Затихли затменья, знамения, конницы –
Слепые наплывы тяжёлой болезни.
И люди старались очнуться, опомниться,
Проснулись, узнали друг друга у бездны.
Им снились дороги России, Ассирии,
Сраженья у Тигра, Днепра и Арагвы.
Но дети ползли мимо сада красивого,
Тянулись века – от малины к оврагу.
Проснулись – не знали: им близко ли, чуждо ли,
Глядели вокруг, пробуждению рады.
Проснулись – не знали, страна ли, лачуга ли:
Во сне у оврага им годы почудились,
История шла – от малины к оврагу.
Всё мирозданье рвётся выздороветь,
И в первобытной темноте
Гроза вычерчивает изгородь,
Дрожит скворечник на шесте…
Деревья вновь живыми сделаны
За час древнейшего труда.
На дне канавы, в новой зелени –
Последние пластинки льда.
Содом, грозой сметённый начисто,
Жук выползает, словно Лот:
Там, за листом клубничным, прячутся
Развалины – лечебный лёд.
…Как в клетке лев взвывает о саванне,
Так слово в строчке поднимает вой
По силе стихотворства Твоего –
Ты сотворил Вселенную словами,
И, уничтожив первый черновик
Неудовлетворения волною,
Ты сохранил оттуда, вместе с Ноем,
По паре прочих выдумок живых…
Заметив смерчи в форме непарадной,
Ты можешь просто авторской рукой
Тетрадь пространства пролистать обратно,
И зачеркнуть, и вставить над строкой…
Нас опускают, словно ложку в мёд,
В сей бренный мир. Что на душу успело
Налипнуть, то и образует плоть –
И к старости стекает постепенно.
А раньше одного ведут учиться:
Должно же было этак повезти –
Родиться чистым! А другой, нечистый,
По прутьям клетки изучает числа,
Медовой нитью хобот опустив.
Вот так и слон на свете получился.
Во сне встаю – и отхожу Иудой
От этой жизни – трапезы с Тобой.
Тесню кусты, как фарисей слепой,
И свет в дому и взгляд идут на убыль,
Восходят на ночные небеса,
Благословляют сквозь пресветлый ропот,
В благоговении живущий сад
И останавливает, и торопит,
И зрю я звёзд размеренный распад…
Безнадёжнейший дождь.
Это даже, пожалуй, не дождь –
Только память о прежних дождях,
Многих, виденных мною отсюда.
Вынимаешь без лишнего шума –
И, стёрши пылинки, кладёшь
Предо мной этот старый рисунок –
И ходишь, художник-рассудок,
Ничего не придумав иного –
Только листик в ведре,
Прискакавший откуда-то лучик,
Что ищет ушедших,
Этот дождь безнадёжный,
Движение лип на дворе –
И рыданья внизу,
Что затишьем коснутся ушей их.
В винограднике влажном изрядно вспотели –
И уже разошлись. Лишь один не ушёл:
«Остаёмся ли гнить с нашим немощным телом?
Улетаем ли вдаль с нашей вечной душой?»
А мудрец, выжимая толстейшие гроздья,
Попросил: «Языком пару ягод сдави!
Ты пытался узнать, как устроены звёзды?
Раскуси, как устроены зубы твои!»
Едва земля от слёз просохла,
На Пасху вспомнив про покойников,
В домах и в небе моют стёкла,
И грязь стекает с подоконников.
И небо смазано раствором
Неспешных туч – озёр несбывшихся.
Оно промоется не скоро,
Но после слёз легко задышится.
Открытый мозг – зелёный вместо серого,
Тайник монет, сиянье нефти –
Само себе противоречит дерево,
Друг дружку избивают ветви.
В больной, не убегающей воде его –
Весь ужас наш, живой и кожный.
Нет ничего торжественнее дерева,
Наряднее его, тревожней.
Подрезанное дерево – диковинный светильник,
Берёзы – только вышиты, судьба – совсем с иголки.
Лесные звёзды спрятаны в суставах клёна тыльных,
И светятся раскрытые ворота на пригорке.
Несложный выкрик скрытых птиц по рощицам рассован,
В глотанье глины – голоса разломанной недели,
Из глуби запаха болот – из кислого, косого –
Зовут белёсо. Не поймёшь – ликуют ли, в беде ли.
И ветер выросший поёт, взобравшийся на клирос,
В воде сияют под травой невиданные лики.
Расстелем плащ, разломим хлеб, посетуем на сырость:
Идти придётся до утра – темно стучать в калитки.
Меня поймать решили,
А я уже не здесь.
Я вижу руки Шивы,
В них – стрелы, меч и месть.
Я помню, как он вырос
Из запаха цветка…
Мой прах огонь не выдаст,
А пепел съест река.
Кожа груш – песочная на зуб,
О своём задумался лоточник,
И Всевышний прячет стрекозу
И не прячет – прямо на листочке.
Шестилетний мальчик, в этот миг –
От незрелой будущности влажной
Небольшой кусочек отломи
И прожуй. Тебе ещё не страшно.
Лишь лоток закроют на учёт,
Лист махнёт – и стрекозу отпустит, –
И пройдёт разросшийся зрачок
В переспелый жёлтый сок предчувствий.
Казалось бы – всегда с Луною не в ладу,
А лучше – с яблоком садовым.
Но косточки горчат, и движется наш дух
Меж влажным и медовым.
Но капли входят в пар, и льётся молоко
Среди созвездий убелённых.
И птицы устают от белых облаков –
И прячутся в зелёных.
Священное зёрнышко ржи,
Для звёзд оно тоненько светится
И яблоком диким лежит
Под лапой Небесной Медведицы.
Из разных углов и времён,
Ступая по спаянным лезвиям,
Сверкает старинный Амон,
Разбросан по разным созвездиям.
И тот, кто просторы вскормил
С немыми, святыми, тиранами,
Сокровище – весь этот мир –
Играет горящими гранями.
И смиренье, и тягостный стон, словно кто-то
Обманул: обещал – и не дал.
И столетья постятся в пустынях Востока,
И пасутся худые стада.
В истощенье застыли Креститель и плотник,
Райским благом желтеет вода,
И волхвы голодают, и ангел бесплотный
Поглощает бесхлебную даль.
…………………………………………
…Дичью пахнет и старым вином с гобелена –
И под ангелом лес и руда,
И голландские сёла лежат разговленьем,
И готические города.
Он метнулся к игле над скелетом собора,
И в игольные уши прошёл,
И со всеми святыми, крылат и оборван,
Помолился за племя обжор.
Как самоцелью и судьбой сонат,
Как в сон глубокий,
Сквозные зданья снежные звенят
На солнцепёке.
Преображённый переходит в боль –
И виден лучше,
Когда так сладко редок лист любой
В осенней гуще.
И в небольшие эти города
Уйду на треть я,
Неразличимый от кусочков льда,
От междометья…
Всему светящему бывает
От воплощенья тяжело,
Тогда на слово уповает
Обледеневшее стекло:
Кто оглянулся, сном уколот,
И как по пальцам перечтёт –
Сверканье, подлетевший холод
И в солнце листьев переход?..
…Кому угрызенья зима задаёт,
Рождая ледовый фундамент,
Садами застывшими давит и бьёт,
Подземными реками давит?
Буран расцветает, он ясень несёт
Поставить над всеми другими.
Какое названье нисходит с высот
Забывшему прежнее имя?
Посеяв мечты о далёкой стране,
Кто в странствиях дивных остался,
Чей посох усталый расцвёл в тишине
В дали Киликийского Тарса?..
…Так душа зимой внезапной,
Облизав кору шершаво,
Охватив ветвями запад,
Поворот луча решала.
Посох – трубка мёртвой крови,
К жизни зимнее введенье –
От Ствола всего живого
Принимает дар цветенья.
И рубахой духа, лавой
Ветер в мысли сохранится –
На извилистых заглавьях
Богом созданной страницы.
Над умами, полными товара,
Над душой, площадной со стыда,
Городов холмистая тиара,
Непобитый козырь – Амстердам.
И один среди двухсот владельцев
Дыр в холмах и лучших в море мест
Жаждет в небо бурое вглядеться –
И узреть из туч проросший перст.
Безмолвно чистит перья пеликан,
Над ним звезда разверзлась крестной раной,
И в пустоте тихоня-океан
Ласкает обездоленные страны.
Волна уходит в ясный плач – с людьми
Страдать ребёнком, девушкой, старухой…
Прости меня, о Небо! Протяни
Сверканьем снов унизанную руку.
Мой мимолётный разум, не печалься,
Давай водой озёрною вздохнём –
Благоуханный примет в нас участье,
И станет легче с мыслями о нём.
Он пахнет мглой, не связанный делами,
Из книги жизни знает пару строк,
И над большими белыми полями
Летает, огибая корешок,
И карточкой с визитным крапом оспы,
Чернильных птичек одевая в плоть,
Навстречу всем, кто не родился вовсе,
Скользит за просветлённый переплёт.
Тревога хвойных слухов –
Мой мир передвижной –
Толпа незваных звуков
Над замкнутой волной.
Реестром звёзд несметных
Сазан, мой брат хмельной,
Сверкает в бездне смертной
Чешуйчатой спиной.
Ночь содрогнулась приближеньем боли,
Плоды пространства страхом налиты,
Звёзд оскуденье слышимо сквозь голый
И зримый голос пустоты.
Толпой созвездий густо замирая
У входа в суженный зрачок,
Отягощённый свет взывает: «Равви!
Я в этой тьме – один, как светлячок».
Кого ты встретил,
Кого ты видел возле грушевой горы,
Кто с нами третий,
Кто двери лета затворённые открыл,
Кому все эти
Дубы и клёны многоярусной игры,
Кто чище смерти
Оделся в тогу аистиных сладких крыл?..
К небосводу багрового гнева
Обратился приземистый лик:
За окном собирались деревья,
Я поклоном приветствовал их.
– Что нам делать, стропила вселенной,
Колоколенок птичьих столбы,
Коль в подлунном наследном именье
Мы – клеймённые страхом рабы?
– Препояшемся бранной листвою
И на пилы пойдём напролом,
Если Тёмный воссядет главою
За медовым гудящим столом.
Нам известны хоромы и клети,
Мы в любое глядели окно.
Лишь молчавшим в теченье столетий
На Суде будет слово дано.
Прикинется тихим – но слышен задолго,
Тропа предваряет, готовит луна,
И следуют ели, и песней-иголкой
Касаются сумерек влажного дна.
И шаткий рассудок, отомкнутый бедам,
И проза с незрячим её колесом
Покажутся только немыслимым бегом,
Мгновенной погоней, забыв обо всём, –
За ящиком судеб лесного солиста,
Где вёрсты зашиты, персты смещены,
Где замертво свёрнутый в шишке слоистой
Безоблачный возраст смолистой сосны.
Я слово во тьме, словно птичку, ловлю –
Что может быть лучше пути к соловью?
Оставь голоса – недалёк твой закат.
Ты знал, как отдельные звуки звучат.
Он всё обращает пред музыкой в прах –
И с ней пребывает в обоих мирах.
Записывай: истрёпанные травы
В посте и созерцанье пожелтели,
И дуб, темноволосый, многоглавый,
Качается в молитве листвотелой…
Прости, но я неправильно диктую –
Шумели мысли, медленно стихая:
Я вписан в книгу, гневом налитую,
Я сам, молясь, смолою истекаю…
– Для чего ты звенишь, шелестишь,
Дал истоки звучаниям разным,
Разве ты соловей или чиж,
Что тревожишь нас голосом праздным?
– Что мне делать? При жизни со мной
Говорили лишь стоном и рёвом,
И пред самой кончиной, весной,
Только клён перекинулся словом.
Названье позабыл. Мне кажется, оно
И раньше редко так произносилось,
А нынче вовсе ветром сметено,
В минуту вьюги в память не просилось –
Осталось корку бросить за окно…
…Простите, не мертво оно. Скорей,
Застыло где-то. Зимами другими
Дышать ему пришлось…
Я вспомнил: это – имя.
Оно черствело льдинкой средь скорбей
И было больше пламени любимо.
Почуявший скачки словесной лани,
Не медли, напрягая мысли лук,
Не оглянись, благословенья длани
С охотой возложив на лёгкий плуг. –
Он понимал, что говорят вокруг.
Склонившись над душой, расцветшей втайне,
Над чашей ароматов и заслуг,
Не зная речи, в сумерках желаний
Вкусивший от тепла воздетых рук, –
Он понимал, что говорят вокруг.
Скользят не по дороге лета сани,
Зимою колесницы слышен стук.
Над ним и в нём, концом его исканий,
Ствол вечности с дуплом избытых мук. –
Он понимал, что говорят вокруг.
И звук свирели с нивы непочатой,
Исполнен лепета птенцов,
Слетел с высот – и веки запечатал,
И усмехается в лицо.
Но иллирийцы напрягают луки,
Опутан нитью остров Крит,
И не пойму: то крылья или руки,
И не хочу глаза открыть.
Стучат настойчиво. Дверь отвечает
Таким же стучащим: «Кто?» –
И в чашке качается, вместо чая,
Из книги сухой цветок.
Мой дом встревожен. С обложкой белой
Возилась ключница час.
Все только спали. Все живы, целы,
Зевают окна, лучась.
Узнай себя в этом старом рае,
В негромком особняке,
С погасшим садом душой играя
И с веточкой лет в руке.
Спицы лета вертятся быстрей,
Но и в них целую гром и шорох –
Мудрый город, круглый год кудрей,
Чёрною росою орошённых.
Окунаешь в пену и смолу
Локон золотеющий, летящий,
Наполняешь полднем лёгкий луг,
Жёлтым соком – жаждущие чащи.
Раствори мне губы в этот час,
И ворота неба, и бутоны:
В голубые гимны облачась,
Седину светил губами трону!
Ты ли, под ливнем презренья намокший,
Прячущий птицу о нас под плащом,
С неба ниспавший и скоро умолкший, –
Ты ль, как реченье, устам возвращён?
Ты ль изъяснишь нам природу заката,
Ты ль, онемев, повествуешь о днях –
В них полевые крылатые сваты
Песней сестре огласили дубняк?
Жертвенной башней стояла разруха,
Землю заклали, и падала соль –
Соединялись опавшие руки
Смерти и радости в мысли лесной.
Ты – болот и трясин колонист –
Пренебрёг водопадом гортанным:
Рукавом от чудес заслонись,
Ослеплённый ирландским преданьем –
Как оделись в печаль догола
И тела их оленьи, и лица,
Как из лука выходит стрела,
Будто слово из уст прозорливца,
Как зелёный пронзён средь полей,
Как в огонь увлекает багровый,
Как настигнутый синий олень
Закрывает надмирную кровлю,
О зверье застывающих чащ
Возвещая серебряным горном,
Расстилая светящийся плащ
В дольнем мире – и в Имени горнем.