Сто восемнадцатый псалом

Стих сто шестьдесят первый

В словах: «князи гнали или прогнали меня напрасно», — нужно подразумевать: «некогда». Пророк намекает на Саула и царя гефского, в начале гонения на него, или на Саула с его приближенными, когда они гонялись за ним по пустыне и когда Саул совсем попался ему в руки и не был умерщвлен потому только, что страх Божий связывал не руки только, но и помышления сердца Давидова. Они прогнали, говорит, меня и гонялись за мною, но мне это не было страшно. Сердце мое только словес Твоих, Господи, боялось и тем удерживалось от всякой неправды и от всякого дела злого.

В отношении к нам, христианам, так может всегда взывать Святая Церковь, воспоминая о претерпенных ею гонениях, как в первое время бытия своего, так и во многие другие тесные периоды ее существования. Так и взывает она в песнях своих, когда прославляет святых мучеников.

Так может взывать и всякий христианин, теснимый и гонимый на своем непорочном пути князьями века сего, духами злобы и их послушниками из людей, всегда внутренно, но нередко и внешне. Все духи злобы поднялись на меня, чтобы совратить с пути заповедей Твоих, Господи; но напрасно. Сердце мое полно страхом Твоим, страхом нарушить словеса Твои, и этим страхом отреваю я все воздвигаемые ими во мне искушения. Страх Твой — ограда моя, оружие, против которого не смогут устоять никакие обольстительные помышления; они разлетаются пред ним, как прах пред лицем ветра.

Страх Божий естествен духу нашему и всегда живет в сердце. Страсти подавляют его и заглушают, но не уничтожают. Лишь только повеет благодать Божия на сердце, страх первый тотчас оживает и воздвигает с собою совесть. Потом они вдвоем производят, под действием благодати, покаяние и обращение грешника от греха к добродетели; и далее они же держат его на этом новом пути, не оставляя его до последних степеней совершенства в новой жизни. Страх Божий всюду предводительствует. Самая любовь, изгоняя один страх, приемлет в себя другой.

Пусть гонят внешно, пусть подымаются внутри волны помышлений злых; но когда цел страх словес Божиих, то нечего бояться. Сердце тогда — недоступная для искушений крепость. Есть в нем страж верный, орудие на врага неодолимое. Можно сказать: береги страх Божий, и не бойся падений. Возгревай этот страх, и не возымеешь нужды ни в каком другом средстве к возбуждению энергии в духе твоем. Страх этот сильнее страха смерти. Но если страх смерти телесной приводит в такое напряжение силы защищающегося, что он становится сам страшен для нападающих, то чего не силен произвесть страх смерти духовной, грозящей вечною смертию, когда жизнь духа подвергается опасности? Всади убо, Господи, страх Твой в сердца наши!

Стих сто шестьдесят второй

Второе орудие на отражение греха и на ограждение добродетели есть верное чаяние корысти от добродетелей. Эта корысть есть благоплодность добродетельного жития, которое здесь воссиявает преимущественно в совершенстве внутренней жизни, а в будущем воссияет и в теле, внешне, во внешнем положении. Залог будущего полагается в настоящем; упование утверждается на предвкушении. Добродетельные и здесь уже обретают корысть многу, вкушают ее и наслаждаются ею. Это наслаждение и есть для них орудие их защиты и самохранения не менее сильное, как и страх словес Божиих.

Страх всегда есть начало добродетели и держит человека на пути ее сначала один, но потом он разделяет труд свой со вкушением корысти от добродетели. Страх обращает на путь добродетели и держит на нем как бы внешне, нудя, будто против воли, и по одному чувству самосохранения подклоняя упорную волю под иго заповедей. Как бич гонит невольника на работу и заставляет работать, так вначале страх гонит на добродетель и заставляет творить дела ее.

Не вдруг оживают чувства духовные, не вдруг получают они способность находить вкус в вещах нечувственных; но как трение возвращает чувство онемелому члену, так и труд доброделания восстановляет в сердце духовные чувства. Тогда оно начинает ощущать сладость от всякого добродетельного дела и от всякого подвига, подъемлемого ради ее. Человек продолжает делать уже не потому, что чает получить корысть или благой плод, а оттого, что уже имеет его и носит в себе.

Высшее благо в этом случае — мир совести. Что может сравниться с этим благом! Само сердце ничего не ставит выше его после того, как он возвращается, быв на время потерян неразумным невниманием к себе. Смело воззревает оно к Богу и без смущения смотрит в глаза всем людям.

Второе благо — стройность в делах, и внутри, и вне. В таком случае, и помышлениям, и намерениям, и предприятиям сообщается единство цели, которое уже само подбирает по роду своему средства и способы исполнения.

Отсюда само собою вытекает и третье благо — благопоспешность. Все тут совершается внутри, что состоит во власти человека; внешнее не есть неотъемлемое условие, и даже неблагоприятность его обращается к благопоспешению внутри.

Довольно и этих трех, чтобы всякому добродетельному взывать искренно: радуюсь словесам Твоим, Господи, как обретающий от них корысть многу!

Стих сто шестьдесят третий

Третье орудие духовное есть любовь к закону Божию с полным отвращением от беззаконий и неправд. Эта любовь порождается испытанием благоплодия духовного от исполнения закона, но самое благоплодие при этом уже выпадает из внимания, а зрится одна только красота благозакония. Как благодетеля начинаем любить потому, что он оказывает нам благодеяние, а полюбив однажды, мы продолжаем любить уже потому, что он сам по себе хорош, — так и к закону любовь начинается от вкушения благих от него плодов, а по насыщении ими любовь к нему воцаряется в сердце уже ради совершенства и красоты его. Закон, говорит апостол, свят, и заповедь свята, и праведна, и блага457.

Но когда вселяется в сердце любовь к одному предмету, то к предметам, противоположным ему, уже не может быть там любви, а занимает место противное ей чувство — не любовь, а омерзение и ненависть. В обычных вещах, может быть, и не неизбежна такая противоположность чувств, но в отношении к закону и беззаконию иначе и быть не может. Ибо и беззаконие туда же лезет, — лезет занять сердце, уже занятое законом. Как от какого-либо нахала, лезущего к вам в комнату, вы избавляетесь, толкая его в грудь, так и от беззакония, навязчиво лезущего к вам в сердце, вы не иначе избавитесь, как дав ему в грудь, то есть поразив его ненавистию и омерзением.

В порядке нравственных изменений сердца эта ненависть к греху и беззаконию не вдруг образуется, ибо в нем и по оставлении греха делом долго еще остается сочувствие к греху. Но по мере труда в благожитии законном оно испаряется, а когда установится добрый нрав, по начертанию закона, тогда оно совсем исчезает и заменяется ненавистию и омерзением, по причине досадливой неотвязчивости греха и потому, что сердцу присуще ощущение всей зловредности от него. Таким образом, в руках сердца является меч обоюдоострый, одно лезвие которого — любовь к закону, а другое — ненависть и омерзение к неправде и греху. То и другое рубит сильно, и нет возможности противостоять поражению их.

У кого это есть, тот безопасен от падений. Страшен он всем полчищам духов злобы. У святых отцов, руководителей в жизни, встречаем, что первым в числе правил духовной брани стоит у всех — ненависть ко греху: «ее, говорят, выдвигай первую» (Исихий). Она, прибавим, несокрушимая и всепоражающая батарея духовная, и когда действует, то непрерывно дает несчетное множество выстрелов. Стоит она на окраине сердца; город же сердца не остается пустым, — он занят любовию к закону. Что может сделать при этом грех, когда и действовать не может иначе, как чрез помыслы, кои хотя тоже суть стрелы, но соломенные?

Стих сто шестьдесят четвертый

Зубы, как пособники слова, навели на мысль о прославлении Бога, дивного в судьбах правды Его, так как между предметами слова нет выше слова о Боге, и между сими словами нет выше славословия. Его-то и выставляет пророк, давая разуметь, что, кто его достиг, тот достиг крайних пределов употребления слова и, прибавим, употребления ума. Когда начинает исторгаться из сердца богохваление, то это значит, что ум начал вступать истинно в область боговедения, которое, отвлекая его внимание от всего другого, как несравненно низшего, приковывает взор его к единому Богу и разверзает пред очами его блеск славы Его, дивного в бытии Своем, в свойствах Своих и в действиях — в творении, промышлении, искуплении и устроении спасения каждого спасаемого. Созерцая это, он переходит от изумления к изумлению и, при каждом предмете созерцания, ничего не может изречь кроме славословия: слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!

Но и между предметами созерцания Бога есть степени. По свидетельству Исаака Сирианина, созерцание того, как Бог явил и являет Себя в тварях, есть первая степень; а созерцание Бога, как Он есть Сам в Себе, — вторая, высшая. Пророк останавливается на первой, ибо судьбы правды, ради коих он хвалит Бога, означают праведные суды, присуждения и определения Божии, как чему быть, и как что было уже и бывает на деле. Воспоминая это, пророк не может удержать языка своего от восхваления Бога, дивного в судьбах Своих и седмижды, или многократно в день хвалит Его. Святой Афанасий Великий пишет: «Как изучивший законы творения и промышления Божия, исповедуется он о судьбах правды Божией, о тех судьбах, по которым Бог создал разнообразные твари и промышляет о каждой из них. Словом седмерицею дает разуметь, что не престает он хвалить, говоря как бы так: “всегда памятую судьбы Твои». Неудержимо стремится душа его к богохвалению. Желая удовлетворить этой жажде, он становится на славословие и, утолив ее несколько, останавливается. Но лишь только остановится, как опять та же жажда начинает возбуждать его и поднимать на ноги, — и так целый день. «Пророк, говорит блаженный Феодорит, выражает этим пламенную любовь свою, так как не доходил до пресыщения в божественном песнопении».

Отчего скучают иные? — Оттого, что не напали на предмет, который занимал бы их всесторонне и насыщал вполне. Такой предмет один — Бог и судьбы правды Его. Отдайте Ему свой труд, время и внимание, — и вам некогда будет скучать; напротив, будете, как в раю, ибо с сладостию богомыслия и славословия ничто не может сравниться. Испытав это, святые отцы все время посвящали на то; на том же основании и Святая Церковь заповедала многократно в день собираться на молитву. Древняя седмерица в настоящее время сокращена в троицу, совмещающую, однако же, все седмь чинов богослужебного славословия: литургия — не в счет. Как Пасха между праздниками есть праздников праздник, так и литургия между службами есть служба служб.

Стих сто шестьдесят пятый

Пророк начинает показывать, чем и как питает душу верное исполнение закона Божия. На первом месте ставит он мир, и мир не малый, а обильный, — мир мног. В условие же для сего поставляет не просто исполнение закона, а исполнение любящее: мир мног любящим закон. Без этой любви закон — тяготящее иго, а с любовию он есть питающая манна. Отсюда мир, то есть всесторонне удовлетворенное состояние.

Когда мы возлюбили закон, значит, он в сердце у нас. Если же он в сердце, то там уже нет страстей, ибо каждая заповедь закона, быв возлюблена, изгоняет противоположную ей страсть, а все изгоняют все страсти. Таким образом, в сердце, возлюбившем закон, нет уже места страстям. Если же нет в сердце страстей, то нечему более возмущать и покой его. Оно почивает в покое, или во многом мире.

Но этот мир и покой — не вялое состояние бездействия, а блаженное состояние мирно живущей жизни. Мир — плод бесстрастия; бесстрастие же восстановляет человека в естественный его чин и в первоначальное соотношение его со всем сущим. Но первоначально было определено, чтобы, сочетаваясь со всем сущим, человек от всего воспринимал притоки живительных сил, стихий, влияний. Все это и возвращает ему закон, который возлюбил он. И от Бога, и от мира ангельского, и от мира человеческого, и от природы идут к нему непрерывно благотворные влияния и воздействия и питают все его естество — и тело, и душу, и дух; питая же, удовлетворяют всесторонне, а удовлетворяя, водворяют мир, который, по причине такого удовлетворения благотворными влияниями, есть сладостный и многопитательный мир. Чем глубже мир, тем, значит, больше прибыло питательности.

Таковым несть и соблазна. Соблазн — σκάνδαλον. И у нас говорят: произвесть скандал, то есть наделать шуму. Таким образом, пророк, говоря, что для любящих закон нет соблазна, дает разуметь этим, что закон, возлюбленный ими, переполняет их таким глубоким миром, что ничто не может нарушить внутреннего их покоя. Хоть бы весь мир на них обрушился, — они не смутятся, ибо обладают тем, что больше всего мира и чего лишить их не может никакая сила, даже большая мира. Блаженный Феодорит пишет: «Воспламеняемые Божественною любовию и хранением заповедей приобретающие мир с Богом, хотя вооружились бы на них все люди, живут в веселии. Свидетель этому божественный Павел, который взывает: во всем скорбяще, но не стужающе си; нечаеми, но не отчаяваеми; гонимы, но не оставляемы; низлагаемы, но не погибающе458. И Господь, посылая апостолов по всей вселенной, яко овцы посреде волков459, сказал им: мир Мой даю вам, мир Мой оставляю вам»460.

Стих сто шестьдесят шестой

Второй источник питания духовного, подаваемого исполнением заповедей, есть упование спасения. Я, говорит, восчаял спасения Твоего, так сложился в сердце моем, что неоткуда прийти ко мне спасению, как только от Тебя; в руки Твои предал я спасение мое с несомненною надеждою, что оно всеконечно будет устроено, как ведает Твоя премудрость, восхочет Твоя благость, и в дело произведет Твое промышление, — я и успокоился в Тебе всецело. Но поелику такого предания себя Тебе, такой надежды на Тебя, такого успокоения в Тебе я никак не мог бы иметь, если б был в чем-либо неверен пред Тобою, то я положил верно исполнять заповеди закона Твоего, исполнять не просто как иго и долг, но как потребность моего сердца, возлюбившего их: заповеди Твоя возлюбих. «Чаяние спасения, говорит святой Амвросий, породило любовь к заповедям, деятельная любовь к заповедям стала опорою упования, упование успокоило в Боге».

Какая дивная цепь духовных изменений, или порождений, и какой дивный от них плод — успокоение в Боге! Дитя на лоне матери самою теплотою матерней любви к себе и своей к матери бывает согреваемо и питаемо, так и дух наш питается тем самым, что предает себя Богу и успокоивается в Нем, ибо близ его Бог, так близ, что ничто ближе Его быть не может; а Бог есть полнота всего, полнота преизливающаяся. Отверзи себя для Него, и все нужное тебе и вместимое для тебя изольется от Него в тебя, и будет непрестанно изливаться, пока пребудешь отверстым для Него своею верою непоколебимою, упованием несомненным и добролюбием пламенным.

Господь говорит: се стою при дверех и толку: аще кто услышит глас Мой, и отверзет двери, вниду к нему, и вечеряю с ним461. И входит Он ко всякому отверзающему не для того, чтоб цепи налагать, как владыка, а чтобы угощать, услаждать, насыщать, как щедродатель. Вечеря Его с Ним всегда; потому-то Он и говорит: приидите ко Мне вси… и Аз упокою вы462. И упокоевает всякого, кто упокоивает себя в Нем, упокоением нераскаянным.

Будет и с тобою то же; как в раю будешь. Только поспеши взойти до успокоения в Боге, поспеши, ибо хотя Господь близ есть, но для нас путь до Него не краток. Начни терпеливым хождением в заповедях в чаянии спасения. Не жалей себя, нудь без жалости, с некоторою жестокостию к себе. Если поступишь так, — притрудное хождение в заповедях переродится в окрыляющую любовь к ним, а чаяние спасения — в видение и вкушение спасения; то и другое завершится успокоением в Боге, из руки Коего уже никто тебя не восхитит, как уверил Сам Спаситель: Отец Мой… болий всех есть, и никтоже может восхитити овец Моих от руки Отца Моего463.

Стих сто шестьдесят седьмой

Третий источник питания духовного, получаемого от исполнения заповедей, есть самая любовь к ним. Как любящие себя взаимно, взаимно друг друга питают, так что когда они бывают вместе, то каждый из них чувствует, как будто, исходя от другого, входит в него какая-то питающая и услаждающая стихия, так и с любящим заповеди: от них исходит и в него входит, так сказать, струя духовная, питающая и услаждающая его. Это и ощущает он при всяком случае, когда предлежит ему исполнение заповеди. Прилив питающей теплоты не истощается у него с первой встречи такого случая во все продолжение доброго дела, требуемого им, и после него надолго, пока не пресечет его другой случай такого же свойства.

Когда мы питаемся известною пищею, то питательную стихию, сокрытую в ней, извлекает из нее наша органическая сила. Так и питательная духовная стихия сокрыта во всяком добром предлежащем нам деле. Это мера приложимой к нему заповеди. Извлекает эту стихию из него любовь к заповеди, которая и дает ощутить присутствие ее в том деле, извлечь питательность ее и привлечь ее к себе в самом совершении дела. Только любовь к заповедям и может, и умеет так делать. Потому-то доброделание без любви не питает. Оно то же для духа, что неперевариваемая пища для тела: ни вкуса нет, ни питания. Иной, пожалуй, скажет: «Что ж, если у меня нет вкуса к доброделанию, да и самое доброделание для меня словно питание травою, то зачем мне и добро делать?» — А за тем, чтобы этим путем дойти до любви к заповедям. Видишь, как пророк говорит? Сначала: сохрани душа моя свидения, а потом: и возлюби я, и не просто возлюби, но возлюби зело. Начинай же хранить заповеди, и возлюбишь их зело. Есть любовь, скажем так, мысленная, состоящая в убеждении, что заповеди неотложно должно соблюдать и любить. От нее рождается потом и любовь чувства, или сердечная, и рождается чрез посредство деятельного исполнения заповедей. Есть роды пищи, которые на первый раз не нравятся, но принимаются, однако ж, по необходимости, а потом организм навыкает находить в них вкус и наконец так пристращается к ним, что без них и обед не в обед. Точно так бывает с нами в отношении к заповедям. Сначала будто холодом от них веет, а потом так сродняются они с сердцем, что оно и покоя не имеет, если не случится сделать чего в удовлетворение им. Как тоскует любящий, долго не видя любимого предмета, так тоскует и душа, возлюбившая заповеди, если долго не встречает случая исполнять их. Не смотри же на то, что нет еще вкуса в доброделании, а продолжай хранить заповеди, только с усердием и самоотвержением. Найдешь вкус — и полюбишь их, полюбишь зело.

Стих сто шестьдесят восьмой

Пророк снова возвращается к средствам защиты и охранения богоугодной жизни по заповедям и, как на главнейшее из них, указывает на сознание везде присутствия и всевидения Божия. Это как бы следствие предыдущих его размышлений. Страх нарушить заповеди и чаяние благоплодности от исполнения их приводят к любви. Возлюбивший заповеди не может не возлюбить и Заповедавшего, а возлюбив, не может уже забыть Его, и неотступно носит память о Нем в сердце своем, ибо таково свойство любви. С любовию памятующий о Боге всегда имеет Его пред очами своими, сам ходит пред Его очами и сознает себя во всех путях своих и начинаниях открытых пред Ним. А такое сознание какой страх возбуждает с своей стороны в сердце, какую надежду и какую любовь! И сколь потому могущественное в едином себе совмещает средство к охранению и поддержанию жизни по заповедям! Пророк не раз исповедал это; а здесь он удостоверяет, что, сознавая, как все пути его открыты пред Господом, он строго исполнял все заповеди Его; и прежде говорил он, что намеренно поддерживал в себе это сознание, дабы не сдвинуться с пути правого: предзрех Господа предо мною выну, яко одесную мене есть, да не подвижуся464, и уклонения других людей на распутия объяснял не иным чем, как тем, что они не предложиша Бога пред собою465. Подобно ему, и Сирах производит падкость на грех от ложной уверенности грешащих, что их никто не видит, потому что тьма окрест и стены закрывают их. А того не разумеют, что очи Господни тмами тем крат светлейшии солнца суть, презирающии вся пути человеческия и разсматряющии в тайных местех466. Если б разумели это и помнили, — не стали бы грешить.

Потому-то все святые подвижники имели и других учили иметь первым делом установление в себе памяти о Боге, так чтобы она слилась с сознанием, — что и называли они хождением пред Богом; ибо после этого, что ни делал бы человек, не может делать того иначе, как с мыслью, что Бог пред ним и смотрит, что и как он делает. И это как для внутренних, так и для внешних дел. Отсюда — тщательный выбор только одного богоугодного и совершение того, что выбрано, наиусерднейшим образом, в той мысли, что избранное богоугодное посвящается Богу и есть потому дело Божие, — одно из тех, за которые, если кто с небрежением творит, навлекает на себя клятву.

Хочешь ли, потому, хранить себя непорочным во всех путях своих, — утверди в памяти, что все пути твои открыты пред Богом и что очи Господни утверждены на тебя, на дела твои и на помышления сердца твоего. Как утвердиться в этом? — Начни трудиться в стяжании такого навыка, и самый труд научит тебя, как преуспеть в этом. Только усердно возжелай и ревностно устремись.