Столешники дяди Гиляя

2. Незабываемые встречи

С первых недель жизни в Столешниках наибольшее впечатление оставили встречи с писателями-москвичами, близко знавшими в начале своей литературной работы недавно ушедшего из жизни Антона Павловича Чехова. Некоторые из писателей не один год работали бок о бок с ним в московских журналах в дни своей литературной молодости.

Интерес к этим писателям, которых в Столешниках называли чеховцами, определялся, конечно, не их литературной известностью, популярностью и взлетами творческих достижений, а тем, что они многое могли рассказать об Антоне Павловиче.

Это были по-разному даровитые писатели, которые в пределах своих возможностей правдиво отразили отдельные стороны московской жизни. Они печатались в основном в московских и отчасти петербургских иллюстрированных еженедельных журналах, а также в газетах, среди которых не последнее место занимал «Московский листок».

Дарованию некоторых из этих писателей-москвичей было далеко до сверкания таланта Чехова и других крупных писателей, но зерна их творческих урожаев все же пополняли закрома нашей литературы. Несомненно, они дождутся внимательных исследователей, которые определят их место в литературе.

Приходя в Столешники, эти писатели раздумчиво вспоминали дни своей ушедшей молодости и сравнивали век минувший с веком нынешним. Интересно было слушать их мирную дружескую беседу, их воспоминания о редакционных днях «Будильника», «Развлечения» или «Москвы», о царившей там непринужденной веселой обстановке.

В квартире Гиляровских, хранившей вещи и предметы, к которым Чехов прикасался, которые держал в руках, делались более живыми и осязательными воспоминания о Чехове, память о нем насыщалась большой душевной теплотой и сердечностью. Дядя Гиляй и его жена дополняли воспоминания гостей о встречах и разговорах с Антоном Павловичем за чайным столом или в небольшом кабинете хозяина, всегда казавшемся тесным от неимоверного количества книг, газет, гранок, лежавших на подоконнике, этажерке, стульях.

А. П. Чехов. Фотография с дарственной надписью В. А. Гиляровскому

В разговорах об Антоне Павловиче и его времени были ощущения подкрадывавшейся старости, властвовало обаяние и необыкновенная сила воздействия на людей личности Чехова, его чуткости и удивительной внимательности.

— При Антоне Павловиче Гиляй утихомиривался и более жадно принимался за писания, — замечала иногда Марья Ивановна.

На это Владимир Алексеевич, прищурив глаза, хитро улыбаясь из-под нависших хохлацких усов, которыми всегда любовался И. Е. Репин, отвечал:

— Буря гнет и ломает деревья, а наступающее спокойствие и тишина заставляют людей сосредоточиваться и задумываться. Не знаю, что сильнее: мятежный ураган или умиротворяющий покой. Но Антоша был мудрым покоем, который заставлял пристальнее наблюдать, что делается вокруг, и вникать в происходящее.

В гостиной Столешников находился небольшой уютный диванчик, прозванный Чеховым «вагончиком». На этом «вагончике» Антон Павлович любил отдыхать после обеда.

В рабочей комнате Гиляровского стояло очень удобное, сделанное по специальному рисунку Чехова, низкое, с большой широкой спинкой кресло. Сидя в нем, Чехов «пробегал» многочисленные газеты, получаемые в Столешниках.

Рисунок А. П. Чехова, сделанный в Столешниках

Около кресла стояла небольшая неказистая этажерка. На ее полки Чехов аккуратно складывал прочитанные газеты, в отличие от хозяина Столешников, который оставлял их на полу около кресла.

В буфете среди чайной и столовой посуды сохранилась чашка, из которой Чехов пил крепкий, специально для него завариваемый чай.

Хранились также старинной поделки небольшой хрустальный стаканчик, из которого Чехов охотно потягивал подогретое красное вино, и толстого стекла пивная кружка.

На письменном столе хозяина среди изобилия всякого рода бумаг и книг лежал альбом. На одном из листов его Чехов в присутствии своего друга художника Левитана нарисовал карандашом вид Гурзуфа с дачей известного в те времена богача Губонина.

На книжных полках в квартире долгое время оставались нетронутыми книги, когда-то просмотренные Чеховым и как бы сохранившие теплоту чеховских рук.

Автограф письма А. П. Чехова В. А. Гиляровскому с отзывом о статье «Люди четвертого измерения»

Антон Павлович, преданно и глубоко любивший Москву, мог буквально часами с жадностью слушать рассказы Гиляровского о Москве и москвичах.

Гиляровский в мелочах знал жизнь города, умел находить интереснейших людей, открывать удивительные черты их характера, раскапывать занимательные истории.

— Ты поразительный московский всезнайка, Гиляй, — неоднократно говорил ему Чехов, прослушав очередной необыкновенный рассказ, сочно и колоритно переданный Гиляровским за обедом или чаем.

— Бросай ты, Гиляй, свою московскую хронику! Займись рассказами, — часто убеждал Чехов своего беспокойного, вечно стремящегося к новизне друга, неутомимого исследователя московской жизни.

— От моих опытов в этой области, Антон, как ты хорошо знаешь, осталось немного, а остальное легким дымком взвилось во дворе московской полицейской части, когда сжигался тираж моей первой запрещенной книги — «Трущобные люди», которую благословил Глеб Иванович.

Титульный лист книги В. А. Гиляровского «Трущобные люди», весь тираж которой был сожжен по распоряжению царской цензуры

Москва и москвичи высоко ценили и чтили Чехова. Это особенно выразилось в жаркий июльский день 1904 года, когда Москва встречала на вокзале останки писателя, а затем с болью и скорбью провожала их к месту последнего успокоения на Новодевичьем кладбище.

Чеховское обаяние, воспоминания о его чарующем поэтическом таланте притягивало в Столешники тех, кто тяжело переживал великую утрату, понесенную русской литературой, кому доставляло истинную радость оживить в памяти подробности общения с ним.

— Зачастили к нам чеховцы, — заметила жена Гиляровского, Марья Ивановна, на покров день, когда в Столешниках пекся традиционный пирог с мясом и капустой. — Даже при Антоне Павловиче я многих у себя в этот день не видывала.

— Раньше, Маня, — отвечал ей Гиляровский, — мы все постоянно, чуть ли не ежедневно встречались и видались в «Будильнике», «Развлечении», «Москве», «Свете и тенях». Некоторых этих журналов теперь уже нет. Существующие не только растеряли многих из нас, но и сами изменились. Да и жизнь теперь требует иного освещения современности, иных тем, чем тогда…

Редакционный день «Будильника». Рисунок Н. Н. Чемоданова. Стоит второй слева — А. П. Чехов, в дверях — В. А. Гиляровский

Послушай, о чем говорят приходящие к нам теперь чеховцы. Сегодняшний день от них словно заслонился минувшими днями. Они не всегда видят, что чеховский «злоумышленник» уже не отвинчивает гайки на рельсах, а начинает прислушиваться к разговорам о забастовках, что «три сестры», может быть, высланы из Москвы за чтение нелегальщины, а владелица «вишневого сада» спешно складывает чемоданы, чтобы спокойнее провести тревожное время в городе. Ты порасспроси-ка у нас бывающих… Многие ли из них смогут вразумительно ответить на вопрос: чем живет сегодняшняя Москва и москвичи?

И сам дядя Гиляй отвечал:

— Москвичи теперь начинают кипеть! В этом привлекательность сегодняшнего момента. Это надо ловить, схватывать и доносить до читателей!

Я тоже, ты хорошо знаешь, люблю Москву, привязан к ней и предан ей, как сын. Я москвич и горжусь, что могу себя называть этим почетным именем!

У меня, как и у тех, кто сейчас считает себя чеховцами, обостренная любовь к родному, старинному русскому городу. Я, как и многие коренные москвичи, увлечен Москвой, особенностями ее быта, повадками, манерами, говорами. Это увлечение наложило своеобразный отпечаток на вкусы и пристрастия работавших с Чеховым писателей и окрасило в определенные цвета их произведения. И Антон и все, кто вместе с ним начинал писательскую деятельность, старались вкладывать свои наблюдения и фантазию в форму небольших коротких рассказов. Много сил и внимания отдавали они московской тематике, московскому быту.

Москвичи постоянно были перед нашими глазами. Вольно или невольно они заставляли нас в наших писаниях главное внимание отдавать Москве, — говорил Гиляровский.

Не случайно возникла в чеховские времена газета «Московский листок». Подчеркнутое внимание ее было направлено на текущую повседневность московской жизни, на москвичей и их быт.

Колоритнейшая фигура газетной Москвы того времени — Николай Иванович Пастухов. Москва выпестовала и вывела Пастухова в люди. Организовав «Московский листок», Пастухов с самого начала своей издательской деятельности сосредоточил внимание на московском репортаже и стал приучать к этому сотрудников.

«Московский листок» дал литературный приют многим из тех, кто раньше сотрудничал в московских иллюстрированных еженедельниках. Одни из них писали в «Листке» от случая к случаю, другие прочно осели в газете. Она стала для них и печатной трибуной, и твердым, постоянным источником заработка.

Среди обосновавшихся в «Московском листке» писателей был Иван Ильич Мясницкий, хорошо знавший Чехова и работавший с ним в ряде московских изданий. В течение многих лет Мясницкий печатал в пастуховской газете живые сценки с натуры, в которых правдиво и остро передавал свои наблюдения над жизнью москвичей, воссоздавал кусочки московского быта.

Сценки Мясницкого легко читались, а вернее, по чеховскому выражению, проглатывались, как рюмка водки. Иногда они получали одобрительные отзывы взыскательных читателей, понимавших и ценивших настоящую литературу.

И. И. Мясницкий был частым гостем в Столешниках. В 1904 году это был уставший от жизни человек, за которым числилось много толстенных романов из московской жизни. Он разделял известность с равными ему по уровню и жанру писателями и во многом имел схожую с ними литературную судьбу.

Молодежь Столешников, группировавшуюся вокруг дочери Гиляровского, в это время слушательницы Высших женских курсов В. И. Герье, Мясницкий интересовал тем, что был не только писателем, но и одним из управляющих крупнейшего московского миллионера Г. Г. Солодовникова. Соединение этих профессий казалось молодежи трудно объяснимым, и она приглядывалась к Мясницкому.

— Если бы я был так же плодовит, как Мясницкий, то я потребовал бы для себя в истории русской литературы большую главу, — не раз глуховатым голосом, покашливая, говорил Чехов, когда шла речь об этом писателе.

— Если бы я знал подноготную Москвы так же, как Иван Ильич, мои сочинения разместились бы не меньше чем в пятидесяти томах, — заметил А. В. Амфитеатров, взяв с рабочего стола Гиляровского «Гостиннодворцев» Мясницкого.

— Будь я по плодовитости Мясницким, я издавал бы у Клюкина или Ефимова по четыре толстенных тома в год, — добавил В. М. Дорошевич. — Полученный за книги гонорар избавил бы меня от ежедневного писания газетных фельетонов и позволил спокойно путешествовать по местам, для меня интересным.

Гиляровский, вступая в разговор, отвечал:

— Это все так и в какой-то мере отвечает действительности, но без газеты, без возможности быстрейшим образом откликаться в ней на все, что беспокоит нашу передовую общественность, я все же не мог бы жить. Это не в моих силах и не по моему темпераменту. В моих жилах, видимо, все-таки усиленно буйствуют газетные бациллы и микробы.

Эти замечания принадлежали писателям, которые были завсегдатаями Столешников, хорошо знали быт и жизнь Москвы и беспристрастно оценивали литературные возможности и дарование И. И. Мясницкого. Они, как и хозяин Столешников, великолепно знали, как бойко расходятся книги Мясницкого в московских книжных магазинах, в особенности в железнодорожных газетных киосках Контрагентства печати А. С. Суворина.

Мясницкий, как авторитетное, доверенное лицо торговой московской фирмы Солодовникова, как человек, которому этот денежный воротила доверял тайны своих дел и многие ответственные, щекотливые поручения, конечно, великолепно знал движения души и сердца людей, которые впоследствии стали персонажами его произведений.

Мясницкий списывал своих персонажей непосредственно с живых людей. Он наблюдал и изучал их в каждодневных встречах при торговых и деловых общениях. Мясницкому, конечно, не хватало, да он на это и не претендовал, того, что позволило Александру Николаевичу Островскому создать неумирающую галерею типов и образов купеческой Москвы. Это не уменьшает правдивости изображения москвичей Мясницким. Знал он людей, каких брал прототипами своих персонажей, поразительно.

— Вопрос другой, с какой силой таланта он их изображает, — говорил Владимир Алексеевич, — Иван Ильич не пересмешник, как Николай Александрович Лейкин, а честный изобразитель видимого и знаемого.

Николай Александрович — поэт-лирик, особенно в начале своего литературного пути, когда он был приказчиком в магазинах петербургского Гостиного двора. Лейкин прекрасно знал жизнь мелких торговцев, настойчиво стремившихся из третьегильдейных купцов превратиться во второгильдейные и при удаче, может быть, даже в первогильдейные!

— А Мясницкий — это совсем другое, — говорил Гиляровский, — У него другой мир, иное поле наблюдения и совсем другое литературное любопытство. Об этом при упоминании Лейкина много раз говорил и Антон. Чехов Лейкина знал больше и лучше, чем мы, коренные москвичи, так как долго работал у него в «Осколках» и постоянно встречался с ним при наездах в Питер.

Я по работе в «Осколках» тоже знавал Лейкина, общался с ним. Конечно, отмахиваться от него писателям как будто и не совсем подобает. Мы все ценим его удивительнейшую трудоспособность — и писательскую и редакторскую. Нисколько не умаляя ни Лейкина, ни Мясницкого, скажу, что их сравнивать и объединять нельзя. Это писатели различные и по корням, и по истокам, и, пожалуй, по направленности, хотя у них была приверженность к изображениям однотипных сословий.

Лейкин — петербуржец, Мясницкий — москвич, и москвич типичный, со всеми своими литературными пристрастиями. Между ними большая разница. Особенно она бросается в глаза, когда вникаешь в существо и музыку языка того и другого. У Мясницкого язык несравненно правдивее, колоритнее и ярче, чем язык героев Лейкина.

У Николая Александровича, особенно в первоначальные годы его литературной работы, герои рассказов сочно говорили на языке, присущем их деятельности и бытовому окружению. Позднее лейкинские герои стали изъясняться на языке без всяких профессиональных оттенков и влияний. У Мясницкого такой нивелировки языка не замечалось. И в романах и в сценках, которые он писал для газеты, московский говорок проступал явственно и выразительно.

С этим соглашался часто сидевший за столом в Столешниках видный московский литературовед приват-доцент А. Е. Грузинский.

— Когда будут более внимательно изучать говоры отдельных мест России и особенно московские его оттенки и отличия, — не раз замечал он, — то, несомненно, заглянут в книги Мясницкого и, может быть, найдут в них кое-что интересное.

— Сегодня, пожалуй, такого внимания к языку нашей литературы, к особенностям отдельных писателей не заметно. К сожалению, мы не очень этим интересуемся, — отвечал, понюхивая табачок, Гиляровский.

— Сейчас в центре внимания политика, мы все ею захвачены и все ей подчиняем, — вставлял прислушивавшийся к беседе молодой приват-доцент филологического факультета Московского университета Павел Никитич Сакулин, представительный, чем-то похожий внешне на А. И. Герцена, как он изображался в те годы на литографированных портретах.

П. Н. Сакулин увлекал слушателей уменьем красно говорить, входил в ряды прогрессивной профессуры.

— Литература разве не политика, да еще какая политика! — несколько задористо бросал А. Е. Грузинский.

— Политика, конечно, дело важное и первостепенное! Но перед нами есть много важных литературных проблем, — говорил молодой приват-доцент Сергей Константинович Шамбинаго, очень вдумчивый, тонкий, проникновенно воспринимавший явления литературной жизни. Лекции и семинары его на филологическом факультете университета всегда увлекали слушателей.

Молодые одаренные доценты университета в это время часто бывали в Столешниках. Этому способствовало то обстоятельство, что Надежда Владимировна Гиляровская в числе немногих слушательниц Высших женских курсов на Девичьем поле была допущена к слушанию лекций в университете.

— Слух на музыкальное и смысловое звучание слов у нас действительно сейчас притупляется, мы становимся как будто глуховатыми, — продолжал С. К. Шамбинаго. — В романах Мясницкого при всей относительной простоте и порой неслаженности композиции всегда чувствуется московский говор. Язык у него приметный, и в этом отношении ему нужно воздать должное. К сожалению, его сценок с натуры я не читал, но в его романах некоторые из героев наделены чисто московским говорком. Вряд ли он следует совету Пушкина учиться языку у московских просвирен, но колорит, оттенки словесного узора у персонажей Мясницкого очень выразительны.

Я не знаю, насколько внимательно прислушивался Мясницкий к языку коренных москвичей и насколько глубоко он знал Москву, но говор, словесные отличия Замоскворечья, Верхних и Нижних торговых рядов он, видимо, изучил досконально, чувствовал тонко и удачно использовал эти знания в своих произведениях.

Недаром же Мясницкий так много времени уделял солодовниковским делам, много часов проводил в банках, конторах, лабазах, где московский говорок «висел в воздухе».

Героев и персонажей Мясницкого можно считать внуками персонажей Островского. Многие из них уже тронуты цивилизацией, хватили — правда, не с того конца — европейского лоску, что заметно не только по их внешнему виду, но и по языку. Это в каких-то оттенках уловил Мясницкий и отметил в своих произведениях.

— Чтобы заметить оттенки нового, нужны талант и дарование, — можно было слышать от А. Е. Грузинского.

— Да, да, — поддержали его несколько человек из внимательно слушавших беседу в столовой дяди Гиляя.

— Без таланта, пожалуй, и стакан чая по-настоящему налить нельзя, не то что написать такую уйму произведений, как у Мясницкого, — добавлял Гиляровский.

Вместе с И. И. Мясницким в Столешники почти всегда заходил крепко связанный с «Московским листком» и друживший с его издателем Н. И. Пастуховым Алексей Михайлович Пазухин. Он жил только литературным трудом и был сверстником писателей, которых называли чеховцами. Пазухин не был другом ни Мясницкого, ни Гиляровского. Это был скорее их спутник по литературному скитальчеству. Пазухин был присяжным поставщиком романов для «Московского листка» и имел свою, ценившую его как занимательного рассказчика, читательскую аудиторию. Эта аудитория покупала газету в строго определенные дни, когда печаталось продолжение его романов. Романы Пазухина были посвящены занимательным событиям из жизни купеческой и мещанской среды. Но наиболее живыми, меткими, с большим запасом жизненных наблюдений, были помещаемые им в газете небольшие сценки с натуры. В них с наибольшей силой проявлялось дарование писателя.

Пазухин в отличие от Мясницкого жил исключительно на то, что давал ему литературный труд, в котором он видел не только источник существования, но и известное душевное отдохновение.

Одним из частых посетителей Столешников был Александр Семенович Лазарев-Грузинский. Невысокого роста, отличавшийся внутренней деликатностью, которая чувствовалась в любом его разговоре, Лазарев-Грузинский производил впечатление типичного литератора 80—90-х годов. Деятельный сотрудник юмористических изданий, автор коротких рассказов и сценок с натуры, Лазарев-Грузинский в тревожные годы начала нового века на развалинах одного из юмористических журналов пробовал издавать иллюстрированный еженедельник «Оса», Из этих попыток, несмотря на искреннее желание и старание Лазарева-Грузинского, ничего не вышло. Главным препятствием, мешавшим «Осе» стать читабельным печатным органом, было время, настоятельно требовавшее иной, новой тематики, давшее и новые литературные формы в творчестве писателей, сгруппированных Аркадием Аверченко вокруг журнала «Сатирикон».

Какими-то гранями примыкал к чеховцам-москвичам Евгений Николаевич Опочинин, связанный с ними не столько литературной работой в дни молодости, сколько позднейшим сотрудничеством в «Московском листке». Опочинин еженедельно, в очередь с Пазухиным, поставлял для «Московского листка» подвальные фельетоны-романы, которые нельзя отнести к серьезной литературе. Изредка он писал для газеты и яркие сценки с натуры. В них было много жизненных наблюдений, зоркости, остроумия и чисто московского колорита.

Сотрудничество в «Московском листке» помогло Опочинину войти в Столешники. Он не отказывал себе в удовольствии посидеть с приятелями в затрапезном московском трактирчике, в волнах табачного и кухонного дыма, под грохот подаваемой и убираемой посуды, гудение старомодного органа или пиликанье немудреного оркестра. Опочинин, как и многие его друзья, считал трактирные бдения чуть ли не обязательными и не мыслил без них нормальной литературной работы.

— Только здесь в разговорах с приятелями приходят нужные темы, живыми и убедительными становятся герои моих романов, — говорил иногда Евгений Николаевич. — У вас, Марья Ивановна, за столом я иногда словно лекции слушаю. А задушевные разговоры в трактире меня часто в быт моих романов вводят. Без быта какие же романы, какая осязательная правда жизни?!

В Столешниках Опочинин всегда сидел тихий, застенчивый, стремился быть как можно незаметнее, не останавливать на себе внимания. Он скромно пил крепкий чай, внимательно вслушивался в разговоры, иногда вставлял острые замечания, которые свидетельствовали о его наблюдательности и уме.

— До Москвы, куда я попал в начале последнего десятилетия прошлого века, — рассказывал Опочинин, — я был в числе птиц иного полета и иных высот. Во времена студенчества, в Киеве, я для заработка писал в газетах, а переехав в начале 80-х годов в Петербург, по рекомендации Павла Петровича Вяземского включился в интереснейшую работу по разбору семейного архива Шереметевых и литературного архива друга А. С. Пушкина — С А. Соболевского. Секретарские обязанности у Соболевского не только расширили мои знания в области родной литературы, но и помогли стать библиотекарем «Общества любителей древней письменности», публиковавшего интереснейшие материалы. Работая в этом Обществе, я редактировал периодические сборники, познакомился с рядом замечательных деятелей культуры и литературы, живших в это время в Петербурге. Среди них были историк литературы Александр Петрович Милюков, поэт Я. П. Полонский, знаменитейшие «пятницы» которого я посещал, поэт А. Н. Майков и очень читаемый публикой романист П. Д. Боборыкин.

Для молодежи, бывавшей в Столешниках, привлекательность Опочинина была, конечно, не в том, что он сотрудничал в «Московском листке», не в том, что он хорошо знал быт Москвы. Главный интерес к нему объяснялся тем, что он хорошо знал Ф. М. Достоевского, общался с ним в пору создания бессмертных страниц «Братьев Карамазовых», видел его в повседневном быту, слышал то, что, может быть, Федор Михайлович не всегда доверял бумаге; имел возможность близко наблюдать и других крупных писателей, живших в Петербурге в конце прошлого века.

Опочининские рассказы о Достоевском слушались всегда с замиранием сердца. В них были заметны наблюдательность, хорошее знание привычек автора «Игрока» и «Бедных людей», «Подростка» и «Идиота», уменье делать интересные выводы и обобщения. — Мне выпало огромное счастье личного общения с Федором Михайловичем Достоевским, у которого я запросто бывал на квартире, — рассказывал Опочинин. — Мне помнится один разговор с Федором Михайловичем у него дома, когда Анна Григорьевна поила нас чаем.

«Много дали мне наблюдения над посетителями петербургских трактиров, — сказал Достоевский. — Прелюбопытные встречались в трактирах типы. Приглядишься к какому-нибудь из таких трактирных посетителей, побеседуешь, и вдруг раскроется перед тобой такое, что дух захватит, похолодеешь весь, замрешь, а случайно встреченный собеседник рассказывает без остановки, выворачивает перед тобой такие глубины души, которые никакая фантазия писателя, пожалуй, и придумать не сможет».

В Столешниках однажды шел разговор о какой-то статье, затрагивающей творчество Достоевского. Присутствовавший при беседе Опочинин заметил:

— Поражающим было социальное самосознание Достоевского. Много раз мне приходилось замечать, как Федор Михайлович весь вскипал, когда дело касалось творчества писателей «белой кости». Ему было чуждо так называемое «дворянское житье». Он не раз подчеркивал: «Мы ведь пролетарии, и у нас другое, резко отличное чувство и понимание жизни, не такое, как у дворян!» Это, видимо, во многом определяло личные взаимоотношения Федора Михайловича с его литературными сверстниками, представителями блестящего периода нашей литературы. Вместе с тем Достоевский преклонялся перед гением Пушкина.

Я был довольно близок с Федором Михайловичем в период, когда он приехал в Москву на открытие памятника Пушкину и произнес свою речь, — рассказывал Опочинин. — Широко известен отклик нашей общественности на эту речь, хорошо известны подробности реакции слушателей на нее. Знаменательно было другое: как менялось лицо Федора Михайловича, какие внутренние переживания отражались на нем, когда кто-нибудь заговаривал с ним об этой речи. Видимо, это было для Федора Михайловича не простым выступлением на официальном собрании, посвященном памяти великого поэта. Оно затрагивало сердце Федора Михайловича. Самое малейшее прикосновение к нему причиняло ему чрезвычайно болезненные ощущения.

— Если бы Мережковский хоть краешком уха слышал рассказы Опочинина о Достоевском, он многое бы не написал в своей работе, многое изложил бы по-иному, с иных точек зрения, — сказал как-то Гиляровский.

В памяти Опочинина сохранилось множество занимательных сведений, небезынтересных для истории русской культуры.

— Разве мы настоящие писатели, — обмолвился как-то в беседе в Столешниках Опочинин. — Мы, — обвел он взглядом сидящих за столом своих соратников по «Московскому листку» — Мясницкого, Пазухина и удобно расположившегося в большом кресле писателя и газетчика Василия Ивановича Немировича-Данченко, — только удобрительный материал для будущих щедрых литературных урожаев. Мы, конечно, вносим свою лепту в общее развитие литературы. Вклад наш, вероятно, не особенно значителен, и вряд ли позднейшие поколения станут его внимательно рассматривать и тем более изучать, но мы все-таки его делали, и делаем искренне, добросовестно и с хорошими, чистыми намерениями.

Может быть, своей работой мы в какой-то мере отвечаем на настоящие литературные запросы общества. Мне обидно слышать, что мы только поставщики чтива и больше ничего. Мне через мои писания хочется научить читателей быть добрей, честней, чище, благороднее! Я к этому стремлюсь всеми своими силами и возможностями. Другое дело, насколько мне и моим друзьям-писателям это удается, но я пишу честно.

— Все может быть, а может быть, не может, — полушутя-полусерьезно бросил Гиляровский.

— Я тоже своими романами хочу читателей приучить к благородным и честным делам, — вставил В. И. Немирович-Данченко.

Иногда, правда, довольно редко, в Столешниках появлялся Николай Михайлович Ежов. Он не был связан с этими писателями дружескими узами, просто писал когда-то в тех же журналах, что и они.

Ежов производил впечатление кем-то и чем-то незаслуженно обиженного человека, болезненно переживающего такое к себе отношение. Некоторая заносчивость, внешняя угрюмость и высокомерие чувствовались в отношениях Ежова не только к молодежи, но и к сверстникам.

Удивил Ежов не только Столешники и Москву, но и множество других читающих людей своими воспоминаниями о Чехове, которые вызвали резкое возмущение всех, кто знал Антона Павловича. С гневными статьями выступил против Ежова А. В. Амфитеатров.

— Черт попутал, — сказал о Ежове Гиляровский. — Забыл, что молод был и это время вместе с нами переживал.

Заходил в Столешники Александр Васильевич Круглов, уроженец, как и Гиляровский, северных мест России. Он жил литературным трудом, знал многих писателей, с некоторыми дружил. С Гиляровским Круглова связывала совместная работа в московских редакциях, где они часто встречались.

Круглов внешне производил несколько старомодное впечатление, воспринимался вне основной линии развития современной литературы; молодежь причисляла его к старикам. Но общей манерой держаться, чутким вниманием к явлениям современной литературы Круглов заслужил почтительное к себе отношение.

— Размеры дарования каждого из нас, пишущих, можно и должно оценивать по-разному, но Александр Васильевич честный литератор и всегда с достоинством держит перо в руках, — говорил о Круглове Гиляровский, для которого занятие литературой почиталось благороднейшим делом, требующим особой ответственности.

В основном Круглов работал в Москве, хотя много лет жил в Петербурге и других городах. В закатные годы своей жизни Круглов более или менее обстоятельно обосновался в Москве, заглядывал в Столешники, чтобы вспомнить ушедшие дни литературной молодости. За долгую жизнь он написал много рассказов и для взрослых и для детей, пробовал перо в различных видах литературы.

В это же почти время мне пришлось столкнуться в Столешниках еще с двумя людьми, которые хорошо знали Чехова и неизменно в беседах вспоминали о нем. Это Вукол Михайлович Лавров и Виктор Александрович Гольцев.

Лавров был редактором-издателем единственного в то время толстого московского журнала «Русская мысль». На издание «Русской мысли» Лавров истратил миллион рублей, полученных им от отца, елецкого торговца хлебом. Это был грузный, раздражительный на вид, быстро состарившийся человек, привыкший к всеобщему вниманию и не терпевший возраженией. Он считался лучшим переводчиком с польского, и его переводы Генриха Сенкевича и Элизы Ожешко считались безупречными. В современной ему русской литературе Лавров более всего ценил Г. И. Успенского, А. П. Чехова, В. Г. Короленко, почитал М. Е. Салтыкова-Щедрина. Он гордился тем, что печатал в «Русской мысли» под псевдонимом статьи вернувшегося из Сибири Н. Г. Чернышевского, подчеркивал знакомство с Н. М. Михайловским, хотя к народничеству относился довольно равнодушно.

Гольцев, профессор полицейского права Московского университета, был уволен из него за неблагонадежность, после этого взялся за перо журналиста и стал заправским публицистом. Фактически он редактировал «Русскую мысль».

Коренастый, подвижный, со стремительными движениями, Гольцев был вечно занят неотложными и насущными, по его выражению, вопросами дня. Без его участия не проходило ни одного более или менее значительного события в тогдашней Москве. Гольцев и Гиляровский сотрудничали в передовых изданиях Москвы, постоянно встречались на собраниях московской прогрессивной интеллигенции.

В конце 1904 — начале 1905 года Лавров и Гольцев появлялись в Столешниках, чаще всего по пути в московский ресторан «Альпийская роза» на Софийке (теперь Пушечная улица), славившийся каким-то особенным пивом, которое получали непосредственно из Мюнхена.

В Столешниках Лавров и Гольцев горячо обсуждали волновавшие Москву новости дня, рассказывали об интересных встречах и беседах, уделяли большое внимание политической жизни, особенно событиям русско-японской войны.

В столовой Гиляровских за стаканом красного вина велись нескончаемые беседы о литературной Москве, о том, чем она жила раньше, чем живет сейчас, о нравах и обычаях.

Когда же беседа затрагивала Чехова, Гольцев и Лавров как-то притихали, становились более задушевными. В этом, видимо, проявлялось замечательное человеческое обаяние Антона Павловича. И. И Мясницкий, А. М. Пазухин, Е. Н. Опочинин, А. В. Круглов, В. М. Лавров, В. А. Гольцев и другие оттого, вероятно, врезались мне в память, что были первыми значительными писателями того времени, встреченными в Столешниках.