Стихотворения. Поэмы. Романы. Опера

В полночь

в черном

   кружевном

      шарфе

когда желанья

      жгут

       кожу

Пре-кра-сная Ме-р-се-дес

девушка со своим восьмым мужем

начальником Саратовской тюрьмы —

    порывистее, чем авто,

     тоньше, чем ось,

      гиб

       че

      чем

       луч,

спустилась

    в подземелье,

где

уже десять лет

косматым комком

сидел на цепи

разбойник

Ванька Каин.

А в другом углу

— сплошная кишка —

скользкими кольцами

клубился

  огро-о-мный

единорогий пифон

  Угодай…

Ванька Каин

стиснув клыки

взывал

    к зеленогубой змее:

— О-о, Угодай!

Меня мучают кислые мертвецы.

Костью скребутся,

выходят из темных углов,

виснут на стенках.

…белая рожа

   отвисла до-полу

      возле меня тикает…

Вон —

  утробным сырым мешком

    с потолка

    надувается

      кусковой ногобрюх…

Сбоку

  глазом щербленым подмигивает

  жирная недоглядь —

  все разнесет

    сквозюха.

мозг присоскою

    стальными пальцами

А-а-а! ы-ы!.. —

Каин,

  шею втянув,

  висельной дробью

      за-сы-пал:

— Сгинь! Сгинь! Сгинь!

  А-а-а, опять лезут

  девки загубленные

  сосками,

    мокрецами

      в губы

  дети, купцы, старухи…

    корюкие руки…

     хрюки… труки-руки… —

Начтюрьмак

  при пороге

  под нос

    шпикнул брюжливо

— Надо бы вентилячию

      проветричь.

Ишь, штенки жагадил,

по перештилю

   мокричныи глаж

      полжет —

шрамота! шрамота!..

Штоб вам пошмотреть на Пушкина!

Каин катался:

— Давно-о, Угодай!

 Десять лет,

 сотни, пересотни лет,

 я не слышу друзей,

 зубы ямами сгрыз

     бородой оплелся.

Ы-ы… за одну минуту

душу — чорту,

голову — кату!..

О-о-о, Угодай,

со-ло-ву-шко!

Откуси мне ногу

и я

  убегу

    на Волгу,

на вечную волю!

Сердце нарушу!

Эй, несгорушники,

урканы, скокари,

   стопщики —

Филька Зарезов,

Бурга, Склок, Скрыга,

эй, за мной, —

штурмовать мошну!

Лягавых задушим

взнуздаем суда —

там ждет меня вся шпана! —

Но Угодай шипел,

   как глухонемой,

и покачиваясь в тангучем трансе

у-л-ы-б-а-л-с-я…

    В телесной тьме

    катилась без роликов,

    но луна,

    закладывая за ухо

    солдатскую простыню…

(Под полом — смачный чавк

    трубный вздох).

    Пифон вся тянулся

    в юбочке колец,

    как завитой

    напомаженный

        пес

    томно помахивая

         язычком…

Гунявый муж

    жаметил:

— Жмеем пахнет

    жупел болтаеча —

     вечные непорядки!

       Непорядки!

Шолома не в линейку выштлана.

Шдвинута

    вшя

     жемля!

Ошминог в рот лежет…

    Мерша, ошадите,

    не вштупите в прештупника!.. —

Мерседес

взглядом навылет

    прикована

     к стене…

И тени не взвидя

  Каин шептал:

    Угодай, пойдем…

Вон там

в оврагах

за крестами

    кривулями

где камни — акулы шныряют,

собралася братва.

Шалаши

шатры

шальной гомон —

туда сбежались со всех сторон!

в красных рубахах…

ружья…

бубен…

  смех…

цыганенка свист…

крики —

и я выхожу.

  Зверь-удалец!

Распахнут

кафтан землянишный

шаровары шарахнулись

   шелком,

углем пылают

персидские сапоги.

Дребезжа и визжа ожерельями

подолом мутоша

девки пляшут в траве,

утопчат всех святых,

подковами смелют

васильки с крапивой…

Ввалились

     дубовые

    бочки с медом

— над обручем пчелы

    г-у-д-у-у-у-т… —

Заносы мяса парного

Вино в бурдюках

А,

  вот славно,

    смачно,

а то мозги мои ссохлися,

хлопают…

Я буду пить.

жбанами!

Ведрами!

Тучу баранов на вертел!

— Га —

гал-гала-га!

Выжми косточек посвежее

из горла — вина

Га! мы знаем гардал!

В темя ключом

Гал-гала-га! —

Все гогочут,

Смеются…

Гришка Склок

выбивает ведро из рук

— Ну довольно шутить

К бесу шутки!

Жбан меду!

Кто мне мешает пить? —

И шопотный

сиренный голосок:

— Это я… Мерседес…

— Бочку меду.

На Волгу!.. —

Очнулся…

Тогда Мерседес

Сквозь слезы и смех,

видя потуги Каина, —

своим тончайшим маникюром

перерезала его кандалы

и приоткрыв дверь

шепнула:

— Беги!

Для тебя все готово!

Да захвати вот испанскую шаль! —

И совсем тихо:

— А еще тут прорыт

подземный ход

на сто саженей. —

    …Ее муж корчился

      в пасти пифона,

    дрыгали зеленые шкары

    …За стеной заржал

    черный конь

    с боевым седлом…

Каин на дверь не взглянул,

не слыхал потайных слов,

а лишь прошептав:

— Мерси вас!

Целую ручкой! —

насквозь

сверкнул стамесками глаз,

схватил освободительницу

и уволок ее

на свое старое

логово…

    …Где не видел никто

    его темных лохмотьев,

    где он ночи на корточках

    прошептывал напролет…

— Жучок,

с амурью! —

сказала Мерседес,

погрозив ключом от тюрьмы,

— ты сразу угадал

Соньку,

бриллиантовую ручку —

арап.

До зари далеко,

я тобой не игралась

целую жизнь,

туда не глазела

с той самой поры…

Расскажи, как ты засыпался,

как тебя выдала олюра

       Фенька-граф?

А я принесла марафету

и хрипатого коньяку. —

У Каина руки свело,

дико взревел:

— У-у-у.

все через вас,

шлюх!

Каждый раз — западня!

    (В этот миг

    под землей

    кто-то трижды чихнул).

У-у, гадина, шмара!

Значит и тут

ты уже задумала

сотни ловушек!

Может змея

у тебя на службе?

Двухгрошевая, берешь на дым?

Может двери пройду,

а ты дернешь веревку,

и я — в колодезь,

рыбу ловить?

А может и сам туда

за твоими выческами полезу

и не вылезу ни-ко-гда,

а лягавые изведут всю команду!

    (В этот миг

    вся в земле

    из дыры

    Гришки Склоки

    голова

    в-ы-р-о-с-л-а!)

А!

Опять из углов

по твоим черным космам

студнявые мякиши лезут!

За ними монахи,

ксендзы

звенят кадилом,

кладут во гроб!

Вон моя голова

по стружкам шатается!

Н-не хочу,

убегу,

у-у…

Сотни раз в сутки тебе снится

        свобода!

А то еще соколом

на волю!

Сонька-граф,

вот я тебя ущипну

вот этой рукой,

вот этим бревном

по щекам, по переносице,

чтоб сгинула…

у-у-у,

будь проклята,

искрошу!.. —

Сонька Мерседес,

захохотав

в ловкости бритья

взмахнула граненым маникюром —

и язык хулителя

хлопнулся на пол!

Пифон засвистел:

— бис! бис!

прелестно!

дайте мне земляники! —

Сонькин муж

в животе змеи

прочавкал:

— Ага,

наш! наш!

шам попалша!

Эй, рашгони тошку-печаль,

Будешь ты помнить про крашную шаль! —

Каин сонькину бритву

сгреб,

полоснул,

— туп

дуб —

плеча не сечет,

не режет!

Остолбенел…

Сонька — пфырк:

— Имейте в виду

— отставила ножку —

моя бритва в ходу

лишь при о-с-о-б-е-н-н-о-м взмахе —

патент!

Нужна многократная практика!

А еще удается

фартовым алмазникам

и скрипачам!

Помню —

своего мил-дружка

искрошила я в щепы,

как селедку!

Его ладанка тут

повсегда на груди

жабой жжет

чешет чесоткою!

Огнем в глазах

шарики белые

кожей гусиной…

Сто Каинов отдала бы

за один его хохоток!

Такто-с,

фактос!

Я — несчастная суфлера! —

и подобрав ноздрю,

щелкнула

перед Ванькиным носом…

Без меры взревел озверевший

руки у Сонькина горла,

обнажились клыки…

Хруст…

Лицо ее побледнело…

Но

Из-за воротника

     сам

     лез

     нож

     остр…

А по темной трубе

  сорокоруким

    сороконогом

банда ползет,

Гришка Склок впереди —

сквозь восемь домов

из темного бору

проскребся

к Соньке-атаманше

    с приклоном

Угодай задрожал

сизой мзгой,

об Сонькин нож

расстегнул свои живот —

оттуда —

гофрою

проглоченный муж

верхом

на кружочке кишки,

женку зовет:

— Голубка моя, — шакарей улетим!

Желеный Иудыш — подох,

    как плевательнича!..

Гришка Склок

Соньку в бок

на Ваньку глазок:

— Хватай

малохольного! —

Каин-мстец спохватился

клещами — скок,

Соньку — в землю!

сверху — колоду

насел…

Хряк!

— Гром…

Кара небесная…

Что я наделал?

Мертвяки нашептали!..

· · · · · · · · · ·

Через минуту,

труп Соньки закинув за плечи,

Каин

с братвою

уже бежа-а-л

на Во-о-олгу!..

В поезде едет Рубиха —

тяжелый глаз,

белый подбородок.

Поезд зголодный.

зверем дорог,

чуя добычу,

брюхо несет —

ра-ва-ща.

Ры-вы-щы!

На площадке Рубиха

глазом дерет:

— Миленький, тепленький,

солнышко в кудрях,

на губах кровь…

Ох загляделся как! —

С нижней ступеньки

ворохнулся под откос

паренек,

кости треск,

кости хруст,

дробь…

не знают пассажиры

какую шпалу

перепрыгнули!..

— Из под вагона затянул

кто-й тебя?

Ох, недогадливая,

за рукав не удержала.

Расстроилась я!.. —

· · · · · · · · · ·

Зверь усмирился,

чугунный устал,

на полустанции

 отдых

  три часа…

Сутки

 сутулясь

  ис-те-ка-а-а-ают

Лязг болтов.

Как моток

старых обоев

сворачивается путь

 Много раз,

 сотни раз,

 синий лес

 из-за насыпей

 приподнимался

 и опускался,

Пыхтит

упаханное брюхо

узлового полустанка

Поезда зык

с гулом обшарп,

сермяжьи вагоны

застряли

 в щель.

Прохор — лихач

— ватный буфет —

вагонной нудотцею

стоя в окно:

— Эх, экипаж неспешной,

задрючит нас

— растелефикация! —

продувной вагонец,

костодав.

Тут бы на дутиках.

— Я вас катаю

  на резвой!

  Эх-ма,

  Тетке в глаз!

Жонка, Дуняша, гляди! —

А из окна

чухломские метелки-ветлы

пятиверстной зевотой растянуты

виснут в глаза.

— Эх, замурошка-дорожка!

Втянула в тоску,

теткин кисель…

Ну-у-у, трохнулись,

про-о-о-дави тебя! —

…Плесенью станция

 глаза вылупила,

 известью поползла…

 Красный петух семафора

 хлопает по затылку,

 расшвыривая по местам

 узловых дежурных…

Дунько трудненко:

— Чтой-то в сон меня тянет

болотом

илью липучей подбирается…

Марево

 черные

  муравьи

   копошатся… —

Дунька в подушку,

в туман

канула…

Рубиха дремлет

на низкой полке.

Прослоенный ватный зипун,

над головою шаль…

жестко…

полно сапог…

Прохор, затылком об полку,

спит,

сквозь сон

погладит Дунькину ногу…

полушелковые чулки,

сапожки с ушками

вздрагивают.

Глаз фонаря занавешен желтком

Дунька стонет

на сером мешке:

— Ох, не души меня, Гриша!

Нет ни души кругом,

(отдушника рта молода)!

Гришка-скокарь, — третий!

Нет, Петя,

Петя третий,

Сеня четвертый

ох, перепутала!

Ох, сколько их!

Только я не душила

Утюгом легонько гладила,

Да я же любила

Я же жалела.

Скажи, Петенька,

ведь, правда жалела?..

…Ох, Прохор, Прохор,

пойдешь и ты прахом!

Родненький, прости!

 Эх, да ведь не удушила,

 легонько уморила,

 а все лезут, вяжутся,

 между снегами кажутся.

 О-ох! —

Прохор спросонок

из под узла вывалился

бормотом:

 — Дунька, ы!

 Кого загубила?

 Кого придушила?

 Жена?..

Сам испугался.

Дуньку затряс:

— Что ты, что ты,

моя белюха?

Дунька, что ты клеплешь?

Проснись!

— Что трясешь меня?

Покою не даешь?

Бес!.. —

Открыла глаза:

 — Прохор, чего пристал,

 А?

 Свят, свят, свят!..

 Глаза испуганно круглятся.

 — Разбудить бы жонку надобно

 Что ты несла?

 Что за Петя?

 Каков Гриша?

 Кого убивала-морила, а?

Мерзнет баба со страху ночного,

а сме-е-ется

змеется

губами

ледяными

синими

— Ш-ш-ш-с!

Ишь, сумашедший

Я убивала,

Я?

Это, я-то, я,

твоя Дунюшка

убивица?

Иль из-под вагона

что увидел?

Ох, дружочек,

душно в дороге,

полки низки,

стекла да чашки

бренчат,

ну ее к ляду,

только расстроилась вся!

Вот вернемся домой

хорошо в садочке:

близкое солнышко

поблескивают,

сыплет охрец.

Там

 подвал

  большой

   хороший,

снеди всякой

полным-полнехонько!

Улыбкой по Прохору лазала,

шарила,

засыпляла…

Прохор прокис:

— Я ж тебе говорил:

перенудься,

не езди

к старухе

в логово —

хуже будет! —

Холод… свежинь…

Глаз приоткрыл

рабочий барак,

сверчки сторожей

жуют небесынь,

клокоча,

звунчат —

жох,

цок!

Палисадник-платок

утыкан росистыми бархатцами,

Дунька сидит на заваленке

черной

 как гриб деревной

Свист…

Дунька скок вертячком.

— Заходите, Григорий Палыч!

— А где твой?

— На базар пошел

  позаране

  масло закупать топленое

  да сливочное…

Гришка глухо:

— Дуняшка,

  Когда же можно?

— Тише ты… Да сегодня

в одиннадцать ночи.

Посвистишь тогда.

Муж до завтра уедет…

Ну чего ж ты уставился?

Бельма бестыжие

шилами из лица

 по-вы-лезли… —

 — Уу!

Всю тебя просверкаю!

Прокушу на всю жизнь!

Никому не отдам

ни одной завитушки!

Режь мою душу

сердце шилом коли!

— Ну уж и выпьешь, бешеный!

Рано хозяином стал!

Погоди

 до одиннадцати…

Прощевайте, Григорий Палыч!..

И шопотом вслед:

— Кандидатик мой

тепленький,

язви тебя!.. —

А припрятавшись в тень

прикрывшись платком

замурлыкала:

Излюбилось сердце, кровью изошло,

Раздражает меня темная ночь,

Задрожали мои руки убивать,

Ляжет муж на подушку в черный гроб.

   Разгуляется Рубихин топор,

{!V3}Не блазни меня каратиками вор!

   Харкнешь рыжиками прахом, хрыч,

   Не ходи в подвал, собак не клич!..

Ох, и наскучило мне любить,

Ох, и губить надоело мне,

А живым мне не в мочь его отпустить,

Сам топор в мои рученки падает…

   За что судьба меня сгубила

   К восьмому гробу привела,

   Позор Рубихе подарила,

   Топор железный подала!..

Ох, помру я, бедная, в этот год;

похоронят Дунюшку под сугроб,

под сугроб меня зароют

  в белый снег

У-ух, да эх,

  покружиться не грех!..

Заплясала, пошла

  помешанная:

Ши-та-та

Ши-та-та…

— А! Вот и муженек

дорогой!

Что принес в подарок

своей Дунечке?

Да не торопись

разворачивать,

чайку попей,

винца подлей.

Мое винцо

пьяное,

оно пьяное, кровяное…

  Укорябнет за душу

  нежное и сонное…

— Эх, задирушка,

хохочешь, дразнишь!

Может мужей других

ты поила таким вином?

— Что миленький,

что ты славненький!

— Уж не это ли вино

ты в подвале держишь

собак дразнишь?

Что то неспокойно

у нас —

землю роют псы

морды жалобно вверх —

завывают…

Всю ночь спать не дают…

— Что ты крупу мелешь?

Пей вино, не скули.

Устал должно…

— Ах, Дунька, Дунька лукавица!

А не для Петеньки ли

бочка в подвале стоит

для того, что ку-у-да то уехал?

ха-ха!

Дунька остужилася.

— Ох, не дразни меня

без толку!

Видишь — толку сухари

посыпать пироги,

видишь — пестик тяжел…

ну, чего щиплешься, как гусь.

Украшенье — бусинку

на шею прилепил!

— Знаю, знаю

вожжа по тебе плачет!

— А-а!

Николи того не слышала

По мне вожжа,

по тебе тюрьма!

Откуда у тебя

червонцы-рыжики,

в шубу зашиты каратики

полный сундук вспух?

— Это ж чужие,

на сохранку дадены,

сама знаешь!..

— Ну, не сердись…

я запамятовала,

нездорова ж я,

вот и в хозяйстве

все недосмотр!..

Отвернулась в тень

пошуршала.

— Ишь ты, вот и у тебя

копоть на вороте…

Точно копоть!

На затылке сажа…

наклони, оботру!

 …Гых…

 В пузырчатом зеркале

 пестик брысь

 ноги врозь!..

 Xляк

задержи мозг

кол в поясницу

 бежит мороз.

Насмешкой ежится кровь

через копчик

на зуб,

медянки в глазу…

  Дэынь, зудеж,

  стынь, студежь!

Беленится лицо

болесницей

зоб

Выперр!..

 А там

 напевает в трактире

 орган,

 друг смоляной

 подымает стакан…

Дунька молчит…

Стоймя крапивой взъерошанной

прижахнулась,

а ведь не впервой!

— И за что это всех

уколачиваю?..

Что это

под руку

безудержку

подкатывает…

Эх да… поздно…

Сударики-суженные,

сугробами

сумраком

  проросли!..

Усмехнулася вбок

передернулась.

Ox, и труд!

Изломаешь все руки

уминать сырое теплое тело

в ящик от мыла,

кровь замывать!

  По шесту зари

  молотки стучат

    звучат…

А Дунька тихонько

шильцом

  да коготочком

шарит в ящике…

с половицы мыльцем

да паклицей

хлюпкую пакость стирает…

Соком в височках стучит:

 — Я свово да милого

 из могилы вырыла,

 вырыла, обмыла

 глянула — зарыла!.. —

Ох поскорее в подвал!

Потной

светлой лопатой

быстренько

  глину рыхлит,

  ящик сует

(Сквозь дверку

   щель —

   день

   стань!)

Чулками

утоптывала,

нашептывая:

 — Ах ты, милый мерин,

  лезь

   туда же

под бочку дышать!

Ох, не заперла двери…

Ктой-то шумит на дворе? —

 (Ты бы свово милого

 из могилы вырыла…

 …Ты не должна любить друго

 Ох, не должна!

 Ты мертвяку тяжелым словом

 обручена…

Выручу, обмою,

Погляжу, зарою…

 Ну, каков ты милый стал,

 неужели с тела спал?..

 Долго спал —

 спи, спи, спи!..)

Заступом глухо застукивала

Дунька топтала —

утаптывала:

— Семеро тут

   Восьмого ждут

туп

 туп

  туп!..

Лопатой глухо

Дунька

пристукивала:

 (Стеклышком ясь,

  светышком

   в камень

    дзень

     день!)

— Ох, не очкнись!

Теплый тулуп

Мягок не груб

Меня не забудь —

бут, бут, бут! —

Любовников семеро тут

Восьмого мужа ждут!

(Зубами стук, стук!..)

 Труп

  туп

   туп! —

И опять заскакала,

заегозила

утоптывая…

 Расплетается

 коса рассыпчатая.

 Ух, и тошно плясать,

коли-ежели знать

 под ногой кто лежит

 глиной давится!..

В зябкий рассвет

пошатнулась скрипучая дверь —

Дунька

  в ледышку,

    в мел!

Проявился девятый

Гришка — муркун

кому — обещалась,

кого зазвала.

 — Ага, топочешь!

 Чего топочешь?

 Свежую рыхлядь затаптываешь?

— Ох, Гришка,

в душу кольнуло —

ты отколь?

 — Одиночкой в подвале,

 а дом пустой,

 бурчит корыто на полу…

 жена моя прочу-у-яла!

 уже по соседям

 ищут тебя! —

Дунька шопотком:

 — Ты не знал?

 люблю скакать

 по ночам,

 а тут потьма,

 холодок

 (щип коготком —

   ага,

 ржавый топор!)

— А ты, Гришенька,

 что так скоро?

 Я ведь сказала —

 в одиннадцать!

Гришка глазом порск:

 — Нет, ты скажи;

 отчего у тебя платок в грязи? —

— Что «скажи» да «скажи»!

 Не будь дурачком,

 золотенький, —

 жалею тебя!

 Мое сердце не сарай

 на запоре не держу.

 Ах, мне запрету нет,

 я все расскажу.

 Милый… дурачок…

 лучше не спра-а-шивай! —

Гришка глянул в упор:

 — Убивица,

   стерва!

 Ищут тебя…

 где мужья? —

   Платок с клубничкой крапинкой

 тянет на себя.

Рубиха,

 слабея,

 смеется,

топор стяжелел

скользит за спиной.

Искосью Дунька к парню

 прикланивается

 — Кто мне говорил:

 не руби, не губи

 супружника.

 Ты меня вразумлял…

 пойдем, Гришенька…

 тут плесенью тянет,

 пойдем наверх!.. —

Но как град,

пулемет,

 тарабанит в дверь

 Гришкина жена, — вопит:

 — Где мой муж?

 где Гриша?

 живой-ли ты? —

Дунька дверь приоткрыла,

в щель косноязычит:

 Не бойся, голубушка,

 не пришитый,

 здесь он, твой Гришенька!

    А мой дурень запакован в ящик

 киснет! —

— Что ты несешь!

Гришка, где ты?

В каком ящике? —

— Отстань, не вяжись!

Зздесь я, здесь!

На бочке сижу! —

Даша расшатнулась:

 — Ох, окаянная,

 порешила его!

 Ой, ратуйте! —

Дробью по ступенькам

 вдарила во двор.

Дунька к бочке прижалась,

 рот рыбьим

 душным хватком:

— Кто довел, Гришенька?

Успокой меня,

Только скажи — не ты?

Я лягавых не боюсь,

только бы не через тебя,

Гришенька!

Ноги не держат меня окаянную,

всю то жизнь трясухою,

над каждым маячила

 мачихой,

скрытцею в пальцы

 плакала… —

Дунька осела

 вся пустырьем…

 …Круги по болоту…

 Замутилась кругом

 народищем

 улица вздулась…

Свистки, словно соловьи

предсмертные,

по всему переулку

раздробляются…

В подвале Дуньку застали

приутомленную

в Гришкиных белых руках

Открыли ящик:

— Эх, да эх! —

и еще в рогоже!..

Народ котлом кипит!

 А Дунька бледна, как лысь,

 сухим языком

 суконкой поворачивает

  — Какой? Ванька?

  Четвертый, седьмой?

  Ух, спутала!.. —

Вспенился рот,

Рубиха

скоробленной рыбой

на ящике рвется

— Дрз-з… —

Всем просверлил уши

 близкий свист — Зы-ы-ы! —

В подвале работа:

третий труп из земли

выкорчевывают, —

глаза глиной засыпаны

черною… — У-о-о-о-х!

Из толпы баба вывалилась

 Голошенная:

— Мой! Убей бог, мой! —

На земь брякнулась.

— Муженек мой, горемычненький!

Запихнула тебя

 ведьма колотушная

Вот и глазеньки тебе

 не закрыла!.. —

Жарким привскоком:

 — Ох сдохни,

  стервячка…

Свист в дверях — врзи-и-и!

— Именем закона

 вы арестованы!

 Ай!.. вой: — мой-то

— и мой! и мой!

 Ой!.. — Дуньку ведут

Туп туп бут —

В Бутырки… затопали…

В выпученных улицах

контрагент Тараканов

(а кругом — трк! трк!),

если ты ходишь

с набухшею пачкой

под мышкою —

берегись преставиться

на третьем ведре пива

от першистого порошечка,

как то случилось с тобою

в номерах «Медвежья бляжка»

В бешенстве пены

избледнел,

как слизнутый ализарин

и —

еще не закрывши

жирной пельмени глаза

в умрачившейся ночи

пристально усмотрел

старого слугу

Виссариона.

Вислоушник,

смакуя парной труп,

кривлякой набрасывается

на э-ла-сти-тель-ный

портфель.

Словно приспешный носильщик,

нутря вытряхнул

— крн! хрн! —

распихал по застежкам

растопырившегося пиджака,

впопыхах

метелкою пальцев

выбивая пыль

из засушенной лапы тигра.

И еще раз

заглянув на хозяина,

умильно возвыл,

трепеща гостиницу

рыбьим лютованием:

  — Уй, помогайте!

  Лекаря скорей!

  Рвотного молока!

  Ох, я дитеныш несчастненькой,

  остался без роду-племени!

  Куда же я двинусь?

  На кого ж ты меня спокинул?

  Уй, помираем!

  …Чорт знает, что! —

А в замочную завитушку

ускважился

округлившийся глаз

коридорного.

едва раскрыл дверь

перепухшии пиджак, —

как прыском топора

прорвал уши коридорный

Григорий:

  — Аррр, крокодил уродивый!

  Ни с места,

  руки вверх!

  А ты знаешь, кто был

  Гришка Распутишка?

  Покойничек?

  Ага!

  Зашился, р-р-л р-р-л!

Оперный бюст Наполеона

в плюшевом колпаке,

развернув свои зубы,

брызнул пылью:

  — Излови их!

Григорий грубил:

  — А так-то ты,

  волчье кобло!

  Я все провидел

  в завитушечку.

  Пойдем дуванить,

  чортова рогатка…

…И в это время

сливной парой

из синевы

до оскомины

оперного океана

вышагали

Турок с Тамарой,

неся на подносе

красной черепахой

огромный живот

с наростами полосатых брючек

чечевичкою головы,

а вокруг

золотою цепью с накладом:

  — Рожденный миру

  Гавиал XVII

  набалдашником всех забодай!

  Гавиал! Давиал! —

И тогда

замуравленный в плесенной стенке

Потрофей Клещ

поднял на него

стамеску —

острее орлиного пальца —

зашипев:

  — У — у, ко́шмар!

  Ищешь кончины?

  Дергаешься, негрр?

  Згынь! —

И все провалилось

в соседственную пивницу

«Трезвый ералаш».

А два стырщика

подавайло

  и подтираило

Григорий — Кессарион

кубарем в кубрик

под лестницу

лязгом разгрызывать

еще тепленькие

нательные пачки

изожравшегося

контрагента…

  Бюст Наполеона

  тайный сейф

  розового карата

  пятью крапинками

  орлиный нос книзу

  сплюнул в простенок:

  — Нуй, потомство —

  кривогородное! —

  запахнулся набухшим

      чехлом…

  С потолка брякнулся

  любознательный жук,

  визгом

    крысы

  порскнули коридорами

  под намотанной панелью,

  разносчик дребежком

  резал стекла:

  — кекокс продаю! —

— Ну, пойдем, свинячье сусло,

Кессарион, сорви голоса! —

И оба друга,

законспирировавшись

в рыжие парики,

отправились в пивницу

заплеснуть пожар

приложить ледяшку

к височкам…

Пьяный Виссарион раскис

исклинал:

  — Флоредина

  Тараканова дочь

  Это ж дите мое…

  А я не грабил.

  Все для тебя.

  Жену свою,

  матушку твою болезную

  покойницу,

  тот таракан

  забодал, заусал, зажал.

  Как варенье,

  кровь из сердца высосал

А как она мне жалилась

— Висенька,

чую я,

изопьет он меня,

в душу усищами —

бу-бу-бу!

  К чорту мне лимонарды

  Я не похитильщик,

  я а-дам-стиль-щик! —

И мокрою ряжкой

Виссарион по столу —

плюх.

— Нуй, наклюкал

Полный огород! —

Пробуркнул Григорий

  А бедная

  Флорида Тараканова,

  дочь контрагента

  на пятнадцатой весне

  не спала

  в предчувствии

  фамильной горечи.

  В штофном покое запустения

  в полночь

  пробили часы шестнадцать.

  Больная пальма расцвела

  восковыми колокольчиками

  четвертый раз в году

  С потолка

  ыркою

  грохнулся жук.

  Флой встрепенулась на волнах

  нахлобученных простынь…

  Теряла руки,

  нечаянно вылакеивая пыль

  из засушенной лапы

  головастого зимородка:

— Ах, гроза ли,

ненастье

надрывают

прозрачную грудь

Я знаю —

завтра судьбина обманет,

и в зеркале

старческая трость

недаром в лопухах.

Пальма больная

не в радость цветет…

Юность

мне что принесет,

бессонная,

в капоре черном

зари…

  И хрупкая Флой

  изрыдалась

  до третьей подушки

  · · · · · · · · · ·

  А контрагент Тараканов

   — слиплись усищи —

   обмиром спит,

   прослепшим глазом

   держа

  в кино-хрусталике

  руку вислоухого

  обмишулира

  Виссариона…

Милый

  Дориан — дрянь!

С ужимкой

и часовой цепочкой

  на шарабане

брянцает

  в Рязань.

Сгрязает

  у зашипренной крясавицы

у Акулины Яковлевны

  — акулы! —

(Я ревнюю!.. рсвнюю!..)

  У обляриганенной красавицы,

  полный соблазнов

  любви на колесах

  сигар

  услады-ды-ды-ды

  гремят серенады-ды-ды!

Разлучница

  милого к печке

    прижала-ла-ла-ла…

…Я ей косыньки все

побледневшею ручкой

  повыдергиваю-ю-ю-юю!.

  Глав — трух…

глав — сплетня…

камнем катится слух…

Старуха подслепая,

язвуха

все перепутала

разгряза-а-а-нила…

  — Му-гу-гу-у-у-у!

  к дорогому Дориану побегу.

Прискакаю —

  он сидит

возле печки,

возле кошачьего хвоста

кудри греет у огня

и ни капельки

  не поедет

  миленочек

  в Рязань…

Грудь промерзла,

к милому люному

доползти не смогу —

— му-гу-гу-у-у!.. —

В голос горький замяучу:

— Кровь польется с моей раны

на истоптанный песок,

издивлялся чорныи гворон,

чуя лакомый кусок

  Ох! ох!

Сонный

  машется

    платок!