Стихотворения и поэмы

Там встречный – в сутане

Иль форме парадной,

На санках катанье

С горы безвозвратной,

В беззвёздную полость

Нависшего рва

Бил утренний колос –

И день созревал.

Но ищешь иное –

И видишь лишь ночи,

Где лист жестяной

Февралём исколочен,

Где будущих пагуб

(Горят адреса) –

Что зреющих ягод

В июльских лесах…

Идёт – мостовой ли,

Белеющей кроной –

Творенье живое

Сквозь мир похоронный,

И в этой фигуре

Меж тлеющих лип –

Не двери, а бури

Замкнувшейся – скрип.

Соборно и твёрдо

Лицо, словно город, –

Старинного рода

Последний аккорд.

О Вы, незнакомка

Во мраке до пят,

Безжалостно-громко

В Ваш дом постучат.

Там жертвенный опыт

Пьёшь уксусом с губки,

Там ангелов шёпот,

Хрустальные кубки

Для крови… Ты помнишь? –

Рожденья звезда.

И польская полночь

Возносит туда…

Привратник покинул пост,

Портняжка саван дошил,

Но город – как верный пёс

У ног парящей души.

Он жмётся к её следам

Всей болью, что в ней жила,

Он лает: «Куда? Не дам!..» –

Впивается в край крыла.

И память ныряет вспять,

Под грудь ледяной волне –

Пройдя через смерть, играть

На дворике детских дней…

…И вновь пробуждает шприц –

Взглянуть на отёкший двор,

Где рук, разговоров, лиц

Согласный и грубый хор,

Как небом над ноябрём,

В тугом опьяненье качаясь,

Сквозь боль идёт напролом

И близит последний час.

И слушаешь, оторопев:

В предсмертном дворе, в толпе,

Свершённой судьбы напев –

Живым птенцом в скорлупе…

…А прежде – почти исчез

Иль в уличный шум уплыл:

Секунды имели вес,

Их двигали, как столы.

Контора – и лица тех,

Кто видит про службу сны.

В директорский – шкаф под орех.

Копирка. Годы темны…

И время в гнилом тряпье

Обходит с кружкой дома,

И город под пресс-папье

От страха сходит с ума.

…Не в тело напев одет –

В бубенчики, в день-деньской:

Проулки бегут к воде,

Мальчишеских чувств раскол.

В деревьях дрожит восторг –

Безудержно широко

Разбросаны сроки строк

Апреля сквозной рукой.

Как в детстве руки раскинь,

И время раздвинь плечом,

И пасти псам городским

Замкни напева ключом.

По лестнице слёзной слез,

Преступный город щадя,

Угас в густоте небес

И вспыхнул на площадях.

И меж поминальных огней

Есть в небе ему свеча,

Но если потянется к ней,

Почуяв ветер в плечах,

Но если сухим листом

Взлетит на пути крутом, –

Сожжён смоляным стыдом,

Внезапно падёт Содом…

Домов полупогасших безразличье

И пористая пустота ржаная.

И, как охотник в ожиданье дичи –

Вослед прохожим ночь напряжена.

Пустырь у сердца пригорода. Слева,

Ветвями впившись в дремлющий апрель,

К нему взывают нищие деревья:

Очнись, опомнись, почками прозрей!

И небо, сбросив сумрачную ветошь,

На землю сходит, тёплое, и вот –

На просветлённом перекрёстке встретишь:

В лицо посмотрит и слегка кивнёт…

Пустая площадь, полная луна,

И особняк под снегом двухэтажный –

Как холм среди бесплодной белой пашни.

И, пятерню подняв, лежит война

Минувшая. Она заметена

Забывчивостью зимней. Ей не страшно,

Что в кольцах звёзд, громоздка и черна,

Её рука дрожит на небе плоском…

…Томившейся под храмом вавилонским,

Под зданьем без проёма и окна, –

Легко земле: легчают времена

И белый особняк почти не давит

На сердце. Шевелящиеся дали –

Предсердия земли. А ты – душа,

Тебя на страже поместил Всевышний

Меж войнами. Замедли зимний шаг

Меж пепельной – и огненной, чуть слышной…

Чем больше взглядов на неё бросают –

С небес, из окон, из неё самой –

Тем безнадежнее поёт, босая,

С распущенными косами, с сумой.

Тем больше душ – недавно отлетевших,

Снимая с глаз большие пятаки,

Бросают ей. Их снова песня тешит,

Шарманка лета, тленью вопреки.

Здесь к осени, в венце стальных колосьев,

Обрёл Сократ последний свой приют…

Ты слышишь, неприкаянный философ,

Как двери в Никуда легко поют?..

В ночь смещается равнина,

Все – от окон, вновь за карты…

Как душа твоя ревниво

Ловит каждый луч заката,

Как боится не напиться

Влаги зрительно-воздушной,

Как секунд мелькают спицы,

Как сухим цветам не спится

Всю метель в суме пастушьей…

Ищет галка оттаявший грош,

Свищет поле на сотни ладов,

Города окунаются в дождь,

Очищаются от холодов:

Скоро снова меня поведёшь

По дороге без слов и следов…

И китайских садов фонари –

Сизари за окном у меня,

Но зажги свой закат, говори

На заре уходящего дня,

Потому что горит изнутри –

И грозит распаяться броня…

В грандиозных зарослях жары

Созревала будущая осень.

Полдень сник. Он выбыл из игры,

Краски лета исчерпал и бросил,

И они бочонком, грохоча,

Покатились с августовской горки.

А в случайных уличных речах –

Кисловатый привкус чёрной корки.

В это время птицы мелют вздор,

Ласков к нам любой, кого ни встретим,

И в негромкий личный разговор

Пьяный день всегда встревает третьим.

…Вот уж, солнце на плечо склоня,

Населённый скверик зачирикал –

И в закатной, жёлтой чаше дня

Закружились птицы, как чаинки.

Не прошло и четверти часа –

Происходит смена декораций:

Конный бой на небе начался

И грозит на землю перебраться,

И с мольбой безмолвной смотрят вверх

Тополя, качаясь и кивая,

И идёт бездельник-человек

К остановке сонного трамвая.

Взгляд парит, жары покинув клеть,

В облаках теряется высоких,

Навсегда спеша запечатлеть

Образ дня в простых, как воздух, строках…

О самый овраг спотыкались дома –

Причудливые сосуды печали,

Зарёй закупоренные дотемна,

И гордые тучи ландшафт венчали.

И он – почерневший за зиму сосуд,

Наполненный винной виной предчувствий,

Воочию видел: его несут

Распить – и разбить в одичалом хрусте

Кустов придорожных и слов сухих,

Какими обменивается прохожий

Со встречным случайным. Он чувствовал кожей

Древесно-шершавую сухость их.

Темнело, и тучи слетались на пир,

А он на лукавый проулок с опаской

Косился. Тогда монастырь Новоспасский

Проулок и позднее небо скрепил.

…Есть странное место пред монастырём –

Поляна с деревьями грозно-густыми,

Завалена углем и всяким старьём, –

Поляна людей, забывающих имя.

Здесь утром пируют под каждым кустом,

А к вечеру многие спать остаются,

И галки на выцветшем зданье святом

Сквозь дождь еле слышный над ними смеются.

Задушенный проводом, спит монастырь,

И в памяти слов распадаются звенья,

И тенью выходит звонарь на пустырь –

На полный до края обид и забвенья…

…………………………….

…И он тут сидел, забываясь, лечась,

И пил эту смесь униженья и боли,

И было страданье его – только часть

Огромной, как небо, всеобщей недоли.

И вдруг он увидел старушек – они

Одна у другой отнимали бутылки,

Валявшиеся, куда ни взгляни,

Ругаясь до самозабвения пылко.

И всё же прервать не могли тишины:

Крутой колокольни колонки и дверцы –

Как тайна безропотно-нищей страны,

До дня отомщенья хранимая в сердце.

…И день воссиял. Он поднялся – и шёл,

Проулком, землёю и небом довольный.

Был издали виден ему хорошо

Сверкавший на башне рассвет колокольный.

В огромном, начала века,

Доме в траурной раме,

В каком, быть может, Ревекка

Жила когда-то в Харране,

Во тьме, в ноль часов с минутой –

А время хлопьями валит –

Один ледяной, неуютный,

Лепной балкон оживает:

Человек открывается ночи

И смотрит на шаткие звёзды,

И всё, чем он был озабочен,

Облетает морозно и просто,

Но холод в душе остаётся.

Он видит случайно меня –

Напротив. И непрочно смеётся,

Перебирая ужасы дня,

Смеётся громко, как маленький,

За ним окно – как свеча.

И хочется взять его на руки –

И как ребёнка качать…

…И время, пойманное в клетку

Просветов меж ветвей древесных,

Поёт по-грустному и редко

Обрывки песен неизвестных –

То звуков разноречье зимних,

То жарких листьев стрекотанье,

То память в непробудных ливнях

Бежит от перезревшей тайны.

Но влажный вкус её малинный

И вспоминается, и манит,

И возвращаешься с Неглинной –

Насквозь – вечерними домами,

А в них стирают и рисуют,

Растят детей и орхидеи

И видят улицу косую

Из окон древней Иудеи.

А ты идёшь – тебя не знают

Ни зеркала, ни коридоры,

Но время – лестница сквозная

В наш мир высокий и бредовый.

Ты – в нем опять. И только сзади –

Обрывки скорбных разговоров,

И вздохов чистые тетради,

И страха бархатного ворох…

А толпы крапивы темноголовой,

Когда затменья сок поднесут, –

Ужели спросят о каждом слове,

Замкнув сады на последний суд?

Ужели припомнят, как звали молча,

В навершье полдня на слух светясь,

И как образумить пытались ночью,

Приникнув к стёклам закрытых глаз?

Куда бежать, если трижды спросят,

Как скрыться меж стеблями лет, когда

И листьями бьются, и их уносит,

Белея, тлеющая вода?..

Двор. Дерево едино и темно –

Нерасчленённый хор, в нём каждый лист – как птица.

Но зажжены огни – уже пришли за мной,

Мне в прошлое пора к ушедшим воротиться.

У вас темно дышать, а я хотел пройтись.

Здесь окна вечеров объёмны, словно клети,

В них Дерево Добра рассыпалось на птиц,

И каждая поёт – одна на целом свете.

Не смели подойти, росли вдали, как дым,

Но, подкатив звезду, в ней замерли. – Я еду!

Там затихает плач. Там с будущим одним,

Как с братом по утрам, о снах ведёшь беседу.

И ты во сне бежал – и двинуться не мог,

Как загнанный олень, запутавшийся в чаще.

Кровавый пот секунд, сочившийся на мох,

Был поднесён тебе в твоей горчайшей чаше.

Пригубил ты – и лёг. И в этот самый миг

Звучащие тела мелькнули меж стволами –

И всё заполнил свет. И он вмещался в них,

Но был превыше их, как лик в картинной раме.

И ты забыл про смерть. Под греблю грубых рук,

Сияя, голос плыл. Ты вспомнил, как Ревекка

С корицей пряною смешала горький лук,

Уча Иакова. Тебе открылись вдруг

Безумье, нищета и слава человека.

Я мудреца спросил:

– Зачем на свете зло?

Он из последних сил,

Ступая тяжело,

Развёл костёр. И вдруг

Над ним, средь пустоты –

Лучистых кисти рук

И музыки персты.

Но если бы не дым,

Не копоть от костра –

Мне был бы луч незрим

И радуги игра…

Я в беспокойстве, но найду покой,

Едва лицо твое вблизи увижу,

Иль в трёх шагах, иль даже за рекой,

Иль пусть во сне, но мне хотелось – ближе…

Я безнадёжен. Но надежда есть –

Что смертный слух слова твои уловит,

Иль о тебе дойдёт глухая весть,

Иль тень её коснётся изголовья.

Я умираю. Но ещё живу –

Лишь запахом, почти неуловимым,

Твоих волос, упавших на траву,

Тянущуюся к нисходящим ивам.

Словно пловец, увлечён ледяною струёй

И не имеющий сил на движенье иное,

Слушаю речь и глухие осколки её

Чувствую в страхе – прилипшею к ветру спиною.

Но в ураганный, глухой, нарастающий гул

Вдруг занесённой души отворяется дверца:

Слог одинокий, застывший в девятом кругу,

Вырваться хочет… Всё жарче и жарче на сердце.

Златая цепь причин и следствий

Порваться может, словно в детстве,

Но вновь сомкнётся, став длинней, –

И крест окажется на ней.

Бывают улицы мрачнее,

Чем птицы в склепах у Линнея,

Бывает, улица вспорхнёт –

И засвистит, как зяблик синий,

А ветер – в такт, совсем без нот,

На многолюдном клавесине.

А кто родился на земле –

Пусть галкой рядом с водостоком –

Тому намного веселей,

Чем волнам в море одиноком:

Распахнутый, молящий глаз

Средь слепоты стоокой мрака,

И редко-редко водолаз

Смахнёт слезу с больного зрака.

И остаётся только лес –

Он души сломленные чинит,

Кружа меж годовых колец,

Не вспоминая о кончине.

Допишешь полночью крутой

Жизнь до последней запятой –

И с прошлым будущее свяжешь…

Но это – вовсе не про то.

О главном – ничего не скажешь.

С растущими крыльями белыми –

И сам, словно птица, бел –

Висит, оперенный стрелами,

Мишенью для новых стрел.

…И глина с тяжёлым телом

Сольётся. А что ему?

– Весь белый. Такому белому

Уже не упасть во тьму.

Такому – не оступиться…

И ночь земли напролёт

Под черным куполом птица

О муках любви поёт…

Это было незадолго перед смертью:

Осень сыпала секунды, словно гравий,

Пах бульвар позеленелой медью,

Были сны яснее всякой яви.

Тротуары становились шире

От цветов – никто не думал брать их,

Слишком неестественно спешили

Модницы в чрезмерно длинных платьях.

Он, сквозь переулки, как сквозь пальцы,

Просыпаясь в бытиё иное,

Непривычно часто оступался,

Чей-то взгляд почувствовав спиною…

…Город, словно сонный глаз, слипался…

У входа, на вешалке – судьбы

Пестреют одна на другой:

Их Время, как тяжкие шубы,

Развешало спешной рукой.

И дверь отворится с одышкой,

И длинной передней пройдёшь:

За стенкой – лепной, как ледышка, –

Забытых событий галдёж.

И в жизнь, как в сонату сквозную,

Войдёшь, отряхая миры,

И сразу возможность иную

Узором откроют ковры.

Усадят – и, как ни упорствуй,

А взгляд допьяна напоят…

Здесь наше свершалось знакомство

И полдни, и ночи подряд,

Бессонницей противоречий

Кормили за этим столом,

Здесь были нежданные встречи

И свечи величья в былом,

Провиденье зимних пожаров

В горенье июльских рябин,

Того, как незнающий жалок

И как познающий любим,

Как, слухом больным налитая,

Отчаянья плещет река,

Как вихрем любовь, налетая,

Уносит лицо в облака…

…В конце этой комнаты, слева,

Окно безвозвратность таит –

В нём, словно осенняя дева,

Пречистое Небо стоит.

…В тот час я бродил без надежды

По летним проулкам Москвы,

И нечто бездушное между

Сознаньем и цветом травы

Вмешалось и было на вы

Со всем, что так нежило прежде, –

И город лишался одежды,

Лица, языка, головы.

Душа, как багровая лента,

Висела, и знанья закат

Пылал – поделиться хоть с кем-то

Словами того языка,

Что слышен пред смертью. Века

Сошлись и явились за рентой,

Но час, как должник безответный,

Пред ними свисал с потолка.

Лишь тихий журчал ручеёк

И всё обращался к кому-то,

Но слух облаков был далёк,

А улица спесью надута,

Запрудой стояла минута,

Была моя грусть невдомёк

Ольхе, воспаряющей круто…

…Витрины, портреты зверей,

Плакаты пожара и хлеба…

И я на невзрачном дворе

Увидел Читателя Неба, –

В него он смотрел, словно не был

Слепцом среди поводырей.

Средь брёвен, у чёрных дверей, –

Дитя лучезарное Феба.

Хотел я к нему подойти –

Но двинулся сам он навстречу:

Открылось, что нам по пути –

Исследовать птичьи наречья,

Ведь птицы победно щебечут

В кустах, в городах, взаперти.

Нам вместе вдоль улиц брести,

Взваливши безделье на плечи.

…А солнце всё медлило выйти

И взглядом сразить наповал…

И мы подошли к общежитью,

Пройдя бесконечный бульвар, –

Садовник цветы поливал,

Тропу находил по наитью,

Подобно Тесею на Крите,

И с дворничихой воевал.

Зашли. Он рассказывал мне

О детстве в заглохшей деревне,

Как дни были много длинней,

А ночи темней и смиренней,

Как ставила мать на колени

К огромным зрачкам на стене

И как наяву и во сне

Дразнили и пахли коренья.

И вынул тетрадь. Меж листов –

Там листья из лет этих дальних,

Все разные – может быть, сто –

Зазубренных, круглых, овальных,

И несколько синих цветов –

Почти уже нематерьяльных.

И он продолжал свой рассказ,

По имени их называя,

И радость меж нас родилась,

Трепещущая и живая…

Касаясь пыльной дрёмы жалом,

Скитанья и греха образчик,

Змея дороги над вокзалом

Висела – на ладонь от спящих.

Сквозь сон смеясь, цыган провидел

Столиц горящие палатки.

Спал мира изгнанный правитель

В шинели Каина на лавке…

Нежданно и негаданно – лицом

Подобный небу, зеркалу, потоку,

Вместивший лет моих лучистый сонм

В зрачках, горящих грустно и глубоко,

Пришёл мой гость. Судьба свилась кольцом,

Сочился в детство смертный холод Срока…

Но свыше сил был солон этот сон,

И я бродил, проснувшись, одиноко…

В сон распахнутые взоры…

Прорезается в глазах

Чёрный замок Моммендора –

Словно молнии зигзаг.

Входит смерть – и стебли косит:

Густо травы поросли,

Заслоняющие проседь

Моммендоровой скалы…

…Соглядатаи-туманы

По крутой скале ползут,

Кони в сумерках нежданно

Гостя вещего везут,

И барон спешит навстречу,

И волненье улеглось, –

Но отрывисты их речи,

И не прямо смотрит гость…

Треск светилен, чад жаровен,

Тьмы высокий потолок…

Грозен взгляд, и путь неровен,

И слова диктует рок.

Все ушли – лишь эти двое

Медлят, царствуют и ждут –

И в безмолвные покои

Шаткой лестницей идут.

Только полнит коридоры

Сада мертвенная тишь…

Не забудешь Моммендора,

Как судьбу не победишь.

Над Иоганном-немцем

Всё ниже небо виснет –

Так смерть играет с сердцем:

Набросится – и стиснет,

Но, отпустив, забудет,

Когда окликнет Бог,

И вновь катает судеб

Запутанный клубок…

А ты решил, что просто

Царить в крамольном теле,

Считать по вдохам – вёрсты,

По выдохам – потери,

Гореть созвездьем Рака

В июле золотом,

Кричать во сне от страха

И забывать потом…

Листай, листай страницы

И жди, что боль с любовью

Подробно разъяснится

В обширном послесловье.

Но книга – не такая,

И к ней пролога нет,

И краткий день сверкает,

И вспыхнет чёрный свет…

Пахнут ли к осени старые ноты?

Помнит ли прошлое грецкий орех?

Есть между нами и временем что-то,

Кроме греха и расплаты за грех.

Дождь ошарашенный, льдинкой повисший,

Слёзы любви вызывающий взгляд,

О, научи меня музыке высшей,

Я сочиню тебе сотни сонат.

Выплесну всё – и ни капли не скрою,

Что ни попросишь – отдам. Хоть назначь

Цену закатной мерцающей крови,

Цену за полдень, растраченный в плач,

Цену заветной и млечной капели,

Детству даримой – ловить и ронять…

Дай мне прислушаться к вечной капелле,

Встать в уголке – и созвучье понять.

Медной застынь стеной,

Вихрем ли закружись,

Ты – навсегда со мной,

Ближе, чем к смерти – жизнь.

Горе, коль захочу

Вырваться и уйти…

Ближе, чем свет – к лучу,

Ближе, чем цель – к пути.

В искрометанье крон

И в глубине камней –

Ближе, чем к яви – сон,

Ближе, чем ты – ко мне…

Темно, и печаль клубится,

И так фонари зажгли,

Как может самоубийца

В последний момент влюбиться –

И выскользнуть из петли…

Они протянули свет свой –

Соломинкой над волной.

Забытых друзей приветствуй!

С обеих сторон – как в детстве –

Влюблённость и страх сквозной.

А кто впереди? Быть может,

И ты? Ведь прошло по коже

Предчувствие – как во сне?

Заря… Но бледнее мела,

И трепетно, и несмело

Взошла она… Что же с ней?..

…В шуршащем краю, словно шарик бумажный – Китай –

Когда-то и ты тонкорунно-игрушечным сделан.

Забытые дали, и небо, и воду читай:

Черны начертанья, но главное сказано – белым.

И смотрит рыбак, позабыв про стеклянный улов,

Про берег соломенный, краткую жизнь без открытий,

Как странная рыба со множеством глаз и голов

Волну будоражит – и вдруг застывает в нефрите…

В суме дорожной хвою спрячь –

Излечишься от хвори,

В печаль – добавь совиный плач

С надеждой луговою.

Болезни тела и души,

Племён дурной обычай

Излечит собранный в кувшин

Сладчайший голос птичий.

Целебна жизнь. Раскрыв ларец,

Дыханье трав измерьте.

Целебна смерть. Скажи, мудрец:

Когда и сколько – смерти?..

Всадник сорвался с кручи,

С лошадью вместе – в ад.

Люди ничуть не лучше –

Сверху, крестясь, глядят.

Криками их играет

Призрачная рука,

Вздохи их собирает

В перистые облака.

Коршун парит, их тени

Крыльями перечеркнув,

Острым углом падений

Хищный повёрнут клюв.

Только на отзвук тёмный,

Общей страшась вины,

Каждый, себя не помня,

Смотрит со стороны.

Встанет от снов отрадных,

Вспомнит – и возопит…

…Горный побит виноградник,

Капли стучат копыт.

…В этом веке вязком

Не расправишь плечи –

В городке славянском,

В западном наречье,

Не раздвинешь ветви

В говор проливной.

Оглянулся – дети

Выросли давно…

Не родились. Рано.

Крепче спи, услышав

Сквозь возню тумана

В черепичных крышах,

Как, покинув Краков

После слёз и драк,

В свете звёздных знаков

Едет Яков Франк…

Душно ночью длинной.

Не родились дети.

До резни безвинной –

Полтора столетья.

Смяты крылья Франка.

Гаснет звук речей. –

Нет крыла. Есть ранка

На твоём плече…

Просветлятся дали.

Вспыхнут птичьи хоры.

Звёзды, что упали –

Воплотятся вскоре.

Не тебе ль навстречу

Пыль колёс вилась?

– Не расправишь плечи.

Не раскроешь глаз…

Был воздух бездомен и колок,

Металась в сомненье щепа,

Как белый козлёнок, посёлок

Нависшие тучи щипал.

Пути разводили нелепо

Руками, скрываясь из глаз,

И в сердце печальное лето

Вонзалось, блестя, как игла.

Но если забудется ворох

Сухих, и несмятый в горсти, –

То вспомни глаза, от которых

Ты страха не мог отвести…

Дня волненье стрекотало,

Птицей пело на виске,

Только в тёплый час и талый,

Утешая мир усталый,

Вечер вызвали к доске.

Ученик любимый, лучший,

Он схватил обломок мысли,

И обломком, словно мелом,

Рисовал Луну на круче,

Но её стирали тучи –

И вопросом тяжким висли:

«Где ответ? Луна – враньё!»

…И движением несмелым

Он опять чертил её…

В час, когда элите звёздной,

Просветлённейшей элите,

Хорошо гордиться сверху

Сквозь пенсне и сквозь лорнет, –

Надо вдруг из дома выйти

В мир шагающих наитий,

В мир непоправимо-поздний,

Где на страх ответа нет…

…Ночь глаза наводит рачьи.

Только так и не иначе

Разум сонный и незрячий

Начинает видеть свет –

Не надеясь на удачу,

За улыбкой слёзы пряча

На пологом склоне лет

Старой улицы. Тем паче,

Что в конце её маячит

То ли куст, то ли ответ…

…В стороне, во тьме Заречной,

В переулке каждый встречный –

Неразгаданный секрет…

…Человек с нависшими бровями,

С непреклонным, орлим взглядом курда,

Как мы в полночь повстречались с Вами?

Вы с Луны? С Юпитера? Откуда?

Как мы жили – за четыре дома,

Под светилом, гаснущим в испуге,

Как мы жили – глухо, незнакомо,

Не догадываясь друг о друге?

Может быть, звезда волненье выдаст,

Взгляд метнув из-под бровей нависших?

Или мы опять слетим, не свидясь,

Прямо в пропасть со ступеней высших –

И увидим, падая: дорогу

Мёртвыми устлали соловьями…

Кто глядит – без гнева и упрёка,

Звёздным светом нас благословляя?..

Гроза подходила – негромко,

Но пристально и деловито,

На слух разнимая в потёмках,

Что смешано и перевито.

Садовник, средь сумерек поздних

Вошедший проветрить аллею,

Твой взгляд задержался на розах,

Запахнувших, благоговея.

Постой же ещё хоть минуту,

Окинь меня взглядом хозяйским,

И душную, плотную смуту

Сними – по привычке, без ласки,

Как ветку, повисшую круто…

Откройся, город, и в дрожь меня брось,

Как льдинки оземь кидают с размаху,

Как по облакам поверяют свой рост

Задравшие воздух раскрытые маки!

Откройся, город, закутанный в страх,

Случайных встреч лейтмотив сокрытый,

Средь жёлтых поминок, на чёрных пирах

Судьбы просеивающий сквозь сито

Внезапных убийств, объяснений в любви,

Игры в королевств исчезающих карты, –

Откройся, город! Ты видишь – львы

Бронзовые потянулись к закату…

Покуда солнце не зашло

Над потрясённой головой,

Пока наречия крыло

Не преломилось в полевой

Стране – вне сроков и границ,

Пока дыхание золой

Вверх не взметнулось, – наземь, ниц!

И страх рокочущий омой

Слезами страсти. – Пусть, пройдя

Предсердий путь, сквозь дверь зрачка

Плеснёт кричащая вода, –

Так ждёт гроза себя самой,

Так видишь мать издалека.

О, пусть пространства захлестнёт,

Прельстив миры, вобрав миры,

Неся янтарь, медуз и йод…

И – вспять, как свёртывать ковры

Привык услужливый швейцар…

И пусть они в тебе живут,

Из твоего светясь лица!..

О – сколько ищут, ждут, зовут

Тщету твоих бескрылых век –

Все копьеносцы злых лесов,

Все латники латунных рек!..

О ты, замкнувший на засов

Две створки золотых ворот –

Добро и зло!.. Тебя зовёт

Огонь – твой брат, как ты, велик.

Он память прошлого изгрыз,

Он будущее пепелит…

Но отзовись – и загорись!

С крутого Храма – бросься вниз!

Ты знаешь, как, услышав «нет»,

В поток бросаются с моста, –

И бездна заслоняет свет

И разевает пасть, пуста?

О, не раздумывай! Ты – мост

От грусти птиц до дальних звёзд!..

Но цепь сознанья не порви,

Сновидец, не устань смотреть, –

О ты, лишающий любви,

Ты, обрекающий на смерть!..

Как секунды очерствели!

Пусть раздвинутся в веселье

Рукоплещущей волной –

Мне тебя сыграть дано!

Мы пришли сюда из рая,

Отражаясь и играя,

И шуршит безумья шёлк:

Кто искал – и не нашёл?

Взвейся, занавес шуршащий,

На миру погибель слаще,

Мы из рая – и назад…

Отразись в моих глазах!

Как молчим непоправимо!

Мяли травы Херувимы,

Умирая день за днём:

Ближе, ближе… Соскользнём…

На Фавор спеши подняться,

Чтобы с Вечностью обняться,

Воскресать и умирать,

Отражаться и играть!

Как столетья ни громоздки,

Но они легки – подмостки

Человеческих зеркал…

Кто нашёл – и не искал?..

У книг в многоцветном и вольном плену,

Почувствовав сумрак и сырость,

Ты встал – и в оконную тьму заглянул,

Но будущее не открылось:

Страх тихо стекал по стеклу, словно клей,

Судьбы заполняя бездонность,

Но множество книг отразилось в стекле,

И дождь заслонив, и бездомность.

Не Кёльна зубцы, не мечети Алеппо,

Не солнца колонны, где Данте скорбел,

Но город – кусок ноздреватого хлеба,

Ты – люлька, надгробье, опять – колыбель…

Не в силах исчезнуть и сбыться не в силах,

Твой мир барабанный и громок, и пуст –

Так ведьма тебя на костях замесила,

И вжился январь в перемолотый хруст.

Ты рухнул – как лист на попранье колёсам,

Грядущее время успевший проспать.

…Проходим вдвоём по мостам безголосым.

Ты жив только нами, поющими вспять.

Ловила скитальцев далёкая Вена

Стремглавьем небес – наподобье сачка.

Порхал мотылёк, по-дневному надменный, –

Подвижная точка над «i» стебелька.

И самые чуткие слышали: сумрак

Густел, как Иисус ни старался Навин.

…И молча глядели в бассейнах и Луврах

Печальные антики с телом живым.

В безродный ум, закрытый наглухо,

С попутным воздухом, нечаянно,

Ворвутся луговые запахи –

И память отомкнут начальную,

И детство шаткое раздвинется,

И век слепой, и пост коричневый,

И строй тревожных башен Вильнюса,

И смерть, сырая и фабричная.

И звёзд смешенье. И рождение

В стране, где ясень – словно заговор.

Мысль умерла. И только тень её

Древесными цветёт зигзагами.

Себе я выберу в товарищи

Во тьму вещающего Одина –

И пряный запах, раскрывающий

Безмерный мир, в порыве пройденный.

Сложившись вдвое, птицы падали,

Теряя слух, теряя вес,

В твою расколотую надвое

Тарелку свадебных небес.

Мой взгляд следил крушений крошево,

Набеги океанских орд

На город чёрный, властно брошенный

Ветрами смут на смертный одр.

Морской народ, звеня колючками,

С червонных чащ сдирал кору.

С далеких звёзд сходили лучники –

Двенадцать братьев на пиру.

Что же нас тянет остаться в Стамбуле? –

Розовый куст призывной.

Это звезда, недоступная пуле,

Взглядом следит за мной.

Что окликает нас чаще и чаще? –

Разве глухая сирень.

Это монах, в наши души смотрящий,

Не вставая с колен.

Только жасмин сновиденьем продлится…

Что не даёт уцелеть? –

Это к тебе обращённые лица

Горьких прожитых лет.

Молчанье высокое в будничном шуме…

– Кто там? Это ты, Гёльдерлин?

Вместивший и солнце, и сумрак безумья,

Как сутки – вовек неделим?

Зачем твои руки болезненно сжаты,

Как руды – горами тоски?

Зачем ты опять отвернулся от брата,

Зачем тебе звери близки?

– Тропой, где проходят лишь ночи и вепри,

Я нёс на подъёме крутом

Из вашего времени пригоршню пепла,

И небо не знало о том…

Мы пришли расставанье измерить

Эхолотом беззвучного плача.

Мы закончим, что Иов начал,

Перестав удивляться и верить, –

Как его соседские дети

Не узнали, друзья – забыли,

Как устал он просить о смерти –

И просил о пригоршне пыли,

Пустотой ночной осенён…

И смеялся над ним Орион.

В широкой лодке перевозчик мёртвых

Везёт сегодня одного меня,

И жёлтый берег в шестигранных сотах

Прошедшим пахнет, сладостью маня.

Ужели, тело, ты – ладья Харона,

И грустный ум плывёт не первый год

Вдоль берегов всемирного урона,

В блаженной смерти одинок и горд,

И все, кого я ненадолго встретил,

Игрой тумана были на воде,

И шепчет старец: «Нам не нужен третий,

Мы и вдвоём – повсюду и нигде…»

Как тот цветок и отраженье страсти

В невозмутимом озере зрачка…

Как свет, упавший в зеркало с обрыва,

Своё лицо в воде разъял на части, –

Так мудрецы, державы и века

Запомнили безумца взгляд счастливый,

И трепет в предвкушенье высшей власти,

И гордую улыбку Двойника!..

…Всё закружится внезапно,

И ускорят кони шаг,

И покатится на Запад

Опалённая душа.

Но всеведенья свобода

В ней, как море, поднялась –

Как дыханье небосвода

У твоих огромных глаз…

…Гремящим ударом диска

Созвездья сдвинуты с мест,

И небо чрезмерно близко –

В осколках лежит окрест.

И я, истекая кровью,

Склоняясь душой к ручью,

Невиданной, нежной новью

Из крови своей встаю…

………………….

…Я умолчанием влеком,

Невысказанной вестью,

Мой рост сокрытым языком

Приветствуют созвездья.

До нашей встречи, Аполлон,

Во времени бездомном

Я замутнённым был стеклом

И сомкнутым бутоном.

И я молил тебя: «Согрей!» –

И вкруг луча обвился,

А ты учил меня игре,

Чей строй превыше смысла,

И ты глядел с пустых высот,

Мой обрывая выдох, –

Так смотрят пчёлы, чуя сок

В цветах полураскрытых…

…………………….

…Зачем рыдаешь ночью поздней,

Мешая травам задремать?

Я умудрен беседой звёздной.

Я – стебель. Венчик. Аромат.

Я не в тоске и не в обиде:

Зачем целуешь бедный прах?

Утешься, брат, мой лик увидя

В ночных журчащих зеркалах.

Ты разыграл судьбу по нотам,

Ты мне любовь, ликуя, дал,

И в ней путём к иным высотам

Был диска гибельный удар…

…Мой разум умирал, но страх ладьёю

Владел – и вёл её, вместо меня.

Мы белизной занявшегося дня

Одни омылись: нас дышало – двое.

В надменности безжизненного мира

Кротчайшие остались – я и Пирра.

Но голос крикнул: «Более не плавай!» –

И жилистая синяя рука,

Подставив под ладью Парнас двуглавый,

Держала нас.

Седого двойника

Я в зеркале волны узрел. И холод

Пробрал меня: доселе был я молод…

Но загудел могучий рог Тритона –

И спало море, гору обнажив.

Молчанье. Ни движения, ни стона.

Мы огляделись – может, кто-то жив?!

Но нет!.. И в отсыревший храм Фемиды

Вошли мы, задыхаясь от обиды:

– Увы, богиня! Род наш уничтожен!..

Я дряхлым стал от взглядов страшных рыб,

И мы уже детей родить не сможем!..

Но – Голос: «Если б, головы покрыв,

Вы на одеждах пояс распустили

И стали б кости матери за спины

Бросать, ваш род продлился бы…»

В сомненье

стояли мы: как мёртвых вынимать

Из гроба?..

И собрали мы каменья,

Как кости той, что всем живущим – мать.

Из них восстали юноши – за мною,

А женщины – у Пирры за спиною…

Мы их творили – голову покрыв

И пояс распустив:

с тех пор – в затменье

Их ум!

И ни единый их порыв –

Не сдержан!

И сердца у них – каменья!..

И если смыт потопом прежний род,

То этот род – какая кара ждёт?!.

– Я, я влагаю песнопенье

В прилив морей и в смертных губы!..

А ей-то что, грозе оленей,

Охотнице простой и грубой?..

– Я, я повелеваю светом,

Мной – полдень чуден и слепящ!..

А ей-то яркий свет неведом

В дремучем полумраке чащ…

Она желанна и красива,

Пока мелькает впереди,

Но в обжигающем порыве –

Ты только лавр прижмёшь к груди!..

Голос назрел виноградный – и каждый склонился

И побежал на палящий и ливневый бубен…

Только три девы не верят в призыв Диониса,

Дочери Миния ткут полотно своих будней.

Сёстры, настигнуты страстью свирели и систра,

Над челноком и над нитью склоняются низко –

Только вдруг съёжились руки, тончают когтисто,

И не слетает с их губ ничего, кроме писка…

Слух свой надменный от флейты закрыв, от тимпана,

Ставя себя всех поющих и пляшущих выше, –

Дочери Миния в ночь безрассветную впали,

Дочери Миния ныне –

летучие мыши!..

Сладко солнце видящему солнце,

Божий облик в проходящих сладок

Видящему лица. Так пасётся

Стадо, и пастух блистает в латах.

Души расходящихся селений,

Судеб сонм – невидимой капеллой,

И к небесной грозовой сирени –

Ум вознёсся, словно замок белый.

Но замри над плоскими горами:

Ведь одно у горнего горниста

На уме – чтобы в тебе взыграли

Краски, как вино в крови гористой!

С овцами, как при Лаване,

Утром гуляет облако,

И не поймёт никак

Мальчик: зачем подолгу

Скрываются те созданья,

Что длят плодов созреванье

В бесплотных и крепких руках?

Вроде бы – спрятаться негде,

Пусто, деревьев мало,

А за небесной твердью

Скрываться им не пристало, –

Ведь на одних Сильфидах,

На их бытии высоком,

Явленной жизни круг

Держится – вдох и выдох,

И наливаются соком

Яблоки на ветру.

Вдруг – откровенье, оклик!

После сомнений долгих

Он на призыв идёт:

Там, во дворце высоком,

Воздух подобен сотам,

Зренья густеет мёд…

…Ещё живём. Ещё таим подробность –

Песчинку мига – от морской волны,

В которой все нежившие равны.

Ещё бежим от родины в безродность.

…Ты помнишь, как на набережной той

Переходили вещи в отраженья

И наши лица чувствовали жженье

Души миров, как солнце, золотой?

Тогда, взлетев, оттаяли слова

И закружились над слепящей гладью…

Того божественного полдня ради –

Завесы снов со смерти не срывай.

Смычок своих снов к весне приложив,

До клёкота тронув струны, –

О, доктор-облако! Он ведь жив

И петь расположен очень –

Твой друг безнадёжный, юный –

О, доктор-облако! Он ведь жив

В конце коридора ночи!..

Солёной, звонкой, упавшей на жесть

Души, оттаявшей тайно

Слезой – он высказался! Ровно в шесть

Утра – запела окраина:

В больнице заняты все места,

Он жив – зеленеющим свитком листа!..

Зарю откройте – широкий свет,

Сорвав со зрачков занавески!

С высокой кафедры – дайте листве

Бессмертья выкрикнуть вести!

И пляшут столетья по крышам: он жив!

Он смотрит! Иначе – к чему же

Семнадцати тысяч миров лейтмотив

С двухсложным свеченьем жемчужин?..

Старушечий век. Непослушные руки.

И тише. И всё неразборчивей лица.

И день, как тоскливая очередь, длится.

Терпи да изменницу-юность баюкай.

Ни свата, ни брата. И кто похоронит?..

Погожий денёк выдаётся так редко:

Опустится голубь. Заглянет соседка.

И ангел с иконы хоть слово обронит.

Тоской и холодами воспитанье,

А жизнь поёт вдали…

Бездумно-чистый воздух госпитальный,

Печали утоли.

Немые взгляды и детей, и взрослых –

Незаданный вопрос:

С больным терпеньем перешедший в воздух,

Он судьбы перерос.

И только ты остался ненадолго

В очерченной тени.

Слепой сосны стерильные иголки

Твои пронзили дни.

Но если будет непосильна ноша,

И мир не по тебе,

Опять глаза закроешь – и очнёшься

В саду немых скорбей…

Не одно ли нам плещет солнце,

Не одни ли ветви нагие,

Не один ли нам воздух клянётся

Во взаимности – до могилы?

Для чего же молчать, скрываться

В зале выплесков, бурь, агоний?

Всё равно ополченье вальса

Обезумит, помчит, догонит!

О, взгляни, отзовись, откройся,

Как волна – до жемчужной глуби,

Как живят красотой морозы,

Как пожар, пожирая, любит…

Среди толпы несметной

Снежинок и людей –

Живи с душой бессмертной

В ликующей беде.

В кругу деревьев спящих –

О, как бессонно мне

Среди аллей погасших,

Но светлых при луне,

Чей луч немой и вечный

На сотни лиц дробим, –

В стране, где первый встречный,

Как первый снег, любим,

Где горький плач и шалость

Сошлись – играть в снежки,

Где все века смешались

В огнях Москвы-реки…

Карающий Ангел по нашим делам

Страну холодов посетил –

И бьётся огромный, темнеющий храм

В раскинутой снежной сети.

И стужа, и множество лестниц внутри,

И можно взобраться туда,

Где в лики, и клиросы, и алтари

Забились всех зим холода.

Здесь – царство Плутона, хранилище книг,

Забытых идей и имён,

И разум, едва в этот сумрак проник, –

Как в детстве, теряется в нём…

Томами морозной мечты увлечён,

Свистит полумрак всё шальней,

И вдруг исполинский апостол ключом

В блестящей взмахнёт вышине, –

И заново тихо. И чутко-темно.

И слухом смятенным хранишь,

Что в храме распалось Бессмертье одно

На тысячи полок и ниш.

Но дышит, пульсируя дрожью во всём,

И возле розетки лепной –

В предсердии, в уличном свете косом –

Спускается небом в окно…

…Вы всё молчите, но молчанье это

Мне тяжело и как-то непривычно…

Вы не забыли – чёрный на рассвете

И золотой под вечер, черепичный,

Спокойный город – безмятежный Рим,

Погибший в полночь от землетрясенья?

Забыли?.. Ну – тогда поговорим

Об улице, блуждавшей в тьме весенней,

Как мальчик меж сиреневых кустов:

Бывало, не успеешь миновать

Одну весну – за нею сразу сто…

Вы знаете? Над улицею той

Отяготел сухой, сгущённый холод,

И некому её отогревать –

Уж тридцать лет над ней стоит зима…

Как, Вы её не помните?.. А двор

В зелёных птицах и знакомых лицах

Старух, прохожих, столбиков, камней,

Где пели – словно первый раз на свете,

И наряжали к свадьбе жениха?

Молчите?.. А старинный, ветхий дом –

Скрипели двери, времена нищали,

Жильцы, старея и сходя с ума,

Вас яблочным вареньем угощали,

И запах длился, как крадётся тьма?..

Что ж – Ваша память отрясла их прах

От ног своих, спешащих к забытью?..

Но комнату в разбитых зеркалах

Вы помните? Любимую свою

У белого окна, в последний час?

Как в этот миг она была всё та же,

И как она за всё прощала Вас,

И ласково твердила имя Ваше?..

Нет, вижу я – Вы потеряли всё:

Её, себя… И всё же пред осколком

Зеркальным – в той же комнате, сквозь сон,

Стоите Вы… И простоите долго…

Но дом, и двор, и город золотой

Внезапно потеряли отношенье

К тому лицу… К душе погибшей той…

Как в тёмных водах – гасни, отраженье!..

Под крышей, где в лунный торец

Сосны упирается хрящик,

Последний великий мудрец,

Последний скворец говорящий

Живёт и не знает невзгод,

Смеётся над городом старым

И целую ночь напролёт

Свистит нерасставшимся парам.

– К тебе бы дорогу найти,

С тобой подружиться, насмешник!

– Ну что ж, разбегись и взлети

Над садом в цветущих черешнях!

– А если не в силах летать

Мой разум, упрямый и косный?

– О чём же тогда нам болтать?

Не сбудется наше знакомство.

И вот уже наперерез

Бежит обезумевший ветер. –

Последний великий мудрец

В любви отказал и привете…

Да, что уж говорить – прошло то время,

Когда на пир великого безумья

Сходились хвастуны и короли,

И сам Шекспир играл для них на дудке…

Настал последний, непробудный век.

И как ты в колокол всемирных взрывов

Ни бей – тебе его не разбудить…

Майданек, полный Гамлетов. На всех –

Один безмолвствующий отчий призрак,

Идущий вспять у будущего с краю

И всех к себе влекущий…

…И они

В своём падении неразличимы…

Один из них, кто пишет эти строки,

Глядит в пустой прищур могильной ямы,

Как нищий сфинкс, обритый наголо. –

И со своею головой играет.

Как дворам, по-будничному праздным,

Разгадать в столетии литом,

Что любил тебя всегда, но сразу

Не сказал… Что столько лет потом

Говорил с тобою – не словами,

Но прерывистым дыханьем звёзд,

Но бушующими деревами

В откровенные прорывы гроз,

Что зимою – зябликом случайным

Я стучался в мёрзлое окно…

Да и то, что кажется молчаньем,

Было правдой до краёв полно.

…Архангел говорил: «Читай!»

А он в ответ: «Я не учился

Срывать с небесного щита

Созвездий медленные числа.

Я знал: бегущий свиток лет

С той вязью встреч на белых вёснах

Написан лишь затем, что вслед

Единственный читатель послан.

Я знал: для одного меня

Вся каллиграфия печалей

На обороте Книги Дня

Луны выводится лучами.

Не бойся – я пойму и так:

Ведь на скрещенье вен трепещет

Велений Божьих каждый знак.

Вскрой полумесяцем – захлещет!»

Глубокой ночью – свет в одном окне.

В нём – трое: в нём – больная, врач и фельдшер.

Кружится звон. Больной всё хуже. К ней

В порыве тёмном потянулись вещи.

Врач думает: «В одну из тех ночей,

Когда душа сильна сиротской жаждой

И в снисхожденье этот мир ничей

Тебе подарен, я здесь был однажды…

Она была тогда совсем иной,

Она теперь, наверное, не вспомнит,

Как время, повернувшись к нам спиной,

Ушло в одну из близлежащих комнат…»

А фельдшеру – семнадцать. Как во сне

Его приводит женщина в смущенье,

Но он бы так по-детски не краснел,

Когда б не врач, не это освещенье

Тревожное, не голос тайных снов

С весьма похожей, жаркой обстановкой, –

И если б не вошёл под этот кров

Четвёртый, в чьём присутствии – неловко…

На лесных, на темнеющих тропах

Я искал тебя в тайном июле,

В золотых и загадочных строфах

Тех поэтов, чьи судьбы минули,

На дорогах бездумья и неги,

Одиночества и забытья, –

С той минуты, как дали мне некий

Облик. В вечность отверстые веки.

С той поры, как себе я судья.

Там, где ночь пробуждает немая

Полустанков печальных сердца,

Где не спят, за тебя принимая

Заоконную ветку, скворца, –

Я искал тебя в каждом проулке,

В тех, кто за полночь сходит с перрона,

Кто не встретил на свете родных, –

В их шагах, неуверенно-гулких,

В их горчайшем дыханье неровном,

В блеске звёзд, исходящем от них.

Я искал… Ты всё ближе и ближе,

Соловьиный разносится свист.

Вижу кроны. Созвездия вижу.

На последнем пути – отзовись!

…О господин! Когда великий мрак

Падёт на эту землю безвозвратно,

Последним светом в чёрных зеркалах

Я отражу тебя тысячекратно.

Я стану песни отзвуком твоей,

Ответом средь всемирного молчанья,

Твоим воспоминаньем… О – поверь,

Поверь, что наша встреча неслучайна!

И ради тысяч непостижных лет,

Где мы неотличимы друг от друга,

Подай на бедность – и смотри мне вслед,

Пока следы на льду не слижет вьюга.

О возросший над самой крышей

Мой космический черенок,

Под которым созвездья рыщут

Городские, сбивая с ног,

О юродивый, о тишайший,

Протянувший десятки рук

Над несбыточной жизнью нашей,

Над большим фонарём разлук…

Беспечальный! В тебе не того ли

Слабоумного мальчика дух,

Что не знал ни тоски, ни боли

И ловил огоньки на льду?

Помню – вскладчину хоронили

Мы всем домом тебя год назад…

Не пустили. Не дали крылья.

Только долгий зелёный взгляд.

Ты – источник времён и странствий.

Излученье. Ученье. Суть.

Я – вместилище слова, страсти.

Я – всемирной судьбы сосуд.

Как трепещет, горит пылинка

В безмятежном, крутом луче,

Так во мне Вифлеем и Треблинка

Вопрошают:

– О чей ты? Чей?..

– Отраженье. Рожденье Лика.

Изначальной печали ручей.

Воды, как воздух, легки,

Прозрачны морские глубины:

Рыба подобна стеклу,

Ракушка – дальней звезде.

Всё, что запомнил, покинь.

Весь мир – словно выдох единый,

Где, открывая твой слух,

Сокол над полем блестел…

О город – лейтмотив

Крушения любви,

Где, ноги промочив

По щиколку в крови,

Я тенью прохожу

По площади немой,

И, не смолчав, дрожу

На звёзд вопрос прямой!..

Венеция! Я сном,

Ошибкой завлечён

В твой бесприютный дом,

Как сокрушённый чёлн.

Я только синь и хлеб

Хотел найти в тебе,

Но стал узлом судеб

В хрупчайшей той судьбе…

Во тьме велик душой,

А днём неуловим, –

О, сколько я, чужой,

Свершил, чтоб стать твоим!

Рукою чёрной – в явь

Из всех тянулся снов…

Но ты себе оставь

Кровавый мой улов!

Я много раз пытался стать другим,

И всё ж не одолел себя ни в чём.

Но дерево – великое, как гимн, –

Зарю склоняло над моим плечом.

Оно учило скорби и хвале,

Как дирижёр, покачивалась ветвь.

И я ни в чём себя не одолел –

Но в лучшей школе научился петь.

И с изумленьем вижу: я пою,

Меня встречает облака поклон,

Как грешника прощённого – в раю,

Над целым государством грозных крон!..

Тоска возвышалась над ним, словно город,

Пехотою слуха осаждена

И конницей зренья штурмуема.

Но выкрик жезла был, как молния, короток –

И новая жизнь налегла, ледяная,

И больше слова ни к чему ему.

Так смерть подошла – ледяною Москвою,

Огромными башнями будущих эр,

Висящими вслух над соборами, –

Москвой, на столетья прохваченной хворью –

Насквозь. Как отцовский тот, пепельно-серый,

Взгляд, что водой голубой ему

Струился сыздетства…

Но голос сожжён до конца,

Наследное выбрав имение

В том теле: он тёзка безумца-отца,

И в смерти безумен не менее…

Небо спустилось в сожжённый дом,

Точно ища потерю.

Разум-слепец горьким стыдом

Вспять по остывшему пеплу ведом,

Полный тоски и неверья.

– Всё позабыто, кроме тебя,

Твой только голос помню.

Смерть высылает конвой, торопя,

Сыплется грусти январской крупа,

Беженцев движутся сонмы…

Слышу замолкнувший голос твой,

Вижу большие крылья:

Выкрики ветра, звон листовой…

Где-то тоска зарастает травой,

Луч золотится пылью…

…Безумно красочный, и всё же

Такой привычный день земной…

Как это всё похоже, Боже,

На дождь грибной, на сон цветной!

Всю нашу жизнь, в частях и в целом,

Нарисовал ребёнок мелом

На солнцем залитой стене. –

И на рисунок, между делом,

Упало несколько теней…

Тот же старый тихий двор…

Но какою скорбью дышат

Ветви в летней темноте…

И насколько небо выше,

Повзрослевшее с тех пор…

Да и жители – не те,

Да и где ж они – в потёмках,

В шебуршенье веток тонких,

В небытье обид и ссор?..

…Как судьба, на крыльях ломких

Мотылёк в окно влетел…

На свете грустно. Этот выбор поздний

Дарю тебе, как сорванный цветок.

Земля и небо предаются розни,

Как наслажденью. Есть ли где серьёзней

Всемирной философии итог?

Мне кажется, мы час от часу ближе –

Полслова не сказавшие за жизнь,

Накрытые во сне листвою рыжей…

Вот, я дарю тебе печаль – возьми же,

Зачем звездой предутренней дрожишь?..

…Во тьме всемирного испуга,

В наш век кичливый и больной –

О, что мы примем друг от друга

Под Сулеймановой луной? –

Тоску Лейлы. И свет Меджнуна.

Начало зренья. Тайну тайн.

…А землю в адские кануны

Знакомит с небом «Эйр Лайн»…

Над городом – покров столетья сизый,

Дымится миг под конскою подковой,

А небо низошло – и смотрит снизу

Глазами обнажённого святого.

И, кроме ветра, нет иного крова.

А всадник в грозовом просторе тонет –

Ещё не понял, но уже задумчив,

Лучом любви из будущего тронут.

И в этом веке он – один из лучших.

На панцире его играет лучик.

Печален конь, во взоре отражая

Свинцовые пейзажи Освенцима,

И чёрный воздух полон слёзной влаги.

А всадник остриё красивой шпаги

Рассматривает, про себя решая,

Возможны ли беседы со святыми…

В песчаном подсознанье роясь,

Пластов земных взрывая повесть,

Мы вспоминали неспроста,

Что жизни знак – летящий поезд,

А вслед за нею – пустота.

Мы знали умиранье речи,

Мы знали дрожь последней встречи

С любимым, что не любит нас,

Нам лапы жизнь клала на плечи

С холодным блеском львиных глаз,

И гневных гор горчили глыбы…

О, видеть Ангелов! Они бы

На райских пели нам пирах…

Но мы опять снимали нимбы –

И шли, как нищие, во мрак.

Я – живой, но и осень – живая:

Кто кого из нас переживёт?

Дни всё новые в круг зазывая,

Водит прошлое свой хоровод.

Ни листа, ни зелёного неба

Не осталось. На тучах – печать

Отчужденья и сна. И не мне бы

За скудеющий свет отвечать…

Небом вспененным одеты,

Безутешные, как дети, –

Сумасшедшие поэты

Сумасшедшего столетья!

Песнопевцы вен бурлящих,

Вскрытой страсти водопадов,

Меж ветвей телесной чащи

Густолистых – смерть не спрятав,

Как богов, разбив каноны

Ради тайны непостижной, –

Убегаете…

За вами –

Века злобного погоня,

Ваши лица – дальше, тише:

Мрак. Не передать словами…

Хвойный вечер утешенья и защиты,

Небо душу облекло – огромный плед,

Деревянная калитка в сад сокрытый,

Жизнь трепещет, как в листве фонарный свет.

Вот я снова здесь. Я возвращаю Слово,

В детстве сумеречном взятое в залог.

Слышу, как в другой стране рыдают вдовы,

Как, смеясь, растёт в дверях чертополох.

Я хотел в столетье этом не собою,

Но несчётными рожденьями прожить.

Ночь трясло. Шатало землю с перепою.

А сейчас цветок спросонья чуть дрожит.

Я бывал в смешенье судеб сразу всеми –

И в отчаянье спасенье узнавал,

Был прологом и узлом в земной поэме,

Открывал страстей всемирный карнавал.

Не чуждаясь унижения и славы,

Я в соборе и в ночлежном доме пел,

Босиком прошёл весь этот век кровавый

И от казни уберечься не успел.

Вот я снова здесь. Я возвращаю Слово –

В детстве явленную тихую любовь.

Погляди, Учитель мой белоголовый:

Даль созвездий – это свет моих следов.

Там, над Летой, – ветряная мельница:

Это время медленно и страстно

Перемалывает в пыль пространство,

В россыпь звёзд. – А ввысь на крыльях ленится

Вознестись. Оно стоит на месте,

И, вращая ливнями и лунами,

Хочет душу размолоть в возмездье

За беседы с птицами безумными.

Там, над Летой, ветряная ягода

В холодах созрела и повисла –

Это ум несёт желаний тяготы,

Это мысль вращает страхов числа.

Над рябиной каменной, осенней –

Звёздный ком с измятым скорбью ликом,

Что постиг духовность не по книгам –

И уже не чает воскресенья…

Здравствуй, царь Соломон! Я из Моря Крови,

Где рыбы вымерли, где одни

Волны в бесплодных турнирах дни

Проводят, где сохранились, кроме

Воплей беззвучных, слогов морских, –

В медленных, скользких ларцах тоски

Жемчужин погашенные огни.

Лишь человеческой плоти лаской

Их оживишь. Я тебе принёс

Эти куски неуслышанных слёз.

Можешь дарить их царице Савской

За потаённую, терпкую ночь,

Можешь для зелья их истолочь –

И настоять на прохладе рос…

Кто из потомков твоих украсит

Выдохом водных глубин свою грудь, –

Жарких столетий вытерпит жуть,

Как мореход непреклонной расы

Тирской, лишь вихря налёт миновал

И бесноватый стихает вал,

К новым невзгодам свой правит путь.

Зелья жемчужного кто отопьёт, –

Хлынет печаль в него гимном неспетым,

Океаническим, фосфорным светом

Мысли пронзив ему, словно копьём.

Мраком рождён, от людей отстранён,

Внутренним, скрытым, жемчужным огнём

Он засияет – и станет поэтом!..

Ты не смотри на строфы свысока:

В контексте жизни каждая строка

Моих стихов звучит совсем иначе –

Та тянется, как детская рука,

К лучам звезды. А та, как ветер, плачет.

А вместе все они наверняка

Любого буквоеда озадачат.

Но ты на путь щемящий оглянись,

Где время ливнем устремлялось вниз –

И зеркала для неба создавало;

Ты отраженьем облака пленись

В одном из них – ведь как ни заливало

Край муравьиный, а льняная высь,

Двоясь в воде, покой торжествовала.

Вгляделся? – и запомнить поспеши

Соотношенье тела и души,

Как мне оно в толпе стихов открылось:

Хоть мир звенящий – в хаос раскроши,

Хоть обнажённым петь взойди на клирос, –

Что гром – зимой, что взрыва сноп – в глуши,

Тебя настигнет насмерть Божья милость!..

Тот, кто из тучи испил грозовой,

Кто окунал свои руки в лаву –

Нет, не мертвец, но только живой

Богу возносит славу!

Только кто звёзды срывал, как плоды,

Кто на земле научился

Видеть на скалах веселья следы,

В лиственный лес разворачивать числа,

Кто человечество наперечёт

Знает, моря – как свои пять пальцев,

Кто зеленеющий лист рассечёт

Вдоль – в глубине созреваний скитаться,

Кто поднимался из тьмы гробовой,

Чтоб на рассвете пропеть свое «Ave» –

Тот не умрёт уже. Только живой

Богу возносит славу!

О, твой ли голос слышу я

Чрез столько лет и зим?

Он в эту полночь бытия

Едва ль вообразим,

Но светит – страстный и живой –

В разорванной тиши…

О, я ли слышу голос твой

Из глубины души?

Из глубины звезды литой,

Что мечет пламя дней,

И время – шарик золотой –

Растёт, рождаясь в ней.

Из тех истерзанных глубин,

Где рай – подать рукой…

И я отныне – не один.

Но рядом – не другой.

Торговец приходит к принцу,

Смущённый его величьем,

И предлагает ларчик

С жемчужиной дорогой.

Но надо с тем примириться,

Что всё это – только притча,

А принц – как маленький мальчик

Перед Вечности грозной рекой.

Торговец приходит к принцу.

Столетья дремлют, кивая.

На улице – древность. Овцы

Бредут, и пастух поёт.

Но надо с тем примириться,

Что, вскрикнуть не успевая,

Внезапно в этом торговце

Принц себя узнаёт.

Торговец приходит к принцу

И дверь прикрывает плотно.

Виденье крутых ступеней,

Непройденных, властных вех.

Беседа до света длится.

Врывается город в окна.

Ни времени, ни спасенья:

На свете двадцатый век.

Метель осыпает несчётной казной

Базар приутихший. И сразу повеяло

Той площадью людной, с толпой ледяной,

Где головы рубят за веру, –

Жестокой, глухой, корневой стариной,

Где смерть, словно ветер, проглотишь,

Где жизни крылатой, где жизни иной

Завистливый зреет зародыш.

И кто же раскусит столетья спустя,

Что казни подобны аккордам

И баховской мессы бессмертный костяк

Окреп в этом воздухе твёрдом?..

Я в город вхожу. Я в предсмертные, в первые крики,

Дрожа, окунаюсь – в густом многолюдье окон,

На лестничных клетках – и в клетках грудных, где великий

Вращатель созвездий пирует веков испокон.

Я в город спускаюсь. Реки разноцветные блики

Меня леденят. И в воде вразумляющей той

Меж вечных домов словно ветер проносится дикий –

Бездомные судьбы с цыганской своей пестротой.

Я строю дыханье – я вникнуть едва успеваю

В прохожего речь, и обрывком величья она

Доносится следом. Я каждым отдельно бываю.

Заслуги деревьев на мне – и умерших вина.

А возрастов смена – тиха, как звоночек трамвая,

А старость колдует, к секундам сводя времена,

И Лестница Иакова, Млеющий Путь задевая,

В бушующий город безвыходно вкоренена.

Война разразилась – и снова сменяется пеньем,

А зори над жизнью мелькают, подобно ножу,

И души идут в темноте по гранитным ступеням.

…Я в город спускаюсь. – Я к небу в слезах восхожу.

Над крышами дрожит нагое тело ночи,

И падает роса.

Ко мне знакомый грустный оборотень хочет

Зайти на полчаса.

Спросонья воробьи цветут, листва щебечет,

Влюбляется трава.

А если так, то мы сейчас на эту встречу

Имеем все права.

– Ну заходите, что ж. Какие нынче вести?

(Сквозь Вас – луна в саду.)

– Вы – к старости и снам. А я впадаю в детство,

Навстречу Вам иду.

И всё ж беседа нам полезна. В ней, быть может,

Мы время уточним.

– Он говорит, блестя воздушной, звёздной кожей,

И виден дождь за ним.

– Скажите, дорогой: в ночах сырых и зябких,

У чёрта на пирах,

Кто кличет нас во тьме? Кто тянет племя яблок

Срываться в скользкий мрак?

Они летят с ветвей – до одури послушны,

Но в воздухе вопят,

И, подражая им, спадают с неба души,

И длится звездопад…

Ещё хочу спросить: среди галактик мёртвых –

Звезда минувших эр

Умеет ли, как встарь, держаться взглядов твёрдых,

Туманностям в пример?

Ещё один вопрос меня сомненьем мучит –

Насчёт природных льгот:

Скажите мне – судьба или счастливый случай,

Что лето – каждый год?..

…Гляжу – а между тем мой гость уже растаял,

И двери – на засов…

А впрочем, где же я? Ведь комната – пустая…

– Будильник. Шесть часов.

Вбирая прелый запах желудёвый,

Сжимается латунная река,

И луч – как умирающей рука

Навстречу близким позабытым: «Кто вы?»

А День и Ночь старинную свою

Вражду забыли, перешли от злости

К игре осенней. И бросают кости,

И выпадает жребий забытью.

А кот заснул, по-зимнему усат,

И в воздухе тревожно-колокольном

Повисли слоги: сновидений нет.

Крадётся мрак вдоль изгороди в сад,

Крадётся Смерть к Любви путём окольным –

И ждёт, чтоб в доме погасили свет.

…Но это зренье было выше сил.

Оно померкло. И в слепом испуге

Я, задыхаясь, кожей ощутил

Два поцелуя – Смерти и Подруги.

И вот я сам запретным стал плодом –

И понял, что живу помимо воли,

Что мною реки скованы, как льдом,

И птицы с неба падают от боли.

И мне осталось лишь себя сорвать

С ветвей судьбы, чтоб не искать спасенья,

И уцелевшим светом согревать

Подругу в бесприютности осенней…

Осенний небосвод с твоих спадает плеч,

Как плащ, поскольку ты – далёкий и нездешний.

Лишь музыку извлечь из камня – и прилечь

На поле, сквозняком накрывшись, как одеждой.

Нездешний. Соскользнёт бесшумная заря

На города с твоей задумчивости дальней,

Нескромных не коря, забывших не зовя,

Лишь намекая им на позднее свиданье.

И люди, как на хлеб, в дымящуюся тишь

Сиротами глядят. С них многословьем праздным

Спадают имена. Но ты опять молчишь

В рассеянности слёз. И ни один не назван.

…Сознанье угасает. Напоследок

Я говорю: блажен, кто насладится

Земной печалью более меня.

Кто площади, базары городские

Страстней, чем я, прижмёт к своей груди.

Кто с отроками не прервёт беседу,

Окликнутый завистником. Кто локон

Упругий, юношеский, золотой

Не выпустит из рук под взглядом Мойры.

Кто Гению, живущему в предсердье,

Осмелится, не рабствуя, внимать.

Сознанье угасает. Что же вы

Столпились, не скрывая слёз и жалоб,

У в забытьи поющего огня?

В последний раз погреться? Но к чему

Мне ваши сожаленья? Вы живёте

Постольку лишь, поскольку мыслю я.

Сполохи мысли пир свой завершают.

В них догорают города, событья,

Любимых лица, недругов слова…

Асклепию, друзья, сегодня в жертву

Зарежем петуха – за исцеленье

Души – от тела, мыслей – от надежд!..

Сознанье угасает. Горечь Стикса

Нахлынула, смешавшись с вашим плачем… –

И вас как не бывало!.. Да и с кем

Прощался я? В какой собрался путь

В столь поздний час? К какой олимпиаде

Мой приурочен срок? Какой народ

Дал речь взаймы бездомному сознанью?

Была она певуча иль груба?..

…А звёзды всё растут, немыслимо красивы!

И прежде, помню, я в какие-то прорывы

Их видел, и была картина не такой…

Но я от прежних мест, как видно, далеко.

И не вини, и не вмени:

Ты понимаешь? – Целый город,

В цветенье свадеб, именин,

И каждой осенью – расколот

На боль и цвель отдельных лиц

И листьев. – Судьбы разобьются…

Откуда только вы взялись,

Завистники и правдолюбцы,

Какой составили букет

Из листьев жёлтых и лиловых,

Средь гордых дам в нарядах новых –

Кто плачет, догола раздет?

Ах, это плачет ваша жизнь,

В ров общий брошена нагая:

Над ямой мостик. – Не держись,

Уже перила пахнут гарью.

Сжигают трупы. Души жгут.

Стеклом венецианским судьбы

Царей ещё блестят минут

Пятнадцать. – Воздуха глотнуть бы

Глоток!.. Но – только чёрный дым…

И если мы явились после –

Не верь. То призрак. Мы летим

Без опозданья к ночи в гости.

Не осуди. И не вмени

Безумных слов, решений быстрых.

Мы – гарь. Мы не были людьми

С тех пор. Участьем – не томи.

Не обвиняй в бездушье – призрак!..

…Хозяйка скоро сгонит. Говорит –

Мы ей не платим. Кто-то черноусый

В покои наши въехать норовит.

Он больше нас ей, видимо, по вкусу.

Причина, верно, в этом. Да и сроду

Ей не платил никто. Скажи – за что?

За то, что потолок – как решето?

Что по ночам хозяйка греет воду

И всех нас будит? Жалуется – мало

Ей, видишь, денег… Если б кто платил –

Она б, небось, ночами не стирала.

Ты, правда, с ней ни разу не шутил,

Да и вообще – мы держимся с ней хмуро,

Но это я исправить не берусь:

Мне если что не нравится – фигура

Иль смех претит – у каждого свой вкус, –

Я не могу, как хочешь… притворяться

И комплименты дамам расточать

Из выгоды!.. Что ж – смена декораций!

Придётся, друг мой, заново начать.

Ну что? Да ты, как вижу, нарядился –

Манишка, галстук, клетчатый жилет…

Сказать по правде, я ведь здесь родился

И прожил, худо-бедно, столько лет…

Куда же мы пойдём? Кого мы встретим?

Кто приютит в осенний холод нас?

А впрочем, я смущён вопросом этим

Напрасно. Поглядим. Всему свой час.

Пойдём себе, на дудочках играя,

Вдоль тракта и забудем путь назад.

Пусть рай не ждёт – не заслужили рая, –

Найдётся угол. Я не верю в ад.

Хозяйка нас проводит. Обернёмся –

И ну махать! А скроется из глаз –

Как думаешь: всплакнём? Иль улыбнёмся?

Ведь как-никак, а Жизнью звалась…

Деревьев, рек и гор

Стихи на светлом свитке –

И грешным не в укор,