болтливым гулом.—

Ведь говорил же нам казак!»

Давно ль, расставшись с Дагестаном,

На этом месте, о друзья,

Наскуча длинным рамазаном,

Байрам веселый встретил я!

Тогда всё пело беззаботно

В деревне сча́стливых татар;

В то время русские охотно

Желали видеть их базар.

Мирно́й чеченец, кабардинец,

Кумык, лезгин, койсубулинец,

И персиянин, и еврей,

Забыв вражду своих обрядов,

Пестрели здесь, как у друзей,

Красою праздничных нарядов.

В толпе андреевцев, жидов,

Смотря на разные проказы,

Кто не купил себе обнов

Тогда на лишние абазы?

Один с ружьем приходит в стан,

Другой под буркою мохнатой,

Тот шашкой хвалится богатой,

А этот кажет ятаган.

Всего так много, так довольно,

Товар Востока налицо,

И, признаюсь, меня невольно

Пленило горское кольцо

И трубка — ах! какая трубка!

Ее разбила у меня

Потом невинное дитя,

Одна девчонка-душегубка!

Но верьте, я не пропущу

Смешной каприз такого роду —

И по пятнадцатому году

Шалунье славно отомщу…

Теперь где лица, где наряды?

Где разноцветный их базар?

Нигде задумчивые взгляды

Не встретят ласковых татар.

Разбойник яростный в пустыню

Торговый город обратил

И беззаконную гордыню

На пепле саклей водворил.

Одни потомки Авраама

Покорны русскому мечу

И в укрепленьях Ташкичу

Ждут смело нового байрама.

Верхи Андреевой горы

Давно сокрылись для отряда;

Ясней туманная громада,

Сырее влажные пары.

Долина глухо вторит топот

Шагов фаланги боевой,

И зашумел перед зарей

Волны Койсу протяжный ропот.

Вот прояснился небосклон…

Река вблизи. На берег прямо

Кавалерийский легион

Коней испуганных упрямо

Торопит в воду. Залп огней

Раздался вдруг из камышей…

Покойно, тихо, без ответа

На ласку вражьего привета

Плывут и едут казаки…

Вторичный залп… Опять молчанье…

В волнах разлившейся реки

И гул, и крик, и коней ржанье!

Вода свирепствует, кипит,

Буграми в рать отважных хлещет;

Товарищ всадника трепещет,

И леденеет, и храпит…

Вздымая морду, друг ретивый

В стихии грозной тонет с гривой,

Дрожит, колеблется, как челн,

Несет заветного рубаку

Или, предавшись злобе волн,

Бессильный мчится по Сулаку…

Но солнце блещет в вышине.

И русской пушки гул мятежный

Гласит на вражьей стороне

Чир-Юрта жребий неизбежный!

Вот он, отважнейший в горах,

Как Голиаф неодолимый,

Стоит в красе необозримой

На диких каменных скалах!

Возникший в ужасах природы,

Надменный крепостью своей,

Он вечный воин мятежей

И страж разбойничьей свободы!

Назло примерной доброте

Вассал и друг неблагодарный,

Как часто в наглой черноте

Питал он замысел коварный!

Острил убийственный кинжал

На благодетельную руку

И ей же с робостью вверял

Свою измену, жизнь и муку!

Но он придет, сей лютый час!

Злодей проснется без отрады,

И будет тщетно скорбный глас

Просить отверженной пощады!..

О, как безумна, как дерзка

Неустрашимость смельчака!

Он презирает наши пули;

Смеясь, готовится к войне,

И между тем в его ауле

Дымятся сакли в тишине…

Когда жена его и дети

Стремятся в ужасе к мечети

И в прахе льют потоки слез,

Кичливый варвар с небреженьем

Дарит их ложным утешеньем

Иль взором гнева и угроз!

Слепец, уверенный тираном

В своей надежде роковой,

Клялся торжественно Кораном,

Мечом и бритой головой

Спасти могилы правоверных

От поругания собак

И кровью воинов неверных

Насытить яростный Сулак!

Но не преступного вассала

На жертву русскому обрек

Святой губитель их, пророк…

О нет, и подданных шамхала,

Мятежных жителей Тарков,

И маюртупских беглецов

Он здесь собрал для истребленья!

И я клянусь своим ружьем:

Кази-Мулла с большим умом

И вправе требовать почтенья!

Его призывный к брани клич —

Всегда злодеям новый бич!

Смотрите, вот они толпа́ми

Съезжают медленно с холмов

И расстилаются роями

Перед отрядом казаков.

Смотрите, как тавлинец ловкой

Один на выстрел боевой

Летит, грозя над головой

Своей блестящею винтовкой!

С коня долой — удар, и вмиг

Опять в седле, стреляет снова,

К луке узорчатой приник —

И нет наездника лихого!

Вот двое пеших за бугром…

На сошки ружья, приложились…

Три пули свистнули кругом…

Они ответили и — скрылись!

Но пусть картечью и ядром

Пугают робких! Что за дума

У полководца на челе?

Среди Сулака на седле

Взирает мрачно и угрюмо

На переправу генерал.

По грудь в воде, рука с рукою,

Неверной, шаткою ногою

Пехотный сонм переступал;

Река, как ад с отверстым зевом,

Крутя валы с ужасным ревом,

Твердыню храбрых облила;

За каждый шаг — назад, стеною,

Дружину с ношей боевою

Волна свирепая гнала…

Собрав измученные силы,

Без слов, но с бодрою душой,

Они встречают мрак могилы

И образ смерти пред собой!

Один упал, другой слабеет…

Шатнулся, пал… и в целый рост!

На помощь — кони: тот за хвост,

Другой на гриве цепенеет!..

Ныряют сабли и штыки,

Несутся пушки с лошадями,

Летает гибель над главами —

Идут бестрепетно полки!..

Всегда задумчивый, глубокой

Ценитель сердца и людей,

Но, затаив в душе высокой

Волненье чувства и страстей,

Не изменя чела и взора,

Он вдруг решается… «Назад!» —

Он рек — и силу приговора

Покорно выполнил отряд.

Да будет проклят злополучный,

Который первый ощутил

Мученья зависти докучной:

Он первый брата умертвил!

Да будет проклят нечестивый,

Извлекший первый меч войны

На те блаженные страны,

Где жил народ миролюбивый!..

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

………………………………………………

Печальный гений падших царств,

Великой истины свидетель:

Закон и меч! — Вот добродетель!

Единый меч — душа коварств!

Доколь они в союзе оба,

Дотоль свободен человек;

Закона нет — проснулась злоба,

И меч права его рассек!..

Вот корень жизни безначальной,

Вот бич любимый сатаны!

Вина разбоя и войны,

Кавказа факел погребальный!..

И ты сей жребий испытал,

Чир-Юрт отважный, непокорный!

Ты грозно бился, грозно пал

С твоей гордынею упорной!

О, как ужасно разлилось

Меча губительного мщенье!

Как громко, страшно раздалось

В туманах гор твое паденье!..

И час пробил! Чир-Юрта нет!

В стенах Чир-Юрта сын побед,

Огонь, гроза и разрушенье!..

Толпа врагов издалека

Взирала с радостию шумной

На отступление врага.

Оно надеждою безумной

Питало ярость смельчака;

Оно вещало суеверным

Определение небес:

«Сам рок противится неверным,

И гяур мстительный исчез!»

Сильней отвага горделивца,

Спесивей варварская честь,

И мчит по саклям кровопийца

Никем не слыханную весть!..

Какой восторг и изумленье

И жен, и старцев, и детей!

Какое бурное волненье

Среди народных площадей!..

«Я здесь, рабы мои! Я с вами! —

Вещает глас среди толпы.—

Я вам безгрешными устами

Открою таинства судьбы!

Как волны моря от гранита,

От вас отхлынули враги,

Но сила дивная реки

Была небесная защита!

Внимайте мне: придут полки,

Придут сюда за палачами,

И меч невидимой руки

Сразит их вашими мечами!..

Молите бога! Сильный бог

Приемлет теплые молитвы,

Но для неправедных жесток

И страшен он на поле битвы!»

— «Исчезни, рабственный позор! —

Завыли грозно изуверы.—

Умрем за вольность наших гор,

За край родной, за святость веры!»

Чей глас таинственный вещал

Слова коварства и обмана?..

Кто имя бога призывал? —

Мятежник гор и Дагестана!

Но где отряд? Ужели он

С своим вождем не занят славой?

Ужель пророком осужден

Он вечно быть над переправой

И уготовит наконец

Себе страдальческий венец

За пир последний и кровавый,

Который дать желает нам

В угодность бритым головам?..

О, горе, горе! По Сулаку

Вблизи отыскан новый брод,

И вождь на гибельную драку

Проклятых гяуров ведет!

«Беда!.. Помилуй, ради бога!

Чего ты хочешь, генерал?

Пророк шутить не будет много,

Он нас повесить обещал!

Пропали мы, пропали гуртом!..»

Но он не слышит, он идет…

И что за чудо? Весь народ

Живой явился под Чир-Юртом!

Простите, милые друзья,

Когда за важностью рассказа

Всегда родится у меня

Некстати шутка и проказа!

Ей-ей, не знаю почему,

Я своевольничать охотник

И, признаюсь вам, не работник

Ученой скуке и уму!

Мне дума вольная дороже

Гарема светлого паши,

Или почти одно и то же:

Она — душа моей души.

Боюсь, как смерти, разных правил,

Которых, впрочем, по нужде,

В моральной жизни и в беде

Благоразумно не оставил,

Но правил тяжкого ума,

Но правил чтенья и письма

Я не терплю, я ненавижу

И, что забавнее всего,

Не видел прежде и не вижу

Большой утраты от того.

Я трату с пользою исчислю,

И вот что после вывожу:

Когда пишу, тогда я мыслю;

Когда я мыслю, то пишу…

Скажи же, милый мой читатель

И равнодушный судия,

Ужель я должен, как писатель,

Измучить скукою себя?..

Ужели день и ночь для славы

Я должен голову ломать,

А для младенческой забавы

И двух стихов не написать?..

Мы все, младенцы пожилые,

Смешнее маленьких ребят,

И верь: за шалости бранят

Одни лишь глупые и злые.

Всё тихо в лагере ночном.

К земле приникнув головою

С своим хранителем-ружьем,

Приносит русский дань покою.

Питомец севера и льдов,

Не зная прихоти и неги,

Везде завидные ночлеги

Себе находит у врагов.

И сон угрюмый над аулом

Летает с образом луны;

Одна река протяжным гулом

Тревожит царство тишины.

О сон лукавый, сон опасный,

Товарищ думы и тоски!

Тебя приветствуют напрасно

Сии мятежные враги!..

Отрады сладкого забвенья

Всегда чуждается злодей,

И ты крылом успокоенья

С подругой сердца и ночей

Не осенишь его очей!

Увы, печальна, одинока,

С душевной бурей на челе,

Как жертва крови и порока,

Таится, бедная, во мгле!

Она исполнена боязни,

Для ней погиб надежды луч,

Ей светлый день за ризой туч —

Предвестник гибели и казни!..

А он, убийца юных дней

Подруги сердца и ночей,

Меж тем, бессонный, на кинжале

Лежит в разбойничьем завале!

Но вот уж ранняя звезда

В пустынях неба показалась;

Волнистой тенью нагота

Полей и гор обрисовалась.

Ударил звонкий барабан;

Завыла пушка вестовая,

И полунощный великан

Восстал, как туча громовая!

Молитва к богу, меч во длань,

И за начальником отряда

Толпой бесстрашною на брань

Валит безмолвная громада.

Певец Гюльнары! Для чего

В избытке сердца моего,

В порывах сильных впечатлений

Назло природе и судьбе,

Зачем не равен я тебе

Волшебным даром песнопений?

Тогда бы кистию твоей,

Всегда живой и благородной,

Я тронул с гордостью свободной

Сердца холодные людей!

Тогда, владыка величавый

Перуна, гибели и зла,

Изобразил бы я дела

Войны жестокой и кровавой!..

Отважный приступ христиан,

Злодеев яростную встречу,

Орудий гром, пальбу и сечу,

И смерть, и кровь, и трепет ран…

Изобразил бы я страданье

Полуживого мертвеца,

И жил и членов содроганье,

Его последнее дыханье

И чувства мертвого лица!..

Но ты, певец души и чувства,

Умея смертных презирать,

Ты нам не передал искусства

Умы и души волновать!..

Как непонятное явленье,

Исчезло мира изумленье —

Великий гений и поэт!..

Осиротевшая природа

И Новой Греции свобода

Вещают нам: Байро́на нет!..

…………………………………………

…………………………………………

Недолго, воины Москвы,

Своих врагов искали вы!

На заповеданной молитве,

С ружьем и шашкою в руках,

Вы их узнали на холмах,

Давно готовых к лютой битве.

Свинец летучий, рассыпной

Встречает рать передовую,

И первый раз в толпу лихую

Направлен меткою рукой

Удар картечи боевой…

И разлетелся с рокотаньем

Заряд чугунного жерла,

И салато́вец с содроганьем

Бежит до нового холма…

Засел… Проходит ополченье.

Кремни стучат, ядро свистит…

Защита… натиск… отраженье…

Злодей рассеян и бежит!..

Отряд идет густой колонной,

Но на пути большой овраг,

Кругом завалы; злобный враг

Из-за утесов, пеший, конный,

Стреляет в цепь и в казака;

Навстречу гул единорога,

Картечи, ядра в смельчака —

И снова чистая дорога.

Линейный всадник впереди,

Усач с крестами на груди,

Отважный Засс его главою;

Всегда в виду, всегда в огне,

Под ним летает конь гусарский;

Перед полками князь Черкасский

И полководец на коне.

Земля трясется, тучи дыма,

Жужжанье пули, свист ядра,

И штык, и сабли, и «ура»

Приводят в трепет мизраима.

Он уступает чудесам,

Клянет открытое сраженье

И, угрожая в отступленье,

Спешит к завалам и стенам.

Искусство, сила и природа

Слились, казалось, заодно

В защиту дикого народа:

И рвы, и насыпь, и бревно,

И неприступными рядами,

Как время вечные, скалы.

Над ними вьются временами

Одни свирепые орлы

И, с алчным криком облетая

В глуби туманной вышины

Чир-Юрт и горы Балтугая,

Невольно в жителей страны

Вдыхают ужасы войны.

Там, укрепясь ожесточеньем,

Засели бодрые враги

И ожидали с небреженьем

Иноплеменные полки.

И вот они перед врагами

С своими страшными громами

Идут нетрепетной грядой;

Питомцы хищного разбоя

Огонь открыли роковой,

И зашумела над стеной

Гроза решительного боя.

Не видно более в дыму

Ни скал, ни воинов аула;

В тревоге приступа, в шуму,

В раскатах пушечного гула

Не слышно голоса вождя,

Но он повсюду, вождь упрямый:

Иди вперед, кидайся прямо

В огонь свинцового дождя —

Он там, покойный, величавый;

Он видит всё, его рука

Вам указует и врага,

И путь давно знакомой славы!..

Смотрите: вот бросает он

Стрелков бутырских батальон

С крутого берега Сулака!

Пока у варваров кипит

С бойцами егерскими драка,

Стрелок отважный поспешит

Тропой неведомой к оплоту —

И враг, противной стороной,

Увидит вдруг перед собой

Неотразимую пехоту.

Но бой сильнее! Вот ядро

Разбило твердое ребро

Полугранитного завала,

И изумился суевер!

Неустрашимый офицер,

Покорный воле генерала,

Взлетает с скоростью ядра

На вышину другой защиты;

За ним друзья его… Ура!

Толпы неистовые сбиты!..

И — на завале ятаган

И разогнутый Алкоран!

Какое гибельное море

На осажденных пролилось!

И гром, и треск, и горе, горе:

Веленье Мощного сбылось!

Бутырцы в схватке рукопашной

На опрокинутой стене;

Московец, егерь тучей страшной

На новой сбитой стороне;

Визжат картечи, ядра, пули,

Катятся камни и тела,

Гремит ужасное «Алла!» —

И пушка русская в ауле!..

Кто проникал в сердца людей

С глубоким чувством изученья;

Кто знает бури, потрясенья —

Следы печальные страстей;

Кто испытал в коварной жизни

Ее тоску и мятежи

И после слышал укоризны

Во глубине своей души;

Кому знакомы месть и злоба —

Ума и совести раздор —

И, наконец, при дверях гроба

Уничижения позор;

Кого обманывал стократно

Неверный счастья идеал;

Кто всё ужасно, невозвратно

В безумстве жалком потерял;

Кто силой опыта измерил

Земного блага суеты,—

Тому б страдальцу я поверил

Мои унылые мечты,

Мой ум, мой дух, воображенье,

Под залпом тысячей громов,

На трупах русских и врагов,

На страшном месте пораженья!..

Но, ах! в убийственной глуши

Едва ль я сам не без души!..

Всё истребляет, бьет и губит

Везде бегущего врага;

Его, беспамятного, рубит

Кинжал и шашка казака;

Жестокой местию пылая

В бою последнем, роковом,

Его пехота удалая

Сражает пулей и штыком.

Дитя безумного мечтанья,

Надежда храбрых умерла

И падшей гордости стенанья

С собой в могилу унесла.

Бежит злодей, несомый страхом,

За ним летучая гроза

И смерти лютая коса

С своим безжалостным размахом.

В домах, по стогнам площадей,

В изгибах улиц отдаленных

Следы печальные смертей

И груды тел окровавленных.

Неумолимая рука

Не знает строгого разбора:

Она разит без приговора

С невинной девой старика

И беззащитного младенца;

Ей ненавистна кровь чеченца,

Христовой веры палача,—

И блещет лезвие меча!..

Как великан, объятый думой,

Окрест себя внимая гул,

Стоит громадою угрюмой

Обезоруженный аул.

Бойницы, камни, и твердыни,

И длинных скал огромный ряд —

Надежный щит его гордыни —

Пред ним повержены лежат.

Их оросили кровью черной

Его могучие сыны,

И не поднимет ветер горный

Красы погибшей стороны:

Оборонительной стены

И стражей воли непокорной!..

И всё в унынии кругом!

Его судья, властитель новый,

В ущелья гор за беглецом

Теперь несет удар громовый!

Не воин, клявшийся Аллой

Рассеять сонм иноплеменный,

Не воин битвы дерзновенной,

Отважный духом и рукой,

Полурассеянный, разбитый,

Но вечно грозный для врага,

Всегда готовый для защиты,

Бежит, грозя издалека

Победоносному герою,

И вдруг нежданный перевес

Дает отчаянному бою…

Нет, воин ярости исчез

С своею клятвой на завале;

Столпы чир-юртские упали

С утратой славы мусульман,

И лютой мести ураган

Вился над робкими душами

В огне потерянных голов,

Над беззащитными руками

Обыкновенных беглецов…

Не тратьте лишнего заряда,

Рои крылатые стрелков:

Для очарованного стада

Довольно сабли и штыков!

Холмы, утесы и стремнины —

Всё неприязненному путь,

Но вслед за ним — повсюду грудь

И меч торжественной дружины…

За ней отчаянье и стон,

И кровь и смерть со всех сторон!

Между крутыми берегами,

Всегда обмытыми водой,

Шумит кипучими валами

Койсу, туманный и седой.

Противник вечный русской силы,

В холодной сфере глубины

Не раз готовил он могилы

Детям полночной стороны.

Неукротимый и суровый,

Недавно с яростию новой

Он ополчался на коней

И смелых воинов Завета,

Когда толпа богатырей

На бранный берег Магомета

Вносила тысячу смертей.

Еще под каменной скалою

Привязан сча́стливый челнок,

На коем раннею порою

Вчера пронесся лжепророк.

С какою радостию бурной

Волною светлой и лазурной

Он лобызал его края,

Дарил, как ветер, легким бегом

И, силу дивную тая,

Остановил его под брегом.

Теперь кипучею волной,

Сражаясь с черными скалами,

Опять шумит под берегами

Койсу, туманный и седой.

Уста коварного пророка

Вещали гибель и обман,

И обратились силы рока

На суеверных мусульман.

Но что за крик, и шум, и грохот

От стен Чир-Юрта по горам?

И пули визг и конский топот

Гласят чудесное волнам…

Вот ближе, ближе!.. Под скалами

Койсу не плещет, не шумит;

Потомок Каина толпами

На берег в ужасе спешит.

Койсу кипит, вздымает волны,

Горами хлещет в крутизну,

И воин бритый — пеший, конный —

Стремглав слетает в глубину!

За ним картечи!.. Воют, стонут,

Плывут мятежно, бьются, тонут

Сыны отчаянья и зла…

Спаси их, праведный Алла!

О, кто, свирепою душою

Войну и гибель полюбя,

Равнина бранная, тебя

Обмыл кровавою росою?

Кто по утесам и холмам,

На радость демонам и аду,

На пир шакалам и орлам,

Рассеял ратную громаду?

Какой земли, какой страны

Герои падшие войны?

Всё тихо, мертво над волною;

Туман и мир на берегах;

Чир-Юрт с поникшею главою

Стоит уныло на скалах.

Вокруг него, на поле брани,

Чернеет дыму полоса

И смерти алчная коса

Сбирает горестные дани!

Приди сюда, о мизантроп,

Приди сюда в мечтаньях злобных

Услышать вопль, увидеть гроб

Тебе немилых, но подобных!

Взгляни, наперсник сатаны,

Самоотверженный убийца,

На эти трупы, эти лица,

Добычу яростной войны!

Не зришь ли ты на них печати

Перста невидимой руки,

Запечатлевшей стон проклятий

В устах страданья и тоски?..

Смотри на мглу ужасной ночи

В ее печальной тишине,

На закатившиеся очи

В полубагровой пелене…

За полчаса их оживляла

Безумной ярости мечта,

Но пуля смерти завизжала —

В очах суровых темнота!

Взгляни сюда, на эту руку,—

Она делила до конца

Ожесточение и муку

Ядром убитого бойца!

Обезображенные пе́рсты

Жестокой болью сведены,

Окаменелые — отверсты,

Как лед сибирский, холодны!..

Вот умирающего трепет:

С кровавым черепом старик…

Еще издал протяжный лепет

Его коснеющий язык…

Дух жизни веет и проснулся

В мозгу рассеченной главы…

Чернеет… вздрогнул… протянулся —

И нет поклонника Аллы!..

Повсюду, жертвою погони,

Во прахе всадники и кони

И нагруженные арбы;

И победителям на долю

Везде рассеяны по полю

Мятежной робости дары:

Кинжалы, шашки, пистолеты,

Парчи узорные, браслеты

И драгоценные ковры.

Чрез долы, горы и стремнины,

С челом отваги боевой,

Идут торжественной тропой

К аулу русские дружины.

За ними вслед — игра судьбы —

Между гранеными штыками

Влачатся грустными толпами

Иноплеменные рабы.

Восстав над вечною могилой,

В последний раз издалека

Чир-Юрт, пустынный и унылый,

Встречает грозного врага.

Сверкает, пышет бурный пламень;

Утесы вторят треск и гул

И указуют пепл и камень,

Где был разбойничий аул!..

Когда воинственная лира,

Громовый звук печальных струн,

Забудет битвы и перун

И воспоет отраду мира?

Или задумчивый певец,

Обманут сладостною думой,

Всегда печальный и угрюмый,

Найдет во бранях свой конец?

Слетела ночь в красе печальной

На Филиппинские поля,

Последний луч зари прощальной

Впила холодная земля.

Между враждебными шатрами

Народа славы и войны

Туман сгущенными волнами

Разнес отраду тишины.

Тревоги ратной гул мятежный,

Стук копий, броней и мечей

Умолк; кой-где в дали безбрежной

Мелькает зарево огней;

Протяжно стонет конский топот,

И, замирая в тьме ночной,

Сливает эхо звучный ропот

С отзы́вом стражи боевой.

И тихо всё… Судьба вселенной

Погружена в глубокий сон;

Один булат окровавле́нный

Предпишет с утром ей закон.

Но чей булат окровавленный?

Святой защитник вольных стран

Или поносный и презренный

Булат — убийца согражда́н?

Погибнет сонм триумвирата

Или, презревши долг и честь,

Готовит римлянин для брата

Позор и цезарскую месть?..

Всё спит… Ужасная минута!..

Ужель зловещий, тяжкий сон

Смыкает так же очи Брута?

Ужель не бодрствует и он?

О нет, волнуясь жаждой боя,

В его груди пылает кровь:

В его груди, в душе героя

Горит к отечеству любовь!..

Во тьме полуночи глубокой,

Угрюм, задумчив и уныл,

Под кровом ставки одинокой

Он безотрадно опочил.

И сна вотще искали вежды:

Предчувствий горестных толпа,

И отдаленные надежды,

И своенравная судьба —

Его насильственно терзали.

Он ждал, он видел море бед —

За думой черной налетали

Другие черные вослед.

То, жертва сильных впечатлений,

В волненье памяти живой

Он воскрешал угасший гений,

Судьбу страны своей родной:

Он пробегал картины славы,

Те достопамятные дни,

Когда Рим гордый, величавый

Был удивлением земли;

Когда Камиллы, Сципионы

Дробили в гневе роковом

Составы царств, крушили троны

Народной вольности мечом;

Когда рождались для потомства

Сцезолы, Регул, Цинциннат;

Когда был Рим без вероломства

Свободной бедностью богат…

То, снова в вихрь переворотов

Проникнув с тайною тоской,

Он видел гибель патриотов

Над их потупленной главой:

Раздоры Мария и Силлы,

Как бурный нравственный поток,

Разрушив щит народной силы,

Повергли Рим в кровавый гроб;

Два солнца Рима, два злодея

В крови отчизны возросли —

Помпей и Цесарь… Прах Помпея

С гражданской жизнью погребли…

Лепид, Октавий, Марк Антоний

Судьбы заутра изрекут:

Иль самовластие на троне,

Или свободный Рим и Брут.

«Глава, десница загово́ра,

Я первый вольность пробудил,

Я первый гения раздора,

Завоевателя Босфора,

Отца и друга умертвил!..

Ничтожный, робкий сонм сената

Моей надежде изменил

И пред мечом триумвирата

Колена рабства преклонил!

Позор мужей, позор вселенной,

Тебя проклятие веков

Постигнет тенью раздраженной

В пределах смерти, в тьме гробов!

Звучат, о Рим, твои оковы —

Безгласен доблестный народ,

Но, Рим, отмстители готовы!

Тарквиний, час твой настает!

Ударит он, сей вестник казни,

Его зловещий, грозный бой

Отгрянет с ужасом боязни

В сердцах отваги роковой!..

Последний раз поля отчизны

Я потоплю в крови родной,

И клик безумной укоризны

Иль голос славы вековой

Предаст потомкам дальним повесть

О битве будущего дня

И пощадит, быть может, совесть

Убийцы друга и царя!»

Так вождь свободных ополчений

Мечтал в порыве бурных дум,

Так заглушал змию мучений

Тоску души высокий ум!..

Густеет ночь; между шатрами

Молчанье мертвое и сон,

Луна закрыта облаками;

Герой в забвенье погружен,

Он жаждет сна, смыкает очи…

Но вдруг глухой, протяжный гул

В священном царстве полуночи

Как вихорь ставку размахнул.

Колосс огромного призра́ка

Из тучи воздуха растет

И в ризе ужаса и мрака

Очам героя предстает…

Бесстрашный видит и трепещет:

Пред ним убийственный кинжал…

Извлек его, отмститель блещет —

Шатер раздался, дух пропал!..

«Так, я узнал — мой злобный гений!..

Он всё решил, он всё сказал!

Конец несчастных покушений!..»

День битвы пагубной настал.

Шумят знамена бранной чести —

Триумвират непобедим,

И сын отваги, воин мести

Свободный пал за падший Рим!..

Была страна под небесами,

Была великая страна —

Страна чудес… но времена

Враждуют страшно с чудесами!

Был град, любимый град богов,

Но уж давно пределы мира

Освободились от кумира

Племен, народов и веков!

Он пал — сперва как лев свободный,

Потом как воин благородный,

Потом как раб!.. С лица земли

Он не исчез от укоризны,

Но душен воздух той отчизны,

Где славу предков погребли!

И, жертва общего презренья,

С тех пор на месте преступленья

Он, как измученный злодей,

Обезображенный страданьем,

Лежит, покрытый поруганьем,

В виду безжалостных людей!

Без утешенья и без силы,

Лишенный чувств и оборон,

Как лобызанием Далилы

Обезоруженный Самсон,—

Он недвижим во сне глубоком,

И филистимская вражда

Стоит в веселии жестоком

Над ложем смерти и стыда…

И залегла над ним сурово

Непроницаемая мгла —

И долго черного покрова

Не сгонит день с его чела!

И что ж? Не будет лист увядший

Цвести опять между ветвей,

И горний дух, однажды падший,

Не воскресит минувших дней!

Он спит… но кто не видел бури,

Когда, свирепа и грозна,

Она, как черная волна,

Мрачит и топит блеск лазури?

О, так на лоне тишины,

Над этой вечною могилой

Кумира славной старины

Летают, вьются с чудной силой

Живые тягостные сны!

Так благодатная десница

Всегда таинственной судьбы

Еще хранит твои столпы,

О Рим, всемирная столица!

И, как бездетная орлица,

Она витает над тобой,

И грустно ей расстаться с славой,

С твоей победною державой,

Теперь погибшей и рабой!

И между тем как сон печальный

Тебя сурово тяготит,

Она улыбкою прощальной

С тобой безмолвно говорит…

И рой видений — то прекрасных,

Подобно утренней звезде,

То величавых, то ужасных —

Страшней порока в наготе,—

Тебя лелеет беспрерывно,

Как мать любимое дитя,

Иль, свежей памятью шутя,

Наводит страх и ужас дивный

На труп холодный и немой

Твоей гордыни роковой…

И в влажном облаке тумана

Рисует он перед тобой

Перстом волшебным некромана:

И твой воинственный разбой,

И добровольное гражданство,

И дух отважный мятежей,

И кровь свободы, и тиранство

Среди народных площадей.

Фабриций, Регул, триумвиры,

Трибуны, консулы, порфиры

В громах и прежней красоте,

Борясь с свирепыми веками,

Встают и, пышными рядами

Мелькая ярко в темноте,

Приносят дань твоей мечте…

И видишь живо ты мильоны

Своих народов и рабов,

Свои когорты, легионы

Под тенью тысячей орлов,

И океан, обремененный

Громадой черных кораблей,

И мир, коленопреклоненный

Пред Капитолией твоей.

И всё — и всё, что обожали

С глухим проклятьем племена,

Что безусловно освящали

Своим проклятьем времена! —

Всё видишь ты, и, изнуренный

Ужасной мукой Прометей,

Ты будто вновь одушевленный

Картиной славы прежних дней,—

Ты, может быть, в тоске бессильной

Желаешь быстро перервать

Твой сон лукавый, сон могильный

И с новой яростью восстать?

Но… безотрадные надежды!..

Прошли года — пройдут года,

И смертью скованные вежды

Не разомкнутся никогда!..

Ты пал! Ты умер для потомства!

Ты — груда камней для земли!

Секиры зла и вероломства

Твои оплоты потрясли!

Нет Рима, нет — и невозвратно!

И с полунощной тишиной

Одна лишь тень его превратно

Дрожит над тибрскою волной!..

Исчезли цирки, пантеоны,

Дворцы Нерона и сенат,

И императорские троны,

И анархический булат,

И там, на площади народной,

Где, в буйном гневе трепеща,

Взывал Антоний благородный

К друзьям кровавого плаща,

Где защитил народ свободный

Своих тиранов от мечей

И, наконец, окровавленный,

Склонился выей, изнуренный,

Под иго хитрых палачей[97],—

Там тихо всё! Умолкли битвы!..

Лишь век иль два тому назад,

Бывало, теплые молитвы

То место громко огласят,

Когда в угодность Каиафе[98]

При звуке бубнов и рогов

В великолепном автодафе

Сжигали злых еретиков…

Теперь же в Ромуловой сфере

Костры живые не трещат —

Зато прекрасно Miserere

Поет пленительный кастрат.

И, если страннику угодно

Иметь услужливых друзей,

Его супругу благородно

Проводит в спальню чичисбей.

Кто видел над брегом туманного моря

Векам современный, огромный утес,

Который, с волнами кипучими споря,

На брань вызывает их бурный хаос?

Стоит он недвижный над черной могилой,

Но воют и плещут буграми валы;

Свирепое море с неведомой силой

Обмыло гранитные ребра скалы,

Обрушилось, пало холодной геенной,

Тяжелой громадой на вражье чело —

Сорвало, разбило — и лавой надменной

В пучину седую, как вихрь, унесло!

Те волны, то море — народная сила;

Скала — побежденный народом герой.

На поле отваги судьба довершила

Насильства и славы торжественный бой…

Смотрите, бунтуют безумные страсти,

Неистово блещет крамольный перун,

Священный останок утраченной власти

Громит безответно могучий трибун.

Мятеж своевольный и ярые клики

Возникли в отчизне великих мужей:

Патриций, и воин, и раб полудикий

Враждуют на стогнах отцов и детей;

И шум и смятенье в приливе народа.

«Сенат и законы!» — «Мечи и свобода!» —

Взывают и вторят в суровых толпах.

«Но слава, победы, заслуги и раны?»

— «Изгнанье злодею! Погибнут тираны!

Мы вместе сражались и гибли в боях!» —

И глухо мечи застучали в ножнах…

«Давно ли он принял от гордого Рима

Зеленый венок, украшенье вождей?»

— «Изгнанье, изгнанье! Видна диадима

В зеленом венке из дубовых ветвей!»[99]

И долго торжественный голос укора,

Мешаясь с проклятьем, в народе гремел,

И жребий изгнания — жребий позора —

Достался бесстрашному мужу в удел!..

Доволен и грозен неправедной силой,

Народ удалился от места суда,

И город веселый, и город унылый

Покрылся завесою тьмы и стыда…

Но кто, окруженный толпою ревнивой,

Под верной защитой булатных мечей,

Покоен и важен, как царь молчаливый,

Идет перед сонмом врагов и друзей?

Волнистые, длинные перья шелома

Клубятся и вьются над бледным челом,

Где грозные тучи, предвестницы грома,

Как будто таятся во гробе немом,

И око, обвитое черною бровью,

Сверкает и пышет, как день на заре,

И стан величавый, и, жаркою кровью

Нередко увлаженный, меч при бедре,

Блестящий в изгибах суровой одежды.

Он гордо проходит пред буйной толпой,

И мнится — и злобу, и месть, и надежды

Великого Рима уносит с собой…

Уж поздно… Тарпея, как тень великана,

Сокрыла седую главу в облаках,

И тихо слетает на землю Диана,

В серебряной мантии, в ярких звездах.

Часы золотые! Отрадное время…

Вам жертву приносит поклонник сует —

Лишь с сумраком ночи забудет он бремя

Душевной печали и тягостных бед.

В глуби эмпирея на небе эмальном

Звезда молодая блестит для него,

И сон благотворный на ложе страдальном

Согреет облитое хладом чело…

И после на муку знакомого ада,

На радость и горе, на жизнь и тоску

Навеет волшебная ночи прохлада,

Быть может, навек гробовую доску!..

Оделась туманною мглою столица;

Мятежные площади спят в тишине.

Вдали промелькает порой колесница

Иль всадник суровый на быстром коне;

Ночные беседы, румяные девы

Заметны порою в роскошных садах,

И слышны лобзанья, и смех, и напевы,

И рядом — темницы и вопли в цепях!

И редки на улицах робкие встречи,

И голос укора, и ропот любви,

Плащи и кинжалы, смертельные сечи,

Мольба и проклятья, и трупы в крови…

И снова молчанье… Как будто из Рима

Возникло песчаное море степей…

Безоблачно небо, луна недвижима

В пространстве глубоком воздушных зыбей.

У храма, под тенью душистой оливы,

Внезапно нарушен священный покой:

То робкие жены — их взор боязливый

Наполнен слезами и дышит тоской.

Одна — молодая, в печали глубокой,

Как ландыш весенний, бела и нежна;

Другая — летами и грустью жестокой

Могиле холодной давно суждена.

Пред ними, закрытый волнистою тогой,

В пернатом шеломе, в броне боевой,—

Неведомый воин, унылый и строгой,

Стоит без ответа с поникшей главой.

И тяжкая мука, и плач, и рыданье

Под сводами храма в отсвеченной мгле —

И видны у воина гнев и страданье,

И тайная дума, и месть на челе.

И вдруг, изнуренный душевным волненьем,

Как будто воспрянув от тяжкого сна,

Как будто испуган ужасным виденьем:

«Прости же, — сказал он, — родная страна!

Простите, рабы знаменитой державы,

Которой победы, и силу, и честь

Мрачит и пятнает на поприще славы

Народа слепого безумная месть!

Я прав перед вами! Я гордой отчизне

Принес дорогую, священную дань —

Младые надежды заманчивой жизни,

И сердце героя, и крепкую длань.

Не я ли, могучий и телом и духом,

Решал многократно сомнительный бой?

Не я ли наполнил Италию слухом

О гении Рима, враждуя с судьбой?

И где же награда? Народ благодарный

В минутном восторге вождя увенчал —

И, вновь увлеченный толпою коварной,

Его же свирепо судил и изгнал!

Простите ж, рабы знаменитой державы,

Которой победы, и славу, и честь

Мрачит и пятнает на поприще славы

Народа слепого безумная месть!..»

Протяжно гремели суровые звуки

И глухо исчезли в ночной тишине,

Но голос прощанья <в> минуты разлуки

Опять пробудился, как пепел в огне:

«Свершилось! Свершилось! О мать и супруга!

Мне дорого время, мне дорог позор!

Примите ж в объятия сына и друга —

Его изгоняет навек приговор!

Где дети изгнанника? Дайте скорее

Расстаться с чертами родного лица,

О, пусть лобызают младенцы нежнее

Устами невинными очи отца!

Пусть юные души дыханье обиды

В груди благородной навек сохранят —

И некогда гордо кинжал Немезиды

Забвенному праху отца посвятят!»

И снова рыданья!.. Горячих объятий

Не слышит, не чувствует гордый герой —

Свободен… и скрылся от граждан и братий,

Как лев, уязвленный пернатой стрелой…

Пробудился гений славы:

Из объятий тишины

Потекли на пир кровавый

Брани гордые сыны.

Кто ж вы?.. Яростные клики

Раздались, как гул морей…

Не восстал ли Рим великий

На народов и царей?

Не во гневе ль он суровый

Изрекает приговор —

И дарует им оковы

И блистательный позор?..

Нет! Решитель дивных боев

Стран далеких не гремит —

Над отечеством героев

Туча грозная висит.

Пали, пали легионы,

Приносившие законы

На булатных лезвия́х,—

И бесстрашно окружила

Разрушительная сила

Самый Рим в его стенах!..

Кто же смелый искуситель

Повелительной судьбы,

Ваш опасный притеснитель,

Ига римского рабы?

Раздавался гул громовый,

Полунощная гроза

Блеском молнии багровой

Озаряла небеса.

Над туманною рекою

Древний Анциум[100] дремал

И угрюмой тишиною

Мирных жителей к покою

Благосклонно призывал.

Племя славного народа

Крепкий город охранял;

Там отважная свобода

На границах рубежей

Берегла от утеснений

Кровожадных поколений

Цвет воинственных мужей;

Там она, на поле чести,

В самой гибели жива,

Разливала ужас мести

За великие права.

Часто сильные дружины

Приходили на равнины

Плодоносной стороны,

Но тогда миролюбивый

Обожатель тишины

Покидал златые нивы

И заветный серп и плуг

И стремился горделиво

На призывный трубный звук.

Непреклонный, беспощадный,

Он пришельца поражал

И в тени лесов отрадной

Грозный подвиг воспевал…

Тщетно Рим неодолимый

Вызывал на лютый бой

Сына родины любимой,

Стража вольности святой.

Лишь один герой могучий

Прошумел, как вихрь летучий,

На убийственных полях:

Он покрыл костями долы,

И упали Кориолы

Перед воином во прах.

Но народ самодержавный

Осудил его бесславно

На изгнанье и позор

И без тайной укоризны

Произнес красе отчизны

Ненавистный приговор…

Благородный победитель,

Удивленье чуждых стран,

Обвинен как притеснитель

Легкомысленных граждан;

И теперь, в суровой доле,

Грустной думой удручен,

Может быть, на бранном поле

Ищет смерти — жаждет он

Позабыть несправедливый

И блуждающий ревниво

По следам его закон…

Город вольсков осенила,

Как холодная могила,

В шуме бури тишина;

И под кровлею надежной

Мирный житель безмятежно

Предавался неге сна.

В это время кто-то, строен,

Безоружен, но покоен,

Гость неведомый, вступал

В град и пышные чертоги,

Где глава народа — строгий

Старец Аттий — обитал.

В мрачной думе вождь верховный

После тягостного дня

Одинок сидел безмолвно

У отрадного огня.

Всё вокруг него дышало

Незабвенной стариной

И невольно вспоминало

Славу жизни молодой:

Шлемы, панцири и латы,

И тяжелые булаты,

Иззубренные в боях,

Перед ним в отцовской сени

Отсвечались на стенах —

И порой как будто тени

Трепетали на гробах.

Охранитель беззащитных,

Раболепственных владык,

Он на битвах кроволитных

Был отважен и велик;

Сам орел капитолийской

Рог гордыни италийской,

Для тиранов роковой,

Не возмог стереть кичливо

Над его вольнолюбивой

Серебристой головой.[101]

Только раз он в вихре боя

Пал разбитый и от ран;

Но тогда его, героя,

Победил Кориолан.

Это имя было казнью

В непокорных племенах

И с невольною боязнью

Повторялось на устах;

Это имя ужасало

И народы, и царей

И, как буря, навевало

Хлад на души матерей…

Старый вождь сидел угрюмо

Перед тлеющим огнем

И летал печальной думой

В невозвратном и былом.

Вдруг в мечтании глубоком,

Изумлен и недвижим,

Видит он: в плаще широком

Чуждый воин перед ним.

Скрыты взор его и лета;

Он безмолвен и суров,

И садится без привета

Под защитою богов.[102]

Понял Аттий горделивый

Гостя чудного без слов —

То язык красноречивый

Запоздалых пришлецов.

Аттий

Не порою ли ненастной,

Незнакомец, ты гоним?

Здесь, под кровлей безопасной,

Будешь здрав и невредим.

От измены, от булата

Сохранит тебя судьба,

И на путь тебе я злата

Приготовлю и раба.

Но скажи мне: кто ты, странник?

Из каких далеких стран?

Незнакомец

Я из Рима — я изгнанник!

Я твой враг — Кориолан!..

Он встает… Какая встреча!

Если б яростная сеча

Их неистово свела,

Если б лаврами обвитых

Двух героев знаменитых

На погибель обрекла,—

О, тогда и гром и бури

Засверкали б на лазури

Их убийственных мечей

И сразились бы стихии,

А не воины лихие

Пред мильонами очей.

Но теперь — один, великий,

Без покрова и друзей,

У могущего владыки

Необузданных мужей

Ищет с гордостью свободной

Или жизни благородной,

Или смерти, как злодей.

Кориолан

Аттий! Рок меня коварный

Справедливо погубил —

Слишком Рим неблагодарный,

Слишком много я любил!

Он изгнал меня… я снова

У старинного врага;

Для услуг его готова

Беспощадная рука,

Для вражды непримиримой —

Голова моя и кровь!

Ах, без родины любимой

В сердце месть, а не любовь!..

Светило дня роскошно и светло

По небесам безоблачным текло

И озаряло Рим унылый,

Когда в виду его граждан,

Военачальник чуждой силы,

Как бранный дух, предстал Кориолан.

Уже не славу, но оковы,

Не щит, а гибельный булат

Принес в деснице он суровой

Для казни Ромуловых чад.

Смотри, тиран народов вероломный,

Любимец счастья и богов,

На этот сонм, могучий и огромный,

Твоих завистливых врагов!

Дерзнешь ли ты, как прежде, горделивый,

Рассеять их несметные толпы?

Падут ли в прах с потупленною выей

Перед тобой мятежные рабы?

Увы!.. Одни высокие твердыни,

Одни бойницы — твой покров,

И превратил огонь в печальные пустыни

Богатство сел твоих, и нив, и городов!

К тебе как гений разрушенья

Притек неистовый герой —

Обмыть в крови на поле мщенья

Позор обиды роковой!..

Кто видел бурные потоки,

Когда с вершин утесов и холмов

Они бегут и роют путь широкий

Среди степей, среди лесов

И рушат всё стремительною лавой,—

Так и отважные сыны

Свободы дикой и войны

Текли на подвиг величавый.

И смерть и кровь по их следам —

И исполин, доселе знаменитый,

Везде рассеянный, разбитый,

Спешит в отчаянье к стенам.

И вопли жен осиротелых,

И укоризны матерей,

И ропот старцев, поседелых

На поле славы прежних дней,

Встречают с грустью безнадежной

Остатки робких беглецов;

И стыд неволи неизбежной,

И звук торжественных оков

Над ними носится незримо, но мятежно,

Как молния во мраке облаков…

Нередко, погружен в мучительные думы,

Когда во тьме ночей дремал покойный стан,

На город мрачный и угрюмый

С невольною тоской взирал Кориолан.

В каком печальном униженье

Стоял, как призрак, перед ним

Тот самый гордый, сильный Рим,

Краса могучих поколений,

Который, страшен и велик,

Был некогда грозой народов и владык;

Тот Рим, отечество героев,

Который он на поле боев

Прославил гибельным мечом

И наконец карал без сожаленья,

Как жертву праведного мщенья,

В безумстве жалком и слепом!

Как гражданин страны несчастной,

О ней он втайне тосковал;

Он часто к родине прекрасной

Мечтой высокой улетал,

Но приговор несправедливый,

Но голос чести и стыда

В его душе самолюбивой

Таились яростно всегда;

И он презрел, неумолимый,

Права, законы, самый рок —

И славный град вражде непримиримой

И разрушению обрек.

Увы, священная свобода!

Ни представители народа,[103]

Ни жрец верховный, ни сенат

В зловещий день не охранят

Тебя надежною эгидой

От непреклонного врага!

Кто движим местью и обидой,

Кого свирепая тоска

Казнит и мучит самовластно,

Кто утонул в пучине зла,

Тому раскаянье ужасно,

Тому отрада немила;

Тот увлечен ожесточеньем

Безумной воли и страстей

И дышит весь уничтоженьем,

Как недруг неба и людей…

Таков Кориолан!.. Народ самодержавный,

Тебе он произнес печальные слова:

«Я гражданин изгнанный и бесславный, —

Огонь и меч — мои единые права!

Я их внесу рукой окровавленной

В чертог тиранов и судей —

И не спасет гордыни униженной

Ни стон, ни вопль, ни святость алтарей!..»

Где раздались протяжно и сурово

Глухие звуки этих слов?

Под сводом неба, средь шатров,

Где всё шумит, где всё готово

Восстать и тучей громовой

Лететь за славою на бой…

Совершилось!.. Благодатный

Луч надежды изменил!

Ополчись на подвиг ратный,

Гений Рима — воин сил!

Где вы, праотцы и деды

Погибающих сынов?

О, покиньте для победы

Сени мрачные гробов!

Пронеситесь над главами

Устрашенных беглецов,

И рассеются пред вами

Сонмы лютые врагов!

Но нет! Блистают копья, брони.

Стучат железные щиты;

Покрыли воины и кони

Луга, долины, высоты;

Тревога, грохот, гул и клики,

Земля и стонет и гудит —

И горе, горе, Рим великий,

Твой час, последний час пробит!..

Кто этот муж иноплеменный,

Всегда и всюду впереди?

За ним волною разъяренной

Текут народы и вожди;

Его десницы мановенье,

Единый взор его очей

Приводят в трепет и волненье

Толпы воинственных мужей…

Уже он близок; из колчана

Выходят стрелы, миг один —

И, может быть, к стопам Кориолана

Падет покорный гражданин!..

Но что за дивное явленье,

Откуда страх между бойцов?

Кто мог остановить внезапно ополченье

Перед лицом бледнеющих врагов?

Вся рать безмолвна, недвижима.

Навстречу ей, торжественно, из Рима

Идет не грозный легион,

Предвестник битвы кроволитной,

Но сонм унылый, беззащитный

Младых гражданок, славных жен…

С другим оружием — с слезами

И распушенными власами

На обнаженных раменах,

С словами мира на устах,

С мольбой, ничем не отразимой,—

Они идут тебя сразить

И пламень мести потушить

В твоей груди, герой непобедимый!..

Кого с растерзанной душой,

С челом суровым и холодным,

Кого ты зришь перед собой?

Кто гласом грустным, но свободным

К тебе воззвал: «Кориолан!

Кого я заключу в горячие объятья:

Тебя ли — своего отечества тиран,

Навлекший на главу позорную проклятья,

Или тебя — несчастный сын?

Кто ты? Изгна́нный гражданин

Или надменный повелитель?

Когда и меч, и смерть, и плен

Ты вносишь в недра этих стен,—

Зачем же медлишь, победитель,

Своих детей, жену и мать

Цепями рабства оковать?

Карай меня всей тяжестию мщенья!

Я Рим повергла в море зла

И недостойна сожаленья —

Я жизнь преступнику дала!..»

И вопль гражданок знаменитых,

И милые слова: «Отец! Супруг!»,

Печальный вид простертых к небу рук,

Растерзанных одежд и уст полуоткрытых —

Всё душу мрачного вождя

В то время сильно волновало

И, чувство мести победя,

Невольно к жалости склоняло.

Казалось, слова одного

Искал он в памяти: пощада;

И в тишине взирали на него

И чуждые толпы, и римляне из града.

И долго был он в думу погружен,

И наконец как будто пробудила

Его от сна неведомая сила:

«О мать моя, ты победила!

Твой сын погиб, но Рим спасен!..»

На месте том, где самовластье

Любви гражданской и красы

Спасло отчизну от грозы,

Воздвигли храм богине Счастья.[104]

Но там, где пал неистовый герой

И добродетельный изгнанник,—

Не видел памятника странник

И не вздыхал над урной гробовой…

Был когда-то город славный,

Властелин земли и вод;

В нем кипел самодержавный

И воинственный народ.

В пышных мраморных чертогах

Под защитою богов

Или в битвах и тревогах

Был он страшен для врагов.

Степи, горы и долины

И широкие моря

Покрывали исполины

Двухстихийного царя.

И соседние владыки,

И далекие страны́

Перед ним, как повилики,

Были все преклонены.

Багряницею и златом

Он роскошно их дарил

И убийственным булатом

В страх и ужас приводил;

Подавлял свирепой тучей

Он судьбы чужих племен…

Кто не знал тебя, могучий,

Знаменитый Карфаген?..

Надолго вихорь света,

Как бурная река,

Уносит от поэта

Любезного стрелка!

Быть может, невозвратно?

Что делать!.. Так и быть!..

Меж тем я буду жить

Надеждою приятной,

Что некогда, шутя,

От скуки на досуге

Иль так, в веселом круге,

Он вспомнит про меня

И скажет: я когда-то

Проказника знавал

И помню, что проклятый

Мне что-то написал.

А я ему богатый,

Какой-то полосатый,

Огромнейший колпак

В знак памяти оставил

И живо помню, как

Меня он позабавил,

Любуясь, как дурак,

На шелковый колпак!

Не черные тучи

Висят над скалой;

Не вихорь зыбучий

Взвился над землей;

Не сокол могучий

Летит с облаков

Стрелою гремучей

В толпы воробьев.

Нет! Буря не воет…

И вихорь не роет

Горячей земли.

Всё тихо, покойно,

И дивно, и стройно

В небесной дали.

Но что ж изменилось

В природе вещей?

Не чудо ль явилось

Для робких очей?

То в поле выходит

Roi de la chasse,[106]

И в ужас приходит

Весенний бекас!..

То муж сановитый,

Стрелок знаменитый,

Гусар отставной,

Привыкший к победам,

К бутылке, к обедам

И к воле лихой.

Скучая без славы,

Любя старину,

С жильцами дубравы

Ведет он войну.

Он долго не метит:

Лишь глазом заметит —

Спускает курок…

И птица у ног.

Не знает ни тьмы, ни денницы

Великий стрелок.

Не видя поднявшейся птицы,

Он слышит лишь крыльев полет,

Прицелился, грянул — и жертва падет.

Едва появился

Лесной удалец,

Он — паф! — покатился!

Он — хлоп!.. и конец!

Как солнце в огромном

Хаосе миров,

Блистает он в скромном

Хаосе стрелков,

Предво́дит их сонмом,

Как муромский витязь Илья.

А те лишь зевают

И грустно считают

Свои пуделя.

Куда ж, скажите мне, мятежною ватагой

Вы собрались, мои друзья?

Зачем, упитанные влагой

Живого Вакхова ручья,

Вы с поприща котлет, бифштекса и ростби́фа,

С улыбкой вандала и наглостию скифа,

Накинув ружья на плеча,

Вдруг поднялися сгоряча,

Схватили яростно патроны

И, застегнув на шпензерах крючки,

В сажень величиной надели сапоги

И кожаные панталоны?

О, что за грозный, страшный вид!

Он вестник будущего боя!

Провинциальный сибарит

Преображается в героя!

Везде тревога и содом:

Борзых и гончих завыванье,

Лакеев брань, и ко́ней ржанье,

И шум, и крик, и всё вверх дном!..

Пустеют барские палаты,

Конюшни, кухни, домы, хаты.

«Сюда! — кричат конфедераты,

Накинув шапки набекрень.—

Настал, настал великий день!

Сегодня мы себя покажем…

Злодея Б<урцов>а накажем

И всеторжественно докажем,

Что он отнюдь не великан,

Что мы вобьем его в болото,

Что он над М<уромом> не пан

И, наконец, не царь охоты!..»

Так демон зависти и мщенья

Раздора пламень раздувал

И своенравно ополченья

На подвиг бранный вызывал!

Так некогда сычи и совы,

Поднявшись ночью из дупла,

Хотели массой бестолковой

Напасть на сонного орла.

Но он могучими крылами,

Приосани́вшись, размахнул —

И где с летучими мышами

Пернатых витязей аул?

Так точно Васеньку сбирались

Другие мыши погребать!..

Сперва шутили и смеялись,

Потом хотели отпевать,

Но кот лукавый зорким глазом

Окинул их исподтишка,

Расправил лапищи и разом

Передушил их в два прыжка!..

Уже по небу разливалась

Багряноцветная заря,

Природа тихо пробуждалась,

В сребре и золоте горя,

Когда холмы, леса, болота,

В хаосе шумных голосов,

Узрели вдруг царя охоты

Между завистливых врагов.

С челом открытым, величавым,

Любуясь зеркалом ружья,

Перед собранием лукавым

Он шел как вождь и судия.

Всегда на брань идти готовый,

Владыка долов и полей,

Он видел происки и ковы

Своих обманчивых друзей.

Но, улыбаясь равнодушно,

На них без страха он смотрел

И лишь в душе великодушной

Об их безумстве сожалел.

Но вот огромная ватага

Уже рассыпалась в лесах

И взволновалася, как брага

В полузамазанных чанах.

И господа и их лакеи

Преважно заняли посты;

Скрывают их, как батареи,

Колоды, кочки и кусты.

Собаки бешеные рыщут

Вокруг болот, пугая дичь;

Псари бранятся, скачут, свищут.

Везде призывный гул и клич!

Вот раздается выстрел первый!

Сильнее тысячи громов

Он раздражительные нервы

Потряс невольно у стрелков.

«Ведь это он! — в оцепененье

Один другому говорит.—

Клянусь, бекас на положенье

Не поднялся́ и уж убит!

Смотри, смотри… Опять наметил…

Ужель и этот упадет?..

Ах, варвар!.. Так его и встретил…

А черт легавый и несет!»

Скрывая горестное чувство,

«Тут важного нет ничего,—

Бормочет третий про него,—

Одно лишь счастье без искусства».

— «Да, разумеется», — весь хор,

Приосанившись, возглашает.

А он меж тем, от этих ссор

Вдали, смеется да стреляет

И всем толкам наперекор

Суму исправно набивает.

И между тем часы бегут,

Всё занимательней охота.

Давно с измученных текут

Ручьи убийственного пота,

А толку нет… Позор! Беда!

Громят, расстреливают небо…

Не знают, как, не знают, где бы

Им приютиться от стыда.

Иной несчастный в полоумье

Ягдташ свой щепками набил;

Другой в отчаянном раздумье

Пять рюмок водки проглотил.

А тот без совести лакея

Совсем невинного бранит;

Сам промах дал и, не краснея,

Слугу безмолвного винит,

Клянется небом и землею:

«Не я стрелял, а мой слуга!»

Слуга же бедный, чуть не плача,

Твердит: «Что делать! Неудача!

Немного дрогнула рука».

В лесах дремучих, в чистом поле

Гуляет витязь удалой,

И, повинуясь грозной доле,

Дергач, и тетерев глухой,

И дупельшнеп, и куропатка,

Кулик и рябчик молодой —

Всё исчезает без остатка

Перед десницей роковой.

Бессмертной славою покрытый

И с полновесным ягдташом,

Перед завистливою свитой

Мелькает он с своим ружьем.

Ему предшествует победа!

За ним — досада и раздор!

Где он, там робкая беседа,

Где нет его, там шум и вздор!

Хотите ль знать, как у соседа

Об нем заводят разговор:

«Сам черт в ружье его двуствольном

Нашел квартиру и сидит,

И нас в упрямстве своевольном

Без сожаления стыдит.

Все наши козни, вероломства

Ему нимало не вредят.

Оценит строгое потомство

Его деяний пышный ряд,

Неимоверными хвалами

Его осыплет навсегда,

А мы с своими пуделями,

Как петербургская орда

Поэтов с белыми стихами,

Мы канем в Лету, господа!

Зачем же завистью напрасной

Себя мы будем очернять,

И почему б единогласно

Печальной правды не сказать?

Он — царь охоты?.. Согласимся!

Обуха плеть не перебьет…

И, право, лучше помиримся

С таким злодеем без хлопот!»

Так, наконец, в печали слезной

Один из тружеников рек,

Когда с охоты бесполезной

Пришел домой и занемог.

И тихо вкруг его постели,

Занявшись жирным пирогом,

Друзья усталые сидели

В молчанье мрачном и немом.

Они сидели. Пот кровавый

С их лиц нахмуренных бежал,

И каждый важно, величаво

Свою бутылку осушал.

«Ну что ж, друзья? Ведь справедливо? —

Нахмурясь в очередь свою,

Сказал больной красноречивый.—

Скрепите исповедь мою!

Она, поверьте, благородна

И не унизит никого!

К чему упорствовать бесплодно?

Примите лучше всенародно

Сознанье сердца моего.

Простилось с вами, о заботы,

Мое горячее чело!

Склонись пред ним: он — царь охоты,

Мне сердце вещее рекло».

Умолк. Как воин в лютой сече

На щит расколотый упав,

Или торжественное вече

Новогородцы потеряв,

Или свирепые медведи,

Рыкая жалостно в цепях,

Вздохнули грустные соседи

При этих пагубных словах.

«Увы! Увы! — сказал протяжно

Один задумчивый герой.—

Я вижу сам, борьбе отважной

Конец приходит роковой.

Погибла древняя свобода

Дремучих муромских лесов,

И из великого народа

Республиканцев и стрелков —

О, верх плачевный униженья! —

Растут, исходят поколенья

Немых бесчувственных рабов.

Как Бруты смелые, напрасно

За вольность родины прекрасной

Мы не щадили наших сил.

Но Б<урцов>, цезарь самовластный,

Пришел, увидел, победил!..

Где наши подвиги и слава,

Где милый равенства закон?

Одна осталась нам забава:

Стрелять кукушек и ворон!»

— «Увы! Увы! О горе, горе! —

Повсюду громко раздалось.—

Какое гибельное море

Над нами быстро разлилось!..»

А между тем больной кончался

И отходил уже во мглу,

И пот холодный разливался

По бледному его челу;

Слабел заметно тихий голос…

И вдруг поднялся дыбом волос,

И он, как будто бы пророк,

В жару неистовом изрек:

«Где я? Где я?.. Какие тучи

Над головой моей висят?..

В моей груди — огонь кипучий…

В моей душе — свирепый ад!

Я вижу, вижу ряд ужасных,

Ряд изумительных картин!

Среди охотников несчастных,

На злаке муромских долин,

Среди болот непроходимых,

Между лесов необозримых,

Возник какой-то исполин…

О, верьте, я не очарован!

Мое виденье — не обман!

Броней железной не окован

Фантома гибельного стан…

Он не доспехами стальными,

Он не оружием велик…

С очами каре-огневыми,

Причесан он á la[107] мужик…

В венгерке с черными шнурами,

С ружьем блестящим за спиной,

С кавалерийскими усами,

С полугишпанской бородой,

С улыбкой гения и славы,

Отважный, ловкий, молодой,

Как царь охоты величавый,

Стоит он, светел и румян,

Рассеяв зависти туман!..

Но что?.. Упала предо мною

Завеса будущих времен!

Мой светлый взор не омрачен

Непроницаемою мглою…

Я вижу ясно… Это он!..

О бог великий, бог правдивый!..

То он!.. И что же?.. Перед ним

Толпою бледной, нечестивой

Мы, окаянные, стоим!..

И он величественно страшен,

А мы — в отчаянье смешном.

Венком лавровым он украшен,

А мы — зеленым лопухом!..

Друзья! Свершилось!.. Умираю!..

Внемлите гласу моему.

В последний раз вам завещаю

Повиновение к нему…

Смотрите!.. Вот!.. О други, братья!..

Он здесь!.. Смотрите!.. Вот он!.. Вот!

С его охотничьего платья

Кровь бекасиная течет…

По раменам его играют

Струи каштановых кудрей…

Ружье и пояс украшают

Две пары жирных дупелей…

Прости! Помилуй… Царь охоты!»

И вдруг несчастного постиг

Припадок яростной зевоты,

И, искажая бледный лик,

Прильпе к устам его язык…

Прильпе?.. Но взор его блудящий

Какой-то ужас выражал,

И вдруг, поднявши перст дрожащий,

Он им на что-то указал,

Как будто вымолвить, страдалец,

Он что-то дивное хотел,

Всё дико, пристально смотрел…

Зевнул протяжно, захрапел…

И в воздухе недвижный палец,

Остановясь, окаменел.

Восстали витязи… У мощных

Мороз по коже пробежал,

И их испуганный кагал,

Как рой видений полунощных,

От трупа хладного бежал.

Откуда шум, откуда клики

В веселой Муромской земле?

Какие радостные лики,

Какие светлые enflé[108]

Сидят без горя, без заботы

За преогромнейшим столом…

И между ними царь охоты

С своим торжественным челом…

Шато-марго и дрей-мадера,

Душистый гейцих, ве-се-пе[109]

И всё, что кончится на е,

Как благодатная Венера

Или безумная холера

Гуляет в дружеской толпе.

«Messieurs![110] Товарищи, синьоры,

Маркизы, фоны, господа! —

Гласит веселая орда.—

Отныне скука и раздоры,

Междоусобия и споры

От нас сокрылись навсегда!

Сейчас, сейчас на этом месте

Воздвигнем дружеству алтарь,

И все, не изменяя чести,

Речем торжественно, без лести,

Что Б<урцов> гений наш и царь!

Да, уж давно леса, болота,

Созданья умные и тварь

Давно сказали: он наш царь,

Другого нет царя охоты!»

— «Он царь двуствольного ружья!

Он властелин коростеля,

Он самодержец куропатки,

Он богдыхан перепелов,—

Кричит полсотня голосов.—

Никто, никто ему перчатки

Не смеет бросить из стрелков.

Ура! Ура! Герой Василий!

Прости, что мы до этих пор

Тебя, как должно, не почтили!

Забудь наш бедный загово́р!»

И вдруг с улыбкою приветной

К нему собранье потекло,

И пышно лавр зеленоцветный

Украсил гордое чело.

«Он твой! Он твой! Его делами

Ты, о Василий, заслужил

За то, что воздух пуделями,

Подобно многим, не кормил!

Другого Б<урцов>а в подлунной

Мы не увидим, не найдем…

И верь, на лире многострунной

Твои деянья воспоем!

Ура! Ура!» И хор избранный,

Немного спиртом обуянный,

Лихую песню затянул,

И витязь, лавром увенчанный,

Едва в восторге не уснул!

Но кто, свирепый, долголикий,

Как тень, покинувшая мглу,

Бросая взор угрюмый, дикий,

Стоит задумчиво в углу?

Кто этот муж, который, грозно,

Повеся голову и нос,

Глядит так важно и серьезно

На светлый пир?.. То — Долгиос!

Не имя предков благородных

Себе в наследье он стяжал…

Он сам в число мужей свободных

Господской милостью попал.

Но, бич зверей и птиц ужасный,

Прославясь гибельным ружьем,

До этих пор единогласно

Считался первым он стрелком.

Подобный крепостью Немвроду,

Но побежденный и без сил,

Свою охотничью свободу

Еще он дорого ценил.

Внушенью зависти послушный,

Безумной местию горя,

Не мог он видеть равнодушно

Венка болотного царя.

Итак, в слепом ожесточенье

И с ерофеичем в руке,

Стоял печально в отдаленье

В широком синем сюртуке.

И в этот миг, как фальконетом,

Импровизаторским куплетом

Был уничтожен, поражен…

О боже! Что услышал он?

«Погибла слава Долгиоса!

Он потерялся, оробел,

С кровавой пеною из носа

Стоит в углу и почернел».[111]

Он это слышит!.. Страшно блещет

Зеленый огнь в его очах…

Как вальдшнеп, бьется и трепещет

Большой стакан в его руках…

И наконец, от злобы воя,

Кляня вселенную, как бес,

Из ненавистного покоя

Он с ерофеичем исчез…

Ликуй теперь, победоносец!

Хвала тебе, дубровный царь!

Ты, как великий ружьеносец,

Соорудил себе алтарь!

Пройдут века… Исчезнет слава

Наполеоновых побед,

Но ты, к бессмертью величаво

Ты проложил огромный след.

Умрут и лесть и вероломство,

Как ядовитый василиск,

Тебе ж правдивое потомство

Воздвигнет вечный обелиск…

Твоих соперников накажет,

Сорвет покров туманный с глаз

И временам грядущим скажет:

«Il fut roi, mais de la chasse!»[112]