Сто восемнадцатый псалом

Стих сто шестьдесят девятый

У всех отцов-руководителей встречается урок — не доверять своему уму. Таким образом, если ты при каждом деле, не доверяя себе, ищешь вразумления от Подателя всякой премудрости, то право течешь. Поступая так, ты подражаешь пророку, который молился Богу: Господи, по словеси Твоему вразуми мя. Вразуми — научи то есть, как понять что-либо из встречающегося в жизни или в Писании, или как поступить в предлежащем случае. Ум наш и сам по себе, по данной ему от Бога способности, может многое понимать и истолковывать; каждому также свойственна своя мера благоразумия для устроения внешних дел и своя мера чуткости совести для показания нравственно достодолжного, но и та способность и эти меры не слишком широки. Потому-то и при них имеет место обширнейший круг недоуменного, разрешение коего бывает желательно не по одному любопытству, а по существенной необходимости. Можно обращаться, как иногда и обращаемся мы, к умнейшим и опытнейшим нас, — но и их мера не безмерна, и доверие к ним не безусловно. Таким образом, сознающему свою меру скудною, нельзя во многих случаях не обращаться к Источнику разума с молитвою о вразумлении. Если же возьмем во внимание, что и в тех случаях, которые разрешаются домашним образом, всегда остается от разрешения колебание, так ли решено, — колебание, устраняемое только внушениями свыше, — то лучше во всех вообще случаях без различия обращаться за вразумлением к Богу, несмотря на устремление деятельности своего ума и даже кажущееся постижение им существа дела.

Скажут: «жди, когда-то придет вразумление!» Кто искренно и нераскаянно предал себя в руки Божии и не возвращается более к своим способам, — для того вразумление есть дело минутное. Лишь только взыщет, тотчас и получит, ибо Господь близ. Ни оттуда, ни отсюда начинают порождаться мысли и раскрывают истину. Работает будто свой ум, но бывает носим он в эту пору стороннею силою. С ним бывает то же, что с человеком, который знает какое-либо место, неведомое другому, — он берет его за руку и приводит к тому месту, а ему остается только воззвать: вот оно! Есть люди, которые всю жизнь свою, даже и в обыкновенных случаях, ведут себя по таким вразумлениям.

Труднее узнать, что рождающееся в душе решение есть именно руководящее вразумление свыше: этого нельзя достигнуть и определительным указанием признаков. Как взыскивать искренно таких вразумлений, так и получать их и различать есть состояние, возможное на известной мере духовного преспеяния. Кто достиг этой меры, для того все, относящееся сюда, ясно, а кто не достиг, тому разъяснить этого нет возможности. Это все равно, что говорить на непонятном языке. Мера эта приходит сама собою по очищении сердца от страстей. Тогда вселяется Дух Божий, Дух истины, ведущий все глубины Божии: тогда, по апостолу, само помазание учит468.

Стих сто семидесятый

Человек, которого теснят как-либо или вяжут, обыкновенно ищет избавления. Нет никого, кто каждую минуту не находился бы в таком положении, но не все одинаково держат себя в нем. Одни надеются устранить все тесноты и распутать все узлы своими способами и потому ограничиваются ими одними; другие своим способам не дают никакой силы, и хоть не чуждаются их совсем, но прочного избавления чают от единого Бога, потому благонадежно и обращаются к Нему во всех случаях — и больших, и малых. Вот эти-то одни и действуют право.

Что для ума недоразумения, то для жизни тесноты и узы. Недоумения ума разрешаются вразумлением; узы жизни — помощию свыше. Неведомо как раздвигаются тесноты и устраняются препоны, стропотная бывают в правая, и острии в пути гладки469. Мановению Божию все покорно. Покорись же и ты сам всецело Господу, — и всякое избавление будет тебе готово. Яко на Мя упова, и избавлю и, покрыю и… с ним есмь в скорби изму его и прославлю его470, говорит Господь. В силу этого и учит пророк обращаться с молитвою об избавлении: по словеси Твоему избави мя, предъявляя сим не право на избавление, а оживляя лишь упование свое пред Всевидящим.

Достигший в такую меру, в чувстве силы от Бога, яко лев уповая471 ходит. Это не то значит, чтоб он уже никаких своих способов не употреблял и сидел сложа руки, нет, — он употребляет все зависящее от него, но ни на чем этом не опирается, зная, что все такое ненадежно, как сеть паутинная. Все упование возлагает он на Господа и сознает себя сильным от силы Божией, действующей в нем. Упование, однако ж, не есть пресечение деятельных сил, а настроение сердца, опирающееся, при напряженной деятельности, но помимо ее, на деснице Божией. Тут и взывание об избавлении не всегда нужно, потому что само упование без слов есть уже непрестанное взывание.

Взыскание вразумления и избавления посредствуется у пророка приближением и вхождением молитвы пред лице Господа: да приближится моление мое пред Тя… да внидет прошение мое пред Тя. Это также состоит в числе признаков преуспеяния. Молитва похожа бывает тогда на дым кадила, который то стелется по земле, то растекается в воздухе, то восходит как стебло горе472. Последнее изображает молитву нерассеянную, в которой ум, не занимаясь ничем сторонним, трезвенно предстоит Богу, вездесущему и всевидящему. Такая молитва уже по свойству своему приближается к Господу и входит пред Него. Она образуется одновременно с водворением в сердце упования и любви и ими окрыляется, и только она привлекает и вразумление, и избавление. Все это вместе и есть знамение высшей степени состояния духовного, в котором богопреданный дух пребывает в Боге и Бог в нем пребывает, обретши в нем благотребное себе жилище, по причине водворившейся внутри чистоты.

Стих сто семьдесят первый

Отрыгнут сами собою, без всякого напряжения и предварительного обдумывания. Зародится в сердце песнь Богу, исторгнется устами и понесется на небо. Это — песнь славословия, благодарения и всякой молитвы. Если это стало бывать у тебя, то знай, что ты уже в чине своем, в чине ангелов, выну хвалящих и воспевающих умно зримого ими Бога.

Сначала ум с напряжением молится, нудит себя на молитву силою воли. И это, конечно, есть умная молитва. Умная молитва понемногу согревает сердце и вводит его в другую молитву — умно-сердечную. Сердце, навыкнув молиться под действием ума и согревшись, само начинает подвигаться на молитву и увлекать в нее ум. Эта сердечная молитва — настоящая молитва, как ей следует быть, — молитва, объемлющая все существо человека, ибо где сердце, там весь человек. Это состояние обнаруживается тяготением внутрь, бывающим во время молитвы, чтения, размышления, и даже без всего этого так — за делом каким. Последнее выше первого.

Вот это именно состояние и разумел святой Исаак, когда спрашивал: «Восхищается ли ум твой, без участия воли, к понятиям о бесплотном? Возгорается ли в тебе внезапно радость, ни с чем не сравнимая? Источается ли из сердца некое удовольствие и влечет ли всецело ум?» Если да, то это знак, что человек, испытывающий это, далеко прошел по пути к совершенству. Далее святой Исаак так описывает это состояние: «По временам во все тело входит какое-то услаждение и радование; плотской язык не может выразить этого. Иногда услаждение это истекает из сердца в час молитвы, или во время чтения, или вследствие напряженности мысли. А иногда бывает оно без всего этого, во время поделия, и по ночам, когда находишься между сном и пробуждением, как бы бодрствуя и не бодрствуя. Но когда найдет на человека это услаждение, бьющееся в целом теле его, тогда думает он в тот час, что и Царство Небесное не иное что есть, как это же самое». Как после этого не отрыгнуть пения устам того, кто бывает в таком состоянии?

Но надо знать, что оно не есть плод одного молитвенного труда, а следствие всей богоугодной жизни, всех трудов доброделания и подвижничества, и обнаруживается тогда, когда сердце начинает приближаться к чистоте. Пророк указывает на это в словах: егда научишимя оправданием Твоим. Оправдания — заповеди. Научение им разумеется не заучивание на память писаных заповедей, а деятельное навыкновение в них, подобно тому, как навыкают какому-либо мастерству. Когда это бывает, тогда заповеди вселяются в сердце и составляют постоянный строй, заправляющий всеми его движениями, так что во всяком случае, прежде всякой мысли, из сердца само собою исходит указание, как надлежит поступить. Такое сердце есть сердце святое и чистое, из которого исходит одно правое и богоугодное. Его-то и поставляет пророк источником отрыгновения чрез уста благодарственного, или хвалебного, или молитвенного пения Богу. Молись же: сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей473.

Стих сто семьдесят второй

Врачи по языку узнают состояние здоровья телесного, а речь обличает состояние здравия душевного. Умные речи показывают умного человека, речи благочестивые — человека богобоязненного, а развратные — развратного. Чем у кого душа болит, тот о том и говорит. Если язык твой усладительно ведет речь только о словесах Божиих, то это знак, что о них болит душа твоя, то есть любит их, желает исполнять сама и видеть исполнение их и от других. Если ты расположен так, то это значит, что словеса Божии — заповеди содержатся у тебя не умом, а объемлются сердцем, исполняют его и составляют строй его; а это показывает, что ты уже не раб, а сын, действующий не по принуждению, а самоохотно, по своим добрым начинаниям, как вошедший в планы и преднамерения отца.

Это и естественно: когда ты возлюбил словеса Божии, то и речь ведешь только о них, ибо от избытка сердца уста глаголют, и удержать их нельзя, чтоб не говорить о них. Но сюда должны привзойти еще и другие побуждения, именно — благодарение Богу и любовь к братиям. Пророк еще в покаянных чувствах говорил: научу беззаконныя путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся474. Каясь, он дает обет, что не только сам всегда будет ходить путями Божиими, но и других станет научать тому же, ибо в размножении числа ходящих этими путями и состоит слава Бога, Учредителя и Указателя путей тех. Если еще в пору покаяния он воодушевлен был так, то умолчит ли, получив разрешение и очищение?

Один святой в смирении говаривал: «Сбился я с дороги и погряз в тине; и хоть сам все еще остаюсь погрязшим в ней, но другим кричу: не ходите сюда, а то так же погрязнете, как и я». Другой, в том же смирении, имел обычай говорить: «Я столп, который ставят на дорогах, и хотя сам не движусь с места, но другим верно указываю дорогу». В том ли, в другом ли расположении, но словеса Божии провещаются языком по доброжелательству к братиям своим. Испытав на деле, что грех вяжет, а заповеди дают свободу, и притом в многообразных отношениях, — кто удержится, чтоб не возвещать другим, где путь и где распутие? Пророк и провещает языком словеса Божии, потому что все они — правда. Хочешь жить настоящею жизнию — живи, как заповеди велят, ибо всякая другая жизнь — не жизнь.

Если провещание словес Божиих есть хороший признак, то молчание о них есть признак худой, а речи, противные им, — признак наихудший. Где говорят будто научно, но не по-Божиему, где говорят все о пустом, и тем паче о срамном и грешном, там и говорящие, и слушающие, очевидно, отчуждились от словес Божиих; а чуждые словес Божиих чужды и Богу, возвестившему их; а кто чужд Бога и Богу, тот что такое? В Апокалипсисе поминается о глубинах сатаниных475. И действительно, бывают собрания, коим другого имени дать нельзя.

Стих сто семьдесят третий

Это то же, что говорит пророк: Твой есмь аз, спаси мя. Заповеди, говорит, Твоя изволих, то есть нет у меня другой воли, другого желания, кроме того, чтобы ходить в заповедях Твоих; они занимают все помышления ума моего, все чувства сердца моего и все начинания воли моей. А так как это есть во мне, то я весь Твой; а если Твой, то благоволи, да будет рука Твоя всегда со мною, во еже спасти мя.

В чем же тут добрый знак? — И в самом дерзновении взывать так к Богу, и в изволении таком. Последнее составляет условие первого. Невозможно возыметь дерзновения к Богу, если прежде того человек не предастся вседушно заповедям Божиим и не истощит всех сил своих в исполнении их. Только при этом может возродиться в нем чувство присвоения себя Богу и Бога себе, — чувство сокровенно зарождающееся, крепнущее и составляющее затем основу всех благоговейных отношений к Богу. На нем-то опираясь, пророк и говорит: я не чужой Тебе, Господи, а весь Твой. Да будет же рука Твоя еже спасти мя.

Дерзновение к Богу — сладостное чувство, но оно невозможно при нечистой совести. Дерзновение входит пред самое лице Божие, а обремененная совесть тяготит долу476. Бывает, что и сильная птица не может подняться с земли, когда крылья ее в грязи и сама она вся облеплена грязью. Надо ей стряхнуть грязь и обмыться; тогда, облегчившись, она воспарит свойственным ей парением. Так и душе надо стряхнуть беззакония и сделать себя чистою водворением в себе благозакония, чтобы, вступив чрез то в свойственную ей божественную стихию и движась в ней свободно, иметь возможность достигать престола Божия. Но и став пред Бога, как воззреть на лице Его, если где-либо внутри кроется что-нибудь не изволяющее заповедям Его: ведь пред Богом все открыто, и представшая пред лице Его душа ясно сознает это. Таким образом, дерзновение к Богу истинное, непритворное, искреннее есть знак великой чистоты нравственной.

Дерзновение не надумывается, а само собою возникает в сердце, вследствие трудов по исполнению заповедей и приобретаемой через то чистоты сердца. Приступание к Богу в молитве и самое молитвословие есть уже показание дерзновения; но не всякий молящийся или молитву деющий есть уже дерзновенен, как не всяк глаголяй: Господи, Господи, внидет в царствие небесное; но творяй волю Отца Моего, Иже есть на небесех477. Молимся, уповая; но дерзновение есть высший плод упования, хоть оно вместе с ним и зачинается, и зреет.

И упование есть настоящее и не настоящее. Часто бывает, что человек думает, будто уповает, тогда как у него нет истинного упования. Дерзновения же и надумать нельзя: оно есть состояние, а не отдельное действие. Оно происходит от срастворения силы Божией с силами человека. Сознающий это действует властно, как сын, не сомневаясь, что сделает что-либо невпопад, ибо видит себя не действующим, а во всем воздействуемым силою Божиею. Рука Божия под ним, над ним, окрест его и внутри его. Чувствуя это и почивая во вседействии Божием, он предает себя Богу: да будет так, да будет рука Твоя при мне и во мне так, как она есть; тогда и спасение мое верно и есть несомненный удел мой.

Стих сто семьдесят четвертый

Как пред сим изволение заповедей, так здесь возжелание спасения Господня и непрестанное поучение в законе выражают одно — горячую ревность о спасении чрез верное исполнение заповедей. Эта ревность есть движущая сила к богоугодной жизни по заповедям. Есть эта ревность — есть жизнь; нет ее — нет жизни.

Значение этой ревности в экономии деятельной жизни по Богу святой Исаак Сирианин изображает так: «За всякою мыслию доброго желания, в начале его движения, следует некая ревность, горячностию своею уподобляющаяся огненным углям. Обыкновенно она ограждает эту мысль и не допускает, чтобы приближалось к ней какое-либо сопротивление, препятствие и преграда, так как она приобретает крепость великую и несказанную силу ограждать душу от расслабления или от боязни, при устремлениях на нее всякого рода стеснительных обстоятельств. И как самая первая мысль есть сила святого желания, от природы насажденная в естестве души, так и ревность эта есть мысль, движимая раздражительною в душе силою, данная нам Богом на пользу, для соблюдения естественного предела, для выражения понятия о своей свободе исполнением естественного желания, находящегося в душе. Это есть добродетель, без которой не производится доброе; она называется ревностию потому, что время от времени движет, возбуждает, распаляет и укрепляет человека пренебрегать плотию в скорбях и в страстных, сретающих его искушениях непрестанно предавать душу свою на смерть и идти в сретение отступнической силе ради совершения того дела, которого сильно возжелала душа. Некто, облеченный во Христа, в словах своих назвал такую ревность псом и стражем как закона Божия, так и добродетели, которая есть исполнение закона Божия. Эта сила ревности укрепляется двумя способами: пробуждается и воспламеняется на хранение дома, и также двумя способами приводится в изнеможение, дремоту и леность».

«Два первые способа суть следующие: во-первых, страх, заставляющий человека бояться за то благо, которое он приобрел или имеет в виду приобрести, чтобы не было оно украдено или уничтожено каким-либо случаем. Когда возбужден в естестве этот страх, тогда ревность, названная у нас псом, день и ночь разгорается, как пылающая печь, и пробуждает естество. И подобно херувиму, человек пробуждается и ежечасно внимает тому, что окрест его и, как говорит упомянутый выше некто, если проходит птица мимо его, приходит в движение и лает с быстротою и несказанною стремительностию. Есть еще другой способ раздражать нашего пса, это — когда наиболее возрастает в душе возжелание добродетели; ибо в какой мере возрастает в душе это возжелание, в такой же воспламеняется и этот пес, то есть естественная ревность к добродетели».

Соответственно сему есть тоже два способа и к охлаждению ревности. «Первый — когда самое возжелание уменьшится и прекратится в душе; а второй — когда войдет в душу какой-то помысл уверенности и отважности, и утвердится в ней, и человек станет надеяться, думать и держаться той мысли, что нет ему причины бояться потерпеть вред от какой-нибудь силы, и потому слагает с себя орудие ревности, и бывает как дом без стражи: пес засыпает и надолго оставляет стражу»478.

Вот все производство ревности, — как она зарождается, растет и умаляется. Войди с этими показаниями внутрь себя и определи, есть ли в тебе ревность, и в действии ли те способы, коими она поддерживается? Если да, то ты живешь; если же нет, то ты мертв или уснул.

Стих сто семьдесят пятый

Вот и еще способ поддержания ревности и вместе признак того, кто добре течет, — уверенность, простирающаяся до видения, что избранный путь ведет прямо к цели, как определенный Богом, указанный и покровительствуемый Им. Жива будет душа моя, — какою уверенностию дышит это слово! Ни тени колебания. Господь сказал: иди вслед Мене, по заповедям Моим, — и спасешься, получишь покой и жить будешь вовеки. Поверил человек и идет, говоря в себе ко Господу: верую, Господи, что так оно будет: жива будет душа моя, будучи еще здесь оживотворена благодатию в залог вечного в Тебе и с Тобою живота. Жива душа моя и восхвалит Тя. Он уже там душою своею — на месте достижения цели и, как обретший уже искомое, хвалит Господа. Будет так, как обетовал Ты, Господи! Вниду в покой Твой и вечно буду прославлять имя Твое. Но, питая такую уверенность, не на себе опирается он, а на всесторонней помощи Божией, или на вседействии Божием в душах, всецело Ему преданных. И судьбы Твоя помогут мне.

Так Сам Бог обетовал: с Ним есмь Аз, изму его, и прославлю его… и явлю ему спасение Мое479.

Все это лежит во глубине души того, кто течет правым путем и свидетельствует о правости его течения со внутреннейшей стороны его настроения. Течет, всеусильно трудится в несомненной надежде, не присвояя, однако ж, себе ничего и ни на чем своем не опираясь упованием своим, а всецело почивая на всещедродательности Божией.

Несомненность спасения питается и держится тем, что путь спасения учрежден Богом, и Им Самим, Спасителем нашим, пройден в естестве человеческом. Прошедши этот путь и пребывая во славе, Спаситель взывает: «Идите сим путем, и все тут же будете». Кто, веруя сему и видя это, поколеблется недоумением? И не колеблются; всякий питает уверенность, что жива будет душа его, если, не блуждая, пройдет путем, на который вступил по указанию Божию.

Но пройдет ли — вот вопрос. Пройдет, если не будет надеяться на себя, а предаст все Господу действовать в себе. Ты только, говорит Господь, ноги переставляй и не упирайся, а Я несомненно доведу тебя до конца пути, до пристанища и дома упокоения. Самонадеянность в уповании спасения пагубна; а кто уверен, что Бог, хотящий всем спастися, спасет ищущего спасения, того, кто не лежит, а всеусильно действует по указанию Божию, и спасет имиже весть судьбами, и пути указывая, и силы подавая; у того такая уверенность есть свята и служит признаком не только правошествия, но и великого преуспеяния в течении по духу, так как она является уже вследствие последовательных трудов, немалого очищения сердца и ощутительного испытания Божия покрова и заступления.

Стих сто семьдесят шестой

После такого преуспеяния, признаки которого указаны пред сим пророком, с какой стати взывать еще: взыщи, — я овча погибшее? — Но то-то и дивно в деле спасения, что, чем более кто преуспевает в нем, тем более видит себя уничиженным и худым, так что, идя к лучшему, он будто все более и более погружается в худшее и видит себя непотребнейшим, хоть и не отчаивается в своем спасении. В сказаниях о подвижничестве святых об одном величайшем подвижнике замечено, что он во всю жизнь свою говаривал о себе: «В тину я погряз по самую шею, и только уста остались еще у меня свободными, чтобы вопиять: «Боже, помилуй мя!» У святого Антония замечено, что Сам Бог закрывает преспеяние от глаз преуспевающих и внешним уничижением их, и попущением внутренних нестроений, при виде которых не может он не исповедать того, что никуда не гожусь я, и не вопиять мытаревым гласом: Боже, милостив буди мне грешному!480 Такое смиренное и самоуничиженное исповедание и есть самый верный признак доброго течения и преуспеяния. Кто-то из святых заметил: смотри, коль скоро начнешь подаваться на праведность, — знай, что ты начал сбиваться с пути, ибо верный признак спасительного шествия есть смирение и самоуничижение. Такой именно смысл находит в настоящем стихе святой Афанасий Великий: «В чем же, говорит он, преуспел пророк, если снова говорит о себе, что он — овча погибшее? — В том, что соблюл смиренномудрие, по сказанному: егда сотворите вся повеленная вам, глаголите, яко раби неключими есмы481.»

На чем же стоит упование спасения, когда так глубоко сознание непотребства у самых великих преуспевателей? — На сознании, что они не забывают заповедей Божиих. Всякий такой, исповедуя, что никуда он негож, вместе с тем неложно свидетельствует, что знает заповеди, сознает полную обязательность их для себя и то, что со времени обращения своего никогда не дозволял себе сознательно нарушать даже малейшую из них. Это сознание и дает смелость надеяться, что он хоть и никуда негож, но Многомилостивый, по милости Своей, не бросит его, а взыщет, как овцу погибшую, и, взяв на рамо свое, принесет в место спасения.

Этим чувством непотребства в чаянии спасения в Господе начинается должная жизнь в покаянии, скрепляемая обетом неуклонной верности заповедям Божиим. Это чувство исполняет душу во все время жизни покаянной, указывая сим, что текущий добре течет. Оно приводит к плачу, как описывает святой Исаак Сирианин, «сначала перемежающемуся, а потом непрерывному, длящемуся годы, пока не иссякнет, по Божию изволению, оставляя за собою опять то же чувство непотребства укорененным и лежащим в самой глубине сердца спасаемого и очищенного».

Какое же посему благоприличное заключение всего псалма составляет этот стих? — Он возводит на самый верх нравственного совершенства, указывая его, однако ж, не в самовосхвалении или присвоении себе чего-либо, а в самоуничижении и невидении в себе чего-либо достойного. Раб неключимый, овча погибшее — вот воззвания истинных рабов Божиих, приятные Богу и привлекающие Его благоволение!

Блаженный Феодорит так заключает истолкование сего псалма: «Сделав краткое изъяснение псалма сего, мы просим читающих не довольствоваться написанным и не думать, что только это и принадлежит пророку, то есть только это и хотел сказать пророк. Напротив, пусть каждый извлекает то, что ему собственно на пользу и пусть уготовляет себе предохранительное врачевство от своих собственных недугов». Нечто подобное сему пишет и блаженный Августин. «Сколько сил моих было и сколько помог мне Господь, я истолковал сей великий псалом. Мудрейшие и ученейшие меня, конечно, лучше сделали уже это или сделают, но это не должно было освободить и меня от посильного служения делу сему, и особенно, когда братия мои усильно к тому побуждали меня».

Если им можно было такими словами заключить свое толкование, то тем более пригоже это мне. Прошу при том извинить многократные повторения одних и тех же мыслей. При всем желании нельзя было этого избежать, потому что по длительности времени естественно забывалось написанное прежде и, при новом приеме за дело, старое казалось новым. Бывало и то, что иная мысль была оставляема, потому что казалось, будто она не раз уже была излагаема, и потому была заменяема другою, которая казалась новою, тогда как на самом деле та была, может быть, новою, а эта старою. Утешаюсь тем, что любящим истину такое повторение не наскучит, потому что дает то, что любезно и что приятно, как приятно встречать друга, сколько бы раз ни приходилось это.

Прибавлю к сему: все сто семьдесят шесть стихов говорят о заповедях Божиих и нашем отношении к ним, и говорят ясно. Нет почти ни одного стиха, понимание которого было бы затруднительно и требовало особых пояснений. Потому вся забота была обращена не на это, а на то, как стоит дело нравственное, указываемое стихом, в цепи нравственных дел и явлений. В руководство, как указывать именно ту сторону дела, взято было значение букв. Оно давало мысль, на которую потом, как на нить, навязывались все мысли, содержащиеся во всех стихах, начинающихся с той же буквы. Коль скоро появлялась мысль, которая проходила сквозь все стихи, — дальнейшее толкование уже не представляло большой трудности.

На вопрос: да полно, так ли следует смотреть на все? — отвечу, что нельзя сказать, чтобы всякий стих должно понимать непременно так, как у меня изложено; но что можно понимать так всякий из них, — этого, смею надеяться, отрицать никто не станет.

Кому придется подряд читать все это толкование, тот не может не заметить неровности в тоне речи, в степени живости мысли и чувства. Прошу снисхождения, человек есмь многоизменчивый. К тому же и дело делалось не зараз. Сколько приемов, столько же разных настроений, которые сами собою проторгались и в слово.