Стихотворения и поэмы

Ты создашь в тени лабораторий

На горах рассыпанных костей

Всё, что знали ветреное море,

Свет лесов и таинства путей.

Хаос будет знаньями размечен,

В звездной бездне и в земной пыли

Ты постигнешь, богочеловечен,

Ложь небес и истину земли!

Страна йога, раджи и факира,

Земля Танжора, Вишну, Ганга, Вед,

Где сочеталися четыре разных мира

И сказочных времен неизгладимый след

Почил в струях гигантских водных нитей —

О Брамапутра, Годавери, Инд,—

От гор чудес и ледяных открытий

До южных нив, где дремлет тамаринд.

Как я хочу ночей сапфирных негу

В себя вдохнуть средь палевых красот,

Где водопада мощному разбегу

Внимает озеро зелено-сонных вод,

Где лотоса колонки нежно-алы

Меж лилий белооблачных плывут,

Где в сумраке лесов рокочущие залы

Широко-шумной прелестью живут.

Хочу, чтобы моя нога ступала

На мраморе священных старых плит,

Чтоб предо мною солнце превращало

Вершину башни в белый монолит.

Хочу я видеть медной Кали взоры,

И синий Ганг под желтою луной,

И Тадж-Магала хрупкие узоры,

Что глаз слепят жемчужной белизной.

Хочу я знать и джунглей трепет дикий,

И диких троп таинственный чертеж,

И треск ветвей, и жуть ночного крика,

И тяжкий хрип, и радостную дрожь…

Я к вам приду, колодцы между пагод,

Слоны святынь печальных Гатских гор,

Я к вам приду хотя бы только на год —

В страну, где спят и слава и позор.

К камням забытым темных подземелий,

К стенам, поросшим пальмой и травой,

И к алтарям нерадостных веселий,

И к мертвой жизни, некогда живой.

Вас, мертвые дворцы — немые исполины,

Увидит мой восторга полный взор,

Я к вам приду, надгробные руины,

К вам, Беджапур, Бенарес и Эллор!

Тусклый день посеребрил отавы…

Небо стало чище и бледней,

Люди косят и цветы и травы.

Море косит пастбища камней.

Не мечтай, не думай и не числи,

Мир стал глубже, тверже и полней.

Сколько смерть скосила моих мыслей,

Сколько жизнь скосила моих дней…

Не будем оскорблять слезами

Его священный прах,

Помчался он парить под небесами

На доблестных крылах.

Он презрел смерть… Подоблачным титаном

Путь проложил за голубую даль

И налетел губящим ураганом,

И сталь ударилась о сталь.

Порвалась жизнь с широким взмахом

Победоносных крыл,

Пускай он пал мгновенно прахом,

Он пал, но победил.

Земле он отдал всё земное,

Но дух остался там,

За этой гранью голубою,

Парить по сторонам.

И, может быть, в часы сраженья

Из дальних неба стран

Взлетит врагам на пораженье

Его аэроплан.

По тощей степи тянутся возы,

Стада, и люди, и кибитки,

Над ними тучи яростной грозы

Несут судьбы развернутые свитки.

Но кто их может верно прочитать?

Никто из них не знал, что от Памира

Им суждено в веках пересекать

Все горы и моря и все дороги мира!

Улыбка дерева, героя латы,

Тревоги тьмы равно понятны мне,

И мускулы борца движеньем сжаты,

И взор острей, чем стрелы в вышине.

Я жду того, кто выйдет мне навстречу —

Лев, великан во мраке иль в огне,

Но на удар ударом я отвечу, —

Певец ответит песней обо мне.

И море золотом кудрей осыпет

Скользящее лицо материка,

И в час прощанья в небе будет выбит

Высокий серп, рассекший облака.

Земля прекрасна в пурпуре покоя,

Прекрасна в бурях, грезя наяву,

И все живут — не умерли герои,

Нет прошлого, я в будущем живу.

Когда в путях, в безгранном потонувших,

Устану я — на смену кончить труд

Бессмертных сонмы, временно уснувших,

Я позову — они придут!

Забытое знакомое пятно,

Прозрачный призрак мотыльковый,

Но бабочка порхает через сон,

И птицей на уста садится слово.

Расширились летящие крыла,

Повисшие над бездной голубою,

И вот уже не птица — а скала

С начертанной неведомой резьбою.

Но камень — камень только первый миг,

В нем проросли колонны вечных зданий…

О мысль моя, ты — только первый лик

Даруемых душе обетований.

Под музыку шарманки,

Под пляску косарей,

Улыбку маркитантки

И пурпуры царей,

Под свист толпы народной,

Где стон и пулемет,

Дорогою свободной

Вперед она идет.

…Ее я знаю имя,

Молчат теперь о ней

И колоннады в Риме,

И сфинксы, и Пирей.

Ей люб огонь заката

И красный, алый цвет…

Я ждал ее когда-то,

И жду… Сомнений нет!

Паровозы, сбежавшие с ума,

Разбитые в тупиках,

Тюрьма,

Как сломанная рука,

Грозящая в небо,

Юбки женщин, порванные

На знамена

И бинты,

Города, деревни,

Мосты,

Сурово кричащие слово древних,

Вечно новое слово:

«Хлеба!»

Разбитые короны,

Идущие на слом,

Война, ставшая ремеслом,

Убивающим законы,—

Это ты,

Солнце всех небосклонов —

Революция!

Когда какой-нибудь

Веракруц и я,

Рим

И село Горбатое

Имеют одну судьбу,

Одним

Кулаком сжаты,

Тогда встает один,

Другой, третий —

Женщины, старики, дети.

И поэт впереди,

Хотя мало мяса в поэте,

Но и он, я верю, годится

Как удобрение

Полей времен.

И в обломках крушенья,

Где слиты сон,

Грязь, колеса, кровь,

Мозг машин и голов,

Лохмотья парчи

И боль кричит:

«Смерть возьми!»

Лежит он —

Новый мир —

В пеленках Грядущего.

Сильного, розового ребенка —

Единого, сущего,

Силой своего ремесла,

Лирной и трубной,

Неподкупный

Поэт, славь!

Ошибся враг, бесстыдством ловкий, —

Преображенным этим днем

Не вспыхнут темные винтовки

Братоубийственным огнем.

Всё то, о чем мы лишь мечтали,

Чем жили долгие года,

Вдруг станет близким, как вначале,

И победившим навсегда.

Запомни ныне день и год

И вырежь даты в славной тверди, —

Мы купим радости свобод

Хотя бы собственною смертью,

Чтоб через долгие века

Запечатлелось неуклонно:

В тот день народная рука

Разбила царскую корону

О камни темной мостовой,

О стены тюрем и подвалов,

Как бьет прибой береговой

Скорлупы раковин о скалы…

Ты, кровью святой обагренный,

Наш молот борьбы и труда!

Народы, несите короны,

Мы их разобьем навсегда.

Пускай не алмазы сверкают

На важных пустых головах,

Пускай разольется по краю

Свет истин, сражающих мрак.

Кто раз поклонился тирану —

Тот будет надолго рабом,

Свободы великие страны

Велики свободным трудом.

Над нами безумцы сидели,

А ими владело ничто,

Мы слишком их долго терпели

И слишком платились за то.

Что было, сгорело в боренье,

Но яд не сгорает в крови.

Народы, в грядущих движеньях

Следите ошибки свои…

А те, что ценились богато,

Все знаки позорных наград

Сегодня в минуты расплаты

Народу пускай возвратят.

Мы вышли из дебрей тумана

И новой дорогой идем,

Быть может, до волн океана

Мы знамя свобод донесем.

Быть может, в окоп из окопа

Пройдет огневая волна

И черные троны Европы

Падут, как видения сна.

И, сбросив одежды печали,

Воскликнут в восставшей стране!

«Как долго мы, мертвые, спали,

Как страшно мы жили во сне!»

Закроются жгучие раны,

Растворятся двери гробов,

Не будет на тронах — тиранов,

Не будет у тронов — рабов.

И красное знамя покроет

Наш молот сердец огневых,

Ковавший бессмертным героям

Оружье сражений святых.

И в бури печей раскаленных

Послушно ложится руда…

Народы! Несите короны,

Мы их разобьем навсегда!

Мир строится по новому масштабу.

В крови, в пыли, под пушки и набат

Возводим мы, отталкивая слабых,

Утопий град — заветных мыслей град.

Мы не должны, не можем и не смеем

Оставить труд, заплакать и устать:

Мы призваны великим чародеем

Печальный век грядущим обновлять.

Забыли петь, плясать и веселиться, —

О нас потом и спляшут и споют,

О нас потом научатся молиться,

Благословят в крови начатый труд.

Забыть нельзя — враги стеною сжали,

Ты, пахарь, встань с оружием к полям,

Рабочий, встань сильнее всякой стали,

Все, кто за нас, — к зовущим знаменам.

И впереди мы видим град утопий,

Позор и смерть мы видим позади,

В изверившейся, немощной Европе

Мы — первые строители-вожди.

Мы — первые апостолы дерзанья,

И с нами всё: начало и конец.

Не бросим недостроенного зданья

И не дадим сгореть ему в огне.

Здесь перекресток — веруйте, поймите,

Решенье нам одним принадлежит,

И гений бурь начертит на граните —

Свобода или рабство победит.

Утопия — светило мирозданья,

Поэт-мудрец, безумствуй и пророчь,—

Иль новый день в невиданном сиянье,

Иль новая, невиданная ночь!

Не плачьте о мертвой России —

Живая Россия встает, —

Ее не увидят слепые,

И жалкий ее не поймет.

О ней горевали иначе,

Была ли та горесть чиста?

Она возродится не в плаче,

Не в сладостной ласке кнута.

Не к морю пойдет за варягом,

Не к княжьей броне припадет, —

По нивам, лесам и оврагам

Весенняя сила пройдет.

Не будет пропита в кружале,

Как прежде, святая душа

Под песни, что цепи слагали

На белых камнях Иртыша.

От Каспия к Мурману строго

Поднимется вешний народ,

Не скованный именем бога,

Не схваченный ложью тенет.

Умрет горевая Россия

Под камнем, седым горюном,

Где каркали вороны злые

О хищников пире ночном.

Мы радости снова добудем,

Как пчелы — меды по весне,

Поверим и солнцу, и людям,

И песням, рожденным в огне.

…Дать человеку человечность,

Мечте — захват безумных крыл,

Вести из временного в вечность

И к небу, к небу — из могил.

Открыть все рынки и подвалы,

Все двери настежь: ешь и пей!

Ввести в разубранные залы

Убогой улицы детей.

Смотреть, смеяся тихим смехом,

Как полны счастья, как легки,

Как рады солнечным потехам

Их глаз святые васильки.

Нет моего. Всё ваше, ваше,

Кто вин изысканных знаток?

Другой их пил из вашей чаши,

Другого нежил пряный сок.

Зачем, дитя, ты в жалком черном?

Бери сверкание парчи,

Смотри, как ловко и узорно

В цветах здесь вытканы лучи.

О мать, ты потеряла сына,

Не плачь, здесь все твои сыны,

Они почтут твои седины

Своими песнями весны.

Старик, ты хмур — боишься ночи?

Зачем молчанье и тоска?

Я сам имею глаз пророчий,

Я сам старее старика.

Ты хмур, что пали эти храмы?

Ты зол — дворцы в руках чужих?

Кто был согбен — тот ходит прямо,

Нет больше нищих и слепых.

Все, чуда разом совершились,

Как все расплавились венцы,

За всех страдали, и молились,

И гибли деды и отцы…

Кто духом был отважней прочих,

Знал лишь могильные огни,

Всегда безжалостные ночи

И злом отравленные дни.

И саван мутного рассвета

С лица земного я сорвал,

И скорбь погасла, как комета,

И ужас пал и задрожал.

И властный голос окрыленно

На все края сказал: твори,

И дети подняли короны

В пыли смеющейся зари.

Усталых спины разогнулись,

Вздохнула солнцем красота,

И мне за это улыбнулись

Детей хрустальные уста!

Он для себя построил небоскребы,

Дворцы, музеи, театры, алтари,

К нему пришли священники и снобы,

Ученые, артисты и цари.

И он поставил пушки против пушек,

Купил умы, дома и корабли,

Судьбу одних предательски разрушил,

Судьбу других победно окрылил.

Его собакам, слугам — преклоненье,

Его цилиндр поэтами воспет,

Он, снисходя, приходит слушать пенье

Певцов и див, которым равных нет.

У ног его несметный полк рабочих,

И силу рук, и силу их умов

Он взял себе, свободу дня и ночи,

Приставив к ним своих надежных псов.

От юношей — желанья и расцветы,

От стариков — надежду отдохнуть,

Он отнял всё. Пылало зноем лето,

В тисках труда пылала кровью грудь!

Вихрь ледяной носился по кварталам,

Стучал озноб, синели кулаки,

Нужда, как тень, за их спиной стояла,

И голод бил в холодные виски.

А он, как бог, всеведущ и незнаем,

Незримо всюду: в небе, в рудниках,

В своем дворце, для всех недосягаем,

Он блеск и тьма, надежда, счастье, страх.

Форты и рынки, пастбища и троны

В его руках — и власти нет конца,

И смотрит он надменно, благосклонно,

С презрительной усмешкой хитреца.

Но близок день, но близок час возмездья —

Сгорит дворец, и рухнет небоскреб, —

Рабочих звезд великие созвездья

Осветят гроб, банкира страшный гроб.

На всех путях преграды вихрь поставит —

И в городах, и в небе, и в воде,

К какой тогда неведомой отраве

Он прибежит в последней череде?

И доллары покатятся, как кости,

И отзвенят в окаменевшем рту,

И смерть, как тюк, его костяк подбросит

И, засмеявшись, кинет в пустоту.

Тебе я посвящаю этот стих,

Который похвалить ты не обязан,

Тебе, прекрасному, как тот жених,

Что не любил еще ни разу.

А всё ведут века невест:

Свободу, бурю радостей лукавых.

Тебя не выкурил из трубки Геркулес

Затяжкой крепкой пороха и славы.

Тебя не выдавил его ботфорт

Из чрева гнило-синего болотца,

Куда заброшен старенький топор,

Каким ты ставил первые воротца.

Где кости моряка, который рот

Забыл закрыть при громовом ударе,

Когда его услышал галиот

Салютный бас из пасти Хирвисари?

Ты сотворен тяжелою рукой,

И мыслью ты мозолистой украшен, —

Вот почему ты величав и страшен,

И я люблю, что ты такой.

О, усмехнись же и ответь мне: нет!

Я знаю, сероглазый демон,

Пускай не каждый житель твой — поэт,

Но каждый камень твой — поэма!

…И он спросил: «Но чьим судом я осужден?»

— «Судом народа», — я ему ответил.

Одним врагом в Париже стало меньше,

И это был епископ Дарбуа.

А я вернулся снова в Комитет

Старательно перебелять приказы,

И много жило храбрости и крови

В чернилах незаметного писца.

Вне времени я пребывал в те дни,

На стуле спал, не помню, где обедал,

И только мельком видел занавески

В заветных окнах в улице Маньян.

Всё меньше становилось коммунаров —

Тот изнемог, тот струсил, тот погиб,

И скоро вокруг нас остались только

Отрезанные пламенем пожаров

Последние бойцы и мертвецы…

Домбровский пал. И черный узел дыма

Парижа горло стягивал всё туже,

Вдруг бледный человек у двери крикнул:

«Вы знаете, что Делеклюз убит!..»

И многие смутились… Тут перо

В моей руке сломалось, вздрогнув,

И на бумаге красные чернила,

Как кровь, разбрызгались, и я вскочил,

Схватил ружье и выбежал на площадь.

Париж Коммуны великан пожара

На огненном щите до неба поднял,

На баррикадах возле Шато д’О

Меня схватили пьяные версальцы.

А в это время в улице Маньян

Сражался мальчик, милый, темноглазый,

Одной рукой откидывая кудри,

Мешавшие, лукавые, стрелять.

Любить умели розовые губы,

Мгновенно их поцеловала смерть,

Тот мальчик умер на глазах Брюнеля,

И солнце закатилось для меня.

И врезались мне в память час и место.

Занозы острые и посейчас, —

Ведь мальчик тот была моя невеста,

Переодетая морским стрелком…

Полюбить бы песенки простые,

Чистые, как воздух на заре,

В них не нужно путать запятые,

О словах справляться в словаре.

В них дыханье трав и перелесков

Так же нежно, как лазурь,

И в глаза не бьют прибоя блески,

В уши — заклинанья бурь.

В их покое что-то есть о чуде,

Всё, что можно сердцем пожелать,

В них не нужно размышлять, что будет,

Ни о чем не нужно вспоминать…

Крутили мельниц диких жернова,

Мостили гать, гоняли гурт овечий,

Кусала ноги ржавая трава,

Ломала вьюга мертвой хваткой плечи.

Мы кольца растеряли, не даря,

И песни раскидали по безлюдью.

Над молодостью — медная заря,

Над старостью… — но старости не будет.

Ты мне обещана, но кем — не знаю,

Но кем-то добрым и большим,

Когда я что-нибудь обещаю —

Обещаю именем твоим.

И если б был я хранитель стада,

Моряк, купец или земледел,

Я б отдал всё за трепет сада,

Где теплый лист на тихой воде,

Где ты читаешь, поешь иль плачешь,

О нет, не плачешь — то плачу я,

Где всё знакомо и всё иначе

И даже слезы — как блеск ручья.

Сейчас я скитающийся невольник,

Я вижу вокруг лишь сады чужих,

Но мне не завидно, мне не больно,

Иду уверенно мимо них.

И я забываю свои скитанья,

Чтоб память только тебе отдать,

Я помню только: ты — обещанье,

А тот, кто помнит, — умеет ждать!

В час, когда месяц повешенный

Бледнее, чем в полдень свеча,

Экспресс проносится бешеный,

Громыхая, свистя, грохоча…

И когда над мостами в пролеты

Проведет он живую черту,

Прыгни сразу — и огненный кто-то

Вдруг подхватит тебя на лету.

И никто на путях незаказанных

Не прервет его окриком: стой!

Будет всё тебе в мире рассказано,

Если дух свой сольешь с быстротой.

Через степь неживую, колючую

Просвистит по ребру пирамид,

Перережет всю Африку жгучую,

В Гималаях змеей прозвенит.

Обжигая глазами сигнальными,

Прижимая всю Землю к груди,

Он разбудит столицы печальные,

Продышав им огни впереди.

И когда из-за сумрака мглистого

Очертанья стуманятся в ряд,

Заревет он раскатно, неистово,

Пролетев Вифлеем — Петроград.

Его след на полях чернозема

И в плантациях чая пролег,

В лабиринтах Европы, как дома,

На дорогах волшебный свисток.

Шоколадные люди Цейлона,

Позабытый огнем эскимос…

Провожают сверканье вагонов,

Вихревые расплески колес.

Чудо рвется из глотки со свистом,

Всем понятны сигналы его,

И мудрее его машинистов

Не найти на земле никого.

Мне было ничего не жалко,

Я всё узнал, чрез всё прошел,

Но в полночь дерзкая гадалка

Мне карты бросила на стол.

Зеленый луч глаза мне залил,

Я понял: это будет здесь, —

Упали карты и сказали:

Дорога, женщина и песнь.

Я днями шел, а ночью снилась

Страна, которой в жизни нет,

Ты в ней моей дорогой билась,

Как песнь, звучала мне во сне.

Не помню — на Неве, на Ниле, —

Молниеносностью огня

Два долгих солнца ослепили

Дорогу, песню и меня.

Девятый вал угадывать нетрудно,

Когда валы проходят чередой,

Но не в стенах испытанного судна

Меня настиг неснившийся прибой.

Подобную кочующей медузе,

Он вынес душу к камням золотым,

Чтобы прозрачный драгоценный узел,

Не замечая, растоптала ты.

Ночь без луны кругом светила,

Пожаром в тишине грозя,

Ты помнишь всё, что с нами было,

Чего забыть уже нельзя:

Наш тесный круг, наш смех открытый,

Немую сладость первых пуль,

И длинный, скучный мост Бабита,

И в душном августе Тируль.

Как шел ночами, колыхаясь,

Наш полк в лиловых светах сна,

И звонко стукались, встречаясь,

Со стременами стремена.

Одних в горящем поле спешил,

Другим замедлил клич: пора!

Но многие сердца утешил

Блеск боевого серебра.

Былое заключено в книги,

Где вечности багровый дым,

Быть может, мы у новой Риги

Опять оружье обнажим.

Еще насмешка не устала

Безумью времени служить,

Но умереть мне будет мало,

Как будет мало только жить.

Дрожащий не от боли — от испуга —

И раненую ногу волоча,

Снимал он под сочувственную ругань

Свою рубаху с потного плеча.

Угрюмый фельдшер равнодушно слушал,

Как бинт шуршал, и губы кверху гнул.

И он пошел, и уносили уши

Мелькнувшей смерти колокольный гул.

И там, где рана, колыхалось пламя,

И ребра зверь неустающий грыз,

И гулкими зелеными руками

Казались ветки, падавшие вниз.

Всё закружилось в нестерпимом свете,

И не понять: то ветер или стон,

Деревья, как танцующие плети,

Смеются, бьют его со всех сторон.

…Двуколка прыгала в ночной прохладе,

Шумя, бежала черная страна.

И он в поту неудержимо падал

На камни дна, не достигая дна.

Надрываясь от страсти нездешней

Посреди облинялых куртин,

В этом бархатном мире безгрешном

Меч картонный вертел Валентин.

И я знал: Валентин отстрадает

Под хлопки очарованных дам,

А меня под дождем ожидает

Мглистый путь по разбитым полям.

О, как вспомню улыбки и пенье,

Когда в скользком дыханье болот

Я пройду по ходам сообщенья,

Чтоб послушать, как строг пулемет.

Идут засаленные карты

По необычному столу —

Обломкам старой черной парты,

Летает ругань в полумглу.

Сосредоточенные лица

И крики яростных врагов,

Им вторят моря небылицы

И сосны рыжих берегов.

И под луной, такой печальной,

Оглушена, потрясена

В пустынных комнатах купальной

Гусарским громом тишина.

Прошедших дней немые беды

Хранят свой величавый вид,

И завтра день — не день победы,

Мне тоже сердце говорит.

О смерти думать бесполезно,

Раз смерть стоит над головой.

Я бросил юность в век железный,

В арены бойни мировой.

Котелок меня по боку хлопал,

Гул стрельбы однозвучнее стал,

И вдали он качался, как ропот,

А вблизи он висел по кустам.

В рыжих травах гадюки головка

Промелькнула, как быстрый укол,

Я рукой загорелой винтовку

На вечернее небо навел.

И толчок чуть заметной отдачи

Проводил мою пулю в полет.

Там метался в обстреле горячем

Окружаемый смертью пилот.

И, салютом тяжелым оплакан,

Серый «таубе» в гулком аду

Опрокинулся навзничь, как факел,

Зарываясь в огонь на ходу.

И мне кажется, в это мгновенье

Остановлен был бег бытия,

Только жили в глухих повтореньях

Гул и небо, болото и я.

Мы шли к тебе в часы рассвета,

И перед нами шел туман,

Да в облаках далеко где-то

Гудел враждебный моноплан.

В тумане город будто гнулся,

Как будто падал в пустоту,

Недаром конь мой вдруг споткнулся

В то утро на твоем мосту.

Он чувствовал чутьем звериным,

Что мы идем в последний раз,

Что этот час, нарочно длинный, —

Прощанья с целым краем час.

Уже тесняся перед нами,

Держа пути во все концы,

Большими темными рядами

Вдаль уходили беглецы.

Сегодня по своим аллеям

Услышишь ты свинцовый шаг.

Не будет тонким чародеем

Бессильный и всесильный враг.

Да, он бессилен снять с покровов

Твоей истории века,

Но цепью крепкою и новой

Тебя скует его рука.

Он подошел и бросил сталью,

Был виден ясный недолет.

На север в сумрачные дали

Мы в новый тронулись поход.

Последний длинный луч заката

Я помню до сих пор.

Мы дрались, как во времена Мюрата,

Рубя в упор.

И с каждым взмахом становились злее,

Жестоким был тот час,

И враг, спеша нас перебить скорее,

Шел на плечах у нас.

Дышало небо звездными красами,

Безмолвием маня.

Под выстрелами долгими часами

Я не слезал с коня.

И там, где лес снаряды гнули,

Я придержал коня.

Других кругом искали пули,

Но не меня.

В покое смутном сердце билось,

Был час — как образ сна,

Я знаю: за меня молилась

На Севере — одна!

Базара пустынные камни,

Дома, где отчаянье спит,

На окнах дубовые ставни

Глядят в безысходность ракит.

Всё вымерло в улицах малых,

Как будто их мрак откупил,

Как будто чума пировала

И пеплом засыпала пир.

Товарищ ругался беззлобно,

Свистел я, чтоб ночь превозмочь,

Но были мы вкованы оба

В совсем неподвижную ночь.

И вдруг эскадронов в разбеге

Донесся чеканенный гул,

И мертвый солдат на телеге

Тяжелой рукой шевельнул.

Почему душа не под копытами,

Не разбита ночью на куски?

Тяжко ехать лесом тем, пропитанным

Йодистым дыханием тоски.

Словно хлора облако взлохмаченно,

Повисает на кустах туман,

В нем плывут, тенями лишь означены,

Может — копны, может быть — дома.

Конь идет знакомым ровным шагом,

Службу он несет не кое-как…

А по всем лесам, холмам, оврагам

Спят костры, пронзая желтым мрак.

Едем мы сквозь черной ночи сердце,

Сквозь огней волнующую медь,

И не можем до конца согреться

Или до конца окаменеть.

Я свежий труп ищу в траве,

Я свежий труп ищу,

Он пал с осколком в голове,

Я — странно! — не грущу

Лишь потому, что и меня,

Чтоб знать, где зарывать,

Вот так же будут в травах дня

Товарищи искать.

Земля одна и смерть одна,

Но почему я стал?

Мне голова его видна

И темных губ овал.

«Убит!» — сказали про него.

Я труп его искал,

Нашел, поцеловал его

И молча закопал.

Мы вошли с оружьем на закате,

Видим — птицы: ястреб и сова

Смотрят в сад, где на широком скате

Желтая, бессильная трава.

Вдаль ушли пустынные дорожки

До ворот, что буря сорвала,

Вдоль забора одичало кошка

Промелькнет — и снова глушь и мгла.

Не войдет в покой уединенный

Прошлых лет хозяин иль слуга.

На стене, как ветхие знамена,

Ряд ковров. Лосиные рога.

Умерли баронские мечтанья,

Сброшены с высокого крыльца.

Как проклятье, душно это зданье,

Ряд столетий ждущее конца.

Как тарелка, небо чисто вымыто,

Черные леса обнажены,

В мире нет безжалостнее климата,

Безнадежней климата войны.

Не искать теперь уж песен зяблика

Над старинной, тихою рекой,

Даже смерть похожа здесь на яблоко,

Что упало мягко и легко.

И сейчас улыбки кровью дышат тут,

Горя много — как не горевать,

Может быть, так нужно: жить неслышно

И еще неслышней умирать.

Стрельба за нами — будто рубят

Лес в красных шарфах мужики.

Уйдем, уйдем, иль нас погубят

Трясины, насыпи, пески.

И солнце в бегстве — точно пики,

Лучи ломаются о лес,

И отступленья шум великий

Восходит прямо до небес.

И в алом, вставшем выше леса

Обмане тучи заревой

Лиловый всадник встал и свесил

Копье с трофейной головой.

Он дразнит этим сном зеленым,

Он черным усом мне грозит,

И жмется лошадь по уклону

И настороженно храпит.

И всё мне кажется, что сплю я,

Мне снится битвы темный зов,

Как вечер пышного июля

Томит волной предгрозовой.

Земля и небо страшно разны,

Лежу на дряхлом блиндаже,

Вот в стройность мыслей безобразно

Ворвались строфы Беранже.

Мне книга не прикажет грезить —

Я слишком густо загорел,

Я слишком мысли ожелезил,

Я слишком в этом преуспел.

И, может быть, уже возмездье

На полдороге, как заря.

Шрапнели черные созвездья

Ударят в спину дикаря.

Трубачами вымерших атак

Трубят ветры грозные сигналы,

И в полях, я чую через мрак,

Лошадей убитых закачало.

Вновь дорога — рыжая петля,

И звезда — как глаз противогаза.

Распласталась чуждая земля,

Расстелилась пестрой, как проказа.

Я забыл, зачем железный зов

Жалобно визжал в многообразье.

Вязы придорожных берегов

Плачут грязью.

Я забыт в этом мире покоем,

Многооким хромым стариком;

Никогда не молюсь перед боем,

Не прошу ни о чем, ни о ком.

И когда загорится граната

Над кудрями зелеными рощ,

Принимаю страданье, как брата,

Что от голода долгого тощ.

Только я ожидаю восхода

Необычного солнца, когда

На кровавые нивы и воды

Лягут мирные тени труда.

Праздничный, веселый, бесноватый,

С марсианской жаждою творить,

Вижу я, что небо небогато,

Но про землю стоит говорить.

Даже породниться с нею стоит,

Снова глину замешать огнем,

Каждое желание простое

Освятить неповторимым днем.

Так живу, а если жить устану,

И запросится душа в траву,

И глаза, не видя, в небо взглянут, —

Адвокатов рыжих позову.

Пусть найдут в законах трибуналов

Те параграфы и те года,

Что в земной дороге растоптала

Дней моих разгульная орда.

Огонь, веревка, пуля и топор,

Как слуги, кланялись и шли за нами,

И в каждой капле спал потоп,

Сквозь малый камень прорастали горы,

И в прутике, раздавленном ногою,

Шумели чернорукие леса.

Неправда с нами ела и пила,

Колокола гудели по привычке,

Монеты вес утратили и звон,

И дети не пугались мертвецов…

Тогда впервые выучились мы

Словам прекрасным, горьким и жестоким.

Над зеленою гимнастеркой

Черных пуговиц литые львы,

Трубка, выжженная махоркой,

И глаза стальной синевы.

Он расскажет своей невесте

О забавной, живой игре,

Как громил он дома предместий

С бронепоездных батарей.

Как пленительные полячки

Присылали письма ему,

Как вагоны и водокачки

Умирали в красном дыму.

Как прожектор играл штыками,

На разбитых рельсах звеня,

Как бежал он три дня полями

И лесами — четыре дня.

Лишь глазами девушка скажет,

Кто ей ближе, чем друг и брат, —

Даже радость и гордость даже

Нынче громко не говорят.

Мы разучились нищим подавать,

Дышать над морем высотой соленой,

Встречать зарю и в лавках покупать

За медный мусор — золото лимонов.

Случайно к нам заходят корабли,

И рельсы груз проносят по привычке;

Пересчитай людей моей земли —

И сколько мертвых встанет в перекличке.

Но всем торжественно пренебрежем.

Нож сломанный в работе не годится,

Но этим черным, сломанным ножом

Разрезаны бессмертные страницы.

Часовой усталый уснул,

Проснулся, видит: в траве

В крови весь караул

Лежит голова к голове.

У каждого семья и дом,

Становись под пули, солдат,

А ветер зовет: уйдем,

А леса за рекой стоят.

И ушел солдат, но в полку

Тысяча ушей и глаз,

На бумаге печать в уголку,

Над печатью — штамп и приказ.

И сказал женщине суд:

«Твой муж — трус и беглец,

И твоих коров уведут,

И зарежут твоих овец».

А солдату снилась жена,

И солдат был сну не рад,

Но подумал: она одна,

И вспомнил, что он — солдат.

И пришел домой, как есть,

И сказал: «Отдайте коров

И овец иль овечью шерсть,

Я знаю всё и готов».

Хлеб, два куска

Сахарного леденца,

А вечером сверх пайка

Шесть золотников свинца.

Посмотри на ненужные доски —

Это кони разбили станки.

Слышишь свист, удаленный и плоский?

Это в море ушли миноноски

Из заваленной льдами реки.

Что же, я не моряк и не конник,

Спать без просыпа? Книгу читать?

Сыпать зерна на подоконник?

А! я вовсе не птичий поклонник,

Да и книга нужна мне не та…

Жизнь учила веслом и винтовкой,

Крепким ветром, по плечам моим

Узловатой хлестала веревкой,

Чтобы стал я спокойным и ловким,

Как железные гвозди, простым.

Вот и верю я палубе шаткой,

И гусарским, упругим коням,

И случайной походной палатке,

И любви расточительно-краткой,

Той, которую выдумал сам.

Хотел я ветер ранить колуном,

Но промахнулся и разбил полено,

Оно лежало, теплое, у ног,

Как спящий, наигравшийся ребенок.

Молчали стены, трубы не дымили,

У ног лежало дерево и стыло.

И я увидел, как оно росло.

Зеленое, кудрявое, как мальчик,

И слаще молока дожди поили

Его бесчисленные губы. Пальцы

Играли с ветром, с птицами. Земля

Пушистее ковра под ним лежала.

Не я его убил, не я пришел

Над ним ругаться, ослепить и бросить

Кусками белыми в холодный ящик.

Сегодня я огнем его омою,

Чтоб руки греть над трупом и смеяться

С высокой девушкой, что — больно думать —

Зеленой тоже свежестью полна.

В душном пепле падал на страну

Лунного осколок изумруда,

Шел и ширился подземный гул,

И никто до света не уснул.

Он пришел — я не спросил откуда,

Я уж знал — и руку протянул.

На ладонь своей рукой лохматой,

Точкою на вязь ладонных строк,

Положил сухой, продолговатый,

Невысокий черный уголек.

«Здесь, — сказал он, — всё — земля и небо,

Дети, пашни, птицы и стада,

Край мой — уголь, мертвая вода

И молчанье, где я только не был,

На, возьми, запомни навсегда!»

Подо мной с ума сходили кони.

Знал я холод, красный след погони,

Голос пули, шелесты петли…

Но сейчас, сейчас я только понял,

Что вот этот холмик на ладони

Тяжелей всех тяжестей земли.

Где ты, конь мой, сабля золотая,

Косы полонянки молодой?

Дым орды за Волгою растаял,

За волной седой.

Несыть-брагу — удалую силу —

Всю ковшами вычерпал до дна.

Не твоя ль рука остановила

Бешеных любимцев табуна?

На, веди мою слепую душу,

Песнями и сказками морочь!

Я любил над степью звезды слушать,

Опоясывать огнями ночь.

Не для деревенских частоколов,

Тихо-пламенных монастырей

Стал, как ты, я по-иному молод,

Крови жарче и копья острей.

Проклянет меня орда и взвоет,—

Пусть, ведь ты, как небо, весела.

Бог тебе когда-нибудь откроет,

Почему такою ты была.

Когда уйду — совсем согнется мать,

Но говорить и слушать так же будет,

Хотя и трудно старой понимать,

Что обо мне рассказывают люди.

Из рук уронит скользкую иглу,

И на щеках заволокнятся пятна, —

Ведь тот, что не придет уже обратно,

Играл у ног когда-то на полу.

Мою душу кузнец закалил не вчера,

Студил ее долго на льду.

«Дай руку, — сказала мне ночью гора, —

С тобой куда хочешь пойду!»

И солнечных дней золотые шесты

Остались в распутьях моих,

И кланялись в ноги, просили мосты,

Молили пройти через них.

И рощи кричали: «Любимый, мы ждем,

Верны твоему топору!»

Овраги и горы горячим дождем

Мне тайную грели нору.

И был я беспутен, и был я хмелен,

Еще кровожадней, чем рысь,

И каменным солнцем до ног опален,—

Но песнями губы зажглись.

Полюбила меня не любовью,—

Как березу огонь — горячо,

Веселее зари над становьем

Молодое блестело плечо.

Но ни песней, ни бранью, ни ладом

Не ужились мы долго вдвоем,—

Убежала с угрюмым номадом,

Остробоким свистя каиком.

Ночью, в юрте, за ужином грубым

Мне якут за охотничий нож

Рассказал, как ты пьешь с медногубым

И какие подарки берешь.

«Что же, видно, мои были хуже?»

— «Видно, хуже», — ответил якут,

И рукою, лиловой от стужи,

Протянул мне кусок табаку.

Я ударил винтовкою оземь,

Взял табак и сказал: «Не виню.

Видно, брат, и сожженной березе

Надо быть благодарной огню».

Всему здесь низкая цена:

Помои, взмыленную воду

Льют на голову из окна

Нечаянному пешеходу.

Из длинных щелей — кислый пар,

У двери — с глиною носилки,

Насколько крепки черепа,

С утра уж пробуют бутылки.

Любовь, целуй в подбитый глаз

Матроса, нищего, воровку!

Не всем в парламенте атлас,

Не всем в Ньюгете есть веревка.

Но и в карет сановный бег

Иной раз камень свистнет кстати, —

На страже резкий человек

В зеленом чучельном халате.

Он знает, дерзостный старик,

Какой нас ветер сдунуть сможет.

Тебя, Филипп, гнилой мясник,

Вас, королева Анна, — тоже.

Молчи, слепая голытьба!

Пусть говорят одни памфлеты:

Они лишь зерна, а борьба,

Как урожай, не раньше лета.

И лорд, в батист упрятав нос,

За сто гиней просить союза

Идет во весь расшитый рост

К тому, кто в ссоре даже с музой.

«День добрый, друг, я в вашей воле…»

— «Спасибо, герцог, я польщен.

Сегодня ваш обед без соли —

Так вот вам соль: ступайте вон!

Прошу, я с вами незнаком».

О, сколько счастья — вслед гинеям

Швырнуть дырявым башмаком

И засмеяться, не бледнея!

Пусть злоба хлопает дверьми,

Отсюда — есть терпенью мера —

Впервые лилипутский мир

Услышит голос Гулливера.

Ведь здесь, уставшая молчать,

В обложке из тисненой кожи

Лежит высокая тетрадь,

Всех лордов Лондона дороже.

Ночными солнцами владея,

На спящей маленькой земле,

Моя любовь — слепая Дея,

Смотри, как нежен Гуинплен!

Ему и волк колена лижет,

И чертит ласточка кольцо,

А он всё трепетней, всё ниже

К тебе склоняется лицом.

Скажи — он принесет парламент

В ладонях вытянутых рук,

Войдет в хохочущее пламя,

Подставит шею топору.

О, если б знала ты, бледнея,

Зовя с собой в старинный плен,

Что ты убьешь, слепая Дея,

Того, кто звался Гуинплен.

Длинный путь. Он много крови выпил.

О, как мы любили горячо —

В виселиц качающихся скрипе

И у стен с отбитым кирпичом.

Этого мы не расскажем детям,

Вырастут и сами всё поймут,

Спросят нас, но губы не ответят

И глаза улыбки не найдут.

Показав им, как земля богата,

Кто-нибудь ответит им за нас:

«Дети мира, с вас не спросят платы,

Кровью всё откуплено сполна».

Не заглушить, не вытоптать года,—

Стучал топор над необъятным срубом,

И вечностью каленая вода

Вдруг обожгла запекшиеся губы.

Владеть крылами ветер научил,

Пожар шумел и делал кровь янтарной,

И брагой темной путников в ночи

Земля поила благодарно.

И вот под небом, дрогнувшим тогда,

Открылось в диком и простом убранстве,

Что в каждом взоре пенится звезда

И с каждым шагом ширится пространство!

Под ремень ремень, и стремена

Звякнули о сумы-переметы,

Пальцы на поводьях, как узлы,

Желты, не велики, не малы:

Погрызи, дружок, железо — на!

Город спит, устал, до сна охоч!

Просверкали над домами,

Над седыми ребрами дворца,

В ночь, в поля без края, без лица.—

В черную лихую зыбь и ночь.

Ни подков, ни стойла, ни овса,

Ледяная, длинная Двина.

«Эй, латыш, лови их на прицел,

Сторонись, покуда жив и цел!»

Гривы бьют о дюны, о леса.

Крик застыл у часовых во рту,

Раскололся пограничный столб,

А за киркой море и луна —

Корабли шершавей полотна,

Молниями шпоры на лету.

И рука над гривою тверда,

И над картой пролетает глаз,

Отмечает знаками черед:

Веткой — рощу, паутиной — брод,

Кровью — села, пеплом — города.

Весь избит копытом материк,

Если б жив был опытный астролог,

Он бы перечел сейчас коней,

Масть узнал — цвет глаз, копыт, ремней, —

Над горами льдин прозрачный крик.

В паутине веток кровь хрустит,

Лондон под передними ногами,

Дувра меловая голова,

Франции прогорклая трава,—

И в аркан сливаются пути.

Простонал над рельсами экспресс,

Под копытом шпалы пополам,

Дальше некуда — отсюда весть.

«Здесь», — сказал один, и третий: «Здесь!

Здесь! — каких еще искать нам мест?»

Утром встали спавшие беспечно.

На камнях, дорогах, на стенах

Кто-то выбил, выжег, положил

Всюду звезды, и повсюду жил

Алый блеск тех звезд пятиконечных!

Напряглись вконец рыбачьи души,

И взлетел песок им до колена,

В брызгах, точно через соль и порох,

Волочат из океана город,

Сети тащат лестницы и стены.

На паркетах ло́снятся машины,

Люди шумны в тканях духовитых,

Кто видал затейнее корыто?

Только старший усмехнулся длинно:

«Рыбаку нужны волна да небо,

Отдадим-ка лишнее обратно».

Ухнул город в переплеск двукратный.

Гнал им в сети вечеровый ветер

Тучу теплой краснобокой рыбы,

Посыпали рыбье сердце солью —

На камнях пекли ее нескоро, —

И уснули зубы на рассвете.

А в полях всю ночь рыбачьи дети

Из камней сколачивали город.

Лег поселок перед их законом,

Как ладья под тучею бродячей, —

Город встал и порохом каленым

Пропечатал борозды рыбачьи.

Я рожден в береговой стоянке,

Когда парус выкрасили кровью,

Рыбу вбили в жестяные банки,

Мертвым дали волны в изголовье.

Только в сердце и сумел сберечь я,

Как гудели сети в этот вечер,

Темные, как мудрость человечья.

От дождя пробегает по камню дрожь,

Патруль прикладом стучит на крик,

Только ветер да ночь ты сегодня вплетешь

В свои ржавые кудри, старик.

Искушать любовь, заклинать цветы

Тяжелая сила его несет,—

За улицей улица — темны и пусты,

За углом, за сугробом — вход.

Лохматится вся седая спина,

Стучится и входит глупец —

В доме не спят, в доме — тишина,

Но весь он — бетон и свинец.

Хозяин рад и ведет жену,

Холодом звездным горят волоса,

Сквозь гостя она глядит в тишину

И просит подняться в сад.

Лилии льются, медь блестит,

Соловей стеклянный поет в кустах,

И шепотом ветхим старик ворожит,

Но в шепоте пыль и страх.

Но дождем пробегает по телу дрожь,

И в жилах ветер стучит.

«Здесь бетон и свинец, старину не тревожь»,—

Хозяйка смеясь говорит.

А хозяин встал, и ударил пса,

И взглянул глазами врага.

Да, забыли они, как блестит роса

На волнистых, на долгих лугах.

Патруль прикладом стучит на крик,

Капли летят брызг дождевых,

Нагибаясь, псу говорит старик:

«Их двое, и мир для них».

И снова, сгибаясь, хохочет он:

«Я слышу, слышу конец!»

Сквозь душу и ночь прорастает бетон,

Над кровью шумит свинец!

Не простые чайки по волне залетели —

Забежали невиданные шнявы,

Как полночному солнцу иволги пели,

Слушал камень лютый да травы.

Расселись гости, закачали стаканы,

С зеленой водою пекут прибаутки,

Кроют блины ледяной сметаной,

Крепкие крутят самокрутки.

Чудят про свой город: гора — не город,

Все народы толкутся в нем год целый,

Моржей тяжелей мужи-поморы,

В смоленом кулаке держат дело.

«А у нас валуны, как пестрые хаты,

Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья,

Что отметин на елях понаставил сохатый,

Что скрипу чудного от крыла от фазанья».

Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит:

«Ну, заморского зелья, ну, раз единый».

Стеклянная кровь ходуном в нем нынче мурманит,

В собачьем глазу его тают льдины.

Руку жмет, гудят кости, что гусли,

Лает ласково в дым и ветер.

«Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли?

В ушкуйницу мать — ушкуйники дети».

Расплылся помор, лапу тычет вправо,

Колючебородый с тюленьей развалкой старик:

«А вон там, пес ты божий, — глянь через камень и травы,

Москва-мать, ходу десять недель напрямик».

Июлем синим набежало время,

В ветвях кочует слив отряд,

Домой вернувшийся солдат

Несет зарю в тяжелом шлеме,

Чтобы отдать садам.

Еще клеймо с короной на плече,

Еще бежит дыхание огня

Нечаянно через сады и сливы,

Еще молчать рукам нетерпеливым

И деревам склоняться у плетня.

Но уже кровью пьяны Лорелеи,

Хрипя на площадях о том,

Что узки временам плац-парки и аллеи,

Под черным колесом грузовика

Погибнет Лютера спокойный дом.

Пивной ручей — вторая кровь народа —

Жжет бороды, но души не бодрит,

Кричат в ушах стальные Лорелеи:

Германский хмель — безумец огородов —

Тягучей силою степей обвит.

А там, внизу, в осколках красных градин

Куется для последней боли зуб,

Там ждут давно, — и если молот Тора

Из зал высоких навсегда украден,

Тот молот Тора там, внизу.

Ревела сталь, подъемники гудели,

Дымились рельсы, вдавленные грузом,

И в масляной воде качались и шипели

На якорях железные медузы.

Таили верфи новую грозу,

Потел кузнец, выковывая громы,

Морщинолобый, со стеклом в глазу,

Исчерчивал таблицами альбомы.

Взлетали полотняные орлы,

Оплечья крыш царапая когтями,

И карты грудью резали столы

Под шулерскими влажными руками.

Скрипучей кровью тело налито,

Отравленной слюной ночного часа

С жемчужным горлом в бело-золотом

Пел человек о смерти светлых асов.

Сердец расплющенных теплый ворох

Жадно вдыхал розоватый дым,

А совы каменные на соборах

Темноту крестили крылом седым.

Золотому плевку, красному льду в бокале

Под бульварным каштаном продавали детей,

Из полночи в полночь тюрьмы стонали

О каторгах, о смерти, о миллионах плетей.

Узловали епископы в алтарном мраке

Новый Завет для храбрых бродяг,

В переплетах прекрасного цвета хаки,

Где рядом Христос и военный флаг.

А дряхлые храмы руки в небо тянули,

И висел в пустоте их черный костяк,

Никто не запомнил в предсмертном гуле,

Как это было, а было так:

Земле стало душно и камням тесно,

С облаков и стен позолота сползла,

Серая крыса с хвостом железным

Из самого черного вышла угла.

И вспыхнуло всё, и люди забыли,

Кто и когда их назвал людьми.

Каменные совы крылами глаза закрыли,

Никто не ушел, никто… Аминь!

Из долгого, прямого парохода

Самаритян холодных приношенье

Стекает рисом, салом, молоком.

Язык морского, строгого народа,

Хрип слов чужих, их краткий ритм движенья

Нам, изгонявшим медленность, знаком.

Они иную гнули тетиву,

Безжалостней и волею отвесней,

Их улицы надменной чистоты,

Но и у них родятся и живут

Такие ж волны в гаванях и песнях

И женщины такие же, как ты.

Какие б нас ни уводили вновь

Глухие тропы за бедою черствой —

Настанет наш черед —

Мы им вернем их темную любовь,

Мы им вернем упорство за упорство,

За мудрость — мудрость, лед — за лед!

Ка́тятся звезды, к алмазу алмаз,

В кипарисовых рощах ветер затих,

Винтовка, подсумок, противогаз —

И хлеба — фунт на троих.

Тонким кружевом голубым

Туман обвил виноградный сад,

Четвертый год мы ночей не спим,

Нас голод глодал, и огонь, и дым,

Но приказу верен солдат.

«Красным полкам —

За капканом капкан…»

…Захлебнулся штык, приклад пополам,

На шее свищет аркан.

За море, за горы, за звезды спор,

Каждый шаг — наш и не наш,

Волкодавы крылатые бросились с гор,

Живыми мостами мостят Сиваш!

Но мертвые, прежде чем упасть,

Делают шаг вперед —

Не гранате, не пуле сегодня власть

И не нам отступать черед.

За нами ведь дети без глаз, без ног,

Дети большой беды,

За нами — города на обломках дорог,

Где ни хлеба, ни огня, ни воды.

За горами же солнце, и отдых, и рай,

Пусть это мираж — всё равно!

Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» —

Урагана сильней оно.

И когда луна за облака

Покатилась, как рыбий глаз,

По сломанным, рыжим от крови штыкам

Солнце сошло на нас.

Дельфины играли вдали,

Чаек качал простор —

И длинные серые корабли

Поворачивали на Босфор.

Мы легли под деревья, под камни, в траву —

Мы ждали, что сон придет

Первый раз не в крови и не наяву —

Первый раз на четвертый год…

Нам снилось: если сто лет прожить —

Того не увидят глаза,

Но об этом нельзя ни песен сложить,

Ни просто так рассказать!

Полюбил без памяти Микадо

Желтым сердцем за морем жену,

Жгут, слепят, шумят ее наряды,

Все пути ведут в ее страну.

Звона звонче сундуки Алтая,

Реки полны рыбы и воды,

Хороша пушнина горностая,

Рыси — рыжи, лоси — молоды,

Усмехнулись сваты-самураи

Скулами темнее янтаря,

Видят: с ветром льдинами играет,

Только сосны клонятся подряд.

От печали и любви упорной Брат

Дракона горько занемог,

Начал рис ему казаться черным,

Солью он посыпал свой порог.

«Не впервой мне слышать эти речи,

Гей ты, мать, разлапая тайга,

Разметай мне косы по надплечью,

Освежи мне зубы-жемчуга.

Чуден муж мой будет: с пол-аршина,

Посажу, как белку, на ладонь,

Степь живет ведь песней комариной,

Из наперстка люди пьют огонь.

Желтоклювы, гости-поморяне,

Поплыву к вам на павлиний двор,

Крепкоплечи сосны на Саяне,

Любит их мой каменный топор.

Ночь длинна, свалите их до солнца,

Свадебные стройте корабли».

Усмехнулись гордые ниппонцы,

Свистнули, как змеи, и пошли.

Спит невеста — сны пургою вьются,

Лязг и звон крутятся через сны,

Бьются час, другой, и третий бьются —

Ни одной не повалить сосны.

Не по их рукам топор Саяний,

Лишь кора смолистая летит

Спит невеста, скоро утро встанет,

Заполощет паруса в пути.

Соль хрустит, Дракона брат глотает

Черный рис, глотает узким ртом.

Не вернутся сваты-самураи,

Под дремучим спят они хребтом.

Они честно потеряли лица,

Сели в круг и вынули мечи,

Им теперь топор двуручный снится,

Рыжих глаз косматые лучи.

Эх, краса не для земли павлиньей,

Дышит грудь, и губы говорят,

Десять жаб распоротых и синих

Красной лапой тронула заря.

Не пастух собирает стадо,

Не к ранней трезвонят часто,

То сзывает раду-громаду

Сам батько Махно клыкастый.

Затрещали скворцами наганы,

Закрывают молодайки двери,

Сизым полымем за туманы

Залетают жар-птицы перья.

Не чижи в воробьиной луже —

Кувыркаются паровозы,

И гуляет батько, не тужит —

Точно в картах тузовый козырь.

Но всё глуше маузеры лают,

Всё тусклее полощутся сабли,

Уже кони землю зацепляют,

Пулеметы гребут, как грабли.

Не побить всех днепровских уток,

Не угнать за лиман все тучи,

Еще много кожаных курток

На московских плечах колючих.

Понатешился батько посевцем,

Дарит ветер он красным доломанам,

И уходит обратно к королевцам,

К синеусым молдавским банам.

Пьет и бьет за чаркою чарку,

Снова зубы, как сабли, точит,

И, как угли, дымятся жарко

Завидущие батькины очи.

Потным штыком банку пробил,

Зажевали губы желтое сало,

Он себя и землю любил,

И ему показалось мало.

От моря до моря крестил дороги,

Желтое сало — как желтый сон,

А запаивал банку такой же двуногий,

Такой же не злой и рябой, как он.

Галдели бабы: зайди, пригожий!

Ворчали деды: погоди, погоди!

От моря до моря всё было то же,

Как ты ни пробуй, как ни ходи.

Язык по жестянке жадно бегал.

Не знает консервный заморский слуга,

Как можно любить эти комья снега,

Кривые цветы на колючих лугах.

А ударит буря или сабля положит,—

Покатится банка, за ней — голова.

Ну как рассказать, что всего дороже

Живая, впитавшая кровь трава.

Еще в небе предутреннем и горбатом

Тучи горят в пустырях ночных.

Самой последней и злою платой

Я откупил силу рук твоих.

Люди легли, как к саням собаки,

В плотно захлестнутые гужи, —

Если ты любишь землю во мраке

Больше, чем звезды, — встань и скажи.

Песню наладим, как ладят шхуну,

Встретим сосну — улыбнись, пойму,

Песенным ветром на камни дуну —

И камни встанут по одному.

Отчего и на глине и на алмазе

Рука твое имя всегда найдет?

Ветка курчавая знает разве,

К солнцу какому она растет?

Они верили в то, что радость — птица,

И радость била большим крылом,

Под ногами крутилась черной лисицей,

Вставала кустами, ложилась льдом.

Лед пылью слепящей, сухой и колкой

Этот снившийся путь не во сне, не во сне окружил —

Так плечо о плечо, — а навстречу сугробы и елки,

А навстречу сторожка у сосновой бежит межи.

Кто войдет в нее — сам приготовит ужин,

Разбуянит огонь и уж больше ночей не спит,

И кровь его смешана с ветром, с вьюжной тяжелой стужей,

Долгою, зимнею песней неудержимо стучит.

Ночная земля осыпана снегом и хмелем,

Мы отданы ей, мы земному верны мятежу —

В расплавленной солнцами Венесуэле

Пальмовым людям когда-нибудь всё расскажу;

О сердцах, о глазах, больших и тревожных,

О крае моем, где только зима, зима,

О воде, что, как радость земную, можно

Синими кусками набить в карман.

И люди поверят и будут рады,

Как сказкам, поверят ледяным глазам,

Но за все рудники, стада, поля, водопады

Твое имя простое — я не отдам.

Спокойно трубку докурил до конца,

Спокойно улыбку стер с лица.

«Команда во фронт! Офицеры, вперед!»

Сухими шагами командир идет.

И слова равняются в полный рост;

«С якоря в восемь. Курс — ост.

У кого жена, дети, брат —

Пишите, мы не придем назад.

Зато будет знатный кегельбан».

И старший в ответ; «Есть, капитан!»

А самый дерзкий и молодой

Смотрел на солнце над водой.

«Не всё ли равно, — сказал он, — где?

Еще спокойней лежать в воде».

Адмиральским ушам простукал рассвет:

«Приказ исполнен. Спасенных нет».

Гвозди б делать из этих людей:

Крепче б не было в мире гвоздей.

У меня была шашка — красавица станом,

В залатышской стране крещена,

Где гремели костры над балтийским бурьяном,—

Я забыл, как звалась она.

Наговорное слово быль-небылицы

Из кряжистого высек куска,

Как почтовую, легкую птицу,

Я пустил его по рукам.

Дом бросил для мги бездорожной,

Осталась дома сестра,

Вернулся совою острожной —

Попросил воды из ведра.

Хрипел от злобы и крови,

В волосах замотался репей,

По согнутым пальцам, по дрогнувшей брови

Узнала, сказала: «Пей».

А дом дышал, как пес на чужого,

Я жил — не хранил, как живут пустыри,

Я шашку сломал, наговорное слово

Чужим по пути раздарил.

Идти ли мне влево, идти ли прямо —

Искать худого добра,

Но дом не согнется, не рухнет в яму,

Пока у огня — сестра.

Локти резали ветер, за полем — лог,

Человек добежал, почернел, лег.

Лег у огня, прохрипел: «Коня!»

И стало холодно у огня.

А конь ударил, закусил мундштук,

Четыре копыта и пара рук.

Озеро — в озеро, в карьер луга.

Небо согнулось, как дуга.

Как телеграмма, летит земля,

Ровным звоном звенят поля,

Но не птица сердце коня — не весы,

Оно заводится на часы.

Два шага — прыжок, и шаг хромал,

Человек один пришел на вокзал,

Он дышал, как дырявый мешок.

Вокзал сказал ему: «Хорошо».

«Хорошо», — прошумел ему паровоз

И синий пакет на север повез.

Повез, раскачиваясь на весу,

Колесо к колесу — колесо к колесу,

Шестьдесят верст, семьдесят верст,

На семьдесят третьей — река и мост,

Динамит и бикфордов шнур — его брат,

И вагон за вагоном в ад летят.

Капуста, подсолнечник, шпалы, пост,

Комендант прост и пакет прост.

А летчик упрям и на четверть пьян,

И зеленою кровью пьян биплан.

Ударило в небо четыре крыла,

И мгла зашаталась, и мгла поплыла,

Ни прожектора, ни луны,

Ни шороха поля, ни шума волны.

От плеч уж отваливается голова,

Тула мелькнула — плывет Москва.

Но рули заснули на лету,

И руль высоты проспал высоту.

С размаху земля навстречу бьет,

Путая ноги, сбегался народ.

Сказал с землею набитым ртом:

«Сначала пакет — нога потом».

Улицы пусты — тиха Москва,

Город просыпается едва-едва.

И Кремль еще спит, как старший брат,

Но люди в Кремле никогда не спят.

Письмо в грязи и в крови запеклось,

И человек разорвал его вкось.

Прочел — о френч руки обтер,

Скомкал и бросил за ковер:

«Оно опоздало на полчаса,

Не нужно — я всё уже знаю сам».

Разве жить без русского простора

Небу с позолоченной резьбой?

Надо мной, как над студеным бором,

Птичий трепет — облаков прибой,

И лежит в руках моих суглинок —

Изначальный, необманный знак.

У колодцев, теплых стен овина

Просит счастья полевой батрак.

Выпашет он легшие на роздых

Из земной спокойной черноты

Жестяные, согнутые звезды,

Темные иконы и кресты.

Зыбь бежала, пала, онемела,

А душа взыграла о другом,

И гайтан на шее загорелой

Перехвачен песенным узлом.

Земляной, последней, неминучей

Послужу я силе круговой —

Где ж греметь и сталкиваться тучам,

Если не над нашей головой?

Батальонный встал и сухой рукой

Согнул пополам камыш:

«Так отпустить проститься с женой,

Она умирает, говоришь?

Без тебя винтовкой меньше одной,

Не могу отпустить. Погоди:

Сегодня ночью последний бой.

Налево кругом — иди!»

…Пулемет задыхался, хрипел, бил,

И с флангов летел трезвон,

Одиннадцать раз в атаку ходил

Отчаянный батальон.

Под ногами утренних лип

Уложили сто двадцать в ряд.

И табак от крови прилип

К рукам усталых солдат.

У батальонного по лицу

Красные пятна горят,

Но каждому мертвецу

Сказал он: «Спасибо, брат!»

Рукою острее ножа,

Видели все егеря,

Он каждому руку пожал,

За службу благодаря.

Пускай гремел их ушам

На другом языке отбой,

Но мертвых руки по швам

Равнялись сами собой.

«Слушай, Денисов Иван,

Хоть ты уж не егерь мой,

Но приказ по роте дан —

Можешь идти домой».

Умолкли все — под горой

Ветер, как пес, бежал.

Сто девятнадцать держали строй,

А сто двадцатый встал.

Ворон сорвался, царапая лоб,

Крича, как человек.

И дымно смотрели глаза в сугроб

Из-под опущенных век.

И лошади стали трястись и ржать,

Как будто их гнали с гор,

И глаз ни один не смел поднять,

Чтобы взглянуть в упор.

Уже тот далеко ушел на восток,

Не оставив на льду следа,

Сказал батальонный, коснувшись щек:

«Я, кажется, ранен. Да».

Я одержимый дикарь, я гол,

Скалой меловою блестит балкон.

К Тучкову мосту шхуну привел

Седой чудак Стивенсон.

И лет ему нынче двадцать пять,

Он новый придумал рассказ:

Ночь отменена и Земля опять

Ясна, как морской приказ.

Пуля дум-дум, стрела, динамит

Ловили душу мою в боях,

И смеялась она, а сегодня дрожит

Болью о кораблях.

Но я такой: не молод, не сед,

И шхуне, что в душу вросла,

Я не могу прочертить ответ

Соленым концом весла.

Пусть уходит в моря, в золото, в лак

Вонзать в китов острогу,

Я сердце свое, как боксер — кулак,

Для боя в степях берегу.

Поволжскому сердцу ветер над мостом

Дул многоверстным гудком,

Синим плясал на костях помоста

Чехословацким штыком.

И виделось мосту — черному чуду:

Дикие голуби прячут в скиты

Богородиц лесные венки,

Вскипают под берегом руды,

Кипят и палят плоты.

Не рыбу-чехонь по отмели гонит

Остроперый орел-белохвост, —

На восток застучали толпы и кони

Через утренний, сизый мост.

А ночью он змеем в небо прянул,

О холод вод разбил чешую, —

Пытала земля в крови, в бурьяне

Ненасытную силу свою.

Над верблюжьим и лошадьим храпом

Мост тянул в прозрачной высоте

Черные обугленные лапы,

Перерубленные у локтей.

Вкруг деревни, как шальные крысы

Жались по береговой стене,

Но уж алым яблоком-анисом

Наливалось солнце в ильмене.

Хоронила кости по дорогам,

Спрашивала медная мордва

Мастырпаса — лугового бога,

Жирно ли подымется трава.

На дворе раскольничьего дома

Догорала старая солома,

Низким дымом поле не слепя,

И бежало слово исполкомов

Горицветом красным по степям.

Мастер молчаливый, четкий

Крикнул клич в поемные луга,

И связали умною решеткой

Черным чудом снова берега.

И когда отчетливый и грозный

Над водой простерся переход,

Снова версты в крике паровозном

Хлынули с заката на восход.

Над гуртом аульим, по каменьям,

В богородичном бору

Рельсовые закрутились звенья,

Соловьем заныли на ветру.

Породнились свистами с овчиной,

С хлябью баламутною реки,

Там, где сом, объевшись мертвечиной,

Белым брюхом бился о быки.

Над мостом же полотняный голубь

Ширь клевал у неба на краю,

Над мостом же часовой веселый

Пел про злую молодость свою.

Хотели снять орла — веревок жалко.

Крыло железо-пуля не берет,

Виси себе, и — ходит ветер валкий.

Красноармейский взвод поет.

Большая лошадь бродит садом,

Язычница — поклоны солнцу бьет,

Скрипи, орел, раз это ветру надо,

Раз ржавое железо не цветет.

В бетон республиканского фонтана

И мяч стучит, и пятки шалуна,

И детский смех, но нам смеяться рано

И нет еще нужды запоминать.

Кустарник стаял. Поредели сосны,

На неожиданном краю земли

Лежала лодка в золотых осколках

Последнего, разбившегося солнца.

Ни голоса, ни следа, ни тропы —

Кривая лодка и блестевший лед.

Как будто небо под ноги легло.

Лед звал вперед, сиял и улыбался

Большими белыми глазами — лед!

Он легким был, он крепким был, как мы,

И мы пошли, и мы ушли б, но лодка —

Она лежала строго на боку,

Вечерние, погнувшиеся доски

Нам говорили: «Здесь конец земли».

За черным мысом вспыхнуло сиянье,

И золото в свинец перелилось.

Ты написала на холодной льдине —

Не помню я, и лед и небеса

Не помнят тоже, что ты написала, —

Теперь та льдина в море, далеко

Плывет и дышит глубоко и тихо,

Как этот вечер в золотых осколках

Плывет в груди…

Илль Алла.

Уста мои — правда и суд!

Вам — люди, вам — облака, вам — звери пустыни,

Отец его — дымчатогорбый верблюд,

Зеленокудрая мать его — пальма в Медине.

Я шел по следу его ноги,

Но уголь — сердце его, душа — блудница,

Он неверным служил, он чистил им сапоги,

Он сражался за них и от битвы не смел отклониться.

И я отошел, отошел я в ветер и путь —

Ему ли, Алла, ему ль опрокидывать тьму?

И верблюд изумрудный рассек мне копытами грудь,

И собака святая пролаяла: да, ему.

Элиф, лам, мим!

Слушай:

Зеленее леса ночь Аль-Кадра,

Кто в двери и в сердце мое постучал?

И встал я как муж, и как воин я встал, и как брат,

Губами на губы и сталью на сталь отвечал…

Близок срок…

Пальмы устали качать головой на восток,

Молятся травы, и львы не приходят к воде —

Не сто поцелуев, но истинно трижды сто

Я возьму у тебя при первой ночной звезде,

Чтобы в эту ночь Аль-Кадра

Моя жизнь вернулась ко мне.

И тому человеку сказал я: «Пора»,

Которого нет сильней…

Уста мои — правда, и уста мои — суд!

Завтра в путь отправляться мне,

Потому что погонщик я, и верблюд,

И земля, и небо над ней…

И завтра — меч.

Спи, мой цветок,

Сегодня мир — на земле и на воде.

Сегодня в ночь Аль-Кадра

Даже самый отверженный из людей

С пророками входит в рай…

Леса кораблей, контор редуты,

Машин и монет блистанье,

А вся эта мельница на ходу

Зовется Великобритания.

Синебородые, глина предместий,

Вершин ледяной кочан,

Чалма и песок, а всё это вместе

Зовется Афганистан.

Но синебородых людей не слабее

Люди из Лондона и Бомбея.

Им спать не дает сознанье, что вот —

Рядом пасется вольный народ.

Им, толстым, тесно и душно,

Их гордость приказ отдает,

И сто бомбовозов воздушных

Тотчас же выходят в поход.

Сто ястребов вышли недаром

Из школы захватчиков старых —

Китченера и Родса —

Попробуй с ними бороться.

Задела колодец налетчиков бомба —

Сразу старик завертелся и обмер.

Зарылася в пашню — пашня дыбом,

Скалы заплавали, точно рыбы.

Британского летчика когти остры:

Жилищ обреченных полосы

В костры побросал он, заставив костры

Вопить человечьим голосом.

Горы Пагмана и воды Кабула

Зарылись в дыму, опьянели от гула.

Тогда бомбовозы стали свистать

Победу, кичася властью,

И не было рук достать их,

И не было слов проклясть их.

Земля чернела, точно пах

Убитых лошаков,

Но каждый ярд ее пропах

Угрозой глубоко.

Афганец, тяжкодум густой,

Не хочет покориться:

«Пусть в небе ястреб не простой,

Но ястреб всё же птица.

А если птица сеет гром —

Мы эту птицу подобьем».

Он глазом каменным следит

Кривых эскадр полет,

Качнулся, меткой пулей сбит,

Разбойничий пилот.

За ним другой, еще за тем

Перевернулись в высоте…

Очистив к ночи небосклон,

Угрюмый горец встретил сон:

Он доказал, что не слабее

Людей блестящего Бомбея.

А утром в небе выжег хвост,

Свистя, сто первый бомбовоз.

И горец, по ущелью мчась,

Сто первой пулей увлечен,

Винтовку вскинул на плечо…

Так эта битва началась.

В ладонях гор, расколотых

Стозвучным звоном времени,

Как яблоко из золота,

Красуется Армения.

Клыки войны и пламени

Подрублены вокруг,

Под свежим мирным знаменем

Проходит полем плуг.

Кляняся Араратом

И Аракацем тучным,

Она признала братом

Работы день насущный.

И Дилижанским лесом,

И медью Зангезура,

И валом Дзорагэса

Владеет день лазурный.

Перед азийской глубью

Племен, объятых ленью,

Форпостом трудолюбья

Красуется Армения.

Если б был азиатом я, шел из Мешхеда,

Из Келата на север бежал

От смертельных хозяев, от рабства, от бреда

Нищеты, от кнута, от ножа, —

Гауданским воротам, как лучшему дару,

Поклонился б. Как знамя в бою,—

Ведь они чайрикеру, рабу, чарводару

Говорят: «Здесь Советский Союз».

Гаудан — это петли дороги змеистой,

Перемытые нашей волной,

Гаудан — это окрик и выстрел

Над враждебных хребтов тишиной,

Гаудан — это первый сигнал коммуниста

Под ирано-индийской стеной.

Там врезаются люди простые, как пилы,

В те дела, что совсем не просты,

День и ночь закаляют себя старожилы,

Проверяют себя, как посты.

От подковы коня до квитанций Госторга

Смотрит всё боевым ремеслом,

Здесь глаза выражают вершину восторга

Только тенью улыбки — и всё.

Если б щели в горах повели разговоры,

Если б ночи умели писать,

Мы имели б рассказов невиданных ворох,

На котором сегодня молчанья печать.

Так заботой полны пограничные соты.

Мне однажды пришло на заре,

Что как братья пройдут в Гаудана ворота

Люди с дальних индийских морей.

Ананасы и тигры, султаны в кирасе,

Ожерелья из трупов, дворцы миража,—

Это ты наплодила нам басен —

Кабинетная выдумка, дохлая ржа.

Нет в пустыне такого Востока,

И не стоишь ты, как ни ворчи,

Полотняных сапог Куперштока

И Гуссейнова желтой камчи.

Эти люди с колодца Ширама,

Из ревкома советских песков,

Обыденностью самой упрямой,

Самой хмурой и доблестной самой

Опаленные до висков.

Вручено им барханное логово,

Многодушье зверей и бродяг,

Неизбежность, безжалостность многого —

Всё, о чем скотоводы гудят.

И когда они так, молодцами,

Прилетят в Ак-Тере как гонцы —

Это значит, что снова с концами

Сведены бытовые концы.

Это значит — в песчаном корыте,

От шалашной норы до норы,

Чабаны-пастухи не в обиде

И чолуки-подпаски бодры.

Что сучи-водоливы довольны —

Значит, выхвачен отдыха клок,

Можно легкой камчою привольно

Пыль сбивать с полотняных сапог.

Пить чаи, развалясь осторожно,

Так, чтоб маузер лег не под бок,

Чтоб луна завертела безбожно

Самой длинной беседы клубок…

И — по коням… И странным аллюром,

Той юргой, что мила скакунам,

Вкось по дюнам, по глинам, по бурым

Саксаулам, солончакам…

Чтобы пафосом вечной заботы,

Через грязь, лихорадку, цингу,

Раскачать этих юрт переплеты,

Этих нищих, что мрут на бегу.

Позабыть о себе и за них побороться,

Дней кочевья принять без числа —

И в бессонную ночь на иссохшем колодце

Заметить вдруг, что молодость прошла.

Дыханье слышу «валлисов»-машин,

Как запертых драконов беспокойство,

Дурацкое, скажу, землеустройство

От древности досталось им в почин.

Поля величиной с кошму.

Канавы, стены, ямы, стены, ямы…

Но времени задания упрямы —

И «валлисы» прокатывают тьму.

Они жужжат, бормочут, невесомы,

Невидимы за переплетом рощ,

Чужою, нехозяйственной истомой

Их окружает дьявольская ночь

Забытых мест и черных суеверий,

Трахомных глаз, проклятий за углом.

Встает луна — ложится тень у двери,

Дверь отошла — машина входит в дом.

Распахнут двор. Он байский, крепколобый

(Вкушали плов, меняли скот, рабынь),

И трактор встал своей стальной утробой,

Как некий слон, среди чарджуйских дынь.

В пустыне бай, а может, и подале,

И вместо всей халатной толчеи

Три выдвиженца спорят в гулком зале,

И Азия внимает молча им.

Джида цветет, бумаги всех оказий

Пропитаны тем запахом живым,

Животным, душным, стойким в каждой фразе,

И каждый жест в него упал, как в дым…

И в том дыму вся тракторная база

Свергает власть оскаленных пустынь.

Шипит земля, и, словно два алмаза,

Два фонаря глядят через кусты.

Кую-Уста зовут того, кто может

Своим чутьем найти воды исток.

Сочти морщины на верблюжьей коже,

Пересчитай по зернышку песок —

Тогда поймешь того туркмена дело,

Когда, от напряженья постарев,

Он говорит: «Колодец ройте смело,

Я сквозь песок узнал воды напев».

Но он кустарь, он только приключенец,

Он шифровальщик скромненьких депеш,

В нем плана нет, он — как волны свеченье,

И в нем дикарь еще отменно свеж.

Его вода равна четверостишью,

Пустыне ж нужны эпосы воды, —

Он как бархан, он времени не слышит,

Он заметает времени следы.

Но есть вода Келифского Узбоя, —

Но чья вода? Победы иль Беды?

И там глядят в ее лицо рябое

Глаза иных искателей воды.

Они хотят вести ее далеко —

Через Мургаб, к Теджену, — оросить

Все те пески, похожие на локоть,

Который нужно всё же укусить.

Они правы, они от злости пьяны,

Они упрямы: до́лжно рисковать —

Невероятным водяным тараном

Пробить пески, пустыню расковать.

Им снятся сбросы, полчища рабочих

И хлопок — да, десятки тысяч га:

Их в руку сон — земля победы хочет,

Она зовет на общего врага.

Кую-Уста глядит на инженера

С большой усмешкой, скрытой кое-как.

Тот говорит: «Ты думаешь, химера?

А это, брат, вполне возможный факт!

Твои колодцы, что же, это крохи…

А мы Узбой наполним наконец…»

Они стоят сейчас, как две эпохи,

Но победит великих вод ловец!

Ты проедешь Сумбар,

И в полуночный пар

Ты минуешь рудник Арпаклен

И пройдешь по хребту

Через всю высоту,

Сквозь луга и сквозь каменный плен,

Где, как мертвый пастух,

Громоздится уступ,

Словно овцы — кусты по горе,

Пусти шагом коня

В жар зеленого дня:

То ущелье зовут Ай-Дэрэ.

Травы — брата родней,

В темножильях камней

Родников отчеканена дрожь.

Лучше рощ, гибче вод,

Драгоценней пород

Ты в Туркмении, верь, не найдешь.

Никого не предашь,

Ты останешься наш,

Но вдохни этот воздух, какой он!

Ты отрады такой

Не встречал под рукой,

Ты такого не ведал покоя.

На большие года

Будет память горда.

Будет сердце — как конь на заре,

А в томительный час

Повторишь ты не раз:

То ущелье зовут Ай-Дэрэ.

Мы с гор пришли сегодня днем,

Куда мы идем — не гадай.

Усмирись, расступись пред конем —

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Пришли мы к воде, и она шумит,

Прогони ее с глаз, измени ее вид,

Убери свою воду из-под копыт.

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Не то мы истоки твои убьем,

Мы высушим ложе твое огнем,

Ты покажешь все камни на дне своем, —

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Мы закроем ущелья, и ты умрешь,

И умрет с тобой воды твоей дрожь —

Тогда для коней будет путь хорош,—

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Пожалей своих птиц на своих отмелях,

Людей, что питают тобой поля,

Всё равно мы пройдем тебя, сердца веселя, —

Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай!

Читай ковер: верблюжьих ног тростины,

Печальных юрт печати и набег,

Как будто видишь всадников пустыни

И шашки их в таинственной резьбе.

Прими ковер за песню, и тотчас же

Густая шерсть тягуче зазвенит,

И нить шелков струной скользнувшей ляжет,

Как бубенец, скользнувший вдоль ступни.

Но разгадай весь заговор узора,

Расшитых рифм кочевничью кайму,

Игру метафор, быструю, как порох,—

Закон стиха совсем не чужд ему.

Но мастер скуп, он бережет сравненья,

Он явно болен страхом пустоты,

И этот стих без воздуха, без тени

Он залил жаром ярким и густым.

Он повторился в собственном размахе,

Ковру Теке он ямбы подарил,

В узоры Мерва бросил амфибрахий,

Кизыл-Аяк хореем населил.

Так он играл в своем пастушьем платье

Огнем и шерстью, битвой ремесла,

И зарево тех красочных объятий

Душа ковра пожаром донесла.

Мы плыли, плыли, плыли,

Мы пели песни басом

Сожженными устами.

Уж каюкчи шестами,

Саженными шестами

Устали опираться, —

Потея час за часом.

Мы груз кооперации

Везли до Ходжам-Баса.

Везли мы до Бешира груз:

Консервы, стекла, мыло,

Соль, рис, спички.

Заря нам жгла свой красный куст,

И нам луна светила.

К Беширу буря подошла

В полночной перекличке,

К спокойным нашим снам

И, презирая наши сны

И наш товар по сторонам,

Она, как шило из мешка,

Ударила по нас.

Палатка рухнула, свист

Пошел по нашим ящикам,

Как будто рылись там кроты,

Сойдя с ума от темноты.

О буря, буря, — сволочь ты!

Мы довезем стекло, и рис,

И соль, и рис заказчикам.

Мы завернулись все в плащи,

Давясь сырым песком;

Сложив из ящиков карниз

Стеклом наверх и мылом вниз,

Нырнули в пухлый шум.

Чего же ты смотрел, ревком

Пустынных Каракум?

Мы завернулись все в плащи,

И, подобрав плащей концы,

Давясь сырым песком,

Мы, как верблюды, полегли,

А наши курицы вели

(До плова было далеко)

Себя как храбрецы.

Мы завернулись все в плащи,

Плевали мы на бури,

А утром — только не ропщи, —

Мы утром курам, как картечь,

Отсекли головы до плеч

И пух пустили курий.

Так, завернувшись все в плащи,

Мы сдали груз в Бешире,

Консервы, стекла, мыло,

Соль, рис, спички,

Мы сдали груз в Бешире.

Мы плыли, плыли всё вперед

Сквозь перекаты всех пород,

Сквозь мели в желтом жире,

И мы смеялись: «Вот поход!»

Такой речонки поищи —

Единственная в мире.

Седой туркмен, сожженный солнцем юга,

Прощается с истертым омачом:

«Ты отойдешь ненужным гостем в угол.

Ты, одряхлев, остался ни при чем.

Тебя почтит ночного ветра скрежет,

Но шум молвы в другую песнь ушел —

Машинный плуг родную землю взрежет

От волн Аму до каракумских волн.

Не о тебе расскажут у колодца,

Ты жил, как раб, ленивой простотой.

В груди машин живое сердце бьется

Туркмении пустынно-золотой».

Сказал омач:

«Не оставляй средь гула

Меня лежать в твоих машин дыму.

Не дай мне гнить среди твоих аулов!

Я, как басмач, пустыню подыму,

Я стану волком, пламенем, бедою,

Как астрагал — меня охватит ложь.

Я не хочу! Я сыт своей судьбою,

И я прошу покорно: уничтожь.

Сожги мое истасканное тело,

Испепели и острием серпа

Развей меня, чтоб мной не завладела,

Как знаменем твоих врагов, толпа».

Обычной тенью входит день.

Одежда та же: тесен ворот —

Попробуй возьми его, переодень,

Скажи, что меняешь обычай и город.

Он будет выть, от страха седой,

Вопьется ногтями, от крика устав,

Он будет грозить нищетой и бедой,

Он выложит все счета.

Но, как пересохший табак, распыли

Привычки — сбеги с этажей,

Увидишь, как пляшут колени земли,

Какая улыбка у ней.

А может быть, ярость? А может —

Одно дуновенье ресниц далеко

Тебя заведет, чудесами изгложет,

Оставит навек чудаком?

Соглашайся немедля! Из дому

Задумано бегство. Ведь надо же знать,

Как люди живут и жуют по-другому,

Как падает заново слов крутизна.

Как бродят народы, пасясь на приволье.

Как золотом жира потеет базар,

Как дышит — ну, скажем, за Каспием, что ли, —

Менялы тучней черноглазый фазан.

Чтоб с надоевших, постылых подножий

Вся жизнь поднялась бы не степью с утра —

Горой, где бы каждый уступ непохож был

На тот, каким он казался вчера,

Чтоб в горле гуляло крупнейшею, дрожью:

«Мы родственны снова. Дай руку, гора!»

Не облако зноя,

Не дым из харчевни чудесной

Летит кишлаками, листвой вырезною,

Бахчами, канавами, лесом.

И облако это, красуясь подробно,

Зудит удилами и песни поет —

То сам фининспектор султаноподобный

Из лёссовой пыли вихри вьет.

На учете — ковры, пшеница, сад,

В квитанциях, словно луна,

Восходит, желтея, налога цена

Десятками лун подряд.

Он знает, который из толстых не рад

Топтанью его скакуна.

Он видит, как ложью цветет старшина

И сколько наплел и налгал он спьяна.

Он помнит, как нужно коня раскачать

Навстречу клинкам басмача.

На севере дождь заладил полет

И льет, облысев, отупев;

Тщедушный чиновник бумагой скребет,

Как мышь, за конторку присев.

Он ввек не узнает, что письменных троп

Кончается пулей в пустыне галоп,

Что можно баланс перекинуть иначе —

Высокою аркой ветвей карагачьих.

Что слать извещенья — пустая затея,

Когда по ущельям обвалы густеют.

Что дальний его туркестанский собрат

Теснинам и высям устроил парад.

Не тигр из тугая плескает клыком,

Куском полосатой ноги,

То сам фининспектор в галопе легко

Играет конем дорогим.

Джигит раздирает запекшийся рот,

Ведет к Самарканду дорог поворот.

Какое убранство! Небо какое!

Огонь, тополя, купола!

Он скачет туда, где лежит на покое

Тимур — Хромец Тамерлан.

Бросив джигиту камчу на лету,

Идет инспектор на ту высоту.

Гробница Тимура в нефритной красе,

И здесь говорит он, молчанье рассея:

«Лишь винт в колесе я,

Всегда на весу, —

Я честно служу своему колесу,

Катаюсь с ним вместе дугою,

Вот ты — это дело другое!»

Восходит могильный рев старика:

«Бока отлежал я. На что мне века!

Могила на что дорогая?

Мне — сыну Амир-Тарагая?

Я на землю ярой горой налег,

Я жал ее необычайно —

С Китая я выжал, как губку, налог

Ручными драконами, чаем.

Сколько земель у меня собралось

Дохода звонкого ради,

В одном лишь Багдаде убыток понес:

Людей не осталось в Багдаде.

Я взвесил приход и расход мировой,

И нету копейки со мною:

Я — гол, с лошадиною схож головой,

Вот ты — это дело иное…»

Не облако зноя,

Не ветер великий весною,

То мчится инспектор, трубку сосет,

Топчет ковер тишины,

Как будто луна с небывалых высот

Упала в доход казны.

Ходят пчелы на ручей

За водой студеной; пчелы

Под шатром карагачей

Словно новоселы.

Бабочки вьются,

Как желтые блюдца.

Ты ли, арча, недостойна парчи?

Что есть на свете тусклее арчи?

Муравьиный мускул мал,

Но лежит в труде долина,

Муравей бревно поймал

Всей ватагой муравьиной.

Это малое бревно

Я растер бы меж ладоней,

Но для них оно одно —

Знак работы неуклонной.

Как одеяло цветное,

Долина купается в зное.

Словно гончарня над глиной,

Так трудится в зное долина.

Я покидаю пчел водопой,

Падай, вода! Перепел, пой!

Где разветвляется хобот ущелья,

Камни обвалом порвало,

Где, точно клейма, наклеены щели,

Там увидал я шакала.

Там он стоял, размышляя ушами,

Один — без детей, без жены;

Были глаза его, как камышами,

Вздыбленной шерстью окружены.

Я-то ведь знаю, кто он такой,

Как он меняет лица,

Как он плутует и серой рукой

В наши дома стучится.

Это неверно, что лишь пустынь

Спутник он невеселый,

Нет, и любой городской пустырь

Воем шакальим полон.

Но ты по-особому вздыблен и горд,

Шакал азиатских гор.

Тебе оказали сугубую честь,

Ты помнишь той ночи размер?

Дубы, что упали в Ахча-Куйме,

Ты видел их двадцать шесть[46].

И сердцем и глазом запомнили мы

Шакалов Ахча-Куймы.

И тех, что ножу предают за гроши,

Убийство для них — воспитанье души.

И тех, что до власти лакомы,

На страже весов мировых,

Горят имперскими знаками

Мундирные вывески их.

И тех и других запомнили мы,

Шакалов Ахча-Куймы.

Дразни этой вестью друзей и казни,

Беги за Герат, беги за Газни,

Кричи Индостану, как любим мы

Шакала Ахча-Куймы.

Лишь бурей взыграется Азия,

Не встретимся здесь мы разве?

И драться мы будем в песках этих рыжих,

Пока ты не будешь разбит и унижен,

Тогда подойдешь смиренней, чем мышь,

К разбитой моей голове,

Спросишь: «Зачем ты здесь лежишь

В чужой, в неродной траве?»

«Зачем лежу в траве голубой?» —

До крови смеялся я над тобой.

Я покидаю пчел водопой —

Падай, вода! Перепел, пой!

Так вот ты какая…

Направо — жара, солончак, барханы,

Налево — бархан, солончак, жара,

Жара — окаянная дробь барабана —

По всем головам барабанит с утра.

Тут жизнь человечья особой породы —

У ней, как у соли, хрустят галуны,

Отсюда до бешенства — полперехода,

Отсюда до города — как до луны.

Кого обыграть между вихрями пыли?

Куда пойти в песчаной тюрьме?

Любить, но кого же? Поставить бутыли

И, пуля за пулей, по ним греметь.

Когда паровоз из сумрака чалого

Рванет полустанок, сорвет с якорей —

Прохлада седьмую минуту качает

Людей и дрова на дворе.

Здесь главная служба — сидеть, потеть,

Когда ж человек отпотеет впустую,

Он вытянет ноги в пыли, в желтоте —

Вселенная, я протестую!

Я всё согласен терпеть: петь

Охрипло стихом разбитым,

В бродяги зачислиться, голода плеть

Жевать и хвалить с аппетитом.

Но всё это, всё это взыщется

С тебя, мелкоребрая хищница.

Но вечная эта жаровня сквозная,

Но этот громоздкий песчаный ад,

В котором неслышно тела трещат, —

Куда он ведет — не знаю!

Глаза вниманием одень,

Вдали от родины кочуя,—

Всемирной дружбы вызвав тень,

В харчевне Азии ночую.

Беседу правя невзначай

С поводырем верблюжьим,

Я буду пить зеленый чай,

Тигриный чай на ужин.

Костра густые хляби

Рождают смуглый дым,

В котле гуляют ряби

Взволнованной воды.

Возьми песчинки чая,

Достойно урони,

И, как пловцы, ныряя,

Уйдут на дно они.

Но, волнами гонимы,

Висят на борозде,—

И здесь необходимо

Раздумье о труде…

Хвала! Но что такое труд?

Поток, идущий широко,

Но здесь в котел проворно льют

Потоком тесным молоко;

В котле сметанный океан,

Как белый бык в оковах, —

Но поводырь верблюжий пьян

Мечтою о коровах.

Не бык — сияний решето

Влекомо вверх и вниз.

Он говорит: «Верблюды — что?

Коровы — это жизнь!»

Котел, как колокол, кипит,

Зеленый чай, тигриный чай

Сквозь дым и крышку говорит

Проворней горного ключа.

Молвит сосед: «О таксыр,

Ты знаешь, что такое власть?»

Он режет масло на куски,

Кускам в котел дает упасть.

«Ты по-иному мне скажи, —

Он молвит мне, — таксыр,

Власть — это самый верхний жир

В котлах любой страны!»

Мой смех обходит всех волчком,

И на котле, смеясь,

Покрышка падает ничком,

От зноя золотясь.

Багровой солью Бухары

Посыпан ярый чай,

В котле — косматые шатры

Вспухают, забренчав.

Из них тигриный чай ревет,

Он весь похож на белену,

Кому такой он нужен?

Мы точно варим здесь войну,

Сто дьяволов на ужин.

Но спутник темножилый,

Моей беседы князь,

Кричит: «Четыре силы

Кипят, соединясь!»

Хозяин трапезы живой,

Отвесив по каратам,

Кидает перец огневой

В его плаще богатом.

Перец, лопаясь, хохочет,

Клокочет чай готовый,

Котел задымленный, грохочущий

Встречают, как обнову.

И этот спелый, словно рожь,

Напиток клонит не ко сну —

И он на женщину похож,

На власть и на войну…

Мы пьем его, как жизнь, как дым,

Чтоб жажду закрепить,

И мы потом договорим,

Сначала надо пить…

Я не изгнанник, не влекомый

Чужую радость перенесть,

Мне в этом крае всё знакомо,

Как будто я родился здесь.

И всё ж с гомборского разгона,

Когда в закате перевал,

Такой неистово зеленой Тебя,

Кахетия, не знал.

Как в плески, полные прохлады,

Я погружался в речь твою,

Грузино-русских строк отряды

В примерном встретились бою.

Но где найдется чувству мера,

Когда встает перед тобой

Волной вселенского размера

Лесов немеркнущий прибой?

И в этот миг, совсем не сотый,

Когда ты в жизни жил не зря,

Сроднив и спутав все высоты,

Почти о счастье говоря,

Ты ищешь в прошлом с легкой дрожью:

Явись опять, зеленый зной,—

Год двадцать первый встал и ожил

Над мамиссонской крутизной.

О, сколько слез и сколько жалоб

На старом Грузии пути,

Ночь меньшевистская бежала,

К Батуму крылья обратив.

Рвать крылья эти, что клубили

Одну из самых черных вьюг,

Бригада в искрах снежной пыли

Проходит с севера на юг.

Тобою, Киров, как знамена,

Снега Осетии зажглись,

Когда, не спешась, эскадроны

Переходили в них на рысь.

Снега, снега — зима нагая,

И вот уже ни стать, ни лечь,

Рубить, в снегах изнемогая,

Ходы, что всаднику до плеч.

Переносить вьюки плечами,

Уметь согреться без огней,

Со льдов, увенчанных молчаньем,

На бурках скатывать коней.

Хватив зимы до обалденья,

В победоносный дуть кулак

И прямо врезаться в виденье,

Неповторимое никак.

И в этот миг, совсем не сотый,

Когда ты в жизни жил не зря,

Сроднив и спутав все высоты,

Почти о счастье говоря, —

Они смотрели и стояли,

Снимали иней на усах,

Под ними прямо в небеса

Великой зеленью пылали

Чанчахи вольные леса.

Через долину, прямо над Джуганью,

Стоял хребет, и я встречался с ним

Наедине, за той рассветной гранью,

Когда он весь казался молодым.

Как будто шел, не замедляя шага,

Ко мне товарищ в дальней стороне,

Зелеными рубцами Шалбуздага

О доблести рассказывая мне.

Как будто вторя грозному столетью,

Над кулуаров снегом голубым

По желобам летели легкой смертью

Дымки лавин дыханием одним.

И ледопадов синева нависла

И, как судья, судила черный бор,

А я стоял тяжелый, как завистник,

С той синевой вступая в разговор.

Тот разговор судьба определила,

Чтоб каждый знал всю правду о другом, —

Тут на балкон хозяйка выходила,

Навстречу дню распахивая дом.

Тогда с хребта слетал огнистый глянец,

Всё подменив деталью бытовой,

Как будто утро отдало румянец

Спокойствию хозяйки молодой.

Я прошел над Алазанью,

Над причудливой водой,

Над седою, как сказанье,

И, как песня, молодой.

Уж совхозом Цинандали

Шла осенняя пора,

Надо мною пролетали

Птицы темного пера.

Предо мною, у пучины

Виноградарственных рек,

Мастера людей учили,

Чтоб был весел человек.

И струился ток задорный,

Все печали погребал:

Красный, синий, желтый, черный, —

По знакомым погребам.

Но сквозь буйные дороги,

Сквозь ночную тишину

Я на дне стаканов многих

Видел женщину одну.

Я входил в лесов раздолье

И в красоты нежных скал,

Но раздумья крупной солью

Я веселье посыпал,

Потому что веселиться

Мог и сорванный листок,

Потому что поселиться

В этом крае я не мог,

Потому что я, прохожий,

Легкой тени полоса,

Шел, на скалы непохожий,

Непохожий на леса.

Я прошел над Алазанью,

Над волшебною водой,

Поседелый, как сказанье,

И, как песня, молодой.

Уже открылись домики селенья,

Людей обыкновенных уголки;

Чирками голубого оперенья

Над черепицей плавали дымки.

Охотник шел, походом переполнен,

В плечах шумел лесных ночей настой,

У пояса, как пачки легких молний,

Кипели перья птицы непростой.

В нем горы и озера еще жили,

Иной он слепок мира осязал,

Из самых тонких жизни сухожилий

Дни мастерства лесного он связал.

Пускай умрет он также неизвестным,

Счастливым лесом встанут жизни дни,

О время, ты, наш соучастник честный,

Ревнителя охоты не казни.

Смиряй его, гони по кругу быта

И пламя крыл — фазаном назови,

Но дай ему продлить души избыток

За прибыли охотничьей зари.

За Гомборами скитаясь, миновал Телав вечерний,

Аллавердской ночью синей схвачен праздника кольцом.

Чихиртмой, очажным дымом пахли жаркие харчевни,

Над стенаньями баранов с перепуганным лицом.

Люди чавкали и пели с кахетинскою истомой

И шумели по-хевсурски под навесами в кустах.

Мчались всадники с шестами, и горящая солома

Освещала все сучки нам на танцующих шестах.

И, скользя в крови бараньей, шел, на шкуры наступал я,

И волненье очень смутно стало шириться во мне,

Было поднято гуденьем и в гуденье уплывало

Мое тело, словно рыба, оглушенная во сне.

Больше не было покоя в дымах, пахнувших металлом,

Ни в навесах сумасшедших, ни в ударах черных ног,—

Это старый бурый бубен бесновался, клокотал он,

Бормотал, гудел, он бурю бурным волоком волок.

И упал я в этот бубен, что, владычествуя, выплыл,

Я забыл другие ночи, мысли дымные клубя,

И руками рвал я мясо, пил из рога, пел я хрипло,

Сел я рядом с тамадою, непохожий на себя.

Словно горец в шапке черной,

И в горах остался дом,

Но в такой трущобе горной,

Что найдешь его с трудом.

Проходил я через клочья

Пен речных, леса и лед,

Бурый бубен этой ночи

Мне всю память отобьет.

Чтоб забыл я все потоки,

Все пути в ночи и днем,

Чтоб смотрел я лишь на щеки,

Окрыленные огнем;

Чтоб свои свихнул я плечи

Среди каменных могил,

Чтобы, ночь очеловечив,

С ней, как с другом, говорил, —

В этой роще поредевшей,

Этот праздник не виня,—

О не пившей и не евшей,

Не смотревшей на меня.

Вдруг людей в одеждах серых породила темнота,

Скромность их почти пугала среди праздничной орды,

Даже голос был особый, даже поступь их не та,

Будто вышли рыболовы в край, где не было воды.

То слепые музыканты разом подняли смычки,

Заиграли и запели, разевая узко рот,

Точно вдруг из трав зеленых встали жесткие сверчки,

Я читал на лицах знаки непонятных нам забот.

Тут слепые музыканты затянули тонкий стих,

Ночь стояла в этих людях, как высокая вода,

Но прошел, как зрячий, бубен сквозь мелодию слепых,

И увидел я: на шлеме след оставила звезда,

На линялом, нищем шлеме у слепого одного,

Что сидел совсем поодаль, пояс тихо теребя.

И на шлем я загляделся непонятно отчего,

Встал я рядом с тамадою, непохожий на себя.

Словно был я партизаном

В алазанской стороне

И теперь увидел заново

Этот край, знакомый мне.

Как, ломая хрупкий иней

И над пропастью скользя,

К аллавердской ночи синей

С гор спускаются друзья.

За хевсурскими быками

Кони пшавов на гребне,

С Алазани рыбаками

Гор охотники в родне.

Словно шел я убедиться,

Что измятый, старый шлем

Был воинственною птицей,

Приносившей счастье всем.

Что, храня теперь слепого

В алазанской стороне,

Он, как дружеское слово,

Сквозь года кивает мне.

Подходил рассвет, и роща отгремела и погасла,

Мир вставал седым и хмурым, бубен умер на заре,

Запах пота и полыни, в угли пролитого масла,

Птицы крик — и в роще сизый след поводьев на коре.

Обнажились вмиг вершины, словно их несли на блюде

И закрыли облаками от объевшихся гостей,

А под бурками вповалку непробудно спали люди,

Как орехи, волей вихря послетавшие с ветвей,

Ниже, в сторону Телава, спали лошади, упавши,

Спали угли, в синь свернувшись, спали арбы и шатры,

Спали буйволы, как будто были сделаны из замши,

Немудреные игрушки кахетинской детворы.

За Гомборами скитаясь, миновав Телав вечерний,

Я ночные Алла-Верды видел в пышности во всей,

Дождь накрапывал холодный, серебром и старой чернью

Отчеканенные, спали лица добрые друзей.

Я наткнулся на барана с посиневшими щеками,

Весь в репейнике предсмертном, грязным боком терся он

О забытую попону, о кусты, о ржавый камень,

И зари клинок тончайший был над шеей занесен.

Я, как лезгин, смотрел с заветной кручи

На Алазани белый ремешок,

И подо мной раскачивались тучи,

Сквозь эти тучи самолет прошел.

Следили горы за гуденья силой,

Как птицы за полетом стрекозы,

И предков кровь, что лица заострила,

На мир смотреть учила сверху вниз.

Стал самолет в лазурь полей снижаться,

Своим гуденьем сердце веселя,

Стояли горцы, бросив улыбаться,

Внизу цвела Кахетии земля.

Шло дело к ночи. В темноту баллады

Лишь стоит нам рассказ перенести,

Задышим мы пожаров долгим чадом,

Услышим пули по всему пути.

Увидим, как дымились Цинандали

И крепости взлетали в простоте,

Свидетелей ущелья поглощали,

Аулов сто пылало вслед за тем.

Но нет мюридов… Нет Орбелиани,

Нет Чавчавадзе… Только огоньки

Шли винными совхозами в тумане,

Хлопковыми полями у реки.

Победы большевистские утехи

Нам говорили: если поспешить,

То можем мы спуститься в Лагодехи,

У очагов сесть, бурки обсушить.

И, не шумя излишними страстями,

Хлебать хинкал, заправив чесноком,

Старинными делиться повестями,

Не вымещая злобы ни на ком.

И кахетинец будет черноусый

С лезгином пить до самого утра,

Для горных дев подарит гостю бусы,

Любимые кусочки серебра.

Старик стоял в купели виноградной,

Ногами бил, держась за столб рукой,

Но в нем работник яростный и жадный

Благоговел пред ягодной рекой.

Гремел закат обычный, исполинский,

Качались травы, ветер мел шалаш,

Старик шагнул за край колоды низкой,

Вошел босой в шалашный ералаш.

Худые ноги насухо он вытер,

Смотрел туда, долины старожил,

Где в море листьев, палок, перекрытий

Сверкали лозы, падали ножи.

Всё выведено было черной тушью,

Какой-то кистью вечно молодой,

Он, горсть земли зажав, прилег и слушал,

Шуршал в руке кремнистый холодок,

И холодок шел по кремнистым жилам,

Лежал, к земле прижавшись, не дрожа,

Как будто бы передавая силу

Тем смуглым лозам, людям и ножам.

Журчал в купели теплый сок янтарный,

И солнце, сжато облачной грядой,

Столы снегов залив лиловым жаром,

Распаренным висело тамадой.

Из духана небольшого на порог свинцовой ночи

Он выходит, разминаясь, у него веселый нрав.

Он шофер и кахетинец, кизикийски прост и прочен,

С ним лечу лихой дорогой от Сигнаха на Телав.

Лишь возов высоких тени, рощи в сумраке кромешном,

Лишь смерчей песчаных, пыльных неживые завитки,

Хруст, как будто чьи-то кости распадаются поспешно,—

То дробим мы позвоночник пересохшей в дым реки.

Сбоку реет рой неверный зыбких сел, садов, прохожих,

Как из аспидного ада, поездной гудит гудок,

Мы взлетаем над обрывом, — небольшую жизнь я прожил,

Вот такой пустынной ночью, может быть, и выйдет срок.

Остановка на мгновенье перед домиком кремнистым.

Свет. Целуется шофер мой с юной женщиной в платке.

Вновь возы, смерчи и броды, рассекаемые свистом,

Будто гонит с нами рядом тень вселенной налегке.

Ничего не разобрать уж — даже тучи задымились.

Словно в бегство от поспешной той любви летим во тьму,

Вдруг мелькнули кипарисы, как особенная милость,

Это значит — я доставлен прямо к дому моему.

И шофер мне простодушно говорит: «Теперь обратно,

Я к утру вернуться должен от Телава на Сигнах».

Вслед глядел я — предо мною снова ночь сверлили пятна:

Это мчался гладиатор в славы собственной лучах.

Как бы изнемогая,

Закат перетушевывал

Все облака червонные,

Все берега лихие,

Тушил пожары вечера;

Волна же шла дешевая,

Безгривая стихия.

В ней рылись птицы с клекотом

Домашним и глумящимся,

Желтели искры радио,

На мокрый клюв их падая,

И ночь росла на западе,

Как в повести, дымящейся

Всей черной правдой, сдержанной

Лишь вымысла оградою.

Маяк мигал над зыбью нам —

Маяк души не радовал,

Мы плыли в медной рыхлости

Своим советским лагерем,

Но в тенях ночи запада

Тень друга я угадывал.

Быть может, он в Валенсии,

В Париже или в Праге он…

Кузнец ли он, рыбак ли он,

На баррикадах Вены ли

Он ранен и скрывается,

Ушел в страну чужую…

Он — тот, кто сложит песню нам

О беспощадном времени,

Расскажет о Европе

Всё,

Чего не расскажу я.

Я слышал ночью темною

Над корабельной лестницей,

Ведущей к нижней палубе,

Как бы удары кия —

Дыханье строф неведомых…

Шум приближенья песни той

Над робостью шел мелких волн,

Срезая гребешки им.

Тогда над зыбью медною

Явился мир приниженным,

Явленье слова дальнего

Молчанием приветствуя,

Так эта ставка очная

На миг казалась ближе мне,

Чем все воспоминания,

Чем старость или детство.

Очнулся вновь корабль,

Гудя своей громадою,

Вновь засверкало радио,

Искрясь над головою,

Напоминали птицы мне,

Что с мачты шумно прядали,

Своей тревогой вечною

Хозяйство стиховое.

О птицы полуночные!

Вас кличем просто чайками,

Вас кличем гальционами,

Летящими бесстрашно.

Мы роем стиховую

Волну

Крылом отчаянным

И с клекотом глумящимся,

И с клекотом домашним.