Страх любви

I

Марсель Ренодье прислонился к стене, чтобы пропустить каменщика, который своей осанистой фигурой лимузенца, с тяжелым мешком извести на плече, занимал весь тротуар. Отстраняясь от его белой блузы и от его ноши, Марсель не терял из вида молодой женщины, которая шла впереди и огибала угол набережной и улицы Бон, бросив мимолетный взгляд своему преследователю.

Она была стройна и изящна. Марсель ускорил шаг. Она пошла тише, думая, вероятно, что ей удалось ускользнуть от назойливого незнакомца. На ней был костюм темного сукна и шляпа, убранная фиалками. Дойдя до одного из домов на этой улице, она остановилась в нерешительности, подняв голову. Марсель видел ее грациозную фигуру, ее беспокойные глаза за черепаховым лорнетом. В то время, как он проходил мимо нее, она наконец решилась, он видел, как она быстро исчезла во мраке двери.

Продолжая свой путь, Марсель думал об этой встрече. Какая-нибудь светская женщина, идущая на свидание! Этот старый укромный дом на улице Бон благоприятствовал тайне. Теперь, слегка запыхавшаяся от быстрого подъема по лестнице, незнакомка снимала перчатки, расстегивала жакет, вынимала из шляпы одну за другой длинные шпильки… Она была красива, с ясным лицом, прямым носом, нежным ртом, темными кроткими глазами… Марсель испытывал легкую грусть и усталость. Сверх того, он только что хворал и чувствовал себя еще слабым. То был его первый выход. Сириль Бютелэ, узнав о его болезни от доктора Сарьяна, писал ему накануне, чтобы узнать о его здоровье, а так как он чувствовал себя лучше, то он и решился сам отправиться на улицу Бак.

Бютелэ принял его в своей приемной. Огонь пылал там в высоком камине. Несмотря на то, что стояла уже середина марта, было еще очень холодно. В широкие окна виднелся сад в зимнем уборе. Воробьи порхали по голым веткам. Сириль Бютелэ, в бархатном пиджаке, грелся у огня. Пламя отражалось в стекле его монокля. Он сердечно приветствовал молодого человека.

— Хорошая вещь — настоящий огонь, Марсель! В мастерской я вынужден прибегать к калориферу. Это мертвое тепло, и оно наводит меня на мысль о разнице между химическими духами и ароматами живого цветка… Это тепло в камине, по крайней мере, живое. Я смакую его, как вино. Вот уже три дня, как я не отхожу от этого камина… Да, три дня отдыха, и вполне заслуженного. Я много работал! Портреты почти все закончены, и я спешу снова увидеть некоторые уголки моей дорогой Венеции, которые я хотел бы написать.

Пальцы его чертили в воздухе воображаемые линии. У него были руки волшебника, руки, источающие розы и золото.

— Неужели вы скоро уезжаете, господин Бютелэ!

Марсель Ренодье сказал это с грустью. Он довольно часто посещал улицу Бак. Отсутствие Сириля Бютелэ еще усилит его одиночество. Художник в монокль наблюдал его.

— Да, я исчезаю в первые дни апреля… А почему бы вам не поехать со мной туда же? Вы знаете, что мой дом — ваш дом. Альдрамин просторен; вы будете там вполне свободны. Будете там жить так уединенно, как вам вздумается… Я пригласил вас к себе раз навсегда и не стал бы сейчас опять говорить вам об этой поездке, если бы у меня не было причины настаивать на ней.

Сириль Бютелэ уронил свой монокль и покачивал им на конце шнурка, с видом человека несколько смущенного. Внезапно он решился:

— Доктор Сарьян недоволен вами. Он находит ваше состояние неважным. Вам бы следовало полечиться. По его мнению, вам необходимо переменить место: он предписывал вам это уже два года тому назад. Полное одиночество, в котором вы пребываете, имеет свои опасности. Вы сами почувствовали это, но лекарство, избранное вами, хуже самой болезни. Словом, Марсель, можно думать, что в одном отношении за последнее время вы не были благоразумны.

Марсель понял Сириля Бютелэ. Да, он старался отвлечься от своего гнетущего одиночества, и этого отвлечения он искал в случайной любви и ее низменных наслаждениях. Когда он раздумывал над этой внезапной и острой склонностью, возникшей в нем, он не мог ее себе объяснить. Это не было любопытством, это не была и чувственность, но какая-то инстинктивная непроизвольная страсть, какое-то слепое и темное влечение, которому он покорялся. Сириль Бютелэ был прав: он не был благоразумен. Поэтому он ответил просто:

— Это правда, господин Бютелэ.

Бютелэ рассмеялся.

— Дорогой мой, я не моралист, вы знаете это, но подумайте о том, что поручил мне передать вам Сарьян. Это серьезно. Слишком много женщин, юный Марсель, слишком много женщин!.. Надо хорошенько встряхнуться! Что удерживает вас в Париже? У вас нет любовницы… к несчастью, так как это было бы для вас лучше… Итак, что же? Приятели? Фремо? Нет, не правда ли?.. Кстати, раз зашла речь о друзьях, вы не встречаетесь больше с господином Руасси?

Марсель Ренодье покраснел и не ответил. Художник спросит его, пожалуй, и о г-же де Валантон: при мысли, что он должен будет произнести это имя, у молодого человека задрожали губы. Бютелэ продолжал:

— Он ни разу о вас не обмолвился… Пока вы были больны, я как раз писал портрет его жены… Он так настаивал на этом!.. Весьма приятная особа, лет сорока, очень хорошо сохранившаяся… и ужасно болтливая!..

Сириль Бютелэ щипцами осторожно поправил в камине полено.

— Вы помните, Марсель, что я не раз говорил вам о странных чарах позирования, которое незаметно приводит модель от самых незначительных разговоров к самым интимным признаниям. И вот почтенная госпожа Руасси также не избежала этого рокового закона. На пятом сеансе она рассказала мне всю свою жизнь, а потом открыла мне все тайны, которые знала о людях, ее окружающих. Итак, возьмем, например, вашу приятельницу, госпожу де Валантон, портрет которой я писал два года тому назад, — теперь мне известно ее положение.

Он искоса взглянул на Марселя Ренодье.

— Вот что сообщила мне госпожа Руасси… Я не ручаюсь ни за что, я только повторяю, что слышал… У господина де Валантона есть племянник, некий господин д'Аржимель, которого он вырастил и которого очень любит. Между тем этот молодой человек, которого он нежил и баловал, не стеснялся показывать своему старому родственнику, что он скучает в его обществе. Он все чаще и чаще покидал дом под предлогом занятий и разных дел. Тогда Валантону, который боится одиночества, пришла в голову мысль жениться на маленькой Руасси. Она восхитительна. Присутствие красивой женщины веселит и украшает дом. Это заметил также и д'Аржимель. Когда дядя женился, племянник вернулся в овчарню, очарованный пастушкою, к великой радости бедного Валантона.

Сириль Бютелэ на минуту остановился… Марсель Ренодье слушал его, опустив глаза.

— Другими словами, это значит, что госпожа де Валантон сделалась любовницей галантного д'Аржимеля, а самое пикантное в этом то, что господин де Валантон, ничего не подозревающий, вдвойне счастлив. О, госпожа Руасси извиняет свою падчерицу, ибо Валантон клялся мадемуазель Руасси быть для нее только товарищем и не сдержал обещания… Именно вследствие его измены своему слову жена его позволила себе вернуть свое право располагать собою по своему усмотрению, чего без этого никогда бы не сделала, так как бедняжка верна по-своему и никогда не обошлась бы с господином де Валантоном как с мужем, если бы он сам не постарался заслужить такое обхождение… Признайтесь, дорогой мой, что когда пишешь портреты, то узнаешь много интересного!

Марсель Ренодье поднял голову. Глаза его были полны слез, а во рту было ощущение болезненной горечи. Глухим голосом он прошептал:

— А что думает об этом господин Руасси?..

— Дорогой мой, господин Руасси никогда ничего не думает о других; он думает только о себе… Но вы, кажется, опечалились, мой друг? Ну, мне надо одеваться. Мы с вами еще увидимся до моего отъезда, не правда ли? И подумайте серьезно о поездке в Венецию.

II

— Осторожнее! Здесь еще три ступеньки.

Девица, за которой шел Марсель Ренодье, полуобернулась к нему. Пламя свечи, которую она несла, осветило ее лицо. Под рыжим напуском крашеных волос лицо было правильное, но несколько грубое, прямой нос и мясистый рот придавали ему известную прелесть, и в нем был словно намек на некоторую красоту, несовершенный и грубый набросок которой оно являло.

Ключ в замке скрипнул.

Теснота прихожей делала низкий потолок еще заметнее. Комната, следовавшая за прихожею, была длинная и низкая. Марсель откинул на окне занавеску; окно, во втором этаже, выходило на улицу Монтень и на дома напротив, близкие и мрачные. Марсель стоял, прислонясь лбом к стеклу, и слышал за собою шелест ткани… Он встретил эту девушку на Елисейских полях. Она возвращалась пешком из кафе с бульвара. Он заговорил с нею… Теперь она, должно быть, уже раздета. Он не испытывал к ней никакого любопытства, никакого желания…

С минуту она ходила по комнате; шаги ее тяжело ложились по ковру. Марсель чувствовал себя таким печальным, таким мрачным, что ему захотелось поговорить, чтобы ни о чем не думать, и он предложил ей несколько вопросов. Прежде чем ответить, она села в ногах кровати. Сначала она говорила отрывисто и неохотно. Потом несколько оживилась. Ее рука, опиравшаяся на постель, поддерживала ее склоненное тело. Голос у нее был хриплый, но вдруг в нем появлялась неожиданная мягкость.

— Что и говорить, не всегда бывает весело! Но ничего не поделаешь! Приходится бегать. У нас ренты не припасено. Значит… разбирать не приходится. Я рождена, чтобы ничего не делать… Разумеется, я предпочла бы спать!.. И все же могу сказать, что никогда не любила дрыхнуть по ночам, даже когда была девчонкой. Средь бела дня вот это славно! Иной раз я себе это позволяю; но знаешь ли, кровать — это не то, что сено… Да и сено — колется… то ли дело трава, мягкая высокая трава, под которою чувствуешь землю и которая пахнет зеленью. Вот где хорошо…

Она откинулась назад, вытянулась. Кончики ее грудей походили на два цветка клевера. Она скрестила над головой руки. С закрытыми глазами, ее спокойные черты дышали каким-то благородством. Марсель смотрел на это чужое лицо, ставшее вдруг близким. Из глубины его воспоминаний поднимался аромат травы и воды, запах солнца, вид местности — образы, вызванные этим уснувшим лицом, похожим на грубый слепок другого облика, который смутно рисовался в его памяти и в котором он не хотел признаться, словно боясь его оскорбить…

III

— А, Марсель! Как это мило с вашей стороны, прийти со мной проститься! Вы видите, я окружен чемоданами…

Мебель в приемной Сириля Бютелэ была покрыта чехлами. Сквозь открытую дверь в столовой виднелись подставки, с которых были убраны вазы. Японская люстра с бронзовыми водорослями была завернута в кисейную пену. Бютелэ пригласил Марселя сесть.

— Я только опустошу эту папку, после чего я к вашим услугам…

Художник кончал перебирать письма. Он быстро пробегал их глазами, смотрел подпись и рвал.

— Я люблю порядок, не правда ли? Я питаю ужас к грудам старых бумаг, которые накапливаются… Да, все, что нас занимало, никогда больше не будет нас занимать… Разве у нас есть время вспоминать!..

Он держал перед собой развернутое письмо, написанное на бледно-голубой бумаге. С минуту он колебался, потом разорвал его и бросил на пол клочки, которые рассыпались.

— Есть вещи, о которых грустишь, когда они кончаются, мой друг Марсель, и о которых знаешь, что они больше не повторятся… особенно когда человек уже не молод, как я… Ба, я все же неплохо прожил жизнь!

Он отряхнул клочок письма, приставший к его одежде, и продолжал:

— Да, и даю вам слово, мне почти не жаль будет умереть… теперь. Я сделал приблизительно то, что должен был сделать, и получил приблизительно то, что можно получить. Когда я почувствую, что рука моя тяжелеет и зрение слабеет, я не стану упорствовать над работой.

Он откинулся на спинку кресла.

— Когда я уже не в силах буду воспроизводить природу, я еще буду в состоянии любоваться ею… Я часто думал о том, как я проведу последние годы жизни. Знаете, Марсель, я буду путешествовать. В настоящее время при наших средствах передвижения, если старик чувствует себя не слишком плохо, он может отлично объехать вокруг света. Путешествие — идеальное развлечение для старости!.. И потом старикам не следовало бы умирать дома: они должны скромно исчезать вдали, никого не беспокоя… Как деликатно уехать умирать в Китай, в Африку или еще куда-нибудь, в какой-либо из городов Востока, никому не мешая!

— О, господин Бютелэ!

Художник рассмеялся:

— Я говорю правду, Марсель… Но, в конце концов, я удовольствовался бы и моей милой Венецией. Я люблю ее кладбище, обнесенное красными стенами, на острове Сан-Микеле.

Он снова принялся разбирать на коленах пачки писем. Слышался звук разрываемой бумаги. Дверь внезапно раскрылась.

— Что такое, Аннина?

Маленькая служанка казалась испуганной и вместе с тем обрадованной.

— Signor, sono i piccioni…[20]

— Голуби!.. Марсель, идемте взглянуть на них.

Они вышли. В углу прихожей стоял высокий ящик с решетками. Они подошли к нему. Между брусьями ящика, во мраке виднелась куча перьев. Серый, желтый, зеленый, сизый, красно-лиловый — эти живые цвета и оттенки тихонько шевелились и сливались в пестрой гармонии. То были голуби всевозможных пород. Здесь были голуби, которые высоко держат свои причудливые оперенные зобы, были так называемые «каменоломы», были «капуцины», были голуби разноцветные, как павлиний хвост, были те, что зовутся «кубарями», были «мохноногие», были голуби в смешных галстучках и косыночках, не считая «египетских» голубей и обыкновенных голубей, из которых одни были толстые и пухлые, а другие стройные и тонкие, в изящных нагрудничках. Иные из них казались вылепленными из снега, иные напоминали собою ракушки. Прижавшись друг к другу, взъерошенные или гладенькие, спокойные или перепуганные, они наполняли огромный ящик глухим шорохом, словно немым воркованием. Стоя на коленях перед брусьями ящика, Аннина и Беттина просовывали между ними пальцы, чтобы со смехом восторга погладить гибкие шеи, чешуйчатые лапки и твердые клювы племенных теплых птиц. Сириль Бютелэ обернулся к Марселю:

— Ну, дорогой мой, что вы скажете о моих спутниках? Они куплены у продавца птиц на набережной Межиссери, и я увожу их с собой в Венецию. Хочу принести в дар площади Сан-Марко этих новых пернатых паломников.

Он уселся на ящике и стал поочередно ласкать пышные волосы Аннины и Беттины.

— Да, мы выберем хороший день, один из божественных дней венецианской весны, когда после сверкающего ливня мрамор блестит чистотою, как бы помолодевший, а истрийский камень словно тает в горячем свете неба. Мы поднимемся на altana[21] старого палаццо Альдрамин и подарим свободу нашим гостям. Ах, то будет чудесная смесь красок, дивный вихрь крыльев, прекрасный полет, летучий дар царице переливов и оттенков!

Обе девушки захлопали в ладоши. Волосы Аннины распустились. Бютелэ коснулся плеча Марселя Ренодье.

— Ну, Марсель, решайтесь, поедемте со мной; вы будете присутствовать при моем воздушном торжестве… Вот еще упрямец!

Марсель колебался. Отъезд Сириля Бютелэ смущал его. Когда тот уедет, какое для него настанет одиночество! Какая печаль! Он чувствовал себя слабым, усталым, выбившимся из сил! Ему пришли на ум предостережения доктора Сарьяна. Бютелэ настаивал:

— Итак, Марсель, решено, я забираю вас с собой?

Марсель Ренодье что-то пробормотал. При его безвольном состоянии принятие решения вызывало в нем невыразимую усталость. Он кончил тем, что тихо ответил:

— Да, благодарю вас, господин Бютелэ. Я постараюсь приехать вслед за вами. Но отчего вы принимаете во мне такое участие, господин Бютелэ, отчего?

Слезы выступили у него на глазах. Бютелэ протянул ему руку:

— Глупенький вы, мой бедный Марсель, глупенький!

И, пока они оба смотрели молча друг на друга, Аннина и Беттина, за спиной Марселя, строили ему рожки, чтобы охранить себя от дурного глаза.

IV

В темноте экспресс замедлил ход и засвистел. Марсель Ренодье наклонился к стеклу дверцы. Под тусклым небом расстилалась плоская равнина, однообразная и низкая; на ней смутно блестели лужи воды. Вагон катился по гулкому мосту. Мало-помалу зеркальные кусочки становились все многочисленнее, увеличивались, сливались между собой. Вода постепенно сменяла собой землю и тянулась, безграничная. Печальной, ровной и молчаливой была эта пустынная лагуна, над которой мост своими арками поддерживал медленно шедший поезд. Господин, дремавший в углу купе, снял фуражку и спустил с сетки свой чемодан. Видимо, подъезжали.

А между тем виднелось все то же темное пространство, под тем же тусклым небом. Наконец на уровне воды показались огни. Локомотив свистнул несколько раз. Стекла вокзала вдруг закрыли собою небо. Захлопали дверцы, шаги зазвучали по асфальту платформы. Раздались голоса. Стоя на подножке, Марсель узнал Сириля Бютелэ, который приветствовал его.

Они обменялись несколькими краткими фразами, по дороге к выходу. Вокзальный служащий взял билет у путешественника и поклонился художнику. Вдруг свежий ветерок повеял в лицо Марселю. Плита звякнула под его ногой. Взор его различил купол, потом еще купол и четырехугольную башню кампанилы. Он опустил глаза. Темная вода, в которой отражались огни, плескалась у мокрых ступенек. На воде, как черные веретена, скользили длинные гондолы с серебряными носами. На них двигались силуэты людей. Голоса перекликались, четкие и как бы далекие. Марсель медленно вздохнул: он ощущал своеобразный запах, смесь рассола, тины и сырости. Бютелэ сказал:

— Ну, надо поторопиться. Вечер не слишком теплый.

Марсель Ренодье снова взглянул на купол, который спокойно и важно круглился под покровом ночи, и сошел по ступенькам. Было скользко. Он почувствовал под ногой сукно ковра. Его рука встретила чей-то рукав. Он увидел худое и загорелое лицо, которое ему улыбалось. Мужчина, держа берет в руке, покачивал фонарем. Марсель отступил на несколько шагов назад и очутился сидящим на подушках широкого кожаного дивана. Бютелэ сидел рядом с ним. Над ними felze[22] вышла свою выпуклую крышу черного сукна. Гондола качнулась. Марсель в стеклянную дверцу felze следил за движениями переднего гондольера. Иногда тот прекращал грести и подымал свое весло наподобие погремушки арлекина; затем предоставлял ему падать и тащиться по воде. Порою он издавал крик, негромкий и хриплый. Порою гондола задевала другую; затем последовали — набережная, которую она обогнула, кривая арка моста, молчание пустынного rio[23].

— Они выбирают небольшие каналы… Это сокращает путь к палаццо Альдрамин.

Сириль Бютелэ распахнул одно из окон felze. Таинственный морской и приторный запах проник вместе со свежим воздухом, и фантастическое путешествие продолжалось, руководимое двумя тенями с движениями арлекинов, которые, проплывая мимо, рисовались вместе с тенью гондолы, при свете фонаря, на какой-нибудь освещенной стене.

— Вы приехали вовремя, милый Марсель, вы увидите прекраснейшую Венецию — весеннюю. Это не тот сезон, когда я всего больше люблю ее. Я предпочитаю ее летом, когда она сгорает от солнца, или же в конце осени, когда она вся еще красная от того костра, которым была, и только начинает охлаждаться под первым пеплом. Но все же май месяц здесь очарователен. Словом, я надеюсь, что вам здесь понравится и что палаццо Альдрамин удостоится вашего одобрения… Но вот мы и приехали.

Гондола ловко скользнула между двумя высокими пестрыми столбами. Человек с худощавым лицом открыл дверцу felze. Держа в руке шапку, он ждал.

— Я пройду вперед, Марсель.

Пошатываясь и горбясь, Марсель Ренодье снова ухватился за спасительный рукав. Нога его шагнула за борт и ступила на ковер, разостланный на ступеньках. Поднимаясь по ним, он взглянул вверх. Перпендикулярно вставал во мраке высокий фасад. У его основания огромные глыбы источенного мрамора погружались в воду. Сириль Бютелэ обернулся:

— Buona notte[24], Giacomo! Buona notte, Simeone!

— Buona notte, signor!

Стоя на черной ладье с серебряным носом, оба гондольера кланялись. Они походили на персонажей комедии, на плясунов или акробатов, в кожаных башмаках, в бахромчатых поясах и с балансерным шестом из весел.

— Идемте, Марсель…

Решетка кованого железа, одна из створок которой была раскрыта, обрамлялась витыми колоннами входной двери. Прихожая, через которую проникали в палаццо Альдрамин, была просторна и вымощена плитами белого и зеленого мрамора. Золоченый фонарь на высоком древке освещал ее. Яркий свет электрической лампочки отражался на гладком полу и на блестящих стенах. Здесь не было никакой мебели, кроме нескольких скамей со спинками в стиле рококо и терракотовых горшков красноватых или желтых, смотря по тому, содержали ли они апельсинные или лимонные карликовые деревья, подстриженные шариками. Марселю был приятен их горький и нежный запах. Молча следовал он за Сирилем Бютелэ.

Достигнув второго этажа, на лестнице художник остановился.

— Милый Марсель! Хотите чем-нибудь подкрепиться, или же вы предпочитаете прямо лечь? Говорите откровенно… Прямо в постель, не правда ли? В таком случае пойдемте.

Он отстранил драпировку и нажал пальцем кнопку. Внезапный свет озарил длинную галерею. Вдоль стены тянулись резные кресла. Потолок с симметричными делениями выгибался сводом. Восточные ковры расстилали на полу свои прямоугольники цветной шерсти. Посредине, в оправе из темного дерева, возвышался старинный глобус. В конце галереи Сириль Бютелэ отступил, чтобы пропустить вперед Марселя:

— Вот, дорогой мой… Вы — у себя дома.

То была огромная комната, обитая старинным полотном, расписанным арабесками и раковинами. Зеркала в рамах накладной работы висели по стенам, а с потолка спускалась маленькая хрустальная люстра. В углу комод выпячивал свое брюшко красного лака с человечками в китайском стиле. Марселю Ренодье одновременно припомнились такой же комод в его комнате в Онэ, на котором гримасничали похожие фигурки, и красное бюро в домике Отейля, где Антуан Фремо хранил письма графини Кантарини. Бютелэ подошел закрыть окно.

— Советую вам остерегаться москитов… О чем думают эти малютки, оставляя окна открытыми настежь?.. Да, Беттина и Аннина по-прежнему здесь. Ничего не поделаешь! Я не могу решиться отослать их к родным. Привык к их лени… Кроме того, у меня есть Карло, благодаря которому все более или менее состоит в порядке. Чудесный человек этот Карло, и он играет видную роль в жизни этого дома… Вы его еще оцените, поочередно, как повара, дворецкого, привратника… Он сторожит палаццо, когда меня здесь не бывает, и показывает его иностранцам, за несколько лир, когда я здесь… Он думает, что я этого не знаю, и вы также делайте вид, что не знаете. Поэтому не удивляйтесь, если встретите на лестнице туристов, людей, у которых звучное итальянское имя «Венециа» итальянцев, превращенное нами французами в нежное «Вениз», становится на их англосаксонском или тевтонском наречии свистящим «Венис» или резким «Венедиг»… Что поделаешь! Карло есть Карло. Впрочем, судите о нем сами, он сейчас принесет вам ваш багаж… Ну, до завтра, Марсель!

Сириль Бютелэ пожал руку молодому человеку. Он добавил:

— Надеюсь, что вам будет хорошо… Можете жить, как вам вздумается. Завтрак подается в полдень, обед — в восемь часов. Я провожу часть дня в мастерской, если только не брожу по городу… О, вы тоже быстро приучитесь скитаться по улицам. Ничто не дает такого отдыха!.. Но я не спросил, как ваше здоровье? Сарьян писал мне, что, на его взгляд, оно немного улучшилось. Впрочем, мы его, вероятно, увидим: в июне он должен быть на медицинском конгрессе в Милане, и он обещал приехать ко мне, чтобы провести здесь несколько дней… До свидания, я вас покидаю. Вот и Карло!

В рамке двери показался мужчина, еле ползущий, согнувшийся и почти раздавленный тяжестью сундука обыкновенных размеров. С трудом опустил он эту ношу, словно то был свинцовый ящик, и сразу выпрямился, как бы от действия пружины. Он был очень высок и очень худ. Его длинное лицо с острым носом, близко посаженными глазами, с косматыми бровями и с тонкими усами в виде кисточек, походило на маску — до того точно воспроизводило оно лицо классического слуги Итальянской Комедии. Утрированным жестом он указал на сундук. Все тело его мимикой изображало страшную тяжесть груза. Его поза выражала отчаяние от мысли, что он не в состоянии будет втащить сундук наверх, и радость по поводу выполненного усилия. Да, он, Карло, перенес сюда эту громаду, и это еще не все… Он шагнул по направлению к двери; вдруг он обернулся, словно умоляя о помощи. Как, неужели никто не поможет ему в этой ужасной задаче! Нет? Но чего только не сделает он, чтобы услужить своему господину!.. И вдруг Марсель увидел, как эта смешная фигура подбежала к нему, поцеловала ему руку и бросилась из комнаты, куда она вскоре вернулась, нагруженная вторым сундуком и саквояжем; эти вещи он держал в руках с такой легкостью, словно они были наполнены воздухом. Минуту спустя изумительный Карло расстегнул ремни, расправил складки занавески от москитов и осведомился на довольно хорошем французском языке, в котором часу господин желает, чтобы его разбудили, что он предпочитает, шоколад или кофе, — и исчез, не дожидаясь ответа, с такой быстротой, словно какой-то таинственный фокус скрыл акробата, выполнившего свою шутовскую роль домашнего слуги.

Когда Марсель Ренодье остался один, тишина удивила его: она заполняла все палаццо, словно населяла его своим невидимым присутствием. Молодой человек испытывал странное впечатление, как будто он достиг крайних пределов света, равно как и пределов самого себя. Он медленно подошел к окну. Звезды сверкали на чистом небе. Марсель не мог удержаться от желания на минуту открыть окно. Ему хотелось услышать какой-нибудь иной звук, помимо глухого биения своего сердца. Его комната выходила в сад. Снова донесся до него пресный и вялый запах, но на этот раз смешанный с ароматом цветов и листьев. За стеной раздался стук каблуков по ночным плитам, потом наступила тишина, полная, абсолютная и, казалось, бесконечная, в которой он почувствовал, как его мысль умерла от усталости и сонливости, овладевших им.

V

Устав опираться на левый локоть, Марсель Ренодье повернулся на песке, где лежал. Песок был мягкий, теплый, сероватый. На берегу равномерные волны, посылаемые приливом, всякий раз одинаковые, длинные, бирюзовые, разбивались с шумом; на гладкой поверхности моря волна медленно вырастала, затем загибалась, прозрачная и нежно окаймленная пеной, прежде чем броситься на песок, где она расстилалась струистой скатертью, меж тем как ее громкий гул переходил в какой-то влажный шелест.

Марсель созерцал однообразную игру волн. Внезапно на горизонте обрисовалась фигура. То был мальчик лет десяти, одетый в лохмотья, с непокрытой головой и босыми ногами, тонкими и загорелыми. Лицо маленького человечка не было красиво, но глаза у него были живые и зубы — белые. Он смеялся и предлагал содержимое своей корзины: раковины, водоросли и крошечных морских коньков, высохших и покоробленных…

Марсель сделал знак, что не намерен ничего покупать, но продавец уже сунул ему в руку пригоршню желтых раковин, похожих на золотые ногти, хрупких, легких, ломких, и двух-трех морских коньков с жесткими, иглистыми остовами. Марсель взглянул на них. Они были не тяжелее сухих листьев. Венецианское искусство в стеклянных своих изделиях часто подражало их изящному конскому строению, и в ручках чаш и кубков воспроизводило изгибы их надменных морских фигур. На гондолах изображения коньков, сделанные из меди, служат для поддержки черных шнуров, помогающих подниматься с покатых подушек. Коньки — один из постоянных мотивов венецианской орнаментики, и их скорченные мумии предлагают иностранцам как память о их путешествии.

Позвякивание раковин, встряхиваемых в корзине, вывело Марселя из его задумчивости. Стоя перед ним, маленький продавец ждал. Он продолжал смеяться. У Марселя не было монеты меньше лиры; он протянул ее ребенку; тот поспешно схватил ее, подобрал свою корзину и скрылся. Марсель видел, как издали он подсматривал за ним; заметив, что за ним следят, и опасаясь, вероятно, того, что forestiere[25] может одуматься, он пустился бежать и исчез за одним из выступов берега.

Марсель Ренодье вздохнул. Этот загорелый бродяжка, без сомнения, не задавал себе вопроса о том, стоит ли жить, зачем созданы люди и есть ли в жизни цель! Для него ничего не существовало, кроме настоящей минуты. Для него не было другого места, кроме того места, где он родился. Внезапно Марсель Ренодье ощутил мучительное чувство тоски по родине. Зачем покинул он Париж? Еще более угнетенный и усталый за последние дни, он спал плохо, а по вечерам у него были горячие руки. Бютелэ заставлял его глотать хинин и советовал возвращаться домой до захода солнца.

Он бросил крошечные желтые раковинки, которые рассыпались вокруг него по песку. В руке его морские коньки изгибались причудливо, с их видом морских призраков. Они казались какими-то зловещими символами… Уж не становится ли он суеверным? Он подметил смешные знаки от дурного глаза, которыми тайком обменивались Аннина и Беттина при его появлении. Он пожал плечами и с трудом поднялся. Обычно соленый ветерок Лидо подкреплял его. Он любил этот пляж, пока еще пустынный, Но где вскоре казино должно было открыться. Гостиницы наполнятся народом.

Он шел, сгорбившись и медленно. Рыхлый песок оседал под его ногами. Он торопился достигнуть твердой земли. Он рассчитывал сесть в трамвай, который идет к пристани. Когда он достиг остановки, вагон только что отошел. Он спрашивал себя, ждать ли ему следующего или пойти пешком; сборище людей привлекло его внимание.

Дети, женщины, кучер, слезший с козел, два монаха в странных шляпах из фетра с длинным ворсом, цвета жженого сахара, окружали фигляра. Человек заставлял танцевать обезьяну, сидевшую на чем-то вроде насеста. Кривляющееся животное было одето в красный балахон и штаны зеленоватого бархата; его сморщенное лицо казалось маскою, из-под которой виднелись почти человеческие глаза, печальные и недоверчивые. Ее расхлябанная важность веселила зрителей. В первом ряду вытягивался на цыпочках продавец раковин, со своей влажной корзиной на руке. Оба монаха перешептывались. Кучер жестом указал Марселю на свою свободную коляску.

Марсель почувствовал себя лучше: мысль пройтись пешком не была ему неприятна. В конце аллеи он снова выйдет к лагуне на пристань. Vaporetto[26] отвезет его в Венецию. Он любил эти возвращения в город, в роскошном и благородном освещении заходящего солнца. С тех пор как он жил в Венеции, он более чем когда-либо наслаждался красотою окружающего. Ежедневное влияние Бютелэ, несомненно, содействовало пробуждению в нем чувства живописного. Он вообще замечал, что общество художника было для него благотворно. Он был менее несчастлив с тех пор, как жил в палаццо Альдрамин. Разумеется, взгляд его на жизнь не изменился. Что жизнь дурна и тщетна — эта уверенность была в нем тверда и непоколебима; он считал, что достаточно проверил на своем жизненном опыте эту истину, чтобы быть в ней лично убежденным, но это пессимистическое воззрение словно оцепенело, заснуло в нем. Если оно запрещало ему обольщаться надеждами, то все же позволяло ему мирно погружаться в какое-то пассивное, бездейственное отречение. Чтобы дойти до этого состояния, ему пришлось страдать, рвать узы, связывающие нас с жаждою счастья, но теперь разрыв стал окончательным…

Меж тем vaporetto, на котором он ехал, приближался к стрелке Джардино. Великолепная Венеция вставала из вод, позлащенных солнцем, и медленно вырастала на светлом небе, словно еще слабая и влажная от своего погружения в морскую стихию. Марсель Ренодье смотрел. Направо, вблизи, деревья сада сливали в массы свою зелень. Налево церковь Джорджо Маджоре круглила свой купол и высила свою красную колокольню. Прямо против него расстилался город, в уровень с водою. Розовая стена Дворца дожей казалась шелковой дымкой. Две порфировые колонны Пьяцетты[27] поднимались внезапным и уверенным взмахом. Далее фасады домов наклонялись у входа в Большой канал, а в воздухе золотая статуя Фортуны на башне Догана ди Маре[28] блестела, крылатая и переменчивая, и так сверкала, словно сейчас должна была запылать.

Пароходик подходил к мосткам набережной. Марсель Ренодье сошел на землю. На Соломенном мосту стояла группа туристов: две молодые женщины в скромных туалетах и двое хорошо одетых господ. Облокотясь о перила, один из них обнимал рукой стан одной из женщин. Она была белокура и хороша собой. На шее у нее было одно из тех дешевых жемчужных ожерелий, которые продают ювелиры Прокураций[29]. Внезапно Марсель припомнил другие жемчуга, более круглые, более частые, украшавшие другую шею… Как это было давно, далеко, покончено, забыто! Где теперь Жюльетта де Валантон?.. Иностранцы, направлявшиеся к Пьяцетте, обогнали его; Марсель опустил голову. Перед ним тяжело взлетели два голубя. Сделав несколько кругов, они сели на одного из бронзовых коней галереи Сан-Марко.

Марсель Ренодье перешел площадь вдоль. Он зашагал по извилистым улицам. Дойдя до Кампо Сан-Зобениго, он обогнул угол calle. У traghetto[30] ожидали гондолы. Одна из них была уже наполовину полна. Марсель сел на кожаную скамью. Вода Большого канала, золотистая и переливчатая, блестела между фасадами домов, покрытыми орнаментами. Дома на противоположном берегу были уже в тени. Гондола вошла в их прохладу. Шаги Марселя раздались по темным плитам узенькой calle Сан-Грегорио. Он прошел по ней, пересек Кампьелло Барбаро, достиг Сан-Тровазо и вошел в палаццо Альдрамин через калитку, которую на его звонок пришел отворить Карло, подпоясанный фартуком, с шумовкой в руке; лицо его было выпачкано мукой от пирожных, которые он готовил на кухне, откуда доносился смех Беттины и Аннины, воспользовавшихся, вероятно, отсутствием главного мастера, чтобы отведать приготовленного теста и украсть у него сахару.

VI

— Кто это такая — графиня Кантарини? — спросил Марсель Ренодье Сириля Бютелэ.

Они сидели за обеденным столом. Марсель ничего не ел. Уже несколько дней лихорадка не покидала его, и он страдал еще от тупой боли в правом бедре. Он ничего не сказал Бютелэ о своем состоянии, не желая его беспокоить; к вечеру появилась боль в боку. Лицо у него горело, и он тяжело дышал. Сириль Бютелэ воткнул вилку в одну из жареных рыбок, корчившихся на его тарелке.

— Графиня Кантарини?.. Это одна из здешних красавиц. Она живет в палаццо Альбарелли, близ Санта-Мария-Формоза… Она временами живет также в Риме и в Париже. Вы с ней когда-нибудь встречались?

Марсель с усилием вдохнул воздух.

— Нет, но мой приятель Фремо много говорил мне о ней.

Сириль Бютелэ рассмеялся:

— Он, вероятно, намекал вам на то, что она его любовница?

Марсель Ренодье утвердительно кивнул головой. Бютелэ продолжал:

— Графиня Кантарини… Но у нее никогда не было любовников!.. Почитателей, да, их было без числа. Все знатные иностранцы, жившие здесь за последние пятнадцать лет, были влюблены в нее, но ни один из них ничего не добился! Она безупречна! Она воплощает в собственных глазах красоту Венеции, и это своего рода служение, которое она отправляет с гордостью, обязанность священная, гражданская, муниципальная, выполняемая ею ревностно. Она — гордость Венеции, наряду с Дворцом дожей или Салюте… Обладать графиней Кантарини, да ведь это все равно, как если бы вы захотели нанять церковь Мираколы! Ваш приятель — забавный шутник, Марсель!

Он остановился на минуту и снова продолжал:

— Она очень хороша собой, и у нее, должно быть, изумительное тело. Стоит на нее посмотреть при выходе из театра Ла Фениче, после парадного представления… Вам знакомо это место, не правда ли? Портал с колоннами, лестница над водой. Итак, вообразите себе все гондолы, которые ожидают там, прижавшись одна к другой, в bacino[31] и в соседних каналах, немые и уснувшие, каждая со своим фонарем, который отражается на поверхности rio. Вдруг появляются мужчины во фраках, дамы в бальных туалетах, и внезапно на гондолах начинают двигаться тени. Гондольеры передают друг другу имена, выкликаемые у выхода. Вызванные гондолы подплывают, и каждая увозит свою таинственную пару. Тут-то и можно видеть, дорогой мой, триумф Кантарини; она стоит, одетая в платье из белой парчи, излюбленной ею, на миг распахивая манто, чтобы показать свои перламутровые плечи, сверкающие бриллиантами, поистине царственная, когда она таким образом ступает ногой в черную гондолу, которая унесет ее во мрак, по ночной волне, в закрытом ящике, словно драгоценную, таимую и роскошную вещь. Ах, что за картина для художника!.. Что такое, Симеоне?

Гондольер, держа в руке берет, в своем бахромчатом поясе, поклонился; Бютелэ воскликнул:

— Ах, верно!.. Я ведь и забыл, что с вечерним поездом приезжает доктор Сарьян. Я не говорил вам об этом, Марсель?.. Симеоне, будь там ровно в одиннадцать часов.

Человек поклонился. Бютелэ продолжал:

— Да, милейший Сарьян телеграфировал мне из Милана, что приедет провести несколько дней в Венеции. Он не хочет останавливаться в палаццо Альдрамин и предпочитает гостиницу. Он путешествует с маленькой подругой… Как вам нравятся эти доктора? Нам они запрещают все, а сами путешествуют с женщинами!.. Вы поедете на вокзал, Марсель?

Марсель Ренодье ответил не сразу. Он жестоко страдал. Острое лезвие вонзалось ему в бок. Он пробормотал:

— Извините меня, господин Бютелэ, мне нездоровится. Я чувствую сильную боль тут… Мне кажется, что меня слегка лихорадит, и я лучше сделаю, если лягу в постель.

Лицо Марселя Ренодье было искажено болью. Он встал из-за стола.

— В таком случае, друг мой, идите отдыхать… Позвоните, если вам что-нибудь понадобится… хотите, я провожу вас? Нет?

Марсель Ренодье протянул художнику свою горячую руку. Бютелэ проводил его взглядом. Посреди столовой Марсель пошатнулся, как пьяный.

Когда он вышел, Бютелэ и Карло переглянулись. Физиономия у итальянца скорчилась в многозначительную гримасу. Художник выбрал плод из вазы, поданной ему Карло, и пробормотал сквозь зубы:

— Гм, гм! Боюсь, что Сарьян не окажется здесь лишним!..

Позади него Карло приподнял брови, а углы его рта опустились вниз, с выражением презрения и жалости.

VII

— Осторожнее, доктор!

Доктор Сарьян и Сириль Бютелэ остановились на предпоследней ступеньке лестницы. Перед ними прихожая палаццо Альдрамин вместо каменных плит являла собою водяную поверхность, которая переливалась и тихо плескалась. Вода из канала в этот день большого прилива запросто вошла в дом. Карло, подвернув брюки, устраивал с помощью досок, которые он укладывал на опрокинутые горшки с землею, род дорожки, которая позволяла добраться до гондолы, видневшейся в отверстие двери и колыхавшейся между pali[32]. Доктор Сарьян рассмеялся.

— В странном все-таки городе вы живете, дорогой мой!

Бютелэ нервно подергивал шнурок своего монокля:

— Ба, это ничего! Сегодня большой прилив, и Венеция залита водой… Но скажите, доктор, больной наш не в опасности?

Доктор Сарьян поглаживал бороду.

— В опасности? Нет… Боюсь только, что бедняге придется полежать. Я скажу вам это точнее через два-три дня. Посмотрим. Воспаление легких серьезное… Но будьте покойны, я все устрою до моего отъезда. Я сговорюсь с молодым доктором Гейнеке, с которым я приехал из Милана и который живет здесь: мне говорили, что его очень ценят. Он мне кажется способным, этот молодой немец. Я вам его пришлю. А до тех пор следует лишь продолжать ставить горчичники и давать ему молоко, если он попросит пить… Ваш Карло будет прекрасной сиделкой… видите, он уже наверху… Будьте покойны.

Бютелэ молчал.

— Сейчас я покоен, но потом?

— Что же, весьма возможно, что откроется флебит, а через два месяца наш милый Марсель будет совсем здоров… если только…

И доктор Сарьян сделал движение, словно покачнулся на шаткой доске, которая поддерживала его над водой.

— Черт возьми!

Доктор Сарьян взглянул на Бютелэ, который опустил голову.

— Ничего не поделаешь, дорогой мой! Болеть всегда рискованно. Несомненно, что он схватил инфекцию. Это человек переутомленный, да, переутомленный праздностью, ипохондрией, нелепым образом жизни, в котором он упорствует… Как знать? Эта болезнь способна принести ему большую пользу, если только он оправится, а он оправится, будьте покойны!.. Да, это будет ему спасительным предупреждением. Он очень удивится, когда заметит, что в жизни есть много хорошего… Ну, до свидания, дорогой Бютелэ… Да, еще скажите мне, какой здесь лучший магазин по части кружев? Моя юная подруга поручила мне спросить вас об этом…

Когда доктор Сарьян ушел, Сириль Бютелэ покинул затопленную прихожую. Он еще раз взглянул на освещенную солнцем воду, бросавшую на потолок отблески своих переливов. Карликовые лимонные и апельсинные деревья отражались в ней со своими плодами желтого или красного золота, вкрапленными в шаровидную листву. Перед рамкой двери, открытая решетка которой походила на железное кружево, приложенное к сторонам мраморной стены, пролетали ласточки, черные и легкие, словно крошечные воздушные гондолы. Сириль Бютелэ медленно поднялся по лестнице. Прошел по большой галерее. Солнце освещало высокие стекла, защищенные снаружи шторами желтого цвета, которые делали свет внутри рыжевато-золотистым. В конце галереи Бютелэ задумался и на миг остановился, потом быстро вошел в комнату Марселя.

Полузадернутые оконные занавески пропускали лишь полусвет. Карло на углу комода с серьезным и важным видом складывал белье. В постели, над которой откинутая кисея от москитов висела, словно белая пена, лежал на боку Марсель Ренодье, с лицом онемелым и осунувшимся от страдания. При приближении Сириля Бютелэ он сделал движение. Блуждающий взор его молил. Капли пота выступили у него на лбу. Внезапно он схватился за руку художника:

— Бютелэ, неужели я должен умереть?

— Умереть? Но об этом не может быть речи, мой милый Марсель! У вас небольшое воспаление легких. Сарьян утверждает, что это вызывает сильную боль…

Пока он говорил, Марсель наблюдал за ним, потом отвернулся, и в комнате наступила долгая тишина, та венецианская тишина, когда кажется, что воздух умирает. В одном углу потолка пронзительно и отдаленно звенел комар.

VIII

Марсель Ренодье, лежа с закрытыми глазами, почувствовал, что кто-то колышет занавеску от москитов. Складки кисейного полога мягко зашелестели. Чья-то рука щупала его кисть. Он приподнял веки, отяжелевшие от послеобеденного сна, и увидел бритое лицо, склонившееся над ним. Сириль Бютелэ и Карло стояли посреди комнаты. Гладкое лицо в золотых очках прояснилось.

— Ну, господин Ренодье, вы должны чувствовать себя лучше. Пульс хороший… померим температуру…

Доктор Гейнеке вынул из футляра градусник. Марсель Ренодье расстегнул рубашку и сунул под мышку стеклянную трубочку. Доктор, отирая лоб, направился к Сирилю Бютелэ. Он говорил по-французски с сильным немецким акцентом.

— Да, в Венеции сейчас жарко, не правда ли, господин Бютелэ? Многие уже уехали. Графиня Кантарини живет на своей вилле в Виченце. Я должен ехать к ней завтра. Легкое утомление, пишет она мне… Ах, уж эти мне красивые женщины!

Доктор Гейнеке рассмеялся. Марсель Ренодье слушал его. Теперь подле его постели смеялись. Говорили о вещах, посторонних его болезни. Сириль Бютелэ расхаживал свободно. Карло менее старался соблюдать тишину. У него уже не было того вида лунатика, который придавала его подвижной физиономии важность его обязанностей брата милосердия. Марсель поправил градусник, который соскользнул вниз, и приподнялся на подушке. Он пошевелил ногой. В течение нескольких недель она представляла собой неподвижную массу, грузную, по временам сводимую судорогами. Наконец она стала теперь легче. Лихорадка, мучившая его тело, не жгла больше его кожу. Уже три дня, как температура равномерно падала.

Доктор Гейнеке снова подошел к больному. Марсель передал ему термометр. Доктор и Сириль Бютелэ оба склонились над размеченным стеклом. Лицо художника просветлело, когда доктор встряхнул прозрачную трубочку и вложил ее в посеребренный футляр. Он сложил за спиной руки. Тонкие губы его сжались, потом он сказал с некоторой торжественностью:

— Господин Ренодье, могу сообщить вам, что начиная с сегодняшнего дня вы вступаете в фазу выздоровления… О, еще необходима осмотрительность! Мы будем подвигаться вперед с осторожностью. Вы встанете с постели через две недели. К этому времени надо постараться набраться сил. Но вы молоды… Довольны ли вы, по крайней мере?

Марсель Ренодье слабо улыбнулся и прошептал:

— Спасибо, доктор.

Он протянул ему руку, а другой пожал руку Сирилю Бютелэ, меж тем как Карло в глубине комнаты сделал прыжок и уронил блюдце, разбившееся на мелкие куски.

Когда удалились Сириль Бютелэ и доктор Гейнеке, за которыми вскоре последовал и Карло под тем предлогом, что ему надо передать распоряжения служанкам, Марсель испытал странное чувство. Он будет жить… Эта мысль наполняла его изумлением. Он отвык от нее. А меж тем то была правда: его кровь, сгусток которой, застрявший в легком, причинил ему жестокую боль и закупорил вену на его воспаленной ноге, эта кровь теперь свободно двигалась по всему телу. Он ощущал ее равномерное обращение, ее биение в артериях и в сердце. Он жил, а меж тем он думал, что умрет. Голос доктора Гейнеке еще звучал у него в ушах. Потом вокруг него и в нем воцарилась великая тишина. Смерть… Жизнь…

Мало-помалу он стал припоминать ту ужасную ночь, когда он заболел, и следующие ночи, с их бессонницами, тоскою, отчаянием. Он припоминал долгие дни страданий, бессилия, когда он был лишь искалеченной и измученной вещью, и мрачное наступление вечеров, когда возраставший жар сушил его, и бред горячечных часов, и холодный пот, и слабость при пробуждении, и однообразное течение минут, под белой дымкой москитного полога, в тиши комнаты, со смутной, но постоянной уверенностью, что настанет миг, когда он уже не сможет снова открыть глаза с отяжелевшими веками! Тогда придет еще более глубокая тишина, и мрак, и уничтожение… Умереть! В глубине своей души, он увидел всю свою прошедшую жизнь. Он видел ее, далекую, крошечную, как бы почти чуждую ему и словно уже мертвую. То, что он когда-то делал, что он думал, стало для него почти безразличным; места, где он жил, казались ему неясными и смутными; чувства, которые он испытывал, держались за его память лишь хрупкими узами; существа, которых он когда-то знал и любил, едва мерцали в его воспоминаниях; даже отец, утрату которого он так горько оплакивал, превратился в стертый образ на границе забвения, неясный, неопределенный, и в то время, как все расплывалось и становилось нереальным и пустым, он наконец начинал забывать и самого себя. Его собственная личность испарялась, растворялась, и он превращался в какое-то безымянное существо, которое смутно оспаривали друг у друга жизнь и смерть, в образе его плоти и его крови, его тела, горячего или оледенелого, неподвижного или страдающего…

Вдруг он поглядел вокруг себя. Комната показалась ему бесконечной, огромной, как мир. Мозаичный pavimento нежно поблескивал в лучах света, проникавшего сквозь занавешенные тюлем окна. На стене рисунок обоев извивался во всей его изящной сложности. На столе сверкали стаканы и склянки. Все эти знакомые вещи сделались для него новыми. Казалось, они готовятся к какому-то близкому событию. Внезапно он покраснел при мысли, что в один прекрасный день, и очень близкий, он сможет встать. Как, ноги его ступят на этот пол! Он толкнет эту дверь! Он пройдет по галерее, которая тянется за нею! Он спустится по лестнице! Как, он выйдет из дома, небо над его головой будет синеть, он пройдет по улицам, он будет встречать людей! Он снова очутится на площади Сан-Марко. Он почувствует жажду; ему захочется есть — он будет жить!

Он упал на подушку и стал ждать, какое действие окажет на него эта мысль. Она не причинила ему ни радости, ни сожаления, а только тихую нежность, робкое волнение, подобное тому, какое испытывают перед чем-то неизвестным. Легкий шум заставил его вздрогнуть, и невольно он опустил веки, словно боясь чьего-нибудь нежданного появления: вошел Карло, напевая песенку, со стеблем гвоздики в зубах, цветок которой ласкал его бритый подбородок комедианта. У Карло в руках была чашка с молоком.

— Ну-ка, пейте, синьор Марчелло, и угадайте, что вы получите сегодня вечером к обеду!

Карло радостно прищелкнул языком. Его подвижное лицо приняло комическое выражение лакомки; потом, с важным видом, серьезным тоном посла, он добавил:

— Аннина и Беттина просят передать вам, сударь, их поздравления по случаю вашего выздоровления. О, они поставили не одну свечу за это время в церкви Ла Салюте… Не угодно ли вам подышать немного воздухом? Погода становится хорошей.

Марсель Ренодье, пивший молоко, остановился. В окно он видел уголок синего неба, на котором рисовался кипарис, поднимавшийся из сада. Донесся аромат цветов вместе с запахом воды. Стук деревянных сандалий раздался по плитам calle. Он принялся снова быстро пить. Молоко спускалось в его желудок прохладными глотками. Карло оперся о подоконник, и Марсель поверх чашки видел, как он делал знаки Аннине и Беттине, чьи резкие и воркующие взрывы смеха отвечали снизу на движения слуги, который бросил обеим девушкам гвоздику с изжеванным стебельком и кричал им, нагнувшись, ласковую венецианскую брань.

IX

Лежа на кушетке в галерее палаццо Альдрамин, Марсель Ренодье вынул часы и вполголоса сказал:

— Уже шесть часов!

Он опустил на мощеный пол большую папку, закрыв ее. То был любопытный венецианский переплет. Вязь из цветов украшала своей позолотой стенки черной кожи — «настоящий переплет в стиле гондолы!», как говорил, смеясь, Сириль Бютелэ, сделавший из него футляр, где он хранил собрание своих венецианских офортов. Марсель попросил у него их посмотреть. Он не выходил из дому, так как передвигался еще с трудом, а сильнейшая жара этих последних дней июля была утомительна. Марсель не проявлял, впрочем, нетерпеливого желания выйти в город. Он чувствовал себя хорошо в палаццо Альдрамин, проводя время в обществе Бютелэ, читая или погружаясь в неясные мечты. Не раз уже, как и сегодня, удивлялся он незаметному и быстрому ходу времени.

Положив часы в карман, он скрестил руки под головою. Он смотрел в угол, где на потолке, на шнурке зеленого шелка, покачивалась одна из тех клеток в китайском вкусе, с загнутой кверху крышей пагоды, в которые венецианские дамы былых времен запирали какую-нибудь редкую птицу или болтливого попугая, — и с нежностью думал о Венеции, так тонко переданной граверной иглою Сириля Бютелэ.

Она была для него таинственной незнакомкой. Какие неожиданности встретятся ему, когда он пустится странствовать по лабиринту ее узких переулков и каналов! А между тем он уже много бродил по ней в начале своего пребывания, но то, что он тогда мельком увидел, казалось ему уже забытым! Насколько она должна была быть иною под этим палящим светом, в такой день, как сегодня.

Он почти пожалел о том, что не последовал за Бютелэ, когда тот предлагал ему свезти его в гондоле в сад Энсворта, на острове Джудекка. Марсель уселся бы там в тени, пока художник прогуливался бы с г-ном Энсвортом, который хотел показать ему свои розы. Старый англичанин обладал изумительным подбором этих цветов. Вдобавок это был очаровательный человек. Поселившись много лет тому назад в Венеции, он занимал палаццо на Большом канале. Он владел также виллой Фоскари на Бренте, которую он все время собирался реставрировать. Сейчас она была временно предоставлена соседним фермерам. Молоко с этой фермы и посылал г-н Энсворт каждое утро Сирилю Бютелэ для больного, лежавшего в палаццо Альдрамин; но если г-н Энсворт и гордился своим молочным хозяйством, то он еще больше гордился своими розами. «Ну что же, поеду в следующий раз!» — подумал Марсель.

И в самом деле, к чему спешить, раз он решил более не покидать Венеции и навсегда отныне поселиться здесь? Разумеется, он не может без конца злоупотреблять гостеприимством палаццо Альдрамин, но он сумеет найти себе какой-нибудь уголок и устроиться в нем! Он сам не знал, как пришла ему в голову эта мысль, но он тотчас же сроднился с нею. Перспектива вернуться в Париж не была ему приятна. Вернуться в свое жилище близ Пале-Рояля! Эта мысль вызывала в нем смутное неудовольствие. К тому же ничто не принуждало его к этому. Он перевезет в Венецию свою обстановку с улицы Валуа, свои книги, портрет отца. Да, он когда-нибудь сделает это, конечно, не сейчас! А пока следовало разузнать относительно меблированных квартир. Карло осведомит его в случае надобности; но, в сущности, спешить нечего! И он чувствовал себя охваченным тихой ленью, легким томлением, сотканными из чувств благосостояния и нерешительности. И он лежал, задумчивый и неподвижный, глядя на восточный ковер, который расстилался у его ног и на который пустая клетка, колеблясь на зеленом шелковом шнуре, отбрасывала длинную тень, искаженную и забавную. Вдруг он вздрогнул среди своих мечтаний. Ему показалось, что тишина внезапно разбилась в осколки. Ave Maria, которую вызванивали в церквах Венеции, проникала сквозь стены и наполняла галерею своими отдаленными звуками. Старый дворец весь дрожал под напором колокольного звона. Колокола затопляли его своим воздушным гулом. Вися на колокольнях, они напоминали звучащие плоды, которые в металлическом саду сталкивал друг с другом жгучий ветер. Косточками были их языки, ударявшие в их бронзовую скорлупу, и они своим пламенным хором славили светозарный праздник лета.

Марсель Ренодье слушал с полузакрытыми глазами, как вдруг веселый голос окликнул его:

— Марсель, не хотите ли пройтись по саду? Вам надо немного размять ноги, мой друг!

Он подошел к Бютелэ, стоявшему в дверях, на пороге. Они спустились по лестнице и прошли через вестибюль.

Сад палаццо Альдрамин был квадратный. Высокий темный кипарис одиноко возвышался над красною стеною тесной ограды. Дорожки, усыпанные песком, разделяли собою цветники. Вверху небо было цвета расплавленного золота. Маленький бассейн, отражавший его в своем водном круге, казался желтой чересчур распустившейся розой. Сириль Бютелэ и Марсель Ренодье шли рядом. Колокола все еще звучали.

— Хотите, сядем под виноградными лозами, Марсель?

Беседка из виноградных лоз, удлиняясь, образовывала зеленую аллею. Посреди нее, близ родника, стекавшего в водоем с обломанными краями, была круглая площадка, где стояли стол и стулья. Перекладины, по которым вились виноградные лозы, покоились на бюстах женщин в футляре из зелени. Резные из дерева, они руками поддерживали на головах корзины, полные виноградных гроздей, к которым примешивались другие плоды.

Марсель Ренодье сел. Сириль Бютелэ, стоя возле одной из Помон, ласкал ее округлую и обнаженную грудь. Сельское изваяние, казалось, сладострастно изгибалось под этой лаской и еще с большей гордостью поднимало вверх свою аллегорическую ношу…

Колокола продолжали звонить, но мало-помалу удары их замедлились. Некоторые из них уже смолкли; последние еще упорствовали. Их удары, более редкие, дольше звучали в воздухе, потом наконец они совсем прекратились. Бронзовый воздух засыпал. Тишина вновь овладела Венецией, которая собиралась уснуть, склонив свое чело на корзину, полную созвучий, где покоились, сорванные рукою вечера, звонкие плоды ее колоколен.

X

В начале сентября Марсель Ренодье сообщил Сирилю Бютелэ о своем намерении снять небольшую меблированную квартиру, чтобы провести в Венеции зиму.

— Дорогой Марсель, я должен возвращаться в Париж около середины ноября; но если вам здесь нравится, почему бы вам не продолжать жить в палаццо Альдрамин? Карло будет служить вам, и здесь вам будет лучше, чем в скверно меблированных и плохо отапливаемых комнатах.

И Сириль Бютелэ, смеясь, добавил:

— Не думайте, что я боюсь за ваше здоровье! У вас отличный вид, и добрейший Гейнеке в вас уверен… Впрочем, поступайте, как хотите…

Марсель Ренодье поблагодарил Сириля Бютелэ за его предложение.

— Я буду слишком скучать без вас в палаццо Альдрамин, дорогой господин Бютелэ. Нет, лучше я найму где-нибудь квартиру… И потом надо же мне привыкать опять жить одному. Я постараюсь работать. Мне хотелось бы написать книгу о Венеции.

Сириль Бютелэ смотрел на Марселя с удовлетворенным удивлением. Такая активность, столь для него новая, которую выказывал молодой человек, восхищала его. С тех пор как Марсель стал выходить, он совершал частые прогулки по Венеции. Эта летняя Венеция чаровала его, с ее свежими утрами, знойными полуднями, золотыми вечерами, серебристыми ночами, и он мечтал описать всю ее красоту и прелесть… Неужели доктор Сарьян был прав? Неужели болезнь оказала на характер и ум молодого человека то благотворное влияние, которое он предсказывал? С тех пор как Марсель выздоровел и окончательно поправился, он мало-помалу преобразился. Казалось, что наконец его собственная жизнь начинала принадлежать ему — словно, отвоевав ее у смерти, он отныне чувствовал себя вправе располагать ею. А теперь он строит даже планы! Он собирается писать книгу!

XI

Следующие дни были великолепны. Марсель Ренодье бродил по городу — это стало для него привычкой. Однажды после полудня в квартале Заттера он увидел объявление, сообщавшее о сдаче квартиры. Из всех квартир, которые он осматривал на набережной Скьявони или на Большом канале, ни одна ему не подходила. Мысль поселиться в Заттере, в этом квартале Венеции, треугольник которого, замыкаемый каналом Сан-Тровазо, вершиной упирается в Догана ди Маре, была ему приятна. Он любил там церковь Ла Салюте, мрамор которой напоминает морскую соль, Бадию с ее монастырем, церковь Джезуати с ее фресками Тьеполо[33], Госпиталь для неизлечимых с его красной стеной, вверху которой виднелись толстощекие амуры. Комната, которую ему показали, находилась недалеко от моста делла Кальчина, рядом с палаццо Зэн. Из ее окон открывался чудесный вид. За широким каналом остров Джудекка поднимал далекие фасады своих домов, над которыми высились купола его трех церквей: налево — Ле Зителле, посередине — прекрасная церковь Иль Реденторе с ее палладиевыми фронтоном и колоннами, наконец направо — церковь Санта-Эуфемия. Вдали, на горизонте, расстилалась плоская лагуна.

Обстановка этой комнаты, не будучи роскошной, была опрятной и приличной, с ее железной кроватью, выкрашенной в черный цвет, бархатными креслами и столом, покрытым скатертью с вышитыми полосками. Две другие комнаты поменьше могли служить рабочим кабинетом и туалетной. Преимущество этого помещения заключалось в том, что оно обладало отдельным входом. Хозяйка занимала заднюю часть дома. Это была старая дама в очках. Она вела письменные переговоры с одним англичанином, но готова была отдать предпочтение тому, кто заключит контракт немедленно. Марсель Ренодье согласился на ее условия, и когда он спускался по лестнице, он уносил с собой в кармане ключ от будущего своего жилища, врученный ему с реверансом в самом лучшем стиле синьорою Анджели.

Он снова очутился на Заттере. У набережной стояли суда. Выпуклые бока их были расписаны яркими красками. Мачты и снасти отчетливо вырисовывались на светлом небе. Канаты скрипели. Чайки носились над каналом. Марсель на ходу перешагивал через канаты, привязанные к мраморным тумбам. Зимой, в солнечные дни, Заттере будет местом его ежедневных прогулок. В кармане он нащупал ключ. Этот ключ был как бы знаком того, что он замыкается в избранном им городе. Отдельные фразы из книги, которую он напишет о нем, промелькнули у него в голове. Это не будет ни исторический труд, ни роман, а скорее книга грез — грез по поводу оттенка неба или воды, грез по поводу какого-нибудь предмета или лица, музейной картины или уличной сцены, словом, все то, что могут внушить внимательной душе разнообразные лики города. Этот город будет для него словно одной из тех перламутровых раковин, форме которых он подражает, и Марсель будет припадать к ней ухом, чтобы услышать в ней отзвук прошлого и чтобы внимать в ней шуму собственной крови.

Он облокотился о перила моста делла Торезела, над маленьким rio, впадающим там в широкий канал. Узкая водяная аллея отсвечивала, как зеркало, и была пустынна. Одинокая барка скользила по ней. Он видел, как она плыла к нему из самой глубины морского рукава. Человек, правивший ею, греб тихонько. Барка подвигалась, оставляя на воде за кормою двойную борозду. То была торговая барка. Дыни, капуста, зелень лежали на ней грудами. Там были еще кучи груш и корзины винограда. Теперь она была близко, и нос ее уходил под арку моста. Марсель, наклонясь, вдохнул ее здоровый огородный запах, к которому примешивался приторный запах воды, возмущаемой ударами весла. Оба запаха на миг застыли в воздухе, но аромат плывущих плодов оказался сильнее и преодолел запах тины. Такова жизнь для тех, кто умеет жить! Из ее смеси они удерживают только то, что сообщает ей аромат и благовоние!

Марсель Ренодье повернул назад. Барка уже миновала мост и удалялась вдоль канала. Он обернулся несколько раз, чтобы еще взглянуть на нее, потом медленно направился к каналу Сан-Тровазо и возвратился в палаццо Альдрамин.

Сириля Бютелэ не было дома, когда пришел Марсель Ренодье. Молодой человек был этим почти раздосадован. Он спешил рассказать свои скитания. Он испытывал чувство свободы, которого не знал дотоле. Поднимаясь к себе в комнату, чтобы положить в ящик комода ключ от новой квартиры, он раздумывал. Быть может, г-н Бютелэ сейчас дома, но Карло не знает об этом, — и Марсель, вместо того чтобы остановиться на площадке второго этажа, продолжал подыматься по лестнице. В третьем этаже находилась комната, излюбленная художником, куда он часто удалялся читать или отдыхать; она носила название «розовой гостиной». Эта комната была обита старинным розовым шелком; высокие зеркала в позолоченных рамах стиля рококо отражали букетики, которыми была заткана цветочная материя. Бютелэ очень любил этот изящный и блеклый уголок. По стенам висело несколько старинных портретов, несколько жанровых и маскарадных сцен, где оживали грация и веселье Венеции былых времен. Из этих портретов он предпочитал один, изображавший молодую венецианку в черном атласном домино и маленькой круглой маске. Как раз еще накануне он развлекался тем, что пытался карандашом на листе бумаги изобразить скрытое лицо незнакомки. Эти наброски валялись на столе. Марсель, сев в кресло, рассматривал их с минуту, как вдруг дверь отворилась. Бютелэ вошел своей прыгающей походкой и протянул молодому человеку руку:

— Здравствуйте, Марсель… Карло сказал мне, что вы меня искали…

Марсель колебался. К чему сразу объявлять Бютелэ о том, что он нанял комнаты в Заттере? Не увидит ли в этом художник нелюбезную торопливость обеспечить себя отдельной квартирой? Разве ему так плохо в палаццо Альдрамин, что он не только отказывается провести там зиму, но уже с сентября месяца спешит устроиться в другом месте? Ему было как-то неловко сообщать об этой мелочи художнику. Так как он не отвечал, Бютелэ продолжал:

— А бы рассматриваете мои разрешения загадки дамы в маске! Так вот, я, со своей стороны, также могу предложить вам маленькую загадку: сегодня я встретил особу, с которой вы знакомы…

Марсель положил на колени лист бумаги, который он держал в руке.

— С которой я знаком, господин Бютелэ?

Бютелэ рассмеялся:

— Вы не угадываете?.. Хотите, я вам помогу?.. Итак, это — женщина и притом очень красивая.

Марсель сделал жест непонимания, но слегка покраснел. Бютелэ продолжал:

— Да, дорогой мой. Я шел по Кампо Морозини, возвращаясь от Энсворта, как вдруг встречаю даму, которую, как мне показалось, я узнал. Я быстро поворачиваю назад, как старый волокита. Я не ошибся: это оказалась госпожа де Валантон.

Марсель Ренодье опустил голову. На его коленях лист бумаги дрожал еле заметно. Бютелэ добавил:

— Да, дорогой мой, она сама! Она приехала в Венецию на месяц, и притом одна! Она рассказала мне какую-то запутанную историю: ее муж остался в Париже; она приехала сюда, чтобы встретиться с отцом, которого давно не видела и который совершает с друзьями прогулку на яхте по Адриатическому морю; она больна и нуждается в отдыхе, в покое… Словом, у меня создалось впечатление, что передо мною растерявшаяся, беспомощная женщина, у которой в жизни произошло, мне кажется, что-то неблагополучное… Когда молодые парижанки ищут прибежища в Венеции, то это значит, что здесь замешано сердце. У бедной Валантонетты какое-нибудь любовное горе.

Марсель, смущенный, казалось, не слушал того, что говорил художник. Бютелэ закончил:

— Итак, она остановилась в гостинице «Британия», а послезавтра она завтракает в палаццо Альдрамин.

Марсель Ренодье быстро поднялся и в волнении начал расхаживать по комнате. Сделав несколько поворотов, он подошел к Сирилю Бютелэ.

— Дорогой господин Бютелэ, известно ли госпоже де Валантон, что я живу здесь и что она встретит меня в вашем доме?.. Извините мне мой вопрос, но я боюсь, что мое присутствие может быть для нее неприятным. О, ничего серьезного, небольшая погрешность против долга вежливости… Но мне не хотелось бы быть лишним… К тому же мне как раз надо съездить в Кьоджу…

— Но, дорогой Марсель, я не вижу в этом никакой надобности. Я сообщил госпоже де Валантон, что вы живете у меня. Я рассказал ей о вашей болезни. Она, наоборот, выказала, по-видимому, интерес к вам, и я уверен, вполне уверен, что ей отнюдь не будет неприятно встретить вас здесь.

И, улыбаясь, он уронил свой монокль перед молодой дамой… на портрете, хранившей на скрытом лице свою темную круглую маску — зримую и необычайную эмблему той маски, которая бывает на лицах других женщин прозрачной.

XII

Марсель Ренодье подошел к перилам альтана. Квадратный по форме, он представлял собою род воздушной террасы; пол его, поддерживаемый деревянными столбами, высился над крышей палаццо. С террасы был виден скат ее старых красноватых черепиц, где поднимались три высоких дымовых трубы, увенчанных тюрбанами, словно лица карнавальной пантомимы, и, казалось, обменивались турецкими приветствиями. Внизу блестел на солнце канал Оньисанти. Положив локти на перила, Марсель упорно смотрел на воду, которая то заливала, то вновь обнажала нижнюю из мраморных ступеней палаццо. Сейчас он увидит г-жу де Валантон.

При этой мысли сердце его неистово забилось, и он провел рукой по лбу. Голубь тяжело опустился на покатые черепицы. Внезапно Марселю вспомнились те голуби, которых он когда-то слышал на улице Валуа, воркующими за закрытыми окнами, в те времена, когда он был таким несчастным, таким угнетенным, таким непохожим на того, каким был теперь!.. Как он изменился! А она, разве она не должна была также перемениться? Два года! Два года! И, с малодушной слабостью, он представил себе Жюльетту, созревшую в огне желаний и страсти, в бурях жизни, похожую на прекрасный плод, который тронуло слишком горячее солнце, слишком знойное лето.

Он наклонился над перилами темного дерева. Голубь улетел с глухим шумом. Гондола огибала угол rio. Она скользила, черная, длинная, бесшумно покачивая своим узорчатым железом. Марсель различил оранжевый пояс Симеоне, который стоял на корме и греб. На подушках виднелась длинная белая фигура, над которой распускался блестящий шелк светлого зонтика. Гондола подплывала. Послушная и гибкая, она причалила между деревянными pali. Зонтик закрылся. Гостья поднялась. Ноги ее коснулись ступенек порога. При этом прикосновении Марселю показалось, что весь дворец заколебался, он, словно охваченный головокружением, ухватился за перила альтана.

Он оставался в таком положении довольно долго, пока звук шагов не заставил его вздрогнуть. Аннина пришла сообщить ему, что синьора прибыла и что завтрак подан. Марсель направился к деревянной лесенке, по которой спускались с террасы. «Господин Бютелэ и молодая дама ожидают в розовой гостиной». Он заставил два раза повторить себе это сообщение Аннину, которая шла перед ним, напевая песенку. Перед дверью гостиной он поколебался, потом быстро отпер ее.

Он увидел г-жу де Валантон, отраженною в одном из высоких зеркал в золоченой раме стиля рококо, и он был так взволнован, что двинулся бы навстречу ее отражению, если бы голос Сириля Бютелэ не привлек его взора к тому уголку гостиной, где сидела молодая женщина.

— А, Марсель, вот и вы! Вы до сих пор были на альтане… Я только что видел вас там из сада… Дело в том, дорогая госпожа де Валантон, что мой друг Ренодье превратился в настоящего венецианца… до такой степени, что я, быть может, должен заново представить его вам, несмотря на то что вы его уже знаете!..

Пока Сириль Бютелэ говорил, Марсель приветствовал г-жу де Валантон. Он молча пожал протянутую ему руку в перчатке, меж тем как тихий голос произнес:

— Здравствуйте, господин Марсель!

Он весь затрепетал… То был, конечно, голос Жюльетты, но как бы ослабленный, отдаленный. Звук его был глухой, с оттенком усталости. Это уже не был тот молодой голос, который наполнял коридоры Онэ своей веселой и живой звучностью. И Марсель стоял перед молодой женщиной, не смея поднять на нее глаза.

Бютелэ предложил руку г-же де Валантон. Марсель последовал за ними. За столом он несколько успокоился. Г-жа де Валантон, сидя напротив, разговаривала с художником. Марсель вздрогнул, когда она обратилась к нему. Он ответил довольно просто. Их взоры встретились. Она была все та же, с ее густыми золотисто-каштановыми волосами, прямым носом, красиво очерченным ртом; но лицо ее приняло более серьезное и более грустное выражение. В чертах г-жи де Валантон уже не было того, что прежде так гармонировало с их характером, не было пылкости, прямоты, радостной смелости. Теперь в них проглядывало что-то беспокойное, пугливое, покорное, что выдавали едва приметная складка губ и блеск глаз. Наблюдая ее, Марсель Ренодье вспоминал фигурку Клодиона, с которой некогда сравнивали при нем Жюльетту Руасси, ту маленькую терракотовую вакханку, языческую прелесть которой Жюльетта собой напоминала. Быть может, она походила еще на ту сладострастную статуэтку, но увы, в ней уже не было, конечно, того юного порыва и того пляшущего восторга. Тамбурин, увитый виноградными листьями, показался бы тяжелым для ее утомленных рук, а усталые плечи согнулись бы под тяжестью корзины с плодами, которую, всю залитую солнцем, она некогда подавала ему в окно!

В самом деле, г-жа де Валантон жаловалась Сирилю Бютелэ на легкое утомление. Вероятно, и климат Венеции влиял на нее на первых порах ее пребывания. Ей хотелось привыкнуть к нему, ибо Венеция, необычайная, прекрасная, богатая в сентябрьском блеске мрамора и воды, — уже очаровала ее. Сириль Бютелэ оживился. Он играл на конце шнурка крошечной стеклянной лагуной своего монокля, заставляя ее поблескивать.

— Климат Венеции, сударыня, превосходен! Все, что говорят о нем плохого, — совершенно неверно! Венеция — гигиенический город! Морской воздух, умеренный, смягченный!.. Для легких — ни малейшей пыли, а для нервов — ни малейшего шума!.. Город, дважды в день омываемый приливом и очищаемый самой Амфитритой[34]! Ибо Амфитрита обитает в Венеции, сударыня. Это именно так, как я вам говорю! Не подумайте, что в качестве морских богов у нас только и есть, что маленькие высохшие морские коньки, которые вам продают на Лидо вместе с теми раковинами, которые кажутся снятыми с самой колесницы богини… У нас в лагуне есть также нереиды, тритоны и сирены!.. Только не все их видят; но мы-то знаем, где они обитают, я, по крайней мере, да и вы также, Марсель, готов в этом ручаться!

Г-жа де Валантон рассмеялась. Смех возвращал ее лицу выражение молодой пляшущей богини. Сириль Бютелэ продолжал, воодушевленный одобрением прелестного лица:

— Да, сударыня, отправляйтесь в Мираколи. Зайдите туда и поднимитесь на ступеньки клироса. У основания колонн, которые поддерживают его навес, вы увидите изваянных из мрамора, белого, как соль, маленьких тритонов и маленьких сирен. Они кроткие, ручные. Вы можете потрогать их гладкие торсы и чешуйчатые хвосты. И это еще не все! Сядьте в одну из наших черных гондол и прикажите свезти вас в старую крепость Святого Андрея. И тогда вы мне скажете, не похожа ли ее массивная дверь скорее на портик какого-то мифологического дворца, дворца, в который укрылись, чтобы бежать любопытных, боги лагуны, образующие двор Амфитриты венецианской…

— Да, дорогой господин Бютелэ, вы убедили меня, и я поеду смотреть ваших маленьких сирен и вашу старинную крепость. Как вы ее называете?

— Крепость Святого Андрея, сударыня… Что касается вас, Марсель, то я думаю, что вы посвятите ей страничку в вашей книге… Так как Марсель Ренодье собирается написать книгу о Венеции.

Г-жа де Валантон и Марсель Ренодье обменялись взглядами.

— Господин Бютелэ говорил мне, что вы были больны, но, к счастью, теперь совсем поправились?

Г-жа де Валантон сделала ударение на слове «к счастью». Марсель отвечал:

— Да, я был очень болен в Венеции.

На минуту за столом воцарилось молчание. В окно проникал запах цветов из сада: аромат невидимых роз, горький дух высокого кипариса. Г-жа де Валантон рассеянно смотрела на высокое черное дерево, верхушка которого была скрыта рамой окна. Прерывистый и легкий шум фонтана дрожал в неподвижном воздухе. Бютелэ обратился к Марселю:

— Не правда ли, Марсель, нужно, чтобы госпожа де Валантон познакомилась с нашими венецианскими садами? Это — одно из очарований нашего города, эти уголки цветов и зелени. Они обладают здесь особенной прелестью, необычайностью и таинственностью, которых они лишены в других местах… Но их не всегда бывает легко найти! Они таятся и прячутся; но Марсель Ренодье и я, мы вам их покажем. Хотите, назначим день, чтобы поехать в сад Энсворта на острове Джудекке? Он так прекрасен!

В монокль Сириль Бютелэ наблюдал своих гостей. Марсель подносил к губам стакан.

Г-жа де Валантон, опустив ресницы, неловким движением выбирала себе плод, меж тем как Аннина дерзким и лукавым взглядом рассматривала эту парижанку, которая была так смущена, что уронила на скатерть одну из кистей винограда, наполнявших фаянсовую вазу.

XIII

— Здесь, — сказал Марсель Ренодье.

Гондола задела стену из красноватого кирпича, вдоль которой она плыла с тех пор, как завернула в узенький rio. Причаливая, лодка терлась боком о влажную ступеньку, на которую ступил ногою гондольер. Держа в руке шапку, он ждал. Капли пота выступили у него на лбу. Марсель, стоя, обратился к г-же де Валантон:

— Угодно ли вам, чтобы мы сошли?

Она не сразу ответила и продолжала сидеть, прислоняясь к спинке, словно ослепленная сверканьем воды в канале Джудекки, который они только что переплыли под палящим солнцем; потом, в свою очередь, она поднялась. Пока гондольер помогал ей сойти на берег, Марсель бегом взобрался на лестницу, примыкавшую к железной решетке. Он дернул звонок.

— Сейчас нам отворят. Сторожиха живет здесь.

Он указал пальцем молодой женщине, последовавшей за ним, на низкий домик с желтыми ставнями на краю двора, где между плит пробивалась зеленая трава. И двор и домишко имели жалкий и подозрительный вид. Марсель дернул звонок, зазвеневший снова.

— В Венеции надо уметь быть терпеливым!

Г-жа де Валантон молчала. Решетка по-прежнему оставалась запертою. Наконец показалась старуха. В просвет решетки она искоса взглянула на них, потом решилась отодвинуть засов. Марсель произнес фамилию г-на Энсворта и сунул в руку старухи монету. Дверь заскрипела и закрылась за ними. Женщина сопровождала их; вдруг она исчезла в домике.

Они остались одни. Над головами их небо было ярко-синее, великолепное и вместе с тем нежное. По нему плыло белое облачко, одинокое и пушистое. В углу двора узловатая глициния ползла по стене, где был грубо сделан род портика. Марсель направился в эту сторону, отставая на несколько шагов от г-жи де Валантон. Вдруг она вскрикнула радостно и удивленно.

Перед ними тянулась длинная аллея, окаймленная деревянными столбами; по ним поднимались виноградные лозы. Они обвивались спиралью, гирляндами устремлялись вверх и образовывали две стены и свод из листьев, среди которых висели кисти винограда. Эта крытая аллея, с ее виноградными листьями и гроздьями, в красе изобилия и зрелости, производила впечатление роскоши и праздника, составлявшее контраст с жалким входом в это владенье, с неприветливой решеткой, с подозрительным домиком, с сырым двором. Здесь была листва, изумрудная тень, благоуханье растительных соков, аромат невидимых цветов, становившийся сильнее по мере приближения к ним.

Г-жа де Валантон и Марсель шли теперь вдоль пышных цветников. Цветы были, действительно, славою этого сада, его благоуханной роскошью. Они наполняли воздух разнообразными ароматами и пропитывали его своей сущностью. Они то соединялись в группы, то расстилались клумбами. Из мягкой венецианской земли они вырастали на солнце, бесчисленные, теснившие друг друга, и вместе со светом составляли все украшение сада, лишенного архитектуры, без ваз, без статуй и без горизонта, безмолвного и безлюдного, словно заброшенного на край света, затерянного в немой пустыне очарованной страны.

Марсель молча смотрел на г-жу де Валантон. Она наугад продвигалась вперед. Задеваемые ею цветы ласкали подол ее платья. Была минута, когда виноградные листья и гроздья, казалось, венчали ее… И он снова вспомнил маленькую терракотовую вакханку, которая там, в Париже, в доме этой молодой женщины, являла сейчас на цоколе свою пляшущую и хмельную красоту. Почему г-жа де Валантон покинула Париж? Почему она одна в Венеции?.. Одна с ним в этом саду?..

В ту минуту, как они готовились ехать на Джудекку, Сириль Бютелэ извинился в том, что не мог принять участие в прогулке, после нескольких слов, которые подошедший к нему Карло сказал ему на ухо. Он предоставил им гондолу. В пути г-жа де Валантон казалась немного озабоченной и неспокойной. Быть может, оказаться наедине с Марселем было ей неприятно, хотя венецианские нравы и разрешают подобную вольность. Открытая гондола и присутствие гондольеров делали ее весьма невинной, и г-жа де Валантон с ней примирилась. Но все же на лестнице, перед запертой решеткой, она казалась смущенною. Она покраснела от иронического взгляда сторожихи. Вид виноградной аллеи и цветов рассеял ее стесненность, и теперь она шла, очарованная прелестью сада и его благоуханных аллей, где старые кипарисы и юные розы сливали в морском воздухе горечь и сладость своих ароматов.

Когда г-жа де Валантон сворачивала за угол аллеи, ветка розана зацепилась за ткань ее платья. Нитки затрещали, но шипы держали крепко. Марсель хотел освободить молодую женщину. Но она уже выпуталась сама. Ветка, выпрямившись, хлестнула по розам на кусте: некоторые из них осыпались. Г-жа де Валантон остановилась, снова обеспокоенная. Она прислушивалась. Ни звука, кроме заглушенного крика петуха и ударов отдаленного молота. Марсель стал также прислушиваться.

— Это рыбаки чинят лодку. На Джудекке много этих бедняков.

Голос его, слишком громкий в тишине, смутил его самого, и он добавил тише:

— Это они поднимают в лагуне красные и желтые паруса с причудливыми рисунками, которые так красивы; но самые удивительные из них — это паруса на барках из Кьоджи… Надо, чтобы когда-нибудь господин Бютелэ свез вас туда.

Она гладила между двух пальцев листок розана, и весь куст, казалось, трепетал, чувствительный к этому прикосновению. Ее черты снова приняли то выражение последней усталости и покорности, которое Марсель уже заметил в ней. Она с грустью покачала головой:

— Кьоджа[35]! Нет, у меня нет желания ехать в Кьоджу! С меня достаточно Венеции. Мне хотелось бы, чтобы для выезда из нее не было дороги, — я желала бы остаться здесь, как если бы остального мира не существовало.

Она говорила медленно, серьезно и печально.

— Да, я хотела бы родиться здесь, быть дочерью этого народа и этого города, верить тому, что вселенная кончается за этими водами на горизонте и что за их отражением ничего нет!

Удивленный, глядел он на нее. Неужели это говорила она, она, которая некогда вступала в жизнь с алчными губами и простертыми вперед руками? Куда девалась ее юная жажда милых наслаждений, блестящих успехов, изящества, роскоши, веселья? Как, богатство, поклонение, утонченность жизни, светские удовольствия, все, к чему она стремилась с такой силой пылкой наивности и любопытства, — все это, значит, не принесло ей удовлетворения? От всего этого в ней осталось лишь презрение и отвращение. Наряды, драгоценности, все, чем довольствуются столь многие женщины, все это показалось ей пустым и ничтожным!.. Но нет! Не одно лишь это разочарование принесло ей столько усталости, столько горечи, так исказило и заставило потемнеть это прекрасное лицо! Какие слова пришлось ей произносить для того, чтобы голос ее стал таким разбитым, таким глухим? Чья тяжкая рука опускалась на ее плечо, которое словно до сих пор еще ощущает эту тяжесть? К чему привели ее шаги, против ее собственного желания! Жюльетта, Жюльетта!..

Она почувствовала, что за ней наблюдают, и сразу подняла голову, принужденно смеясь:

— Вот это значит, не правда ли, испытать чары Венеции, как сказал бы господин Бютелэ!.. А вы, Марсель, долго вы еще пробудете в палаццо Альдрамин?

В первый раз с тех пор, как они снова увиделись, назвала она его так, по имени. Что-то порванное снова завязывалось между ними. Он ответил:

— Когда господин Бютелэ поедет в Париж, а именно в ноябре, я поселюсь в меблированной квартире, которую я нанял на Заттере.

И, помолчав, он добавил:

— Я не покину Венецию. Ничто не влечет меня в другое место. Потом, я благодарен ей за то, что она сделала из меня. Венеция многому меня научила, Жюльетта.

Она опустила глаза, словно чтобы лучше слушать то, что он собирался сказать. Он продолжал:

— Она научила меня принимать жизнь… Разве она сама не является совершеннейшим примером покорности и мужества? Опираясь на тысячи свай, разве она не искала поддержки среди колеблющейся тины лагуны? Она возникла из нее. Умная, терпеливая и сильная, она обратила себе на пользу условия, неблагоприятные для ее существования. Она сумела жить и жила.

Он говорил громко и вдруг остановился. Слова не передавали того, что ему хотелось выразить: он сам не знал что, но он смутно ощущал это в глубине души. Взволнованный, он сделал несколько шагов по аллее. Жюльетта молча следовала за ним. Так шли они некоторое время, пока не достигли площадки, окруженной кипарисами.

Среди площадки, на квадратном цоколе, покоилась одна из тех корзин, которые во многих садах Италии насмешливо предлагают прохожим свои изваянные из мрамора плоды. Она была полна круглых яблок и тяжелых гроздей. Мох, прикрывавший их местами, придавал им лакомую реальность. Г-жа де Валантон подошла к изваянию; облокотясь о него, она гладила плоды обнаженной рукой. Марсель также положил руку на корзину. Они стояли неподвижно друг против друга. Г-жа де Валантон вдруг отступила. Марсель сделал шаг назад.

— Жюльетта, помните вы Онэ?

Голос его дрогнул. Он продолжал:

— Помните ли вы, Жюльетта, то летнее утро, когда вы принесли мне плоды?

Г-жа де Валантон сильно побледнела. Она жестом показала, что помнит. Он продолжал:

— Корзина колебалась на конце длинного шеста. Плоды тихо приближались ко мне. Ах, Жюльетта, Жюльетта, в них было благоуханье жизни; но увы, зачем превратились они для меня в плоды из камня, подобные этим, находящимся в этой бесполезной корзине, которые и солнце греет, и мох делает бархатистыми, но у которых нет ни плоти, ни сока, ни аромата, ничего, что утоляет жажду и успокаивает голод?

Он задумался на миг, потом продолжал:

— Как я страдал от этого жестокого наваждения! Какой страх перед жизнью! Странная боязнь перед нею сжимала мне горло, закрывала мне рот. А меж тем я был голоден, я жаждал! Непреодолимая мысль давила меня. Чужая воля распоряжалась мною. И я остался бы таким навсегда, навсегда, если бы…

Он умолк. Высокие кипарисы на площадке поднимались прямые, ширились в середине, заострялись к. верхушке. Тени их начинали удлиняться, и одна из них, достигнув каменного цоколя, сломала в нем свое острие.

— Ах, Жюльетта, Жюльетта! Одно из таких деревьев росло в саду палаццо Альдрамин. Я видел его в окно из постели, лежа в которой думал, что умираю. Каждое утро я удивлялся, что еще вижу его. Сначала то было равнодушное изумление, потом оно стало смутным желанием увидеть его снова там же, на другой день, потом это желание сделалось более сильным, и наконец оно стало столь яростным, что сердце заполняло меня всего своим биением.

Она посмотрела на него с нежностью и прошептала:

— Мой бедный друг!

— К чему вы это говорите, Жюльетта? Я понял свою ошибку. Я в смерти научился любить жизнь… Разве вы забыли то, что говорили мне во времена моего печального безумия, в тот день, когда вы пришли ко мне и сказали: «Есть прекрасные вещи в жизни, Марсель, солнце, красота, любовь»?..

Намек на это тяжелое посещение залил внезапным огнем лицо г-жи де Валантон. Марсель подошел к ней. Он продолжал:

— Разве я достоин жалости, Жюльетта? Разве вы не со мной?

Он попытался взять ее за руку, но она быстро ее отдернула. Губы ее дрожали. Она сделала усилие над собой и сказала спокойно:

— Поздно, Марсель, вернемся. Здесь, кажется, дорога к выходу?

Она двинулась по одной из аллей, приводивших к площадке. Она шла быстро. Внезапно они оказались на террасе, тянувшейся вдоль лагуны. Перед ними расстилалась вода, сверкающая и гладкая под лучами заходящего солнца. Изгородь из розовых кустов окаймляла террасу со стороны сада. Там и сям стена листвы и роз отступала вглубь, давая приют скамейке. Г-жа де Валантон упала на первую скамью, которая им попалась. Марсель сел рядом. Он смотрел на руку г-жи де Валантон. Рука эта гибкая и обнаженная, без единого перстня, без единого кольца, приводила его в смятение. Г-жа де Валантон почувствовала взгляд молодого человека и, покраснев, улыбнулась.

— Ах, я плохой ходок, не правда ли, Марсель? Немного пройдясь по саду, я уже выбилась из сил… Все же я вам очень благодарна за то, что вы показали мне этот сад. Ну, пора уходить… Но до чего я устала!

Улыбка исчезла с ее лица. Грусть разливалась по нему, мало-помалу омрачив ее прекрасные глаза, которые на миг закрылись, когда она откинулась на выгнутую спинку скамьи.

Марсель склонился к ней. Она быстро, тяжело дыша, отвела голову назад, но он удержал ее и привлек к себе, молча и страстно. Губы его коснулись губ Жюльетты. В него проникло что-то нежное, сладкое, сильное и мощное, к чему примешались и запах роз, и аромат воздуха, и свет, и тишина. Она слабо отталкивала его и наконец освободилась. Она попыталась подняться со скамьи, но не могла, и Марсель заметил, что она плачет. Светлые слезы струились по ее щекам, и она глядела прямо перед собой, без единого движения, без единого слова.

Он робко погладил ее по руке. Она не сопротивлялась. Еле слышно он прошептал:

— Жюльетта…

Она обернулась к нему с испугом:

— Молчите, Марсель, молчите!

В отчаянии она заломила руки.

— Ах, я знаю, что вы мне скажете… что вы меня любите, что вы всегда меня любили, что теперь вы не прежний Марсель!.. Но я-то, я! Если вы изменились, то разве я все та же? Ах, несчастный, зачем отказались вы от меня в тот день, когда я пришла к вам с сердцем, полным любви и слабости, свободная и жаждущая! Вот когда надо было целовать меня в губы! Ах, с какой страстью они вернули бы вам ваши поцелуи! Как зажглась бы ваша юность моею! Ах, Марсель, в то время она согрела бы вашу печаль, ваше одиночество! Ваша ненависть к жизни не была неизлечимой болезнью. Я бы вас исцелила. Но вы не захотели внять моей немой мольбе. В ответ на радость, которую я мечтала принести вам, вы заставили меня почувствовать всю боль за то, что я тщетно предлагала себя: что я говорю, боль! — унижение!.. Женщина, которая предлагает себя, Марсель, ведь это некрасиво, и недостойно — это скорее смешно и даже, пожалуй, уродливо!.. Ах, почему вы не захотели меня? Я была свободна, Марсель, была нежная, влюбленная. Мои губы растаяли бы от ваших поцелуев, как те плоды, о которых вы говорили сейчас. Сердце мое трепетало бы у вашего сердца! Вы, значит, не слышали его биения в тиши вашего унылого жилища? Мне казалось, что оно все его наполняло собою и должно было поразить ваш слух, но вы были глухи, глухи, глухи! Ах, что это был за день! Знаете, я до сих пор помню ту голубку, которая прилетела из сада и ворковала у вашего закрытого окна. Я была как та голубка. Я принесла вам весть о жизни, а вы ее не поняли, и голубка улетела навстречу неизвестности, к ловушкам, к птицелову!

Рыдание сотрясло ее грудь.

— Я любила вас, Марсель, и когда я снова вас увидела, то почувствовала, что еще люблю вас. Люблю и теперь. Когда я входила в этот сад, мне казалось, что я не дойду до конца виноградной аллеи, не сказав вам о моей любви. И я говорила себе: «Вкусить вместе с ним несколько дней счастья в этом восхитительном и укромном городе… а потом не все ли равно?..» Но я не хотела высказать этого вслух, я скорее бы умерла, чем заговорила, и это вы, вы произнесли божественные слова, которых я не имею права слушать, вы, которому я уже не имею права отвечать!

Голос ее, полный отчаяния, звучал громко в тишине.

— Увы, увы! Слишком поздно, Марсель, слишком поздно!

Она крикнула слова «слишком поздно!» с выражением сожаления, упрека и горечи.

— Ах, Марсель, зачем жизнь так коварно соблазнила меня! Зачем уступила я перед самыми грубыми ее приманками? Как могла я жаждать самых обманчивых и самых пустых из ее благ, жаждать до того, чтобы ради них пожертвовать своим сердцем? Ах, Марсель, какая ложь — эта роскошь и эти удовольствия! Я просила у жизни большего, а она ответила мне вашим равнодушием. Ах, как я страдала, а страдание — плохой советчик! Я шла к любви, которая несет утешение, а встретила любовь, которая порабощает. Вместо ее ласки я испытала ее грубое объятие. Он пришел ко мне, как хозяин. Он схватил меня за руки. Он пригнул меня к себе. Он ожег меня своим огненным дыханием, и сердце мое полно горькой золы. Я уже не принадлежу себе, Марсель, и именно потому, что я вас люблю, я и должна вас оттолкнуть.

Она оглянулась, словно охваченная внезапным страхом. Пустая лагуна была, как золотое зеркало. Терраса тянулась, безлюдная, вдоль изгороди из роз.

Марсель глядел на Жюльетту, неподвижный и трепещущий. Слова, только что сказанные ею, уже исчезли из его памяти, далекие и словно непонятные. Он знал только одно: что она здесь, что он любит ее, жаждет ее. И он медленно склонялся над нею, и постепенно желание его становилось все сильнее, все слаще, все нежнее, все глубже. Теперь дыхания их сливались, и близкое лицо не отодвигалось от него. Он видел ее гладкий лоб, глаза, расширенные от слез, мокрые щеки, дрожащие губы. Это лицо приближалось к нему с выражением страха и счастья. Его губы коснулись губ, шептавших сквозь стиснутые зубы, со вздохом радости и печали:

— Не искушайте меня, Марсель, не искушайте меня… О, остерегитесь!

С лагуны донесся шум весел; Марсель быстро выпрямился. Вдоль морской террасы плыла гондола. Господин и дама полулежали на подушках. Он указывал пальцем на изгородь из роз, пылавшую под лучами заходящего солнца. Марселю Ренодье показалось, что он смутно узнает это лицо, но гондола уплыла: взволнованная вода тихо журчала.

Они опять пошли по саду. Удлинившиеся их тени ложились на песок открытых дорожек. Они прошли перед четырехугольным цоколем, на котором стояла корзина с мраморными плодами, теперь словно созревшими и ожившими под золотыми лучами. Потом свернули в виноградную аллею, которая покачивала над их головами своими гроздьями. В маленьком дворике сторожиха стирала белье. Она на минуту оторвалась от своей работы и пошла, чтобы запереть за ними решетку. У подножия лестницы их ждала гондола. Они сели рядом, молча. Красная стена бросала на них пурпуровый отсвет.

Весла ударяли теперь по воде канала Джудекки. Когда они достигли середины, они обернулись. Позади остров вырисовывался на великолепно пылавшем небе. Купол церкви Реденторе, казалось, истекал кровью, меж тем как ее фасад, как и все фасады вдоль длинного берега, уже начинал окутываться сумерками. Наоборот, фасады домов на противоположной стороне отражали огонь заката. Гондольеры гребли мерными ударами. Гондола покачивала свою железную корму на светозарной воде. В ту минуту, как лодка поворачивала к стрелке Доганы, Марсель указал жестом на один из домов на набережной Заттере, окна которого рдели, словно за их сверкавшими стеклами был зажжен костер, и сказал:

— Вон там, Жюльетта!

Она слегка подалась вперед, потом снова откинулась на подушки. Марсель еле слышно прошептал ей:

— Там моя квартира. Я буду ждать вас завтра, в два часа. Прикажите отвезти себя в гондоле к Понте делла Кальчина. Я буду там. Вы приедете?

Она не отвечала. Он сказал:

— Я люблю вас.

Она пристально смотрела вперед. Над Доганой воздушная Фортуна опиралась крылатой пятою о золотой шар. Он сказал во второй раз:

— Я люблю вас.

Потом еще раз повторил:

— Я люблю вас, люблю вас.

Она вздрогнула. Лицо ее приняло необычное выражение тоски и сладострастия, и она опустила голову.

— Вы сами этого захотели, Марсель, сами захотели!

Он выпрямился. Сердце его сильно забилось, и до самой гостиницы они ехали молча.

XIV

На другой день утром, когда Марсель проходил под Башней часов, чтобы попасть на улицу Мерчериа, где он намеревался сделать кое-какие покупки, он услыхал, что кто-то окликнул его по имени. Он обернулся. Антуан Фремо, заложив руки в карманы, смотрел на него насмешливо.

— Как, неужели это вы, дорогой мой Ренодье! Честное слово, я не ожидал встретить вас в Венеции. Вы все же оказались здесь, упрямец!.. А вы не хотели верить мне, когда я давно, в горестные минуты, говорил вам, что этот город создан для вас! Черт побери, это — судьба. Здесь — место встречи всех меланхоликов и всех разочарованных. Но Венеция, кажется, пошла вам особенно на пользу. У вас превосходный вид и совсем нет того угнетенного выражения, которое было прежде… Но и я также кажусь вам несколько изменившимся, что вы скажете?

Он смеялся. Стройный, одетый с элегантной простотой, он поглаживал свои тонкие черные усы. Это и в самом деле был не прежний Фремо. Это был Фремо, лишенный поэзии. Даже голос у него стал иным. Ни малейшей томности в интонации. Он говорил отрывисто, как человек, привыкший приказывать. Марсель смотрел и слушал его с удивлением, словно перед ним был персонаж комедии, с которого упала маска. В этом живом, сухощавом человечке он искал прежнего Фремо, таинственного и напыщенного.

Меж тем Антуан Фремо схватил Марселя под руку и увлекал его к площади Сан-Марко.

— Да, дорогой мой! Я проделал все, что проделывают другие. Что ж, такова жизнь, и сколько вы ни смотрите на меня, вы ничего этим не измените! Итак, нет более коротких брюк, сюртуков с фалдами, галстуков цвета солнечного заката на лагунах, нет приглаженных волос, смотрите!

Он приподнял шляпу и показал свою прическу бобриком; волосы, которых более не касалась перекись водорода, снова приняли своей естественный цвет.

— А мои руки: нет более перстней с огромными камнями; одно лишь обручальное кольцо… И всем этим я обязан моей милой тетушке, госпоже Дюрантэ.

Он выпустил руку Марселя, чтобы закурить папиросу.

— Извините, дорогой мой, что я сам не сообщил вам о перемене в моей жизни, и не истолковывайте этого плохо; но, по правде сказать, вы жили так замкнуто, так мало интересовались людьми, что, мне думалось, для вас было безразлично то, что со мной произошло… Торгую обоями, дорогой мой!.. Помните тетку, за которой я поехал ухаживать в Виши? Бедная женщина была так больна, что совершенно запустила дела своей пошатнувшейся фирмы. Тогда я принял решение и расстался с образом жизни моей молодости. О, это было не легко! Баста! А теперь дела идут все лучше и лучше, и вот я, человек, с вами разговаривающий, — один из видных коммерсантов нашего славного города Парижа. Дэндизм хорош на время. Теперь я — человек остепенившийся и женатый.

Он снова рассмеялся и бросил окурком папиросы в голубя, который не испугался и едва пошевелил свой катящийся пернатый шар на двух коралловых лапках.

— Да, женат! Я женился на очаровательной девушке. Хорошее состояние, большие надежды, почтенные родители, тщательное воспитание, прелестное личико, нежное и верное сердце, словом — совершенство! Только… Не знаю, говорить ли вам об этом… Вы будете надо мной смеяться…

Он искоса взглянул на Марселя.

— Впрочем, все равно!.. Итак, я женат, и это опять-таки дело рук моей достойной тетушки Дюрантэ. Женитьба завершила то, что она назвала моим обращением. Черт возьми, я уступил: бедная дама может теперь умереть спокойно… Но вернемся к делу. Итак, дорогой мой, вообразите себе, что эта нежная особа, которую я принимал за изящный цветок нашей благоразумнейшей буржуазии, — а к ней принадлежу теперь и я, как вам указывает на это мой облик и мое поведение, — скрывала под внешностью застенчивой пансионерки душу старого романтика… Да, дорогой мой, я не преувеличиваю, госпожа Антуан Фремо, моя жена, — настоящий старый романтик!.. Это не мешает ей быть также лучшею из хозяек и прелестнейшею из супруг, но в ней сидит какой-то скрытый демон! Как он вошел в нее, я не знаю, но он существует, и я приехал сюда, чтобы доставить ему удовольствие.

Марсель слушал Антуана Фремо и спрашивал себя, где в его рассказе правда и где шутка.

— Даю вам слово, дорогой мой Ренодье! Она без ума от балконов, шелковых лестниц, масок, мандолин, серенад, лунного света. Она — поклонница Гюго, Байрона, Мюссе, Санд, не знаю, кого еще!.. Скажите, разве это не смешно, не неожиданно, не парадоксально! Она знает наизусть все романы, все стихи дорогой для нее эпохи. Эти господа и госпожи 1830 года — ее боги и богини, и всего больше на свете мечтала она увидеть Венецию. Поэтому, как и следовало ожидать, мы остановились в гостинице Даниэли! К счастью, сегодня мы покидаем историческое место для гостиницы «Британия», более спокойной. Это единственная уступка, которая была мне сделана; что касается остального, то мы на добрый месяц погрузимся в романтические воспоминания… В конце концов меня не приходится слишком жалеть, не правда ли? Госпожа Фремо очаровательна, и гондола идет к ней восхитительно. Согласитесь, дорогой мой, что история не вполне обычная… А я-то воображал, что навсегда покончил с Венецией и больше не увижу, кроме как на плакатах, круговых путешествий, или на обоях, которые я фабрикую, город каналов и серенад, город божественной графини Кантарини!.. Ах, кстати, я должен сделать вам одно признание. Помните те письма, которые я заставил вас разыскивать в моей квартире в Отейле, в красном бюро? Увы, то были всего-навсего письма от маленькой модистки, которую звали Эрнестиной и которая меня бросила… Что касается Кантарини, то она была моей любовницей лишь в моем воображении… Ах, как все это уже далеко, мой бедный Ренодье! Ну, не глупы ли мы были, в самом деле?

И Антуан Фремо движением своей трости спугнул двух голубей, клевавших зерна на гладких плитах, у подножья бронзовых канделябров, над которыми некогда на концах мачт развевались знамена Светлейшей Республики.

XV

— Это будет ваша вина, Марсель, если я в Венеции ничего не увижу…

Жюльетта, смеясь, пыталась подняться с кровати, на которой лежала: Марсель нежно ее удерживал, и она снова уронила голову на подушку. Она сопротивлялась и старалась освободиться.

— Пустите, Марсель, поздно.

Он не слушал. Из веселого и оживленного лицо молодой женщины сделалось страстным и серьезным. Вдруг Марсель почувствовал, что она приближается к нему. Она сплетала свои ноги с его ногами, искала своим ртом его губы. Вздыхая, она прошептала:

— Люблю тебя.

Голос ее в тиши комнаты был нежный и низкий. В окна проникали закатные лучи. Воздух казался напоенным медом, так сладко было его вдыхать. Вся жизнь ограничивалась ими самими. Время перестало существовать. Они не чувствовали себя ни в каком месте земного шара…

Бой стенных часов заставил их открыть глаза. Солнце зашло, и сумерки заполняли комнату вместе с влажной свежестью, поднимавшейся от близких вод. Марсель поспешил к камину. Вскоре в нем затрещали сухие стволы лозы. Мало-помалу дрова разгорелись. На круглом столе Марсель зажег высокую лампу в виде колонны. Ее свет говорил, что день кончен, что наступал вечер, ночь. Надо было уходить, расставаться… Жюльетта, облокотясь на подушку, с распущенными волосами, глядела на пылавший камин, потом вдруг откинула одеяло, спустила ноги на ковер, пошла и присела на корточки перед огнем. Она повернула к Марселю свое лицо, ярко освещенное пламенем. Свет камина делал розовою ее потеплевшую кожу. Марсель тихо ласкал круглое обнаженное плечо прелестного тела, склоненного пред ним. Вдруг оно показалось ему далеким, словно уменьшившимся, похожим на красноватую статуэтку, в самой глубине его памяти, где-то далеко, далеко…

Жюльетта согрела перед огнем одну за другой свои руки, потом провела ими по волнам своих волос. Ей не хотелось одеваться. Наконец она протянула молодому человеку руки.

— Ну, Марсель, помогите мне. Не могу же я в таком виде вернуться в гостиницу.

Она потянулась, стоя, гибкая и стройная. Она приподняла, пропуская между пальцев, тяжелую массу своих волос и заложила ее на голове причудливою короною, рыжеватая бронза которой отливала золотом при свете лампы. Марсель смотрел на нее.

— Вы походите на статую Осени, Жюльетта.

Она стала серьезной и с минуту подумала.

— Это оттого, что я уже не молода, Марсель. Мне двадцать семь лет.

И добавила:

— Как бежит время! Еще день прошел!

Лицо ее омрачилось выражением тоски. Тревожным голосом она спросила:

— Какое сегодня число, Марсель?

С жестом безразличия он ответил:

— Пятое октября… или шестое… не знаю точно.

Она сделала несколько шагов по направлению к окну. Сквозь стекла виднелось светлое еще небо. По другую сторону канала, на острове Джудекка, сверкали огни. Марсель смотрел через плечо молодой женщины. Она приложилась щекою к его щеке.

— Были ли вы счастливы, Марсель?

Он ничего не ответил, и они обняли друг друга. Он чувствовал на своей груди биение сердца прелестной сборщицы винограда, которая поднесла к его устам прекраснейший плод жизни.

XVI

Они встречались ежедневно, в послеполуденное время, в доме на Заттере; и каждый день они расставались все с большим сожалением и с большим желаньем. Жюльетта де Валантон выходила первая, так как они избегали покидать Каза Анджели одновременно, так же, как и старались не входить туда вместе. Марсель считал минуты, потом торопился догнать молодую женщину. И сегодня он, по обыкновению, применил эту уловку. Когда он увидел Жюльетту, она медленно шла вдоль красной стены Госпиталя для неизлечимых. Заслышав позади шаги, она обернулась. Марсель подошел:

— Не хотите ли пройтись, прежде чем направиться в палаццо Альдрамин? Обед только в восемь часов, а сегодняшний вечер так ясен, не правда ли, Жюльетта?

Она опустила голову, улыбаясь. Под облачным небом осенней Венеции, когда воздух окутывает предметы, словно мягким прозрачным шелком, за сверкающим каналом виднелся остров Джудекка, неясный и отдаленный. У набережной Заттере еле покачивались лодки и барки. Пролетали серебристые чайки.

Марсель указал на них:

— Их очень много сегодня. Это означает, по всей вероятности, что море бурное. Они прилетают, чтобы укрыться в лагуне. В самом деле дует легкий сирокко. Посмотрите, как скользки плиты… Не дойти ли нам до Доганы?

— Нет! Я предпочитаю вернуться в гостиницу кратчайшим путем. Мы увидимся вечером у господина Бютелэ. Я немного устала… а потом, я жду письма.

Марсель вздрогнул.

— Да, письма от отца. Вы знаете, что он участвует в поездке на яхте по Адриатическому морю. Он должен со дня на день приехать.

Со времени их прогулки в саду Энсворта это был первый намек на какое-либо событие или лицо из ее прежней жизни. Она была словно отрезана от всего, чем была ее прежняя жизнь, равнодушная к своему вчерашнему, как и завтрашнему дню. Казалось, у нее не было ни прошлого, ни будущего, и она принадлежала лишь настоящему… Все узы, связывавшие ее с тем, что было накануне, вдруг оборвались, словно ее вырвали из почвы и она жила одним лишь собственным благоуханием, одним своим соком, — плод любви и неги, покорная той руке, которая сорвала ее там, в ограде кипарисов и роз, на безмолвном острове, среди уснувшей лагуны…

Они повернули обратно и, покинув Заттере, пересекали Кампо Санта-Аньезе, пустынный, с его убогой церковью и убогой колоколенкой, чтобы пройти к traghetto Сан-Грегорио. Уже темнело в узких calli, по извилинам которых они шли.

У Кампьелло Барбаро, они перешли по горбатому мостику Рио делла Торезела. Несколько гондол стояли в ряд у traghetto. Одна из них причалила к деревянной лестнице, площадка которой слегка выступала над водой. Жюльетта села в гондолу. Марсель видел, как она опустилась на черные подушки и стала удаляться по Большому каналу. Vaporetto покачал гондолу на волнах за своей кормой. Она отчетливо рисовалась на фасадах домов противоположного берега, где начинали освещаться окна. В сумеречном небе, над мостом Академии, нежный перламутровый отблеск окружал остроконечный серп молодой восходящей луны. На другой стороне, у входа в Большой канал, в направлении Сан-Джорджо и Лагуны, завывала сирена.

Возвращаясь в палаццо Альдрамин, Марсель Ренодье размышлял. Г-н Руасси в Венеции?.. Не заедет ли он по окончании своей морской прогулки за дочерью, чтобы отвезти ее в Париж? При этой мысли Марсель испытал внезапную тоску, какую он чувствовал обыкновенно перед необходимостью принять срочное решение. Он ни разу не спросил Жюльетту де Валантон о ее планах. Быстро пронесшиеся недели их близости он прожил в забвении всего, что не имело к ней отношения. То, что его занимало, это были сговоры о их встречах и свиданиях, гондола, привозившая молодую женщину на квартиру в Заттере, где они встречались ежедневно, ее шаги по лестнице, ее манера снимать вуаль и раздеваться, пламенная томность ее тела, аромат ее кожи, ее волосы, ее лицо. И он удалял из своих мыслей все, что могло помешать их чувственной радости, их любовному одиночеству и обоюдному опьянению.

Разве любовница его не выказывала той же беззаботности? Оба они отдавались течению блаженных часов. И однако на днях она все же спросила у него число месяца и сделалась грустной и озабоченной. Не предвидела ли она, что той восхитительной свободе, которою они наслаждались, наступит предел? Не возвещал ли приезд г-на Руасси конец грезе, в которую они погрузились, не думая ни о ее продолжительности, ни о ее исходе?

Марсель вздрогнул. Жюльетта, которую он держал сегодня в своих объятиях, сердце к сердцу, чье дыхание, смешанное с его собственным, он пил, уста в уста, эта самая Жюльетта завтра или вскоре может быть у него отнята. При этой мысли он ощутил боль, столь жестокую, столь невыносимую, что он остановился. Дать ей уехать! Никогда! Он огляделся вокруг. Кампьелло Барбаро был пустынным и безмолвным. Эта старая стена, этот мост, этот канал, этот дворец — олицетворяли собою всю Венецию. Она была здесь, вокруг них, молчаливая сообщница, Страна Любовников! Она охраняла их неразрешимым сплетением своих каналов и переулков. Это она, рыбачка душ, захватила их, связав узами любви в петли своей серебристой и тонкой сети! Она укроет их в тайниках своего лабиринта!

Эта мысль успокоила его. В этом городе, романтическом и запутанном, он чувствовал себя словно защищенным от всякого враждебного нападения. Он провел рукой по лбу, как бы отгоняя кошмар, и пошел дальше. Пристань Венье расстилала перед ним свою двойную спокойную набережную. Дети играли. Две девушки в шалях беседовали, стоя одна против другой. Во время разговора одна из них дружеской рукой поправляла шпильку в прическе подруги. Сегодня, помогая Жюльетте причесываться, он воткнул ей в волосы шпильку, длинную черепаховую шпильку, прозрачную и совсем гладкую. Жюльетта, в самом деле, не носила теперь никаких украшений: ни ожерелья с крупными ровными жемчужинами, которое он видел на ней когда-то, ни одной из тех драгоценностей, которыми она прежде любила украшать себя. Перед окнами ювелиров на площади Сан-Марко она улыбнулась однажды пренебрежительно и равнодушно. Светская жизнь утратила для нее свой соблазн. Жюльетта была уже не прежняя Жюльетта. И он снова слышал те слова, полные разочарования, которые она сказала ему в саду на острове Джудекке, где для них обоих началась новая жизнь.

Они любят друг друга! Эта уверенность успокоила его. Ах, как охотно покинет она все ради этой любви! Одно единое слово, и она будет принадлежать ему навеки! Они останутся в Венеции. Они поселятся здесь, на набережной Заттере, в доме, где Жюльетта будет принадлежать ему не только в условленные и всегда слишком краткие часы, но во все часы, постоянно, днем, ночью и даже во время сна — ибо до сих пор она никогда еще не спала близ него: так, и сегодня вечером, пообедав в палаццо Альдрамин, она вернется к себе в гостиницу, запретив ему даже проводить ее. А тогда наступит конец этим принуждениям, этим предосторожностям. Она будет его, его, его…

Он ускорил шаги. Порыв желания и гордости воспламенил его. Наконец-то! Все это казалось ему простым, естественным, легким, лишенным препятствий. Ее муж?.. Марсель пожал плечами. Ее отец?.. Но что может возразить на это г-н Руасси? Она уже подчинилась ему некогда. Она уступила расчетам отцовского эгоизма. Теперь ее очередь распорядиться собой! Впрочем, разве г-н Руасси не признает за женщиной права на любовь? Марсель улыбнулся. Он припомнил их разговор в Онэ в тот вечер, когда они гуляли в огороде, вдоль шпалер. Жюльетта сделала опыт; теперь она свободна.

Свободна! Неожиданно это слово вызвало в душе Марселя острую боль. Мысль, самовольно изгнанная из памяти, вернулась к нему со всей силой и жестокостью. Жюльетта свободна? Да нет же! Разве она не назвала сама себя побежденной, порабощенной, пленницей? Разве у нее не было на лице, когда он снова ее увидел, безнадежного выражения рабыни? Разве она горько и страдальчески не жаловалась на это рабство, о причине и сущности которого она умолчала?.. Он припомнил ее на приморской террасе в саду Энсворта, испуганную и тоскующую, словно какая-то страшная тень скользила позади нее. Вдруг он сжал кулаки. Неясный призрак, уже не раз бродивший вокруг них, стоял перед ним насмешливый, повелительный, угрожающий; теперь он принял очертания, и у него было имя…

В ушах у Марселя зашумело. Слова, сказанные ему некогда Сирилем Бютелэ, пришли ему на память. Какая доля правды была в них?.. Была ли то клевета, сплетня или просто один из тех смутных слухов, которые распространяются неизвестно как и кем и не имеют никакого реального основания?.. Тем не менее имя Жюльетты де Валантон фигурировало в парижской скандальной хронике рядом с другим именем, именем Бернара д'Аржимеля.

Был ли Бернар д'Аржимель ее любовником? Не на него ли она намекала, говоря, с умолчаниями и страхом, о ненавистных и грозных цепях, которыми она была окована? Не раз собирался он спросить ее об этом, но не решался. К чему отравлять их обоюдное счастье? Даже если она и принадлежала ранее этому человеку, то разве это не произошло вследствие случайности, слабости, боязни, отчаяния? И он, Марсель, разве не ответствен он за это? Как отважиться упрекнуть ее в ошибке, виновником которой, быть может, был он сам? Не лучше ли забыть? Не есть ли забвение один из счастливых даров жизни? Чего только люди не забывают? Разве он не забыл самого себя? Разве он не забыл наставлений отца? Любовь преображает: что осталось в Жюльетте, как и в нем, из того, чем они были прежде? Пусть же подозреваемая и ненавистная тень присоединится к их теням в несуществующем прошлом! Зачем явилась она смущать его? Жюльетта свободна, так как он освободил ее, и он сумеет ее защитить! Он с вызовом поднял глаза. В посветлевшем небе блистал кривой рог луны, тонкий и острый, между двух высоких дымовых труб; казалось, он своим острием вот-вот снесет эти огромные головы в тюрбанах, набитые пеплом злых воспоминаний.

Когда Марсель Ренодье вошел в розовую гостиную, Сириль Бютелэ поджидал его, читая газету.

— Ну, дорогой Марсель, хорошо ли провели день?

Художник весело глядел на него в маленькую хрустальную лунку своего монокля. Марсель покраснел. Сириль Бютелэ похлопал его по плечу.

— Ну, тем лучше, счастливец! Ах, у вас большой козырь — ваша молодость!.. Знаете, в квартале Кастелло я сделал находку, которая в прежние времена привела бы меня в восторг. Да, очаровательная девчонка, лет пятнадцати, волосы, как у догарессы… Но теперь — баста!.. Поздно!.. Госпожа де Валантон обедает у нас, не правда ли? Она удивительно красива сейчас. Венеция пошла ей на пользу!..

Сириль Бютелэ рассмеялся и продолжал:

— Кстати, я сегодня встретил вашего старого приятеля, Антуана Фремо. Он представил меня весьма красивой женщине, которая, впрочем, его законная жена!.. Он жаловался на то, что давно не видел вас. Он стоял на Пьяцетте и смотрел на великолепную яхту, бросавшую якорь в доке…

Марсель вздрогнул. Со стены на него глядел портрет дамы в маске. Она казалась эмблемой той Венеции, незримой и нежной, чью покровительственную пустынность и благосклонную тайну он чувствовал вокруг себя.

XVII

«Нереида», стоявшая на якоре в доке Сан-Марко против церкви Санта-Мария делла Пьета, была большой паровой яхтой, выкрашенной в белый цвет и оснащенной на манер брига.

В спокойной воде лагуны отражались ее стройные очертания, ее мачты, снасти и флаг. По мере приближения к ней г-жа де Валантон начала яснее различать подробности судна. На носу, под бушпритом, она заметила золоченую фигуру, изображавшую морскую богиню. На белом корпусе раскрытые иллюминаторы чернели своими круглыми отверстиями. Никто не показывался на палубе. На мостике два матроса чистили медные части, блестевшие на солнце. Гондола пристала к лесенке; г-жа де Валантон, держась рукой за веревку, поднялась по ступенькам. У входа на яхту она спросила дежурного матроса, находится ли на борту г-н Руасси. Подбежавший steward[36] провел ее на корму. Шезлонги и тростниковые кресла окружали стол, на котором еще стоял кофе. В блюдце мокла толстая, наполовину выкуренная сигара. Докладывая, что г-н и г-жа Бартен сошли на берег, но что г-н Руасси находится у себя в каюте, слуга глядел на г-жу де Валантон с тем удовольствием, какое испытываешь при виде лица, которому не служишь ежедневно в течение шести недель; затем он скрылся, чтобы предупредить г-на Руасси.

Через несколько минут показался г-н Руасси. На нем была фуражка члена яхт-клуба. Он сердечно обнял дочь, уселся против нее в одно из тростниковых кресел, вытянул ноги и закурил сигару.

Сначала разговор шел о путешествии. Погода была довольно плохая при выходе из Триеста, и г-жа Руасси слегка страдала морской болезнью: в настоящую минуту она отдыхает. Это маленькие неудобства морского спорта, но зато сколько удовольствия! Г-н Руасси был неистощим. Можно было подумать, что он первый открыл Сицилию, Архипелаг[37], Далмацию[38]. Пребывание их в Венеции не будет продолжительным: в Венецию так легко попасть иначе, нежели на яхте, меж тем как существуют тысячи мест, которыми можно насладиться, лишь имея хорошо оборудованное судно!

Г-жа де Валантон слушала отца рассеянно. Она взяла со стола серебряную ложечку и постукивала ею о край чашки. Она смотрела вдаль, на розовую стену Дворца дожей, где обрисовывались по временам то тяжелый полет голубя, то резвые взмахи крыльев чайки. Наконец г-н Руасси умолк, выпустил клуб дыма и поправил козырек фуражки. Г-жа де Валантон перестала играть серебряной ложечкой.

— Ну, а ты, дорогая, как поживаешь?.. Скажи мне, однако, какого черта очутилась ты здесь?

С минуту он смотрел на кончики своих ботинок.

— Твое письмо от прошлого месяца, полученное мною на Мальте, несколько удивило меня, не скрою этого. Твой внезапный отъезд… Конечно, это очень мило — выехать навстречу своему папаше в Венецию… Но что скрывается за этим?

Она молчала.

— У тебя были какие-нибудь огорчения? Что-нибудь не ладится?.. Твой муж?.. Нет, этот достойный Валантон по-прежнему примерный муж!.. Он в Париже, как мне писали оттуда… А д'Аржимель?

Она подняла на отца глаза и медленно ответила:

— Господин д'Аржимель находится в Тироле, по делам. Он проводил меня до Венеции и заедет за мной, чтобы отвезти меня в Париж…

Потом она добавила, словно говоря сама с собою:

— Он остановился в Инсбруке[39], в Гранд-Отеле.

Г-н Руасси поглаживал свою бородку.

— Все это, дорогая моя, мне кажется вполне естественным! Валантон не любит двигаться, и д'Аржимель проводил тебя… А Венеция, что ты скажешь, разве она не прекрасна?.. Знаешь, я, право, рад тебя видеть. Ты сейчас удивительно красива!

Г-н Руасси любовался г-жою де Валантон. На этом необычном фоне он лучше мог оценить красоту дочери. Вдруг он заметил, что лицо молодой женщины стало серьезным и тоскливым. И в самом деле, к чему он ее расспрашивал? Какая необходимость вызывать ее на откровенность? Теперь, судя по ее виду, он был уверен, что она преподнесет ему какую-нибудь неприятную новость. Какая неудачная мысль пришла ему в голову — затеять подобный разговор! Жюльетта — особа достаточно взрослая, чтобы действовать, не советуясь с ним. Он за все время дал ей лишь один совет, — но зато хороший, — выйти замуж за Валантона. Он предпочитал ограничиться этим.

— Но твоя мачеха, быть может, уже оделась… Она будет упрекать меня за то, что я не сказал ей о твоем посещении…

Он сделал движение, которое она остановила жестом. Г-н Руасси покорно откинулся на спинку кресла и стал ждать.

— Папа, у меня к тебе есть просьба.

Г-н Руасси вздохнул в бороду.

— Ну, что же, проси.

Жюльетта де Валантон судорожно ухватилась пальцами за ручки кресла и произнесла глухо:

— Увези меня.

Г-н Руасси привскочил и выбросил за борт потухший кончик своей сигары.

— Увезти тебя?

Она сделала знак, что это именно то, чего она хочет. Он повторил:

— Увезти тебя! Но куда?

— Куда хочешь… Сначала возьми меня с собой на яхту… Потом в Корратри, в Онэ… куда сам поедешь… к себе…

Он слушал ее, пораженный. Она снова сказала спокойным тоном:

— Увези меня, совсем, навсегда, — понимаешь?..

Теперь он стоял перед нею:

— Ты с ума сошла!.. Что все это значит?.. Бросить своего мужа, своего…

Он едва не произнес промелькнувшего в мыслях слова, но поправился:

— Свое положение… Ты с ума сошла, совсем с ума сошла… Так что же, ты, значит, хочешь развестись с мужем?

Она опустила голову:

— Почему бы нет?

Г-н Руасси подпрыгнул на месте. Ему показалось, что судно тронулось, что Венеция колеблется. Потом вдруг он разразился гневом:

— Развестись! Да тебя надо связать! Развестись! Да ведь это безумие!.. У тебя нет никакого основания для этого! Валантон по отношению к тебе безупречен! А что же я буду с тобой делать? Разве эта яхта принадлежит мне?.. А потом?.. У тебя не будет ни сантима. Это — идиотская затея! Черт возьми, надо уметь устраиваться. Нельзя же ломать все вокруг себя… Ты меня очень огорчила, Жюльетта… А я-то ведь так хорошо направил твою жизнь!.. Я был покоен, зная, что ты замужем, имеешь элегантный вид, окружена поклонением, избалована… и вдруг, на тебе!.. Разводиться! Но ведь ты привыкла к роскоши, к мотовству! Разве я могу тебе доставить на это средства? У госпожи Руасси, правда, есть состояние, но все же, в конце концов… Неужели ты думаешь, что, если бы мы в самом деле были богаты, мы стали путешествовать на яхте наших друзей? Эти Бартены — превосходные люди, но в больших дозах они невыносимы. Путешествие весьма плохо организовано. Мы выехали чересчур поздно. Адриатическое море в это время года уже делается неспокойным, а их проклятая яхта качается и качается… О, да, нечего сказать, приятное будет возвращение морем! А они ни за что не отпускают нас!

Он надвинул на уши свою морскую фуражку и продолжал с яростью:

— Впрочем, дело не в Бартенах… Ты заставляешь меня говорить глупости. Но, черт побери, твоя история лишена здравого смысла! Нарушить чудеснейший брак, брак с моим другом, который предоставляет тебе всякую свободу, ни в чем тебе не отказывает, мирится со всеми твоими прихотями… Лучшее тому доказательство — что ты сейчас в Венеции, и одна… Он ни капли не ревнив, этот славный человек!.. Покинуть его, да ведь это было бы низостью! Подумай две минуты, и ты откажешься от своего намерения. Черт возьми, я знаю, что в жизни у женщины бывают затруднения, но ты достаточно умна, чтобы улаживать их, ах, ты большая девочка!

Он успокоился и, улыбаясь, положил ей руку на плечо.

— Вот что, малютка. Ты, должно быть, смертельно скучаешь здесь, одна, в гостинице… Я уверен, что у тебя нет совсем знакомых в этом проклятом городе, который, говоря между нами, выглядит настоящей могилой… Я уверен, что ты живешь здесь, как дикарка. Поэтому-то у тебя и перевернулось все в голове… Ну да, мало ли что можно вообразить себе!.. Вот почему тебе следовало бы телеграфировать милейшему д'Аржимелю, чтобы он ускорил свой приезд. Хочешь, я напишу ему?.. Инсбрук, Гранд-Отель, не так ли?

Г-н Руасси следил на лице дочери за впечатлением, произведенным этим планом. Выражение тоскливого испуга исказило черты молодой женщины.

— Господин д'Аржимель не должен застать меня здесь!

Стоя, она говорила голосом отрывистым и низким. Г-н Руасси, внезапно встревоженный, смотрел в замешательстве на дочь, теребя бородку. Он сделал несколько шагов и снова подошел к ней:

— Слушай, малютка, я буду говорить со свободой старого товарища и с откровенностью моряка. Я должен предупредить тебя, что ты играешь опасную игру. Ты собираешься испортить себе жизнь… Я не могу сказать тебе большего и не хочу вмешиваться: это не дело отца. Но будь осторожна, черт возьми!

Она с презрением пожала плечами:

— Я предпочла бы иметь от тебя помощь, а не советы. Ну прощай!

Г-н Руасси рассмеялся:

— Вот уже и рассердилась! Что за упрямица!.. Итак, ты уходишь?

Она сделала утвердительный знак.

— Тебе не следует так уходить… Осмотри, по крайней мере, «Нереиду». Ты увидишь, какой здесь комфорт, какая чистота, а?

Движением он указал на внутренность яхты, вычищенную и блестящую. Она сухо ответила:

— Нет, меня ждут.

— В таком случае приходи обедать! Это будет для тебя переменой ресторанного меню и отвлечет тебя от глупых мыслей.

— Нет, я обедаю в палаццо Альдрамин, у Сириля Бютелэ…

Она умолкла, застегнула на перчатке пуговицу и добавила, словно с вызовом:

— С Марселем Ренодье.

Она пристально посмотрела на отца. С минуту они наблюдали друг друга молча. Г-н Руасси сказал просто:

— Так, так! Он, значит, здесь, юный Марсель? И все по-прежнему погружен в меланхолию?.. Не приобрел ли он вновь, чего доброго, интерес к жизни?

Г-н Руасси добавил иронически:

— Я говорил ему в былые времена в Онэ, что никогда не следует отчаиваться… Все придет в свое время и все устроится. Это мой девиз. Подумай о нем, моя маленькая Жюльетта.

Они прошли рядом по блестящей палубе яхты до выхода. Жюльетта подставила отцу щеку. Он поцеловал ее.

— Ну, я зайду к тебе завтра утром в гостиницу, дитя мое. Думаю, что мы снимемся с якоря к вечеру. Прощай.

Она спустилась по ступенькам лестницы. Очутившись в гондоле, она увидела отца, галантно приподнявшего свою морскую фуражку. Гондольер, с шапкой в руке, наклонился.

— К Кальчина.

— Benissimo, signora![40]

Посеребренное железо гондолы сделало поворот, покачиваясь над освещенной водою дока. Вдали над Доганой золотая Фортуна направляла бег колеса пятою своей крылатой ноги. Жюльетта закрыла глаза. В квартире на набережной Заттере Марсель считал нетерпеливо, должно быть, минуты, прильнув лбом к стеклу. Другой образ мелькнул в уме молодой женщины, и, невзирая на жаркий воздух, она ощутила дрожь… Что готовит ей будущее? Но разве можно уйти от неизбежного? И она почувствовала, что именно здесь, в этом городе, загадочном и безмолвном, перед эмблемой этой воздушной Фортуны, распутается тройная нить ее судьбы.

XVIII

На третий день после отплытия «Нереиды» Марсель и Жюльетта расстались около шести часов. Против обыкновения, он проводил ее до гостиницы, и, пока она подымалась к себе, он спросил в конторе Антуана Фремо. Фремо, приходивший два раза в палаццо Альдрамин и не заставший Марселя, накануне оставил ему карточку с выражением упрека. Итак, Марселю необходимо было отдать визит Фремо.

Когда он вышел из гостиной, где чета Фремо принимала его среди портретов Байрона, Мюссе и Жорж Санд, которые, будучи расставлены повсюду, свидетельствовали о романтических вкусах хорошенькой г-жи Фремо, он очутился в коридоре, куда выходил ряд других дверей. Слуга проходил с подносом. Марсель едва не приказал ему проводить себя в помещение, занимаемое г-жою де Валантон; но он подумал, что его неожиданное появление может оказаться ей неприятным, так как она весьма старалась избегать всяких недоброжелательных толков. Лучше было отказаться от этого намерения. А меж тем Жюльетта в этот день не должна была обедать в палаццо Альдрамин! Поэтому он с сожалением спустился по лестнице. Очутившись на улице, он вместо того, чтобы отправиться в Сан-Тровазо, пошел по одной из извилистых calli, ведущих к площади Сан-Марко. Он довольно долго бродил под Прокурациями, отдохнул в кафе Квадри, потом направился к Пьяцетте. Перед ним лежала лагуна. «Нереида» уже не стояла на якоре. Марсель испытал от этого словно облегчение.

Марсель крикнул гондолу, чтобы вернуться в палаццо Альдрамин. На Большом канале, перед гостиницей «Британия», он взглянул на окна г-жи де Валантон. Что делает она за этими освещенными стеклами? О чем думает? О будущем? Лелеет ли она ту же мечту, что и он, — об уединении и свободе? Приложив ко лбу ладони, он размышлял. Легкий толчок гондолы о pali палаццо Альдрамин заставил его подпрыгнуть. Он расплатился с гондольером и вошел в вестибюль.

Карло, ожидавший его там, со скромным видом передал ему конверт: подвижное лицо венецианца казалось настоящей комедийной маской. Марсель подошел к высокому галерному фонарю, который с вершины витого древка кидал сквозь выпуклые стекла свои электрические лучи. Адрес был написан торопливым, взволнованным почерком, которого он сначала не узнал. Письмо заключало лишь следующие слова, подписанные Жюльеттой:

«В девять часов я буду там, где вы знаете. Я должна с вами переговорить».

Что означала эта записка?.. Она, должно быть, написала и отослала ее в то время, как он бродил по площади Сан-Марко. Надо было случиться чему-нибудь очень важному, чтобы г-жа де Валантон решилась отправиться таким образом вечером в Заттере. Мысль, что она хочет предупредить его о своем отъезде, вдруг пришла в голову Марселю. Это вечернее посещение, о котором он так много раз и так безуспешно просил, не было ли оно предвестием грозящей разлуки? Марсель ощутил дрожь. Мысль эта была ему ненавистна. Сердце его сжалось…

За столом Сириль Бютелэ заметил беспокойство и волнение Марселя. Он не предложил ему ни одного вопроса. После обеда Марсель прошелся несколько раз взад и вперед по галерее и минуту спустя попросил у Бютелэ разрешения удалиться: ему надо было отлучиться из дому по неотложному делу.

— Идите, идите, дорогой мой!.. Ничего плохого, надеюсь? Отлично! Вы знаете, что я весь к вашим услугам.

Марсель посмотрел на художника долгим взглядом:

— Я знаю, господин Бютелэ, и благодарю вас за это…

Он быстро добрался до набережной Заттере. Туман стоял над каналом Джудекки, огни которого казались тусклыми и неопределенными. Дождя не было, но воздух был сырой и влажный. Под фонарем Марсель посмотрел на часы: они показывали без четверти девять. Он колебался, не подождать ли ему Жюльетту на набережной. Нет, лучше войти: в комнате, должно быть, холодно, и он затопит камин. Он поспешил. Он неплотно прикрыл нижнюю дверь, так же как и дверь в квартиру. Засветив лампу, он зажег в камине дрова и сел на стул. Вдруг он бросился на площадку: платье Жюльетты наполняло лестницу шуршанием шелка. Несмотря на тревогу, Марселя охватило сладостное чувство. Это она! Сейчас он увидит ее, заговорит с нею…

Едва она ступила ногой на последнюю ступеньку, как он ринулся к ней и схватил ее за руки. Они были ледяные. Он увлек ее в комнату. Стоя, она расстегнула манто, которое окутывало ее всю, и сняла шляпу. Марсель взял лампу и поднял ее. Лицо Жюльетты, ярко освещенное, носило то выражение утомления, тоски и тревоги, которое было на нем в первый вечер, в палаццо Альдрамин. С опущенными плечами, словно придавленная невидимой тяжестью, она тяжело опустилась на маленький диван.

Сев рядом, Марсель заключил ее в свои объятия.

— Жюльетта, любовь моя, что случилось? Жюльетта! Жюльетта!..

Нежные слоги ее имени раздавались в гулкой комнате. Она слушала их молча. Марсель искал ее губ. Вдруг она выпрямилась. Слезы брызнули из ее глаз, и голосом упавшим, слабым, словно виноватым, она прошептала:

— Все кончено… Он возвращается.

Рыданье прервало ее слова, столь мучительное, столь глубокое, что оно потрясло все ее тело, и она ударилась затылком о жесткое дерево дивана. Она замерла с откинутой головой, с лицом, залитым слезами, сделала жест отчаяния:

— Ах, зачем ты захотел меня!.. Я была пленница, была связана, порабощена. Помнишь, в саду на острове Джудекка я сказала тебе об этом… но ты не слушал. Ах, стук молотка рыбаков, которые чинили свои барки!.. Он должен был напомнить мне, что кольцо моей цепи приковано навеки!.. Ты не захотел внять этому. Страсть пылала в твоем помолодевшем сердце. Не могла же я сказать тебе большего… Ах, Марсель, я кричала тебе: «Не искушай меня!» Но я была уже твоею. Как сопротивляться тому, что любишь, когда нет сил противиться тому, что ненавидишь… Прости меня. Я не лгала тебе. Ты все знал… Я отдала тебе все, что могла отдать… А теперь отпусти меня… дай мне уехать… Так нужно, Марсель. Сжалься надо мною!

Она встала. Она закрыла свое лицо дрожащими руками. Она хотела бы заткнуть себе уши, чтобы не слыхать гневных слов, которые она сейчас услышит, хотела бы закрыть глаза, чтобы не видеть тех взглядов презрения, которые она сейчас увидит. Огонь сухо потрескивал. О, быть на Заттере ночью, в туман, одинокой, потерянной. Почему он не ударит ее? Только потрескивает огонь. О, эта тишина! Разве Марселя больше здесь нет? Она с испугом отвела свои судорожно сжатые пальцы.

Марсель стоял перед нею, сумрачный и немой. Медленно он произнес:

— Жюльетта!

Она вздрогнула. Он повторил:

— Жюльетта!

В голосе не было ни гнева, ни ненависти. Он почти с жалостью спрашивал:

— Ты была любовницей Бернара д'Аржимеля…

Жюльетта закрыла испуганные глаза.

— Отвечай же! Ты была его любовницей?..

Она испустила глухой крик. Марсель схватил ее за руку, крепко сжав ее. Она пристально смотрела на него. Искры камина бросали отсвет на лицо молодого человека, и на этом лице она по-прежнему видела выражение страсти и любви. Значит, она не потеряла Марселя! Она почувствует еще его губы на своих губах. Он отнесет ее на эту постель, расстегнет ее платье, распустит ее волосы. Он любит ее. Еще раз тишина Венеции окутает их своим бесконечным спокойствием и безопасностью. Для чего же она здесь, если не для того, чтобы ее ласкали и обнимали? О чем сейчас шла речь? Отчего она страдала? Ей казалось, что эта рука, сжимавшая ее руку, вырывала ее из опасности.

Вдруг она задрожала так, что зубы у нее застучали:

— Нет, нет, отпусти меня, так надо, так надо! Пусти меня, Марсель, пусти, пусти!

Она освободилась с глухим стоном. Она сделала несколько шагов по комнате, спотыкаясь, словно обезумевшая, потом возвратилась к дивану и упала на него, рыдая. Марсель смотрел, как она плачет. Слезы текли у нее из глаз, орошали щеки, и Марселю казалось, что они струятся по всему ее телу, — ибо мысленно он видел ее без одежды, обнаженною. И она предстала ему словно очищенная. Слезы смыли с любимого тела старые ласки другого любовника. Они стерли все прошлое. Мало-помалу Жюльетта меж тем успокоилась. Теперь она плакала еле слышно, положив руки на колени. Марсель тихо сидел возле нее. Он привлек к себе на плечо жалкое лицо с горячими и вспухшими губами и шепнул на ухо молодой женщине:

— Теперь, Жюльетта, расскажи мне все!

Изнемогая, она прижалась к нему, словно ища защиты.

— Спаси меня, Марсель, спаси меня!

Марсель слушал скорбную повесть. Она вырывалась из уст Жюльетты отрывками, несвязная, нескладная, трагичная в своем беспорядке. Она рассказала, как вышла замуж по легкомыслию, ради выгоды, по слабости, под влиянием отца, соблазненная перспективою новой жизни. После унылого Онэ Париж и свет могли ослепить молодую девушку! Деньги, развлечения, свобода, сколько приманок — и как отец умел заставить ее оценить их! Неопытная, пылкая, кокетливая, легкомысленная, она уступила! И, однако, немного было нужно, чтобы она поступила иначе!

Она нашла в г-не де Валантоне внимательного и любезного мужа, который снова сделался светским человеком, чтобы нравиться ей, который ее баловал, лелеял, чтобы заставить ее забыть его возраст, так как он не желал быть для нее только спутником и другом, меж тем как она предполагала, что он удовольствуется этим. Невзирая на все, она была почти счастлива. Она приняла это положение и своею красотою честно платила за ту роскошь, какою г-н де Валантон старался окружить ее. В течение нескольких месяцев опьянение Парижем и его развлечениями мешало ей сосредоточиться. Но настала минута, когда она почувствовала себя усталой и одинокой. Это было время, когда Бютелэ писал ее портрет. Внезапно иллюзии рассеялись; она услышала биение своего сердца. Тогда она почувствовала смутное желание, нежное томление, неясную тревогу, и вот она встретила его, Марселя.

Ах, как быстро в ее уме все стало ясным! О, эта прогулка в Булонском лесу в весенний день!.. В тот день она поняла, что жить — значит любить, и любовь приняла в ней самую острую форму, форму жалости. Тогда страстно захотела она оживить молодость того, кого она жалела за его одиночество и его печаль, она пришла к нему, в его дом. Смиренная и пламенная, она предложила ему себя, а он отвернулся. И она возвратилась к себе, разбитая стыдом и сожалением. Ей хотелось умереть, а месяц спустя она стала любовницей Бернара д'Аржимеля!

Ах, как он сумел уловить минуту! В первое время ее замужества он вел себя с нею, как товарищ, слегка холодный, но внимательный. Она обращалась с ним дружески, зная об отеческих чувствах, которые питал к нему г-н де Валантон. Бернар выказывал ей за это почтительную благодарность, которая вскоре приняла оттенок корректной близости. Г-н де Валантон казался в восторге от этой дружбы. Иногда, однако, она замечала взгляд г-на д'Аржимеля, устремленный на нее с необычайным упорством; потом наступил день, когда этот взгляд не покидал ее больше, и, измученная, слабая, безоружная, она подчинилась его властному обаянию и силе.

Ах, несчастная, как могла она противостоять непреклонной воле этого человека! Он стал для нее не столько ее любовником, сколько властелином. Он грубо прокричал ей о своей страсти и заставил ее подчиниться себе. Он укротил ее, поработил единственно силою своего присутствия, и она отдалась ему.

Дрожащая и испуганная, она в отчаянии ломала руки. Она говорила, задыхаясь:

— Ах, Марсель, я боюсь, боюсь! Спаси меня от него, любовь моя… Ты не знаешь, каков он! Но он — мой властелин, понимаешь? Он читает мои мысли. Он увидит, что я люблю тебя. У меня нет от него тайн. Он угадает. Я боюсь. Он будет меня расспрашивать, и неужели ты думаешь, что я сумею скрыть, солгать? Нет, нет! Я перед ним — ничто! Я во всем признаюсь. Я назову твое имя, скажу, где ты живешь, часы наших свиданий, все, все, и мы погибнем, погибнем…

Голос ее поднимался, робкий, молящий, жалкий…

— Спаси меня, Марсель, спаси меня. Ах, как хорошо жить, ни о чем не думая! Я клялась себе, что буду мужественной. По вечерам перед зеркалом я изучала свое лицо. Я старалась снова надеть ту маску пленницы, которую он наложил на меня и которую днем стирали твои поцелуи… Иногда я думала, что она мне больше не понадобится. Минутами мне казалось, что я уже не боюсь его, что я изгнала его из своей жизни. А время шло… Я не предполагала, что он вернется так скоро! Он писал мне из Инсбрука; я рассчитывала на одну-две недели… А он извещает меня о своем приезде, но я не должна теперь увидеться с ним, Марсель, не должна!..

Она уцепилась за него с такой силой, что он едва не упал и невольно оттолкнул ее. Она продолжала со стоном:

— Ах, ты меня отталкиваешь, ты меня покидаешь! Не моя вина, если я обращаюсь к тебе. Я пробовала иное. Когда папа был здесь, на яхте, я просила увезти меня. О, если бы он согласился!.. Но нет! Связаться со мною, создать себе неприятности!.. Между тем это было так просто!.. А теперь! Подумай, Марсель, он будет здесь завтра, завтра!.. Ах, ты мне делаешь больно!

Он держал ее за кисти рук и пристально смотрел на нее. Но не ее потрясенное лицо, не ее безумные глаза, не ее вспухший рот виделись ему. Нет, за нею он видел образ соперника, врага. И этот образ будил в нем яростный и животный инстинкт. Он чувствовал, что бледнеет от гнева, ревности и бешенства. Ага, он захотел жить! Самые жгучие и самые грубые силы жизни кипели в нем, напрягали его мускулы, зажигали в нем кровь, и все крепче, все сильнее сжимал он нежные кисти рук, терзаемые его пожатием. Вдруг он выпустил молодую женщину, которая отступила перед ним, меж тем как он разразился пронзительным смехом:

— Ага, он возвращается, этот господин! Пускай же возвращается! Ты скажешь ему, слышишь, ты скажешь, что принадлежишь другому, мне, да, мне, Марселю Ренодье! Ты скажешь, что ты была моею, и не из страха, не насильно, как ты принадлежала ему; ты скажешь, что если он был твоим хозяином, то я — твой возлюбленный, и что я сам послал тебя сообщить ему об этом… И он ничего не сможет сделать. Разве можно что-нибудь сделать с женщиной, которая тебя не желает? Есть звонки, слуги… И он будет страдать, так как я уверен, что он еще желает тебя; он будет страдать, потому что ты прекрасна, потому что тот, кто имел тебя, уже не может обойтись без тебя. Он будет страдать, потому что ты скажешь ему, что любишь меня, что еще в эту ночь я обладал твоим телом, которого он больше не увидит, так как ты — моя, слышишь, моя, моя, моя!

Их лица соприкасались. Жюльетта более не отодвигалась. Он охватил ее с таким неистовством, что она навзничь упала на кровать, куда в своем падении увлекла и его. И она стонала под поцелуями от ужаса, отчаяния и счастья…

Когда она проснулась, — так как она спала, — неясный свет белел сквозь стекла окон. Марсель, в кресле, у потухшего огня, был так погружен в мысли, что не слышал, как она встала… Холод в комнате заставил ее вздрогнуть… Одевшись, она подошла к окну: то была заря дождливого дня; по стеклам струились капли воды. На набережной плиты блестели. За каналом остров Джудекка казался чем-то мягким, дряблым, зеленоватым. Часы пробили шесть. Жюльетта тихо нагнулась над молодым человеком и поцеловала его в губы. Ее глаза молили. Он посмотрел на нее с грустью. Выражение лица его было упрямым и жестоким. Она села возле него, и они продолжали молчать. Он мешал щипцами пепел в камине; потом, спустя немного, он несколько раз прошелся по комнате. Он подошел к ней, держа ее манто и шляпу, которые протянул ей. Она застегнула манто и, стоя перед зеркалом, воткнула в шляпу длинную булавку. Когда она обернулась, он открыл дверь. Она покраснела при мысли о том, как войдет в гостиницу, под насмешливым взглядом швейцара, словно девица, не ночевавшая дома; затем сильно побледнела… Нет, это невозможно! Он не мог требовать от нее такого испытания! Он возьмет ее с собой в палаццо Альдрамин. Бютелэ добр: он поможет им. Оттуда они поедут на вокзал, и этот кошмар кончится…

Выйдя из дому, они очутились на пустынной набережной Заттере. Шел дождь. Марсель направился по одной из calli, которая вела к Большому каналу. Почему они не пошли в сторону Сан-Тровазо? Плиты словно текли под их ногами. Венеция растворялась в жидком тумане. В конце узкой улицы Сан-Грегорио у перехода не было гондол. Они все собрались напротив, у Кампо Сан-Зобениго.

Марсель шагнул вперед по доскам пристани и крикнул:

— Рорре![41]

Лениво от противоположного берега Большого канала отделилась гондола. Со своей выпуклой felze, длинная и черная на скользкой волне, она походила на могильную улитку, тащившую на себе свою раковину. Гондольер в резиновом плаще казался еще насквозь пропитанным ночным сумраком. Его тень рисовалась на фасадах противоположных домов. Можно было подумать, что дома превратились в студень и плыли по воде, готовые растаять в собственном отражении. Венеция словно исчезла вокруг них. От нее осталась лишь эта призрачная видимость. Она, которая им покровительствовала, которая отдала им свой свет, свои краски, покинула, предала их! Под сеткою дождя она была лишь пасмурной раковиной, утратившей блеск перламутра.

Гондола приближалась. Зубчатое железо ее угрожающе покачивалось. Она причалила. Жюльетта спустилась на одну ступеньку к пристани. Спустилась на вторую. Марсель не следовал за нею. Она обернулась. Ее глаза молили в последний раз. Он покачал головой.

— Иди!

Она оперлась рукой о покрытое клеенкой плечо гондольера. Гондола покачнулась от ее легкого веса. Гондольер ждал второго пассажира. Марсель сделал знак, что он не поедет, и сказал:

— Отвезите синьору в гостиницу «Британия»!

Гондольер запер дверцу felze, куда вошла Жюльетта, и, так как он был один на гондоле, то отправился на корму. Под взмах длинного весла гондола повернула. В маленькое окошечко felze Марсель увидел лицо Жюльетты. По мокрому стеклу дождевые капли струились, как слезы…

XIX

Антуан Фремо, насвистывая, вошел в салон гостиницы «Британия», где жена его, лежа на кушетке, читала. Она положила книгу на колени.

— Наконец-то ты пришел, Антуан. Как поздно!

В голосе ее была легкая досада. Как ни опьяняюще было чтение «Консуэло», оно все же не могло вполне сделать нечувствительными часы ожидания, которые она старалась скоротать в обществе любимых авторов. Сегодня, вообще говоря, муж ее казался озабоченным таинственными делами. Ему передали за завтраком письмо, которое он спрятал в карман, и немного позже, под предлогом плохой погоды, он вышел из дому один. О, ровно ничего интересного: ему надо навести справку в агентстве Кука ввиду их близкого отъезда.

Возвратясь, он рассказал жене, что Сириль Бютелэ заставил его долго просидеть с ним за столиком в кафе Флориан. Кроме того, он должен был еще повидать г-на Бютелэ вечером: художник хотел дать ему небольшое поручение в Париж. Он обещал, так как с художником надо быть любезным… Поэтому после обеда он снова ушел, несмотря на проливной дождь, и сейчас, когда он вернулся, было почти одиннадцать часов! Где мог он пробыть так долго?

Маленькая госпожа Фремо подозрительно смотрела на мужа. Что скрывает от нее Антуан? Что означают эти отлучки? Откуда эта внезапная покорность малейшим желаниям г-на Бютелэ? В чем тут дело?..

Антуан Фремо ходил взад и вперед, покручивая ус, с лицом более озабоченным, чем торжествующим. Мещанское благоразумие хорошенькой г-жи Фремо брало верх над ее романтическим воображением. Быть может, он получил какое-нибудь неприятное известие из Парижа: пожар на заводе, недобросовестность кассира, несостоятельность должника?..

Меж тем он сел возле нее:

— Ну, Лоретта! Это все, что ты находишь сказать мне?.. Ты, однако, устала, и нам лучше лечь спать… тем более что завтра я встаю очень рано.

Она посмотрела на него с беспокойством. Брови ее нахмурились. Наверное, он обманывает ее.

— Меня просили быть секундантом в одном деле чести… О, это очень не весело, но я никак не мог отказаться!

Она вдруг вскочила: том «Консуэло» упал на ковер. Все ее маленькое личико болезненно сжалось, готовое заплакать.

— Ты хочешь драться!.. Я этого не допущу, не допущу!..

Антуан Фремо рассмеялся.

— Драться, но с кем же? Что ты придумала?.. Зачем стал бы я драться, боже милостивый!.. Ведь я же сказал тебе, что буду секундантом, маленькая дурочка! Вот в двух словах все дело. Марсель Ренодье, ты его знаешь… Марсель Ренодье должен драться на дуэли и просит меня быть его секундантом. Я не мог не согласиться, хотя с тех пор, как мы здесь, он был не слишком предупредителен с нами… но, в конце концов, теперь я понимаю, почему… Словом, я должен оказать ему эту услугу. Мы с ним были дружны три или четыре года тому назад… Славный малый в общем, хотя немного ветреный, немного сумбурный… С такими людьми всегда так бывает… Они живут в стороне от жизни, а потом, как только захотят жить, трах! Словом, я согласился. Понимаешь ли ты теперь? Второй секундант — господин Бютелэ. Он очень огорчен… Это старый друг отца Марселя, и Марсель — его слабость…

Хорошенькая г-жа Фремо, теперь успокоенная, смотрела на мужа с восторгом. Ее романтизм воспламенился. Дуэль! Ах, какой прекрасный финал для пребывания в Венеции!.. Как эта дуэль дополняет недели, проведенные в романтическом городе, в обществе ее любимых героев!.. Она и не представляет себе иной причины для нее, как любовная история. Она спросила Антуана:

— Но из-за чего же они дерутся?.. Из-за женщины?..

Как могла выглядеть героиня этой драмы?.. И г-жа Фремо рисовала себе итальянку с темными глазами, с пышной прической густых волос, или белокурую француженку, пылкую и чувственную. Антуан Фремо колебался. Да нет же, ни одного женского имени не было произнесено!.. Противник Марселя Ренодье, некий г-н д'Аржимель, послал ему своих секундантов: австрийского барона, г-на Гогенгейма, прибывшего с ним вместе из Инсбрука и остановившегося в гостинице «Британия», и морского офицера Этторе Альдуранди, командира одного из миноносцев, охранявших порт. Условия дуэли были установлены без затруднений. Она состоится завтра, на пистолетах. Противники должны обменяться четырьмя пулями по команде, на расстоянии двадцати пяти шагов. Единственное затруднение возникало из-за выбора места. Сначала думали о саде г-на Энсворта, на острове Джудекка, но старый англичанин вместо сада предложил покинутую виллу, превращенную в ферму, которой он владел в Мальконтенте, на Бренте. Туда легко было добраться из Фузины, в экипаже или в трамвае, и г-н Энсворт предоставлял Сирилю Бютелэ и его друзьям свою моторную лодку, чтобы переехать лагуну. Г-н д'Аржимель и его секунданты воспользуются моторной лодкой гостиницы. Таким образом, будет избегнута встреча противников на одном и том же судне именно на пароходике, обслуживающем сообщение между Венецией и материком. Выехав в половине девятого, они к десяти часам будут на вилле Фоскари, и там…

Хорошенькая г-жа Фремо закрыла свои прекрасные испуганные глаза. Ей казалось, что она уже слышит пистолетные выстрелы, крик раненого… О, если бы это был ее Антуан, — какой ужас! Но она не позволила бы его убить. Она была бы там, чтобы броситься между противниками и отклонить роковой выстрел!.. Она была бы там, чтобы ухаживать, по крайней мере, за раненым, который мог быть лишь противник Антуана… Он смотрел на нее, всю трепещущую от воображаемого волнения.

— О чем ты думаешь, моя дорогая?

Она подняла на него лукавый взор:

— Ты не разубедишь меня в том, что за этой дуэлью скрывается женщина!

Она сжала губы и покачала своей маленькой проворной ножкой. Антуан Фремо улыбнулся:

— Ах ты, любопытная! В самом деле же, я ничего не знаю… Но я могу поделиться с тобой моими предположениями…

XX

Г-жа де Валантон, вернувшись из Заттере в гостиницу «Британия», поднялась прямо к себе и с рыданьем бросилась на постель, уничтоженная и пристыженная. Она еще видела насмешливый поклон швейцара. Ей казалось, что она поймала ту же насмешку во взгляде горничной, принесшей ей чашку шоколада, который она пила каждое утро при пробуждении. Наверное, ее приключение забавляло прислугу. Перед подносом, поставленным на круглый столик, она оставалась неподвижною и словно окаменелою, но вскоре одна забота вытеснила все остальные. С минуты на минуту Бернар будет здесь, и мысль о том, что она ему скажет, вызывала в ней дрожь.

Она оставалась так долго, трепещущая и тревожная, вздрагивая при малейшем шуме. Около полудня горничная вернулась: «Не угодно ли чего-нибудь синьоре? Она кажется усталою. Сойдет ли она завтракать?» На эти вопросы пришлось ответить: «Она позвонит, если ей что-нибудь понадобится»… Минуты снова потекли, долгие, однообразные, томительные, смертельные. Только после полудня она услыхала стук в дверь. Ах, как забилось ее сердце! Ей казалось, что она никогда не будет в состоянии крикнуть: «Войдите!» — и она закрыла глаза.

Перед ней стоял г-н д'Аржимель.

Не протягивая ей руки, насмешливо и высокомерно смотрел он на нее. О, этот взгляд. То был взгляд любовника жестокого, любовника-тирана, возложившего на нее иго, под которым она малодушно склонилась; взгляд человека, превратившего ее в послушную и покорную вещь, заставившего ее добиться от мужа разрешения на это путешествие; взгляд ревнивца, державшего ее взаперти в Венеции, пока он разъезжал по своим делам в Тироле; взгляд человека, не питавшего к ней ни нежности, ни жалости, ничего, кроме эгоистичной, деспотической и грубой любви… Она встала с кресла в то самое мгновение, как г-н д'Аржимель сел на один из стульев, так что она оказалась стоящей перед ним. Он заговорил первый:

— Итак, дорогая Жюльетта, вы, по-видимому, недовольны, что видите меня? А между тем я для вас ускорил свой приезд. У меня были еще дела в Инсбруке, но я опасался, как бы слишком продолжительное пребывание в Венеции не оказалось неудобным для вас и не принесло вреда как вам, так и мне.

Он говорил спокойно. Она слушала, опустив глаза. Он продолжал, играя шляпой:

— Но вы даже не спрашиваете меня, хорошо ли я доехал?..

Она пробормотала:

— Ах да, в самом деле… Когда вы прибыли?

Он улыбнулся:

— Я приехал вчера поездом, в полночь. В гостинице мне сообщили, что вы еще не возвращались. Тогда я прождал вас до двух часов утра. О, мне совсем не хотелось спать, я выспался в вагоне!.. Потом я отправился гулять: погода была не очень хорошая. Я курил сигары под арками Прокураций. А когда на рассвете я вернулся в гостиницу, то швейцар сказал мне, что вы только что прошли в вашу комнату. Вот и все!

По мере того, как он говорил, она бледнела. Все с тем же бесстрастным видом он добавил:

— Вы неблагоразумны, моя бедная Жюльетта.

Он пожал плечами. Взгляд его был недобрым.

— Не говоря уже о том, что ночи в Венеции холодные и что вид у вас ужасный!..

Он схватил ее за руку и продолжал:

— Я увезу вас в Париж. Знайте, я обо всем осведомлен… Но раньше я должен покончить с одним небольшим делом. О, оно уже налажено и нас не задержит! Сегодня вечером мой друг господин Гогенгейм и комендант Альдуранди должны встретиться в палаццо Альдрамин, и я надеюсь, что завтра к вечеру мы можем сесть в поезд… Да, моя дорогая, у вас будет восхитительное воспоминание о Венеции!..

Он поднялся.

— Вам не совсем хорошо; знаете ли, вам следовало бы лечь. Мягкая постель лучше всего… Прощайте.

Он надел шляпу и повернулся на каблуках. Она следовала за ним, шаг за шагом, задыхаясь. Они молча прошли таким образом по всей комнате. Он отворил дверь и грубо захлопнул ее. По этому звуку она узнала, что он ушел, так как за минуту перед этим она уже его не видела. Красноватый туман колыхался у нее перед глазами, а в ушах стоял шум, к которому присоединился внезапный выстрел захлопнутой двери…

Когда она очнулась, горничная мочила ей уксусом виски; предлагала послать за доктором… Она зашла в обеденное время, полагая, что госпожи нет дома, так как никто не отвечал, и нашла ее лежащею без чувств на ковре. Тогда она перенесла ее на кровать. Быть может, следует позвать доктора?.. Г-жа де Валантон отказалась. Ей теперь лучше. Она нуждается только в отдыхе и просит оставить ее.

Когда она осталась одна, она закрыла глаза. Из-за под опущенных век по щекам ее текли слезы. Она была крайне слаба. Она попыталась повернуть кнопку, чтобы погасить электрическую лампочку, свет которой причинял ей страдание. Ее рука бессильно упала. Она почувствовала тяжесть в ногах и разбитость во всем теле. Цепь, более тяжелая, чем чугунная, сковывала ее члены. Все было кончено, кончено. У нее не хватило сил. Ах, Марсель, Марсель. Как малодушно она его ослушалась! Отчего, по крайней мере, не встала она прямо перед лицом этого человека и не крикнула ему о своей любви к другому? Но нет, она была нема и труслива. И ее молчание, ее жалкое молчание не отвратило даже от Марселя грозившей ему опасности!.. Но кто же предал их? Бернар упомянул о палаццо Альдрамин. Он, значит, знал все…

Она задрожала. Ах! Вдруг она поняла. Их предал ее отец! И она вспомнила свое посещение яхты, имя Марселя, произнесенное ею перед г-ном Руасси. Это он, г-н Руасси, предупредил Бернара, ускорил его приезд… О, эгоист, эгоист! Теперь он мог быть покоен. Что для него стыд, страдания и отчаяние его дочери? О, эгоист, эгоист!..

А она, разве она не такая же эгоистка? Зачем уступила она жажде счастья и любви? Зачем отдалась она Марселю? Зачем, зачем?.. В ней медленно поднялись угрызения совести. Дуэль! Если Марселя убьют, она будет причиной его смерти!

Она приподнялась на подушке. Выражение надежды блеснуло на ее лице. Ей показалось, что тиски, сдавившие ей горло, ослабли. Она оживала. Ей почудилось, что она видит Бернара, стоящего в комнате, высокомерного и насмешливого, каким он был только что; вдруг он зашатался, приложил руку к груди и упал на ковер, и розы ковра превратились в лужу крови, которая все росла, росла… Ах, быть свободной, Марсель, Марсель!.. Она откинулась назад и снова закрыла глаза. Слезы, которые текли из-под опущенных век, обессиливали ее, словно то сочилась ее кровь и словно она сама растворялась в ней.

XXI

Моторная лодка быстро рассекала воду. Двойная борозда за кормой расширялась веером на зеркале лагуны. В тишине слышался торопливый и сухой звук мотора. Небо тихо светилось. Солнце не сияло, но освещало воздух. Несколько парусов цвета охры скитались на горизонте.

Сидя рядом с Марселем Ренодье, Антуан Фремо постукивал концом трости по длинному ящику, стоявшему между его ног. Сириль Бютелэ поправлял монокль, плохо державшийся под его нахмуренной бровью. Доктор Гейнеке, в очках, поднятых на лоб, перелистывал брошюру. Лодка готовилась выйти из канала Джудекки и миновала Сан-Бьяджо. Лагуна расстилалась, ровная и тусклая. Постепенно Венеция отдалялась…

Марсель, на минуту обернувшийся назад, смотрел теперь прямо перед собою. Он думал о Жюльетте. Он не видел ее со вчерашнего утра, когда они расстались у Трагетто Сан-Грегорио. За эти двадцать четыре часа от нее не было даже записки… Только барон Гогенгейм и командир Альдуранди явились в паллацо Альдрамин и попросили, чтобы им дали возможность войти в сношения с двумя друзьями г-на Ренодье. Во время этого разговора он почувствовал, как забилось его сердце, но не от страха перед дуэлью, а от волнения более острого: Жюльетта сказала… В таком случае почему она не пришла к нему? Почему не написала? Если она призналась д'Аржимелю, то что же удерживало ее возле него? Он ждал.

Он ждал до вечера, шагая взад и вперед по длинной галерее палаццо. Каждая минута приносила ему новую надежду. Удар весел на канале, звук шагов на лестнице заставляли его вздрагивать. Не она ли? Часы бежали. После обеда, во время которого он едва прикоснулся к блюдам, которые подавал ему Карло, он снова поднялся на галерею, где Антуан Фремо и Сириль Бютелэ оставались с ним до прибытии секундантов г-на д'Аржимеля. Окончив переговоры, друзья его отдали ему отчет в своих действиях. Удалившись в свою комнату, он не ложился. Занялась заря. Он испытывал страшную печаль. Потом он потушил лампу. У него осталось время только на то, чтобы приготовиться: в половине девятого моторная лодка с Антуаном Фремо и доктором Гейнеке должна была быть в палаццо Альдрамин, чтобы отвезти их в Фузину.

Марсель страдал. К мысли о Жюльетте примешивалась ужасающая горечь. Итак, она предала его. Она говорила с Бернаром д'Аржимелем, но не для того, чтобы порвать с ним, не для того, чтобы крикнуть ему с вызовом о своей любви к другому. Она говорила с ним, без сомнения, как молящая, которая признается в своей вине и просит ее забыть. Она, должно быть, валялась у него в ногах, унижалась, обвиняла себя. При виде своего властелина она снова подпала под его иго. Быть может, она с минуту пыталась вырваться из его тиранических рук, если только, покорная и безучастная, она не приняла снова, без сопротивления и почти счастливая, прощение и рабство.

Образ побежденной Жюльетты вызывал в Марселе глухой гнев. Его нога задела ящик с пистолетами. В красном блеске представилось ему сверкающее оружие. Д'Аржимель, истекая кровью, упал на землю. Марсель во второй раз вырвал у него его добычу. Внезапно он растрогался. Зачем возложил он на Жюльетту это опасное испытание? Идти к д'Аржимелю должен был он! Но сейчас он исправит свою ошибку… И он с любовью взглянул на длинный черный ящик, по которому Фремо постукивал концом своей трости.

Прозвучал резкий свисток. Лодка повстречала длинную гондолу, нагруженную досками. Свежий запах пиленого дерева слился с запахом мотора. Лодка свернула в сторону. Она оставила влево островок Сан-Джорджо ин Альга. Дальше, в узком проливе, плавали водоросли. Показалась низкая и плоская земля, с группой бедных домиков: то была Фузина.

Сириль Бютелэ поправил свой монокль. Марсель продолжал раздумывать. Теперь он видел лежащим уже не д'Аржимеля, а себя. Эта земля, которую он различал вдали, показалась ему жестокой при мысли, что он будет лежать на ней навзничь, без движения. Невольно он пощупал свою грудь. Пуля пронзит ее здесь, он ощутит удар, потом упадет. Умереть! Он быстро отдернул руку. И так как Бютелэ и Фремо смотрели на него, он им улыбнулся.

Странное ощущение нежности успокоило его. Снова он потрогал грудь. Сердце его билось равномерно. Из него могла вытечь вся кровь, но ничто не могло уничтожить тех часов, когда оно трепетало любовью и лаской! Что значит смерть для того, кто жил!..

Он огляделся вокруг. Фремо и Бютелэ беседовали вполголоса. Гейнеке опустил очки, и стекла их сверкали на солнце. Туман рассеивался. День — его последний день — будет восхитительным. Как должна быть очаровательна Венеция в этом мягком и нежном свете! Как хорошо сейчас на набережной Заттере!

«Заттере! Заттере!» — он несколько раз повторил про себя это слово. Жюльетта и он так часто произносили его. «Заттере!» Эти звучные и свистящие слоги шумели у него в ушах: «Заттере!»… И он снова увидел комнату, где они любили друг друга. Он припомнил день, когда, идя на свидание, он встретил на узеньком rio продавца фруктов. Барка была нагружена таким прекрасным виноградом, что он купил целую корзину. Он только что поставил ее на стол, когда вошла Жюльетта, и она бросилась к нему с таким пылом, что едва не опрокинула корзину. Лишь позже, облокотясь на подушку, она заметила ее. Чтобы взять одну кисть, она прошла по комнате, обагренной лучами заходящего солнца, и все ее тело запылало, словно в огне. О, как прекрасна была она в ту минуту, сверкающая и полная неги, улыбающаяся при виде кисти винограда, которую она поднимала медленным движением, словно пляшущая в своей наготе!

Марсель Ренодье задрожал. Внезапная краска залила его лицо. Желание, яростное желание любить и жить билось в нем. И разве этим желаньем он не был обязан Жюльетте? В то далекое утро, в Онэ, она уже подала ему знак, но он не понял; позже он не пожелал понять, когда она принесла ему свою молодость и красоту. Настал, однако, день, когда он вкусил от чудесного плода, и теперь он был опьянен им навсегда. Его кровь горела от любовного напитка, которого он испил. Умереть? Полно! Он принадлежит жизни.

Вдруг ему припомнился отец. Строгое и страдальческое лицо г-на Ренодье встало в его памяти. Как! Так вот что сын сделал из его советов! Напрасно шептал он ему так часто на ухо: «Будь осторожен, воздержись. Не проси у жизни ничего. Останься в стороне: ей нечего тебе дать; розы ее с шипами, ее гроздья пьянят». Он не внял отцовскому голосу, и теперь он был, как другие люди. Он познал гнев, ревность, ненависть. Сейчас его рука судорожно сожмет оружие и он попытается убить. Образ Жюльетты возник снова. Обнаженная и безмолвная, она была кровавою ставкою предстоящего боя.

Меж тем моторная лодка замедлила ход. Лагуна все более и более становилась запруженной водорослями. Они образовывали острова, плававшие на поверхности воды и мягко колыхавшиеся, когда проезжали мимо них. Винт остановился. Они приехали. На пристани высились сваи. Марсель Ренодье первый спрыгнул на землю. То было скудное место. Несколько убогих домиков окружали вокзал, где стоял паровой трамвай, идущий в Падую. Коляска, заказанная Сирилем Бютелэ, была уже здесь. Художник говорил что-то кучеру; Марсель смотрел на другую моторную лодку, которая везла по лагуне Бернара д'Аржимеля и его секундантов и спешила пристать к берегу. Фремо похлопал Марселя по плечу:

— Идемте, мой дорогой! Пора в путь.

Пока его секунданты уславливались с секундантами г-на д'Аржимеля, Марсель Ренодье прохаживался перед виллою Фоскари. Она была расположена на изгибе Бренты, в местности плоской, плодородной, засаженной виноградниками, перерезанной каналами, покрытой домами и селениями, какою являются окрестности Венеции. Эта вилла, патрицианское жилище знаменитого герцогского рода, имя которого она сохранила до сих пор, была высоким четырехугольным каменным зданием. Колонны, поддерживавшие ее фронтон в греческом стиле, своим основанием упирались в род террасы, куда всходили по двойной лестнице, от которой остались лишь ступени, так как столбы и перила были разрушены… Г-н Энсворт намеревался восстановить этот заброшенный дом, где он изредка проводил несколько дней, живя в комнате, которую приказал там убрать для себя. Рядом была выстроена ферма; г-н Энсворт заботливо поддерживал ее, и она составляла контраст с дряхлостью виллы. В самом деле, от этой последней оставались почти развалины, и многие окна ее были заколочены досками. Но и в таком виде место хранило печать величия. Марсель шел медленно. Издали мальчик, пасший козу, следил за ним с любопытством. Стоя около угла дома, Сириль Бютелэ позвал Марселя; тот поспешно подошел к художнику.

Сириль Бютелэ казался обеспокоенным.

— Дорогой Марсель, пора начинать… О, я убежден, что все обойдется прекрасно, но я не ожидал, что ваше пребывание в палаццо Альдрамин так окончится… И подумать только, что я сам был причиной вашего приезда в Венецию…

Марсель схватил его за руку:

— Не упрекайте себя ни в чем, дорогой господин Бютелэ, я был бесконечно счастлив, живя возле вас, и что бы со мной ни случилось…

Позади виллы тянулся широкий двор, который переходил в аллею, обсаженную виноградными лозами. Марсель Ренодье и Сириль Бютелэ углубились в нее. Проходя, Марсель сорвал с виноградной лозы темно-красный лист с прожилками яркого цвета. Он повертел его в пальцах с минуту, потом выронил. На земле он казался небольшим кровавым пятном. Бютелэ, шедший позади молодого человека, непроизвольно сделал рожки — знак, отводящий дурные предзнаменования, и пожал плечами: положительно, он становится настоящим венецианцем.

Выбранная площадка была широким лугом, окаймленным чахлыми тополями. Места были определены по жребию секундантами. Г-н д'Аржимель был уже на своем пункте. Марсель прошел на свое место. Он сжал рукой пистолет, поданный ему Фремо. Он смотрел на своего противника. Так вот каков этот Бернар д'Аржимель! Марсель различил его смелый нос, его жесткую бороду, его повелительную осанку. Он ни о чем не думал и испытывал лишь ощущение крайней усталости. Пистолет был очень тяжел.

Военный голос г-на Альдуранди, руководившего поединком, прозвучал в тишине:

— Готовы ли вы?

— Да.

— Да.

— Пли!.. Раз, два…

Марсель Ренодье услышал короткий и резкий свист и нажал курок. Г-н д'Аржимель поднес руку к шее. Секунданты и доктор бросились к нему. После совещания они отошли, и Марсель снова увидел г-на д'Аржимеля стоявшего перед ним. Фремо, подавая ему второй пистолет, шепнул ему на ухо какие-то невнятные слова. Наступила тишина. Где-то заблеяла коза.

— Готовы ли вы? — крикнул голос.

— Да.

— Да.

— Пли!..

В то время, как Марсель ронял свое оружие, г-н д'Аржимель опустил свое.

XXII

— Есть пароход, отходящий в Фузину в девять часов, не правда ли?

Швейцар гостиницы снял фуражку. Г-жа де Валантон говорила с ним отрывистым тоном. Он ответил:

— Да, сударыня, в девять часов, от набережной Скьявони.

Он с удивлением смотрел на молодую женщину: сегодня, значит, все отправляются в Фузину! Моторная лодка гостиницы только что уехала туда же… Посмотрев на часы, он добавил:

— Сударыня, если вы желаете сесть на пароход, то вы как раз успеете. Я позову гондолу.

Г-жа де Валантон, сидя на кожаной подушке, развернула клочок бумаги, зажатый в ее руке.

Только что у себя в комнате она услыхала легкое шуршанье. Кто-то просунул что-то под дверь. Она вскочила с постели, где лежала полуодетая, и подняла этот листок. В нем заключались лишь следующие слова, написанные торопливо, женским почерком:

Встреча произойдет сегодня утром, на вилле Фоскари в Мальконтента. Отправляйтесь с девятичасовым пароходом в Фузину.

Консуэло.

С минуту она колебалась, потом, словно во сне, кончив одеваться, она увидела себя в зеркале, застегивавшею манто и прикалывавшею шляпу. Она спустилась по лестнице, переговорила с швейцаром, села в гондолу. Теперь они плыли вдоль Пьяцетты. Она спрятала в карман послание незнакомки. Кто предупреждал ее таким образом? Она не знала, но повиновалась таинственному приказанию, покорная смутной необходимости, влекшей ее туда.

Гондольер причалил к Соломенному мосту. Пальцем он указал на баркас. Она ступила на набережную. Плиты мягко уступали под ее шагами. Она перешла по наклонному мостику пристани. У окошечка ей выдали билет. Пароход разводил пары. Она уселась в сторонке. Капитан потребовал у нее билет. Не взглянув на нее, вернул ей его обратно.

— Фузина?

Движением головы она ответила: «Да».

Она смотрела перед собой, ничего не видя. Время от времени пароход свистел, приставал, потом, пыхтя, продолжал свой ход. Это длилось долго. Наконец шум машины затих. Пассажиры выходили на берег. Капитан отвесил ей поклон. Она сказала:

— Мальконтента?

Он улыбнулся и указал ей на паровой трамвай, вагоны которого тянулись невдалеке и к которым направлялись немногие путешественники, только что сошедшие с парохода. Она последовала за ними. В отделении, куда она вошла, было всего двое мужчин, громко беседовавших друг с другом, и женщина с корзиной на коленях. Минуту спустя поезд тронулся. На первой остановке она спросила женщину с корзиной:

— Мальконтента?

Женщина с корзиной отрицательно покачала головой, потом произнесла длинную фразу по-венециански и, видя, что ее не понимают, подняла вверх три пальца, указывавших число станций.

Поезд удалялся, грохоча железом. Г-жа де Валантон очутилась на дороге, вдоль которой тянулся ров, полный воды. Она колебалась. Прозвонил колокольчик: приближался велосипедист. Он ехал медленно. Она крикнула ему:

— Вилла Фоскари?

Он легко спрыгнул на землю. Одной рукой он держал никелированный руль, другой он указал ей сквозь деревья на четырехугольное здание, над которым высилась широкая дымовая труба в чалме; потом он стал ногой на подножку, вскочил в седло и скрылся.

Во дворе виллы ожидали две коляски. Отсутствовавшие кучера привязали лошадей к платану. Куры там и сям разыскивали себе корм. Собака спала на солнце, на пороге большой полуразрушенной залы. Пол ее кое-где хранил еще следы плит. Широкая лестница приглашала подняться по ее ступеням. На площадке она остановилась, чтобы перевести дух. Она вошла в галерею, стены которой были покрыты еле заметными, потрескавшимися фресками. В эту галерею вело несколько дверей. Они были закрыты за исключением одной налево, которая была полуоткрыта, и одной направо, которая была открыта настежь. К последней двери и направилась она, идя вдоль стены. Подойдя к ней ближе, она заглянула.

Комната была большая, высокая, со стенами, украшенными арабесками и масками. На спине стула висела одежда. На плитах лежала чья-то тень, но чья, она не видела. Задыхаясь, испуганная, она ухватилась о косяк, чтобы не упасть, потом заглянула снова. Она различала теперь кровать, над которой стоял склонившийся человек, а возле кровати в кресле сидел Сириль Бютелэ и плакал.

Мгновенно она откинулась назад, меж тем как чья-то тяжелая рука опустилась ей на плечо и увлекла ее. Она закричала бы от боли, но ни один звук не выходил из ее горла, и она потеряла сознание окружающего. Когда она пришла в себя, она находилась в такой же комнате, как та, которую только что видела мельком, — расписанной теми же арабесками и масками. В одном углу была ссыпана куча зерна. Бернар д'Аржимель стоял перед нею. Он был очень бледен. Борода его казалась еще чернее, его нос — еще длиннее. Медленно он обвязывал себе шею шелковым платком. Она смотрела на него, словно загипнотизированная его движениями. Ей казалось, что рука Бернара, когда она перестанет касаться этой ткани, снова опустится на ее плечо. И она смотрела на него в испуге и оцепенении. Вдруг он устремил на нее свой взгляд:

— Поздравляю вас, моя милая! Сегодня вы встали очень рано для особы, которая вернулась прошлого ночью так поздно!.. Я не ожидал видеть вас здесь и жалею о разочаровании, которое я вам причиняю. Вы рассчитывали увидеть меня мертвым, но я не могу доставить вам этого удовольствия. А меж тем я был весьма неловок! Как мог я промахнуться и не всадить первую пулю в этого мальчишку?

Продолжая издеваться, он приподнял шелковый платок, прикрывавший его забинтованную шею. Она молчала.

— Словом, что сделано, то сделано, но мы не будем стоять здесь, как два дурака. Итак, красавица, давайте мириться!

Она попятилась назад. Ее лицо было искажено ужасом. О, на этот раз она не предаст Марселя! Она выпрямилась в порыве презрения и ненависти.

Их взгляды встретились. Он побелел от гнева и боли. Сквозь зубы он пробормотал:

— Итак, что ж? Вы принадлежали ему; а теперь вы принадлежите мне!

Он двигался к ней. Она отступила на шаг: зерна пшеницы хрустнули у нее под каблуками. Он продолжал грубо, и голос его, суровый и жесткий, раздавался в пустой комнате:

— Я могу целовать вас в губы, распускать ваши волосы, делать с вами, что хочу, меж тем как он…

Он схватил ее за руку и жестоко потряс ее. Тиски его руки грозили раздавить ей кости. Она пыталась вырваться, но он сжимал ее руку все сильнее, и она чувствовала, что ничто не освободит ее из этого объятия. Имя, которое она могла бы крикнуть, было теперь лишь пустой тенью. Разве призраки могут защитить нас от живых? Кто теперь вырвет ее из рук Бернара?

Вдруг она почувствовала, что он отпустил ее. В рамке открытой двери показались два человека. Один из них нес длинный ящик. При виде молодой женщины они поколебались, потом поклонились.

Г-н д'Аржимель подозвал их жестом.

— Войдите же, господа!

Они вошли. Настала минута страшного молчания. Сердце Жюльетты забилось в последний раз биением бунта, но под тираническим взглядом Бернара, порабощенная, она опустила глаза; она была так разбита, так уничтожена, так бледна, что он понял, что она побеждена окончательно, и спокойным тоном произнес:

— Позвольте, сударыня, представить вам моих секундантов, барона Гогенгейма и командира Альдуранди.

Мужчины поклонились. Она не ответила на их поклон. Теперь она была только вещью, неподвижной и безучастной, без воли, без опоры, без мысли, без слез, более мертвой, чем тот, кто умирал в нескольких шагах от нее…

— Мы пришли сообщить вам, дорогой д'Аржимель, что коляска готова, — смущенно сказал г-н Гогенгейм.

Бернар д'Аржимель обернулся к г-же де Валантон.

— Слышите, сударыня?

Все четверо вышли из галереи. Она была безлюдна. Все двери, выходившие в нее, были теперь закрыты.

Г-н д'Аржимель говорил командиру Альдуранди:

— Госпожа де Валантон — мой друг — немного тревожилась об исходе дуэли и приехала осведомиться. Теперь она успокоилась… Простая царапина… Завтра все пройдет… Но я не понимаю, как могла она отыскать виллу Фоскари…

Командир улыбнулся, сверкнув своими прекрасными белыми зубами:

— В Венеции все известно, дорогой господин д'Аржимель; в ней следовало бы на Пьяцетте, между колонною святого и колонною Льва, воздвигнуть третью колонну с изображением нескромного Аргуса[42]… По этой причине я советовал бы вам не задерживаться у нас. Есть поезд на Милан в три часа…

XXIII

Дворецкий уносил поднос с кофе и ликерами. При свете огромной электрической лампы, низкой и прикрытой абажуром, г-н Валантон, откинувшись в кресле, просматривал иллюстрированные журналы.

Время от времени г-н де Валантон поднимал глаза, чтобы посмотреть на Бернара д'Аржимеля, расхаживавшего взад и вперед.

Вдруг г-н д'Аржимель остановился:

— Вы спите, Жюльетта?

Повелительный звук его голоса заставил ее вздрогнуть. Покорная, она поглядела на г-на де Валантона, погруженного в чтение… Г-н д'Аржимель принялся снова ходить. Г-н де Валантон захлопнул журнал.

— Он довольно занимателен, этот «Париж повсюду».

Он положил книгу на стол и продолжал:

— В нем можно найти кое-что обо всем. Между прочим, сообщается, что Сириль Бютелэ не приедет на зиму в Париж; из Венеции он поедет в Геную, чтобы затем морем отправиться в долгое путешествие по Египту… Но лампа мешает вам, Жюльетта…

Он опустил ниже абажур. Свет, изменив направление, озарил на подставке маленькую вакханку Клодиона. Жюльетта смотрела на нее молча, стройную и пляшущую, из хмельной красноватой глины. Она думала об Онэ, о том утре, когда она разбудила Марселя Ренодье; она вспомнила сад на острове Джудекка, корзину с каменными плодами, квартал Заттере и комнату, где однажды, в багрово-солнечный день, они вкусили румяного винограда… Маленькая статуэтка, казалось ей, была красная, словно она видела ее сквозь кровавую дымку… И она сидела неподвижно, закусив губы и подавив тайное рыданье, от которого вздрагивала.

Г-н д'Аржимель продолжал ходить. Его шаги стали более тяжелыми. Он словно старался что-то раздавить своими каблуками. Глухой звук отдавался в сердце Жюльетты, тяжелом, как один из каменных плодов Джудекки, тяжелом, как мертвый предмет!

— Вам следовало бы отдохнуть. Вы знаете, что завтра мы поедем навестить вашего отца в Корратри.

Г-н де Валантон подтвердил эти слова кивком головы, потом добавил:

— Бернар прав… Вам надо беречь себя, дорогое мое дитя!

Она поднялась с трудом.

— Это правда. Я немного устала.

Мужчины остались одни.

Когда дверь закрылась за Бернаром д'Аржимелем, который отправился в клуб заканчивать вечер, г-н де Валантон вздохнул. Он постарел. Медленными шагами он несколько раз обошел опустевшую комнату, на минуту остановился перед глиняной статуэткой, потом покорным движением направился к полкам библиотеки. С одной из них он взял книгу. Это был труд Поля Ренодье «Человек и Жизнь», и с этой книгой под мышкой он пошел наверх, чтобы лечь спать.