Стопроцентный американец (Исторический портрет генерала Макартура)

24 декабря, за неделю до нового, 1942 года (по иронии судьбы, в тот самый день, когда год назад президент Рузвельт, назначив Макартура главнокомандующим американских войск, вернул на его погон четвертую звезду), по Филиппинам был нанесен очередной мощный удар: 7000 японских солдат высадились в Ламонбей - до Манилы всего 70 миль.

На следующий день Д. Макартур, глянув на карту, отдал приказ (это было в 4 часа 30 минут вечера), объявляющий Манилу открытым городом. Так фашистам и милитаристам преподносилась еще одна столица еще одного государства.

Сдавая Манилу, чувствуя унизительность своего положения, ожидая взрыва недовольства со стороны филиппинцев, генерал встал в позу обыкновенного подчиненного, просто выполняющего приказы американского президента. При этом утешал окружающих: ну и что, если сдадим Манилу? Поступились же Парижем и Брюсселем. А тут филиппинский город...

До сих пор филиппинцы не могут простить таких оскорбительных рассуждений.

- Вместо того чтобы признать свое личное поражение,- говорил мне С. Карунунган, автор труда, рассказывающего об истории филиппинских вооруженных сил,- Макартур утешал себя расистскими рассуждениями. Действительно, Манила стала для Вашингтона разменной монетой. Зачем за нее сражаться?

Такое мнение писателя разделяют на Филиппинах многие.

Не успели приказ об отказе от Манилы донести до командиров частей и расклеить в городе, как начали падать бомбы, три из них угодили в Масман билдинг, где адмирал Харт проводил последнее совещание с флаг-офицерами перед тем, как уйти с имеющимися, точнее уцелевшими, кораблями в воды Явы. На Калле Виктория Бреретон прощался (он отбывал в Дарвин вслед за ранее отправленными пилотами) с Макартуром. Во дворце Малаканьянг Варгас и Лаурель, которые станут скоро главными лицами в марионеточном правительстве, созданном оккупантами, обнимали Кэсона. С глазами, полными слез, президент сказал: "Продолжайте верить в Америку, что бы ни случилось". И добавил: "Вы двое будете вести дела с японцами".

В первые дни войны маленький Артур и миссис Макартур простояли большую часть времени у окна своего номера-люкс на 5-м этаже. Они видели, как в небо один за одним поднимаются огромные столбы густого черного дыма. Сначала пылали самолеты, потом цистерны с бензином и смазочными материалами на базе Кларк-филд. А вот уже совсем близко, на другой стороне Манильского залива, горела уничтоженная японцами база ВМС в Кавите. Мать и сын испытывали страх. Напротив, Макартур, казалось, обрел присутствие духа (может быть, успокоило решение сдать Манилу без боя).

Как только город объявили открытым, на улицу вышли уголовники. Они собирались в банды или грабили в одиночку. Правда, следует сказать, что и в этом случае жертвами стали мелкие торговцы, предприниматели, отдельные граждане. Виллы богачей, представителей филиппинской элиты надежно охранялись наемными, или, как здесь говорят, "частными армиями" (в ней может быть от дюжины до тысячи боевиков) и нисколько не пострадали. Если в фешенебельных кварталах Манилы царил относительный порядок, то весь остальной огромный город оказался во власти анархии и беззакония, царили паника, разбой, словно наступил конец света.

Д. Макартур жил какой-то фантастической жизнью, создавая вокруг себя нереальную обстановку. В гостинице поставили и нарядили елку. Нелепую в этой ситуации. Нелепо прозвучал и вопрос самого генерала: "Что же делать? Я не приготовил рождественского подарка для Джин".

Японский генерал Хомма высадился в заливе Лингаян, в Тихом океане пал остров Уэйк, Манила находится во власти мародеров, солдаты США либо сквозь пальцы смотрят на бандитизм, либо сами потихоньку пользуются смутным временем. И в это время, когда тысячи японцев на велосипедах, танках, лафетах пушек - сорок тысяч солдат! - быстро продвигались по центральной долине к Маниле, капитан второго ранга ВМС США ходил от прилавка к прилавку в богатых магазинах, также хорошо охранявшихся вооруженными наемниками, и спрашивал, что хорошенького найдется у них из нижнего дамского белья и какие модные платья они могут предложить, 12-го размера. За покупками, услышав огорченный вопрос генерала, бегал Хафф, верный спутник семьи, морской офицер, добровольно отдавший себя в услужение Макартуру.

И вот вспыхнула елка, Артуру подкатили трехколесный велосипед, Джин принялась развязывать коробки с подарками. "О! - в восторге вскрикивала она, открывая гостинцы,- какая прелесть!" Все, что купил Сидней Л. Хафф в магазинах дамской одежды, очень понравилось генеральше, она аккуратно повесила вещи в шкаф с таким видом, что не сегодня завтра выйдет в обновке на променад или в театр. Закрыв дверцу, она сказала: "Босс (на людях она обращалась к мужу "мой генерал"), они великолепны. Огромное спасибо".

Однако новые платья так и остались висеть. Пришлось собираться в дорогу. Старший по зданию на Калле Виктория в Интрамуросе передал офицерам штаба, ближайшим помощникам Макартура, распоряжение - через четыре часа быть готовым к отъезду на остров Коррехидор, взять с собой, кроме боевого снаряжения, комплект постельного белья, чемодан. Собиралось и семейство Макартуров. Они уходили от японцев. Поэтому перед дверью номера Джин велела поставить вазы, подаренные японским императором Артуру Макартуру. Для вещей с собой миссис Макартур выбрала из множества сумок, баулов, чемоданов тот, на котором была наклейка (памятки о местах, где останавливались Макартуры) "Нью Гранд отель, Иокогама" (в 1945 году именно в этом городе, именно в этом отеле перед подписанием капитуляции Японии остановился Д. Макартур). Может быть, она боялась, что в дороге встретятся японские солдаты (такая ситуация абсолютно не исключалась, дальнейшие события подтвердили это), и, подобно вазам, наклейка на чемодане могла сыграть роль охранной грамоты. А может быть, потому, что это она напоминала о счастливых днях свадебного путешествия. Первым делом Джин уложила акции, ценные бумаги...

Наступили печальные для всех минуты. В гостинице "Манила", присев на чемодан и взяв за руку Артура, Джин с грустью в последний раз посмотрела на елку. Они вышли, захлопнув дверь, еще раз поправили вазы так, чтобы четко и сразу можно было прочитать "Мапухито - Артуру Макартуру"{9}. Только на улице Джин вспомнила про награды супруга. Она побежала обратно, собрала ордена, медали Д. Макартура и завернула их в полотенце.

В Интрамуросе лихорадочно готовились к эвакуации. Жгли официальные бумаги, подписывались приказы об уничтожении складов с горючим и боеприпасами. Наконец Макартур принялся за рабочий стол. Он убирал его так же, как убирала в шкаф свои новые платья Джин - будто завтра утром снова придет в кабинет. Закончив, главнокомандующий вышел, сел в "кадиллак". По пути заехал за женой, сыном, няней Артура А Чу и Хаффом. В порту его ожидали Кэсон с родственниками и еще примерно сто человек. Причалил пароходик "Дон Эстебан". Макартур поднялся на борт последним. Однако сигнал "Полный вперед!" не последовал, ждали еще чего-то. Наконец показалась цепь грузовиков под усиленной охраной - это привезли слитки филиппинского золота и серебра. Но вот ящики на борту, и пароход отвалил от причальной стенки. Стоял обычный тропический вечер.

В это время года, да еще ночью, замечательно прокатиться по Манильской бухте. Запахи цветущих деревьев, прежде всего франгипани, которые ветер несет с бульвара и из парков Манилы, здесь особенно чувствуется; множество светлячков соперничают с фосфорическими всплесками волны. Однако в тот вечер ушли в сторону красота и экзотика, уступив место густой гари, дыму (горели нефтяные хранилища) и невеселым мыслям. Был канун Нового года. Один из офицеров вдруг запел "Ночь тиха". Никто не поддержал. Скоро голос его замолк. Несколько мужчин откупорили бутылки со спиртным. Ни разговоров, ни звука. Только стук пароходного сердца - машин. Даже генерал на этот раз не расхаживал по палубе. Правда, негде было расхаживать, все забито узлами, ящиками, повсюду люди, как в трамвае в часы "пик". Наконец показался Коррехидор, ставший для Макартура его "островом Эльба".

В книге "Фрегат "Паллада" И. А. Гончаров написал:

"Мы наконец были у входа в Манильский залив, один из огромнейших в мире. Посредине входа лежит островок Коррехидор с маяком. Слева подле него торчат, в некотором от него и друг от друга расстоянии, голые камни Конь и Монахиня; справа сплошная гряда мелких камней... Настала ночь (разница состояла только в том, что "Паллада" входила в Манильский порт, а "Дон Эстебан" уходил из него.- Л. К.). Вы не знаете тропических ночей... теплых, кротких и безмолвных. Ни ветерка, ни звука. Дрожат только звезды. Между Южным Крестом, Конопусом, нашей Медведицей и Орионом, точно золотая пуговица, желтым своим светом горит Юпитер. Конопус блестит, как бриллиант, и в его блеске тонут другие бледные звезды корабля Арго, а все вместе тонет в пучине Млечного Пути".

Многие дни и вечера прибывшие на Коррехидор постоянно смотрели на небо. Но не для того, чтобы увидеть и полюбоваться плывущими по голубизне белыми облаками или увидеть "золотые пуговицы", а чтобы удостовериться, не появились ли "серебряные монеты". Если появились, то следовало немедленно бежать в бомбоубежища. Ибо "монетами" называли японские боевые самолеты.

Уже в те времена, а позднее тем более, высказывалось удивление, зачем Д. Макартур взял на Коррехидор жену, малолетнего сына, а не эвакуировал их. Несколько раз из Вашингтона ему предлагали вывезти семью. Д. Макартур отказывался. Да и сама Джин заявляла, что намерена до конца вынести все тяготы и разделить с супругом выпавшие на его плечи невзгоды.

Никто за это ее не осуждает. Напротив. Но ребенок! На Филиппинах об этом совсем неожиданно вспомнили в феврале 1986 года. Однако по совсем другому, неожиданному поводу. 25 февраля 1986 года напряжение в Маниле достигло крайней точки: к военному лагерю Камп Краме, где под защитой войск укрылись мятежные министр национальной обороны X. Энриле и заместитель начальника генерального штаба Ф. Рамос, двинулись танки президента Ф. Маркоса. Однако они не решились открыть огонь по лагерю - перед ними гневно "плескалось" море людей, живой стеной они окружили Камп Краме. Во дворце Малаканьянг находились президент Ф. Маркос с супругой. Они знали, что дворец может быть обстрелян, снесен с лица земли (и такой план существовал). Но вокруг дворца в отличие от Камп Краме не было толп мирных людей, которые бы преградили путь танкам и защитили президента. Поэтому президент не отпускал от себя детей и внуков. Они превратились в его единственную защиту. Маркос надеялся, что в конце концов внуки (одному из них тогда было девять месяцев) станут своего рода заложниками и по ним, а значит, и по Маркосу не откроют огонь.

Многое инкриминировалось Маркосу с его супругой - и взятки, и казнокрадство, и великое мошенничество на уровне жулика мирового класса. Среди обвинений одним из серьезных, особенно сильно действующим на чувства,- стремление укрыться за спиной младенца. Вот тогда-то и вспомнили про Макартура: "Разве не жестоко было подвергать бессмысленному риску Артура?" Тем более что Макартур всегда подчеркивал и показывал, что он человек не робкого десятка. Во время бомбового налета японцев все прятались в пробитых в скалах убежищах. Макартур, напротив, выходил из своего штабного подземелья и наблюдал, как заходят на бомбометание самолеты.

Одни рассматривали это как позерство. Другие - как форму страха, ведь сказал же великий мыслитель, что, рискуя жизнью, человек таким образом надеется спасти себя. Третьи, симпатизировавшие Макартуру,

видели в поведении генерала своего рода вдохновляющий жест, призванный поднять дух солдат и офицеров, показать, что полководец жив, здоров, что ни пуля, ни бомба его не берут. Значит, не возьмут и их. Больше того: он оставил при себе сына. Значит, уверен в победе, в счастливом исходе. Разве можно роптать на опасность, невзгоды, раны, когда главнокомандующий не щадит даже собственного ребенка? Что же, это, конечно, оказывало на солдат сильное моральное воздействие. Четвертые, в какой-то степени разделяя точку зрения предыдущих, все-таки осуждали "позу командующего". Президент М. Кэсон указывал на то, что бессмысленны и вредны для дела подобные демонстрации, они могут закончиться смертью не просто отдельного человека, а человека, которому доверено вести боевые действия против оккупантов. А разве не будет выведен из строя этот человек, если погибнут самые дорогие ему люди? Однако до Д. Макартура либо не доходили эти пересуды, либо он игнорировал их. Когда японские бомбардировщики долго не появлялись, он на виду у офицеров вынимал маленький пистолетик отца, вертел его около груди и виска, приговаривая: "Живым я им не дамся". (Похоже на карикатуру. Но ведь этот штрих зафиксирован биографами отнюдь не в разделе курьезов.) Однажды, правда, обнаружилось, что к пистолету образца прошлого века нет патронов. Конфуз! Чтобы неловкость не повторилась, адъютант Хафф ринулся на склады боеприпасов Коррехидора. Обыскал все и нашел подходящие патроны. Правда, только два. Но в принципе-то зачем нужно было искать именно эти патроны? Ведь "не даться врагу" можно не только через старую, а потому в общем ненадежную крохотулю - на островке склады ломились от оружия. Вообще говоря, жизнь Макартура на Коррехидоре была окутана каким-то мистицизмом. Остров напоминал молельный дом неведомой секты, члены которой действуют под знаком полной обреченности и невозможности управлять событиями, конкретными делами. Забегая вперед, следует сказать, что черты характера Д. Макартура, способствовавшие созданию вокруг него такой атмосферы, еще больше усилились после того, как генерал оставил на Филиппинах свою армию и возглавил командование союзными войсками на юге Тихого океана со штабом в Австралии.

Некоторые историки, писатели, публицисты, изучающие психологию, поведение великих деятелей, уверяют, будто Д. Макартур терзался тем, что чувствовал себя дезертиром, несколько раз поэтому порывался уехать на Батаан - ведь там, по его мнению, шло главное сражение с японцами. "Дезертир" - слово сильное, и неправильно, несправедливо было бы ставить его рядом с именем "Макартур". Но соглашаясь с этим, филиппинцы считают, что, по меньшей мере, о безразличии Макартура к их стране говорить можно и должно. Иногда слышишь даже слово "предательство": разве не предательство размагничивать бдительность людей разговорами о том, что японцы терпят поражения, а на самом деле на всем газу они идут к Маниле? Разве не предательством была вся организация обороны Филиппин?

Ну ладно, в какой-то степени Д. Макартур мог большую часть вины снять со своих плеч - такова была политика правящих кругов Вашингтона. Ну а на Коррехидоре? Ведь за многие недели на острове Д. Макартур всего лишь один-единственный раз побывал у солдат Батаана, сдерживавших войска императора. А ведь до Батаана с острова Коррехидор рукой подать (всего три мили, то есть пять минут хода), все равно что доехать из гостиницы "Манила" до штаб-квартиры в Интрамуросе.

Помощники Макартура распространяли слух, будто Макартур не выезжает на фронт потому, что у него больное сердце. Но это неправда. Почему же генерал не появлялся на позициях? Безразличие к судьбам солдат? Трусость? Нет. Скорее всего Д. Макартур понимал обреченность своего войска, понимал, что его появление в окопах ничего не изменит. Тогда фатализм? А ведь на Батаане у Д. Макартура было солдат вдвое больше, чем у атакующих позиции на полуострове японских генералов (в сражениях на Батаане участвовало 54 000 японцев, у Д. Макартура было 70 000, да еще на Коррехидоре 10 000 солдат). И этой силой генерал не распорядился.

В окопах Батаана распевали обидную для потомка шотландских рыцарей песенку: "Окопавшийся Дуг, выходи из блиндажа, окопавшийся Дуг ест хорошо за счет Батаана, а солдаты его голодают".

Может создаться впечатление, что в Вашингтоне и генеральном штабе не имели точного представления о реальном положении вещей на Филиппинах. Д. Макартур, отмечает К. Блэир, наложил строжайшую цензуру. В Соединенные Штаты из Коррехидора уходили лишь сводки, отредактированные и подписанные самим генералом. Например, такого содержания:

"Сегодня, 30 января (1942г.), в день вашего (президента Рузвельта.- Л. К.) рождения потемневшие от пота, пропахшие дымом сражений солдаты во весь рост поднялись в окопах на полуострове Батаан и на батареях Коррехидора, чтобы помолиться богу и просить его ниспослать свое безмерное благословение на президента Соединенных Штатов".

Можно предположить, что во время молебна японские самолеты "ниспослали" на молящихся солдат свое "благословение". Но не было такого массового молебна. А если было бы, то у Соединенных Штатов не осталось бы на Филиппинах ни одного солдата - японцы ведь не молились, отложив оружие, за американского президента.

Не менее витиеватыми, выспренними (а самое главное, не становившиеся от этого более точными) были сообщения, в которых доносилось о постоянном росте боевого духа войск под командованием генерала Макартура и о моральном разложении в японских вооруженных силах. В подтверждение последнего тезиса из Коррехидора ушла такая шифрограмма:

"Из различных источников стало известно, что генерал-лейтенант Масару Хомма, главнокомандующий японскими вооруженными силами на Филиппинах, сделал себе харакири. Церемония похорон бывшего командующего состоялась 26 февраля в Маниле..."

При этом вписывалась такая пикантная деталь: по иронии судьбы, самоубийство и панихида имели место в апартаментах, которые занимал в гостинице "Манила" генерал Макартур до эвакуации на Коррехидор.

А между тем японский генерал был жив и здоров.

К. Блэир назвал депеши Макартура "нечестными, тщеславными, полными самовосхваления, редко заслуживающими доверия". По его свидетельству, Д. Макартур занимался дезинформацией, подтасовкой фактов, умалчиванием одного, выпячиванием другого всю войну. "Сводки грешили враньем",- добавляет У. Манчестер.

Карл Миданс, фотограф американского журнала "Лайф", получил в те дни телеграмму от своего издателя Генри Люса, в которой говорилось: "Дай еще один репортаж об участнике событий на переднем крае. На сей раз мы предпочитаем американца в наступлении". На что фоторепортер также телеграммой ответил: "Горько сожалею. Такового здесь нет". Конечно же, Макартур обиделся на автора телеграммы. Ведь всегда можно было что-нибудь придумать, отыскать "храброго американца", хотя бы на время съемок. Да и он сам, как всегда, готов в любое время предстать перед объективом корреспондента "Лайф".

Д. Макартур главным образом вещал о себе. Официальный историк д-р Джеймс задокументировал следующие данные: из 142 сводок, посланных Макартуром, в период между 8 декабря 1941 и 11 марта 1942 года 109 упоминали только одного солдата - им был Дуглас Макартур.

Невольно возникает вопрос: как же Макартуру удавалось вводить в заблуждение Пентагон, как ему сходила с рук так подобранная согласно собственной схеме и желаниям информация, что она в итоге получалась ложной? Представляется, ответ найти несложно. Скорее всего самим высоким инстанциям приходилось по душе, согласовывалось с собственным представлением о действительности то, что сообщал Макартур. После гибели американского флота на Гавайях, после быстрой сдачи Манилы вместе со страной престиж американских вооруженных сил пал очень низко. Да и сами вооруженные силы переживали моральный кризис. А ведь война набирала темпы. Предстояло много сражений. Ну и, конечно же, обидно: как же так - совсем не осталось храбрецов? Америка нуждалась в героях, в смелых солдатах, умных, не боявшихся пуль генералах, чтобы доказать - не потерян ковбойский дух, американец внезапно не превратился из супермена в трусливое существо. Д. Макартур это хорошо понимал. Он великолепно выполнял функции поставщика пропагандистского товара. Даже в этой весьма неблагоприятной для него диспозиции.

Не менее успешно он занимался и другими делами. Одно из них: сделать все, чтобы филиппинская казна не досталась японцам. Золото (около 20 тонн) погрузили на подводную лодку "Трут" и отправили подальше от боевых действий. Так как для серебра места не осталось, то несколько ящиков монет затопили в разных местах крошечного архипелага Коррехидор.

А что делать с пачками американских долларов? Все не увезти. Тогда решили перво-наперво переписать номера банкнот (крупных, конечно), а потом сжечь. Полагают, что только перепиской долларов и занимался длительное время весь гарнизон на Коррехидоре. Ведь военных-то действий он не вел. Наконец развели огромный костер. В него и бросали доллары. Всегда любивший позабавиться Сид Хафф отыскал купюру достоинством 1000 долларов и прикурил от нее сигарету. Японцы, увидев столб черного дыма и не подозревая, естественно, о том, что это "золотой костер", на всякий случай дали несколько залпов из тяжелых орудий и тем самым прекратили фейерверк.

Кроме забот, связанных с направлением действий филиппинского правительства в изгнании, эвакуацией казны, одним из главных оставалось стремление поставить под контроль партизанское движение на Филиппинах. И хотя эта работа развернулась в будущем, после того, как Д. Макартур перебрался в Австралию, именно на Коррехидоре началась разработка Д. Макартуром стратегии оттеснения левых сил, коммунистов от руководства борьбой против оккупантов.

В мае 1942 года над Коррехидором американцы подняли белый флаг. "Филиппинский Гибралтар" вслед за Батааном пал. Американские солдаты и офицеры сложили оружие. Многие потом нашли смерть во время перегона пленных в концентрационные лагеря и в самих лагерях.

Филиппинский историк Карлос Кирино на основании документов, а также рассказов своего дяди, одного из президентов Филиппин, прямо обвиняет Д. Макартура в том, что лично он (вместе, конечно, с американской колониальной администрацией) несет вину за горькую судьбу Филиппин. Главная ошибка (то, что филиппинцы считают "ошибкой", для Д. Макартура было продуманным решением) бывшего фельдмаршала заключалась в том, что с самого первого дня войны он отделил и американские вооруженные силы, и филиппинскую армию от филиппинского народа. Если бы Д. Макартур и руководимая им колониальная администрация не обескровила крестьянские движения в предвоенное время, если бы даже после нападения командование во главе с Д. Макартуром обратилось за помощью к народу, судьба Филиппин могла бы сложиться по-другому. И вклад его в общие усилия антигитлеровской коалиции был бы гораздо большим. Но Д. Макартур не только не желал такого союза. Он продолжал курс на ослабление народных движений путем их раскола, создания препятствий в снабжении руководимых левыми, прежде всего коммунистами, отрядов продовольствием, боеприпасами и т. д.

Японцы настойчиво, планомерно душили прогрессивные силы, они поставили перед собой цель свести на нет (в основном методом уничтожения) влияние рабочих и крестьянских активистов, в первую очередь руководителей. В свое время филиппинские реакционеры, Д. Макартур вынашивали планы устранения с политической арены вождя филиппинских коммунистов К. Эванхелисты. К их удовлетворению, это сделали японцы. Оккупанты казнили его. Вот пример негласного, естественно, заключенного на идеологических, классовых "небесах", союза реакционеров. "Наполеон Лусона", не успевший добить Эванхелисту и, таким образом, ослабить коммунистическое движение, все-таки добился своего. Пусть не руками ставленника американцев Кэсона, пусть руками японских палачей - какая разница? Желанный результат для прагматика достигнут. "Наполеон Лусона" продолжал свое черное дело на Филиппинах даже тогда, когда оставил Филиппины.

Приказ Д. Макартуру покинуть Коррехидор и развернуть штаб в Австралии был продиктован многими соображениями. Не только опасением, что разгром и пленение четырехзвездного генерала нанесут чувствительный удар по престижу США. Было ясно, что филиппинская кампания проиграна и следовало перегруппировать силы на дальних рубежах, которые, кстати, быстро становились ближними. Учитывались и политические моменты. Следовало успокоить австралийцев, дивизии которых сражались в Африке, в то время как Австралии угрожали японцы. Союзники пообещали Канберре (чтобы не отзывать ее войска из Африки и Европы) активизировать свои действия на Тихом океане и усилить сопротивление японцам. Понадобился генерал, который бы возглавил со знанием дела объединенное американо-австралийское командование, которого бы хорошо знали. Такой фигурой представлялся Д. Макартур.

Сразу после получения приказа Макартур стал готовиться к отъезду. После долгих размышлений он отказался от предложения покинуть "Скалу" (так еще называли Коррехидор) на подводной лодке. Неизвестно, правда, почему. Может быть, как предполагает К. Блэир, он страдал клаустрофобией (боязнь глубины), может быть, на подводной лодке могло уместиться мало народа (а он решил увезти и няньку Артура).

Д. Макартур выбрал торпедные катера. Командование американскими войсками на Филиппинах было передано Уайнрайту. Худой от природы генерал за недели оборонительных боев на Батаане превратился в сущий скелет. Скорее его нужно было вывозить на поправку в Австралию. Но высшее командование решило иначе. Уайнрайт пытался держаться молодцом, бодро. Чувствуя деликатность ситуации, Макартур извиняющимся голосом долго говорит о том, что не хотел уезжать, что всячески противился новому назначению, что у него был один выбор - либо уйти из армии, либо выполнить приказ главы государства. С этими словами он преподнес Уайнрайту оставшиеся от Кэсона сигары и два флакона крема для бритья. Затем короткое прощание, и поход начался - во вторник 11 марта 1942 года за четыре часа до полуночи.

Поход на четырех катерах из Коррехидора к берегам островов Минданао, где Макартуры пересели на самолет, был дерзкой операцией, проведенной с блеском матросами и офицерами ВМС США. Несколько раз нависала смертельная угроза - ведь японские военные корабли постоянно бороздили филиппинские воды, их самолеты "не покидали неба". Тем не менее удалось преодолеть все трудности, в том числе и крутую волну, которая бросала катера как щепки. 62-летний Дуглас Макартур чувствовал себя неважно. Однако держался он достойно. 560 миль за 35 часов на катере (ощущение такое, что тройка резвых коней мчит колымагу по дороге, покрытой булыжниками и ямами) измотали путешественников.

Д. Макартур понимал, что его отъезд из Коррехидора может быть расценен как позорное бегство, дезертирство. Поэтому он с самого начала делал все, чтобы нейтрализовать невыгодное впечатление. Смыть "пятно Коррехидора" он старался всю свою жизнь. Так, в мемуарах он утверждает, что не хотел покидать своих солдат и даже чуть-чуть не принял решение уйти в отставку из армии США, чтобы записаться добровольцем в ряды защитников Батаана. Печать была благожелательно настроена к Макартуру. Особенно в тот тяжелый для Соединенных Штатов момент. Общественное мнение нуждалось не в рассказах о дезертирах, а в сагах о героях. И Макартур был "подан" как герой. В общем основания, чтобы называть генерала если не героем, то отважным человеком, в данном случае были. Труднейшее, опаснейшее дело на "спичечных коробках" (как еще называли катера), открытых морским стихиям, прокрадываться через японские кордоны. Конечно, нужна отвага. К тому же сложнейший переход Д. Макартура продемонстрировал, что японцы не всесильны, что они вовсе не контролируют моря так прочно, как это представляла японская пропаганда. Правда, и здесь есть один нюанс. Но о нем ниже.

Во многом за одиссею Коррехидор - Австралия сторонники Д. Макартура предложили назвать его кандидатом в президенты.

Генеральша на коленях перед генералом

Она не могла не вызывать симпатию. Прежде всего своей решимостью пойти на все - унижение, ложь, физические и моральные муки, чтобы помочь ему, избавить его от петли. Во многом поэтому даже когда все надежды рухнули, он не пал духом. Он - это генерал Хомма, по оценке Лоуренса Тэйлора, автора книги "Суд над генералами", один из "самых блестящих стратегов и полководцев японских императорских вооруженных сил". Она - супруга генерала.

Госпожа Хомма прилетела в Манилу, где специально созданная Макартуром военная комиссия должна была вынести приговор по делу военных преступников Масахары Хомма и Томоюки Ямасита. Супруга генерала понимала, что добиться снисхождения или помилования можно только одним - представить мужа жертвой обстоятельств, этаким лишенным возможности для проявления самостоятельности винтиком в общем императорском механизме войны, солдатом, не имеющим права протестовать. Ему позволено только одно - подчиняться приказам.

Отвечая на вопросы судей, г-жа Хомма постаралась представить прежде всего политические позиции супруга. Оказывается, в душе он был почти проамериканцем и англофилом, более того, рассматривал вооруженные силы только как инструмент защиты отечества, достижения всеобщей гармонии и сохранения мира на земле, а не как механизм агрессии. Генерал, делилась воспоминаниями его жена, утверждал, что, "если страна ввязывается в захватническую войну, она неизбежно проиграет". Хомма, как стратег, оказывается, прекрасно понимал, что "распространение военных действий является бедой не только для Японии, но и для всего человечества".

Однако госпожа не рассказала о том, как на заседании в генеральном штабе, когда Хомма 2 ноября 1941 года назначили командующим 14-й армии, которая должна была вторгнуться на Филиппины, чтобы, разбив Макартура, завладеть островами, он отнюдь не проявил никаких терзаний о судьбах мира и человечества, о судьбе Японии. Забыв о своем "проамериканизме", тут же согласился "вынуть из ножен меч". Единственно, против чего возражал стратег,- это сроки выполнения приказа (генштаб определил ему на завоевание Филиппин 50 дней). Да и то лишь потому, что был недоволен своей армией - в ней всего две дивизии. Хомма хотел командовать тремя дивизиями.

Это было секретное военное заседание, конечно же, никто о нем в зале суда не знал, и потому не мог использовать этот аргумент, чтобы судить об искренности защитницы. В зале же звучал ее голос, грустный, но твердый. Голос привлекательной женщины, с лаской и любовью глядевшей на человека, охранявшегося теми, кому в совсем недалеком прошлом он внушал страх и трепет.

Несмотря на то, что Хомма был в штатском и довольно неказистом одеянии арестанта (брюки на коленях вздулись, рубашка мятая), он сохранил генеральскую стать, сидел прямо, гордо и независимо. На глазах его навернулись слезы, когда жена, заканчивая речь, сказала: "У меня всего одна дочь, и я желаю, чтобы она когда-нибудь вышла замуж за мужчину, похожего на моего супруга Масахару Хомма".

Чаша симпатий начала склоняться в пользу Хомма. Страшные показания свидетелей, рассказывавших об ужасах "марша смерти", во время которого по вине Хоммы от истязаний, голода, болезней погибли семь тысяч пленных американцев (сколько филиппинцев за этот же марш расстались с жизнью, точно неизвестно), поднявших на Батаане руки вверх, отошли в сторону. В зале суда перестали говорить о пытках и казнях в застенках Кемпетая, сожженных домах, таких вот приказах, подписанных Хомма и расклеенных повсюду в январе 1942 года: японский главнокомандующий "предупреждает", что будут расстреляны десять заложников за каждый случай "попытки причинить вред японским солдатам или частным лицам".

Японцы вели войну против целого народа. Вели самым безжалостным образом, прибегая к преступным методам. Ожесточаясь от сознания того, что, несмотря на тяжелые потери, Народная армия - Хукбалахап (бойцов Народной армии поэтому называли еще хуками) продолжала борьбу, что места павших занимают новые бойцы, что общее число партизан растет, а укрепившиеся народные комитеты обороны обеспечивают партизанам надежную поддержку масс, оккупанты еще больше расширяли карательные операции. Тем не менее пламя национально-освободительной борьбы разрасталось.

В этих условиях Токио приходит к заключению, что наступил момент, когда следует прислушаться к рекомендации, которую дал Исследовательский институт тотальной войны. Еще в начале 1942 года, разрабатывая секретный "план создания великой восточно-азиатской сферы совместного процветания", он рекомендовал предоставить "независимость по типу Маньчжоу-го" (марионеточное государство, образованное японскими милитаристами на оккупированной ими в 1931 году территории Маньчжурии) прежде всего Филиппинам. В какой-то степени японцы рассчитывали на антиамериканские настроения, на недовольство Соединенными Штатами, вызванное нежеланием предоставить независимость, обидами, которые нанесены "старшим белым братом". И хотя, конечно, антиамериканские настроения в силу разных причин (в первую очередь филиппинцы увидели, что новый завоеватель ничуть не лучше прежнего, а в ряде случаев хуже) были не столь сильными, как перед войной, тем не менее ученые из главного японского мозгового центра были отнюдь не оригинальны. В какой-то степени они повторили американский вариант: ведь Соединенные Штаты пришли на Филиппины под предлогом помощи в борьбе с испанцами. На такой же обман пошли строители "сферы сопроцветания".

В мае 1943 года в Манилу прибыл премьер-министр Тодзио. После совещания в апартаментах Д. Макартура в гостинице "Манила" с командованием оккупационных войск и коллаборационистами Тодзио объявил о решении преподнести Филиппинам независимость.

Однако с "дарованием свободы" карательные операции, репрессии оккупантов не прекратились. Более того, усилились. Японцы начали привлекать к подавлению хуков жандармов из марионеточной констабулярии, фалангистов, солдат "частных армий" филиппинских помещиков, наконец, уголовников. Немалый расчет делался на предательство, подкуп (оккупационные власти объявили высокую награду за каждого выданного им, живым или мертвым, бойца Хукбалахап - мешок риса), на психологическое воздействие путем организации демонстраций устрашения - массовые расстрелы целых деревень по обвинению в поддержке Народной армии.

На Филиппинах за время оккупации японцы убили, замучили, закололи штыками, заживо закопали в землю или сожгли 1,1 миллиона человек. Однако после выступления г-жи Хомма о таких людоедских "подвигах" Хоммы, о других преступлениях оккупантов члены американской комиссии стали говорить меньше. В сидевшем на скамье подсудимых генерале стал чаще видеться честный и, в общем, недалекий солдат, вынужденный подчиняться команде свыше, даже поборник мира, проамериканец. Суд склонялся к помилованию. Но так как он был назначен Макартуром, то последнее слово за ним. Слово оказалось твердым как кремень. На запрос о судьбе Хомма пришел ответ: "Казнить!" Тогда-то американские адвокаты, которые к тому времени с позволения, кстати, самого "Американского кесаря" подготовили почву для спасения многих японских военных преступников, решили использовать последний шанс - они организовали даже по тем временам необычную встречу главного судьи с прекрасной половиной подсудимого.

К Д. Макартуру в сопровождении американского военного юриста вошла элегантная женщина. Трудно сказать, какие чувства испытывал Д. Макартур. В Японии (по крайней мере, так говорил журналист, который сегодня занимается реабилитацией казненных генералов) считают, что в принципе госпожа Хомма предприняла верный и почти на сто процентов обещавший успех шаг.

Вот теперь пришло время сказать о нюансе, связанном с переходом катеров по бурным волнам. Оказывается, во время войны на Тихом океане, даже в самый разгар ее, существовало неписаное, негласное, молчаливое американо-японское соглашение: к генералам той и другой стороны относиться по-особому. И когда 1 апреля 1943 года был сбит самолет с адмиралом Ямамото - "палачом Пёрл-Харбора", американское командование всячески, усиленно поддерживало версию, что это чистейшая случайность, что американские ВВС проводили, мол, заурядную операцию, а летчики абсолютно не знали, какая высокая птица летит на японском военном транспорте.

А дело было так: американские дешифровалыцики перехватили донесение, в котором японцы сообщали о Мараруте Ямамото, маршруте его следования. Немедленно доложили в Вашингтон. Так же быстро был получен приказ - сбить адмирала. Приказ великолепно выполнил один из "героев воздуха", ас Томас Жанпьер, "лихой Томас".

Все вышеизложенные обстоятельства гибели адмирала держались в строжайшей тайне. Вот что пишет по этому поводу Р. Левин:

"Риск (нападение на самолет Ямамото.- Л. К.) был огромен. Как отмечает биограф Нимица, атака рассматривалась как "убийство выдающегося лица, что могло привести к политическим последствиям". Однако американцы смогли так обставить операцию, что нападение на самолет японского адмирала и его эскорт не выглядело покушением, а обычным военным действием, в переплет которого по воле недоброго шанса попал один из высших императорских чинов".

Собственно, таким предупредительным отношением к "выдающимся личностям" можно было бы объяснить в какой-то степени и успех похода Макартура из Коррехидора на остров Минданао, откуда он вылетел в Австралию. Вряд ли японцам не было известно и бегство главнокомандующего американских войск на Филиппинах, и его маршрут хотя бы в общих чертах. Тем более что путь был длинным и долгим. Это не узкая "пятиминутка" между Коррехидором и полуостровом Батаан. Японский флот с самолетами постоянно "утюжили" море, особенно вблизи Коррехидора. Вполне допустимо, что еще и поэтому госпожа Хомма чувствовала себя вправе требовать плату за услуги, которые в свое время мог оказать генерал Хомма генералу Макартуру, ведь он тогда был полным хозяином Филиппин и особенно их морей. И у него были свои асы, свои "морские волки", не уступавшие "лихому Томасу".

Кто знает, может быть, Макартур и догадывался, почему дерзнула прийти к нему генеральша.

"Я согласился встретиться с ней,- пишет он.- Госпожу Хомма сопровождал один из американских офицеров, адвокат Хомма в суде. Она, высококультурная дама, обладала большим личным обаянием. Это был один из наиболее трудных часов в моей жизни. Я сказал, что испытываю лично к ней огромнейшую, какую только возможно, симпатию и понимаю всю достойную всяческого сожаления ситуацию, в которой она оказалась. Никакой другой случай, отметил я, не может так более значительно продемонстрировать величайшее зло войны и ужасные последствия для тех, кто никак не влияет на войну. Я добавил, что должен с величайшим вниманием отнестись к рассмотрению того, о чем она мне рассказала".

Д. Макартур оставил приговор в силе. Даже сами американцы назвали суд над Хоммой и Ямаситой в Маниле "узаконенным судом Линча".

Да, Д. Макартур на глазах у госпожи Хомма посылал на казнь супруга. Это ей было тем более горько, что "Американский кесарь" одновременно спасал, например, дядю императора - развратника, пьяницу, за которого не заступилась бы ни одна жена. Борец за справедливость, чистоту, гуманизм, наконец, американизм, спасал человека, который лично приказывал отрубать головы американским пилотам, попавшим в плен.

Из 174 главных военных преступников только семеро получили по заслугам. Почему же все-таки в "семерку" попали Хомма и Ямасита? Здесь много личного. Д. Макартур признавался:

"Они назначили командующим японскими вооруженными силами на Филиппинах самого выдающегося генерала - Томоуки Ямаситу" (ниже будет сказано: "Он (Ямасита) - способный командир, во многом похож на тех, которых я знал по русско-японской войне"). В 1942 году генерал Ямасита провел блестящий рейд вниз по Малайскому полуострову до Сингапура. И он был уверен, что здесь (на Филиппинах) в 1944 году его ожидает такой же успех. Завоеватель хвастливо сообщил миру, что "единственные слова, которые он сказал британскому командующему на переговорах при сдаче Сингапура, следующие: "Все, что я хочу услышать от вас - это "да" или "нет". Я собираюсь задать аналогичный вопрос Макартуру".

Д. Макартур не мог простить этого Ямасите. Такую же обиду он затаил и против Хомма. За послание, которое получил от него на Коррехидоре в январе 1942 года.

"Я,- писал Хомма,- хорошо осведомлен о том, что вы обречены. Конец близок. Вы уже в половину сократили рацион. Я ценю боевой дух ваш и ваших солдат, которые сражаются храбро. Ваши престиж и честь получили высокую оценку. Тем не менее в целях избежания ненужного кровопролития и спасения остатков ваших дивизий и ваших вспомогательных войск я советую вам сдаться".

Не мог простить Д. Макартур подобного ультиматума - явное унижение и позор. К тому же об этом узнал весь мир. Не в силах Д. Макартур забыть, что на земле, где его отец одерживал победы, он потерпел поражение и, бросив армию, отступил. Потерпел поражение именно от Хоммы, у которого к тому же было вдвое меньше солдат. Он, выпускник Вест-Пойнта, бывший начальник генерального штаба, фельдмаршал, располагавший 100-тысячным войском, был бит японскими генералами, солдат которых совсем недавно высмеивал за то, что они "из винтовки-то не могут толком стрелять". Не будь этих способных блестящих стратегов, думал Макартур, его бы звезда полководца сверкала ярче, а главное, не осквернили бы ее пятна таких позорных поражений.

Досада была тем более великой, что Макартур действительно немало сделал для победы на Тихом океане (особенно во второй период войны), что, конечно, приблизило поражение как японского милитаризма, так и третьего рейха. Об этом следует сказать подробнее, чтобы понять мотивы отказа госпоже Хомма в ее просьбе. Как стратег Д. Макартур особенно ярко проявил себя, когда пришел к выводу: один из главных ударов по японской военной машине следует нанести через Филиппины. Освобождение архипелага{10}, по его убеждению, должно было стать одновременно прочным захватом инициативы у японцев на данном направлении. Но следовало еще убедить главу государства, объединенный комитет начальников штабов. Макартуру удалось сделать это.

В целях разработки дальнейшей стратегии президент Рузвельт решил провести в июле 1944 года на Гавайях совещание с участием командующих главными направлениями на тихоокеанском театре военных действий. Президент преследовал также чисто политические цели. С точки зрения Д. Макартура, они были главными. Он утверждал, что встреча продиктована не требованиями войны, не необходимостью решать какие-то стратегические проблемы, а амбициями президента, решившего "сфотографироваться с Нимицем и Макартуром".

21 июля счастливый и довольный Рузвельт (только что его выдвинули кандидатом в президенты от демократов) поднялся на крейсер "Балтимор". Курс - Пёрл-Харбор. Совершенно в другом настроении пребывал Д. Макартур. Мрачный, раздражающийся по любому поводу, он велел снарядить "Батаан" (так "Наполеон Лусона" назвал свой самолет командующего), чтобы отправиться по тому же адресу. Его вывела из себя телеграмма Маршалла, из которой Д. Макартур ничего толком не понял: что за совещание, какова повестка дня, что требуется от него как главнокомандующего? Буркнув: "Полететь, ради позирования для политического снимка", он приказал оставить в штабе все схемы, диаграммы, карты, сводки и т. д. Д. Макартур опасался, что будет в очередной раз опозорен (неприятие какого-либо предложения с его стороны всегда рассматривалось им как бесчестье), если участники совещания отвергнут план наступления на Японию через Филиппины. И президент, и неудачливый бывший кандидат в президенты (Макартур попробовал свои силы в большой политической игре, но был быстро вышиблен из "президентских" гонок) прибыли в Пёрл-Харбор в один и тот же день - 26 июля 1944 года.

Д. Макартур остановился у своего старого знакомого по Вест-Пойнту генерала Роберта Ричардсона. Первым делом он постарался обеспечить себе достойный выезд, потом занялся туалетом, словно собирался на бал. А между тем у причальной стенки уже началось действо. Как только капитан "Балтимора" скомандовал "Стоп", на борт поднялись Нимиц, Хэлси и другие. Все главные участники совета, кроме Макартура. Президент поморщился от неудовольствия, остальные (каждый по-своему) выразили понимание президента. Но вот картина. Похоже, что снимался фильм. Но ехал не актер, игравший генерала. Ехал сам генерал. В огромной черной открытой машине. По бокам, спереди и сзади - эскорт полицейских на мотоциклах. Под оглушительный вой сирен. Д. Макартур, подобно богдыхану, восседал на заднем сиденье. Коричневая летняя куртка, темные очки под длинным козырьком старой фуражки. Шофер лихо подрулил к трапу. Солдаты вытянулись в струнку, отдали честь. Потом аплодисменты. Макартур дождался, когда они закончились, и легко выпорхнул из автомобиля, взбежал по трапу, на мгновенье остановился, чтобы ответить еще на одни аплодисменты, но уже со стороны экипажа "Балтимора", отдал ему честь, потом направился к президенту, окруженный толпой генералов и адмиралов.

Это была первая встреча с тех пор, как семь лет назад Макартур посетил президента в Белом доме (тогда он обосновывал необходимость принять М. Кэсона). Позднее "Наполеон Лусона" вспоминал:

"Я не видел его (президента) много лет - физически он стал просто тенью того человека, которого я знал. Очевидно, дни его сочтены". А в разговоре со своим врачом Эгебергом добавил: "На нем печать смерти! Через полгода сойдет в могилу".

Сам же Д. Макартур, по свидетельству очевидцев, выглядел молодцом.

Однако настроение у него от такого сравнения не улучшилось. Скорее всего он вновь почувствовал превосходство президента - человека и политика. Однако, как и прежде, Д. Макартур не мог до конца понять истоки его силы, а также причины своей безотчетной, стихийной, тщательно скрываемой, в том числе и за маской фанфарона (как в данном случае), робости перед Ф. Рузвельтом. Гибкий политик, провозгласивший в свое время "новый курс", он часто перетягивал у "ультраправых" "канат симпатий" американцев. Может быть, именно экстремизм мешал Макартуру понять президента. Он же ослаблял его политические позиции (а значит, автоматически укреплял позиции ф. Рузвельта). Во всяком случае, позиция автора "нового курса" была большинству граждан США ближе, чем взгляды крайне реакционного крыла американского общества.

Вернувшись в дом Ричардсона, генерал дал волю обуревавшим его чувствам. Он нервно ходил по комнате. Может быть, впервые говорил о "долгих годах борьбы, о своих поражениях и неудачах". Д. Макартур жаловался на "несоответствие руководства" страны, "диву давался" совершаемым "ужасным ошибкам".

"Макартур выглядел морально истощенным,- пишет К. Блэйр,опустошенным". В чем дело? Может быть, виноват перелет из Австралии? Но не до такой же степени, чтобы впасть в депрессию. Подавленное состояние объяснялось не только вновь возникшим при встрече с главой государства комплексом неполноценности. Взойдя на борт "Балтимора", Д. Макартур окончательно понял: его мечта (стать президентом) так и осталась мечтой. К сознанию потери шанса добавилась деталь, для многих кажущаяся мелкой, а для Макартура значительной и от этого особенно горькой: в общем на окружение президента не произвело ошеломляющего впечатления его театральное появление, его наряд, его жесты. В связи с выходом Макартура на борт "Балтимора" адмирал Уильям Лихи (тот самый Лихи, который считал, что начальник штаба Макартур дал слабину, уступив Пирсону и испугавшись шантажа с Исабель), в книге "Я был там" вспоминает:

"Я сказал ему в шутку: "Дуглас, почему вы оделись не по форме?" Он ответил: "Видите ли, вы не были там, откуда я пришел, а там, в небе, холодно".

Конечно, можно было только улыбнуться такому ответу. Все собравшиеся с полным правом могли жаловаться на тяготы службы, на жару или холод. Разговоры о них в этой среде были наивными, излишними, они лишь добавляли новое, не очень выгодное впечатление о Макартуре. Не почувствовать он этого не мог, а потому сердился. К тому же генерал получил оскорбительный и унизительный щелчок от Рузвельта - своеобразный реванш за экстравагантное, а главное, за непочтительное поведение подчиненного. Президент заметил, что туалет Макартура был не в порядке, и когда пришли фоторепортеры, чтобы запечатлеть участников военного совета, Рузвельт одному из них шепнул что-то. Корреспондент, направив свой объектив на брюки Макартура, стал устанавливать резкость. Потомок рыцарей явно рассердился. Президент улыбался.

Однако так ли уж Дуглас Макартур был экстравагантен по сравнению с другими? И далеко ли ушли от него эти другие - участники форума на Гавайях? Программа совещания предусматривала несколько мероприятий. Одно из них осмотр военных вооружений. Президент предпочел сделать это в открытом лимузине обязательно красного цвета. Таких на Гавайях было всего два - у шефа пожарной команды и у владелицы самого большого в Гонолулу заведения с проститутками. Мадам-хозяйка умоляла офицеров из штаба Нимица воспользоваться ее автомобилем. Соблазн был велик, но на этот раз офицеры устояли - слишком широкой известностью пользовались и мадам с автомобилем, и ее "институт далеко не благородных девиц". А вдруг пронюхают репортеры?.. Поэтому воспользовались транспортом пожарников.

Д. Макартур пережил на Гавайях и светлые моменты. Ему нужно было возвратиться в Австралию "на коне", и он взобрался на него, убедив подавляющее число других участников совета в том, что дальнейшее наступление на Японию следует вести после Филиппин, то есть после изгнания японцев либо с архипелага в целом, либо, на худой конец, хотя бы с одного острова. Трудно сказать, какой ценой вырвал эту, пусть маленькую, но победу, Макартур. Предполагают, что он ловко сыграл на недовольстве общественного мнения СИТА большим количеством потерь в живой силе на Тихом океане. Оснований для подобных настроений было более чем достаточно. Случалось, американские генералы не могли похвастаться умением одерживать победы даже числом. Достаточно вспомнить Батаан. Ну, ладно. Это было начало войны. Элемент внезапности. Отсутствие подготовки и т. д. Но вот прошли первые шоковые дни, месяцы. На американскую общественность угнетающе действовали растущие цифры убитых. Погиб летчик Джозеф Р. Кеннеди, сыновья Гарри Гопкинса (один из главных помощников президента Рузвельта) и сенатора Леверетта Солтонстола, служившие в морской пехоте. Таким образом, к массе павших, о которых, кроме командования, похоронных ведомств и семей, никто не знал, прибавились известные имена. И это при том, что американские дивизии получали огромное количество самолетов, танков, пушек, всякого другого оружия, что должно было сократить число солдатских жертв. Рузвельт боялся, как бы "излишне пролитая кровь" не отразилась на его авторитете. Поэтому, когда Макартур сумел доказать, точнее пообещать, что Филиппины обойдутся США меньшими потерями, президент согласился. Был и еще у Д. Макартура один, особенно убедительный аргумент: если опоздаем на Филиппинах, власть там возьмут левые.

Судя по всему, победа далась нелегко. Д. Макартур убеждал Рузвельта несколько часов. Готовясь ко сну, президент попросил у врача аспирин и при этом пробормотал:

"А знаете что, приготовьте-ка мне еще одну таблетку, которую я приму утром. За всю мою жизнь никто так со мной не говорил, как Макартур".

Каковы были прощальные слова президента Д. Макартуру, никто не слышал. Сам же генерал передавал их в двух редакциях. Первая звучала так: "Мы не обойдем Филиппины. Продолжай следовать своему плану. И да хранит вас бог". Вторая, более театральная и драматическая: Макартур собирается покинуть комнату, печален, мрачен, расстроен, думая, что не убедил президента. Как вдруг Рузвельт окликнул его и сказал: "Хорошо, Дуг, вы победили! Но после этого мне придется чертовски трудно с этим старым медведем Эрни Кингом" (Эрнста Кинга, шефа военно-морских операций, главнокомандующего ВМС США, Макартур невзлюбил давно, он считал, что адмирал умаляет его достоинства, чинит всяческие препятствия, перебегает дорогу).

Не умаляя достоинств и заслуг Д. Макартура, следует все же подчеркнуть: разгром японского милитаризма, освобождение Филиппин, избавление Австралии от угрозы вторжения императорской армии, отдельные успешные, важные по своему значению операции были следствием, продолжением (конечно же, необходимым и важным) тех решающих, поистине глобальных операций, которые провели против гитлеровцев Вооруженные Силы СССР, самостоятельно или совместно с союзниками. Предоставим слово науке, фактам, документам. Осенью 1942 года японская ставка сосредоточила в районе, прилегающем к Австралии, силы армии и флота с целью вторжения на материк. На острове Гуадалканал, в группе Соломоновых островов, где противостояли друг другу американские и японские соединения, 18 ноября 1942 года японцы предприняли энергичные атаки. Однако на следующий день, после начала контрнаступления Красной Армии под Сталинградом, в императорской ставке стали обсуждать не проблемы, связанные с развитием успеха в бассейне Тихого океана, а обстановку на советско-германском фронте. 26 ноября ставка дала указание наступающим японским частям на острове Гуадалканал перейти к обороне, а 1 февраля, когда стало известно о капитуляции немецко-фашистских полчищ под Сталинградом, японские войска начали эвакуацию с Гуадалканала. Австралия была спасена от японского нашествия.

Японские вооруженные силы и вермахт готовились также к оккупации Индии после взятия немцами Сталинграда, Северного Кавказа и прорыва германских войск через Кавказ на юг. Встреча японских и немецких войск планировалась в районе восточнее Хайдарабада. Победа Советской Армии под Сталинградом и на Кавказе перечеркнула и этот план.

Освобождение Филиппин проходило в условиях заката мощи японской военной машины. Вся стратегическая обстановка на Тихом океане изменилась в связи с общим переломом в ходе второй мировой войны.

Япония начала утрачивать стратегическую наступательную инициативу на тихоокеанском театре еще и потому, что лучшие дивизии, половину артиллерии и почти две трети танков японский генштаб держал у советских границ. Когда в сентябре 1943 года Италия капитулировала, дешифровальщик службы союзников перехватил следующее мрачное сообщение японского военного атташе в Лиссабоне, направленное в Токио:

"По здешнему общему мнению, исход нынешней войны решен, и теперь только вопрос времени. В приговор, конечно, включается исход войны и на Тихом океане".

- Как же правы они были в Лиссабоне! - восклицает летописец войны шифров. Начало конца появилось, стало очевидным.

На календаре 19 октября 1944 года. К острову Лейте подошла армада из 700 кораблей США с 174000 солдат. На каждого американского солдата, как подсчитал сам Д. Макартур, приходилось примерно по тонне боеприпасов. Таким образом, он оказывался во много раз "тяжелее" своего японского противника. Макартур торопился. Начался сезон дождей. Берег для высадки был весьма неблагоприятным. Главнокомандующего отговаривали от операции. Раздались осторожные голоса: "Может быть, повремените?" Но Макартур проявил твердость.

20 октября начался обстрел. На Дугласе Макартуре была новенькая униформа цвета хаки, темные очки, известная всем видавшая виды фуражка. Как рассказывает Уитни, в карман он опустил все тот же пистолетик-талисман отца все с теми же словами: "Никогда не попаду живым в руки противника".

Первая партия морских пехотинцев устремилась к филиппинским берегам. Не дожидаясь сообщения о ходе операции, Д. Макартур переходит с боевого корабля "Нэшвилл" на десантное судно - к берегу! Однако оно никак не могло пристать. Вдруг Д. Макартур услышал стрекот, клацанье кино- и фотокамер. Какое-то прозрение, глас свыше! Он прыгнул в воду. По колено в волнах генерал двинулся к берегу, как Иисус Христос, только не "аки посуху", а по дну. Д. Макартур был щедро вознагражден за свою находчивость - великолепный снимок: "Американский генерал по пояс в воде идет спасать Филиппины" опубликовали сотни газет и журналов. Позднее эпизод запечатлели в бронзе. А на самом острове Лейте в мраморе. Вот он, главный реванш за бронзу соперника в Вест-Пойнте.

Немного обсохнув, Д. Макартур взялся за сообщение президенту Рузвельту. Начиналось оно так:

"Близ Таклобана, Филиппинские острова, октябрь, 20, 1944.

Дорогой господин президент! Сия бумага написана на морском берегу около Таклобана, где мы только что высадились. Это будет первое письмо из освобожденных Филиппин. Я подумал, что оно пригодится для вашей филателистической коллекции. Надеюсь, так и будет".

Далее шел текст обычного военного донесения.

Отписавшись в Вашингтон, Д. Макартур велел настроить передвижную военную радиостанцию. Взяв микрофон, он обратился к филиппинцам с короткой взволнованной речью, в которой сообщил, что выполнил свое обещание: "Я вернулся. Благодаря всевышнему, наши вооруженные силы снова на филиппинской земле..."

Вот главная победа Макартура, вот в чем его своего рода величие. Следует сказать, что Д. Макартур именно благодаря своим личным качествам способствовал поддержанию духа американских войск, утверждению веры в победу. В военных кругах союзников считают, что Д. Макартуру следует воздать по заслугам за пропагандистское обеспечение боевых действий на Тихом океане, что отнюдь не менее важно, чем материальное обеспечение. "Американский кесарь" показал себя скорее блестящим мастером по мобилизации духа. Представляете, Д. Макартур под обстрелом японцев наперекор волне идет к берегу. В такой ситуации ни один морской пехотинец не повернет назад. Д. Макартур первым из генералов вместе с солдатами ступает на землю Филиппин. Вот это полководец! Впоследствии он повторял этот прием часто. И несмотря на нарочитость, театральность, каждый прыжок в морскую пучину действовал завораживающе, неизменно поднимал авторитет всего американского генеральского корпуса.

Или вернемся к совещанию на Гавайях. Конечно, генералов покоробило. Но миллионам американцев такой выезд, заснятый кино- и фоторепортерами, чрезвычайно понравился. А что до подробностей, что на самом деле стояло за этим, они не знали. Так же, как они не знали историю с красным автомобилем, на котором разъезжали президент и Д. Макартур. "Но ведь все красиво, лихо! По-американски". А перелить монеты на пятую звезду генерала?

Конгресс проголосовал за введение еще одного звания - генерала армии с добавлением на погоне пятой звезды. Первым это звание было присвоено начальнику генерального штаба Маршаллу, командующему военно-воздушными силами США Г. Арнольду, Эйзенхауэру и Д. Макартуру. Причем Д. Макартур удостоился такой чести благодаря Лейте. Главный каптенармус штаба разыскал в Таклобане портного и велел ему срочно переделать мундир Макартура, вернее, не весь мундир, а только воротничок, чтобы прикрепить пятую генеральскую звезду. Саму же звезду (не терпелось украсить себя ею, из Вашингтона же оказии в ближайшее время не ожидалось) было решено изготовить на месте. И ее изготовили. Да как! Отлили из монет шести стран, войска которых находились под командованием генерала Макартура (США, Австралии, Новой Зеландии, голландской Вест-Индии, Голландии, Филиппин) .

Символично, конечно. Каждый, правда, воспринял символику по-своему. Филиппинцу, как говорили мне в Таклобане, виделось в ней нечто зловещее "так и сама свобода будет перелита в американскую форму". Австралийцев, новозеландцев это покоробило. Американцев, напротив: восторг, гордость, восхищение генералом, способным на создание еще одного символа величия Америки.

Или взять посещение концлагеря в манильском университете св. Фомы! Изможденные полулюди, в грязных лохмотьях, изуродованные, еле двигавшиеся, они плакали от радости и счастья. И тогда генерала охватило глубокое чувство, он, не скрывая волнения сказал: "Пришел прекрасный, никогда не забываемый момент - быть спасителем жизни, а не носителем смерти".

Наверное, он был искренен так же, как в тот момент, когда диктовал ответную телеграмму по случаю присвоения ему титула "Отца года", произнося слова:

"По профессии я солдат и очень горжусь этим, но я еще более горд, несравненно более горд тем, что я - отец. Солдат разрушает, чтобы строить, отец только строит и никогда не разрушает. Один носит запасы смерти, другой воплощает в себе созидание и жизнь. И хотя орды смерти могучи, батальоны жизни все-таки сильнее. Моя надежда зиждется на том, что мой сын, когда я уйду из жизни, будет помнить меня не на поле боя, а дома..."

Конечно, такие речи способствовали консолидации антигитлеровской коалиции, убеждали американцев, что следовало крепить союз всех сил, прежде всего союз с СССР против фашизма, японского милитаризма.

Даже его на первый взгляд примитивный лозунг "Я вернусь!", обращенный к филиппинцам, сыграл известную положительную роль. Это потом коммунисты, хуки увидели у Макартура тот камень за пазухой (прежде всего бездействие в то время, когда японцы избивали, уничтожали левые движения во время оккупации, а после войны откровенный курс на расправу с филиппинцами, выступавшими под лозунгами демократии, на поддержку реакции и сохранение американского господства в новых формах), которым, по словам филиппинского историка, наносились разрушительные, порой смертельные удары по нации. Но в годы борьбы против оккупантов это "Я вернусь" придавало дополнительную энергию, расширяло социальную базу движения сопротивления. Ведь сознание того, что на выручку филиппинцам идет Макартур, идут Соединенные Штаты, которые являются союзниками СССР, которые воюют против гитлеризма и милитаризма, окрыляло и воодушевляло.

А если взять казнь Хоммы? Она была представлена как проявление твердости, даже принципиальности "Американского кесаря", его верности идеалам гуманизма. Миллионы либо пострадали от злодеяний японских оккупантов, либо были свидетелями их. Но ведь карающая рука Макартура опустила меч справедливости далеко не на всех. Мало кто знал об истинных мотивах решения "кесаря". Вернемся поэтому к тому, с чего начали главу.

- В отличие от Нюрнбергского, где было четверо судей - от СССР, США, Англии и Франции,- рассказывает государственный советник юстиции 2-го класса, доктор юридических наук, профессор М. Ю. Рагинский,- трибунал для Дальнего Востока состоял из представителей 11 государств, пострадавших от японской агрессии: СССР, США, Китая, Англии, Франции, Австралийского Союза, Нидерландов, Индии, Канады, Новой Зеландии, Филиппин. Вопрос о председателе трибунала (опять-таки в отличие от практики Нюрнберга) Вашингтон решил в одностороннем порядке. Командующий американскими оккупационными войсками Д. Макартур назначил председателем австралийского судью У. Уэбба. Далее, устав трибунала утверждался не державами-победительницами, а одним Макартуром. Следует отметить, что в результате подобной процедуры был закрыт доступ в трибунал Монгольской Народной Республике. А ведь Монголия была жертвой японской агрессии и сама внесла немалый вклад в разгром Квантунской армии!

Суду были преданы 28 человек. Во время процесса бывший министр иностранных дел Мацуока и бывший военно-морской министр Нагано умерли. Окава, один из идеологов японского фашизма и расизма, был признан невменяемым: диагноз - сифилитический менингоэнцефалит (болел сифилисом тридцать лет). Принцу Коноэ дали возможность покончить жизнь самоубийством накануне ареста.

Список обвиняемых был далеко не полным. Штаб Макартура вывел из-под удара многих видных политиков - вдохновителей агрессии, определявших курс страны.

Многих крупных военных преступников, арестованных после капитуляции, Макартур освободил. Что касается представителей японских монополий дзайбацу, то главный обвинитель от США Джозеф Кинан не удовольствовался их освобождением, а даже постарался подвести под это "теоретическую базу". Он заявил:

"В Германии промышленники держали стремя, когда Гитлер садился на свое чудовище. Японские же банкиры и крупные коммерсанты если и держали стремя, то только под дулом наведенного пистолета".

Освобождение руководителей военно-промышленного комплекса, как это стало ясно позднее, было важным звеном "обратного курса" американцев, которые видели в Японии не былого противника, а союзника в антисоветской политике. 7 марта 1950 года Макартур издал циркуляр No 5, в котором было прямо сказано, что "все военные преступники, отбывающие наказание, могут быть досрочно освобождены".

А если вспомнить об "отряде 731", который разрабатывал бактериологическое оружие? Среди непосредственно занимавшихся дьявольским делом имя профессора Сиро Исии. Он руководил "исследованиями" и "экспериментами", под его началом находились три тысячи ученых, техников, военнослужащих. После экспериментов многих "подопытных военнопленных", в том числе американцев, сжигали в крематориях как дрова - С. Исии называл свои жертвы "дровами".

"Генерал Дуглас Макартур,- писала английская газета "Обсервер",- лично одобрил сделку, в соответствии с которой японцы - сотрудники "отряда 731" освобождались в обмен на их информацию об исследованиях в области бактериологической войны".

Вот почему приговор в Маниле и назван "узаконенным судом Линча". Это была месть "Наполеона Лусона" Хомме и Ямасите за свой позор. Утолив жажду крови за счет личных врагов, Д. Макартур отправил так называемый "меч справедливости" в ножны из разглагольствований о "высшей справедливости" и "необходимости противостоять советской военной угрозе".

Сегодня многие американцы считают, что Макартуру не следовало описывать свою встречу с госпожой Хомма. Слишком явно, таким образом, он обнаружил свою душу, желание отомстить обидчику. Ну, ладно, Хомма. Но мстить женщине, как бы она ни способствовала поддержанию кровожадных наклонностей супруга, это уже не по-мужски, не по-джентльменски. Да еще упиваться публично своей местью. Но и это могли бы простить.

Однако спасение организаторов бактериологической войны - это уже не только не по-джентльменски, это уже не по-людски, не по-христиански, даже не по-американски, если говорить о подавляющем большинстве американцев. А может быть, здесь как раз и заложен тот главный ключ к разгадке тайн характера, личности "Американского кесаря"?

27 сентября 1945 года к американскому посольству в Токио подрулил черный "даймлер-бенц". Из него вышел небольшого роста человек в цилиндре, визитке и полосатых брюках. Это был император Японии. Сразу же произошла заминка. Лорда - хранителя печати, который всегда фактически вел переговоры (не поднимая глаз на императора, он время от времени вставлял: "император желали бы знать... его величество думают..."),- остановили в дверях морские пехотинцы. Они пропустили только переводчика. В это время Джин шмыгнула за занавеску. Когда позднее Макартур хотел рассказать супруге, как выглядел император, она сказала: "А мы его видели..."

"Одним из результатов второй мировой войны,- пишет американский исследователь Рональд Левин,- является превращение генерала Макартура фактически в императора Японии".

Получив назначение на пост командующего оккупационными войсками, Д. Макартур отправился в Японию в первом эшелоне американских войск. Летел он через Окинаву. Ему хотелось первым ступить на землю побежденного противника. Он даже подвергал себя известной опасности, потому что не все в Японии (самураи, камикадзе, например) собирались выполнять приказ сложить оружие. Многие оправдывали желание дать бой американцам на собственной земле слухами о том, что не император объявил о капитуляции, что его голос подменили. Однако Д. Макартура это не остановило. Он понимал: если кто-то и говорил голосом императора, то сообщение о разгроме Квантунской армии никто не мог придумать. Даже самые отчаянные головы поняли - война проиграна.

Войдя в первый раз в здание посольства США в Токио (после капитуляции Японии), Д. Макартур остановился перед портретом Вашингтона. Он вытянулся по-вест-пойнтски, отдал, как учила мать, честь и громко, чтобы слышали все, сказал: "Генерал, на это ушло много времени, но мы наконец сделали это".

Император при дворе "Американского кесаря"

Назначение на пост главнокомандующего вооруженными силами союзников Д. Макартур приравнивал к избранию президентом (пусть не США, но ведь Япония тоже держава). Иллюзию поддерживал обрушившийся на него поток наград, поздравлений, восторженных писем и телеграмм. Изо всех сил старались филиппинские друзья генерала. Президент Рохас говорил о "физической и моральной храбрости Макартура": К. Ромуло, выступая в палате представителей США, витиевато распространялся о великолепной способности Д. Макартура понимать душу простого человека Востока, о его великом вкладе в улучшение взаимоотношений между народами. Будущий министр иностранных дел Филиппин подчеркнул и такой момент: белый человек потерял достоинство в глазах азиатов (имеется в виду колониальная политика европейских держав и США; в свою очередь, японцам, их пропаганде удалось расширить пропасть между Востоком и Западом) . И вот эту пропасть, пел дифирамбы К. Ромуло, ликвидировал Макартур, он построил между ними мост, а значит, восстановил доверие к белому человеку.

Возвышению в собственных глазах Д. Макартура способствовало решение филиппинского правительства сделать его почетным гражданином страны, занести его имя навечно в список роты филиппинских вооруженных сил, чтобы во время переклички при имени "Макартур" всегда следовал ответ: "Духом здесь!", приставить (до конца жизни) почетный эскорт телохранителей (отряд из 12 солдат филиппинской армии), выпустить филиппинскую монету с профилем Макартура и надписью "Защитник-освободитель".

Вот в немалой степени почему Д. Макартур не потрудился надеть парадный, официальный мундир, и принимал в первый раз императора в каждодневной форменной рубашке с расстегнутым воротом. Оттого встреча выглядела нелепой. Ее можно сравнить со сценой, когда разодетый в галуны швейцар при дорогой гостинице раболепно открывает дверь длинноволосому, в потертых джинсах туристу. Конечно, унижение. Собственно, это была еще одна капитуляция Японии. Но если первая проходила на глазах всего мира, то здесь - только на глазах спрятавшейся Джин, которая в свое время так надеялась на вазы, подаренные отцом этого человека отцу ее супруга.

Хирохито родился в Токио 29 апреля 1901 года, первенец в семье наследного принца Иосихито и его 18-летней жены принцессы Садоко. Поскольку однажды, в силу естественного хода событий, этот ребенок должен был занять японский престол, его имя выбиралось с особой тщательностью. "Хирохито" в приблизительном переводе означает "широкая благожелательность". В январе 1924 года Хирохито женился, а в 25 лет, когда умер отец, стал императором Японии. Это случилось на рождество 1926 года.

Император, на которого японцам запрещалось даже смотреть, предстал, вспоминают очевидцы, как обыкновенный, даже неказистый человек (в то время ему было 44 года). Обвислые плечи, чаплинский, немного смешной и заурядный профиль, подбородок, указывающий на отсутствие воли. Его движения были неуверенными, часто казалось, что он вот-вот споткнется обо что-то и упадет. Усы росли неровными кустиками, лицо покрыто пятнышками, а глаза за толстыми линзами очков напоминали бусинки, которыми наделяют плюшевых медвежат или котят, чтобы они "видели".

В личных покоях, то есть во дворце, император ходил в замызганной одежде и стоптанных туфлях. Он подолгу не брился (если, конечно, не должен был покидать дворец). В молодости будущий микадо путешествовал по Европе, где приобрел вкус к джазу, виски и гольфу. Хирохито увлекался морской биологией. После обеда он проводил многие часы в лаборатории, изучал под микроскопом морских обитателей, делал с них слайды и потом писал книги. Такой портрет императора часто рисуют американские журналисты, писатели. Они представляют его человеком слабым, безвольным, ничего не решающим и не решавшим. Как обвинять такого в развязывании войны, в преступлениях? Что, мол, взять с любителя рыбок, виски и джаза, который к тому же был вовсе не тщеславен, даже не хотел создавать империю "Великой азиатской сферы сопроцветания"?

На самом же деле все выглядело не совсем так. Хирохито, бесспорно, сильная личность. Он полностью отдавал отчет своим поступкам. 29 апреля 1986 года, когда состоялся официальный прием по случаю 85-летия со дня рождения Хирохито, император заявил, что военные годы были для него самым трудным временем. В тот же вечер в центральной части Токио состоялся митинг, участники которого заявили: "Мы не можем безропотно праздновать юбилеи императора, потому что он несет ответственность за войну".

В книге "Американская оккупация Японии" Майкл Шаллер пишет о том, как по мере приближения заката императорских побед разгуливалась фантазия американских "патриотов", мечтавших отомстить японцам за позор Пёрл-Харбора и Филиппин, за поражения на Тихом океане. Так, сенатор Теодор Билбоу требовал подвергнуть стерилизации всех японцев. Институт Гэллапа провел опрос, в результате которого выяснилось, что 13 процентов американцев выступают за полное истребление японцев.

Был даже разработан проект выведения "новой породы" японцев: "искоренения врожденного варварства японцев" путем "скрещивания их с тихими и послушными жителями островов Тихого океана". На полном серьезе, как отмечает солидная гонконгская газета "Эйшн Уолл-стрит джорнэл", это предложение рассматривал и изучал президент Трумэн. Не случайно работницам на японских фабриках перед окончанием войны власти стали раздавать таблетки с цианистым калием, который следовало принять в ту минуту, когда они подвергнутся насилию со стороны американских солдат. Вполне возможно, в Японии узнали о результатах опроса и решили принять соответствующие меры. Но в немалой степени хранители чести японских женщин судили по себе, по своим солдатам, которые на оккупированных территориях выступали в одной роли - насильников. Конечно же, японцы, боясь мести, испытывали страх.

Надо отдать должное находчивости Д. Макартура: он чрезвычайно ловко, по-своему умно и выгодно использовал эти страхи японцев. Боязнь подвергнуться унижению, оскорблению, стерилизации, физическому уничтожению Макартур заставил работать прежде всего на себя и на капиталистическую систему американского образца. Он сразу отмежевался от тех 13 процентов, которые требовали безжалостных расправ, "скрещивания" и т. д. Этот жест выдавался как естественное проявление натуры Макартура, его внутреннего мира, порядочности и т. д.

На самом деле Д. Макартур, даже если бы и хотел проучить японцев по методу сенатора Т. Билбоу, он бы не смог этого сделать. По ряду причин. Многие, с кем американцы считали нужным расправиться, прежде всего коммунисты, были уничтожены, в Японии за годы войны ряды тех, кто выступал за социальную справедливость, поредели. Подвергать же стерилизации управляющих Мицубиси, любого представителя класса капитала - этого американская буржуазия не могла позволить. Еще не остыли печи Освенцима и Майданека, еще выходили полуживые люди из камер пыток и лабораторий, где подвергались "совершенствованию низшие расы". И взяться за повторение фашистских дел? Немыслимо! Немаловажным является и то обстоятельство, что демократические традиции в США, несмотря на деформацию, на деятельность ультраправых, сохранялись. У них было немало защитников, которые, безусловно, выступили бы против предложенной формы геноцида.

Макартур же ведет свою игру дальше. Конечно, он против "уничтожения японцев", против мер по "исправлению их врожденного варварства". Жесткий антикоммунист, освободитель преступников, готовивших бактериологическую войну, покровитель карателей, уничтожавших бойцов партизанских отрядов на Филиппинах, предстает благодаря тому, что отмежевывался от тех, кто за "истребление", в облике демократа, гуманиста, христианина. Он даже принял меры, чтобы заставить американского солдата вести себя в Японии прилично. Одна из них - поощрение открытия публичных домов, куда нужда загнала многих японок (цианистый калий они оставили дома).

Когда Макартура направили в Токио, перед ним были поставлены задачи, определенные Потсдамской конференцией: высадить на островах американские войска, демилитаризировать страну, наладить ее управление. Первым делом после вступления в новую должность Д. Макартур направил благодарственную телеграмму Трумэну и тут же принялся разрабатывать свои основные принципы (вернее, формулировать их "в своем преломлении" для прессы, принципы определились гораздо раньше), которыми собирался руководствоваться. Конечно же, Д. Макартур остался верен себе. Прежде всего собственная персона:

"Я должен был быть экономистом... Я должен был перестроить нацию... Я должен был заполнить образовавшийся политический, экономический и духовный вакуум концепциями чести, справедливости, сострадания".

"Американский кесарь" горделиво поставил в известность мировую общественность о том, что использует прежде всего свой собственный опыт организации им оккупационного порядка на одном из участков линии перемирия на Рейне после первой мировой войны и филиппинский опыт отца. Как будто не существовало документов Потсдамской конференции, как будто еще не были разработаны принципы и рамки деятельности оккупационной администрации.

К моменту окончания войны в японской армии было семь миллионов солдат. Половину из них успели перебросить на свои острова (ведь в японском генеральном штабе серьезно думали об оказании сопротивления союзникам "у себя дома"). По первоначальному плану их должна была разоружать 8-я американская армия. Однако довольно скоро это дело передали японским штабам, которые стали называться "демобилизационными бюро". Можно представить себе, как шел "демонтаж" военной машины. Во всяком случае, "бюро" смогло сохранить офицерский корпус, "привести в порядок" многие ценные, в том числе разведывательные, документы, распорядиться должным образом новейшим оружием, находившимся в стадии доработки. Одним словом, происходила "демобилизация для будущей мобилизации". Нечто подобное наблюдалось и с "духовным разоружением".

15 декабря 1945 года Д. Макартур издал указ, который лишал синто ее государственного статута. Синто была официальной государственной религией, а во время войны стала строгим, неукоснительным моральным уставом (религия утверждала, что солдат, убитый в бою, сам становится божеством). Синто весьма сложный религиозный комплекс, представляющий некий тесно связанный и приведенный в стройный порядок набор из патриархальных верований, представлений о патриотизме, убеждения, что император, японцы (не как конкретные лица, а как абстрактное понятие), японская земля являются священными. Монарх к тому же - порождение богини солнца. Синто проявляется прежде всего в обожании императора.

И вот сын богини солнца перед всего лишь "стопроцентным американцем". Д. Макартур видел, что Хирохито нервничает. Он предложил ему сесть и протянул американскую сигарету. Рассыпаясь в благодарностях через переводчика, а не через лорда - хранителя печати, самодержец принял ее. Стал прикуривать. Руки сильно дрожали. Хозяин мог бы поднести зажигалку. Но он спокойно наблюдал за гостем.

Зачем нужно было унижать таким образом царственную особу? Неужели из мести? Скорее всего Д. Макартур придерживался установки, полученной из Вашингтона: следует лишить императора "мифа о божественном происхождении". Но здесь пробудился и личный интерес.

Макартуру нравилось быть "Наполеоном Лусона". Но что такое Филиппины! Хотелось быть "Наполеоном Японии", через нее - "кесарем Азии", Тихого океана.

Однако сейчас, в этот сентябрьский день, вопрос о том, как поступить с "божественным происхождением", не ставился. Хирохито пришел к Макартуру только за одним - за спасением собственной жизни. Обратился он по верному адресу. Д. Макартур как политик понимал, что Хирохито - та фигура, которую следует не только уберечь, но и не допустить даже разговоров о "скучных трудах" его величества в области морской биологии.

Уважая себя, уважая в себе самом кесаря, Д. Макартур на людях предупредительно относился и к японскому императору. Когда членам японской делегации показали проект документа о капитуляции, они ужаснулись: "Разве можно так?" Ведь там было написано: "Я, Хирохито, император Японии..." - и попросили заменить "я" на "мы". Д. Макартур немедленно согласился.

Он не разрешил адмиралу Хэлси проехаться по улицам Токио в американском седле (его прислали ковбои) на белой лошади японского императора. Это уронило бы достоинство самодержца в глазах народа. Хэлси все-таки частично осуществил мечту и проскакал по Токио. Правда, на лошади, которую вывели не из императорской конюшни, а, кажется, из цирка. Однако какая разница: лошадь-то цокала под победителем и попирала таким образом землю императора, а уступали дорогу наезднику - адмиралу ВМС США подданные микадо. И вот этот на первый взгляд скорее несуразный, чем забавный случай, как раз точно опреляет истинную позицию Макартура: он не давал в обиду императора по большому счету, как важный институт власти, как часть государственного механизма, к которому относится также конюшня императора (журнал "Нью-Рипаблик", анализируя поведение Д. Макартура по отношению к императору, отметил, что полномочный представитель Белого дома и Пентагона ставил перед собой прежде всего цель поддерживать "консервативные социальные и экономические элементы Японии, которые стояли за спиной этой войны и которые с удовольствием готовили бы следующую"). Но американский цезарь чуть-чуть "ставил на место" лично Хирохито: умаляя его "божественность", тем самым прибавлял дополнительные черты к своему собственному ореолу необыкновенного человека.

Д. Макартур, казалось, серьезно решил ограничить поле деятельности правого духовного экстремизма. К тому же к концу войны в душе почти каждого японца зародились сомнения относительно синто. Вот еще почему Макартур обрушился на идеологию милитаризма, она подорвала свой авторитет в народе, и спасать ее означало вызвать против себя недовольство людей. В этих условиях представлялось выгодным выступить в роли реформатора, воителя против отсталых традиций. Государственным органам объявили о запрете оказывать помощь защитникам синто, субсидировать их. Упоминание о синто изъяли из школьных учебников (чуть позднее эти же учебники подверглись дальнейшей чистке от многого из того, что способствовало насаждению и воспитанию милитаризма). Все символы синто исчезли с общественных зданий. Срыли 8000 монументов во славу синто.

Вместе с тем Макартур торопился перехватить инициативу, он опасался: не навяжи он Библию, не заполни учебники новыми формулами, вакуум заполнят коммунисты. Д. Макартур широко открыл двери "американским идеалам". Десять миллионов экземпляров Библии по просьбе Макартура было завезено в Японию, что, по мнению главнокомандующего, означало совершение "величайшей духовной революции, какую только знал мир".

Вместе со Священным писанием на острова хлынули голливудская продукция, американские радиоволны затопили японский эфир, реклама, восхваление всего американского приобрели невиданный размах. Япония превратилась в своего рода лабораторию духовного вторжения в Азию и страны Тихоокеанского бассейна.

Но вот что интересно. По мере расширения американской идеологической экспансии происходило изменение в отношении к синто. В чем дело? Основная причина - рост рядов компартии, консолидация антивоенных, антиимпериалистических сил. Синто всегда была мощным источником и вдохновителем милитаризма господствующих, эксплуататорских классов. И разве мудро ослаблять ее до бесконечности! Если всякая религия лучше, чем коммунизм, то синто и подавно. Именно в этот период Д. Макартуру пеняли на то, что он поторопился распустить Кемпетай - кто же будет выслеживать, арестовывать "носителей крамолы"? Лишиться такой управы на коммунистов! И вот Д. Макартур, выступая с речью, говорит, что, хотя сам "воспитан как христианин, целиком и полностью придерживающийся христианского учения", он "всегда искренне восхищался многими основными принципами, определяющими восточные верования".

"Христианство,- извинялся Д. Макартур за предыдущие поспешные решения,- не отличается от них так сильно, как можно подумать. Между ними (религиями.- Л. К.) существуют небольшие различия, но каждое и каждая могут получить дополнительную энергию путем лучшего понимания другой..."

Вспомним: если бог, религия гарантируют нам идеальный миропорядок, значит, они необходимы.

Это была уже программа. Программа объединения восточных верований с модернизированным христианством для борьбы против передовой общественной мысли и ее носителей. В Японии Д. Макартур провел блестящий эксперимент, который продемонстрировал, как культурные ценности, рожденные в рамках патриархального сознания, средневековой религии, могут сочетаться с самой вульгарной, самой современной "религией", в которую превращена реклама. Так, американские компании "Дженерал моторс" или "Юнайтед фрут" рекламировали в Японии холодильники, пылесосы, морс, салат, мороженое в японских храмах под старинную музыку, сочиненную для религиозных обрядов. Девы (в этот момент они становились чуть ли не святыми) пели старые песенки во славу... кока-колы или механической зубной щетки.

Сторонники синто, внешне довольно быстро приспосабливавшейся к современности, точнее символам (в основном американским) современности, почувствовали себя увереннее после того, как Макартур изменил к ним свое отношение и особенно после принятия конституции Японии. Новый основной закон страны Д. Макартур поручил составить Мацумото, которого называли за его архиреакционность "железная рука". Однако он сочинил такое, что даже в штабе оккупационных войск смутились. Проект новой конституции не влезал даже в самые гибкие рамки буржуазной демократии.

В данном случае, думается, это была игра Макартура. Мацумото написал именно то, чего ожидал от него "Наполеон Лусона", дабы иметь возможность продемонстрировать свой демократизм. Ведь именно Д. Макартур собственноручно взялся (великолепная демонстрация!) переделывать, исправлять проект Мацумото. Он вычеркнул наиболее одиозные пассажи и таким образом, сделав из "реакционного сырья" "прогрессивный документ", мог претендовать на репутацию реформатора, на право объявить: "оковы милитаризма и феодализма", "палочная дисциплина, которой подвергались душа и тело японского народа, ликвидированы" (из новогоднего послания Д. Макартура).

После сообщений о работе над конституцией акции Макартура поднялись еще выше. Его даже сравнили с Фридрихом II, королем прусским, который оказывал покровительство Ламметри. Как известно, французский философ вел непримиримую борьбу с шарлатанством французских врачей, которые коснели в старых предрассудках и ничего не хотели знать об успехах медицины в других странах, о новых методах лечения. Ламметри обращался к совести своих коллег, он говорил, что специалист, который не следит за успехами медицины вне пределов Франции, не может быть честным гражданином. Это жулик, обманывающий публику.

Парижский медицинский факультет отдал приказ сжечь публичные выступления Ламметри. Он подвергся оскорблениям, гонениям, его уничтожали как врача, мыслящего человека, как исследователя. Грозили физической расправой. И вдруг Ламметри получает поддержку с совершенно неожиданной стороны. Со стороны Фридриха II. В письме от 18 октября 1748 года прусский король, подчеркнув жизнерадостность и огромный ум Ламметри, поделился такими соображениями: "Он враг всех врачей, но сам хороший врач. Он материалист, но сам нисколько не материалистичен". В другом письме читаем: "Ламметри - жертва теологов и дураков... Я питаю особое сострадание к преследуемым философам".

Наконец, король предоставил политическое убежище материалисту. Более того, когда гонимый французской буржуазией Ламметри прибыл в Потсдам ко двору, он был осыпан (демонстрацию устроили на всю Европу) монаршими милостями. Ламметри, на зависть многим, получил высокий пост (более важный, чем министерский) - чтец при короле. Фридрих II позволял себе до поры до времени кокетничать не столько с материализмом, сколько с материалистом, потому что исторические условия в Пруссии не созрели еще для революционного преобразования. Материалист не был опасен монарху.

Так же и Д. Макартур. Он понимал: ему ничего не стоит сделать некоторые послабления, допустить к созданию конституции японских "ламметри", книги которых сжигали идеологи фашизма и милитаризма, можно пококетничать с либералами и даже с левыми, конечно, не с материализмом, ни тем более с марксизмом, а скорее с некоторыми носителями либеральных идей и марксизма. Тем более что среди них было немало демагогов, которые, манипулируя левыми лозунгами, занимались обманом общественного мнения.

Д. Макартур смело шел на этот шаг, ибо новая конституция не могла поколебать основ капиталистической Японии. А разве помешала Фридриху II слава покровителя Ламметри?! Разве не приятно слышать, как американская, японская, западноевропейская пресса ахает и удивляется: Макартур реакционер, один из лидеров правых, душитель марша безработных ветеранов, спаситель ученых-человеконенавистников, готовивших бактериологическую войну, "предоставил убежище Ламметри XX века - японским либералам", да при этом еще отстранил "чтеца законов при японском императоре" - Мацумото?! "Американский кесарь" выступил защитником и покровителем демократии! И конечно, самое главное: оказывается, в американце прагматизм настолько силен, универсален и гибок, что он даже реакционера может сдвинуть на позиции, определяемые принципами демократии, если это выгодно Соединенным Штатам.

Так что Дуглас Макартур на основном законе японского государства набрал много очков в своем американском государстве. Апологеты капитализма приобрели великолепный козырь - идею за весьма низкую, доступную цену: в принципе человек-ультра не опасен. Под влиянием прагматизма он всегда будет делать то, что выгодно стране, а значит, и тебе, американец.

Огромную услугу оказал Макартур правым, идеологам реакции, в высшей степени умело поработав над конституцией Японии. Всегда завидуя автору "кодекса Наполеона", Д. Макартур наконец создал "кодекс Макартура". Он следующим образом подвел итоги работы над документом: "Я сообщаю о конституции, которая по решению императора, правительства, с моего одобрения предлагается народу". "Кодексом Макартура" Соединенные Штаты сделали, как заметил американский юрист, кивок в сторону левых и поклоны в сторону правых.

О конституции много написано, в частности, о том, что впервые избирательные права получили женщины. Но на кого же работала конституция?

"Выборы (в Японии) произошли не без забавных случаев,- вспоминает Д. Макартур.- На следующий день после объявления результатов голосования мне позвонил весьма почтенный лидер японских законодателей, судя по всему обескураженный чем-то, попросил аудиенции. Посетитель, который принадлежал к одной из групп выпускников школы юристов Гарварда, немедленно выпалил о сути дела, которое его глубоко взволновало: "Я сожалею, но случилось нечто ужасное. Проститутку, ваша светлость, избрали в парламент". Я спросил его: "Сколько голосов она получила?" Японский законодатель вздохнул и сказал: "256 000". Я сказал торжественно, насколько это было возможно: "В таком случае я вынужден предположить, что здесь должно быть скрыто нечто большее, чем ее сомнительное занятие". Он разразился смехом: "Вы солдаты!" воскликнул юрист и переменил тему. Возможно, подумал я, он спятил".

Допустим, что избрание представительницы первой древнейшей профессии случайность. Но ведь будущее показало, что "кодекс Макартура", уложения, принятые под бдительным оком проконсула, способствовали утверждению социальной несправедливости - этого самого великого и ужасного отступления от морали, нравственности, порядочности.

Одного до конца дней не мог простить себе Д. Макартур - позволил допустить в основной закон страны параграф (статья No 9), исключавший для Японии войну и вооруженные силы как средства ее политики на международной арене. Оправдываясь перед американскими "ястребами", желая снять с себя вину, он пишет в "Воспоминаниях", будто-де к нему во время работы над проектом конституции пришел премьер-министр Сидихара с предложением исключить из проекта параграф, который бы дал возможность возрождения милитаризма. При этом Сидихара якобы боялся, что Макартур как военный человек, да еще американец, будет возражать. Но Д. Макартур согласился. Однако он сделал этот шаг не ради мира. В США, в других странах еще свежи были воспоминания о преступлениях японского милитаризма, зверствах его генералов и солдат. Тогда нельзя было не считаться с общественным мнением, да и с мнением союзников. И тем не менее удалось оставить лазейку в виде оговорки о том, что в случае необходимости будут созданы силы для обороны, состоящие из десяти дивизий.

Каждая из реформ прямо или косвенно приземляла императора. К тому же был издан приказ вынести из школ портреты императора, ученикам запрещалось отвешивать поклоны в сторону дворца микадо.

Наконец, 1 января 1946 года Хирохито (К. Блэир считает, что под давлением Макартура) заявил японскому народу о том, что он вовсе не божественного происхождения, сам никогда не был божеством, что все это на самом деле миф, достойный сожаления. Его высочество не был искренен в своем отречении. В последние минуты жизни он дал понять всему человечеству, что он все-таки божественного происхождения, бессмертен. Иначе зачем же брать с собой в иной мир микроскоп, любимую шляпу, тапочки и галстуки любимых расцветок, а ведь такова была последняя воля императора. Но тогда, в 1946 году, выгоднее было отречься.

Параллельно идет и другой процесс. Д. Макартуру очень понравилось, когда вдоль всего пути из аэропорта Ацуги в Иокогаму (там бросил якорь "Миссури") стояли тысячи японских солдат (по данным Манчестера, 30 тысяч пехотинцев) спиной к нему - подданные Страны восходящего солнца так встречали (до реформы) только своего императора, они не могли смотреть на него, чтобы не ослепнуть и чтобы не понести наказания за великую дерзость.

Да, в Токио, отмечали многие биографы, Д. Макартур начал заболевать если не паранойей, то манией величия без сомнения. Но точнее было бы сказать, что указанные болезни, всегда сопутствовавшие Д. Макартуру, в Японии просто развивались дальше, приобретая иногда особенно уродливые формы.

"Я,- пишет в "Воспоминаниях" Д. Макартур,- профессиональный солдат, получил абсолютное право контролировать жизнь 80-миллионного народа".

Но если быть точным, то никакого такого права Д. Макартур не получал. Другое дело, он присвоил его (с молчаливого одобрения Вашингтона), узурпировав это право. Д. Макартур не считался ни с союзниками, ни с международными организациями.

Стараниями американской пропаганды (позднее подключились и вполне искренне японские буржуазные газеты) Д. Макартур превращался в идола. Американские журналисты Р. Роувер и А. Шлезингер свидетельствовали: "Мы стали смотреть на Макартура как на Иисуса Христа". Происходило своеобразное "ограбление" микадо. Как в воду смотрели те солдаты-сочинители песенки, в которой были слова: "Двигайся отсюда, бог! Это я, Мак!" Во всяком случае, японский бог подвинулся, фактически его трон разделился, предоставив место Д. Макартуру.

После спасения императора, его дяди, после того, как получили "амнистию с повышением" руководители подготовки к бактериологической войне, Д. Макартур превратился в кумира японской буржуазии. Отныне ее лучшие пропагандисты стали всячески поддерживать и раздувать культ Макартура. К тому же она поняла: в Соединенных Штатах культ генерала - самая удобная форма для обмана широкого общественного мнения (и если раздавались протесты, возмущение: "Как это освободили преступника No 1?!", в Вашингтоне пожимали плечами и сокрушались: "Да это все упрямый и неуправляемый Макартур, его проделки..."), что облегчало возрождение империалистической Японии. Д. Макартур открыто игнорировал и не выполнял решений Потсдамской конференции, требовавших убрать ультраправых, реакционных деятелей из государственного аппарата, школ, не допустить их возвращения на политическую арену.

В Японии начали распространяться слухи, что в жилах Макартура течет кровь японских императоров, что у него была любимая японка, от которой есть дочь. Постоянно переиздавали брошюрку в 62 страницы "Генерал Макартур". Он представлялся как абсолютная власть. Токийская газета "Жижи Шимпо" писала: из "Макартура делается бог". И не только бог, но и маг, волшебник, исцелитель. К генералу рос поток писем. Разных: женщины умоляли благословить их перед родами, чтобы ребенок стал великим; длинное послание с просьбой помочь создать свой профсоюз (такая петиция поступила от проституток); полицейские добивались разрешения носить американские солдатские ботинки, хронические больные, калеки призывали магические силы в облике Макартура в исцелители. Послы вручали грамоты сначала Д. Макартуру, потом императору. Иностранные делегации первый визит наносили Макартуру.

В Токио Макартур практически не покидал помещения в посольстве США, где поселился с семьей, и служебный кабинет в шестиэтажном здании, принадлежавший страховой компании, рядом с дворцом охорибаты ("благородная особа, живущая во дворце через ров"), то есть императора. Оно выходило окнами на императорскую площадь, где проводились парады гвардии микадо и где, как сообщало радио Токио, собирались публично казнить Дугласа Макартура через повешение.

Мгновенно, как только генерал переступил порог выбранного помещения, оно получило название "Дай ичи" ("Номер один"). Макартур все реже и реже появлялся на людях, все меньше выступал (так положено у японских императоров). Его ежедневная поездка из посольства США в "Дай ичи" и обратно превратилась в королевский ритуал. К десяти утра к зданию посольства США стекался народ, туристы. Все внимание на черный "кадиллак" 1941 года выпуска, приобретенный у манильского "сахарного барона". На небесно-голубом фоне пластин, прикрепленных к радиатору и багажнику, красовались пять серебряных звезд (звание генерала). На номерном знаке вызывающе четко стояла цифра 1. Ровно в 10.30 за генералом захлопывалась дверца. В эту же секунду полицейские останавливали все движение. В кольце мотоциклов машина величественно двигалась по Токио. Ровно 5,5 минуты. Это стало зрелищем, достопримечательностью, подобной смене караула у Букингемского дворца.

Создавалось впечатление, что действительно Дуглас Макартур властелин, позволяющий себе слишком многое. На самом деле предупредительные, джентльменские меры против японских монополий дзайбацу, быстро сменившие обещание "демонтировать финансово-промышленный фундамент разбойного милитаризма", выгораживание японских военных преступников, усиление драконовских мер против рабочего класса, высокомерные заявления в адрес союзников, попытки в оскорбительной форме ограничить деятельность советских представителей в Японии - все это было самоволием, самодурством, проявлением власти. Но здесь следует добавить слово "санкционированными Вашингтоном". Действия властелина прежде всего вписывались в контуры, рамки американской политики в целом, дополняли ее так же, как хороший гарнир к фирменному блюду.

Но, конечно же, власть проконсула подогревала амбиции Макартура. Положение фактического правителя, второго императора заставляло снова и снова обращать честолюбивые мысли к Белому дому. Первая попытка стать президентом была сделана еще в 1944 году.

19 августа 1943 года Д. Макартур получил письмо от президента Рузвельта, в котором были такие шутливые строчки:

"Возможность снова вас увидеть (на совещании в Гонолулу.- Л. К.) сделала меня особенно счастливым. У меня возникло желание поменяться с вами в Гонолулу ролями. У меня предчувствие, что вы как президент сделали бы больше, чем я..."

Для Макартура это было одновременно и елей, и яд: он мечтал поменяться ролями с Рузвельтом, мечтал стать президентом. В то же время в шутке звучала уверенность, которая в данном случае оборачивалась угрозой: Рузвельт силен, власть он не отдаст. Д. Макартур ему не страшен. Это как раз больше всего ударило по честолюбивым мечтам генерала.

Тем не менее он верил в свой счастливый шанс. Для этого, казалось, были основания. "Наполеон Лусона" рассчитывал на "истинных носителей американизма". "Носители" с пониманием относились к брюзжанию генерала по поводу того, что Вашингтон, объединенный комитет начальников штабов не уделяют достаточно внимания войне с Японией, отдавая приоритет войне в Европе, что на первой странице "поход на Берлин", а уж на второй - "поход на Токио". В то же время среди "носителей" не все являлись сторонниками , "тихоокеанской ориентации". Другие шли за Д. Эйзенхауэром и видели главное направление политики "через Европу". Тем не менее "тихоокеанцы" не были слабы. Более того, их вес в области экономики, политики, идеологии, в делах военных постоянно возрастал.

Д. Макартур тронул и некоторые другие струны в душе избирателя. Он начал исподволь, а потом и почти открыто, выступать за сворачивание отношений с Советским Союзом. "Кесарь" открыто выражал недовольство тем, что во Владивосток идут американские грузы. Нет, нет, он не требовал, чтобы США разорвали отношения с СССР. Д. Макартур рассматривал Советский Союз как резервуар, который должен поставлять "пушечное мясо" для американцев, чтобы, с одной стороны, обескровить и Японию и СССР, а с другой - сохранить свои силы на послевоенные дела.

Американскому обывателю импонировала позиция генерала по многим другим вопросам. Он одобрял заявление Макартура о том, что и после войны Филиппины должны в той или иной форме оставаться владением Соединенных Штатов. Генерал считал (это особенно нравилось сторонникам панамериканизма), что страны Азии и бассейна Тихого океана обязаны идти в фарватере политики и желаний Соединенных Штатов, что даже путь к Европе, Африке лежит для Соединенных Штатов через Тихий океан, Азию с их богатейшими природными и людскими ресурсами.

Вот почему К. Блэир отмечал, что Макартур пришелся по душе всякого рода правым экстремистам, изоляционистам, "вечно и всюду первым американцам", всем ненавидевшим Рузвельта и некоторым влиятельным республиканцам, "идущим посередине, дороги". Шансы были. Но все-таки имя Макартура, как кандидата от республиканцев, упоминалось не так часто, как имя губернатора Нью-Йорка Томаса Дьюи. За ним по популярности шел Уэнделл Уилки, лидер партии, потерпевший поражение от Рузвельта в 1940 году.

Вот тут-то активизировался весьма влиятельный и ловкий политик, который решил поставить на Макартура,- сенатор от Мичигана Артур Ванденберг, республиканец, пользовавшийся в коридорах власти большим влиянием. Пораскинув всеми "за" и "против", он остановился на генерале. В конфиденциальном письме одному из родственников А. Ванденберг обмолвился: "Если он останется в живых, он будет, я думаю, моим кандидатом в президенты".

Хорошо представляя характер и принципы возможного соперника, не веря ни единому его слову, Рузвельт внимательно следил за Макартуром, хотя последний делал вид, что не помышляет о президентском кресле, а как профессиональный военный, думает только о победе над Японией. Президент даже попросил снять копии с документов, подписанных генералом, в которых он оценивал положение Филиппин, заверял в создании прочной обороны архипелага и т. д., чтобы в нужный момент скомпрометировать Макартура как военного стратега. Такие предосторожности были нелишними, ибо "Наполеон Лусона" на самом деле серьезно намеревался взять Белый дом.

Весьма показательна судьба майора Морхауза в свете кокетливых заявлений Макартура об "увлечении только военными операциями". Майор Морхауз, личный врач главнокомандующего, считался доверенным компаньоном генерала, он прошел с ним большую, причем самую горькую часть войны - от Коррехидора до Австралии. Майор помогал Макартуру перенести тяготы окружения, физические и моральные (Коррехидор был фактически пленом), всегда и всюду поднимал, часто искусственно, его авторитет. В Соединенных Штатах (он отпросился домой навестить свою тяжело больную мать) к нему обратились корреспонденты с вопросом, не собирается ли Макартур в Белый дом. "Нет, не собирается,- ответил майор,- он солдат, и его мечта промаршировать по Токио". Вскоре Морхауза уволили, даже запретили попадаться на глаза Макартуру. Всезнающий Хафф сделал заключение: "Идея стать президентом была Макартуру вовсе не неприятна". Поэтому те, кто вольно или невольно приписывал ему другие, автоматически становились врагами "Американского кесаря".

Когда Хафф собирался в США, генерал напутствовал его: "Пока ты там, в Штатах, хорошенько приложи ухо к земле и послушай". Помощник сразу понял, что речь идет о президентском буме. По возвращении хитрый Хафф привез массу слухов, новостей, сплетен, пересудов. Д. Макартур, слушая, не пропускал ни слова, обращал внимание на каждую деталь. Хафф, в частности, рассказал об одном, на его взгляд не очень важном, скоро забытом разговоре: "Почему,спросили его,- Макартур все время ходит с тростью? Он что, немощен, слаб?"

После разговора с Хаффом Макартур никогда больше не появлялся на людях ни с тростью, ни с палкой.

Труднее всего удавалось Д. Макартуру скрывать свои антипатии к хозяину Белого дома. Он прилагал нечеловеческие усилия, чтобы носить тогу дружелюбия, этакого солдатского равнодушия к верховной власти, одновременно демонстрируя подчинение ей. Д. Макартур даже ломал гордыню и льстил Ф. Рузвельту, писал ему письма, проникнутые предупредительностью, кроткостью. Но вот когда в Австралию прибыла "первая леди США", Макартур не смог сдержаться. Он открыто проигнорировал жену президента. Правда, реакция провидения, в которое верил Макартур, была мгновенной и неприятной. На приеме одна австралийская дама, не задумываясь и не беря в голову значение того, что говорила, воскликнула, представляясь г-же Рузвельт: "Не правда ли, великолепно! Я слышала, что генерал Макартур готовится стать президентом Соединенных Штатов!" Конечно, Э. Рузвельт рассказала супругу и о даме, и о многом другом. Конечно же, Рузвельт еще больше невзлюбил генерала, ибо президент так же, мягко говоря, не питал любви ни к одному из своих соперников, реальных или только собирающихся выступить в этом качестве.

А в Соединенных Штатах с тяжелой (если иметь в виду финансовую сторону) руки Ванденберга своим чередом разворачивалась кампания. Число "макартурфилов" росло. Кто, кроме Ванденберга? Прежде всего Клэр Бут Люс, супруга короля американской прессы, издателя "Тайм-Лайф" Генри Люса. Будучи к тому же членом палаты представителей от штата Коннектикут, она считалась видным и влиятельным политическим деятелем.

Наконец Ванденберг дал понять уже более широкому кругу заинтересованных лиц, что следует двигать Макартура как кандидата в президенты. Это вызвало острую и энергичную негативную реакцию военного министра Стимсона. Он, ссылаясь на законы и уложения, заявил, что военным, состоящим на действительной службе, запрещено выставлять свою кандидатуру на занятие официальных или общественных постов. Однако такое предостережение на Ванденберга не подействовало. Объяснив позицию Стимсона завистью, сенатор принялся за дело. Он уже собирался уведомить о своем решении протеже, как получил от Макартура письмо (кстати, к своему немалому удивлению и даже неудовольствию: сенатор недолюбливал выскочек и торопыг). В нем говорилось:

"Я безумно благодарен вам за ваше столь дружеское отношение. Я надеюсь только на то, чтобы наступил тот день, когда бы я смог ответить взаимностью. Жаль, мешают обстоятельства, но мне бы так многое хотелось сказать вам! Пользуясь случаем, я хотел бы заверить вас в том, что испытываю полное доверие и отдаю себя под ваше опытное и мудрое покровительство".

Такие излияния в Соединенных Штатах называют "посланиями мышки к кошке". Не без иронии и едва скрытого презрения Ванденберг записал в дневнике: "... Конечно же, Мак никуда не убежит... типичная для него храбрость как солдафона".

Получив согласие на полную свободу рук, сенатор принялся "сваливать" Рузвельта. Прежде всего отмобилизовали всю правую журналистскую рать. Кроме Генри Люса и его супруги, в нее с удовольствием вошли 'такие не менее влиятельные "короли прессы", как Уильям Рэндольф Херст, Роберт Вуд. Председатель совета директоров компании "Сире, Робэк энд компани", занимавший одновременно важный пост в Пентагоне и имевший чин бригадного генерала, предложил "оплатить все необходимые расходы по пропаганде личности Макартура". Ванденберг немедленно связался с начальником макартуровской разведки Уиллугби и договорился о поддержании постоянных контактов.

Взмах нескольких "королевских палочек", и... на американцев обрушился водопад статей, передовиц, биографических справок, брошюр, предвыборных проспектов, описаний различных военных операций. Главный герой - Дуглас Макартур.

В феврале 1944 года Ванденберг известил всю Америку о том, что он и его единомышленники выступают за Макартура и готовы оказать своему кумиру всяческую поддержку. Журнал "Кольерс" опубликовал статью под заголовком "Почему я за Макартура". Вот основные резоны: Макартуру следует предоставить "полную, неограниченную власть" над формированием и проведением военной политики и стратегии США; он будет тем самым единственным и лучшим человеком, который снова поставит страну на "послевоенные ноги"; Макартур отдаст делу всего себя, принесет на алтарь президентства свой великий ум, сердце, способности, духовную преданность христианству.

Все шло более или менее гладко. Однако весной 1944 года по "австралийскому выскочке" был нанесен чудовищный удар: вопреки планам Ванденберга нетерпеливые ультра, действовавшие по своему разумению, за что их прозвали "дикими кошками", вписали имя Макартура на первичных выборах в штатах Висконсин и Иллинойс. В Иллинойсе обошлось, там у Макартура не было сильных противников, а такой могучий союзник, как "Чикаго трибюн", сделал свое дело - генерал получил более 550 000 голосов. Но в Висконсине (родной штат отца, где, казалось бы, в память героя Гражданской войны, покорителя индейцев и Филиппин, сына могли бы одарить симпатиями и голосами) противостояли такие киты, как Уилки, Дьюи и Гаролд Стассен (во время предвыборной кампании служил в штате командующего операциями ВМС США в южной части Тихого океана, за спиной адмирала были два срока губернаторства в штате Миннесота). Ванден-берг почувствовал недоброе. Опасения оправдались: неоспоримую победу одержал Дьюи. Макартур пришел третьим. Всем стало ясно: шансы его улетучились.