Сто дней Наполеона

3. Царствование Наполеона возобновляется; вражда держав; война между Австрией и Иоахимом Мюратом; секретная миссия в Вене

Наполеон имел возможность немедленно сформировать свое правительство, поскольку большинство министров, ранее ему служивших, были готовы снова поступить на службу. Маре, герцог Бассано, вернул себе пост государственного секретаря, Фуше — министра полиции, Годен — министра финансов. Камбасерес стал министром юстиции, а Коленкур после непродолжительных сомнений согласился стать министром иностранных дел. Состоялось два важных новых назначения. Карно стал министром внутренних дел, а маршал Даву — военным министром.

L'Empire, cest la paix («Империя — это мир!» — фр.), главный лозунг своего племянника, Луи Наполеона Бонапарта, который искал власти позднее в том же веке, был и темой публичных выступлений Наполеона в марте 1815 года. Но Даву он говорил совершенно другое. Как бы сильно он ни надеялся, что совершенный им захват власти признают за границей, он понимал, что война была почти неизбежна. Он уезжал с Эльбы в убеждении, что можно будет, по крайней мере, поддержать мир с Австрией, но даже это уже было сомнительно, принимая во внимание прокламацию Талейрана, которую на тот момент он уже видел. Он обсудил это со своим военным министром утром 21 марта и дал ему схему военных приготовлений. В его голове уже оформлялся план Бельгийской кампании: если разразится война, ему представится возможность захватить страну, которую он очень хотел вернуть Франции. Он вычислил, что союзники будут готовы атаковать его самое раннее в середине июля. Основная часть лучших английских войск находилась в Америке, русские армии были в Польше; Австрии, если она и решиться воевать, будет очень мешать сложное положение в Италии, где его единственный союзник, его сводный брат Иоахим Мюрат, король неаполитанский, может устроить диверсию. Он намеревался разделять своих врагов и надеялся, что сможет отложить военные действия до ранней осени, когда, как он полагал, у него будет 800 000 вооруженных людей.

Вскоре после совещания с Даву он призвал в Тюильри нескольких генералов, славно служивших ему в прошлом, каждому из которых было около сорока лет, и которые желали хорошенько послужить в предстоящей кампании, где они могли заполучить звание маршала за свои победы. Это были Эрлон, Рейль, Жерар, Рапп и Лобау. Эрлону было предложено сформировать первый корпус, который должен был разместиться в Лилле, Рейлю был дан второй корпус в районе Валансьенна, четвертый корпус, размещенный в районе Меца, отошел к Жерару, Раппу отдали пятый корпус с центром в Страсбурге, а Лобау — шестой, расположенный внутри и вокруг Парижа. В течение апреля третий корпус должен был быть отдан генералу Вандамму. Наполеон планировал управлять операцией из Мобежа, к которому эти шесть армий, в свою очередь, должны были подойти сколь возможно быстро и не привлекая к себе внимания. На тот момент они получили статус corps d'observation (наблюдательный корпус — фр.) для сокрытия их воинственных намерений. Седьмой и восьмой корпуса планировалось сформировать позднее для защиты южной и западной границ.

Наполеону хотелось немедленно объявить всеобщую мобилизацию. Он писал Даву 26-го числа: «Считать, что армию можно набрать как-либо иначе, нежели посредством всеобщей воинской повинности, — идея совершенно бессмысленная. Более того, полагаю, я достаточно владею нацией, чтобы заставить ее понять это». Но он обнаружил, что не сумел завоевать той власти, которую путешествие с Эльбы среди ликующих толп обещало ему. Самой популярной мерой Людовика XVIII была отмена всеобщей воинской повинности, и Наполеона уверили в том, что народ не потерпит ее восстановления. Теперь император должен был полагаться на регулярную армию и волонтеров.

Достигнув Парижа, Наполеон понял, что атмосфера здесь совсем не та, что в провинции. Его приветствовали в Тюильри с величайшим энтузиазмом, но лишь военные и бонапартисты, искавшие службы. Граждане Парижа в этом не участвовали. В последующие недели он узнал, что парижский энтузиазм исходил по большей части от праздных, пустоголовых зевак, жаждущих развлечений, и что люди избегали опасных улиц из-за накала страстей и насилия. Основательная, трудолюбивая часть населения была либо против него, либо безразлична, особенно враждебно настроены были юристы.

По пути из Канн в Париж он отвечал духу толпы и представлял себя как солдата революции. Он говорил, что менее желает быть правителем Франции, чем первым из ее граждан. Он вернулся, чтобы освободить страну от рабства, в которое ее хотели ввергнуть дворяне и духовенство. В этом не было ни капли искренности, за исключением того, что он намеревался поддерживать порядок и говорить на языке, более соответствующем уровню его притязаний на престол, нежели язык династии.

Революционные настроения были сильны и еще усилились после бегства короля. «Я вижу, что ненависть к дворянам и духовенству так же сильна и так же распространена, как и перед началом революции», — говорил Наполеон. Однажды, вскоре после своего прибытия, он выехал на конную прогулку в Фобур-Сен-Жермен и был окружен обозленной толпой, которая гневно грозила кулаками в сторону домов аристократии и призывала его ее возглавить. Однако он нахмурился и выразил свое неодобрение. «Одно резкое слово, — говорил он позже, — или даже выражение нерешительности на лице, и все было бы разграблено». Пристрастие Наполеона к порядку и дисциплине не позволяло ему симпатизировать неуправляемым толпам. Он также гордился тем, что происходил из благородной итальянской семьи[48], и ему доставляло удовольствие восстанавливать в своем дворце префектов, пажей, глашатаев — словом, все, что требует монархический этикет.

Людовик XVIII приехал в Бельгию и увидел людей в состоянии тревоги. Все полагали, что Наполеон немедленно оккупирует страну, которую французская армия жаждала завоевать заново. Войска Англии и Ганновера поспешно собирались вдоль своих границ, и повсюду велись приготовления к обороне. (Эти войска должны были обеспечить поддержание порядка, пока союзники не установят новый режим.) Многие в Европе думали, что Наполеон нанесет удар немедленно и войдет в Брюссель в ближайшие несколько дней, и некоторые из его сторонников убеждали его пойти этим курсом. Однако он вряд ли бы сделал это, если бы надеялся прийти к соглашению с союзниками. Более того, хотя приграничные районы Франции находились в руках бонапартистов и его позиции были с очевидностью сильны, районы вокруг Марселя и Бордо демонстрировали ему свою крайнюю враждебность. Необходимо было подавить внутренние беспорядки, прежде чем начинать войну за границей.

28 марта союзники возобновили договор о сотрудничестве, в котором Великобритания, Россия, Австрия и Пруссия обязались задействовать все силы и работать вместе до победного конца, то есть удаления Наполеона от власти. Каждая из четырех стран должна была предоставить 150 000 солдат, хотя Великобритания, чья армия в значительной степени еще возвращалась домой из Соединенных Штатов, должна была компенсировать нехватку солдат финансовой поддержкой своих союзников.

Об успехах Наполеона еще не было в полной мере известно в Вене, не имели дипломаты понятия и о том, что он будет противостоять им в новом качестве. Они действительно знали лишь его прошлое. Наполеон был сложной личностью, то одна, то другая сторона брала в нем верх, и, возможно, в марте 1815 он был потенциально миролюбивым и либеральным деятелем, каким он и провозгласил себя, покидая Эльбу, готовым жить в условиях равноправия с другими правителями. В апреле того же года его брат Жозеф убеждал его отменить всеобщую воинскую повинность и положить конец войне, уверяя, что Франции нужен мир и либеральная конституция. Совет был получен слишком поздно, поскольку Наполеон тогда собирался отречься от престола, но дух конституционного либерализма продолжал жить в Европе, и он намеревался теперь, когда вернулся, предложить Франции некоторую степень свободы. Поэтому он пришел, говоря о мире и либерализме, и, возможно, сочувственный прием, оказанный его обещаниям, поддержал бы его благую решимость — как результат его хорошего расположения духа — и заставил бы его сдержать свое слово. Но за пределами Франции не было ни сочувственного приема, ни даже малейшего намерения прислушаться к тому, что он говорит. Ему не позволили бы раскаяться, даже если бы он искренне хотел это сделать. Талейрану и Меттерниху слишком часто приходилось молчать перед его высокомерием и оскорблениями[49], теперь они не хотели видеть его раскаяние, они хотели только его наказания.

Конечно, нелегко поверить в то, что, если бы Европа поверила ему на слово и предоставила такую возможность, он не стал бы дожидаться своего часа и не отвоевал бы вновь все свои позиции, как только бы представился случай. Однако о Наполеоне можно сказать, что он продемонстрировал некоторую либеральность во время «Ста дней», отменив 25 марта цензуру прессы. На следующий день он подтвердил свое обещание дать Франции либеральную конституцию, а три дня спустя он отменил работорговлю, и если что-то и могло задеть англичан, то именно этот хорошо рассчитанный шаг.

Однако у Англии не было времени на то, чтобы обдумывать подобные жесты, поскольку дипломаты уже вынесли свою оценку ситуации, и войска повсюду пришли в движение. Веллингтон написал Каслри 26-го числа, высказывая мнение, что единственный шанс на установление мира состоит в отказе от завоеванных союзниками территорий, по крайней мере, до Рейна, «и после этого наши шансы зависят от его доброй воли». Те, кто занимал ответственные посты, были твердо уверены в том, что Наполеон ни за что не успокоится, пока не отвоюет обратно границу по Рейну, столь милую сердцу французской дипломатии[50]. Он был окружен почти всеобщим недоверием, Европа была скорее готова претерпеть любые трудности, чем склониться под его правлением.

Первым, кто почувствовал на себе подобное отношение, был его сын, которого он боготворил, — король Рима. Наполеон планировал прибыть в Париж в день, когда его сыну исполнится четыре года, и он сумел это сделать. В отношении стремления к власти это, возможно, был знаменательный день, в отношении человеческих чувств это было несчастье. Именно в этот день, 20 марта, ребенок был отнят у женщины, чьим заботам он был вверен с самого рождения, мадам де Монтескьё, которая любила его как собственного сына. Он называл ее «Maman Quiou» («Маман Кьё») и не ведал никакой другой матери, поскольку Мария Луиза не была близко причастна его воспитанию и не испытывала к нему сильных чувств.

Когда стало известно о его возвращении с Эльбы, было слышно, как некоторые из слуг Марии Луизы с энтузиазмом кричали: «Vive l'Empereur!» Это вряд ли могло вызвать одобрение, и граф Нейпперг, будучи менее искусен в обращении со слугами, нежели в салоне, пригрозил повесить любого, кто отважится это повторить. Задолго до того вся французская свита Марии Луизы была эскортирована поближе к границе, за исключением Меневаля, ее секретаря, которого она особенно просила позволить оставить при ней. В то же самое время маленький король Рима был взят под покровительство своего деда, императора Франца, и вернулся в Хофбург, где должен был прожить остаток своей короткой жизни как политический заключенный. Предлогом тому послужил слух о попытке его похищения, и «Маман Кьё» была удалена от него, так как могла настроить его в пользу отца. Внезапно разлученный со всеми, кого он знал, помещенный в мрачный Хофбург с его массивными стенами и железными воротами, ребенок был ошеломлен и напуган, и только плакал много дней подряд. Покинутый Марией Луизой, которая была полностью поглощена графом Нейппергом, он был помещен в днем и ночью охраняемые комнаты под присмотром незнакомых людей. Он всегда был жизнерадостным, общительным ребенком, но вскоре совершенно изменился. Неудивительно, что он заболел туберкулезом. Его жизнь оказалась такой же короткой, как и у тех тысяч безымянных молодых европейцев, чьи дни его отец ни минуты не усомнился сократить.

«Такой человек, как я, не очень беспокоится о жизнях миллиона людей», — сказал Наполеон Меттерниху в 1813 году. Находясь на вершине своей власти, он похвалялся тем, что может каждый год тратить десять миллионов франков и сто тысяч человек.

Маршал Ней прибыл в Париж 23-го числа и был немедленно послан с заданием в район северной границы. Он стал одним из commissaires extraordinaires (уполномоченных по чрезвычайным обстоятельствам — фр.), посланных в провинции, дабы придать уверенности и нейтрализовать эффект, который произвела декларация, подписанная Державами 13-го числа. «В данных мне инструкциях, — говорил он, — содержался приказ повсюду объявить о том, что он [император] не может и не станет прибегать к войне, так как согласился не делать этого в процессе переговоров на острове Эльба между ним, Англией и Австрией; что императрица Мария Луиза и король Рима останутся в Вене как заложники до тех пор, пока он не даст Франции либеральную конституцию и не выполнит условия договора, после чего они присоединятся к нему в Париже». Ней сам был введен в заблуждение подобными утверждениями в Безансоне и, без сомнения, полагал, что то, что ему было приказано сообщать, было правдой. В Париже все выглядело совершенно по-другому, где Коленкур как министр иностранных дел Наполеона предоставлял всем иностранным послам, по их собственной просьбе, возможность вернуться в свои страны.

Тем временем братья Наполеона, за исключением Луи (Людовика), не теряя времени спешили в Париж из различных мест своего изгнания. Жозеф прибыл из Швейцарии день или два спустя после того, как Наполеон обосновался в Тюильри. Жером ехал из Триеста через Италию, а Люсьен пересек французскую границу; оба были в Париже уже в начале апреля.

Перед тем как покинуть Швейцарию, Жозеф написал своему сводному брату Мюрату, королю неаполитанскому, убеждая его помочь Наполеону всеми доступными средствами. Он должен был сделать все возможное, чтобы отдалить Австрию от коалиции, но в то же время возглавить армию и отправиться в Альпы. Это было странное письмо, которое неминуемо должно было принести массу неприятностей.

Иоахим Мюрат был единственным из коронованной семьи Бонапарта, кто сохранял свой трон. Союзники оставили за ним сомнительное удовольствие править своим королевством в благодарность за помощь, оказанную им в борьбе против Наполеона в 1814 году. Но ему также было хорошо известно, что союзники некоторое время искали способы избавиться от него[51]. Перед тем как покинуть Эльбу, Наполеон послал гонца к неапольскому двору с объявлением о своем намерении вернуться к власти и с просьбой к Мюрату послать доверенное лицо в Вену с уверениями в его мирных намерениях в отношении Австрии. В то же самое время Мюрата попросили держать свою армию наготове на случай войны. В случае войны между Францией и союзниками Мюрат должен был отвлекать внимание на себя.

Однако Мюрат предпочел уверить и Австрию, и Великобританию в том, что он не имел представления о планах своего сводного брата покинуть Эльбу и что он остается верен союзным державам. Вскоре, услышав о том, что Наполеон успешно продвигается по Франции, он призвал своих людей к оружию и отправился на север. Он объявился в Анконе 19 марта и заявил, что мобилизовал свои войска с целью помочь австрийцам в случае необходимости. Но в отношении этого человека имелись все основания подозревать, что он ведет двойную игру.

Жером Бонапарт, высадившись на побережье Италии примерно в двадцати милях к северу от Анконы, неожиданно наткнулся на своего сводного брата, короля Иоахима, окруженного неаполитанским войском. На вопрос о том, что он делает в этой части страны, Иоахим ответил: «Я воюю с Австрией». На следующий день Иоахим получил письмо Жозефа, убеждающее его уйти в Альпы. Жером продолжил свой путь во Францию; в последующие дни Иоахим пошел в наступление и атаковал австрийцев под Чезеной, где те отступили перед ним. Шаррас цитирует письмо, написанное Мюратом в июне 1815-го, где говорится: «Король Жозеф написал мне: «Император приказал мне написать и приказать тебе немедля отправиться в Альпы». Потому представляется возможным, что Наполеон хотел перенести военные действия в Италию, хотя более вероятно, что он надеялся использовать силы Мюрата позднее, в случае войны, и что рекомендация маршировать в Альпы исходила только от Жозефа. Однако, как бы то ни было, 31 марта Иоахим Мюрат опубликовал манифест, призывавший всех итальянцев подняться на борьбу за единство и свободу своей страны, провозгласив себя королем оной. В результате Австрия объявила ему войну. Таким образом, Европа вновь скатывалась к беспорядкам, из которых с таким трудом поднялась за последние несколько месяцев.

Мария Луиза в это время поняла, что ей придется разлучиться с графом Нейппергом, который получил приказ отправиться к театру военных действий. Казалось, ее странная жизнь все более и более запутывается, поскольку теперь она не могла быть уверена даже в получении герцогства Пармского с появлением других могучих претендентов. Новости об успехах ее мужа также были очень тревожными.

Вскоре пришли известия и об успехах Мюрата. Австрийские аванпосты отступали перед ним; 2 апреля он вошел в Болонью, а 4-го прибыл в Модену, в то время как двое из его генералов заняли Феррару и Флоренцию. Но от графа Нейпперга приходили длинные и разуверяющие письма; как только австрийцы соберут свои силы, картина совершенно изменится, и тогда будет видно, что станет с авантюристом Мюратом.

Дни успеха Мюрата действительно были сочтены; ему вряд ли удалось бы добиться превосходства над австрийской армией без помощи Франции. Однако на тот момент его победы показались всему миру союзничеством с внезапным возвращением Наполеона к власти. Было похоже, что за марш-броском с Эльбы последует огромная волна выступлений, солидарных с Наполеоном и семьей Бонапартов. В Европе господствовало чувство, что Наполеон непобедим. Казалось, что его хранит от любых неудач некая необъяснимая сила.

Этот широко распространившийся предрассудок, заставлявший европейцев относиться к Наполеону с благоговейным ужасом либо как к святому, либо как к дьяволу, хорошо виден в письме того времени, адресованном Екатериной Вюртембергской своему мужу, Жерому Бонапарту:

Так считали его почитатели, пораженные, заинтригованные, наделявшие его сверхъестественной силой и добродетелью и обвинявшие его врагов во всех неурядицах и угрозах миру в Европе, ибо Наполеон не мог причинить вреда. Те же, кто боялись его, отчаянно желали его падения во второй раз.

Всеобщее убеждение в его неуязвимости не разделялось, однако, ни венскими дипломатами, ни даже их министрами и генералами. Дипломаты испытали столь глубокое облегчение, избавившись от него со времен его отречения, что теперь были решительно настроены не выказывать ни малейшей медлительности или духа компромисса, которым он так ловко умел воспользоваться в прошлом. Их решение выразилось в прокламации от 13 марта и возобновлении Шомонского договора[52], что причинило Коленкуру огромное беспокойство. Хотя он и был удовлетворен своей деятельностью в качестве министра иностранных дел, Коленкур считал предприятие Наполеона легкомысленной затеей и предвидел для Франции столь сокрушительное кораблекрушение, что не останется ни одной доски, чтобы схватиться за нее и спастись. «Каковы будут последствия этой ужасной войны, которую он вновь несет с собой? — говорил он Паскье. — Генералы сами напуганы, даже наиболее решительные из них…» Фуше, который вовсе не обладал той преданностью, какую Коленкур питал к Наполеону, но поступил однако же в министерство, чтобы быть поближе к тому, что казалось ему полезным, также говорил о безумии Наполеона и полагал, что он непременно будет разбит. «С ним будет покончено менее чем в четыре месяца», — таково было его мнение в конце марта.

Коленкур, не имея возможности заставить иностранные посольства оставаться в Париже, искал встречи с австрийским послом и русским поверенным, дав первому письмо для передачи Марии Луизе, а второму — копию секретного договора от 3 января, заключенного между Великобританией, Францией и Австрией против России и Пруссии. Этот документ был легкомысленно оставлен где-то министром Людовика XVIII Жокуром. Вдобавок русский поверенный принес с собой письмо бывшей королевы Гортензии к русскому царю, с которым у нее были дружеские отношения. Это письмо, написанное в соответствии с инструкциями Наполеона, убеждало царя в том, что французский император желал вновь стать другом и союзником России.

Долгое время самым горячим желанием Наполеона было встретить дома свою жену и сына, которые должны были украсить собой праздник Майское поле. Все еще пылко надеясь восстановить хорошие отношения с австрийским двором, 1 апреля он написал императору Францу:

Коленкур разослал всем правительствам формальные уведомления о том, что Наполеон вернулся к власти, а Наполеон сам адресовал письма различным правителям с уверениями в своих мирных намерениях. Письмо Наполеона принцу-регенту[53], написанное им собственноручно, было выслано 4 апреля и сопровождалось уведомлением Коленкура и сопроводительным письмом. Коленкур писал обстоятельно, уверяя Каслри в том, что французы были единодушны в своей радости и преданности вернувшемуся императору. Император правил по воле большинства людей и будет поддерживать мир. Но регент отослал письмо Наполеона обратно нераспечатанным, а Каслри ответил Коленкуру следующей нотой:

На континенте наполеоновских курьеров останавливали на границах, письма изымались и отправлялись в Вену. Все дипломатические попытки были безуспешны. Александр не обратил внимания на секретный договор. Франц проигнорировал уважительные попытки примирения со стороны своего зятя. Марию Луизу пробирала дрожь при мысли о том, что она может вновь увидеть своего мужа, и она пряталась за спинами державных династий. Короли и правящие герцоги отказывались даже читать письма, посланные им. Кроме бонапартистов, никто за пределами Франции не верил в заявления Наполеона за исключением нескольких англичан, вращавшихся в либеральных или радикальных кругах, и эти последние подвергались интенсивному осуждению и насмешкам среди своих соседей. Например, появилась карикатура с подписью «Генерал Нап стал проповедником-методистом», где Наполеон был изображен читающим проповедь; карикатура посвящалась Сэму Уитбреду (преемник Фокса[54] в палате общин и лидер монтаньяров, партии Горы, самой активной из радикальных групп). По замечанию Талейрана, Наполеон был волком в овечьей шкуре, и эта фраза выражала наиболее общее мнение.

Хорошие отношения с Австрией и, по возможности, с Россией были столь желанны для Наполеона, что он предпринял несколько секретных миссий в надежде наладить контакт со своей женой, тестем и другими людьми, которые отказывались общаться с ним в открытую. Прежде всего ему необходимо было поддерживать отношения с женой; кроме этого, для Наполеона не было ничего желанней возобновления услуг Талейрана, о котором он тогда сказал: «Его знание мира и нашего века, его близкое знакомство с правительствами и людьми является непревзойденным». Де Монрон и де Флао были первыми из посланных эмиссаров, и оба покинули Париж в начале апреля. Де Монрон имел при себе письмо Наполеона к Марии Луизе и различные письма от Коленкура, де Флао вез письма для Марии Луизы и императоров Австрии и России. Люсьен Бонапарт, который приехал в Париж в начале апреля, вскоре вновь уехал с особой миссией к швейцарской границе, где он должен был попытаться установить контакт с австрийским двором и добывать информацию через шпионов и агентов. Флао был задержан в Штутгарте, письма изъяты, а сам он отправлен обратно во Францию. Люсьен Бонапарт преуспел не больше. Но де Монрон, человек исключительных способностей к политическим интригам, достиг Вены без труда.

Граф Казимир де Монрон был сторонником Талейрана и был однажды заключен Наполеоном в крепость Ам как враг государства. Де Монрон не постеснялся служить своему бывшему обвинителю при условии подходящего вознаграждения. Де Жокур, находясь в Генте с королем Людовиком, вскоре услышал о предстоящей миссии и написал Талейрану, информируя его о том, что де Монрону было обещано вознаграждение в 200 000 франков, буде он преуспеет в разрушении талейрановой преданности Бурбонам. Если Жокура правильно информировали, это было некой частью того богатства, которое Наполеон был готов даровать самому Талейрану ради возобновления его службы.

Помимо полномочий предложить некие условия Талейрану и еще нескольким французам в Вене, де Монрон получил инструкции связаться с Меневалем, который еще оставался там с Марией Луизой. По возможности он должен был добиться аудиенции у самой Марии Луизы и предложить ей тайно покинуть Вену вместе с сыном. Для этой цели был предоставлен обширный кредит, и де Монрон отбыл под видом аббата, снабженный паспортом Папского государства.

Приехав в Вену, он первым делом посетил князя Талейрана. Ему не потребовалось много времени для того, чтобы обнаружить, что враждебность Талейрана по отношению к Наполеону ныне была непоколебимой. «Прочтите декларацию от 13 марта, — сказал он. — Там не содержится ни одного слова, с которым я не был бы согласен». Эмиссар Наполеона понял, что все попытки завоевать Талейрана будут безуспешны, и мудро воздержался от дальнейших предложений. От Талейрана он отправился к другим известным в Вене дипломатам, чтобы узнать об их мнении и расписать перед ними силу и единство Франции и невыгодность возобновления конфликта. Все было бесполезно. Нессельроде сказал: «С Бонапартом не будет мира». Меттерних был столь же тверд.

Самым трудным было получить доступ в Шёнбруннский дворец, но де Монрон представился страстным любителем цветов и был допущен в сад. Австрийская полиция была настороже, но тактичный эмиссар не возбуждал никаких подозрений. Де Монрон добился встречи с Меневалем и передал ему письмо Наполеона к Марии Луизе, а также другие письма из Парижа. Он сказал Меневалю, что, если бы Мария Луиза смогла ему довериться, он предпринял бы попытку забрать ее вместе с сыном в Страсбург и что он гарантирует успех данного предприятия. Меневалю пришлось развеять его иллюзии в отношении того, насколько Мария Луиза мечтает воссоединиться со своим мужем. Он сообщил своему визитеру о том, что Мария Луиза не имеет никакого желания возвращаться во Францию. Она даже не будет рассматривать вопрос о регентстве, идея которого столь же чужда ей, сколь и венским правителям. Ее единственный интерес состоит в будущем, обещанном ей державами, и в отношении надежд на будущее, а сын — далеко не единственное, что у нее есть. Де Монрон не стал продолжать. Во время следующей встречи с Меневалем ему были переданы письма для отправки в Париж. Но среди них не было ни одного от Марии Луизы. Ее секретарь счел за благо сжечь письмо Наполеона к своей жене. Если бы оно было ей передано, она отдала бы его непрочитанным императору Францу.

Таким образом, де Монрон отправился в обратный путь. Он не смог принести никакой пользы Наполеону, за исключением того, что узнал об истинном отношении к нему Марии Луизы и венских дипломатов.