Страна Икс

1. Фатальная ошибка янки.

Эта история — история Сандинистской революции — началась, как это часто бывает, гораздо раньше, чем кажется. Не с первых боев, не с создания организации, даже не со дня рождения первых партизан-сандинистов. Началась она в далеком 1909 году, когда далеко на севере от Никарагуа, в Вашингтоне, в Белом доме, решили, что тогдашний никарагуанский президент генерал Хосе Сантос Селайя «слишком много себе позволяет» и «совсем отбился от рук».

Тут нужно некоторое пояснение. Генерал Селайя вовсе не был ни революционером, ни каким-то уж отъявленным националистом. Он был, как всем казалось, обычным латиноамериканским политиком, умеренно амбициозным, умеренно демагогичным, умеренно жадным. В Никарагуа у власти друг друга традиционно сменяли две партии — либеральная и консервативная. Селайя был как раз лидером либералов. Хотя либералы считались левее, а консерваторы — правее, но, как это часто бывает в странах с двухпартийной системой, со временем разница становилась всё менее заметной. В Никарагуа различия между либералами и консерваторами и вовсе носили смешной характер: лидеры либералов происходили в основном из города Леон, а лидеры консерваторов — в основном из города Гранада. Говоря современным языком, это были две соперничающие мафии — «леонская мафия» и «гранадская». «Леонские» назывались «либералами» потому, что Леон традиционно был центром торговой буржуазии, которая сама себя считала очень прогрессивной. А «гранадские» гордо именовали себя «консерваторами», поскольку Гранада по традиции была центром местных крупных помещиков-латифундистов и более чем консервативных католических священников. С годами, конечно, все перепуталось, и не раз какой-нибудь видный либерал, поругавшись со всеми в своей партии, переходил в консерваторы — и наоборот. И никого это не удивляло. А что? Вот у нас тоже коммунистический депутат Ковалев в один прекрасный день взял да и стал министром юстиции в правительстве злейшего врага коммунистов Ельцина. И, может быть, был бы министром до сих пор — если бы его не засняли на пленку в бане с голыми проститутками и солнцевскими авторитетами.

В общем, жизнь в Никарагуа была даже по-своему интересной. Когда на выборах побеждали либералы — они переносили столицу в Леон, а когда консерваторы — в Гранаду. Денег-то, денег сколько на это уходило! Правительственные служащие таскались из города в город. Одни за собой возили семьи, другие заводили по семье в каждой из столиц. А поскольку Никарагуа — страна католическая и полигамия в ней, мягко говоря, не поощряется, без конца возникали скандалы, происходили умопомрачительные семейные сцены — со стрельбой, самоубийствами и подсыланием наёмных убийц к соперницам. Наёмные убийцы (как сегодня сказали бы — киллеры) стали уважаемыми и нужными членами общества, представителями солидной профессии. Священники, злоупотребляя тайной исповеди, в массовом порядке шантажировали правительственных чиновников и политиков — многоженцев. Остроту ситуации придавало то, что на каждого несчастного многоженца приходилось обычно по два священника-шантажиста — один из Леона, другой из Гранады. Понятно, что для того, чтобы от этих кровососов откупаться, всем чиновникам приходилось брать взятки. И даже не брать, а вымогать. А поскольку больше всего денег было у североамериканцев, то янки вскоре скупили на корню и поголовно всех — и либералов, и консерваторов.

А так как взятка всё-таки считалась уголовным преступлением, то в Никарагуа развилась такая национальная народная забава — уличить политического противника в коррупции. А потом, натурально, посадить. А как он сядет в тюрьму, к тюрьме, натурально, бежали с передачами сразу обе жены — и из Леона, и из Гранады. Тут начинался второй акт. Главное было застать обеих жен сразу. После этого возбуждалось дело о двоежёнстве — и бедному сидельцу впаривали второй срок...

Кончилось всё тем, что озверевшие либералы и консерваторы договорились о строительстве специальной новой столицы. На берегу красивейшего озера Манагуа заложили столицу с тем же названием, построили президентский дворец, министерства, здание парламента, разбили у озера чудные парки — и дружно переехали в столицу. А священники в Леоне и в Гранаде кусали с досады локти.

Когда никарагуанцы избирали в 1893 году себе в президенты генерала Селайю, они и не подозревали, что за генералом числится один недопустимый для латиноамериканского военного грех — любовь к чтению. Читал генерал, правда, в основном жизнеописания разных великих людей — полководцев и государственных деятелей, но и этого хватило, чтобы в его простую армейскую голову запали некоторые явно лишние идеи.

Придя к власти, Селайя стал проводить идеи в жизнь. Во-первых, установил режим личной власти (как Наполеон). Во-вторых, отделил церковь от государства (как Робеспьер). А затем, решив, что теперь ему все можно, ввел всеобщее избирательное право (ну то есть раньше, чем в России!), принялся строить железные дороги, учреждать разные стипендии для талантливых студентов, закупать книги для национальной библиотеки и тому подобное. А поскольку всё это требовало денег, то Селайе пришла в голову нелепая мысль заставить американские компании платить налоги. Янки к тому времени уже чувствовали себя в Никарагуа как дома — и даже лучше, чем дома. Самым богатым собственником в стране была «Юнайтед фрут компани», почему Никарагуа и звали, естественно, «банановой республикой».

Американцы, конечно, обиделись: что за дела, никогда не платили налогов, а тут — плати? Госсекретарь Нокс (тот самый, в честь которого назван знаменитый Форт-Нокс в штате Кентукки, где хранится золотой запас США) надавил на Селайю. Но Селайя был не лыком шит и связался с Англией и Японией, предложив им выгодно разместить капиталы в Никарагуа. А заодно Селайя занялся антиамериканской пропагандой — принялся растравлять незаживающую рану в сознании никарагуанцев, напоминая им об Уокере. А Билл Уокер — это просто красная тряпка, мулета для каждого никарагуанца. Этот Уокер, североамериканский авантюрист, в 1856 году с отрядом таких же, как он, уголовников, захватил в Никарагуа власть и провозгласил себя президентом. Уокер ввел в республике рабство и заявил, что будет добиваться присоединения страны к рабовладельческой Конфедерации южных штатов США. В качестве официального языка Уокер ввел английский и стал зазывать в Никарагуа из США всякий сброд, обещая приехавшим высокие должности, рабов, бесплатный земельный надел в двести пятьдесят акров, а тем, кто приедет с женой, — триста пятьдесят акров. И так бы, наверное, и сидел Уокер до конца жизни в президентском кресле к стыду всех никарагуанцев, если бы не решил вслед за Никарагуа покорить и другие центрально-американские республики. Получилось наоборот. Объединенные армии центральноамериканских государств Уокера разбили — и вернули пост президента Никарагуа никарагуанцу. Уокер еще дважды пытался захватить власть в Никарагуа, пока, наконец, не попался в 1860 году под горячую руку гондурасским военным — и те его, не долго думая, расстреляли. В общем, Уокер — это такой всеникарагуанский позор. Стоит никарагуанцу напомнить об Уокере — и никарагуанец начинает скрипеть зубами и искать глазами «эксплойтатора дель норте» (янки), чтобы перерезать тому глотку.

Понятное дело, американцы всего этого безобразия терпеть не могли. Консул Моффат быстренько подбил двух никарагуанских генералов — Хуана Эстраду и Эмилиано Чаморро — на «революцию» против Селайи. Оружие и продовольствие мятежникам привезли на кораблях «Юнайтед фрут компани» в никарагуанский атлантический порт Блуфилдс. Там же, на рейде Блуфилдса, появились два американских военных крейсера — «Дубук» и «Падука». 8 октября 1909 года «революция» началась. Времена тогда были незатейливые, и один из двух лидеров «революционеров», генерал Эстрада, с солдатской прямотой и ничего не стесняясь, так честно и рассказал корреспонденту «Нью-Йорк таймс»: да, восстание организовано по заказу американцев и на их деньги, фруктовые компании («Юнайтед фрут», «Стандард фрут» и другие) выделили на это дело миллион долларов, да торговый дом Джозефа Бирса — двести тысяч, да торговый дом Сэмюэла Вейла — сто пятьдесят тысяч...

Но возникла одна загвоздка. Селайя не захотел отдавать власть и стал сопротивляться. Началась гражданская война.

Если для никарагуанцев Билл Уокер был национальным позором, то для американцев, наоборот — это был пример для подражания. В Никарагуа кинулись из США толпы авантюристов. Все, естественно, поддерживали мятежников. И вот в ноябре 1909 года двух таких искателей приключений из США — Лео Гросса и Роя Кэннона — застукали при попытке взорвать на пограничной с Коста-Рикой реке Сан-Хуан пароход с никарагуанскими правительственными войсками. Американцев приговорили к расстрелу.

США в ответ разорвали с Никарагуа дипломатические отношения и пригрозили Селайе открытой интервенцией. 16 декабря Селайя ушел в отставку и уехал из страны. Так, всеми забытый, в полной нищете, он и умер в эмиграции в 1917 году. Но, впрочем, в 1930-м его останки были перевезены в Никарагуа и торжественно перезахоронены, а сам Селайя провозглашен «национальным героем».

Но война не кончилась. Национальная ассамблея (парламент) избрала временного президента — Хосе Мадриса, тоже из партии либералов. Мадрис, после нескольких месяцев упорных боев, разбил основные силы мятежников и окружил их. Вот тут-то американцы и совершили ошибку, которая через семьдесят лет аукнулась Сандинистской революцией: они высадили в Никарагуа морскую пехоту. Мадрис, понимая, что войну против США маленькой Никарагуа не выиграть, ушел в отставку. Мятежники победили.

27 августа 1910 года американская морская пехота вошла в Манагуа. Сразу же была сформирована временная хунта в составе Хуана Эстрады, Эмилиано Чаморро и представителя американской стороны — Адольфо Диаса, служащего североамериканской компании «Ла Лус и Лос Анхелес майнинг компани». Диас пользовался доверием самого госсекретаря США Нокса, поскольку Нокс был адвокатом той самой «Ла Лус». Первым делом эта троица сперла национальный валютный фонд, честно разделив его на троих.

Тут же для острастки расстреляли двести человек — из числа сторонников президента Селайи. Впоследствии выяснилось, что расстреливали не без разбора, а преимущественно тех, кто побогаче, — чтобы присвоить их имущество. Имущество это прибрал к рукам в основном генерал Эмилиано Чаморро. Таким нехитрым путем генерал закладывал основу могущества клана Чаморро — того самого, к которому относится и Виолетта Барриос де Чаморро — первый президент Никарагуа после сандинистов.

В октябре 1910 года в Манагуа приехал специальный представитель США Том Даусон. Даусон хунту разогнал, Эстраду назначил президентом, а Диаса — вице-президентом. На следующий год американцы намекнули Эстраде, что пора в отставку. Он понял, и президентом стал «совсем ручной» Адольфо Диас. Американцы успокоились — и вывели морскую пехоту из Никарагуа.

Тут же в стране вспыхнуло восстание. Восставшими командовал 33-летний адвокат Бенхамин Селедон. Диаса, как оказалось, ненавидели в стране так сильно, что даже его собственный министр обороны, Луис Мена, и тот перешел на сторону восставших.

Повстанцы подошли к столице. Испуганный Диас обратился за помощью к США. Американцы вновь послали в Никарагуа морскую пехоту. Три тысячи «маринерз» отбросили повстанцев от столицы к городу Масая (южнее Манагуа). Там отряды Селедона закрепились и оборонялись два месяца. Мена предал и разоружил свои части. Наконец, 4 октября 1912 года морская пехота США подавила последний очаг сопротивления. Бенхамин Селедон был расстрелян. Семьдесят лет спустя сандинисты провозгласят его «мучеником за свободу» и «национальным героем».

3 ноября, в условиях американской оккупации, Адольфо Диас был «переизбран» на пост президента на новый четырехлетний срок. После этого американцы вывели большую часть морской пехоты, оставив только «ограниченный воинский контингент» в Манагуа и несколько военных кораблей в никарагуанских портах. Над столичной цитаделью «Кампо де Марте» («Марсово поле»), где разместились американские «маринерз», был поднят звездно-полосатый флаг. Бедные никарагуанцы стали предметом осмеяния во всей Латинской Америке: только у них над столицей развевался флаг чужой страны.

В 1914 году США принудили никарагуанцев подписать «Договор Брайана — Чаморро». По этому договору Никарагуа предоставляла американцам «на вечные времена» и без уплаты налогов право на строительство и эксплуатацию на никарагуанской территории канала из Тихого океана в Атлантический (аналогичного Панамскому); США получали в аренду на девяносто девять лет острова Корн у Атлантического побережья Никарагуа, а заодно право создания базы ВМФ «в любом удобном для США месте на территории Республики Никарагуа». С никарагуанской стороны договор подписал Эмилиано Чаморро, который был в то время посланником в Вашингтоне. Даже в Сенате США этот договор называли «бандитским» и «издевательским». Можно себе представить, что думали сами никарагуанцы.

Эмилиано Чаморро заслужил «повышение». Американцы пообещали ему пост президента Никарагуа. В конце 1916 года как раз должны были состояться президентские выборы. Чаморро стал претендентом от консерваторов. Либералы выдвинули Хулиана Ириаса. Тот звезд с неба не хватал, но поскольку никаких позорных договоров он не подписывал, было ясно, что Чаморро на выборах не пройдет. Тогда посланник США в Манагуа Джефферсон и командующий расквартированной в Никарагуа американской морской пехотой адмирал Каперон вызывали Ириаса к себе и сообщили ему следующее: во-первых, США не потерпят на посту президента Никарагуа человека, который не признает «Договор Брайана — Чаморро»; во-вторых, президент Никарагуа должен будет согласовывать свою внешнюю и внутреннюю политику с Госдепартаментом США и, в-третьих, кандидат должен предоставить доказательства того, что с момента свержения Селайи он ни прямо, ни косвенно ни разу не выступил против интересов США. После этого бедные либералы решили в выборах не участвовать. Так Эмилиано Чаморро стал президентом Никарагуа.

Эмилиано Чаморро, как я уже писал, был сильно озабочен проблемой увеличения благосостояния себя и своих родственников. Он принялся назначать на прибыльные должности представителей «клана Чаморро», а сам огреб грандиозную взятку от американской компании «Браун бразерз» за предоставление компании исключительных прав на ведение бизнеса в Никарагуа. Никарагуанцы бесились, когда узнавали, что в американских газетах их страну называют «Республикой братьев Браун».

На следующих выборах Эмилиано Чаморро провел в президенты своего дядю — Диего Чаморро, а сам вернулся на пост посланника в Вашингтоне.

Диего Чаморро твердо следовал инструкциям племянника — и скоро все важнейшие и доходнейшие должности в стране были захвачены представителями «клана Чаморро». Начальником таможенной службы стал Дионисио Чаморро, советником президента по вопросам финансов — Агустин Чаморро, министром внутренних дел — Росендо Чаморро, председателем конгресса — Сальвадор Чаморро, комендантом крупнейшего порта Коринто — Леандро Чаморро, главой фракции консерваторов в Национальной ассамблее — Октавио Чаморро, комендантом главной военной крепости Никарагуа — Филаделито Чаморро, консулом в Новом Орлеане — Агустин Боланьес Чаморро, консулом в Сан-Франциско — Фернандо Чаморро, в Лондоне — Хоакин Чаморро... Можно написать еще три десятка имен, да места жалко.

Американцы, успокоившись, решили, что пора выводить морскую пехоту из Никарагуа. Взамен они создали в стране «национальную гвардию» (то есть что-то вроде нашего ОМОНа). Инструкторами и командирами в «национальной гвардии» были янки. Практически «национальная гвардия» подчинялась не столько президенту Никарагуа, сколько посланнику США в Манагуа.

Но в 1923 году президент Диего Чаморро возьми да и умри. Пришлось проводить выборы. Эмилиано Чаморро, конечно, выставил свою кандидатуру, но американцы понимали, что шансов у него нет — ненависть к «клану Чаморро» была всеобщей. Американцы подобрали в конкуренты Чаморро своих людей — Карлоса Солорсано, доверенное лицо Адольфо Диаса, и (на пост вице-президента) — Хуана Баутисту Сакасу. Сакаса полжизни прожил в США и даже говорил по-английски лучше, чем по-испански.

Конечно, Солорсано и Сакаса победили — и с января 1925-го стали президентом и вице-президентом. Американцы, надеясь на «национальную гвардию», вывели в августе 1925 года морскую пехоту из Никарагуа.

Солорсано и Сакаса (особенно Сакаса) стали потихоньку «чистить» аппарат от представителей «клана Чаморро» — в конце концов, у них у самих были родственники, да и на предвыборных митингах они обещали, что уберут с теплых местечек «этих пиявок Чаморро».

Такого безобразия Эмилиано Чаморро не стерпел. 25 октября 1925 года он поднял мятеж. Американцы посоветовали Солорсано договориться с Чаморро. Тот внял совету. Эмилиано Чаморро назначили главнокомандующим вооруженными силами Никарагуа, его родственникам вернули отнятые у них теплые места, из конгресса выгнали восемнадцать депутатов-либералов, которых заменили представителями «клана Чаморро». Сакаса, на которого у Чаморро был особый зуб, бежал в Мексику — и конгресс принудили объявить Сакасу вне закона. Фактически Эмилиано Чаморро стал диктатором страны. А в январе 1926 года ему надоело быть только главнокомандующим — и он сместил Солорсано и сел в президентское кресло.

Себе на голову Чаморро решил разобраться со всеми, кто чем-то навредил «клану» при Солорсано — Сакасе. Начались аресты и расправы. Никарагуанцы побежали во все соседние страны. Оставшиеся бессонными ночами вспоминали, можно ли их обвинить в нелояльности к «клану Чаморро». Некоторые не стали дожидаться худшего. Генерал Хосе Мария Монкада поднял восстание в порту Блуфилдс. Американцы поняли, что пора вмешиваться. 7 мая 1926 года американцы в третий раз высадили в Никарагуа морскую пехоту. Восстание Монкады было подавлено, генерал бежал в Мексику. Там он встретился с беглым вице-президентом Сакасой и убедил его, что надо свергать Чаморро. Сакаса согласился и назначил Монкаду «главнокомандующим армией Никарагуа в изгнании». 6 августа генерал Луис Бельтран Сандоваль поднял восстание против Чаморро, но американцы разбили и его. Через десять дней генерал Монкада с отрядом «армии Никарагуа в изгнании» высадился на атлантическом побережье страны и после ожесточенных боев занял город Пуэрто-Кабесас. Началась гражданская война.

Американцы были очень недовольны. «Юнайтед фрут» рассчитывала собрать рекордный урожай — а тут по плантациям мечутся вооруженные до зубов никарагуанцы, палят друг в друга, сжигают постройки. В общем, США посоветовали Чаморро вступить с повстанцами в переговоры. Переговоры состоялись на борту американского крейсера «Денвер». После переговоров Чаморро подал в отставку.

Однако американцы перестраховались. Без всяких выборов они назначают верного Адольфо Диаса президентом Никарагуа. Никарагуанских конгрессменов буквально сгоняют на чрезвычайную сессию — и те под дулами винтовок провозглашают Диаса «законным» президентом.

Сакаса, может быть, и согласился бы с этим решением, но от него уже мало что зависело. В разных районах страны начались вооруженные выступления против Диаса, и противники нового «президента» провозгласили законным президентом страны Сакасу, а временной столицей — Пуэрто-Кабесас. Правительственные войска и американская морская пехота не могли справиться с повстанцами. Тогда американцы начали переговоры с генералом Монкадой (которого Сакаса назначил министром обороны в своем правительстве), блокировали Пуэрто-Кабесас с моря и высадили десант в порту Коринто на тихоокеанском побережье Никарагуа. В январе 1927 года в Никарагуа было введено пять тысяч американских солдат, побережье блокировали шестнадцать военных кораблей США. В Вашингтоне торопились, поскольку одна международная неприятность уже произошла — правительство Сакасы было официально признано Мексикой.

Адольфо Диас призвал США «взять на себя защиту Никарагуа на ближайшие сто лет». 23 февраля 1927 года важнейшая крепость столицы — «Ла Лома» («Холм») была передана американцам. Над крепостью взвился флаг США. Англичане, которые давно соревновались с американцами за влияние в Никарагуа, не удержались и направили правительствам Никарагуа и США официальный запрос: надо ли все это понимать как присоединение Никарагуа к Соединенным Штатам? Пришлось над «Ла Ломой» спустить американский флаг и вновь поднять никарагуанский. Но Англия на этом не успокоилась и послала в порт Коринто военный корабль — «для защиты интересов британских подданных в Никарагуа». Чуть позже к Англии присоединились Италия и Бельгия. Американцы поняли, что Сакасу и Монкаду нужно срочно уговорить или купить, пока те не получили помощь, скажем, от англичан.

Для этой цели в Никарагуа отправили личного друга президента Теодора Рузвельта — полковника Генри Стимсона. Стимсон принялся обхаживать Сакасу и Монкаду. Довольно быстро он понял, что реальная вооруженная сила — в руках генерала Монкады, и стал обрабатывать в первую очередь его. Монкада никаких твердых политических взглядов не имел, он побывал и в партии либералов, и в партии консерваторов, любил шикарно пожить, частенько бывал изрядно пьян и считал себя неотразимым мужчиной. Но поскольку генералу было уже пятьдесят пять лет, был он изрядно потаскан и обычно нетрезв, то в отношениях с женским полом у этого жуира стали нарастать трудности. Генерала «повело» на малолеток. Одних он запугивал, других — задабривал подарками. Подарки требовали денег.

В общем, в начале мая 1927 года полковник Стимсон уговорил-таки Монкаду. Монкада получил изрядную мзду и обещание, что американцы сделают его следующим после Диаса президентом Никарагуа (американцы это обещание сдержали), в правительство Диаса ввели шесть человек Монкады. Монкада договорился, что его солдаты сдадут оружие войскам США и каждый получит за винтовку новый костюм и десять долларов.

12 мая 1927 года силы Монкады капитулировали. Но тут произошло нечто неожиданное. Один генерал отказался сложить оружие. Именно этот генерал носил фамилию Сандино.

2. Сандино.

Полностью этого человека звали Аугусто Сесар Сандино Кальдерон. Папа у него был, видимо, с претензиями — раз назвал сына, как римского императора — Цезарем Августом. У папы — Грегорио Сандино — была небольшая кофейная плантация. Денег у семьи хватало, чтобы маленький Аугусто посещал школу, но после школы приходилось подрабатывать на ферме. Родился Аугусто то ли в 1895, то ли в 1893 году — то есть как раз тогда, когда к власти пришел Селайя. Времена были относительно стабильные — и Аугусто даже проучился несколько лет в гимназии в городе Гранада. Но окончить гимназию не пришлось: отец женился во второй раз, пошли дети — Сократес, Асунсьон, Зоила — всю эту кучу малышей надо было кормить.

Аугусто Сесар Сандино — хоть он позже и прославился как непобедимый генерал — никогда не был профессиональным военным. Не было у него военного образования, и даже среднее было неполным. Правда, он жадно, запоем читал — но это уже другое.

Впервые о Сандино услышали, когда он организовал у себя дома, в городке Никиноомо (департамент Масая), торгово-потребительский кооператив. Это было время владычества «клана Чаморро», крестьяне массами разорялись — и кооператив помог таким же малоземельным семьям Никиноомо, как семья Сандино, устоять на ногах. Но оказалось, что кооператив мешал перекупщикам — торговцам из Гранады, связанным с «кланом Чаморро». К тому же, это был «дурной пример». В Никиноомо прислали генерала Монкаду (да-да, того самого) — и генерал разогнал кооператив. Так впервые встретились Монкада и Сандино.

Но Монкада в те годы уже мечтал стать президентом. Он вербовал, где мог, сторонников, искал (покупал) союзников. Сандино, чье имя уже пользовалось популярностью во всем департаменте, обратил на себя внимание Монкады. Тот пригласил Сандино на вечеринку, где под песни и гитары, за столом, уставленным бутылками со знаменитым никарагуанским ликером «касуса», предложил Сандино «забыть все плохое» и начать работать на него, Монкаду.

Сандино был мрачен. Тогда Монкада приволок откуда-то перепуганную тринадцатилетнюю девчонку и с пафосом возгласил:

— Эту красавицу, эту жемчужину, эту соперницу богинь я приготовил для себя. Но я хочу, чтобы мы стали друзьями навеки, чтобы ты проводил мою политику в департаменте Масая — и потому я с радостью отдаю ее тебе! Бери, она твоя!

Публика разразилась аплодисментами. Девчушка заревела.

Дальше произошла знаменитая сцена. Молодой Сандино вытащил у генерала Монкады из-за пояса пистолет и закричал:

— Ну ты, старый развратник! Эта девочка — символ нашей страны, Никарагуа! И не ты, и никто другой над ней не надругается!

Сандино схватил девушку за руку и, держа генерала под прицелом, отвел к своей лошади. Затем выкинул пистолет (чтобы не обвинили в хищении армейского имущества) и ускакал с девушкой в ближайший женский монастырь. Генерал Монкада был так потрясен, что даже не снарядил погоню.

Сандино подумал, что теперь ему надо держаться подальше от Монкады. Думал он правильно: однажды в баре наемный убийца попытался застрелить его. Сандино спасла случайность. После этого он поклялся не брать в рот ни капли спиртного.

Он отправился бродить по стране, поменял много профессий, а в 1923-м уехал в соседний Гондурас. Там, в порту Ла Сейба Сандино познакомился и подружился с Густаво Алеманом Боланьосом — лучшим прозаиком Никарагуа, политэмигрантом. Из Гондураса Сандино переехал в Гватемалу, где недолго проработал механиком в мастерских «Юнайтед фрут». Затем перебрался в Мексику, где устроился на работу в американскую нефтяную компанию «Уастека». В Мексике Сандино познакомился с другими эмигрантами из Центральной Америки — в том числе настроенными довольно радикально.

Жизнь в Мексике сильно отличалась от жизни в крошечных центрально-американских республиках. В 1917 году в Мексике завершилась революция, крестьяне получили землю, у власти стояло довольно-таки прогрессивное правительство. Страна быстро развивалась экономически. Политическая жизнь била ключом. За полтора года, что Сандино провел в Мексике, там успел вспыхнуть и был подавлен реакционный мятеж, власти поссорились с католической церковью и приняли «нефтяной закон», ударивший по североамериканским нефтяным компаниям. В стране активно действовали профсоюзы (Сандино тут же вступил в профсоюз и стал его активистом) и в немалом количестве водились совершенно экзотические личности, которых в Никарагуа нельзя было сыскать днём с огнем — социалисты, коммунисты и анархо-синдикалисты. Сандино часами просиживал в профсоюзной библиотеке, читал книги, журналы и газеты. Там Сандино узнал много интересного. Например, что непобедимая вроде бы американская армия так и не смогла справиться во время Мексиканской революции с партизанскими отрядами Панчо Вильи. А также что «социалист», «анархист» и «коммунист» — это не ругательства, вроде слова «богохульник», а наименования членов разных партий, приверженцев различных политических течений.

В мае 1926 года, услышав о восстании против Чаморро в Никарагуа, Сандино возвращается на родину. То, что он обнаруживает дома, его потрясает. Работу найти нигде никакую нельзя. Люди в тропической стране умирают от голода. Наконец Сандино завербовывается на золотые прииски Сан-Альбино (на границе с Гондурасом), принадлежащие американской фирме. У Сан-Альбино — зловещая слава: условия труда и жизни там адские, люди мрут как мухи.

Сандино подговаривает рабочих поднять восстание. «Иначе мы все здесь подохнем», — повторяет он как заклинание. Это веский аргумент. Но нужно оружие. Одного из рабочих, Антонио Марина, посылают через границу, в Гондурас, с уже добытым золотом. Гондурасская пограничная стража известна продажностью, хотя никто еще не слышал, чтобы она продавала собственное оружие. Но вскоре Марин возвращается и привозит пятнадцать винтовок и несколько сот патронов. Сандино, тем временем, обучил товарищей искусству изготовления ручных гранат из кожаных мешков и динамита, которым пользуются на прииске.

19 октября 1926 года Сандино поднимает восстание. Рабочие взрывают прииск и уходят в горы. 2 ноября отряд из тридцати человек принимает первый бой с правительственными войсками. Солдат было двести. Партизаны отступают, но все остаются живы.

Сандино основывает в горах департамента Новая Сеговия партизанскую базу и называет ее «Эль Чипоте» (на местном диалекте это значит «Сильный удар»). Сандино отправляется на каноэ с шестью помощниками в Пуэрто-Кабесас — к Сакасе, за оружием и инструкциями.

Но Сакаса отфутболивает Сандино к генералу Монкаде, своему «министру обороны». Монкада, конечно, не забыл, кто такой Сандино, и оружия не дал.

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Как раз американцы блокировали Пуэрто-Кабесас с моря и потребовали от Сакасы «очистить город». Сакаса и его люди пустились в бега — и много чего бросили по дороге. В том числе и оружие. Сандино нагрузил подобранным оружием (сорок винтовок и семь тысяч патронов) каноэ и на веслах повез груз в Новую Сеговию.

Поглядев на Сакасу и Монкаду, Сандино разочаровался в вождях античаморровского восстания, либералах. Позже он вспоминал: «Консерваторы и либералы — одинаковые прохвосты, трусы и предатели, не способные руководить мужественным народом... Именно тогда я понял, что у нашего народа нет достойных его руководителей и что нужны новые люди».

Вскоре отряд Сандино вырос до трехсот человек, затем — до восьмисот, причем из пехотинцев они стали кавалеристами. После целой серии успешных боев с американской морской пехотой имя Сандино становится популярным среди повстанцев.

В апреле 1927 года правительственные войска и «маринерз» окружили отряд генерала Монкады. Тот обратился за помощью к Сандино. «Если вы срочно не поддержите армию, то именно вы будете нести ответственность за катастрофу», — написал Монкада. Сандино со своими восьмьюстами всадниками прорвал окружение и отбросил противника. Монкада на радостях произвел Сандино в генералы.

Но следующим шагом Монкады было издание приказа, ограничивавшего численность отдельных войсковых групп тремястами бойцами и запрещавшего переход из одной части в другую. У Сандино было восемьсот бойцов — и почти каждый день к нему приходили новые, в том числе из других повстанческий отрядов: Сандино становился легендой.

Однако все бойцы Сандино отказались переходить под чье-либо еще командование. С этого момента они стали именовать себя «сандинистами», подчеркивая тем самым, что они отличаются от других повстанцев-либералов.

Тогда Монкада отдал приказ отряду Сандино расквартироваться в городе Боако и ждать там прибытия штаба Монкады. Коварство замысла было в том, что Боако, вопреки тому, что сообщил сандинистам Монкада, вовсе не был занят повстанцами, а контролировался правительственными войсками. Монкада надеялся, что ничего не подозревавшие сандинисты попадут под огонь правительственных войск — и будут уничтожены. Но Сандино в ловушку не попал, он закрепился у города, рассредоточил свои силы и, действительно, стал ждать Монкаду.

А Монкада тем временем сговорился с американцами и капитулировал. Сандино, как мы помним, отказался сложить оружие. Монкада попытался его уговорить. Между Сандино и Монкадой произошел исторический разговор:

— Кто вас сделал генералом? — спросил Монкада.

— Назначили — вы. А сделали — мои товарищи по борьбе, сеньор. Так что я своим званием не обязан ни оккупантам, ни предателям!

В день капитуляции либералов Сандино выпустил воззвание («циркуляр») ко всем местным властям всех департаментов Никарагуа. Рассказав о предательстве Монкады за шаг до победы («Либеральная армия насчитывала семь тысяч хорошо вооруженных бойцов, а правительственная — немногим более тысячи человек, думавших уже не о борьбе, а о дезертирстве»), Сандино завершил воззвание такими словами: «Я не сложу оружие, даже если это сделают все. Лучше я погибну с теми немногими, кто остался со мной. Лучше умереть в борьбе, чем жить в рабстве».

Сандинисты подняли черно-красное знамя. Эти цвета значили: «Свободная родина или смерть!». Через тридцать лет, на Кубе, Фидель Кастро выберет то же знамя.

Так началась эта беспримерная история — успешная война небольшого отряда партизан против собственного правительства и 12-тысячного корпуса американской армии одновременно.

3. Генерал свободных людей.

Внешность у Сандино была самая незавидная. Был он маленький, худенький, с некрасивым лицом метиса — как у большинства крестьян Никарагуа, в жилах Сандино текла преимущественно индейская кровь. Аристократические роды Латинской Америки любят подчеркивать свое расовое превосходство над простолюдинами — вот, мол, посмотрите на мое лицо: ничего индейского, чисто европейский профиль. Европейская внешность — это гарантия древности рода, гарантия того, что перед вами — не выскочка, не внезапно разбогатевший каким-то сомнительным способом нувориш.

Сандино, напротив, гордился своей внешностью и своим происхождением. «Я никарагуанец и горжусь тем, что в моих жилах течет кровь американских индейцев», — писал он в 1927 году в «Политическом манифесте». В том же «Манифесте» были еще более удивительные и смелые для тогдашней Никарагуа строки: «Я городской рабочий, ремесленник, но мои стремления общенациональны, мой идеал — обладать правом на свободу и правом требовать справедливости, даже если для завоевания этого потребуется пролить и свою и чужую кровь. Олигархия, эти гуси из грязной лужи, скажут, что я плебей. И пусть. Я горжусь тем, что вышел из среды угнетенных, ведь именно они — душа и честь нашего народа».

Сандино начал свою войну в очень неблагоприятной ситуации. Его силы были распылены. С самим Сандино было сто человек (и только шестьдесят винтовок), еще сто человек, с которыми он мог легко связаться, были сосредоточены в городе Эстели. Остальные сандинисты оказались отсечены от него частями Монкады, Диаса и американской морской пехотой.　

Поэтому сначала ни новое правительство, ни американцы не восприняли Сандино всерьез. Они послали четыреста «маринерз» и двести национальных гвардейцев для того, чтобы принудить Сандино сдаться. Экспедицией руководил капитан морской пехоты США Хатфилд.

Хатфилд прибыл со своим отрядом в город Окоталь и направил оттуда Сандино ультиматум с требованием в сорок восемь часов сложить оружие. Он предполагал, что Сандино попытается бежать из страны, и потому предупредил: в этом случае за голову Сандино будет назначена награда и он никогда не сможет вернуться в Никарагуа.

Сандино, однако, не собирался бежать. Со своими стами бойцами и шестидесятью винтовками он решил штурмовать Окоталь. Утром 16 июля отряд Сандино подошел к городу и атаковал его. Бой длился пятнадцать часов. Сандино взял Окоталь.

Американцы в Манагуа были так взбешены поражением, что послали самолеты разбомбить Окоталь. Американская авиация атаковала город и устроила настоящую охоту за крестьянами на окрестных полях. Триста мирных жителей — в основном женщин и детей — было убито и еще сто человек ранено. Уцелевшие мужчины Окоталя вступили в отряд Сандино: мстить «гринго».

Естественно, бомбардировка Окоталя не прибавила американцам популярности. Наоборот — все больше и больше людей приходило к Сандино: он был единственным, кто сражался с «гринго».

В Латинской Америке, где обиды помнят долго, не забыли расправу над Окоталем до сих пор. И никогда не забывали. Тридцать лет спустя аргентинец Грегорио Сельсер в книге «Маленькая сумасшедшая армия» написал: «Один из самых первых случаев применения военной авиации против мирных жителей был в Никарагуа — за восемь лет до того, как Муссолини стал практиковаться в стрельбе с воздуха по беззащитным абиссинцам, и за десять лет до того, как летчики гитлеровской эскадрильи «Кондор» превратили в развалины Гернику».

Так, отчаянной атакой 16 июля 1927 года начал Сандино свою семилетнюю войну с 8-тысячным корпусом правительственной армии и «национальной гвардии» и 12-тысячным корпусом американской морской пехоты. У американцев к тому же было на вооружении тридцать самолетов — по тем временам это была огромная сила: во всем мире насчитывалось не более шестисот боевых самолетов.

Сандино быстро понял, что успешно воевать по канонам «большой войны» он не сможет, — американцы и сильнее, и лучше обучены правилам ведения позиционной войны. Сандино попробовал свои силы в позиционной войне в бою у Лас-Флорес. Там сандинистам пришлось отступить, потеряв шестьдесят человек. Это было самое крупное поражения Сандино за все семь лет боев.

Тогда Сандино сознательно перешел к тактике крестьянской сельской войны — то есть к герилье (партизанской войне). Обнаружив, что Сандино не хочет воевать «по правилам», американцы расстроились: тактике противопартизанских действий они в те времена еще не были обучены. Тогда они провозгласили (устами госсекретаря США Келлога) Сандино «бандитом», а его отряд — «шайкой разбойников». По требованию «гринго», архиепископ Манагуа Лосано-и-Ортега и епископ Гранады Рейес-и-Вальядарес объявили с амвонов об отлучении от церкви Сандино, сандинистов и всех, кто к ним присоединится. Последствия были прямо противоположны тем, на которые рассчитывали янки: тысячи людей, прежде ничего не знавших о Сандино, узнали о его существовании.

В сентябре 1927 года Сандино объявил о создании Армии защитников национальной независимости Никарагуа — со своими знаменем, девизом, печатью, гимном, воинскими званиями и Уставом.

В этом Уставе специально подчеркивалось, что целью Армии является изгнание янки, восстановление полного суверенитета Никарагуа и избрание законного, независимого от США правительства. Командование Армией осуществляет Главный штаб, все бойцы Армии — добровольцы и не получают никакого жалованья, им «запрещается наносить ущерб мирным крестьянам, но разрешается облагать принудительными налогами местных и иностранных капиталистов». Командирам Армии защитников национальной независимости Никарагуа строжайше запрещалось вступать в тайные переговоры с противником. Этот Устав подписало около тысячи бойцов — так выросла армия Сандино.

Сандино разделил Армию на колонны численностью от пятидесяти до нескольких сот бойцов. У каждой колонны было свое задание и свой оперативный район. Сандино разделил территорию, фактически контролируемую его армией, на четыре зоны, в каждой из которых были сформированы органы революционной власти. Все вместе контролируемые партизанами районы назывались «Лас-Сеговиас», то есть «Сеговии». Власти были вынуждены объявить на осадном положении зону деятельности партизан: департаменты Новая Сеговия, Эстели, Хинотега и Матагальпа, а также часть провинций Селайя и Кабо-Грасиас-а-Дьос. Это было ни много ни мало, как четверть всей территории Никарагуа. К декабрю 1932 года сандинисты контролировали уже свыше половины территории страны.

Сандино и его Армия быстро превратились в живую легенду. Неоднократно распространявшиеся правительством и янки сообщения о гибели Сандино и разгроме его «банд» каждый раз оказывались вымыслом. Однажды такое сообщение о гибели Сандино было даже спровоцировано самим Сандино: в начале 1928 года, когда американцы развернули крупное наступление на партизанскую базу «Эль Чипоте», окружили там штаб Сандино и принялись ежедневно бомбить базу, Сандино распространил слух о своей смерти и инсценировал собственные похороны. Американцы приостановили наступление на суше и принялись безостановочно атаковать базу с воздуха — они полагали, что сандинисты, деморализованные гибелью своего вождя и беспрерывными авианалетами, скоро сами сдадутся.

А Сандино тем временем оставив на позициях чучела, вывел своих людей через джунгли из «Эль Чипоте». Когда «гринго» ворвались в «Эль Чипоте», они обнаружили, что база пуста. Через несколько дней им пришлось срочно эвакуироваться с базы — пришло сообщение, что Сандино захватил город Сан-Рафаэль-дель-Норте. Но когда «маринерз» ворвались в Сан-Рафаэль, сандинистов там уже не было: они оставались в городе ровно столько времени, сколько было нужно для того, чтобы захватить и вывезти оружие из местного арсенала.

Вообще, Сандино постоянно ставил «гринго» в тупик. Американцы, например, хорошо знали, что в тропических джунглях ночью воевать невозможно — тьма кромешная, никакие опознавательные знаки не видны, а если стрелять на глазок, по вспышкам выстрелов — наверняка перебьешь кучу своих.

Однако Сандино благополучно разгромил посреди ночи лагерь «маринерз» на реке Коко, не оставив на месте боя ни одного убитого партизана. Американцам не пришло в голову, что Сандино приказал своим людям перед боем раздеться догола и выкупаться в реке. Света звезд и вспышек выстрелов вполне хватило для того, чтобы голые блестящие партизаны уверенно различали друг друга в бою. Так, без потерь, небольшой отряд голых сандинистов, вооруженных одними мачете и пистолетами, полностью уничтожил втрое превосходящее их по численности подразделение морских пехотинцев, захватил ружья, патроны, пулеметы, гранаты и карту с планом антипартизанских операций.

Вскоре в армию Сандино стали приходить не только никарагуанцы, но и другие латиноамериканцы. Чем шире распространялась слава Сандино — тем больше находилось в Латинской Америке людей, которые приходили к мысли, что погибнуть в горах чужой страны, сражаясь с «гринго» за ее свободу, куда достойнее, чем прозябать у себя на родине. Многие из таких людей скоро выбились в командиры в армии Сандино.

Колумбиец Рубен Ардилья Гомес вместо того, чтобы поступить у себя дома в Боготе в университет, уехал в восемнадцать лет в Никарагуа — к Сандино. Самое интересное, что он ни от кого своих планов дома не скрывал. Мать Рубена, прощаясь с сыном, обливалась слезами, но затею благословила: «Поезжай. Отомсти «гринго» за нас». «За нас» — это значило: за колумбийцев. «Гринго» к тому времени устроили целых семь интервенций в Колумбию и даже организовали сепаратистский мятеж на севере страны, оттяпав от Колумбии департамент Панама — Колумбия не давала разрешения на аренду земли под канал, а карманное государство Панама было сразу на все согласно. У сандинистов Рубен Ардилья дослужился до лейтенанта и стал адъютантом Сандино.

Из Доминиканской Республики приехал негр Грегорио Урбано Хильберт. К тому времени он уже был знаменит на родине: в 1917 году Грегорио организовал сопротивление высадке американской морской пехоты в порту Сан-Педро-де-Мекорис недалеко от столицы. После оккупации острова янки Хильберт ушел в горы, но был в конце концов арестован и приговорен к смерти. Президент США Вудро Вильсон заменил смертный приговор пожизненным заключением. Имя Хильберта стало символом сопротивления оккупации, по всей Доминиканской Республике развернулось движение за его освобождение. Кончилось тем, что американцы плюнули — и в октябре 1922 года выпустили Грегорио на свободу. Он вынужден был уехать с родного острова на Кубу — и вернулся домой только после эвакуации американских войск, в 1926 году. Хильберт начинает издавать оппозиционную газету — и вскоре попадает за это в тюрьму. Правительству Орасио Васкеса, большого друга США, вообще не нравился этот оппозиционер Хильберт. А Хильберту не нравилось правительство Васкеса, занимавшееся преимущественно разворовыванием национальной казны. Завершилось противостояние тем, что однажды Хильберт предпринял вооруженную попытку освободить из тюрьмы своего друга Хулио Арсено, также известного оппозиционера. Попытка не удалась, в перестрелке с солдатами Хильберт был ранен. Он ушёл в подполье, отлеживался, лечил раны. За это время до Доминиканской Республики дошли сведения о партизанской борьбе в Никарагуа. Выздоровев, Грегорио Урбано Хильберт отправился к Сандино. В повстанческой армии он дослужился до капитана, стал одним из ближайших помощников Сандино.

Из Гватемалы к Сандино пробрался Мануэль Мариа Хирон Руано. Это был высокообразованный и талантливый человек. Американский корреспондент Карлтон Билс, побывавший в лагере сандинистов, писал потом с удивлением: «Хирон разбирается в литературе, искусстве и международных отношениях куда лучше, чем командующий вооруженными силами США в Никарагуа генерал Феланд». Очень быстро Хирон дослужился в повстанческой армии до генерала и возглавил Главный штаб армии Сандино. Смерть Хирона была трагической случайностью: он заразился в джунглях амебиазом. Измученного амебными дизентерией и гепатитом генерала партизаны решили переправить в Гондурас — для лечения. На границе Хирон был схвачен американскими солдатами и расстрелян.

Из Гондураса пришел к Сандино индеец Хуан Пабло Умансор. Высокий, худой, молчаливый человек с грустными глазами, он умел передвигаться совершенно бесшумно и незаметно появляться и исчезать — в том числе и в тылу врага. О нечеловеческой смелости Умансора среди партизан ходили легенды. Этот индеец тоже станет генералом армии Сандино — и погибнет вместе со своим командиром.

А вот не менее интересный случай — Густаво Мачадо из Венесуэлы. Родился в очень богатой семье, получил прекрасное образование в Сорбонне. Еще до Сорбонны Густаво прославился как лидер и организатор студентов, гимназистов и школьников. Власти заметили и оценили таланты Густаво: пятнадцатилетнего паренька посадили в тюрьму и выпустили только через год. Тюрьма малолетнего Густаво не исправила — и спустя четыре года он примет активное участие в вооруженном восстании против диктатора Хуана Висенте Гомеса, американского ставленика. Восстание будет подавлено, Мачадо эмигрирует в Европу (вот так и попадают в Сорбонну!), потом приедет на Кубу, вступит там в подполье в компартию. К Сандино он приедет продолжать свою давнюю войну с «гринго» — не получилось в 1919-м в Венесуэле, получится в Никарагуа. Мачадо ждет большое будущее: на родине он побывает и парламентарием, и политзаключенным, а в 1958-м даже возглавит Компартию Венесуэлы.

Ещё один пример — сальвадорец Хосе Аугусто Фарабундо Марти. Выходец из богатой помещичьей семьи, получил юридическое образование в Университете Сан-Сальвадора. Лидер студенческого движения. Полученную по наследству землю раздал бесплатно батракам и арендаторам. Еще в университете Аугусто стал марксистом — и потом, когда он в повстанческой армии дорастет до должности личного секретаря Сандино, Фарабундо Марти попытается «совратить» в марксизм и Сандино. Споры у них были долгими и отчаянными. Судя по всему, многие из разговоров с Фарабундо Марти у Сандино в голове застряло. Но от принципа беспартийности своего движения Сандино отказаться не захотел. Не захотел он отказаться и от идеи «правительства национального примирения» после изгнания из Никарагуа янки. Кончилось все тем, что генерал и секретарь поссорились. «Из-за своей политической близорукости ты погубишь и себя, и свою революцию!» — с горечью выкрикнул один Аугусто другому — и уехал к себе в Сальвадор.

В Сальвадоре Фарабундо Марти ни мало ни много создал Коммунистическую партию — и партия как-то сразу и успешно пошла в гору. Даже на президентских выборах в 1931 году победил поддерживавшийся коммунистами кандидат Артуро Араухо. Но в декабре 1931 года в стране произошел переворот и к власти пришел диктатор Эрнандес Мартинес, поклонник Гитлера и Муссолини. Фарабундо Марти арестовали. Он объявил голодовку, голодал двадцать один день — и все эти дни диктатуре приходилось разгонять в столице массовые демонстрации в его защиту. Наконец, диктатор Мартинес не выдержал — и освободил Фарабундо Марти из тюрьмы. Но тут же выслал из страны. А уже в январе 1932 года в Сальвадоре началось восстание против диктатуры, подготовленное коммунистами — и Фарабундо Марти нелегально вернулся на родину. Это было первое в Латинской Америке коммунистическое восстание. Повстанцы подошли к столице — и тогда диктатор Мартинес обратился за военной поддержкой к США, Канаде и Великобритании. Те откликнулись — и восстание было потоплено в крови. Двадцать тысяч человек было расстреляно. Среди них — и Фарабундо Марти. Но когда в конце 70-х в Сальвадоре началась партизанская война, крупнейшая организация герильерос взяла себе название Народные силы освобождения имени Фарабундо Марти. А когда в 1980-м все партизанские армии Сальвадора объединились, они приняли название Фронт национального освобождения имени Фарабундо Марти...

Вообще, армия Сандино состояла, конечно, из людей неординарных. Ординарные в такую самоубийственную затею лезть боялись.

Армию Сандино называли иногда «армией детей». У Сандино было очень много бойцов-подростков. Взрослые усталые крестьяне сплошь и рядом хоть и сочувствовали Сандино, но воевать не стремились — семью надо кормить, да и вообще «плетью обуха не перешибешь». А двенадцати-четырнадцатилетние мальчишки семьями еще не обзавелись, да и насчет плети и обуха они не были так уверены.

Первым таким бойцом был индейский мальчуган всего лишь девяти лет от роду. Несколько недель по тропам, видным только индейцам, шёл он сквозь джунгли в лагерь Сандино. Принес продукты партизанам и потребовал ружье и пули, «чтобы убивать бандитов». Сандино называл его «чико-омбре» (мальчик-мужчина). Этот Чико-омбре участвовал в тридцати шести боях, выучился у партизан грамоте, стал всеобщим любимцем.

Таких «чико-омбре» было много. Лучшим снайпером у сандинистов был двенадцатилетний Хосе Кастильо. Сначала он был разведчиком, но в бою у Тельпанека был ранен в ногу и охромел. Тогда Хосе стал снайпером.

Подростки приходили даже из-за границы. Прославившийся храбростью «чико-омбре» Хуан Альберто Родригес пробрался к Сандино из Гондураса. Ему тогда было 12 лет. Сандино пытался отправить мальчишку домой, но ничего не вышло. Тот сам раздобыл себе оружие, убив морского пехотинца — и доказал таким образом своё право быть партизаном.

Еще армию Сандино звали «армией поэтов». Любимым занятием сандинистов было соревнование в чтении стихов Рубена Дарио. Дарио — это гений, гордость маленькой Никарагуа. Рубен Дарио был великий новатор, в начале XX века он изменил лицо не только никарагуанской, не только латиноамериканской, но вообще всей испаноязычной поэзии. Пабло Неруда писал: «Без Дарио латиноамериканцы вообще не умели бы говорить».

Сандино любил стихи Дарио до безумия — и считал, что должен всех ознакомить с ними. Когда герильерос занимали селение или город, обязательным элементом пропаганды было чтение стихов Рубена Дарио.

Особенно любили сандинисты, понятно, те стихи Дарио, которые были официально запрещены, — за «подрывную направленность». Например, «Рузвельту»:

Можно представить себе, с каким злорадным удовольствием декламировали сандинисты финальные строки этого стихотворения:

У сандинистов были «лучшие чтецы» такого-то стихотворения и «лучшие чтецы» такого-то. Выходил один — и читал стихотворение Дарио, посвященное Хуану Рамону Хименесу с такими вот горькими строками:

Потом выходил другой партизан — и читал пламенное стихотворение «Лев»:

Впрочем, сам Сандино больше всего любил декламировать «Литанию Господу нашему Дон-Кихоту»:

Похоже, Сандино чувствовал какое-то внутреннее родство между собой и Дон-Кихотом. Это замечали и другие. Американец Леджен Камминс, когда захочет уязвить в своей книге об интервенции США в Никарагуа лидера сандинистов, назовёт его «Дон-Кихотом на осле». А спустя сорок лет тот же образ — образ Дон-Кихота — придет на ум Че Геваре, когда он, оправляясь в свою последнюю герилью в Боливию, напишет в прощальном письме: «Мои ноги уже чувствуют бока Росинанта...»

Не сумев разгромить и тем более «поймать» Сандино, оккупанты стали делать одну ошибку за другой. Отчаявшийся посланник США в Манагуа Эберхард даже предложил Вашингтону официально объявить сандинистам войну — после этого можно было ввести в Никарагуа хоть сто, хоть двести тысяч солдат. Госдепартамент обдумал это предложение и ответил: объявлять Сандино войну нельзя, потому что это означает признание сандинистов воюющей стороной, а не «бандитами».

Американцы перешли к тактике «выжженной земли» в партизанских районах. По малейшему подозрению в сочувствии к Сандино людей расстреливали. В северных районах крестьянам отрубали руки — чтобы они не могли держать оружие. Только за первый год боёв американцы полностью сожгли и разрушили семьдесят сел.

Измотанные в боях, постоянно терпящие поражение, в атмосфере всеобщей ненависти «маринерз» постепенно теряли человеческий облик, превращались в садистов. В 1933 году тогдашний президент Никарагуа Сакаса передаст США длинный список задокументированных военных преступлений американских солдат — с просьбой «хоть кого-то наказать», чтобы успокоить общественное мнение в Никарагуа. Американцы никого, естественно, не наказали.

В списке Сакасы были такие, например, имена и факты: Лейтенант морской пехоты Мак-Дональд. Сжег заживо в Сан-Рафаэле-дель-Норте вместе с домом семью из восьми человек, в том числе шесть детей;

Лейтенант Стюарт. Расстрелял из пулемета в Ла Конкордии двадцатитрехлетнего Эдуардо Сентено; у живого еще Сентено отрезал уши и привязал к хвосту своей лошади — как трофей;

Лейтенант Ли. У крестьянина Сантоса Лопеса отобрал пятимесячного ребенка, побросил младенца в воздух и «поймал» на штык. У крестьянки Мануэлы Гарсия отнял двухмесячную девочку и, схватив за ножки, разорвал пополам;

Рядовой Фелипон. В Сан-Рафаэле-дель-Норте утопил годовалого мальчика только за то, что того звали Аугусто, как Саидино. В селении Ла Пинтада ножом вспорол грудь двенадцатилетнему подростку, вырвал у него сердце — и бросил собакам;

Рядовой Мартин. Застрелил в Манагуа пятилетнего ребенка — просто так, для развлечения. (Впрочем, рядовой Мартин недолго прожил после этого. Сосед убитого мальчика, двенадцатилетний Дуино, выследил Мартина и однажды в ресторане, на глазах у всех, убил ударом в грудь заточкой. Весь ресторан сделал вид, что ничего не произошло и никто ничего не видел. Дуино ушел в горы, к сандинистам.)

В результате армия Саидино выросла до двух тысяч человек и до конца боев, несмотря на потери, численность ее не снижалась. Партизан было бы еще больше — их ограничивала нехватка оружия и боеприпасов.

Американцы объявили за голову Сандино награду в сто тысяч долларов. Предателей среди партизан не нашлось.

«Маринерз» и «национальная гвардия» обычно не брали пленных. Но вскоре от простого расстрела они перешли к изощренным вариантам казни. Например, «корте де кумбо» — пленного привязывали к дереву и затем сильным ударом мачете сносили верхушку черепа; «корте де чалеко» — пленному отрубали обе руки, вспарывали живот, а затем отрубали голову; «корте де блумер» — пленному отрубали руки и ноги и оставляли умирать от потери крови.

Сначала Сандино отпускал пленных (не таскать же их за собой!), но, узнав о зверских казнях своих товарищей, приказал пленных расстреливать. Он провозгласил также своим врагом все американские компании и их служащих. Потери американцев резко возросли. Среди них началась паника.

Никогда раньше в Никарагуа американские компании не трогали. Венесуэльский генерал Рафаэль де Ногалес, наблюдавший как-то войну между либералами и консерваторами в Никарагуа, обратил внимание, как тщательно воюющие стороны старались не навредить своими действиями американской «Куямель фрут компани». Баржи с бананами «Куямель фрут» спокойно пересекали линию фронта, рабочих с плантаций «Куямель» ни одна из сторон не призывала в армию...

Сандино эту традицию нарушил. В городе Кабо-Грасиас-а-Дьос он разрушил, сжёг и взорвал все имущество американских фирм, а заодно и частные владения американцев. Семнадцать высокопоставленных служащих «Юнайтед фрут» и «Стимшип компани» были расстреляны. Сандино полностью разгромил рудники и лесозаготовки американских компаний «Фрайберг мэхогани», «Менгал компани», «Брэгменс блафф ламбер компани», «Отис мануфекчуринг» и других. Американцы побежали из Никарагуа. Командование было вынуждено оттянуть часть «маринерз» из зоны боёв в глубь страны — для охраны американской собственности.

Но это не помогло. В начале октября 1932 года колонна сандинистов под командованием генерала Умансора развернула наступление на Манагуа и захватила город Сан-Франсиско-дель-Каринсеро в трех часах пути от столицы. В Сан-Франсиско, на берегу озера Манагуа, многие американцы (в том числе и офицеры морской пехоты) скупили дома и участки — и превратили город в курорт. Теперь они всего этого лишились.

США явно проигрывали необъявленную войну.

А тут ещё стали нарастать внешнеполитические проблемы. О Сандино с восторгом писали в европейских газетах. Анри Барбюс назвал его «генералом свободных людей», Ромен Роллан — «героем». Во всей Латинской Америке прославляли Сандино. Когда в 1928 году новоизбранный президент США Гувер совершал поездку по странам Латинской Америки, его везде встречали многочисленные демонстрации солидарности с сандинистами, а в Аргентине на Гувера даже было совершено покушение.

В самих США все больше людей протестовало против войны в Никарагуа. Всеамериканская антиимпериалистическая лига пикетировала Белый дом, требуя вывести из Никарагуа войска. Правительство посадило в тюрьму сто семь членов Лиги, но протесты не прекращались. Возник даже «Чрезвычайный комитет по обсуждению политики США в Никарагуа».

В крупнейших газетах и журналах обозреватели язвительно спрашивали правительство: а что это мы делаем в Никрагуа? Известный политический обозреватель Хейвуд Браун прославился статьей, в которой издевательски осведомлялся, почему правительство посылает войска для «защиты американской собственности» в Никарагуа, но не посылает в Монако? — ведь в казино Монако американцы теряют гораздо больше собственности. И если в Никарагуа «маринерз» для того, чтобы ловить «бандитов», то зачем ездить так далеко? — Чикаго гораздо ближе.

Наконец, в Сенате США подняли вопрос, почему правительство ведёт в Никарагуа боевые действия, в то время как решение о боевых действиях за пределами США может быть принято только Конгрессом США...

Так американцы проиграли войну.

С конца 1932 года они стали готовиться к эвакуации. В Никарагуа провели «выборы». Хуан Сакаса внушил американцам, что он, «старый соратник Сандино» — единственный, кто может убедить партизан прекратить герилью. Американцы дали добро на избрание Сакасы президентом.

2 января 1933 года американская морская пехота эвакуировалась. Сандино победил.

В конце января 1933 года было заключено перемирие между партизанами и правительственной армией, а 3 февраля правительство и Сандино подписали «Мирный протокол».

«Протокол» предусматривал разоружение армии Сандино (кроме ста человек в районе Вивили); роспуск «национальной гвардии» как «неконституционного формирования»; создание на пустующих землях нового департамента «Свет и Правда», в котором поселят на выделенных им для обработки землях партизан Сандино, причем власть в департаменте будет принадлежать сандинистам.

Старый друг Сандино — писатель Густаво Алеман Боланьос — написал генералу из Гватемалы, что тот не прав, что Сакасе нельзя верить и что надо продолжать революционную войну, иначе с сандинистами найдут способ расправиться. Сандино ответил ему: люди устали от войны, а после эвакуации американцев патриотический настрой понизился, не видя своими глазами «гринго», многие не верят в то, что зависимость от США не исчезла. «Национальная гвардия» пока ещё не распущена. Новая война затянется до бесконечности.

Густаво Алеман оказался прав. Командующий «национальной гвардией» Анастасио Сомоса Гарсия уже обо всем договорился с американцами. Сандино решено было устранить, Сакасу — сместить как «недостаточно надежного».

«Национальная гвардия» окружила созданные Сандино сельскохозяйственные кооперативы в дельте реки Коко. «Гвардейцы» разместились вокруг поселка сандинистов Вивили. «Национальная гвардия» арестовала несколько сот сандинистов по всей стране, включая генерала Хосе Леона Диаса. Семнадцать сандинистов было убито. Сандино заявил, что не сдаст оружие «национальной гвардии», поскольку она — незаконное формирование, и ещё раз потребовал её роспуска, а заодно — освобождения всех арестованных сандинистов. Президент Сакаса пригласил Сандино в Манагуа для переговоров.

Пока Сандино вёл переговоры с Сакасой, Сомоса вёл переговоры с посланником США Артуром Лейном. Прямо из представительства США Сомоса отправился в казармы и, взяв своих людей, поехал к президентскому дворцу. Там «гвардейцы» устроили засаду и стали ждать машину с Сандино.

Как только автомобиль появился, его остановили, Сандино со спутниками высадили и тут же расстреляли. Вместе с Сандино погибли его брат Сократес, генерал Умансор и генерал Франсиско Эстрада — племянник того самого Хуана Эстрады, который поднял в 1909 году мятеж против президента Селайи. Франсиско Эстрада пришел к Сандино, как он сам говорил, «чтобы смыть своей кровью клеймо позора с нашей фамилии»...

Это произошло 21 февраля 1934 года.

Вслед за убийством Сандино «национальная гвардия» атаковала поселки сандинистов. В Вивили были расстреляны все: мужчины, женщины, дети — по официальным данным, триста человек, а на самом деле, конечно — много больше. Всего за несколько дней было устроено тридцать девять массовых побоищ...

Сомоса стал фактически диктатором Никарагуа — при живом президенте Сакасе (а что тот мог поделать? — у Сомосы в руках была сила — «национальная гвардия», за Сомосой стояли США). В 1936 году Сомоса поднял мятеж. Сакаса ушёл в отставку. Сомоса стал президентом. Началась долгая «эра Сомосы».

4. Сомосизм.

Анастасио Сомоса Гарсия происходил из очень интересной семьи. Прадед Анастасио Сомосы — Анастасио Бернабе Сомоса был уголовником — вором, убийцей и бандитом. Начал он с карманных краж, кончил налетами на дома и грабежом на большой дороге. Кликуха у Бернабе Сомосы была «Анастасио Семь Платочков». Кличка намекала сразу и на то, что Бернабе Сомоса во время налетов закрывал себе лицо платком, и на известную латиноамериканскую детскую сказку, в которой говорится, что и полудюжины платков не хватит, чтобы стереть с рук следы крови.

В 1849 году Анастасио Бернабе Сомоса попался и его повесили на фонарном столбе. Три дня труп прадедушки болтался на столбе, пока, наконец, не начал вонять (тропики!) и родственникам не разрешили его снять.

Сыновья Анастасио — Луис и Анастасио — были ворами и карточными шулерами. В каком-то очень юном возрасте оба братца заразились сифилисом, болезнь быстро прогрессировала, перешла в сифилис головного мозга — и однажды эти два полупомешанных мазурика что-то не поделили и укокошили друг друга: Анастасио выстрелил в Луиса сразу из двух пистолетов, а Луис порезал Анастасио насмерть ножом.

Папаша нашего героя — тоже Анастасио (имя передавалось по наследству) — на почве врожденного сифилиса был умственно неполноценным и кончил свои дни в богадельне.

Анастасио Сомоса Гарсия — славный потомок этой семейки дегенератов — начал свой трудовой путь с поездки в США, в Филадельфию, где он занялся подделкой долларов. Художником Анастасио оказался никудышным — и загремел в филадельфийскую тюрьму. Поскольку ему было лишь семнадцать лет, американская Фемида ограничилась двухмесячным заключением с последующей высылкой на родину. По дороге Анастасио обокрал какую-то бабушку (как ее звали, не знал и сам Анастасио, позже, вспоминая спьяну об этом «подвиге молодости», он так и говорил: «бабушка») и вернулся в Никарагуа с карманами, полными денег. Деньгами Анастасио сразу же стал сорить и моментально получил славу игрока, распутника и счастливчика, сказочно разбогатевшего в США.

Но Анастасио-то знал, что он нигде не разбогател, и лихорадочно присматривал себе невесту из богатого аристократического семейства. Наконец, ему удалось задурить голову Сальвадоре Дебайле — девице из старинного и влиятельного рода.

После женитьбы в 1919 году Анастасио быстро прокутил приданое жены и вновь занялся подделкой денег. Но вновь попался. От тюрьмы его спасло только вмешательство высокопоставленных родственников жены.

Некоторое время Анастасио занимался преимущественно бейсболом и футболом. Подружившись на бейсбольном поле с янки, он устроился в Фонд Рокфеллера. Использовав свои связи в Фонде, с одной стороны, и родственников жены — с другой, в 1926 году Анастасио Сомоса получил синекуру: пост «политического начальника» города Леон.

В 1927 году Анастасио внезапно стал генералом. Это — настоящий анекдот. В городке Сан-Маркос либералы (к которым традиционно принадлежали Дебайле — родственники жены) подняли восстание. В рядах восставших оказался и Сомоса — поддержал родню. Правда, небескорыстно — его назначили «командующим южным флангом» и положили оклад в семьсот кордоб. Правительственные войска окружили восставших на высоте близ города Хинотега. После первых же выстрелов Сомоса пустился бежать. Бежал он быстро и долго и остановился уже около столицы. А остановившись, тут же сдался правительственным войскам. При этом, понятно, отчитался по полной форме: так, мол, и так, я, Анастасио Сомоса Гарсия, политический начальник города Леон, командующий южным флангом повстанцев, перехожу на сторону законного правительства. На радостях Сомосе сразу же присвоили генерала. (Везет же некоторым! У нас вот Дима Якубовский так генерала и не получил!)

Вскоре «генерал» Сомоса познакомился с генералом Монкадой. Монкаде нужен был переводчик для общения с янки. Сомоса напросился на эту роль. Язык он действительно знал, хотя знание это было специфическим. Известный американский журналист Уильям Крем, хорошо знавший Сомосу, писал так: «По-английски Сомоса говорит бегло, но с фантастическим количеством ошибок и на том особом жаргоне, каким пользуются гангстеры американо-итальянского происхождения».

Скоро Сомоса вырос из переводчика в секретаря генерала Монкады.

Пока в Никарагуа действовали «маринерз», «национальная гвардия» использовалась в качестве вспомогательной силы. Она не только была сформирована и обучена американцами, но и возглавлялась янки, а все офицерские должности в ней занимали «гринго». Но перед уходом из Никарагуа американцы стали заменять офицеров из США надежными и проверенными никарагуанцами. И тут судьба ещё раз улыбнулась Сомосе. «Гринго» решили сделать его командующим «национальной гвардией». Сомоса внезапно оказался во главе самой крупной в Никарагуа военной силы.

С 1936 года, когда диктатор Сомоса стал де-юре президентом страны, он принялся перекраивать жизнь в Никарагуа на свой лад.

В стране еще оставалось много недовольных. Их ждали аресты и расстрелы. Сомоса выделил в центре Манагуа, на холме Тискапа, «закрытый район», отрезанный от остального города широким красивым бульваром. Этот бульвар охраняли как военный объект — проникнуть внутрь через бесчисленные патрули можно было только по спецпропускам.

Внутри бульвара, на холме Тискапа расположились президентский дворец, главное полицейское управление, военная академия с казармами, центральное управление и казармы «национальной гвардии». Позже там были построены подземная тюрьма и подземная штаб-квартира Сомосы, именовавшаяся в народе «бункером».

А пока Сомоса переделал в тюрьму восточное крыло президентского дворца. Все камеры в этой тюрьме были сделаны в форме гроба, поставленного на попа: в этих склепах без воздуха и света можно было только стоять. По ночам с холма доносились крики пытаемых. По столице ходили слухи, что Анастасио Сомоса — садист, лично истязающий и убивающий арестованных. Иностранные дипломаты добросовестно передавали эти слухи своим правительствам в специальных донесениях.

Скоро с холма стали доноситься и крики диких зверей: Сомоса разместил в восточном крыле вдобавок к тюрьме личный зверинец. В зверинец он подобрал исключительно хищников — и кормил их мясом своих жертв. Львов для зверинца Сомоса закупил в Южной Африке, тигров — в Индии, гиен — в Эритрее, горных волков — в Чили. Для крокодилов и анаконды во дворце вырыли специальные бассейны.

В Никарагуа стали бесследно пропадать люди — и даже иностранцы. Жесточайшая цензура окончательно задушила и без того не ахти какую культуру. За хранение «не тех» стихотворений Рубена Дарио могли расстрелять или скормить обитателям президентского зверинца. Одновременно существовала правительственная «Премия Рубена Дарио», присуждавшаяся лучшему национальному поэту. Но почему-то из года в год эту премию получали только те, кто сочинял стихи, прославлявшие лично Сомосу.

Вообще, культуру генерал Анастасио Сомоса терпел только такую, какая была доступна и понятна его уголовному уму. Хуже всего пришлось художникам. Сомоса, со времен своей фальшивомонетной юности, проникся глубоким уважением к людям, способным похоже нарисовать то, что они видят. Даже Гитлера Сомоса особенно зауважал, когда увидел в каком-то журнале акварель фюрера — вполне реалистическую. На этой почве все модернисты и абстракционисты преследовались. А уж когда Сомоса узнал, что кубист Пикассо — коммунист... Так Никарагуа осталась без художников.

Однажды кто-то из родственников жены сказал Сомосе, что танго первоначально было «танцем пролетариев Буэнос-Айреса». Сомоса тут же запретил исполнение танго по всей стране. Граждане обязаны были сдать все грампластинки с танго — при этом каждого сдававшего штрафовали на десять кордоб и записывали в список «неустойчивых к коммунистической пропаганде», после чего разбивали пластинку о голову ее владельца. Нескольких сильно пожилых бабушек, между прочим, таким образом убили. Владельца кинотеатра в Манагуа, опрометчиво показавшего фильм, где танцевали танго, Сомоса приговорил к пожизненному заключению с конфискацией кинотеатра в свою пользу.

Лет через пять Сомоса, впрочем, танго разрешил: кто-то из американских дипломатов объяснил диктатору, что «пролетарий» — это совсем не то же самое, что «коммунист»...

Сомосе вообще всюду мерещились «коммунисты» — и он с ними боролся. Поэзия сюрреализма была запрещена потому, что она — «коммунистическая». Кожаные куртки авиаторов были запрещены потому, что они — «коммунистические». Закупленный в США паровоз марки «Ред Стар Лайн» Сомоса запретил выгружать в порту из-за «коммунистического» названия. Тюрьмы были битком набиты «коммунистами». И это при том, что в Никарагуа не было никаких коммунистов вплоть до 1944 года...

Зато Сомоса любил фашистов. Еще в 1935 году он создал фашистскую организацию «Голубые рубашки», а став президентом, благословил создание в Никарагуа филиала франкистской партии. С Франко Сомоса вообще тесно сотрудничал — и республиканские власти в Мадриде даже были вынуждены выслать никарагуанских дипломатов из страны. Генеральный консул Никарагуа в Барселоне был арестован за помощь франкистам. Еще Сомосе полюбилась муссолиниевская идея «корпоративного государства» — и по указанию президента никарагуанская газета «Коррео» всю вторую половину 30-х занималась пропагандой фашистского «корпоративного государства».

Дома у Сомосы висел большой портрет, на котором методом фотомонтажа был изображен Гитлер в обнимку с Анастасио Сомосой. Когда США вступили во Вторую мировую войну, американские дипломаты намекнули Сомосе, что портрет надо снять. Сомоса подчинился — снял портрет со стены гостиной... и перевесил в спальню! В 40-м году вообще выяснилось, что Сомоса предоставил территорию своей страны в качестве базы для уругвайских фашистов, готовивших на деньги Гитлера путч...

Когда президент США Франклин Рузвельт решил намекнуть Сомосе, что жизнь в Никарагуа уж слишком недемократична, Сомоса ответил: «Демократия в моей стране — это дитя, а разве можно давать младенцу всё, что он попросит? Я даю свободу — но в умеренных дозах. Попробуйте дать младенцу горячего пирога с мясом и перцем — и вы его убьете». Именно тогда Рузвельт и сказал свою знаменитую фразу: «Сомоса, конечно, сукин сын, но это — наш сукин сын!».

Вообще говоря, в Никарагуа в 1936 году действовала конституция, запрещавшая высокопоставленным военным занимать президентский пост. Но Сомоса конституцию переписал. Потом ее пришлось переписывать еще два раза — Сомоса то продлевать срок президентства, то отменял статью, запрещавшую повторное избрание президентом одного и того же лица...

При Сомосе в конституции было закреплено положение, что в Никарагуа могут действовать только консервативная и либеральная партии. Себя Сомоса считал «либералом». А консерваторы считались «оппозицией». Но «оппозиция» эта была тихой, беззубой, запуганной. Формально заседал парламент, проводились выборы. На самом деле все решал один Сомоса. Но среди консерваторов были богатейшие люди страны. Чтобы они помнили, кто в доме хозяин, Сомоса иногда их пугал: выпускал из тюрем пару сотен уголовников — и отправлял их в парламент: побуянить. А однажды, в 1944 году, когда в Манагуа начались массовые демонстрации женщин, требовавших освобождения своих мужей, братьев, отцов и сыновей — политзаключенных (Сомоса тогда немножечко «ослабил гайки»: шел 44-й год, Никарагуа формально находилась в состоянии войны с Германией, США и СССР были союзниками), Сомоса прибег к такому интересному приему: свез со всей страны проституток — и послал их разгонять женскую демонстрацию...

Иногда Сомоса устраивал своеобразные развлечения. Например, в 1947 году он организовал «президентские выборы» и сделал «президентом» семидесятилетнего тяжело больного, умирающего Леонардо Аргуэльо — человека, которому Сомоса перекрыл дорогу к президентской власти, устроив в 36-м мятеж. Видимо, Сомосой руководил его патологически развитый садомазохистский комплекс.

К изумлению Сомосы, Аргуэльо не захотел быть умирающей марионеткой, прикрытием для диктатуры. Он вник в государственные дела, поразился чудовищным коррупции и беззаконию и сместил с ряда выгодных должностей нескольких родственников Сомосы — тех, чье назначение было неправильно оформлено и кто уж совсем беззастенчиво воровал казенные деньги. Сомоса тут же окружил танками президентский дворец и сместил строптивого старика. Аргуэльо пробыл «президентом» всего двадцать пять дней.

Укрывшийся в посольстве Мексики Аргуэльо был объявлен «умалишенным». Вскоре Сомоса выпустил его умирать — в Мексику. А сам назначил нового «президента» — Бенхамино Лакайо, собственного дядю. Потом созвал Учредительную ассамблею — и Никарагуа получила нового «президента», Виктора Мануэля Романа-и-Рейеса. Этот последний сочетал в себе достоинства предыдущих двух: как Аргуэльо, он дышал на ладан (Рейесу было восемьдесят лет), и как Лакайо, был родным дядей Сомосы. На сей раз эксперимент Сомосы блестяще удался — Рейес вскоре умер. Довольный результатом, Сомоса вновь «избрал» в президенты самого себя.

Иногда Сомоса играл в войну. Например, в 1948 году, когда в соседней Коста-Рике вспыхнула гражданская война между сторонниками законного, но антиамериканского правительства и сторонниками ставленника США Хосе Фигереса, Сомоса послал на помощь Фигересу свою «национальную гвардию». Коста-Рика была (и есть) демилитаризованной страной, то есть не имеющей регулярной армии. Понятно, что «гвардейцы» Сомосы быстро всех, кого хотели, перевешали и перестреляли и установили в стране такой режим, какой был нужен Вашингтону (наглядный урок всем пацифистам!).

Анастасио Сомосу никак нельзя было назвать «любимым лидером нации». Несмотря на террор, в Никарагуа регулярно находились люди, достаточно смелые для вооруженной борьбы. В 1937 году бывший генерал армии Сандино Педро Альтамирано начал партизанскую войну в горах Чонталес. Но отряд Альтамирано был разгромлен, тяжело больного и почти ослепшего генерала убили «национальные гвардейцы». В 1948 году новый партизанский очаг основал другой генерал-сандинист Хуан Грегорио Колиндрес. Но и его постигла неудача. В 1954-м вспыхнуло восстание крестьян Бояко, подавленное Сомосой.

В 1956 году группа молодых поэтов составила заговор. Они намеревались убить Сомосу во время бала в его честь в Леоне, который устраивался «желтыми» просомосовскими профсоюзами, и поднять вооруженное восстание. Основным боевиком должен был стать молодой поэт Ригоберто Лопес Перес. Уже перед началом бала товарищи предупреждают его: с восстанием не получается, операция откладывается. Ригоберто отвечает: уходите, уничтожайте улики, я остаюсь — другого случая может не быть. Он принимает яд, чтобы никого не выдать под пытками, и, танцуя пасодобль, приближается к Сомосе. Выхватывает пистолет. Охрана диктатора вскакивает и тоже выхватывает оружие. Прежде чем нашпигованный пулями Ригоберто Лопес Перес упал на пол, он успел сделать шесть выстрелов и трижды попал в цель. Уже на полу, среди криков, грохота падающей мебели, всеобщей паники, он понял, что Сомоса жив — и выстрелил в седьмой раз. Этот последний выстрел — в пах — оказался смертельным. На вертолете американского ВМФ Сомосу увозят в зону Панамского канала, куда прилетают лучшие хирурги из США, в том числе личный врач президента Эйзенхауэра. Восемь дней они бьются за жизнь Сомосы — но безуспешно. 29 сентября 1956 года Анастасио Сомоса Гарсия умирает.

Место президента тут же занимает сын Анастасио Сомосы — Луис Сомоса Дебайле. Новый президент сразу же назначает командующим «национальной гвардией» своего брата — Анастасио Сомосу Дебайле.

Всех, кого братья Сомоса заподозрили к причастности к убийству, отправили под трибунал. Среди арестованных были и два будущих лидера Сандинистской революции — Карлос Фонсека и Томас Борхе. Но никаких данных против них нет, кроме смутных подозрений. Обоих будущих лидеров сандинистов во время следствия зверски избивают, особенно Борхе — его подозревают больше. Но они молчат. Карлоса Фонсеку выпускают. Борхе в январе 1957 года предстает перед судом трибунала. Трибунал его оправдывает.

С тех пор все как-то пойдет у братьев Сомоса наперекосяк. Уже в 1957-м офицеры элиты «национальной гвардии» — ВВС (у «национальной гвардии» к тому времени будет уже и ВВС) составят заговор против диктатуры. Заговор раскроют. 1 января следующего, 1958 года офицеры будут осуждены судом военного трибунала. Но в том же году в стране возродится партизанское движение — и уже не прекратится до тех пор, пока сандинисты не свергнут диктатуру семейства Сомоса.

Еще Сомоса Гарсия выпустил в оборот денежные купюры с портретом своей дочери Лилиан. Но при Луисе Сомосе с этим купюрами возникает конфуз: «неизвестные негодяи» по всей стране начинают пририсовывать дочке тирана усы и аккуратно писать над портретом «пута» (шлюха). Приходится купюры с портретом заменить на другие — с пейзажем.

В 1963 году братья Луис и Анастасио поругаются — кому быть президентом. В конце концов решат, что никому — и назначат на пост президента марионетку по имени Рене Шик. Этот бедный Рене Шик, вынужденный подчиняться сразу двум Сомосам, за три года постареет лет на двадцать и превратится в законченного неврастеника. Наконец, в августе 1966 года, когда в Никарагуа распространится панический слух, что на севере страны, в горах, появились партизаны во главе с «самим» Че Геварой и легендарным лидером гватемальских герильерос Турсиосом Лимой, Рене Шик получит от братьев Сомоса два взаимоисключающих приказа. Анастасио, психически не очень здоровый, прикажет президенту Шику «объявить войну Кастро и послать самолеты бомбить Кубу» (он не знает, что у ВВС Никарагуа нет самолетов, способных летать так далеко), а Луис, тоже психически не очень здоровый, прикажет послать те же самолеты бомбить партизанские районы Никарагуа и Гватемалы одновременно (ему не приходит в голову, что гватемальцы могут это воспринять как агрессию и начать в ответ бомбить Никарагуа). Бедный Шик, не зная, как выполнить эти два бредовых приказа и боясь возразить безумным братцам, умрет от разрыва сердца.

Луис и Анастасио опять начнут спорить, кто должен стать президентом. Кончится все печально. Однажды, в январе 1967 года, в пять часов утра в спальне Луиса Сомосы раздастся телефонный звонок. Пьяный в дым Анастасио кричит в трубку:

— Лучо! Быстро одевайся! Сейчас к тебе придет Лилиан!

— Она что, в Манагуа? — удивляется Луис Сомоса (Лилиан постоянно жила в Вашингтоне).

— Конечно!

— А что она тут делает? — пытается спросонья собраться с мыслями Луис.

— Задницу свою спасает!

— От кого?

— Ты что, ничего не знаешь?

— А что случилось?

— В США коммунистический переворот!

Луис Сомоса замертво падает у телефона...

Похоронив брата, Анастасио Сомоса Дебайле становится в марте 1967 года президентом. На нем династия и прекратится.

Династию Сомоса погубит, как последнего фраера, жадность. Сомосы будут воровать, воровать, присваивать, конфисковывать, грести, грести, грести под себя... В конце концов родственники Сомосы займут все самые прибыльные места. Семейству Сомоса будут принадлежать: весь торговый флот Никарагуа, единственная авиакомпания, крупнейшая газета, почти все поголовье крупного рогатого скота, десять процентов всех земельных угодий, пакеты акций почти во всех компаниях, действующих в Никарагуа (без этого нельзя было рассчитывать на успешный бизнес в стране) — и так далее, и так далее... Семейство Сомоса владело одной третью всего национального богатства страны! Даже когда в 1954 году Никарагуа получила от США займ на перевооружение, Сомоса Гарсия денежки прикарманил, а оружие купил за счет казны. Незадолго до смерти «президент» Аргуэльо (тот самый, что правил лишь двадцать пять дней) рассказал в Мексике: купило правительство Никарагуа в США сто тракторов — Сомоса девяносто восемь взял лично себе.

В 1972 году в Никарагуа произошло страшное землетрясение. Эпицентр его оказался точно в Манагуа. Практически вся столица была разрушена, десятки тысяч человек погибли, сотни тысяч — остались без крова. Международная помощь пошла в Никарагуа сплошным потоком. Всего товаров, медикаментов, продовольствия, денег поступило в Никарагуа на восемьдесят пять миллионов долларов. Анастасио Сомоса-младший украл всё!

Товары, продукты и медикаменты, которые должны были раздаваться бесплатно, он продавал (в том числе и за границу). Он захватил земельные участки, а затем стал продавать их под застройку по баснословным ценам. Он создал пятьдесят строительных компаний, чтобы доходы от строительства тоже шли ему в карман.

А в это время люди в его стране умирали от голода, от туберкулеза, от брюшного тифа, от дизентерии, от малярии. На каждые сто человек было семнадцать больных туберкулезом. Каждый второй ребенок не доживал до четырех лет. На всю страну (два с лишним миллиона жителей) было лишь две тысячи больничных коек. Безработица к концу владычества Сомосы-младшего дошла до 400 тысяч человек — то есть без работы был каждый второй взрослый трудоспособный никарагуанец. Почти никто из тех, кто лишился в 72-м жилья из-за землетрясения, не смог обзавестись новым. Чтобы не умереть с голоду, десятки тысяч никарагуанцев сдавали кровь. Человеческая кровяная плазма в 70-е заняла третье место по стоимости в экспорте Никарагуа — после хлопка и кофе. Совладельцами компании «Пласмафересис», занимавшейся по всей стране консервированием и экспортом плазмы крови, был Анастасио Сомоса-младший и кубинские контрреволюционеры-эмигранты из Майами. Про Анастасио-младшего еще в 60-е поговаривали, что он неравнодушен к человеческой крови. Одна из двух его кличек была «Вампиро» (вторая — «Горилла»). У Анастасио-старшего кличка была «Тачо» (по-испански — «Дефективный», но в Центральной Америке это — ругательство, означающее примерно «подонок» или «ублюдок»).

5. Сандинистская революция.

Все эти Чаморро и Сомосы дорого обошлись Никарагуа. С 1909 и по 1932 год (когда кончилась оккупация) правительственными войсками и янки было уничтожено сто семьдесят тысяч человек, с 1933 и по 1956 год (когда Ригоберто Лопес казнил Сомосу-старшего) жертвами правительственного террора стало еще сто пятьдесят тысяч, с 1956 по 1967 (при Луисе) — девяносто тысяч, с 1967 по 1979 (при Сомосе-младшем) — еще сто восемьдесят. Это только жертвы прямых репрессий, не считая умерших от голода, нищеты, болезней...

Чтобы понять, какие это безумные цифры, надо вспомнить, что Никарагуа — страна крошечная, в 1940 году все население составляло восемьсот тысяч, в 1960-м — полтора миллиона, в 1975-м — два миллиона четыреста тысяч. К концу владычества семьи Сомоса численность населения страны упала почти на триста тысяч человек!

Если экстраполировать масштаб расправ на Россию, это выглядело бы так: с 1909 по 1932 год в России правительство должно было бы уничтожить почти пятьдесят миллионов человек; с 1933 по 1956 — еще двадцать пять миллионов; с 1956 по 1967 — двенадцать с лишним миллионов; с 1967 по 1979 — еще свыше двадцати трех миллионов! Итого: сто десять миллионов (а все население России сейчас — меньше ста пятидесяти пяти миллионов).

Стоит ли после этого удивляться, что сандинисты, несмотря на тяжелые потери, всегда находили достаточное число добровольцев, чтобы сражаться с Сомосой?

Партизанская война в Никарагуа была занятием не для трусов и не для карьеристов. Из одиннадцати человек, основавших Сандинистский фронт национального освобождения (СФНО), до победы революции дожил лишь один — Томас Борхе Мартинес, но и у него «национальные гвардейцы» убили жену и дочь, а сам Томас, раненный, был взят в плен, подвергнут пыткам и приговорен к тридцати годам заключения. Все остальные основатели СФНО погибли в двадцатилетней борьбе. За это время почти полностью сменились три состава руководства СФНО — кто погиб в бою, кто казнен, кто замучен в тюрьме...

В сентябре 1958 года сандинистский генерал Рамон Раудалес начал партизанскую борьбу на Севере, близ границы с Гондурасом. 6 октября ему удается разгромить силы «национальной гвардии» близ Халапы, но 18 октября генерал гибнет в бою в местечке Яули, близ города Эль-Хикаро. Его бойцы уходят в подполье или переходят через границу. Там, за границей, при личном участии Че Гевары готовится в 1959 году — году победы Кубинской революции — возобновление герильи. Сомоса тем временем, испуганный победой Кастро и началом партизанской войны, ежедневно десятками арестовывает «подозрительных». Молодежь бежит в Коста-Рику и Гондурас — и приходит к будущим партизанам. В подполье и в эмиграции Карлос Фонсека и Сильвио Майорга создают организацию Демократическая молодежь Никарагуа — предшественника СФНО. Карлоса арестовывают, пытают и, не добившись ничего, высылают 12 мая в Гватемалу. 30 мая диктатура вводит осадное положение по всей стране.

В июне Фонсека возвращается в Никарагуа — во главе партизанской колонны «Ригоберто Лопес Перес». Задача колонны — поддержать на Севере борьбу партизанского отряда Мануэля Диаса-и-Сотело. Но 24 июня в местечке Чапарраль на границе с Гондурасом колонна «Ригоберто Лопес Перес» подвергается нападению сразу и «национальной гвардии» Сомосы, и гондурасской армии. Действия обеих сил координируются американскими советниками из посольства США в Тегусигальпе, столице Гондураса. В этом бою, помимо никарагуанцев, погибнут два кубинских добровольца — Марсело Фернандес и Онелио Эрнандес. Карлос Фонсека будет тяжело ранен и останется жив чудом: «гвардейцы» примут его за мертвого.

Неудачи продолжаются: в июле гибнут командиры партизанских отрядов в департаменте Рио-Сан-Хуан Виктор Ривас Гомес и Наполеон Убилья. В знак протеста против расправ над пленными партизанами 23 июля выходят на улицы студенты Леона. «Национальная гвардия» расстреливает демонстрацию. Четыре студента убито, свыше ста ранено.

В августе попадает в плен и Мануэль Диас. Его долго пытают, но он никого не выдает. Тогда его казнят.

К концу года партизанские действия ведутся уже в четырех районах на Севере и на Юге. Герилью на Севере возглавляют Хулио Алонсо и кубинец Хосе Антонио Молеон. Они чувствуют себя уверенно. На Юге дела хуже: там властями захвачены в плен местные командиры герильи.

Тем временем Фонсека, подлечившись, привозит в Гавану из Венесуэлы большую группу никарагуанцев-политэмигрантов. Начинается серьезная подготовка к герилье. У Фонсеки — новые друзья: Че Гевара и Тамара Бунке (легендарная партизанка Таня, погибшая в Боливии). Они активно помогают сандинистам.

Кубинское руководство считало своим долгом помогать всем левым партизанским движениям в Латинской Америке. Разница была лишь в том, что одним можно было помогать более открыто и масштабно — при советской поддержке, а другим — менее (чтобы не раздражать СССР). Критерий был такой: поддерживает местная компартия герилью или нет. В Никарагуа, как назло, компартия — Никарагуанская социалистическая партия — герилью не поддерживала. Чем эта партия занималась, вообще не очень было понятно. Конечно, она действовала в глубоком подполье — не очень развернешься. Конечно, вела пропаганду. Но отношение у сандинистов к НСП было более чем скептическое: в 1964 году сандинисты уличили тогдашнего первого секретаря ЦК НСП в том, что он не читал «Манифест Коммунистической партии» Маркса и Энгельса!

После победы Сандинистской революции НСП распадется на три компартии. Одна из них поддержит сандинистов, две другие уйдут в оппозицию.

В 1960-м в Никарагуа уже действуют два партизанских фронта: Революционный фронт «Сандино» и «Фронт Вентана». Но мир еще практически ничего не знает о партизанской борьбе в Никарагуа. Тогда партизаны пытаются обратить на себя внимание международной общественности — захватить город Ороси на южной границе Никарагуа. Бои идут с 2 по 23 февраля. Партизаны отступают и сдаются властям Коста-Рики. Сальвадор предоставляет им политическое убежище.

25 марта сандинисты, наконец, захватывают целый город — Сан-Рафаэль-дель-Норте — и удерживают его четыре часа.

В мае — впервые за долгие годы — происходят массовые выступления против Сомосы в Манагуа. В июле студенты захватывают университет Леона, в сентябре происходит всеобщая забастовка в Национальном университете в столице. 5 сентября тысячи человек выходят в Манагуа на похороны Аякса Дельгадо — одного из лидеров Патриотической молодежи, убитого в тюрьме «Ла Авиасьон».

К концу года становится совсем жарко. В ноябре партизаны во главе с полковником Эриберто Рейесом, бывшим заместителем Сандино, нарушают телефонную и телеграфную связь с городом Окоталь и совершают рейды по всему департаменту Новая Сеговия. А 11 ноября начинаются вооруженные восстания в городах Хинотега и Дирьямба. В стране вновь вводится осадное положение.

1961 год считается годом формального основания СФНО. Его основателями и первыми членами стали Сантос Лопес (умер от ран в 1965-м), Сильвио Майорга (погиб в бою в Панкасане в 1967-м), Хорхе Наварро (погиб в бою на реке Бокай в 1963-м), Хосе Бенито Эскобар (погиб в бою в Эстели в 1978-м), Франсиско Буитраго (погиб в бою на реке Коко в 1963-м), Ригоберто Крус (погиб в бою в Панкасане в 1967-м), Фаустино Руис (погиб в бою на реке Коко в 1963-м), Херман Помарес Ордоньес (умер от ран, полученных при отступлении от Хинотеги в 1979-м, меньше чем за два месяца до победы) и Томас Борхе — единственный, доживший до победы (в первом сандинистском правительстве он станет министром внутренних дел). Идеологом и признанным вождем СФНО был Карлос Фонсека Амадор (погиб в бою в Синике в 1976-м).

Карлос Фонсека выглядел как типичный «профессор кислых щей» — никто бы не подумал, что это партизан: худенький, с острым подбородком и большим лбом, с неровно растущими усами и бородой, с криво сидящими очками в роговой оправе, с большими диоптриями... Однако этот человек обладал безумной храбростью и огромным интеллектом. Он разработал идеологию Сандинистской революции и тактику боевых действий. Как и остальные лидеры сандинистов, он не отсиживался за границей, посылая в бой рядовых, а сам сражался за свои идеи с оружием в руках, 20 лет год за годом рискуя жизнью.

После первого ареста и пыток в 56-м он будет еще раз арестован в 1957-м, в 1959-м — тяжело ранен в грудь в Чапаррале, где останется жив только благодаря своей выдержке: когда «гвардеец» несколько раз ткнет его штыком, чтобы убедиться, что Фонсека мертв, Карлос не издаст ни звука. В 1962-м он руководит партизанскими действиями в районе реки Коко. В 64-м его арестовывают в Манагуа. После полугодового заключения и жестоких пыток Фонсеку высылают в Гватемалу. Он возвращается. В 1965-м его вновь арестовывают и вновь высылают в Гватемалу. В августе 1967-го Фонсека возглавляет отряды в горах. В 1969-м его арестовывают в Коста-Рике. В октябре 70-го он будет (вместе с Умберто Ортегой, Руфо Марином и другими сандинистами, содержавшимися в тюрьмах Коста-Рики) обменян на коста-риканских заложников, захваченных бойцами СФНО.

В 1975-м Фонсека возглавляет подполье в столице страны — Манагуа, а в 1976-м уходит в горы, чтобы руководить боевыми действиями в департаменте Селайя. 7 ноября он погибнет в бою. В 1977 году Северный фронт партизан будет назван его именем.

В промежутках между боями и тюрьмами Фонсека успевает написать кучу книг и важнейших для сандинизма больших теоретических статей: «Идеи Сандино», «Краткий анализ партизанской борьбы в Никарагуа против диктатуры Сомосы», «Секретная хроника: Аугусто Сесар Сандино перед лицом своих палачей», «Кто такой сандинист?», «Сандино — партизан-пролетарий», «Заметки о положении в партизанском движении», «Из тюрьмы я обвиняю диктатуру», «Послание СФНО революционным студентам», «Никарагуа, час ноль», «Да здравствует Сандино!», «Новое о Дарио и Горьком», «Обзор интервенции США в Никарагуа», «Синтез некоторых актуальных проблем» — и много других. Работоспособность у этого человека была поразительная.

С 1962 года партизанское движение в Никарагуа развивается строго централизованно и планомерно — как герилья СФНО. Власти не могут справиться с партизанами ни на реке Бихао, ни на реке Коко. В 63-м СФНО впервые осуществляет акт «вооруженной пропаганды»: отряд под руководством Хорхе Наварро берет штурмом радиостанцию «Мундиаль» в Манагуа. Наварро зачитывает в эфир заявление СФНО.

Сандинисты проводят первые операции по самофинансированию — захватывают отделение правительственного банка (трофеи — тридцать пять тысяч кордоб) и отделение североамериканского банка «Америка» в Манагуа. Братья Сомоса бросают на поиски партизан даже авиацию. Безуспешно. На экспроприированные деньги закупается оружие, средства связи, типографское оборудование. Руководители экса банка «Америка» — Даниэль Ортега, Селим Шибле, Эдуардо Перес, Карлос Диас — будут позже схвачены в Гватемале и после долгих пыток выданы братьям Сомоса. Об этом торжественно объявят по национальному радио. Но окажется, что в глазах студентов сандинисты — не бандиты, а герои. Тысячи студентов выйдут на улицы Манагуа, требуя освобождения арестованных.

В 1966-м сандинисты уже могут похвастаться тем, что не только им помогают товарищи из-за рубежа, но и они возвращают долги: отряды партизан-сандинистов под командованием Оскара Турсиоса, Хорхе Герреро и Эдмундо Переса сражаются в Гватемале в партизанской армии Луиса Турсиоса Лимы.

В 1967-м сандинисты превращаются в лидеров студенческого движения. Диктатура сама помогает им в этом: 22 января «национальная гвардия» расстреливает в Манагуа из пулеметов антиправительственную демонстрацию, убив свыше 400 человек.

В ответ сандинисты распространяют герилью на город. 23 октября отряд СФНО во главе с Даниэлем Ортегой казнит одного из руководителей «национальной гвардии» — известного палача Гонсало Лакайо.　

В 1969-м СФНО впервые демонстрирует свою силу соседним режимам, помогающим Сомосе. Сандинисты организуют побег из Центральной тюрьмы Коста-Рики Даниэля Ортеги и Хермана Помареса — накануне их выдачи Сомосе. Особенно удивляет коста-риканскую полицию побег Помареса, который при аресте был тяжело ранен.

Чтобы освободить других сандинистов, арестованных в Коста-Рике, бойцы СФНО устраивают в этой стране маленькую партизанскую войну. Когда в 70-м власти Коста-Рики оказываются вынуждены обменять арестованных сандинистов на своих пленных, на улицах Манагуа и Эстели начинается ликование.

В 1970-м «национальная гвардия» переходит к тактике превентивных репрессий. В партизанских районах гвардейцы разрушают дома, жгут посевы, режут скот, грабят и расстреливают крестьян, насилуют их жен и дочерей. Отчаявшиеся крестьяне в мае 1971 года организуют марш на Манагуа. По всей стране в знак солидарности с сандинистами происходят захваты церквей. Сомоса бросает против партизан авиацию.

27 декабря 1974 года начинается новый этап герильи. В Манагуа отряд сандинистов «Хуан Хосе Кесада» захватывает поместье бывшего министра сельского хозяйства, миллионера Хосе Марии Кастильо Кванта с собравшимися на прием в честь посла США гостями из «высшего света». При захвате поместья Квант убит. Партизаны требуют освобождения всех политзаключенных в стране, повышения минимальной зарплаты трудящимся, выдачи пяти миллионов долларов и обнародования в печати, по радио и по телевидению двух заявлений СФНО. Сандинисты попадают на первые полосы всех газет и в заголовки теленовостей. Журналисты во всем мире оказываются вынуждены рассказывать своей аудитории, кто такой Сандино и что в Никарагуа — диктатура и идет партизанская война. Сомоса вводит в стране военное и осадное положение, проводит массовые аресты и грозит взять поместье Кастильо штурмом. Но среди заложников, захваченных сандинистами — миллионеры, министры, иностранные дипломаты, родственники самого Сомосы. Диктатор сдается. Из тюрем выпускают политзаключенных. Привозят деньги. Сандинисты с триумфом вылетают из Никарагуа за границу. По дороге в аэропорт их приветствуют тысячи восторженных людей. Сомоса унижен и обозлен. Американцы взбешены.

В 1975-м сандинисты вводят в практику периодические захваты небольших городов и показательные казни руководителей «национальной гвардии», полиции и сомосовских судей на местах. На горном хребте Халапа сандинисты открывают четвертый партизанский фронт. В ответ США посылают в Никарагуа десятки военных советников. Сандинисты среди убитых врагов обнаруживают также офицеров из Колумбии, Бразилии и даже офицеров сайгонской армии.

Следующий год окажется тяжелым для революционеров. Гибнет Карлос Фонсека, проваливается подпольная сеть в Манагуа, Томас Борхе будет арестован и подвергнут зверским пыткам, СФНО разделится на три тенденции, каждая из которых будет настаивать на правильности своей тактики. В Никарагуа вводятся отряды КОНДЕКА — созданного по требованию США объединенного корпуса вооруженных сил стран Центральной Америки. По всей стране «военные трибуналы» выносят по ускоренной процедуре смертные приговоры. Сжигаются целые деревни.

Но тот же год становится годом важных побед партизан на «культурном фронте». Группа «Праксис» мобилизует на поддержку сандинистов молодую интеллигенцию. В университетах и школах оплевывают и забрасывают камнями модных буржуазных писателей, журналистов, актрис, модельеров. Смотреть «мыльные оперы» становится «неприлично». «Шлюха! Шлюха! Пососи у Сомосы!» — кричит в аэропорту Манагуа толпа молодежи ошеломленной «Мисс Никарагуа», занявшей призовое место на конкурсе «Мисс Вселенная». «Мисс Никарагуа», безмозглая смазливая дурочка из богатого семейства, со слезами на глазах говорит прямо в телекамеру: «Они все с ума сошли. Сомоса — старый, толстый, волосатый и некрасивый! Я ни за что в жизни не стану заниматься с ним оральным сексом!» Происходит скандал, озверевший Сомоса распоряжается отправить «Мисс Никарагуа» в тюрьму. В результате еще одно богатое семейство Никарагуа переходит в оппозицию к диктатуре.

На острове Солентинаме на озере Никарагуа священник Эдуардо Карденаль, поэт с мировой славой, создал для крестьян поселок-коммуну, где бедняки учились грамоте и зарабатывали на жизнь народными промыслами и писанием примитивных картин. Продукция общины пользовалась большим спросом в Европе и США. Никто не догадывался, что крестьяне отдают деньги на революцию, а падре Эдуардо — подпольщик, член СФНО. Когда сомосовцы узнали об этом, они разрушили коммуну, сожгли библиотеку, уничтожили оборудованный на острове Музей народного творчества. Всем крестьянам архипелага запретили рисовать, а тех, у кого нашли хоть какую-то картинку, — посадили. Карденаль ушел к партизанам.

В это время Голливуд предложил Габриэлю Гарсия Маркесу пять миллионов долларов за экранизацию «Ста лет одиночества». Тот отказался, объяснив это так: «Я бы продал право на экранизацию — если бы эти деньги можно было отдать на революцию в Латинской Америке. Но я не вижу такой революции». Спустя несколько дней Маркесу позвонили. Говорил из Парижа Эдуардо Карденаль: «Габриэль, продавай права. Есть такая революция». Так пять миллионов долларов пошли на оружие сандинистам.

Сомоса ужесточает цензуру, ему — точь-в-точь как его папаше — начинает всюду мерещиться «коммунизм». Из библиотек изымают и сжигают книги. Достоевского сжигают за то, что он — русский, Маркеса — за то, что он пособник сандинистов, «Восстание масс» Ортеги-и-Гассета — за название. Фильмы с участием знаменитых комиков братьев Маркс на киноведческом отделении Школы искусств были изъяты и уничтожены из-за одной только этой фамилии. Иностранные журналисты в Никарагуа замечают, что англоязычные песни стало можно услышать лишь в международных гостиницах — и исключительно Фрэнка Синатру, Элвиса Пресли и «Бич Бойз». Оказалось, Сомоса лично утвердил список из двухсот восьмидесяти четырех групп и солистов, которые в Никарагуа запрещены за «пропаганду коммунизма». Среди «коммунистов» не только Боб Дилан и Джоан Баэз, но и «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Пинк Флойд», «Кинг Кримзон», «Дорз», Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, «Джефферсон Эйрплейн» и даже (сядьте, кто стоит!) «Бони М»...

В 1977 году СФНО разворачивает «стратегическое наступление». Сандинисты переходят к целенаправленным нападениям на казармы «национальной гвардии» в крупных городах. Правительство начинает терять контроль над ситуацией. Партизаны громят поместья семьи Сомоса, крестьяне захватывают землю. В январе происходят восстания в Леоне и Матагальпе, партизаны захватывают крупные города Гранаду и Ривас. Весь февраль идут баррикадные бои в Леоне. Вспыхивают восстания в городах Монимбо и Масая, но «национальная гвардия» оказывается в силах подавить их. Однако инициатива уже в руках партизан. В марте они приводят в исполнение приговор начальнику Генерального штаба «национальной гвардии» Рейнальдо Пересу, а в августе штурмуют президентский дворец и захватывают в нем кучу высокопоставленных сомосовцев. Повторяется триумф декабря 74-го. Сандинисты вновь добиваются освобождения всех политзаключенных, выкупа в несколько миллионов долларов, публикации манифеста СФНО и беспрепятственного выезда из страны.

С этого момента режим Сомосы покатился под откос. Восстания в городах следуют одно за другим. Сомоса бомбит мятежные города с воздуха. Международная комиссия по правам человека признает Сомосу ответственным за геноцид в Никарагуа. Коста-Рика разрывает дипломатические отношения с диктатором. Партизаны создают на Южном фронте «Бенхамин Селедон» собственную радиостанцию — радио «Сандино».

В 1979-м вся страна становится ареной боёв. В январе партизаны берут штурмом Эстели, в марте бои начались в самой столице. Сандинисты начали генеральное наступление. Восстают Чинандега, Леон, Масая, Матагальпа... Сомоса вновь бомбит восставшие города, но это не помогает.

16 июня сандинисты формируют революционное правительство — Правительственную хунту национальной реконструкции. Уже 18-го Панама разрывает дипломатические отношения с режимом Сомосы и признает Правительственную хунту. 28-го новое правительство признает Ливия, 29-го — Вьетнам...

17 июля Сомоса бежит из страны, но «национальная гвардия» сопротивляется еще два дня. 19 июля Сандинистская революция побеждает. Целую неделю в Никарагуа длится всеобщее ликование.

Анастасио Сомоса Дебайле, выдачи которого — как организатора геноцида — потребует новая власть, укроется в Парагвае, у фашистского диктатора Стресснера. У Стресснера в стране нет никакой оппозиции (какая была — в тюрьме или на том свете), режим отработал систему контроля и репрессий до мелочей. Но даже и в Парагвае Сомоса живет инкогнито, ездит по столице — Асунсьону — только в бронированной машине с затененными стеклами и под усиленной охраной.

Для кого-то это, может быть, и препятствие, но не для сандинистов. Сомоса лишь на год переживет свой режим. Выстрел из базуки снесет крышу его бронированного лимузина на перекрестке в центре Асунсьона. Неизвестно откуда взявшиеся и неизвестно куда исчезнувшие затем партизаны расстреляют диктатора и его охрану. Чрезвычайные меры, предпринятые Стресснером для поимки герильерос, результатов не дадут.

Сандинисты не бросают слов на ветер. Революционный трибунал приговорил диктатора к смерти — приговор приведён в исполнение.

12-22 мая 1998

Об этих людях написаны десятки книг и тысячи статей, сняты фильмы — художественные и документальные. Каждый заметный представитель левого вооруженного подполья в ФРГ удостоен по меньшей мере одной литературной биографии, а о некоторых — таких, как Ульрика Майнхоф, Андреас Баадер, Гудрун Энслин, — написано уже до полудюжины биографических книг. И в этих статьях и книгах часто один миф громоздится на другой, одна легенда борется с другой легендой. А ведь эти люди не были ни самыми удачливым, ни самыми мощным, ни даже самым толковым левым вооруженным подпольем после Второй Мировой войны — не только в мире, но даже в Западной Европе. Видимо, было в этих людях что-то, что заставило их друзей и врагов создавать о них легенды.

Городские партизаны в ФРГ: мифы и легенды.

Мифы начинаются с названия. В западной прессе (да и у нас) западногерманских городских партизан именуют сплошь и рядом «бандой Баадера-Майнхоф». (Наши молодые журналисты — из числа тех, кто окончил журфак в последние годы и уже успел прославиться своей феноменальной неграмотностью — даже несколько раз писали так: «банда Баадера-Мейнхофа»! Если дело так пойдет и дальше, то молодая поросль нашей журналистики скоро будет писать «Троицкий» вместо «Троцкий» и «Сидора Дункана» вместо «Айседоры Дункан».) На самом деле организация называлась РАФ — «Фракция Красной Армии» («Роте Армее Фракцион»). Такого целенаправленного замалчивания названия не было больше нигде: никто никогда не называл «Красные бригады» «бандой Курчо-Кагол» или, скажем, французскую «Аксьон директ» «бандой Руйона-Метигон». Только РАФ приклеили ярлык «банды». Впечатление такое, что именно РАФ почему-то особенно боялись и ненавидели её враги.

Второй миф — это миф о том, что все западногерманские левые террористы были членами РАФ. На самом деле было несколько организаций. РАФ не была первой, а были времена — не была и самой крупной. «Тупамарос Западного Берлина» возникли и начали действовать раньше РАФ; был момент, когда «Движение 2 июня» было крупнее РАФ, но акции «Движения», включая знаменитое похищение председателя ХДС Западного Берлина Петера Лоренца в 1975-м, неизменно приписывались рафовцам. Кроме тех групп, что уже названы, в ФРГ и Западном Берлине с конца 60-х действовали подпольные вооруженные организации «Южный фронт действия» (известный также как «Мюнхенские коммунары»), «Революционные ячейки», «Красная Армия Рура», «Антиимпериалистические ячейки сопротивления», «Класс против класса» и ряд более мелких. Но кому-то так хочется всех загнать в «банду Баадера-Майнхоф»...

Ещё одна распространеннейшая легенда (совсем недавно я опять читал это в одном нашем молодежном журнале) гласит, что западногерманские городские партизаны были типичной «золотой молодежью», детьми миллионеров, которые «с жиру бесились». На самом деле они были представителями всех социальных слоев, но в основном — детьми «среднего класса», возненавидевшими «средний класс». Дети богачей были исключением — как была исключением в «Народной воле» Софья Перовская, дочь генерал-губернатора. Не происхождение и не толщина кошелька отличала бойцов РАФ от простых бундесбюргеров, а высокая степень альтруизма, повышенная отзывчивость, способность воспринимать горе далекого Вьетнама как свое собственное. Из четырех бойцов, захвативших в 1975-м посольство ФРГ в Стокгольме, один действительно был сыном миллионера, а знаменитый Ян-Карл Распе действительно происходил из семьи крупного фабриканта. Но... Но оба давно порвали со своими родителями, а Распе и вовсе был перебежчиком из ГДР, где его папа-фабрикант давным-давно лишился своих фабрик.

В конце 70-х специальная группа, собранная правительством из социологов, психологов, психиатров, политологов и криминалистов, занялась изучением биографий 40 наиболее известных западногерманских городских партизан. Оказалось, что семьдесят процентов из них — выходцы из обеспеченных слоев («middle class», «high middle class» или даже «high class»), причем из высокообразованных семей. Две трети из этих сорока имели высшее гуманитарное образование. Позже еще одна группа обрабатывала данные на сто известных бойцов городской герильи. Оказалось, двадцать процентов из них — рабочие. Попутно выяснились совсем другие вещи, гораздо более удивительные и неожиданные. Андреас Баадер оказался потомком Франца Ксавера Баадера — выдающегося мюнхенского философа-идеалиста первой половины XIX века; Гудрун Энслин — потомком «самого» Гегеля; Ульрика Майнхоф — потомком великого поэта-романтика Фридриха Гёльдерлина; Ян-Карл Распе потомком знаменитого писателя Рудольфа Эриха Распе, создателя «Мюнхгаузена»; Хорст Малер — родственником великого композитора Густава Малера.

Еще одна распространеннейшая легенда гласит, что городская герилья в ФРГ направлялась из ГДР, и рафовцами руководило восточногерманское МГБ («штази»). У нас эту сказку навязывают даже школьникам-старшеклассникам — в учебнике новейшей истории А. Кредера. Однако на суде над руководителем «штази» Эрихом Мильке выяснилось, что «штази» всего лишь укрыла на территории ГДР около десятка западногерманских боевиков — в обмен на отказ от вооруженной борьбы. Эти люди получили новые имена, новые документы и зажили в ГДР жизнью простых обывателей. Когда ГДР была присоединена к ФРГ, именно эти люди (единственные из всех западногерманских партизан) стали давать показания на своих бывших товарищей и даже просто на сочувствовавших подполью (хотя зачастую речь шла о событиях тридцатилетней давности). Многие в результате оказались за решеткой или под следствием (дело доходит до курьезов: например, сейчас ведется следствие в отношении министра иностранных дел ФРГ Йошки Фишера — по подозрению в предоставлении в 1976 году укрытия, транспорта и оружия известному левому террористу Хансу Иоахиму Кляйну). В реальности рафовцы очень не любили ГДР (и СССР), отказывались признавать «реальный социализм» социализмом, критиковали страны Восточного блока за «сохранение эксплуатации и отчуждения» и «предательство интересов мировой революции». Некоторые из западногерманских городских партизан просто были перебежчиками из ГДР.

«Штази» считало деятельность РАФ вредной и опасной — поскольку из-за нее ФРГ захлестнула волна подозрительности и шпиономании, и многочисленные агенты разведки ГДР стали проваливаться один за другим.

А вот еще легенда: РАФ, дескать, осуществляла исключительно «громкие» террористические акции — специально, чтобы привлечь к себе внимание СМИ, то есть в целях саморекламы.

На самом деле «громкие дела» составляли лишь небольшой процент боевых акций и вызваны были отнюдь не стремлением к саморекламе. Каждая такая акция преследовала конкретную практическую цель. Петера Лоренца и Ганса-Мартина Шлейера похищали с целью обмена на политзаключенных — членов РАФ. С этой же целью захватывалось посольство ФРГ в Стокгольме. Генеральный прокурор ФРГ Зигфрид Бубак был убит в результате «операции возмездия» — именно его Ян-Карл Распе, выступая в суде, назвал организатором убийства в тюрьме Ульрики Майнхоф. Председатель Верховной Судебной Палаты Западного Берлина Гюнтер фон Дренкман был застрелен в ответ на доведение до смерти члена РАФ Хольгера Майнса, умершего в тюрьме от истощения на восемьдесят третий день голодовки протеста. Майнс добивался всего лишь гласного суда с соблюдением обычных юридических процедур. Дренкман заявил: «Демагогия этого подонка опасна для окружающих. Он, как бешеный пес, может заразить своей ядовитой слюной всех остальных». Майнс отказался участвовать в суде, на котором запрещалось говорить ему и его адвокату, в суде, который отказывался вызывать и заслушивать свидетелей защиты и на который не допускались «посторонние», в том числе родственники и журналисты, — и объявил голодовку. Небезынтересно, что расстрел Дренкмана повлиял на дальнейшее поведение судей: хотя процессы над рафовцами и проходили с многочисленными нарушениями судебной процедуры, вести себя так радикально и демонстративно, как Дренкман, не осмелился больше никто.

На самом деле акции городских партизан были направлены в основном против карательных органов государства и против американских военных объектов и объектов НАТО в ФРГ. Скажем, только в мае 1972 года были взорваны бомбы в штаб-квартире 5-го корпуса армии США во Франкфурте-на-Майне, в здании Управления криминальной полиции Баварии в Мюнхене, в здании полицай-президиума в Аугсбурге, в Главном штабе армии США в Европе в Гейдельберге, в машине судьи Вольфганга Будденберга и т.д.

Ещё один миф (тоже, кстати, содержащийся в школьном учебнике А. Кредера): западногерманское государство разгромило и победило городских партизан, а их лидеры покончили с собой. На самом деле левая герилья в ФРГ длилась тридцать лет, в одной только РАФ сменилось пять(!) поколений, и именно последнее, пятое поколение, объявило из подполья в апреле 1998 года о роспуске РАФ в связи с радикальными изменениями ситуации в Европе и мире вообще и необходимостью анализа новой ситуации и выработки новых методов борьбы. Большая часть этого пятого поколения до сих пор не известна властям по именам, а меньшая, известная, не вышла (несмотря на роспуск РАФ) из подполья. (Совсем недавно, 16 сентября 1999 года, в перестрелке с полицией в Вене погиб разыскивавшийся член РАФ Хорст Людвиг Майер и была ранена и арестована другая разыскивавшаяся рафовка Андреа Клумп.) То есть организация не была разгромлена, а прекратила свою деятельность сама — и есть вероятность, что как прекратила, так и возобновит. Тем более, что «Революционные ячейки» продолжают свою деятельность, так же как и «Класс против класса» и, возможно, «Антиимпериалистические ячейки сопротивления» (AIZ) — во всяком случае, полиция подозревает, что появившаяся несколько лет назад западногерманская террористическая группа «K.O.M.I.T.E.E.» на самом деле является ответвлением AIZ. Не менее загадочной организацией является также возникшая в 90-е «Барбара Кистлер Коммандо». По мнению одних (например, БНД — Федеральной разведывательной службы), это организация, созданная бывшими анархистами-автономистами, перешедшими на платформу «неавторитарного марксизма», по мнению других (например, БКА — Федерального ведомства уголовной полиции) — всего лишь псевдоним пресловутых AIZ.

Что касается «самоубийства» лидеров первого поколения РАФ, то в это «самоубийство» никто в ФРГ не поверил. Ульрика Майнхоф «повесилась» в своей камере непонятно как (потолок был в четырех метрах от пола) и неизвестно когда (в одних официальных документах сказано, что 8 мая 1976 года, а в других — что 9 мая; это при том, что Майнхоф проверяли каждые пятнадцать минут и обыск в камере проводился два раза в сутки). Абсолютно все понимали, что Ульрика не могла покончить с собой именно 8 мая (считающегося днем победы над нацистской Германией в Западной Европе) или 9-го (эту дату левые в ФРГ — так же, как и в СССР — праздновали как День победы над фашизмом). Еще более показательно то, что церковь отказалась признать Ульрику Майнхоф самоубийцей — и похоронила ее в церковной ограде.

Вокруг «самоубийства» в 1977 года в тюрьме Андреаса Баадера, Гудрун Энcлин, Яна-Карла Распе и Ингрид Шуберт власти нагородили столько нелепостей, что явно перестарались. Содержавшиеся в строгой изоляции в тюрьме «Штамхайм» узники — при системе «мертвых коридоров» (одиночки строжайшей изоляции), при том, что их переводили в другие камеры каждые две недели, при том, что «Штамхайм» была построена из специального сверхпрочного бетона — оказывается, «продолбили в стенах камер тайники», где прятали оружие, патроны, радиоприемники, запас взрывчатки, «пригодный для производства мины средней силы или нескольких гранат», а Ян-Карл Распе еще и «аппарат Морзе» (зачем?!). Левша Баадер якобы убил себя выстрелом в затылок(!) правой рукой(!). Гудрун Энслин повесилась на куске электрокабеля (непонятно откуда взявшегося) на крюке в потолке, но так и не нашли предмета, при помощи которого она могла бы залезть вверх. На ботинках Баадера, как официально сообщили, был обнаружен песок, «идентичный песку аэродрома в Могадишо» (в Могадишо, столице Сомали, в ночь с 17 на 18 октября 1977 года — в ночь гибели Баадера и других — спецподразделение «коммандос» из ФРГ берет штурмом самолет «Люфтганзы», захваченный четырьмя партизанами, требовавшими в обмен на пассажиров-заложников освобождения одиннадцати политзаключенных — членов РАФ). Это уже что-то шизофреническое!

Наконец, Ирмгард Мёллер оказывается жива — несмотря на четыре ножевых ранения в грудь. Прежде чем ее изолируют от адвокатов, она успевает рассказать, что около четырех часов ночи кто-то ворвался к ней в камеру — и дальше она очнулась уже на больничной койке. Официально орудием «попытки самоубийства» был объявлен столовый нож — тупой и с закругленным концом. Надо быть силачом, чтобы пробить себе грудную клетку таким ножом хотя бы один раз!

Адвокат РАФ Клаус Круассон привел этот и многие другие факты — и обвинил власти в убийстве бойцов РАФ. Против него тут же завели уголовное дело — «пособничество терроризму». Круассон бежит во Францию и там публикует новые факты, подтверждающие его обвинения. Власти ФРГ добиваются его ареста и выдачи и осуждают за «принадлежность к террористической организации». Когда срок заключения у Круассона истечет — его «раскрутят» на следующий — на этот раз по обвинению в «шпионаже в пользу ГДР»!

Генрих Бёлль — все-таки Нобелевский лауреат — пытается выступить в печати с опровержением официальной версии. Его тут же начинают остервенело травить, у сына Бёлля проводят обыск «по подозрению в сотрудничестве с террористами». Всех, кто выражает малейшее сомнение, объявляют «симпатизантами». «Симпатизантов» травят в СМИ, запугивают их родственников, друзей и сослуживцев, выгоняют с работы. Люди боятся здороваться с «симпатизантами», при виде их переходят на другую сторону улицы. В число «симпатизантов» записывают вслед за Бёллем и самых талантливых писателей ФРГ — Гюнтера Грасса (того самого, который получил в 1999 году Нобелевскую премию!), Альфреда Андерша, Макса фон дер Грюна, Петера Шютта, Рольфа Хоххута, Мартина Вальзера, Вольфдитриха Шнурре, Зигфрида Ленца, Ганса-Магнуса Энценсбергера, Петера Вайса, Гюнтера Вальрафа. Председатель Союза писателей ФРГ Бернт Энгельман выступил о официальным заявлением от лица Союза, в котором предупредил, что если эта кампания травли и клеветы не прекратится, ведущие писатели ФРГ будут вынуждены эмигрировать. Большинство газет отказалось напечатать заявление Энгельмана! Следом за немецкими писателями в «симпатизанты» записали швейцарцев Макса Фриша и Фридриха Дюрренмата. Затем — кинорежиссеров Райнера-Вернера Фассбиндера, Маргарет фон Тротта и других. Рок вообще был объявлен «музыкой симпатизантов»!　

В Бундестаге представители ХДС официально потребовали поставить на учет как «симпатизантов» всех, кто говорит или пишет не «банда Баадера-Майнхоф», а «РАФ» или «группа Баадера-Майнхоф». За сообщение, которое приведет к аресту члена РАФ, назначается премия — восемьсот тысяч марок. В первые же дни поступило пятнадцать тысяч сообщений, в одной только земле Северный Рейн — Вестфалия в первый же день арестовали (не задержали, а именно арестовали!) восемьдесят человек (потом их всех выпустили, никто из них не имел отношения к подполью — но многие после этого лишились работы: работодатели уволили «потенциальных симпатизантов»)... ХДС быстренько составил и издал «документальную» книгу «Терроризм в Федеративной республике», в которой в число «пособников терроризма» были записаны даже министр внутренних дел Майхофер (член Свободной демократической партии) и федеральный канцлер Шмидт (член СДПГ)... Позже это будет названо «немецкой осенью»...　

Церковь в 1977 году вновь отказалась считать погибших самоубийцами — и они тоже были похоронены в церковной ограде. Епископ Вюртембергский отказался объяснить, почему церковь не верит в официальную версию о самоубийстве, сославшись на тайну исповеди. А когда власти попытались надавить на бургомистра Штутгарта — чтобы он воспрепятствовал захоронению «самоубийц» на городском кладбище, бургомистр — сын знаменитого гитлеровского фельдмаршала Роммеля, известный своими правыми взглядами, неожиданно резко ответил: «В 44-м тоже были сплошные самоубийцы: мой отец, Канарис... Может, их тоже выкопать из могил?» («Лис пустыни» Эрвин фон Роммель был принужден гитлеровцами к самоубийству — им не хотелось судить «национального героя», Канарис же — вопреки официальному сообщению — был повешен).

Как становятся террористами.

Бульварные издания, которые так любят пугать обывателя чем-нибудь кровавым и патологическим, щекочущим нервы, привыкли рассказывать, что в террористы идут в основном всякие психи, садисты, авантюристы, неудачники и прочие асоциальные элементы.

В отношении западногерманских городских партизан точно известно, что это не так. До того, как взяться за оружие, они были принципиальными противниками насилия, пацифистами, мягкими, добрыми, отзывчивыми людьми, мечтавшими (и пытавшимися) помогать другим людям.

Гудрун Энслин училась на педагога, на каникулах бесплатно работала в детских приютах; Вильфреда Бёзе, погибшего в аэропорту Энтеббе, школьные друзья дразнили «пацифистом»; один из лидеров «Движения 2 июня» Ральф Рейндерс имел репутацию человека, «с детства ненавидевшего все формы войны и насилия»; Ульрика Майнхоф, воспитывавшаяся с раннего детства теткой, известным теологом и детским педагогом Ренатой Римек, в юности собиралась стать монахиней. Бригитта Кульман, педагог по профессии, посвящала все свободное время уходу за больными. Андреас Баадер создал приют для беспризорных детей — и одной из причин его ухода в партизаны было то, что сытое равнодушное общество бундесбюргеров отталкивало от себя выхоженных им детей: общество вынуждало их либо воровать, либо идти на панель. Вся группа, захватившая посольство в Стокгольме, целиком вышла из «Социалистического коллектива пациентов». Эта организация оказывала помощь психически больным людям и невротикам, критиковала традиционную психиатрию как «репрессивную» и издавала «социалистический антипсихиатрический» журнал «Patienten-info». В 1971 году «традиционные» психиатры из Гейдельберга написали донос в БНД. В доносе было сказано, что руководители «Социалистического коллектива пациентов» доктора Вольфганг и Урсула Губер «под видом психиатрической помощи» якобы обучают больных карате, дзюдо, методикам контрпропаганды, изготовлению фальшивых документов и обращению с оружием и взрывчаткой. А также ведут «антигосударственную пропаганду», преподавая пациентам основы психологии, социологии, диалектики, сексологии, теологии и истории классовой борьбы. БНД разгромила «Коллектив», арестовала Губеров, а больных, которых пользовал доктор Губер, принудительно поместили в психиатрическую клинику, где вскоре двое покончили с собой, двое умерли в результате «лечения» (электрошок, инсулинотерапия), один погиб, «упав с лестницы», а остальных, поскольку они полемизировали с врачами, объявили «неизлечимыми» и засунули в буйное отделение. Чего же удивляться, что оставшиеся на свободе последователи доктора Губера создали полуподпольный «Информцентр Красного Народного Университета», а затем и вовсе влились в ряды партизан «Движения 2 июня».

Биргит Хогефельд — лидер предпоследнего, четвертого поколения РАФ — сказала на суде: «Вначале я бралась за самые разные дела и входила в самые разные движения: работала в центре социальной помощи, который занимался преимущественно турецкими подростками, агитировала за создание самоуправляемых молодежных центров, выступала за большую самостоятельность школ, принимала участие в борьбе за снижение цен на транспорте и, наконец, в демонстрациях против войны во Вьетнаме и палаческого режима в Испании. Характер моей многосторонней активности резко изменился после убийства Хольгера Майнса... В детстве мне хотелось стать музыкантом или органным мастером, но незадолго до выпускных экзаменов я — не без внутренней борьбы — приняла решение поступить на юридический факультет, чтобы иметь возможность улучшить положение политических заключенных и попытаться предотвратить дальнейшие убийства».

«Пули, ударившие в Руди Дучке, покончили с нашими мечтами о мире и ненасилии», — призналась «сама» Ульрика Майнхоф. Руди Дучке — теоретик немецких «новых левых», лидер крупнейшей в стране студенческой организации Социалистический союз немецких студентов (SDS), был тяжело ранен в голову в апреле 1968 года неонацистом Йозефом Бахманом. Дучке был объектом совершенно безумной травли со стороны газетного концерна Шпрингера. Пресса Шпрингера постоянно напоминала о еврейском происхождении Дучке и с удовольствием публиковала фото его выступления на митинге, когда и без того похожий на шаржированного цыгана Дучке разевал в крике свой огромный рот и действительно становился несколько демонообразным. «Страшнее Маркса, растленнее Фрейда», — гласила подпись в «Бильд-цайтунг». Подпись под той же фотографией в «Бильд ам Зонтаг» была еще откровеннее: «Образчик восточной красоты. Потомок «мавра» Маркса и «казака» Троцкого». На первых полосах шпрингеровских газет печатались призывы к «честным немцам» «остановить» Дучке. Хирурги чудом спасли жизнь Руди, но он остался инвалидом, страдавшим от чудовищных головных болей, периодических обмороков, потери зрения, приступов эпилепсии и паралича. Но даже и этого инвалида шпрингеровская пресса продолжала дико травить. Дучке вынужден был эмигрировать в Лондон. Так, в эмиграции, он и умер — во время очередного приступа болезни утонул в 1979 году в ванне. Именно в ответ на выстрел Бахмана взорвал бомбу в здании концерна Шпрингера будущий теоретик РАФ Хорст Малер.

Многие из будущих боевиков начинали свою деятельность в молодежных антифашистских организациях. Сначала будущие городские партизаны пытались добиться наказания фашистов и отстранения от должностей гитлеровских палачей. В 50-е — 60-е годы в ФРГ у штурвала власти — в политике, в бизнесе, в СМИ — почти поголовно стояли люди с нацистским прошлым, политическим, управленческим и хозяйственным опытом, приобретенным при Гитлере. В годы «холодной войны» в ФРГ «закрыли глаза» на прошлое этих людей — якобы «других кадров не было».

Тогда, в 60-е, наивные студенты пытались «разоблачать». Они думали, что достаточно опубликовать имена военных преступников — и тех накажут. Они составили и опубликовали огромное количество списков военных преступников: мелким убористым шрифтом, страница за страницей, разбитые по графам: имена, должности в Третьем рейхе, доказанные военные преступления, должности сейчас. Тысячи, десятки тысяч имен. Высокопоставленные чиновники, богатые бизнесмены, на худой конец — заслуженные пенсионеры. Аналогичные списки — по тем, чьи процессы состоялись, но суды вынесли им символические наказания. Наивные студенты спрашивали: «Почему? Разве так должно быть?». Они верили в силу гласности и в то, что ФРГ — демократическое государство. А это государство просто игнорировало их разоблачения.

«Денацификация» официально кончилась в ФРГ 1 января 1964 г. За это время к ответственности было привлечено двенадцать тысяч четыреста пятьдесят семь военных преступников, причем осуждено лишь шесть тысяч триста двадцать девять человек. Военные преступления не имеют срока давности — и до января 1980 года в ФРГ суды рассмотрели восемдесят шесть тысяч четыреста девяносто восемь дел военных преступников. К тюремному заключению приговорено шесть тысяч четыреста сорок шесть человек. Но тюремное заключение — понятие растяжимое. Комендант Дахау Михаэль Липперт получил всего лишь восемнадцать месяцев тюрьмы. Генерал СС Зепп Дитрих, знаменитый убийца и садист, прославившийся тем, что лично застрелил Эрнста Рёма, получил тоже лишь восемнадцать месяцев! Группенфюрер СС Карл Оберг и его ближайший помощник Гельмут Кнохен, руководившие фашистским террором во Франции, получили от французского суда смертный приговор, но были выданы германской стороне и тут же освобождены. Иоганн Кремер, врач-палач из Освенцима, был приговорен польским судом к смертной казни. Власти ФРГ добились его выдачи и освободили. «Палач Дании» Вернер Бест, лично виновный в убийстве минимум восьми тысяч человек, вообще не был осужден и прекрасно жил, занимая высокооплачиваемую должность юрисконсульта в концерне Стиннеса (суд над ним откладывался из года в год по причине «слабого здоровья»; со «слабым здоровьем» Бест дожил до 1983 года, когда дело против него было окончательно прекращено — «ввиду преклонного возраста»). Нацистские судьи, выносившие смертные приговоры антифашистам, десятками отправлявшие на виселицы «паникеров» в последние месяцы войны, не понесли никакого наказания — никто, «ни один-единственный», как с горечью писал известный немецкий драматург Рольф Хоххут.

Немецкие левые собрали к началу 70-х годов доказательства вины трехсот шестидесяти четырех тысяч военных преступников. По их подсчетам, восемьдесят пять процентов чиновников МИД ФРГ должны были сидеть не в своих кабинетах, а в тюрьме. Из тысячи двухсот палачей Бабьего Яра, чья вина была документально установлена, перед судом предстали двенадцать: один был повешен в Нюрнберге оккупационными властями, еще одиннадцать судили в 1967 году — уже германские власти — и все они отделались символическими наказаниями.

С точки зрения студентов-антифашистов, в ФРГ проходила не «денацификация», а «ренацификация». В 1955 году парламентская комиссия во главе с Ойгеном Герстенмайером, председателем бундестага и личным другом небезызвестного Отто Скорцени, приняла решение, которое открывало доступ в бундесвер всем бывшим «фюрерам СС» вплоть до оберштурмбанфюрера, причем каждому из них сохранялся прежний чин. Был принят «Закон об изменении ст. 131» конституции ФРГ, в соответствии с которым все бывшие нацистские чиновники и профессиональные военные подлежали восстановлению в своем прежнем положении, а если это невозможно — государство должно выплачивать им пенсии. В 1961 году к закону было принято «дополнение №3», которое распространяло действие закона на эсесовцев — членов организации, официально признанной в Нюрнберге преступной. Промышленники, чье соучастие в преступлениях против человечества было доказано, процветали — начиная с концерна Флика и кончая фирмой Дёгусса, занимавшейся при нацизме переплавкой золотых коронок умерщвленных в Треблинке в слитки. Нацистские военные преступники дорастали до министерских постов — как это было, например, с Теодором Оберлендером, командиром спецбатальона «Нахтигаль», который прославился массовым истреблением мирных жителей на Украине, — и даже до поста федерального канцлера, как это было с Георгом Кизингером, одним из разработчиков доктрины антисемитской пропаганды при Гитлере.

Стоит ли удивляться, что часть молодежи вскоре пришла к выводу, что она живет в фашистском государстве, просто этот фашизм — «скрытый», «дремлющий». Что он замаскировался, затаился, но не перестал от этого быть фашизмом. А раз это фашизм — то с ним и надо бороться как с фашизмом. То есть с оружием в руках. Одним из активных пропагандистов этой точки зрения был Хорст Малер. Он так и писал: «Мы должны выманить фашизм наружу». Другим был Михаэль «Бомми» Бауман, в будущем знаменитый боевик, порвавший с РАФ сразу, как только ему показалось, что проарабская позиция РАФ может перерасти в антисемитизм.

Даже выбор жертвы для самой известной акции РАФ — похищения и затем (после убийства в тюрьме лидеров РАФ) казни президента Объединения германских промышленников Ганса-Мартина Шлейера был произведен «с учетом личности» последнего. Шлейер родился в 1915 году в семье председателя земельного суда. В 1931 году он вступил в Гитлерюгенд, а вскоре — и в НСДАП. В партии рвение Шлейера было замечено, и он был рекомендован в СС (эсесовский номер 227014). Изучая право в Гейдельберге, Шлейер был руководителем университетской Имперской национал-социалистической студенческой организации. В 37-м он написал донос на ректора университета доктора Меца и отправил престарелого профессора в концлагерь. В 39-м Шлейер стал имперским инспектором Инсбрукского университета в Австрии и занялся его «чисткой». Следующим был Пражский университет. В 1941 году Шлейер становится руководителем канцелярии президиума Центрального союза промышленности протектората Богемия и Моравия. На этом посту он руководит разграблением национальных богатств Чехословакии, использованием политзаключенных и военнопленных на военных заводах «протектората», строительством «секретных объектов» и последующей «утилизацией» (то есть уничтожением) заключенных и военнопленных. В Чехословакии после войны Шлейера приговаривают к смерти за военные преступления и требуют от ФРГ его выдачи. Но получают отказ: Шлейер «слишком ценный кадр» для экономики ФРГ. «Ценный кадр» становится видной фигурой в ХДС, членом наблюдательных советов в ряде корпораций, членом правления «Даймлер-Бенц» и, наконец — председателем Федерального союза немецких работодателем (БДА) и Федерального объединения германских промышленников (БДИ). Выбрав Шлейера из нескольких десятков равных по рангу «классовых врагов», РАФ исходила еще и из того, что «этого точно убить не жалко».

Многие из будущих партизан начинали в антивоенном движении — в антиядерном движении, а затем в движении против Вьетнамской войны. «Сама» Ульрика Майнхоф была активисткой вполне пацифистской и даже религиозной организации «Движение против ядерной смерти». Но участников антиядерного движения травили как «подкупленных Советами» и совершенно официально ставили на учет в качестве «подрывных элементов». Член РАФ Вольфганг Беер, погибший в 1980 году в автокатастрофе, говорил так: «Если с тобой «беседуют» в БВФ (Ведомство по охране конституции — по сути политическая полиция. — А.Т.) потому, что ты выступаешь против ядерных испытаний, если тебя постоянно оскорбляют бывшие фашисты и называют «коммунистом» за то, что ты стоишь в антиядерном пикете, если пастор на твой вопрос «почему это?» отвечает шепотом и озираясь по сторонам: «Я тебе этого не говорил, но коммунисты тоже против ядерной бомбы», — начинаешь думать: почему бы и в самом деле не стать коммунистом, раз уж и так тебя все им считают». Дальше всё просто: если приверженца протестантского пацифизма считали «отклонением», но еще не «врагом», то коммунист уже рассматривался западногерманским обществом как абсолютный враг. Общество с этим врагом боролось (КПГ была запрещена в западной Германии в 1956 году, а созданная в 1968-м микроскопическая легальная ГКП имела программу, из которой были тщательно вычеркнуты все опасные слова — «революция», «диктатура пролетариата» и т. п.). И уж если кто решался стать «врагом общества» (то есть коммунистом) — ему до вооруженной борьбы оставался один шаг. Так западногерманское общество само создавало себе врагов.

Похожим образом обстояло дело и с теми, кто выступал против войны во Вьетнаме. Участница антивоенных демонстраций Б. Хогефельд вспоминала: «В лучшем случае прохожие кричали нам: «Если вам здесь не нравится — убирайтесь в ГДР!» Но нередко мы слышали и другое: «Таких, как вы, при Гитлере мигом отправили бы в печь!» И это были вовсе не отдельные голоса: вокруг таких людей почти всегда собиралось множество их сторонников, и реплики противоположного свойства встречались как исключение. Для молодежи, радикально отвергающей жизнь, предписанную и навязанную ей другими, ищущей новых ориентиров, желающей жить в обществе, в центре которого — человек и его нужды, а не деньги, потребление, карьера и конкуренция, — для такой молодежи места в стране не было.

Фашизм жил, и не заметить этого было нельзя: с одной стороны, бывшие нацистские бонзы, занимавшие важное положение во всех областях государственной и общественной жизни, с другой — тоже вполне конкретные проявления: запрет КПГ; опять кровавые разгоны демонстрантов (уже в 50-х годах!); позднее — чрезвычайные законы, затем убийство Бенно Онезорга — вот только основные вехи. Все это существовало, заметим, задолго до того, как раздались первые выстрелы вооруженных революционных групп. Окружающая реальность довольно скоро подтвердила мои догадки о существовании «институционального фашизма», аппарата, создавшего для себя целый арсенал средств подавления и готового пустить его в ход при малейших признаках сопротивления: наиболее остро это выразилось в убийстве заключенных, а с 1974 года машина заработала в полную силу, в том числе и непосредственно против меня. Тот, кто в середине 70-х годов солидаризировался с сидящими в тюрьмах членами РАФ и поддерживал с ними контакты, мгновенно оказывался под наблюдением политической полиции. Я уже не помню, сколько мне довелось пережить обысков, сколько раз, держа нас под дулами автоматов, полиция проверяла наши машины, сколько раз за нами следили — пожалуй, легче пересчитать дни, когда этого не происходило.

Репрессии и запугивания середины 70-х не прошли для нас бесследно. Наши взгляды стали меняться: на первый план в отношениях с государством начало выдвигаться сопротивление».

Таким образом, круг замкнулся. И антифашисты, и пацифисты приходили к одному и тому же выводу: выводу о существовании в ФРГ «скрытого, дремлющего фашизма». Упомянутый Б. Хогефельд Бенно Онезорг был знаковой фигурой для протестующей молодежи ФРГ. Двадцатитрехлетний студент-теолог из Ганновера, он был преднамеренно, выстрелом в спину застрелен полицейским при разгоне студенческой демонстрации протеста против визита в ФРГ иранского шаха. Это случилось 2 июня 1967 года в Западном Берлине. Западноберлинское «Движение 2 июня», похитившее Петера Лоренца, было названо так именно в память об Онезорге.

Онезорг попал на демонстрацию случайно, да и демонстрация-то вовсе не была левацкой, большинство демонстрантов были молодыми социал-демократами. Просто незадолго до визита в германской прессе были опубликованы статьи о пытках, которым подвергают политзаключенных в тюрьмах шахской охранки САВАК. В САВАК пытали вообще всех арестованных — такого, чтобы кого-то не пытали, не бывало. И пытки были по-восточному изощренными: не только избиения и электроток, но и, например, поджаривание на решетке над огнем. Демонстранты рассматривали шахский режим как фашистский, а помощь шаху — как помощь фашизму. Так думал и Онезорг, присоединившийся к демонстрации. У него осталась беременная жена.

Онезорг стал символом не из-за своей фотогеничной — один в один Иисус Христос — внешности, а именно потому, что он не был политическим активистом, леваком, врагом Системы. Он был всего лишь одним из поколения, одним из молодых. Этого было достаточно, чтобы его убить. Именно это и сказала Гудрун Энслин (до того известная своим пацифизмом) на стихийном митинге памяти Бенно, собравшемся в ночь на 3 июня на Курфюрстендамм: «Это — фашистское государство, готовое убить нас всех. Это — поколение, создавшее Освенцим, с ним бессмысленно дискутировать!» Едва ли собравшихся так поразили бы знаменитые, много раз с тех пор цитировавшиеся слова Энслин, если бы Гудрун не сказала вслух то, что они и сами думали.

Ещё легче было прийти к такому выводу тем, кто начинал в «Комитетах против пыток», подвергался преследованиям за «защиту террористов» — и, в результате, сам уходил в подполье (это путь многих во втором, третьем и четвертом поколениях РАФ).

Слово «пытки» здесь не было преувеличением. Для городских партизан был изобретен особый режим содержания: так называемая система «мертвых коридоров». При этой системе каждого заключенного содержали в звуконепроницаемых одиночных камерах, выкрашенных в белый цвет и лишенных всех «лишних» вещей (свет, естественно, не выключался и ночью). На каждом этаже содержался только один заключенный — на много камер вокруг не было ни души. Власти следили и за тем, чтобы не было заключенных сверху и снизу заселенной камеры. Время от времени режим ужесточался: запрещались встречи с адвокатом и доступ к какой бы то ни было информации (например, запрещалось читать газеты). У заключенных развивался острый сенсорный голод и начинались патологические изменения в психике. Ульрика Майнхоф так описывает реакцию заключенного на систему «мертвых коридоров»: «Впечатление такое, что помещение едет. Просыпаешься, открываешь глаза — и чувствуешь, как стены едут... С этим ощущением невозможно бороться, невозможно понять, отчего тебя все время трясет — от жары или от холода. Для того, чтобы сказать что-то голосом нормальной громкости, приходится кричать. Все равно получается что-то вроде ворчания — полное впечатление, что ты глохнешь. Произношение шипящих становится непереносимым. Охранники, посетители, прогулочные дворики — всё это видишь, как сквозь полиэтиленовую пленку. Головная боль, тошнота. При письме — две строчки, по написании второй уже не помнишь, что было в первой. Нарастающая агрессивность, для которой нет выхода... Ясное сознание того, что у тебя нет ни малейшего шанса выжить, и невозможно ни с кем этим поделиться — при посещении (адвоката. — А.Т.) ты не можешь ничего толком сказать. Через полчаса после ухода посетителя ты уже не уверен, было этого сегодня или неделю назад. Чувствуешь себя так, словно с тебя сняли кожу...»

В январе 1973 года политзаключенные-партизаны начали всеобщую сухую голодовку протеста, требуя отмены системы «мертвых коридоров» для Ульрики Майнхоф и Астрид Прёль, здоровье которых было особенно подорвано. Власти отступили. Майнхоф перевели в обычную одиночку, Астрид Прёль суд вообще признал недееспособной и освободил из тюрьмы. Список заболеваний, развившихся у Прёль в «мертвых коридорах», занимал две страницы! Она потеряла восемьдесят процентов слуха, шестьдесят процентов зрения, сорок процентов массы тела, заработала гипертоническую болезнь, сердечную аритмию, болезни вестибулярного аппарата, желудочно-кишечного тракта, печени, суставов, кожи, афазию, абазию, анорексию, аменоррею. Когда друзья увидели Прёль — они испугались. «Такое я видела только в Заксенхаузене», — сказала одна из членов «Комитета против пыток». В нормальных условиях Астрид Прёль смогла быстро восстановить здоровье — и, когда почувствовала себя в силах, снова ушла в подполье.

Руководитель «Хольгер Майнс Коммандо» Зигфрид Хауснер был тяжело ранен при штурме посольства ФРГ в Стокгольме спецподразделениями полиции. Шведские врачи выступили со специальным заявлением о нетранспортабельности Хауснера и сняли с себя всякую ответственность за его жизнь в случае, если его вывезут в ФРГ. Но Хауснера увозят в ФРГ — причем помещают не в больницу, а в тюрьму «Штамхайм». Он умирает. Через месяц на начавшемся суде над членами РАФ Баадер зачитывает совместное заявление заключенных, в котором содержится требование провести медицинское освидетельствование шести подсудимых в связи с тем, что они находятся фактически на грани смерти. Баадера перебивают семнадцать раз. Просьбу заключенных суд отклоняет. Подсудимые в знак протеста отказываются сотрудничать с судом. Их удаляют и продолжают процесс в их отсутствие. Защитники протестуют. Тогда их отстраняют от дела, сочтя, что в отсутствие подсудимых достаточно и одного адвоката. После восемьдесят пятого протеста и этот последний покидает зал заседаний. Суд продолжается фактически в закрытом режиме, но тут умирает Катарина Хаммершмидт — одна из тех 6 заключенных, чьего освидетельствования требовали рафовцы.

В январе 1977 года при аресте получает тяжелое ранение в голову член РАФ Гюнтер Фридрих Зонненберг. Выживает он чудом. Власти отказывают ему в необходимом лечении и помещают в одиночку «мертвых коридоров». В полной изоляции полупарализованному Зонненбергу приходится самому учиться всему заново: заново двигаться, ходить, одеваться, самостоятельно есть, писать, читать, говорить. Даже тюремные врачи требуют перевести его из одиночки, поскольку он нуждается в помощи, уходе и потому, что невозможно научиться говорить в отсутствие других людей. Зонненберг тоже требует перевода и объявляет одну голодовку за другой. Его поддерживают все политзаключенные-партизаны. Тюремщики ограничиваются тем, что ставят в камере Зонненберга телевизор.

Зонненберг обладал фантастической силой воли. Хотя его хотели превратить в растение, он научился не только передвигаться, не только писать, но и говорить. С помощью голодовки он добился встречи с адвокатом и потребовал проведения в суде слушания о досрочном освобождении по состоянию здоровья. На суде Зонненбергу сказали: «Ну, теперь ты умеешь говорить, стало быть, ты в более или менее хорошем состоянии — следовательно, ты можешь выдержать заключение... В просьбе отказать».

Члену РАФ Берндту Рернеру в 1992 году было отказано в лечении во время серьезной болезни. Али Янсену было отказано в переводе в тюремный госпиталь из камеры, где его убивала астма. В 1981 году все заключенные — члены РАФ начали голодовку протеста, требуя ликвидации «мертвых коридоров» и перевода рафовцев в общие камеры. Власти молчали. И только когда в результате голодовки умер член РАФ Сигурд Дебус, остальные догадались, что власти как раз и рассчитывают, что рафовцы сами заморят себя до смерти, — и прекратили голодовку...

Наконец, были такие, кто ушел в подполье в результате «расстрельных облав». «Расстрельными облавами» были названы полицейские операции по «выявлению и борьбе с террористами». Меньше всего от них пострадали сами террористы. Бойцов РАФ, погибших в результате «расстрельных облав», можно буквально пересчитать по пальцам одной руки. А ведь только в 1971-1978 годах в таких облавах погибло более ста сорока человек — мирных граждан, чем-то не понравившихся полиции. Одни из застреленных «недостаточно быстро подняли руки вверх», другие «подозрительно оглядывались по сторонам». Были и такие, кто «подозрительно держал руки в карманах» или просто «подозрительно выглядел». Раз за разом суды оправдывали полицейских-убийц.

Вот один пример: «Мы шли мимо «Кауфхофа» (крупнейший универмаг в Кёльне. — А.Т.) — мы впереди, а Клаус тащился сзади: у него болел зуб и он держался за щеку. Вдруг мы услышали очередь и крик. Мы обернулись — Клаус уже лежал и одежда у него была в крови. К нему бежали полицейские с автоматами. Мы закричали: «Что вы наделали! Он ни в чем не виноват!» Полицейский закричал в ответ: «Он террорист! Он закрывал лицо рукой!» «Посмотрите на меня, какой же я террорист?!» — выкрикнул Клаус. Он хотел обратить их внимание на свои толстые очки — у него была сильнейшая близорукость. «А по-моему, ты типичный террорист», — ухмыльнулся полицейский и выстрелил в него еще раз, в упор».

Пять лет друзья и родственники Клауса ходили по судам, добиваясь справедливости. Вместо справедливости они получили одни неприятности: подозрение в «симпатизанстве», слежку, обыски — и, как следствие, увольнение с работы и инфаркты. Спустя пять лет одни смирились, а другие... исчезли. Власти сразу сообразили, что к чему, — и обеспечили дополнительную охрану всем причастным к делу: начиная от полицейских-убийц и кончая оправдывавшими их судьями. Дополнительная охрана, впрочем, не всем помогла: 10 октября 1986 года в Бонне был убит директор Департамента полиции Герольд фон Браунметль...

Чего они добивались.

Существует расхожее мнение, что городские партизаны намеревались с помощью террористических актов совершить в ФРГ революцию. Это полная чепуха. Они вовсе не были такими идиотами, чтобы думать, будто с помощью убийства нескольких видных политиков или промышленников и взрывов зданий судов или американских казарм можно устроить революцию.

У германских партизан была совсем другая цель. Они собирались открыть «второй фронт» антиимпериалистической борьбы в капиталистических метрополиях — в поддержку борьбы в «третьем мире» (во Вьетнаме, Лаосе, Камбодже, Анголе, Мозамбике, Колумбии, Боливии, Западной Сахаре, Никарагуа и т.д., и т.п.). Рассуждали они так: страны «реального социализма» (СССР с союзниками) «дело борьбы с мировым империализмом» «предали», а страны «третьего мира» в одиночку с таким сильным врагом не справятся. Значит, надо открыть «второй фронт» в метрополиях. Для этого надо организовать в метрополиях партизанские движения. А чтобы возникли эти движения, надо раскрыть обществу глаза на антигуманный, тоталитарный характер капитализма, в случае ФРГ — на «скрыто фашистский характер германского государства».

Задачу «выманить фашизм наружу», продемонстрировать всем скрытый фашистский характер германского государства бойцы РАФ выполнили блестяще — ценой своих жизней. В ответ на действия РАФ западногерманское государство перешло к тактике массовых репрессий, к коллективной ответственности, а принцип «коллективной ответственности», как все знают — это фашистский принцип.

Десятки тысяч людей были задержаны по подозрению в «причастности» в ходе осуществления «чрезвычайных мер по борьбе с терроризмом». У задержанных, прежде чем их отпустить, брали отпечатки пальцев, пробу крови, волос, с них снимали полицейские фотографии, на них заводили досье. Многие после этого лишились работы — ни за что, просто потому, что были задержаны. «Расстрельные облавы» были не «полицейской истерией» — они были санкционированы сверху. Западногерманское государство просто не умело вести себя по-другому. Государство — это аппарат, аппарат — это люди, а люди были те же самые, что при Гитлере.

Это был конфликт поколений. Лидер «Движения 2 июня» Фриц Тойфель скажет на суде в ответ на вопрос «Кто ваш отец?»: «Фашист, разумеется. Ведь он из вашего поколения».

Совсем все стало ясно, когда в ФРГ ввели «запреты на профессии» — «беруфсферботен». Фашист мог быть школьным учителем, левый — нет. Тех, кто не был согласен с государственными репрессиями, называли, как известно, «симпатизантами». Травили «симпатизантов» приблизительно, как у нас «космополитов» в конце 40-х или как травили в III Рейхе евреев в середине 30-х годов.

Число тех, кто согласился с РАФ и стал считать западногерманское государство «скрыто фашистским», стало быстро расти. Самый знаменитый журналист ФРГ Гюнтер Вальраф доказывал это своими репортажами-расследованиями. То же самое писал в последних своих романах Бёлль. В «Женщинах на фоне речного пейзажа» он даже выводит дочь банкира, которая уезжает к сандинистам, заявив: «Лучше умереть в Никарагуа, чем жить здесь».

В декабре 1978-го четырехтысячная демонстрация школьников в Бремене уже скандировала: «РАФ — права! Вы — фашисты! РАФ — права! Вы — фашисты!».

В октябре 1978-го в Баварии вступил в силу «закон о задачах полиции», который разрешал полицейским прицельную стрельбу по демонстрантам (даже детям), если полиция сочтет их «враждебными конституции». Автором законопроекта был министр внутренних дел Баварии Зайдль. О том, что Зайдль — нацист и военный преступник, написал выходивший в Мюнхене бюллетень «Демократическая информационная служба». На следующий же день — в соответствии с «законом о задачах полиции» — на редакцию бюллетеня по адресу Мартин-Грайф-штрассе, 3 был совершен полицейский налет. Два десятка автоматчиков — безо всякого ордера на обыск и санкции прокурора — выбив двери, ворвались в редакцию, поломали шкафы и столы и конфисковали материалы о Зайдле. Издатель бюллетеня Хейнц Якоби решил эмигрировать. В это время в Мюнхене учителя собирались проводить демонстрацию в защиту своего коллеги Герхарда Биттервольфа, которого выгнали с работы только за то, что он решил познакомить учеников с текстом Заключительного акта Хельсинкского Совещания. Но, узнав о налете на редакцию Якоби, учителя испугались и отменили демонстрацию. Руководитель акции Хайдрун Миллер билась в истерике и кричала своим более молодым коллегам: «Вы не помните, как это было при Гитлере, а я помню! Это все серьезно! Нас всех перестреляют!». Кто-то из молодых учителей выкрикнул в ответ: «Но сейчас — не время Гитлера! У нас — демократия!» «Вы дураки! — завопила в ответ фрау Миллер. — Ваши сумасшедшие террористы умнее вас! В Германии нет разницы между нацизмом и демократией!»

РАФ сознательно шла на обострение ситуации, поскольку была не согласна с теорией и тактикой «старых левых» (и, в частности, коммунистов) — и, вслед за Маркузе, считала рабочий класс «интегрированным в Систему» и утратившим революционную потенцию. Революционная инициатива перешла к «третьему миру». Кроме того, рафовцы остро переживали свою вину перед народами стран «третьего мира».

Именно в этом и проявилась повышенная отзывчивость рафовцев. Сидеть сложа руки и знать, что во Вьетнаме и Колумбии под ковровыми бомбардировками и напалмом гибнут сотни тысяч человек — они не могли. Они знали, что концерны ФРГ получают безумные прибыли от сверхэксплуатации дешевой рабочей силы в странах «третьего мира», что на базах НАТО в ФРГ готовятся «коммандос» для антипартзанских действий во Вьетнаме и Латинской Америке, что западногерманские заводы выпускают бомбы, которые затем падают на деревни в джунглях, что в ФРГ стоят компьютеры, управляющие бомбометаниями во Вьетнаме. Через стадии мирных демонстраций протеста рафовцы давно прошли — и разочаровались в них.

Правительство на протесты не реагировало. А если реагировало — то дубинками и последующими судами над демонстрантами. «Ну конечно, — иронизировала Ульрика Майнхоф, — преступление — не напалмовые бомбы, сброшенные на женщин, детей и стариков, а протест против этого. Не уничтожение посевов, что для миллионов означает голодную смерть, — а протест против этого. Не разрушение электростанций, лепрозориев, школ, плотин — а протест против этого. Преступны не террор и пытки, применяемые частями специального назначения, — а протест против этого. Недемократично не подавление свободного волеизъявления в Южном Вьетнаме, запрещение газет, преследование буддистов — а протест против этого в «свободной» стране. Считается дурным тоном целить в политиков пакетами с пудинговым порошком и творогом, а не официально принимать тех политиков, по чьей вине стираются с лица земли целые деревни и ведутся бомбардировки городов. Считается дурным тоном проведение на вокзалах и на оживленных перекрестках публичных дискуссий об угнетении вьетнамского народа, а вовсе не колонизация целого народа под знаком антикоммунизма».

Андреас Баадер, Гудрун Энслин, Торвальд Прёль и Хуберт Зёнляйн затем и подожгли универсам во Франкфурте-на-Майне (это была их самая первая акция), чтобы напомнить «жирным свиньям» о войне, нищете и страданиях народов «третьего мира» и, в первую очередь, о войне во Вьетнаме. «Мы зажгли факел в честь Вьетнама!» — заявили они на суде.

Когда позже «Бомми» Баумана спросят, что привело его к герилье, он ответит: «Массовые убийства мирного населения в Южном Вьетнаме, убийство Бенно Онезорга, убийство Че Гевары в Боливии, убийства «Черных пантер» в Америке. Выбора не было. Вернее, выбор был таким: либо без конца оплакивать погибших, либо брать в руки оружие — и мстить». РАФ вспомнила о призыве Че Гевары «создать два, три, много Вьетнамов!» и заявила: «без вооруженной борьбы пролетарский интернационализм — лицемерие».

«Мы ощущали себя не немцами, мы ощущали себя «пятой колонной» народов «третьего мира» в метрополии», — скажет позднее Хорст Малер. И Биргит Хогефельд подтвердит на суде: «Народы «третьего мира» были нам ближе, чем немецкое общество».

РАФ мыслила открыть «второй фронт» всерьез — то есть перейти к широкомасштабной герилье, к революционной партизанской войне, к революционной гражданской войне, которая «оттянула бы на себя силы международного империализма».

И вот тут у РАФ ничего не получилось. Почему?

Сегодня уже можно уверенно сказать, почему. РАФ рассчитывала, что как только большому числу людей в ФРГ (левым, в первую очередь) станет ясно, что они живут в фашистском по сути государстве, — они начнут бороться с фашизмом всеми доступными способами. РАФ полагала, что второй раз немцы не дадут себя безропотно подавлять фашистскому государству, а значит — возникнет Движение Сопротивления. Все оказалось не так. Когда те немцы, на которых РАФ рассчитывала (то есть левые, антифашисты), поняли, что ФРГ — это фашистское государство, просто фашизм этот — дремлющий, они испугались. Оказывается, латентно фашистским было не только государство, но и общество. Об этом с горечью скажет в 1994 году на своем процессе Биргит Хогефельд. Даже те, кто называл себя «левыми», лишь в незначительном числе переходили к Сопротивлению.

В основном эти «левые» пугались того, что им открылось, пугались тени фашизма — и трусливо отступали, кляня сплошь и рядом РАФовцев за то, что те «провоцируют государство на подавление демократии». В этом, например, обвинила в открытом письме свою приемную дочь Ульрику Майнхоф Рената Римек — и после убийства Ульрики так перетрусила, что ни сама не пришла на похороны, ни детей Ульрики на них не пустила.

У некоторых левых страх и совесть вступали в тяжелый конфликт. Муж Гудрун Энслин, известный левый литератор и издатель Бернард Веспер написал об этом целую книгу — «Путешествие». В книге он пишет о том, как он ненавидит западногерманское общество сытых обывателей, благополучие которого зиждется на голоде и нищете в странах «третьего мира», как он ненавидит духовное убожество этого общества, ориентированного на потребление, на накопительство. Он ненавидит общество стандартизации и мелочного классового угнетения на заводах ФРГ, где «не только подсчитывают, сколько минут ты провел в туалете, но и сколько листков туалетной бумаги ты использовал!». Он ненавидит «общество доносчиков», где, как во времена Гитлера, агентами БНД (как когда-то гестапо) инфильтрованы все слои (Веспер знал, что писал: именно так был арестованы сразу после поджога универсама его жена и трое её товарищей — они заночевали у местной активистки SDS, а ее парень — тоже активист SDS! — оказался стукачом). Веспер много напишет о своей ненависти к отцу. Папаша у него и впрямь был примечательный — Вилли Веспер, в 20-е годы — известный поэт-коммунист, а затем — крупнейший партийный поэт НСДАП. Веспер понимал, что другого пути, кроме герильи, у него нет. Но — боялся. Так он и разрывался на части, пока в 1974 году не покончил с собой...

Оказалось, что «выманить фашизм» наружу, «вызвать огонь на себя» гораздо легче, чем поднять на борьбу людей, которые не хотят и боятся такой борьбы. Впрочем, обвинять рафовцев в том, что они ошиблись, — нелепо. Нельзя было выяснить истинный характер германского общества, не поставив эксперимент.

Отрицательный результат, как известно, — тоже результат.

22 ноября — 1 декабря 1999

Глава первая, просветительская, для тех, кто смутно представляет себе, что было в 1968 году, и какое это к нам сейчас имеет отношение. Тридцатилетие безумного года.

Это странная годовщина — тридцатилетие не рождения, не смерти, не основания, не разрушения, не поражения, не победы... Не какой-то конкретной даты. Тридцатилетие целых 366 дней. Тридцатилетие целого года, легендарного, ставшего уже символом, 1968-го.

1968-й был годом високосным, годом Олимпийских игр, годом президентских выборов в США и годом пика солнечной активности. Генрих Боровик книгу своих репортажей из США за этот год так и озаглавил: «Один год неспокойного Солнца». Правда, Боровик был неоригинален: он всего лишь процитировал плакат американского студента-демонстранта, написавшего на куске фанеры «1968 — год неспокойного Солнца. Всякое может случиться». Студент как в воду глядел.

В тот год мир немного сошел с ума. Помню, как лет десять назад я однажды в библиотеке для какой-то надобности взял подшивку «Правды» за май 1968 года, начал искать нужный номер — и вдруг остолбенел: я увидел такую международную (тогда — третью) полосу «Правды», которая, казалось, могла привидеться только во сне. Официальной хроники не было. Никто никому никаких визитов не наносил. Экономических новостей не было. В братских странах ГЭС не запускали, урожай не собирали, больниц не открывали. Новостей культуры тоже не было. Было следующее. Фото «Национальная гвардия с пулеметами на ступенях Капитолия» — на случай штурма, надо полагать. Баррикадные бои в Париже. Студенческие волнения в Марселе и Лионе. Студенческие волнения в Западном Берлине и Гамбурге. Студенческие волнения в Мадриде, Барселоне, Брюсселе, Милане, Буэнос-Айресе, Панаме, Лиме и Куско (сговорились они, что ли?). Продолжаются негритянские бунты в США, вызванные убийством Мартина Лютера Кинга. Продолжается Всеамериканская кампания протеста «Молодежь против войны во Вьетнаме». В Бостоне судят доктора Бенджамина Спока. Марш миллиона бедняков на Вашингтон. Операции партизан в Южном Вьетнаме. Бои с партизанами в Анголе. Бои с партизанами в Колумбии. Успешное нападение гватемальских партизан из засады на машину шефа мобильной полиции. Вторжение монархистов с территории Саудовской Аравии в Йемен. Антивоенные митинги в Сиднее и Мельбурне. Усилились столкновения между партизанами и правительственными войсками на Северном Калимантане. В Таиланде армейские части начали новое наступление на районы, контролируемые отрядами компартии. Американский пассажирский лайнер угнан на Кубу — третий за неделю. В Биафре продолжаются позиционные бои. Правительственная авиация бомбит позиции курдских повстанцев на севере Ирака. Продолжается «культурная революция» в Китае. Продолжается наступление Патриотического фронта Лаоса на позиции сторонников Суванна Фумы. Силы ПВО Египта отбили атаку ВВС Израиля в районе Суэцкого канала. В Гане произведены массовые аресты лиц, подозреваемых в связях с военными, пытавшимися произвести переворот в апреле 1967 года. В Сьерра-Леоне пришедшие к власти военные устанавливают контроль над отдаленными районами страны. На севере Чада продолжаются вооруженные столкновения. Террористические акты в Аргентине, Бразилии, Уругвае...

Если существует Ад, то Лев Давыдович Троцкий наверняка в том 1968-м торжествующе рассказывал срочно собранными для просвещения чертям о том, что такое «перманентная революция»...

Множество нитей протянулось из 1968 года в сегодняшний день. Все описывать — никакого места не хватит. Вот только некоторые.

1968 год стал годом посмертного триумфа Эрнесто Че Гевары, погибшего в Боливии в конце предыдущего, 1967-го. Че стал знаменем и символом бунтующей молодежи в 1968-м, тогда же зародился геваризм — партизанское движение взамен «классической» пролетарской революции. Кончилось тем, что геваристы — сандинисты смогли победить в Никарагуа. Геваристы действуют и сегодня (просто у нас о них обычно не пишут): в Колумбии, Венесуэле, Перу, Мексике... Поставившие весь мир на уши захватом японского посольства в Лиме бойцы Революционного движения им. Тупака Амару (МРТА) были геваристами. Сапатисты из мексиканского штата Чиапас во главе с загадочным субкоманданте Маркосом — геваристы.

68-й с его «студенческой революцией» и «Красным Маем» в Париже вселил в массовое сознание твердое убеждение, что бунтующий студент — это явление совершенно нормальное, что так и должно быть. А главное — и сами студенты в это поверили. И вот теперь мы постоянно видим на телеэкранах толпы студентов-бунтарей — то в Южной Корее, то в Венесуэле, то в Греции, то в Сербии, то в Болгарии, то в Молдавии, то в Кении, то в Белоруссии...

«Пражская весна» 1968-го кончилась сворачиванием «оттепели» у нас самих — и все это ощутили на собственной шкуре. А с другой стороны, идеи «Пражской весны», которые пытался с фатальным двадцатилетним опозданием реализовать Горбачёв, кончились катастрофой и внутри этой катастрофы мы до сих пор барахтаемся. 68-й год был годом «сексуальной революции» на Западе. Революция та давно закончилась и неоконсерваторы времен Тэтчер и Рейгана уже успели поплясать на ее костях. У нас сексуальная революция в разгаре. Зрелище противное, но ханжи-неоконсерваторы, как мы уже знаем из чужого опыта, еще противнее.

68-й был этапным годом в развитии феминизма, затопившего сегодня общественную жизнь в США и активно навязываемого нам бесконечными экспедициями американских миссионеров-феминисток. В 1968-м феминисты от робких доказательств необходимости равноправия полов перешли к пропаганде идеи превосходства женщины над мужчиной. И началось это со знаменитых выстрелов Валерии Соланис, основателя и единственного члена «Армии освобождения от мужчин» в известного художника и кинорежиссера, «отца поп-арта» Энди Уорхолла...

В том же году в Мемфисе убили доктора М. Л. Кинга, признанного лидера черного меньшинства в США. Сторонник ненасилия и противник расовой сегрегации, Кинг показался властям «слишком опасным». Сегодня Америка расхлебывает последствия. Никогда лидер черных шовинистов Карахан не смог бы собрать и привести в Вашингтон миллион своих сторонников, если бы не был убит М. Л. Кинг, проповедовавший не превосходство черных над белыми, а равенство и братскую любовь.

68-й был годом трагедии в Сонгми и потрясшего сознание американского истеблишмента захвата вьетнамскими партизанами здания посольства США в Сайгоне. Америка потеряла веру в то, что в этой войне можно победить. Начались мирные переговоры, а миллионные молодежные демонстрации в американских городах под флагом Национального фронта освобождения Южного Вьетнама («Вьетконга») заставили США перейти к тактике «вьетнамизации», то есть к замене своих солдат «туземцами». Кончилось все поражением США. Поскольку в ходе войны экономика Юга была разрушена и миллионы людей не имели работы, масса вьетнамцев по оргнабору попала на заводы СССР. Теперь, когда развалился СССР, а следом за ним и наша экономика, эти «гастарбайтеры» стали головной болью правоохранительных органов. А еще у нас был свой Вьетнам — Афганистан, который до сих пор нам «икается».

68-й стал годом, когда ЛСД окончательно вырвался из-под контроля ЦРУ и «психоделическая революция» вступила в свои права. Достаточно один раз плотно пообщаться где-нибудь в ночном клубе с компанией «кислотников», чтобы на всю оставшуюся жизнь сформировалось желание посмотреть на «парней из Лэнгли» сквозь окуляр оптического прицела.

68-й был годом, изменившим дальнейшую судьбу рок-культуры. Год триумфального успеха «Волос», предтечи всех рок-опер; год чрезвычайного усложнения и политизации рок-культуры, когда «Битлз» записали издевательский «Белый альбом», а Леннон выпустил первый «сольник» — «Два девственника»; год, когда вышли в свет первые диски теперь уже легендарных Джанис Джоплин, «Блад, Свит энд Тиэрз», «Криденс», «Дип Пёпл» и «Джетро Талл»; год, когда были созданы не менее легендарные «Гранд Фанк», «Айрон Баттерфляй», «Лед Зеппелин», «Йес» и «Ван дер Грааф Дженерейтор»; год «бунта» рок-звезд, когда популярнейшие группы выпустили диски, явно подрывавшие основы шоу-бизнеса («Waiting for the Sun» у «Дорз», «Anthem of Sun» у «Грейтфул Дэд», «Crown of Creation» у «Джефферсон Эйрплейн»). В этот год стало ясно, что рок может быть орудием радикальной политики, и шоу-бизнес сообразил, что пора разработать методы по пресечению такого безобразия. Позже методы были найдены, опробованы, рок был приручен (убит). В конце 80-х — начале 90-х все было в точности повторено у нас в стране. В результате мы сегодня имеем «На-на» и «Иванушек-International», а ведь могли бы иметь собственных Леннонов и быстрых разумом Моррисонов...

68-й был годом, когда на волне «молодежной революции», глядя, как патлатые студенты пишут на стенах Сорбонны «Нельзя влюбиться в рост промышленного производства!», солидные газеты и журналы стали брать интервью у разных «странных» философов, дружно утверждавших, что неизбежен переход к постиндустриальной цивилизации. Хотя еще не было ни персональных компьютеров, ни Интернета, ни сворачивания промышленного производства в развитых странах, не прозвучало еще модное теперь слово «глобализация»...

Движение «зеленых» — это оттуда, из 68-го, борьба за права сексуальных меньшинств — это оттуда, из 68-го, контркультура — это тоже оттуда, нерепрессивная педагогика — тоже... Много чего еще можно вспомнить. Такой был год.

Глава вторая, фактологическая, для тех, кто в общих чертах знает, что произошло в Париже в мае 68-го, но хочет знать не «в общих чертах», а с абсолютной точностью. «Красный Май» в Париже.

В ночь с 10 на 11 мая 1968 года никто в Париже не спал. Заснуть было просто невозможно. По улицам, оглашая ночь сиренами, носились машины «скорой помощи», пожарные, полиция. Со стороны Латинского квартала слышалась глухая канонада: рвались гранаты со слезоточивым газом. Целыми семьями парижане сидели у радиоприемников: корреспонденты передавали репортажи с места событий прямо в эфир. К 3 часам ночи над Латинским кварталом занялось зарево: отступавшие под натиском спецподразделений по борьбе с беспорядками — КРС (аналог нашего ОМОНа) — студенты поджигали автомашины, из которых были сооружены баррикады.... Весь город знал, что с начала мая в Сорбонне происходят студенческие беспорядки, но мало кто ожидал, что дело примет столь серьезный оборот. Утром 11 мая газеты вышли с аршинными заголовками: «Ночь баррикад»...

А начиналось все как-то незаметно — еще осенью прошлого, 1967 года. В начале учебного года проявилось давно копившееся недовольство студентов — недовольство жестким дисциплинарным уставом в студенческих городках, переполненностью аудиторий, бесправием студентов перед администрацией и профессорами, отказом властей допустить студентов до участия в управлении делами в высшей школе. По Франции прокатилась серия студенческих митингов с требованиями выделения дополнительных финансовых средств, введения студенческого самоуправления, смены приоритетов в системе высшего образования. Больше всего студентов бесило, что им навязывают явно ненужные предметы, явно устаревшие методики и явно выживших из ума (от старости) профессоров. Но в то же время в высшей школе оказались табуированы многие важнейшие проблемы современности — начиная от равноправия полов и кончая войной во Вьетнаме. «Мы долбим бездарные труды всяких лефоров, мюненов и таво, единственное «научное достижение» которых — то, что они стали к шестидесяти годам профессорами, но нам не разрешают изучать Маркса, Сартра и Мерло-Понти, титанов мировой философии!» — с возмущением писали в резолюции митинга студенты из Орсэ.

9 ноября 1967 года несколько тысяч студентов провели бурный митинг в Париже, требуя отставки министров образования и культуры и изменения правительственного курса в сфере образования. Акция протеста переросла в митинг памяти только что убитого в Боливии Эрнесто Че Гевары. Корреспондент одной из французских радиостанций, присутствовавший на митинге, с искренним изумлением передает в эфир: «Известие о смерти Че Гевары, который пожертвовал своим положением «человека номер два» на Кубе ради того, чтобы погибнуть в забытых богом джунглях за свободу чужой страны, пронеслось по умам студентов подобно урагану. Вот послушайте: они скандируют «Че — герой, буржуазия — дерьмо! Смерть капиталу, да здравствует революция!» — и многие при этом плачут».

Этот митинг — митинг памяти Че — организовала в зале «Мютюалитэ» троцкистская группа «Революционная коммунистическая молодежь» (ЖКР), которая сыграет затем важную роль в майских событиях.

21 ноября студенты в Нантере, городе-спутнике Парижа, осадили здание администрации и вынудили преподавателей допустить студентов до участия в работе органов самоуправления университета. В декабре во Франции прошла Неделя действий студентов, в которой участвовали студенты Парижа, Меца, Дижона, Лилля, Реймса и Клермон-Феррана. Власти постарались замолчать эти выступления, справедливо полагая, что проблемы у студентов во всей Франции — одни и те же, и рассказывать о студенческих выступлениях — значит пропагандировать «дурные примеры».

Власть неохотно шла на уступки. В результате с февраля по апрель 1968 года во Франции произошло сорок девять крупных студенческих выступлений, а 14 марта был даже проведен Национальный день действий студентов. Возникли новые формы студенческой борьбы. Студенты в Нантере 21 марта отказались сдавать экзамены по психологии в знак протеста против «чудовищной примитивности» читавшегося им курса. Такая форма борьбы (бойкот экзаменов или лекций) за повышение качества образования стала быстро распространяться по стране.

22 марта в Нантере студенты захватили здание административного корпуса, требуя освобождения 6 своих товарищей, членов Национального комитета в защиту Вьетнама, которые, протестуя против Вьетнамской войны, напали 20 марта на парижское представительство «Америкэн Экспресс» и были за это арестованы. Студенты сформировали неоанархистское «Движение 22 марта», лидером его стал учившийся во Франции немецкий студент еврейского происхождения Даниель Кон-Бендит, «Красный Дани», ставший позже символом майских событий. «Движение 22 марта» ориентировалось на идеи Ситуационистского Интернационала и его вождя Ги Дебора, автора хрестоматийной сегодня книги «Общество спектакля». Ситуационисты считали, что Запад уже достиг товарного изобилия, достаточного для коммунизма, — и пора устраивать революцию «сейчас и здесь», в первую очередь — революцию повседневной жизни: отказываться от работы, от подчинения государству, от уплаты налогов, от выполнения требований законов и общественной морали. Все должны заняться свободным творчеством — тогда произойдет революция и наступит «царство свободы», учили ситуационисты.

«Движение 22 марта» быстро радикализовало обстановку в Нантере. Власти решили выявить «зачинщиков» и наводнили Нантер полицейскими агентами. Студенты сфотографировали шпиков и устроили специальную выставку фотографий. Полиция попыталась закрыть выставку, но студенты выбили полицейских из университетских помещений. 30 апреля восемь лидеров студентов были обвинены в связи с этим инцидентом в «подстрекательстве к насилию». 2 мая администрация объявила о прекращении занятий «на неопределенное время».

Так начинался знаменитый «Красный Май». 3 мая студенты Сорбонны провели демонстрацию в поддержку своих нантерских товарищей. Демонстрацию организовало «Движение университетских действий» (МАЮ) — группа, возникшая 29 марта после захвата студентами одного из залов в самой Сорбонне и проведения в нем митинга с участием членов «Движения 22 марта», а также представителей бунтующих студентов из Италии, ФРГ, Бельгии, Западного Берлина и Испании. МАЮ сыграла позже важнейшую роль в «Красном Мае», создав «параллельные курсы», на которых в пику официальным профессорам с их официальной «наукой» читали курсы лекций приглашенные студентами выдающиеся специалисты из неуниверситетской (и даже неакадемической) среды, а иногда — и сами студенты, хорошо знавшие предмет (многие из этих студентов вскоре прославились как философы, социологи и т.п.). Лидерами МАЮ были Марк Кравец и Жан-Луи Пенину — и Марк Кравец стал вскоре одним из вождей «Красного Мая».

Ректор Сорбонны объявил об отмене занятий и вызвал полицию. КРС атаковали совершенно не ожидавших этого студентов, применив дубинки и гранаты со слезоточивым газом. Демонстрантов не разгоняли, а загоняли в угол, зверски избивали и затаскивали в «упаковки». Отступать было некуда, и студенты взялись за булыжники. Это были первые открытые столкновения студентов с КРС. Бои распространились практически на весь Латинский квартал. Силы были примерно равны: две тысячи полицейских и две тысячи студентов. Не победил никто. Столкновения утихли с наступлением темноты. Несколько сот человек было ранено, пятьсот девяносто шесть — задержано.

4 мая Сорбонна — впервые со времен фашистской оккупации — была закрыта. 4-го и 5-го тринадцать студентов были осуждены парижским судом. В ответ студенты создали «комитет защиты против репрессий». Младшие преподаватели, многие из которых сочувствовали студентам, призвали ко всеобщей забастовке в университетах. В Латинском квартале проходили небольшие стихийные демонстрации, разгонявшиеся полицией. «Движение университетских действий» (МАЮ) призвало студентов создавать «комитеты действия» — низовые (на уровне групп и курсов) структуры самоуправления и сопротивления. Национальный союз студентов Франции (ЮНЕФ) призвал студентов и лицеистов всей страны к бессрочной забастовке.

6 мая двадцать тысяч человек вышли на демонстрацию протеста, требуя освобождения осужденных, открытия университета, отставки министра образования и ректора Сорбонны, прекращения полицейского насилия. Студенты беспрепятственно прошли по Парижу, население встречало их аплодисментами. В голове колонны несли плакат «Мы — маленькая кучка экстремистов» (именно так власти накануне назвали участников студенческих волнений). Когда колонна вернулась в Латинский квартал, ее внезапно атаковало шесть тысяч полицейских из КРС. В рядах демонстрантов были не только студенты, но и преподаватели, лицеисты, школьники. На полицейское насилие они ответили насилием. Первая баррикада возникла на площади Сен-Жермен-де-Пре. Студенты расковыряли мостовую, сняли ограду с соседней церкви. Скоро весь Левый берег Сены превратился в арену ожесточенных столкновений. Со всего Парижа на подмогу студентам подходила молодежь, и к ночи число уличных бойцов достигло тридцати тысяч. Лишь к двум часам ночи КРС рассеяли студентов. Шестьсот человек (с обеих сторон) было ранено, четыреста двадцать один — арестован.

7 мая бастовали уже все высшие учебные заведения и большинство лицеев Парижа. Демонстрации, митинги и забастовки солидарности перекинулись в Бордо, Руан, Тулузу, Страсбург, Гренобль и Дижон. В Париже на демонстрацию вышли пятьдесят тысяч студентов, требовавших освобождения своих товарищей, вывода полиции с территории Сорбонны и демократизации высшей школы. В ответ власти объявили об отчислении из Сорбонны всех участников беспорядков. Поздно вечером у Латинского квартала студенческую колонну вновь атаковали силы КРС.

Вечер 7-го был началом перелома в общественном мнении. Студентов поддержали почти все профсоюзы преподавателей (только нантерская секция Автономного профсоюза преподавательского персонала филологических факультетов безоговорочно одобрила тактику репрессий), профсоюзы учителей и научных работников и даже глубоко буржуазная Французская лига прав человека. Профсоюз работников телевидения выступил с заявлением протеста в связи с полным отсутствием объективности при освещении студенческих волнений в СМИ.

8-го числа президент де Голль заявил: «Я не уступлю насилию», а в ответ группа известнейших французских журналистов создала «Комитет против репрессий». Крупнейшие представители французской интеллигенции Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар, Натали Саррот, Франсуаза Саган, Андре Горц, Франсуа Мориак и другие — выступили в поддержку студентов. Французы — лауреаты Нобелевской премии выступили с аналогичным заявлением. Студентов поддержали крупнейшие профцентры Франции, а затем и партии коммунистов, социалистов и левых радикалов.

10 мая двадцатитысячная демонстрация студентов, пытавшаяся пройти на Правый берег Сены к зданиям Управления телевидения и Министерства юстиции, была остановлена на мостах КРС. Демонстранты повернули назад, но на бульваре Сен-Мишель они вновь столкнулись с КРС. Так началась «ночь баррикад». Бульвар Сен-Мишель (а он не маленький!) полностью лишился брусчатки (после Мая власти залили Бульмиш асфальтом — от греха). Студенты соорудили шестьдесят баррикад, и некоторые из них достигали двух метров в высоту. До шести часов утра студентам, окруженным в Латинском квартале, удавалось сопротивляться полиции. Итог: триста шестьдесят семь человек ранено (в том числе тридцать два тяжело), четыреста шестьдесят арестовано, пострадало сто восемьдесят восемь машин.

11-го числа оппозиционные партии потребовали срочного созыва Национального Собрания, а испуганный премьер Жорж Помпиду выступил по ТВ и радио и пообещал, что Сорбонна откроется 13 мая, локаут будет отменен, а дела осужденных студентов — пересмотрены. Но было уже поздно: разгон полицией «маленькой кучки экстремистов» превратился в общенациональный политический кризис.

13 мая Франция была парализована всеобщей двадцатичетырехчасовой забастовкой, в которой участвовало практически все трудоспособное население — десять миллионов человек. В Париже прошла грандиозная восьмисот-тысячная демонстрация, в первом ряду которой шли руководитель Всеобщей конфедерация труда (ВКТ) коммунист Жорж Сеги и яростный обличитель коммунистов анархист Кон-Бендит. Сразу после демонстрации студенты захватили Сорбонну. Они создали «Генеральные ассамблеи» — дискуссионные клубы, законодательные и исполнительные органы одновременно. Генеральная ассамблея Сорбонны объявила «Парижский университет автономным народным университетом, постоянно и круглосуточно открытым для всех трудящихся». Одновременно студенты захватили Страсбургский университет. В крупных провинциальных городах прошли многотысячные демонстрации солидарности (например, в Лионе — шестидесятитысячная, в Марселе — пятидесятитысячная).

14 мая рабочие компании «Сюд-Авиасьон» в Нанте захватили — по примеру студентов — предприятие. С этого момента захваты предприятий рабочими стали распространяться по Франции как эпидемия. Там, где предприятия не захватывались, рабочие «просто» объявляли забастовку.

15-го студенты захватили театр «Одеон» и превратили его в открытый дискуссионный клуб. 16-го числа студенты навели некоторый порядок в Сорбонне, которую за два дня анархисты превратили в грандиозный свинарник. Сорбонной стал управлять оккупационный комитет из пятнадцати человек. Впрочем, по требованию анархистов, боровшихся с «угрозой бюрократического перерождения», состав комитета каждый день полностью обновлялся, и потому комитет почти ничего всерьез сделать не успевал.

Вся Сорбонна, весь «Одеон» и половина Латинского квартала оказались заклеены плакатами, листовками и расписаны лозунгами самого фантастического содержания. Иностранные журналисты, раскрыв рты, табунами ходили и записывали лозунги «Красного Мая»: «Запрещается запрещать!», «Будьте реалистами — требуйте невозможного! (Че Гевара)», «Секс — это прекрасно! (Мао Цзэдун)», «Воображение у власти!», «Всё — и немедленно!», «Забудь всё, чему тебя учили — начни мечтать!», «Анархия — это я», «Реформизм — это современный мазохизм», «Распахните окна ваших сердец!», «Нельзя влюбиться в прирост промышленного производства!», «Границы — это репрессии», «Освобождение человека должно быть тотальным, либо его не будет совсем», «Нет экзаменам!», «Я люблю вас! Скажите это булыжникам мостовых!», «Всё хорошо: дважды два уже не четыре», «Революция должна произойти до того, как она станет реальностью», «Быть свободным в 68-м — значит творить!», «Вы устарели, профессора!», «Революцию не делают в галстуках», «Старый крот истории наконец вылез — в Сорбонне (телеграмма от доктора Маркса)», «Структуры для людей, а не люди для структур!», «Оргазм — здесь и сейчас!», «Университеты — студентам, заводы — рабочим, радио — журналистам, власть — всем!».

Тем временем студенты захватывали один университет за другим. Число захваченных рабочими крупных предприятии достигло к 17 мая полусотни. Забастовали телеграф, телефон, почта, общественный транспорт. «Франция остановилась».

18 мая, прервав свой визит в Румынию, в страну вернулся де Голль. 20 мая число бастующих достигло десяти миллионов, на заводах возникли «комитеты самоуправления» и «комитеты действия», не контролируемые официальными профсоюзами, в провинции начала складываться совершенно феерическая система распределения товаров и продуктов рабочими комитетами — нуждающимся, бесплатно. 21-22 мая в Национальном Собрании обсуждался вопрос о недоверии правительству. Для вотума недоверия не хватило одного голоса!

22-го власти решают выслать из Франции Кон-Бендита. В ответ студенты устраивают с 23 на 24 мая в Латинском квартале «ночь гнева» (или «ночь мятежа» — «nuit d’émeute» можно перевести и так), повторив баррикадные бои. Запылала Парижская биржа. 24-го де Голль выступает с обещанием провести референдум об участии рабочих в управлении предприятиями (позже он от этого обещания откажется).

25-го в Министерстве социальных дел на рю Гренель начались трехсторонние переговоры между правительством, профсоюзами и Национальным советом французских предпринимателей. Выработанные там «Гренельские соглашения» предусматривали существенное увеличение зарплаты. Однако ВКТ была не удовлетворена уступками правительства и предпринимателей и призвала к продолжению забастовки. Социалисты во главе с Франсуа Миттераном и леваки восприняли «Гренельские соглашения» как «удар в спину революции». На стадионе Шарлети они собирают грандиозный митинг, где осуждают ФКП, профсоюзы и де Голля и требуют создания Временного правительства.

29-го числа, в день чрезвычайного заседания кабинета министров, стало известно, что бесследно исчез президент де Голль. Страна в шоке. Лидеры «Красного Мая» призывают к захвату власти, поскольку она «явно лежит на улице». 30-го де Голль появляется и выступает с крайне жесткой речью, сообщив одновременно о роспуске Национального Собрания и о проведении досрочных парламентских выборов. Позже стало известно, что де Голль тайно летал в Баден-Баден, где располагался штаб французского военного контингента в ФРГ, и вел переговоры с военными. Затем он провел такие же переговоры в Страсбурге. Правда, что сказали де Голлю генералы — до сих пор никто не знает.

В тот же день воспрявшие духом голлисты проводят 500-тысячную демонстрацию на Елисейских полях. Испуганные буржуа скандируют «Верните наши заводы!» и «Де Голль, ты не один!». Это — начало конца «Красного Мая». Многие предприятия еще будут бастовать недели две. В начале июня профсоюзы проведут новые переговоры и добьются новых экономических уступок, после чего волна забастовок спадет. Предприятия, захваченные рабочими, начнут «очищаться» силами КРС — как, например, заводы «Рено».

Студенты пытались наладить с оккупированными предприятиями связь и взаимодействие. Забастовщики и студенты дали правительству арьергардный бой во Флине, где располагались цеха «Рено». Рабочие «Рено-Флин» отказались признать «Гренельские соглашения». Правительство окружило Флин тысячами жандармов. Позже это было названо «Флинским противостоянием». Семнадцатилетний лицеист-маоист Жиль Тотэн, связной между студентами и оккупировавшими Флин рабочими, спасаясь от преследовавших его жандармов, утонул в Сене. Рабочие Флина поклялись над его могилой отомстить жандармам. Озлобленные смертью товарища, студенты под пение «Интернационала» вновь соорудили в Париже баррикады и несколько часов сражались с КРС. Был полностью разгромлен комиссариат полиции на рю Перрон.

12 июня власть перешла в наступление. Были запрещены основные левацкие группировки, Кон-Бендит был выслан в ФРГ. 14 июня полиция очистила «Одеон» от студентов, 16-го — захватила Сорбонну. 17 июня возобновили работу конвейеры «Рено».

23 и 30 июня прошли (в два тура) парламентские выборы. Испуганный призраком революции, «средний класс» дружно проголосовал за де Голля.

Итак, «Майская революция» потерпела поражение. Почему же она стала символом, легендой?

В первую очередь, потому, что в мае 1968 года «внезапно», из мелкого инцидента в Нантере, причем не во время экономического кризиса, а наоборот — во время экономического процветания, впервые в европейской истории стремительно развился общенациональный кризис, вылившийся в революционную ситуацию. Это заставило многих понять, что изменилась сама социальная структура западного общества.

Во-вторых, потому, что «Красный Май» изменил моральный и интеллектуальный климат в Европе — и в первую очередь, во Франции. Вплоть до наступления эпохи неолиберализма и «новой консервативной волны» начала 80-х быть правым, любить капитализм считалось неприличным. Первая половина 70-х, осененная отсветом «Красного Мая», оказалась лебединой песней западноевропейской интеллектуальной и культурной элиты. Все сколько-то стоящее в этой области, как грустно признают сегодня на Западе, было создано до 1975-1977 годов. Все, что позже — либо деградация, либо перепевы...

Чего же добились студенты? Во-первых, демократизации высшей и средней школы. Во-вторых, разрешения политической деятельности на территории университетов и студенческих городков. В-третьих, повышения социального статуса студента. В-четвертых, принятия «Закона об ориентации», который координировал действия высшей школы с непосредственными запросами экономики — и, таким образом, снижал риск безработицы для выпускников. В-пятых, ликвидации (пусть временно) психологической пропасти между студентами и рабочим классом. В-шестых, подрыва имиджа «сильного человека» де Голля. В апреле 1969-го де Голль внезапно уйдет в отставку, построенный им «режим личной власти» прекратит существование.

Что стало с бунтарями Мая позже? Спустя двадцать пять лет этим вопросом задались авторы телефильма «Поколение». Оказалось, те, кто был активен в мае 68-го, остались активными и позже. Они ярко проявили себя в литературе, искусстве, науке, политике, журналистике, бизнесе. Во Франции «милитант Мая» (активист майских событий) — как знак качества: работодатели охотно таких берут — значит, человек активный, не боящийся принимать самостоятельных решений. Если «милитант» посидел в тюрьме — еще лучше: значит, не трус и не боится брать ответственность на себя. Незаменим как менеджер. Примеры бывают удивительные. Студент-бунтарь Эммануэль Дешелетт по кличке «Длинный», которому приписывают авторство модного у «зеленых» лозунга «Думай глобально — действуй локально!», стал крупнейшим предпринимателем, владельцем нескольких заводов. А вот те из молодых, кто вел себя в мае 1968-го тише воды, так никем и не стали.

Кое-что о лидерах «Красного Мая»:

Даниель Кон-Бендит — стал одним из вождей умеренного крыла «зеленых» в Германии, депутатом Европарламента;

Марк Кравец — стал шефом заграничной службы крупнейшей газеты «Либерасьон», созданной в 1973 году активистами «Красного Мая»;

Жан-Луи Пенину — «золотое перо» в той же «Либерасьон»;

Приска Башле, вдохновитель создания «комитетов действия» — профессор Сорбонны;

Мишель-Антуан Бурнье, один из лидеров Союза студентов-коммунистов (ЮЭК) — главный редактор журнала «Актюэль»;

Ролан Кастро, еще один лидер ЮЭК, вождь нантерских бунтарей — ведущий архитектор Франции;

Ален Жейсмар, один из «вдохновителей» «Красного Мая» — профессор Сорбонны;

Тьенно Грюмбах, лидер маоистского Союза коммунистической молодежи (марксистско-ленинского) — адвокат, старшина объединения адвокатов Версаля;

Серж Жюли, один из основателей «Движения 22 марта» — директор «Либерасьон»;

Ален Кривин, основатель и лидер «Революционной коммунистической молодежи» (ЖКР) — лидер троцкистской «Коммунистической революционной лиги» (ЛКР);

Жан-Пьер ле Дантек, еще один лидер Союза коммунистической молодежи (марксистско-ленинского) — профессор Высшей архитектурной школы;

Робер Линьяр, основатель того же Союза — известный социолог;

Жан-Марк Сальман, руководитель боевых групп того же Союза — крупнейший продавец французских книг в Нью-Йорке;

Жаннет Пьянкни, одна из основателей ЖКР — «правая рука» Кривина в ЛКР, кинодокументалист;

Анри Вебер, «человек № 2 в ЖКР» — шеф постоянно действующей Конференции по политическим наукам;

Филипп Барэ, один из основателей «Пролетарской левой» — генеральный инспектор Министерства национального образования;

Жан-Марсель Бужеро, один из лидеров Национального союза студентов Франции (ЮНЕФ), издатель «Майских тетрадей» — директор и редактор журнала «Эвенеман дю жади»;

Эрве Кабалье, один из основателей ЖКР — управляющий «Сигма-Телевизьон»;

Рене Фридман, один из основателей «Марксистско-ленинского коммунистического действия» — видный ученый, первым во Франции получил «ребенка из пробирки» (совместно с Жаком Тистаром, троцкистским активистом в мае 68-го);

Андре Глюксман, один из основателей «Пролетарской левой» — известный философ;

Ги Гогенхейм, основатель «Гомосексуалистского фронта революционного действия» — известный писатель;

Кристиан Жамбе, редактор маоистской газеты «Дело народа» — преподаватель Сорбонны;

Ги Ландро, один из основателей «Пролетарской левой» — известный философ;

Жан-Поль Рибе, «старейший маоист в “Одеоне”» — редактор и шеф приложений к журналу «Экспресс»...

И два мученика:

Мишель Фирк. Присоединилась к гватемальской герилье. Покончила самоубийством (официальная версия) после зверских пыток в тюрьме гватемальской политической полиции (обвинялась в организации убийства посла США в Гватемале Джона Г. Мейна);

Пьер Гольдман. Присоединился к латиноамериканской герилье. Арестован в 1974 году, приговорен к пожизненному заключению, убит в 1979 году...

Глава третья, интеллектуальная, для тех, кому интересны и кино, и философия, и кто не прочь выпендриться в подходящей компании. Иоанн Креститель «Красного Мая» Жан-Люк Годар как предтеча и вдохновитель 1968 года.

Когда мятежные парижские студенты в мае 68-го разбирали по камешку мостовую Бульмиша и разламывали решетки церкви Сен-Жермен-де-Пре, они воплощали в жизнь заложенный в них подсознательный проект — проект бунта. Какая-то часть, впрочем, осуществляла и сознательный проект — те, кто как следует прочитал и освоил некоторые книги некоторых авторов (после событий Мая, по свежим следам, стали выяснять, а какие же авторы были самыми почитаемыми у студентов-бунтарей? — Получился следующий набор (в порядке убывания): Сартр, Маркс, Троцкий, Альтюссер, Ленин, Камю, Фромм, Мао Цзэдун, Бакунин, Че Гевара). Но к восемнадцати годам много толстых философских книг не прочитаешь. Подавляющее большинство из тех десятков тысяч, что строили баррикады и дрались с жандармами, прочитали две-три такие книги. Зато все смотрели кино. Совершенно конкретное, «свое»: кино «новой волны» и, в первую очередь, фильмы Жана-Люка Годара.

Когда первые фильмы «новой волны» вышли на экраны, будущим майским бунтарям было по десять-пятнадцать лет. Самое время закладывать основы мировоззрения.

Очень скоро «культовым» фильмом молодых стал фильм Годара «На последнем дыхании». Эта лента затмила даже «400 ударов» Франсуа Трюффо, фильм, который молодые воспринимали как обличение «взрослого» мира — мира ханжеского, глупого, скучного, откровенно репрессивного и направленного против молодых (то есть юнофобского).

Годар замаскировал свою ленту под триллер и главного героя Мишеля (Ж.-П. Бельмондо) — под гангстера. Это, конечно, облегчало восприятие фильма подростком. Штамп «масскульта» (в данном случае — приключенческого кино) — герой, противостоящий всему миру (наследие романтизма, включенное в обязательный набор стандартов «массовой культуры»), закрепленный в подсознании любого подростка, в фильме прямо возвращается к своему архетипическому источнику — к героическому мифу.

На самом деле фильмом «На последнем дыхании» Годар поставил дерзкий эксперимент. Средствами кинематографа — и так, чтобы это было незаметно (иначе невозможно воздействие на подсознание!) — он решил проиллюстрировать основные положения социальной философии Сартра. Мишель — это тотальный бунтарь, выломившийся из видимой, «обычной» жизни в подлинную, в экзистенцию. Именно потому он каждый миг живет «на последнем дыхании», что каждый его миг — это миг экзистенции. Это же является причиной выбора Мишелем в конце фильма не спасения, а смерти. Тотальный бунтарь полностью отрицает оппортунизм, «ложь во спасение» — как в мелочах, так и в серьезном. Он порывает с неподлинным миром. Тотальная форма разрыва с миром только одна — смерть. Мишель выбирает смерть потому, что уже порваны все нити, связывающие его с неподлинным, вещным, ложным существованием, он — в области абсолютной свободы, полной реализации своего «Я», он раскрыл наконец свою сущность. Отступить — это потерять себя, деградировать, отказаться от себя как от человека, от подлинного существования ради неподлинного.

Еще тщательнее замаскировал Годар второго теоретика, положения которого он проиллюстрировал фильмом. Этим вторым был Франц Фанон. Именно в соответствии с тезисом Фанона о революционной роли люмпен-пролетариата Годар на роль главного положительного героя выбирает гангстера. А современную Францию Годар подает точь-в-точь как колониальный Алжир. Мишель — свой, он всегда находит помощь и поддержку, при всей своей тотальной автономии он с легкостью входит в контакты, поддерживает отношения с такими же, получает необходимую информацию. Это — подполье, Мишель — партизан. Это уже не Франция, это — страна «третьего мира», в которой Мишель и его товарищи (по фильму — тоже гангстеры) ведут экзистенциальную партизанскую войну.

Иллюзорность внешнего мира подчеркивается технически — знаменитой операторской манерой «новой волны»: документальные кадры, ручная камера, съемки на натуре, расфокусировка, несовпадение видео- и звукоряда, ложные раккорды. Это — сплошной поток несерьезной, поверхностной, почти бутафорской жизни. Мишель, перешедший в иное, более высокое качество, скользит по этой жизни как живой человек в царстве теней. На другой стороне баррикад: тоже совершенно чуждые этому миру оккупанты, колонизаторы — то есть полиция, жандармы. Их сразу видно, как видно белого в Черной Африке. Они так же чужеродны в этом мире, как Мишель, но по другой причине: если внешний мир — это мир иллюзорного существования, то они представители иного мира — мира смерти, нежить.

Иногда в пропагандистской смелости Годар доходит в фильме до совершенно отчаянных выходок: например, вкладывает в уста Мишеля монолог, являющийся лишь слегка перефразированной цитатой из «Теории прибавочной стоимости» Маркса!

Эксперимент удался. «На последнем дыхании» французские подростки — будущие бунтари 68-го — смотрели раз по пять-шесть (некоторые и по десять). Разумеется, они и не подозревали, что глядя на экран и идентифицируя себя с главным героем, они впитывают социальный радикализм Сартра, Фанона и Маркса. Но именно поэтому восприятие заложенных в фильме идей было максимально полным и абсолютно некритичным. Годар не зря начинал как кинокритик и исследователь кино. Он знал, как и почему действуют на зрителя «движущиеся картинки». Годар знал, что самая важная способность кино — это воздействие эйдетическое и — через эйдетику — суггестивное, воздействие на подсознание. Кино ведь не текст (вопреки тому, в чем позже начнут уверять всех Деррида и другие постструктуралисты).

Непонимание того, что «На последнем дыхании» — это пропагандистский, суггестивный фильм, фильм-модель, фильм, закладывающий установки, сыграло позже дурную шутку с Голливудом. В Голливуде, понятное дело, никто Сартра с Фаноном не читает (не по уму) — и когда, вдохновленный безумным успехом годаровского фильма, Джим Макбрайд сделал римэйк, дело кончилось грандиозным провалом. А ведь все — и режиссер, и продюсеры, и кинокомпания, и прокат, и банки — были уверены, что фильм принесет не меньше миллиарда...

Изощренная французская критика, уверенно ловившая «блох» (киноцитаты) в фильмах, оказалась философски неграмотной — и подпольно протаскиваемой Годаром «революционной крамолы» не заметила. Впрочем, это не спасло следующий фильм — «Маленький солдат» — от цензурного запрета. Но там Годар «засветился»: историю такого же экзистенциального бунтаря он открыто сопряг с современными фильму острыми политическими событиями — партизанской борьбой в Алжире и действиями французских спецслужб против представителей алжирских патриотов в Швейцарии. Такой «наглости» режим де Голля вынести не смог.

Тогда Годар заходит с другой стороны. В фильме «Жить своей жизнью» (1962) он рассказывает о судьбе «маленького человека», решившего «жить своей жизнью», то есть самостоятельно определять свою судьбу. Но выясняется, что в современном обществе это невозможно. Героиня фильма — Нана, актриса и продавец в магазине грампластинок — помимо своей воли становится проституткой, а попытка «выйти из дела» тут же наказывается — пулей сутенера. Тут все так ясно и обнажено, что даже французская кинокритика начинает догадываться, что это не просто «зарисовка из жизни», а что-то более опасное. Так и есть: это Маркс, Лефевр и Гароди. Говоря марксистским языком, это иллюстрация попытки «освободиться за спиной своего класса» — с показательной репрессалией за такую попытку.

Но фильм «Жить своей жизнью» не этим поразил молодых почитателей «новой волны». В фильме Годар пошел на откровенно отчаянный шаг — он ввел в ленту длинную-длинную (и явно не мотивированную сюжетом) сцену разговора героини в кафе со случайно встреченным пожилым философом (в котором легко угадывается Жан-Поль Сартр). Впервые во французском кино непосредственно в фильм вводился долгий философский монолог. Хотя Годар и старался адаптировать язык философа для восприятия «рядовым зрителем» (формально — для того, чтобы Нана хоть что-то поняла), тайный смысл монолога был ясен только посвященным: это был изощренный вариант поглощения философией атеистического экзистенциализма á la Сартр близкой к экзистенциализму феноменологии Мориса Мерло-Понти. Замысел просто наглый: Годар выполняет работу Сартра за Сартра — если выясняется, что известные расхождения Мерло-Понти с левыми (марксистами и экзистенциалистами) вызваны всего лишь тем, что Мерло-Понти, сам того не осознавая, излагает другим языком (в других терминах) то, что он на уровне комплексов идей почерпнул у Маркса и Сартра, то о чем с ним полемизировать? — нужно всего лишь разобраться, какое понятие Маркса стоит за тем или иным термином Мерло-Понти.

В начале 60-х «новая волна» как цельное явление перестала существовать. Но режиссеры остались. И сохранилась преданная аудитория: левая интеллигенция, студенты, лицеисты, школьники — те, кто привык смотреть Трюффо и Годара в киноклубах (сеть киноклубов покрыла в 50-е — 60-е годы всю Францию, кино «новой волны» прокатывалось именно через киноклубы, на «большой экран» практически не попадая).

А Годар поставил следующий эксперимент — «Альфавиль» (1965). Критика по безграмотности записала фильм в «антиутопии». На самом деле это была пародия на антиутопию и пародия на шпионский боевик. Пародийная перенасыщенность, уровень издевательства над «масскультом» в фильме были восхитительны: высмеивалось всё — начиная с Джеймса Бонда и кончая Оруэллом, Замятиным и Олдосом Хаксли. У Годара в «Альфавиле» два основных объекта осмеяния: «массовая культура» и «теория тоталитаризма» (тогда, в 1965, это было более чем смелым выпадом: только в конце 60-х — первой половине 70-х «теория тоталитаризма» была подвергнута на Западе серьезной критике и признана ведущими специалистами ненаучной; у нас, впрочем, в последнее десятилетие наблюдалось прямо противоположное явление; «бедная Россия, вечно она носит выброшенные Европой шляпки!»).

Альфавиль — тоталитарное государство будущего — оказывается при ближайшем рассмотрении картонной бутафорией, «страшилкой» из «ужастика», разваливающейся от соприкосновения с реальным, живым человеком (даже идиотом, каким являлся главный герой фильма Лемми Кошэн). Но Годар не был бы Годаром, если бы он не превратил фильм в «идеологическую диверсию». Весь «Альфавиль» был одной большой пропагандой способом кино только что (в 1964) вышедшей книги Герберта Маркузе «Одномерный человек». Если читать «Альфавиль» через призму «Одномерного человека» — все нелепости фильма исчезают. Становится ясным главное: Альфавиль — это не будущее, Альфавиль — это настоящее; тоталитаризм — это не грядущее общество с машиной-диктатором во главе, а сегодняшний мир, окружающий тебя.

Парижские студенты-бунтари 68-го «Одномерного человека» в большинстве своем еще не успели прочитать (книга была переведена на французский лишь в том же, 68-м году). Но зато фильм смотрели все и хорошо усвоили. Когда студенты Нантера пытались найти администрацию для проведения переговоров, то, побродив по пустым одинаковым коридорам и не найдя никого, кто бы взял на себя смелость говорить с ними, они в отчаянии стали кричать: «Это — Альфавиль! Это — Альфавиль!».

Следующим «шагом к 68-му» становится фильм «Безумный Пьеро» (тоже 1965). Это — еще одно переиздание «На последнем дыхании». Вновь — герой-бунтарь бежит из мира, выламывается из него и гибнет. Пересечения с «На последнем дыхании» очевидны и даже навязчивы. «Безумный Пьеро» — как вторая часть дилогии, когда многое уже ясно, просто и понятно. Внешний, неподлинный, буржуазный мир в нем откровенно ходулен (вплоть до того, что персонажи не имеют собственных мыслей, а разговаривают цитатами из рекламных роликов — как сегодня наши дети!), мир гангстеров больше не рассматривается как оппозиция (напротив, он включен в цепочку официального бизнеса), а гибель (самоубийство) бунтаря-одиночки — это финал успешно выигранной битвы: внешний, неподлинный, буржуазный мир уже побежден — остались лишь закрепить победу навечно, сделать ее необратимой путем изъятия себя из действительности. Тем самым Годар превращает персонаж «пьесы» в постановщика, в демиурга.

Основные идеи: современное общество — общество «жизнерадостных роботов», отравленных рекламой и СМИ псевдолюдей (это — вновь «Одномерный человек»); не верьте псевдореальности, ищите за фасадом Welfare State механизмы подавления (Маркузе, Фромм, в конечном итоге — Маркс); не верьте СМИ, рекламе, языку, ищите за ними (и в них — включая язык) опять же механизмы подавления (вновь Маркузе плюс Ролан Барт, плюс Витгенштейн). И, наконец, главное: революционное наступательное действие возможно! Этот последний тезис — ведущий: Годар для того, чтобы закрепить его в подсознании зрителя, даже заставляет главных героев рисовать портреты Фиделя Кастро и Мао. Итак, вот ориентир, пример для подражания: революционеры-победители — Кастро и Мао Цзэдун.

Это — этапный шаг, поскольку вслед за «Безумным Пьеро» Годар переходит уже к открытой пропаганде: к фильмам «Masculin/Feminin», «Две или три вещи, которые я знаю о ней», «Китаянка» и «Уик-энд». В этих фильмах, снятых в последние два года до «майского взрыва», Годар уже напрямую показывает (исследует и одновременно популяризирует) опыт радикальной молодежной контркультуры, порывающей с современным ей буржуазным миром и переходящей в открытую политическую оппозицию. Эти фильмы уже вызывающе политичны, социологичны и ни в коем случае не предназначены для «среднего зрителя». Ткань фильмов разрывается вторжением съемочной группы непосредственно в кадр, в действие, помещением на экран революционных цитат (а то и обрывков цитат — для лучшего запоминания в соответствии с «зейнгарник-эффектом»), вплетением в ленты материалов социологических опросов и самого процесса анкетирования и т.д. У этих фильмов тщательно выбрана аудитория — бунтари 68-го до самого 68-го. Годар осознает ситуацию как рубежную, как последнюю передышку перед броском вперед. «Французы, еще одно усилие — и вы... революционеры!»

Намеки, экивоки, маскировка — все отброшено: зачем, кругом свои (а противник уже просто не успеет ничего сделать — нет времени). На экране — коммуны; Мао; Вьетнам; политические репрессии; буржуазный мир как мир спонтанного и немотивированного насилия; буржуазная культура как культура лжи и подавления; Брехт как символ революционной культуры и революционного театра; общество потребления как общество проституции; переход к открытой революционной пропаганде и открытому революционному насилию — как неизбежный следующий шаг.

Дальше был Май 68-го. В 68-м Годар стал инициатором и активным участником всех революционных проектов французского кинематографа — и Генеральных штатов французского кино, и Генеральной ассамблеи, и Группы им. Дзиги Вертова. Он выпускал «кинолистовки» во время майско-июньских событий, сделал фильм «Веселая наука» (запрещенный цензурой за революционную пропаганду), он снимал нантерских студентов-бунтарей и бастовавших рабочих «Рено» («Фильм, как другие»), итальянскую контестацию («Битвы в Италии»), знаменитого Даниеля Кон-Бендита («Ветер с Востока», где Кон-Бендит был также соавтором сценария), «Роллинг Стоунз» («One plus One»). На десять лет (именуемых обычно «десятилетием борьбы») Годар стал политическим активистом, пропагандистом, документалистом, создателем фильмов-инструкций. Подобно Сартру, признанному философскому вдохновителю Мая 68-го, ставшему участником дискуссий в захваченном студентами «Одеоне» и распространителем маоистской газеты «Коз дю пёпль», Годар влился в 1968 году в измененную реальность, в массовое выламывание в экзистенцию.

Годар воплотил в жизнь свой художественно-пропагандистский проект — в 1968-м. Он испытал уникальное счастье въяве попасть в созданную им же параллельную, экзистенциальную реальность, ощутить себя не описателем, а делателем истории. Я не знаю ни одного другого кинорежиссера, который мог бы похвастаться тем же самым.

Сегодня Годар — pater honorabilis мирового кино. Его демонстративно отрешенное, даже презрительное отношение к окружающему миру не должны удивлять. Представьте себе Иоанна Предтечу, дожившего до провозглашения христианства официальной религией Римской империи...

18 апреля — 26 сентября 1998