Страна смеха

Глава 1

— Послушай, Томас, я знаю, тебя, наверное, уже миллион раз спрашивали, и все-таки: каково это — быть сыном…

— Стивена Эбби?

Ах, вечный вопрос. Матери я недавно сказал, что меня зовут не Томас Эбби, а скорее Сын Стивена Эбби. На этот раз я вздохнул и стал гонять по тарелке остатки творожного пудинга.

— Трудно сказать. Я лишь помню, что он был очень приветливый, очень ласковый. Может быть, просто все время под кайфом.

У нее загорелись глаза, в голове с явственным жужжанием закрутились маленькие острые шестеренки. Значит, Стивен Эбби был наркоманом! И это сведения из первых рук. Она постаралась скрыть свой восторг, сделав понимающий вид и предоставив мне путь к отступлению:

— Наверное, как и все, я много читала о нем. Но знаешь, ведь в этих статьях никогда не поймешь, что правда, а что нет.

Я не испытывал охоты дальше говорить об этом:

— Большинство историй о нем, наверное, в общем, достоверны. По крайней мере те, что я слышал или читал.

К счастью, мимо проходила официантка, и я выжал все возможное из того, чтобы получить счет, просмотреть его и заплатить, — только бы замять разговор.

Когда мы вышли, на улице по-прежнему стоял декабрь и в холодном воздухе пахло химией, как на нефтеперегонном заводе или на уроке химии в десятом классе, лабораторное посвящение в сокровенные таинства вони. Она взяла меня под руку. Взглянув на нее, я улыбнулся. Девушка была хорошенькая — короткие рыжие волосы, зеленые вечно широко раскрытые, словно в счастливом недоумении, глаза, красивая фигура. Поэтому я тоже не смог удержаться от улыбки и впервые за вечер порадовался, что пригласил ее.

От школы до ресторана было почти две мили, но она настояла прогуляться туда и обратно пешком. Туда — чтобы нагулять аппетит, обратно — чтобы сжечь полученные калории. Я поинтересовался, не колет ли она себе дрова, но она даже не улыбнулась. Люди часто не улавливают моего юмора.

Вернувшись к школе, мы уже мило болтали. Она больше не спрашивала о моем старике, а усердно потчевала меня анекдотами о своем дяде-гомосексуалисте из Флориды.

Мы вернулись в Фаундерз-холл, шедевр неонацистской архитектуры, и я заметил, что остановился прямо на мозаичном школьном гербе, вделанном в пол посреди вестибюля. Заметив это, она крепче стиснула мое предплечье, и я подумал, что можно спросить и сейчас, время не хуже другого:

— Хочешь посмотреть мои маски?

Она хихикнула со звуком уходящей из раковины воды и погрозила пальчиком — смотри, мол, у меня, гадкий мальчишка:

— Надеюсь, хоть не офорты[2]?

Я рассчитывал, что она хотя бы наполовину человек, но от эдаких замашек а-ля Бетти Буп[3] надежда лопнула, словно воздушный шарик. Ну почему женщина не может хоть раз в жизни оказаться такой, как надо? Не экзальтированной, не развязной, не пустой…

— Да нет, честное слово, у меня есть коллекция масок, и…

Она опять стиснула пальцы и совсем остановила кровообращение в моей руке.

— Я шучу, Томас. Мне страшно хочется их посмотреть.

Как и во всех прижимистых средних школах Новой Англии, квартиры для учителей, особенно холостяков, были ужасны. Моя состояла из крохотной прихожей, кабинета, выкрашенного в незапамятные времена в цвет, который с некоторой натяжкой можно было считать желтым, спальни и кухни, настолько ветхой и хрупкой, что готовить там я и не пытался, так как все расходы на ремонт легли бы на меня.

Но я раскошелился на галлон первоклассной краски, чтобы по крайней мере стена, где висела коллекция, выглядела более-менее достойно.

Единственная входная дверь вела в прихожую, так что поначалу обошлось без сюрпризов. Я нервничал, но до смерти хотелось увидеть реакцию нового человека. Пока что она все прижималась ко мне и ворковала, но тут мы шагнули в мою спальню-гостиную.

— Боже! Что?.. Где ты это?.. — Она приблизилась, чтобы рассмотреть получше, и какое-то время ограничивалась восторженными междометиями. — Где ты достал… гм, его?

— В Австрии. Разве не здорово?

Фермер Руди выглядел русым и загорелым, ловко высеченный буквально несколькими касаниями резца, что подчеркивало грубую, толстую, как у хряка, испитую физиономию. Он весь лоснился, так как в то утро я экспериментировал с новым сортом льняного масла, которое еще не высохло.

— Но он же… почти как настоящий! Блеск!

Тут я воспрянул духом. Она восхищена? Если так, я бы простил ее. Немногие восхищались моими масками. Но если восхищались, то зарабатывали на этом сразу много баллов.

Разглядывая экспозицию, она трогала некоторые маски, но я не возражал. Мне даже понравился ее выбор. Буйвол, Пьеро, Крампус[4].

— Я начал покупать их еще в колледже. Когда умер отец, мне от него достались кое-какие деньги, и я съездил в Европу. — Я подошел к Маркизе и нежно коснулся ее розового, как персик, подбородка. — Вот эту, Маркизу, я увидел в захудалой лавке на мадридской улочке. Ее я купил первой.

Моя Маркиза с черепаховыми гребнями и слишком белыми и крупными зубами улыбалась мне почти восемь лет. Маркиза.

— А это кто?

— Это посмертная маска Джона Китса[5].

— Посмертная маска?

— Да. Иногда, когда умирает знаменитый человек, то прежде чем его похоронить, с лица снимают слепок. А потом отливают копии… — Она взглянула на меня, как на Чарльза Мэнсона[6], и я замолк.

— Но ведь они такие жуткие! Как ты можешь спать здесь с ними? Разве тебе не страшно?

— Не больше, чем с тобой, дорогая.

Сказано — сделано. Через пять минут она ушла, а я уже покрывал льняным маслом следующую маску.

Глава 2

Снявшись в очередном фильме, отец любил говорить, что на этом завязывает с Голливудом. Но, как и многие другие его слова, это оказывалось пустопорожней болтовней: через несколько недель отдыха и после предложенного агентом жирного куша он снова выходил под юпитеры для сорок третьего триумфального возвращения.

Через четыре года своего учительства я тоже говорил, что завязываю. Я был сыт по горло проверкой тетрадей, внеклассными занятиями и тренировками девятиклассников для чемпионата школы по баскетболу. Полученного наследства хватало, чтобы заняться чем заблагорассудится, но, честно говоря, я не имел пока представления, на что променять педагогику. Точнее сказать, была у меня одна идея-фикс — вернее, безнадежная мечта. Писательского таланта я не имел, в исследовательской работе ничего не смыслил и даже не прочел всех его книг — хотя написал он не так уж много.

Моей мечтой было написать биографию Маршалла Франса — таинственного, чудесного автора лучших в мире детских книг. За тридцать лет жизни такие книги, как «Страна смеха» и «Звездный пруд», не раз помогли мне сохранить рассудок.

Отец сделал мне один чудесный подарок. Когда мне исполнилось девять лет, он подарил мне на день рождения красный автомобильчик с настоящим мотором, который я сразу возненавидел, бейсбольный мяч с надписью «От Микки Мантла[7], величайшего поклонника твоего папы» — и (эта мысль наверняка посетила его в последний момент) «Страну смеха» издательства «Шейвер-Ламберт» с иллюстрациями Ван-Уолта. До сих пор я храню ее.

Я сел в машину, так как знал, что отец хочет этого, и впервые прочел книжку от корки до корки. Когда и через год я отказывался отложить ее в сторону, мать пригрозила, что вызовет доктора Кинтнера (моего психоаналитика, берущего по сто долларов за минуту) и скажет ему, что я «неадекватен». Как всегда в те дни, я пропустил ее слова мимо ушей и перевернул следующую страницу.

«Страну ту освещали очи, что видят свет, незримый прочим».

Я думал, эту строчку знает весь мир. Я постоянно мурлыкал ее тихим задушевным голосом, каким дети говорят-поют про себя, когда они одни и счастливы.

Поскольку я никогда не испытывал нужды в розовых зайчиках и плюшевых собачках для защиты от ночных призраков и пожирателей детей, мама в конце концов позволила мне держать книжку при себе. Наверное, она обижалась, что я никогда не просил ее почитать «Страну смеха» вслух. Впрочем, в отношении этой книжки я успел стать таким эгоистом, что не хотел делиться ею с чужим голосом.

Я втайне написал Франсу письмо, единственное за всю мою жизнь письмо поклонника, и был вне себя от радости, получив ответ:

В школьные годы я вставил это письмо в рамочку и до сих пор иногда смотрел на него, если нуждался в дозе душевного спокойствия. Буквы были мелкие и сильно наклонены вбок, хвосты всех «у» и «р» свешивались далеко за строчку, а соединительные штрихи между буквами в слове часто отсутствовали. На почтовом штемпеле я прочел: «Гален, штат Миссури» — там Франс прожил большую часть своей жизни.

Кое-какие подобные мелочи мне о нем разузнать удалось. Не мог же я не поиграть в сыщика-любителя. Он умер от сердечного приступа в возрасте сорока четырех лет, был женат и имел дочь по имени Анна. Он ненавидел известность и после успеха своей книжки «Горе Зеленого Пса», можно сказать, исчез с лица земли. Какой-то журнал опубликовал статью о нем с фотографией его галенского дома. Это был один из тех огромных викторианских монстров, каких немало нашлепали в свое время посреди самой что ни на есть средней Америки. Когда я вижу подобные дома, всегда вспоминаю отцовский фильм, где парень возвращается с войны лишь для того, чтобы умереть дома от рака. Поскольку основное действие разворачивалось в гостиной и на веранде, отец прозвал картину «Раковый дом». Фильм сделал огромные сборы и был выдвинут на очередного «Оскара».

В феврале — месяце, когда самоубийство представляется мне наиболее заманчивым, — мы проходили Эдгара По, и это помогло мне решиться хотя бы попросить отпуск на следующую осень, пока с моими мозгами не стряслось чего-нибудь непоправимого. Одному заурядному болвану по имени Дэвис Белл предстояло выступить с докладом по «Падению дома Ашеров». Он вышел к доске и произнес следующее (цитирую дословно):

— «Падение дома Ашеров», произведение Эдгара Аллана По, который был алкоголиком и женился на своей младшей двоюродной сестре. — (Это я сообщил им несколько дней назад в надежде разжечь любопытство. Продолжаю.) — …женился на своей младшей двоюродной сестре. Этот дом, то есть рассказ, посвящен этому дому швейцаров…[8]

— Которые падают? — подсказал я, рискуя выдать сюжет его одноклассникам, тоже не читавшим рассказа.

— Да, которые падают.

Пора уходить.

Грантэм сообщил мне, что мое заявление удовлетворено. Благоухая, как всегда, кофе и кишечными газами, он положил мне руку на плечи и, подталкивая к двери, поинтересовался, на что я собираюсь употребить эти «небольшие каникулы».

— Подумываю написать книгу.

Я не смотрел на него, опасаясь, что выражение его лица будет таким же, как было бы у меня, если бы кто-нибудь, ну, вроде меня поделился замыслом написать книгу.

— Это же здорово, Том! Может быть, биографию твоего старика? — Он приложил палец к губам и театрально огляделся — и у стен, мол, бывают уши. — За меня не беспокойся. Ни одной живой душе, обещаю! Знаешь, нынче это очень модно: как оно в действительности смотрелось изнутри, и все такое. В общем, когда книга выйдет, с тебя экземпляр с автографом.

Да, пора уходить.

Остаток зимнего триместра пролетел быстро, и пасхальные каникулы наступили как-то даже слишком скоро. За выходные я несколько раз испытывал искушение сыграть отбой, поскольку прыжок в неизвестное с проектом, к которому я даже не представлял, как подступиться, не говоря уж завершить, вовсе не вдохновлял. Но мне уже наняли подмену, я купил маленький фургончик для поездки в Гален, а ученики явно не удерживали меня за фалды. И мне подумалось, что при любом раскладе не повредит убраться подальше от типов наподобие Дэвиса Белла и Пердуна Грантэма.

Потом стали происходить странные вещи.

Как-то днем я рылся в одном букинистическом магазинчике и вдруг увидел на прилавке «Персиковые тени» издательства «Алекса» с оригинальными иллюстрациями Ван-Уолта. Эту вещь почему-то давно не переиздавали, а я так ее и не читал.

Я нерешительно подошел и, вытерев ладони о брюки, взял книгу со священным трепетом. В углу лавки я заметил тролля, которого словно окунули в тальк. Тролль не сводил с меня глаз:

— Великолепный экземпляр, правда? Заходит кто-то с бухты-барахты, да возьми и вывали книгу на прилавок. — У него был южный акцент, а сам он напомнил мне персонажа, который живет со своей мертвой мамой в прогнившем особнячке и спит под москитной сеткой.

— Чудесный. Сколько стоит?

— Ох, видите ли, книга уже продана. Изрядная редкость. Вы знаете, почему ее нигде не найти? Потому что Маршаллу Франсу она не нравилась, и в свое время он не позволил больше ее переиздавать. Да, чудак был этот мистер Франс.

— А вы не скажете, кто ее купил?

— Нет, я эту женщину никогда раньше не видел, но вам повезло: она сказала, что придет забрать книгу… — он взглянул на часы, и я заметил, что это золотой «картье», — где-нибудь около одиннадцати, уже совсем скоро.

Женщина. Я обязательно должен заполучить «Персиковые тени», и она продаст их мне, сколько бы это ни стоило. Я спросил, нельзя ли посмотреть книжку, пока не придет покупательница, и продавец ответил, что не видит причин, почему бы и нет.

Как и все написанное Маршаллом Франсом, произведение затянуло меня с головой, и на время я отключился от мира. Какой язык! «Тарелки ненавидели столовое серебро, которое, в свою очередь, на дух не переносило стаканы. Они пели друг дружке суровые песни. Дзынь. Трень. Звяк. И такая низость три раза в день». Персонажи были тебе совершенно в новинку, но стоило повстречаться, и ты уже удивлялся, как это раньше обходился без них. Словно последние кусочки головоломки, встающие в самую середину.

Дочитав, я скорее вернулся к особенно полюбившимся местам. Таких было немало, так что когда у дверей звякнул колокольчик и кто-то вошел, я постарался не обращать внимания. Если пришла она, это могло закончиться отказом продать книгу, и мне бы не представилось другой возможности ее почитать, и потому я хотел проглотить как можно больше, прежде чем произойдет конфронтация.

Пару лет я коллекционировал авторучки. Однажды на блошином рынке во Франции я увидел, как какой-то человек передо мной взял с лотка одну ручку и стал рассматривать. По шестиугольной звезде на колпачке я сразу понял, что это «монблан». Старый «Монблан». Я замер как вкопанный и начал повторять про себя: «ПОЛОЖИ ЕЕ, НЕ ПОКУПАЙ!» Но тщетно — человек приглядывался к ней все внимательней. Тогда мне захотелось, чтобы он умер тут же на месте, и я смог бы вынуть ручку из его окоченевших пальцев и купить сам. Он все стоял спиной ко мне, но моя ненависть была так сильна, что, должно быть, его проняло: он положил ручку, бросил испуганный взгляд через плечо и поспешно удалился.

Первое, что я увидел, оторвавшись от книги Франса, была приятной формы задница, обтянутая джинсовой юбкой. Должно быть, она. ПОЛОЖИ КНИГУ, НЕ ПОКУПАЙ! Я старался прожечь взглядом юбку и кожу под ней, до самой души, где бы та ни находилась. ИДИТЕ ПРОЧЬ, МАДАМ! ЗАКЛИНАЮ ВАС УБРАТЬСЯ ПРОЧЬ И ОСТАВИТЬ КНИГУ ЗДЕСЬ, ЗДЕСЬ, ЗДЕСЬ!

— Вон тот джентльмен смотрит ее. Я думал, вы не будете возражать.

У меня вдруг возникла бредовая романтическая надежда, что женщина окажется прелестной и улыбающейся. Прелестной и улыбающейся — ведь у нее такой хороший литературный вкус! Но увы и ах. Улыбка — да, была; хотя едва ли это можно было назвать улыбкой, скорее смесь легкого замешательства и разгорающегося гнева. Лицо же было смазливым и заурядным. Чистое, здоровое лицо, выращенное на ферме или где-нибудь в сельской местности, но не очень солнечной. Прямые русые волосы чуть загибались у самых плеч, словно боясь их коснуться. Светлые веснушки, как брызги солнца, прямой нос, широко посаженные глаза. Чем больше смотришь на это лицо, тем больше видишь в нем заурядности, нежели смазливости, но слово «здоровое» крепко засело у меня в голове.

— Это вы зря.

Я не понял, кому адресованы эти слова. Но она подошла и выхватила книгу из моих рук, словно мать, заставшая меня с порнографическим журналом. Затем дважды провела рукой по светло-зеленой обложке и только тогда взглянула мне в лицо. У нее были редкие ржавого цвета брови, чуть загнутые у краев кверху, так что даже когда она хмурилась, то не казалась слишком рассерженной.

Пританцовывая, рядом возник продавец, с тактичным «Позвольте?..» ловко выхватил мое сокровище у нее из рук, положил обратно на прилавок и начал заворачивать в бежевую бумагу.

— Я сижу здесь, на этом самом углу, двенадцать лет, и иногда у меня бывало несколько Франсов, но обычно на него засуха, просто пустыня. Конечно, «Страну смеха» в первом издании найти несложно, ведь он был к тому времени уже так популярен, а вот «Горе Зеленого Пса» в первом, да и в любом, издании достать труднее, чем зубы Гидры. А что, послушайте, у меня на задних полках есть «Страна», если кого-то из вас это интересует.

Он подмигнул нам, но у меня уже было первое издание, за которое я выложил целое состояние в Нью-Йорке, а моя соперница рылась в своей сумочке, так что продавец философски пожал плечами и продолжил заворачивать покупку.

— С вас тридцать пять долларов, мисс Гарднер.

Тридцать пять! Я бы заплатил…

— М-м-м, мисс Гарднер? М-м-м, вы бы не уступили мне эту книгу за сто? Я хочу сказать, я готов заплатить сейчас же, наличными.

Продавец стоял у нее за спиной, и когда услышал мою цену, его губы задвигались вверх-вниз, как две змеи в конвульсиях.

— Сто долларов? Вы бы заплатили за нее сто долларов?

Это была единственная книга Франса, которой я не имел, а тем более в первом издании, однако что-то в тоне мисс Гарднер заставило меня почувствовать себя гнусным толстосумом. Но лишь на мгновение, всего лишь на мгновение. Когда речь идет о Маршалле Франсе, я готов быть гнусным толстосумом хоть целый божий день, лишь бы заполучить книгу.

— Да. Вы продадите?

— Мне, конечно, не следует вмешиваться, мисс Гарднер, но сто долларов — небывалая цена даже за такого Франса.

Если она испытывала соблазн, если Франс значил для нее столько же, сколько и для меня, то сейчас ей было мучительно больно. Я чуть даже не пожалел ее, в некотором смысле. Поколебавшись, она взглянула на меня так, словно я сделал ей какую-то гадость. Я понял, что она решила согласиться на мое предложение и досадует на себя.

— В городе есть цветной ксерокс. Я хочу сначала сделать себе копию, а потом… потом я вам продам. Можете прийти и забрать завтра вечером. Я живу на Бродвее, дом сто восемьдесят девять, второй этаж. Приходите… ну, не знаю… Приходите в восемь.

Она расплатилась и вышла, без единого слова больше. Потом продавец глянул на маленькую бумажную полоску, что была заложена в книгу, и сообщил мне, что имя женщины — Саксони Гарднер и что кроме книг Маршалла Франса она просила его откладывать все старые книги о куклах.

Она жила в районе, где, когда едешь на машине, всегда поднимаешь стекла. Квартира ее находилась в доме, который когда-то был довольно шикарным — масса лепнины и большое уютное крыльцо, идущее вдоль всего фасада. Но теперь вид оттуда открывался лишь на остов «корвейра», с которого сняли все, кроме зеркала заднего вида. На крыльце сидел в качалке старый негр в хлопчатой куртке с капюшоном, а поскольку было темно, я не сразу разглядел черную кошку у него на коленях.

— Здорово, приятель.

— Здравствуйте. Здесь живет Саксони Гарднер?

Вместо ответа на мой вопрос он поднес кошку к лицу и прошептал: «Киса-киса-киса». Наверное, ей, хотя не уверен; к животным я некоторым образом равнодушен.

— М-м-м, простите, не могли бы вы, пожалуйста, сказать, здесь ли…

— Да. Я здесь. — Хлопнула дверь, и Саксони Гарднер действительно оказалась здесь. Она подошла к старику и большим пальцем коснулась его макушки. — Пора спать, дядя Леонард.

Он улыбнулся и вручил ей кошку. Мисс Гарднер проводила его взглядом и неопределенно махнула рукой, как бы предлагая мне сесть в его качалку.

— Все зовут его дядя. Он милый. Они с женой живут на первом этаже, а я на втором. — Она что-то держала под мышкой, а чуть погодя достала и сунула мне. — Вот, забирайте. Я бы никогда вам ее не продала, не нуждайся я так в деньгах. Вам, наверное, нет до этого дела, но я просто хотела сказать. Отчасти я зла на вас и в то же время благодарна. — Она было улыбнулась, но помедлила и провела рукой по волосам. У нее была забавная черта, к которой трудно сразу привыкнуть, — она редко делала больше одного дела за раз. Если она вам улыбалась, то руки ее оставались неподвижными. Если она хотела убрать с лица волосы, то переставала улыбаться, пока не уберет.

Взяв книгу, я заметил, что она заново аккуратно обернута — в нотную бумагу, на которой от руки записана какая-то музыка. Выглядело очень мило, но мне хотелось сорвать обертку и тут же, не сходя с места, снова начать читать. Я понимал, что это грубо и неприлично, но уже предвкушал, как приду домой, намелю себе кофе, сварю, потом устроюсь в просторном кресле у окна, под уютной лампой…

— Я знаю, это не мое дело, но ради бога, почему вы даете за нее сто долларов?

Как объяснить одержимость?

— А почему вы заплатили тридцать пять? Судя по тому, что вы недавно сказали, вы не можете позволить себе и этого.

Она отпрянула от столба, на который опиралась, и задиристо выпятила подбородок:

— Откуда вам знать, что я могу себе позволить, а чего нет? И, кстати, я вовсе не обязана продавать вам эту книгу. Я еще ни денег не получила, ни… вообще ничего.

Я встал с изношенного кресла Леонарда и полез в карман за свежей стодолларовой купюрой, которую всегда держу в потайном отделении бумажника. Я не нуждался в этой женщине, как и она во мне; вдобавок холодало, и мне хотелось оказаться подальше отсюда, пока не забили боевые барабаны джунглей и на крыше «корвейра» не начались ритуальные пляски.

— Мне, гм, действительно пора. Так что вот ваши деньги, и очень сожалею, если был с вами невежлив.

— Были. Не хотите ли чашку чаю?

Я все маячил перед ней с хрустящей купюрой, но она не взяла ее. Пожав плечами, я согласился на чай, и мисс Гарднер ввела меня в Дом Ашеров.

В холле — наверное, над дверью дяди Леонарда — горела трехваттная желто-коричневая лампочка с сеткой от насекомых. Я ожидал ощутить вонь, как на морском берегу после отлива, но ошибся. Пахло чем-то сладким и экзотичным — судя по всему, благовониями. Сразу за лампочкой была лестница. Она оказалась крутой, и я решил, что такой подъем мог бы вести в базовый лагерь на Эль-Капитане[9], но я благополучно одолел ступеньки и успел заметить, как мисс Гарднер исчезает за дверью, бросив мне через плечо что-то неразборчивое.

Наверное, это было что-то вроде «Берегите голову», поскольку, шагнув через порог, я первым делом запутался головой в плотной паутине, отчего перенес легкий сердечный приступ. Но это оказались нити кукол, тысячи нитей; марионетки висели по всей комнате в тщательно выверенных жутковатых позах, причем ни одна не повторялась. Они напомнили мне множество страшных снов, какие я видел в своей жизни.

— Только, пожалуйста, не называйте их куклами. Это марионетки. Какой чай вы предпочитаете, яблочный или ромашковый?

Приятный запах исходил именно отсюда, и это действительно были благовония. На кофейном столике я увидел тлеющие палочки в плоском глиняном горшочке, наполненном белым песком. Там же лежали несколько странных булыжников очень яркой расцветки и какая-то голова — наверно, одной из марионеток. Я недоуменно вертел ее в руках, когда вернулась мисс Гарднер с чаем и буханкой свежеиспеченного — причем самостоятельно — бананового хлеба.

— Вы разбираетесь в них? Это копия злого духа Натта из Бирманского театра кукол.

— Этим вы зарабатываете на жизнь? — Я обвел рукой комнату и чуть не уронил Натта на банановый хлеб.

— Да, то есть зарабатывала, пока не заболела. Вы чай пьете с сахаром или с медом? — Она сказала «заболела» не тем тоном, который подразумевает дальнейшие расспросы, мол, чем именно и не лучше ли вам уже.

Когда я выпил чашку противнейшей горячей жидкости, какую только пробовал в жизни (яблочной или ромашковой?), мисс Гарднер провела для меня экскурсию по комнате. Она рассказала об Иво Пугонни и Тони Сарге, о Бунраку и фигурках Ваджанг, словно это были ее друзья. Но мне понравилось оживление в ее голосе и невероятное сходство между лицами некоторых кукол и моими масками.

Когда мы снова сели, она уже нравилась мне раз во сто больше, чем раньше. И тогда мисс Гарднер сказала, что хочет показать мне кое-что интересное. Выйдя в другую комнату, она вернулась с фотографией в рамке. Раньше я видел лишь один портрет Франса, поэтому не узнал его, пока не увидел подпись в левом нижнем углу.

— Бог мой! Откуда у вас это?

Она забрала у меня фото и внимательно посмотрела на него. Когда она заговорила снова, ее голос звучал тихо и спокойно.

— Давным-давно в детстве мы играли у кучи горящих листьев. Каким-то образом я споткнулась и упала прямо в кучу. Я так обожгла ноги, что потом целый год пролежала в больнице. Мама приносила мне книжки, и я читала их от корки до корки. Книжки Маршалла Франса, а еще о куклах и марионетках.

Тогда мне впервые подумалось, не обращается ли Франс только к чудакам вроде нас: девочкам, прикованным к постели и зацикленным на куклах, мальчикам, знакомым с кушеткой психоаналитика с пяти лет и чья тень теряется в тени отцовской.

— Но где вы достали это? Я видел лишь один его портрет, в молодости, когда у него не было бороды.

— Вы говорите о фотографии в журнале «Тайм»? — Она снова посмотрела на свою. — Помните, я спросила, почему вы решили потратить такие деньги на «Персиковые тени»? Ну а знаете, сколько я заплатила за эту фотографию? Пятьдесят долларов. Кто бы говорил, а?

Она посмотрела на меня и сглотнула с таким трудом, что я услышал звук в ее горле.

— Вы… любите его книги так же, как я? То есть… мне ужасно тошно, оттого что приходится отдать ее вам. Я столько лет ее искала. — Она коснулась лба, провела кончиками пальцев по вискам и вниз по лицу. — Пожалуйста, берите и… уходите.

Я вскочил с дивана и положил деньги на стол. Прежде чем уйти, я написал на клочке бумаге свое имя и адрес. Вручил ей и пошутил, что она может приходить навещать книгу, когда захочет. Роковое решение.

Глава 3

Примерно через неделю я остался вечером дома, чтобы кое-что прочесть. Редкий случай — в моей норе было даже уютно, потому что на улице бушевала одна из тех зимних бурь, когда противный секущий дождь ежеминутно сменяется мокрым снегом и наоборот. Но после Калифорнии, где всегда одинаково солнечно, климатические перепады Коннектикута имеют для меня свою прелесть.

Около десяти часов раздался звонок в дверь, и я встал с мыслью, что, наверно, какой-нибудь шут снес со стены раковину в мужском умывальнике или выбросил в окно соседа по комнате. Общежитие школы-интерната — это третий или, может, четвертый круг ада. Обуреваемый сложными чувствами, я открыл дверь с готовым сорваться с губ рычанием.

На ней было черное пончо до колен, с капюшоном, и она напоминала священника времен инквизиции, разве что ее накидка была резиновой.

— Пришла вот навестить. Не возражаете? У меня есть кое-что показать вам.

— Заходите-заходите, очень здорово. А я-то думал, с чего бы это «Персиковые тени» сегодня так разволновались.

Когда я сказал это, она уже стягивала через голову накидку и остановилась, чтобы улыбнуться мне. Тогда впервые я заметил, какая она маленькая. На фоне черного, блестящего от дождя пончо ее мокрое лицо сияло белизной. Странной розоватой белизной, но мило и как-то по-детски. Я повесил мокрую накидку и жестом пригласил Саксони пройти в комнату. В последний момент мне вспомнились ее куклы, и что она еще не видела мои маски. Подумалось о последней женщине, входившей посмотреть на них.

Саксони сделала два шага в комнату и остановилась. Я стоял позади и поэтому не мог видеть выражения ее лица в первый момент. А хотелось бы увидеть. Через несколько секунд она двинулась к ним. Я стоял в дверном проеме, гадая, что она скажет и какую захочет потрогать или снять со стены.

Никакую. Она долго смотрела и в какой-то момент потянулась к багровому мексиканскому черту с толстой синей змеей, что высовывалась из его рта и свивала кольца вдоль носа, — но остановила руку на полпути, уронила вдоль туловища.

Все еще спиной ко мне, она проговорила:

— Я тебя знаю.

Я навел одну из моих самых циничных ухмылок пониже ее спины:

— Ты меня знаешь? То есть знаешь, кто мой отец? Это не такой уж секрет. В любой день включи по телевизору «Вечерний сеанс».

Она обернулась и засунула руки в накладные кармашки все того же джинсового платья, которое было на ней тогда в лавке.

— Твой отец? Нет, я имела в виду тебя. Я знаю тебя. На следующий день я звонила в школу и как следует расспросила. Сказала, что я из газеты и пишу статью о тебе и твоей семье. — Двумя пальцами она вытащила из кармана сложенный клочок бумаги и развернула. — Тебе тридцать лет, у тебя были старшие брат и сестра — Макс и Николь. Они разбились в той же авиакатастрофе, вместе с отцом. Мать живет в Личфилде, штат Коннектикут.

Я был ошеломлен как самим фактом, так и нахальством, с которым она призналась в своих деяниях.

— Секретарша сказала, что ты заканчивал колледж Франклина и Маршалла, в семьдесят первом. Здесь ты четыре года преподаешь американскую литературу, и один парень из твоего класса сказал, что как учитель ты, открыть кавычки, в порядке, закрыть кавычки. — Она снова сложила бумажку и засунула ее в карман.

— Ну и к чему это расследование? Я что, под подозрением?

Она не вынимала рук из карманов.

— Я люблю знать… о людях.

— Да? И что дальше?

— А ничего. Когда ты сходу предложил такие деньги за книгу Маршалла Франса, мне захотелось побольше разузнать о тебе, вот и все.

— А я, знаешь, как-то не привык, чтобы на меня заводили досье.

— Почему ты бросаешь работу?

— Я не бросаю. Это называется отпуск за свой счет, Джей Эдгар[10]. Да и в любом случае, тебе-то что?

— Посмотри, что я принесла тебе показать. — Она что-то вынула из-за спины, из-под своего серого свитера, и протянула мне. Ее голос звучал взволнованно: — Я слышала о ней, но даже не думала, что удастся когда-нибудь найти. Всего-то тысяча тираж. А тут наткнулась вдруг в Нью-Йорке, в «Готэме». Я годами за ней охотилась.

Это была маленькая брошюрка, напечатанная на восхитительно толстой бумаге с грубой текстурой. По картинке на обложке (как всегда, Ван-Уолта) я понял, что это Франс, но не представлял, что именно. Заголовок гласил «Анна на крыльях ночи», и меня сразу удивило, что в отличие от остальных его книг в тексте иллюстраций не было — только на обложке. Простой черно-белый рисунок пером изображал девочку в брезентовом комбинезоне, идущую в лучах заката к железнодорожной станции.

— Я даже не слышал о ней. Как… Когда она была издана?

— Не слышал? Правда? Никогда?.. — Она осторожно извлекла книжку из моих жадных рук и провела пальцами по обложке, словно читая шрифт Брайля. — Это роман, над которым он работал, когда умер. Невероятно, правда? Роман Маршалла Франса! Говорили даже, что он его закончил, но его дочь Анна противится изданию. Это, — в ее голосе звенел гнев, и палец обвинительно уперся в обложку, — единственная часть, которую кто-либо видел. И книжка совсем не детская. Трудно поверить, что это он написал, она очень сильно отличается от всего остального. Такая печальная и… странная.

Я снова вытянул книжку у нее из рук и осторожно раскрыл.

— Это только первая глава, видишь, но даже она довольно длинная — почти сорок страниц.

— Не возражаешь, м-м-м, если я немного посмотрю ее один, минутку всего?

Она мило улыбнулась и кивнула. Когда я оторвался от книги, Саксони входила в комнату с подносом, нагруженным чашками и всеми английскими булочками, что я планировал съесть на полдник завтра и послезавтра, тут же пыхтел паром мой медный чайник.

Она поставила поднос на пол.

— Не возражаешь? Я целый день ничего не ела и страсть как проголодалась, а тут увидела их…

Я закрыл книжку и откинулся на спинку кресла, наблюдая, как Саксони поглощает мои булочки, и не мог удержаться от улыбки. А потом с бухты-барахты взял и выболтал свой план насчет биографии Франса.

Я понимал, что если и мог предварительно поделиться с кем-нибудь своим замыслом, то только с ней, но, рассказав, я сам смутился своего энтузиазма. Подойдя к стене с масками, я сделал вид, что поправляю Маркизу.

Саксони все молчала и молчала — а когда я наконец отвернулся от стены, то потупилась и впервые с момента нашей встречи проговорила, не глядя на меня:

— Могу я как-нибудь помочь? Я бы занялась для тебя всякой розыскной работой. Мне уже приходилось, для одного моего институтского профессора, но это же совсем другое дело — исследовать его жизнь, Маршалла Франса. Я возьму совсем немного. Правда. Какой сейчас официальный минимум? Два доллара в час?

Мнэ-э. Очень милая девочка, как говаривала мама, знакомя меня со своей очередной «находкой»; но в этом деле я не хотел ничьей помощи, даже если Саксони знала о Франсе куда больше моего. Если я действительно ввяжусь в эту затею, то на кой черт мне, спрашивается, лишняя обуза? Особенно когда речь о женщине, которая, такое впечатление, вечно норовит настоять на своем, не мытьем, так катаньем; а эти перепады настроения меня откровенно пугали. Да, определенные достоинства у нее есть, но она выбрала не то место и не то время. И во-о-т я хм-м-мы-ы-ыкал и э-э-экал, и ходил вокруг да около, и, слава богу, она довольно быстро поняла, что к чему.

— В общем, ты говоришь нет.

— Ну… в общем… Ты права.

Она уставилась в пол, скрестив на груди руки.

— Понятно.

Так она постояла с минуту, потом повернулась на каблуках и, прихватив книжку Франса, направилась к двери.

— Эй, погоди, зачем так сразу уходить! — Мне представилась ужасная картина, как она засовывает книгу обратно к себе под свитер. Сердце кровью обливалось — стоило только подумать об этом шерстистом выступе.

Она вскинула руки, надевая не успевшее просохнуть пончо. На мгновение она стала ну вылитый Бела Люгоши[11], только резиновый. Собственно, когда заговорила, она так и оставалась в этой позе:

— Думаю, ты совершаешь большую ошибку, если уж серьезно собрался написать эту книгу. Честное слово, я могла бы помочь.

— Знаешь что… М-м-м, я…

— Я хочу сказать, что могла бы действительно помочь. И совершенно не вижу… Ладно, не суть. — Она открыла дверь и очень тихо затворила ее за собой.

Двумя днями позже я вернулся к себе после уроков и обнаружил на двери записку. Написано было толстым маркером, и почерка я не узнал.

Только не хватало, чтобы кто-нибудь из моих ученичков прочел это и тут же перевел «материал» как «наркота», и распустил бы слух о развлечениях старины мистера Эбби за закрытыми дверьми. Я даже не знал телефона Саксони и вовсе не собирался его разузнавать. Но вечером она позвонила сама, и на протяжении всего разговора ее голос звучал сердито.

— Я понимаю, Томас, ты не хочешь, чтобы я лезла в это дело, но все равно должен был позвонить. Столько времени копаться в библиотеке…

— Правда? Что ж, я ценю это. Нет, действительно!

— Тогда возьми карандаш и бумагу, потому что раскопала я много.

— Давай. Взял. — Каковы бы ни были ее мотивы, я не собирался выключать радио с позывными «Халява, плиз».

— Хорошо. Прежде всего, на самом деле его фамилия была не Франс, а Франк. Мартин Эмиль Франк. Он родился в Раттенберге, в Австрии, в двадцать втором году. Раттенберг — это маленький городишко милях в сорока от Инсбрука, в горах. Его отца звали Давид, а мать — Ханна.

— Минутку… Давай дальше.

— У него был старший брат Исаак, который погиб в Дахау в сорок четвертом.

— Они были евреи?

— Несомненно. Франс приехал в Америку в тридцать восьмом году и вскоре переселился в Гален, штат Миссури.

— Почему именно в Гален? Ты не выяснила?

— Нет, но выясняю. Мне это так нравится. Очень здорово работать в библиотеке, вызнавать подноготную о том, кого любишь.

Она дала отбой, а я еще постоял какое-то время с трубкой в кулаке и наконец почесал ею в затылке. Я никак не мог разобраться в своих ощущениях — хорошо это будет или плохо, если Саксони позвонит снова, когда разыщет что-нибудь еще.

Согласно ее сведениям (переданным через два дня), Франс поселился в Галене, потому что его дядя Отто держал там небольшую типографию. Но прежде чем выдвинуться на запад, объект наших исследований полтора года жил в Нью-Йорке. Почему-то Саксони не удавалось выяснить, чем он там занимался. Это ее невероятно злило.

— Ничего не выходит! О-о-о, я с ума сойду!

— Успокойся, Сакс. Все у тебя получится, с таким-то размахом раскопок.

— Томас, оставь этот покровительственный тон! Ты говоришь, прямо как твой папаша во вчерашнем фильме. Старина Джеймс Ванденберг, добрый фермер.

Я прищурился, костяшки сжимающих трубку пальцев побелели:

— Слушай, Саксони, я ведь и обидеться могу.

— Я… не хотела… Извини. — Она повесила трубку.

Я тут же перезвонил ей, но она не отвечала. А вдруг, подумал я, она звонила черт знает откуда, из какой-нибудь обшарпанной телефонной будки. Эта мысль вызвала у меня настолько острое чувство жалости, что я пошел в магазин и купил маленькое японское деревце-бонсай. Убедившись, что ее нет дома, я поставил горшочек перед дверью.

Мне стало надоедать, что розысками занимается одна Саксони, и я решил для разнообразия проявить активность сам. В конце апреля школу распускали на короткие каникулы, так что я наметил съездить в Нью-Йорк поговорить с издателем Франса о замысле биографии. Я не говорил Саксони о своих планах вплоть до вечера накануне отъезда, когда она сама позвонила, вне себя от возбуждения.

— Томас? Я нашла! Я выяснила, что он делал в Нью-Йорке!

— Здорово! Что?

— Ты крепко сидишь? Он работал в итальянском похоронном бюро, у какого-то Лученте. Был его ассистентом или что-то вроде. Правда, чем именно он там занимался, не сказано.

— Прелесть какая. Но… помнишь ту сцену в «Стране смеха», когда умирают Лунный Шут и Королева Масляная? Чтобы такое написать, надо кое-что знать о смерти.

Глава 4

Когда я приезжаю в Нью-Йорк, у меня всегда одно и то же чувство. Есть дурацкий анекдот про человека, который женился на красавице и все ждал не дождался свадебной ночи. Но когда час настал, то красавица стянула с лысины белокурый парик, отвинтила деревянную ногу, извлекла вставные челюсти, делавшие ее улыбку столь неотразимой, и жеманно проворковала: «Теперь я готова, дорогой». Так и со мной в Нью-Йорке. Каждый раз, отправляясь туда — будь то самолетом, поездом или машиной, — я жду не дождусь прибытия. Большое Яблоко[12]! Театры! Музеи! Книжные магазины! Самые красивые женщины в мире! Все это там — и так давно меня дожидается. Я выскакиваю стремглав из вагона, а там вокзал Гранд-Сентрал, или автобусный терминал портового управления, или аэропорт Кеннеди — сердце всего. И мое сердце отплясывает конгу — какая скорость! Какие женщины! Я влюблен во все это. Во все! Но тут-то и начинаются проблемы, так как «все» включает и ханыгу, ковыляющего в угол поблевать, и четырнадцатилетнюю пуэрториканку на высоченных, космических каблуках прозрачного пластика, выклянчивающую доллар чуть ли не с ножом к горлу. И так далее, и так далее, и так далее. Расписывать в подробностях нет нужды, но случай, похоже, безнадежный, потому что каждый раз я едва ли не рассчитываю увидеть Фрэнка Синатру в матроске, как он пританцовывает и напевает: «Нью-Йорк, Нью-Йорк!»[13]. И в самом деле — человек, смутно напоминающий Синатру, однажды пританцовывал передо мной на Гранд-Сентрале. Дотанцевал до стенки и стал мочиться.

Так что теперь у меня выработана целая наука. С поезда я схожу в приподнятом настроении. Потом, пока не случится какая-нибудь гадость, я свински счастлив, я влюблен в каждую проведенную здесь минуту. Но как только гадость произойдет, я сразу даю выплеснуться наружу всей моей злобе и досаде, после чего спокойно занимаюсь своими делами.

На этот раз первой гадостью оказался таксист. Выйдя с вокзала, я остановил машину и дал адрес издателя на Пятой авеню.

— На Пятой сегодня шествие.

— Да? Ну и что? — На лицензии за стеклом было написано его имя: «Франклин Туто», и я задался вопросом, как оно произносится.

В зеркале заднего вида я увидел его оценивающий взгляд.

— А то, что поеду по Парк-авеню.

— Пожалуйста, пожалуйста… Извините, а в вашей фамилии где ударение — на первый слог или на второй?

— А вам-то что?

— Ничего. Просто интересно. — Свою дурость я попытался превратить в шутку: — Я подумал, а вдруг вы в родстве с египетскими Тутанхамонами.

— Черта с два вы так подумали. Вы меня проверяете, да? — Он схватил за козырек свою спортивную клетчатую кепку и натянул на самые уши.

— Нет, нет, видите ли, я увидел ваше имя на лицензии…

— Еще один козел-инспектор! Черт бы вас побрал! Я уже прошел этот долбаный ремонт, так какого черта еще вам от меня нужно? — Он подрулил к поребрику и заявил, чтобы я выметался из его долбаной машины — что, мол, я могу, конечно, отобрать у него долбаную лицензию, но его уже тошнит от «всех нас, козлов». Так что все мы вылезли из такси, сделали Франклину Туто ручкой, когда он, визжа покрышками, тронул с места, и с тяжким вздохом поймали другое такси.

Следующего водителя звали Кодель Свит. Люблю читать фамилии таксистов. Вид из окна меня обычно утомляет. На водителе была одна из тех старомодных велюровых шляп, что словно упали на голову с неба и решили там остаться. К добру ли, к худу ли, но за всю поездку он не произнес ни слова, разве что «проверьте», когда я снова дал адрес издателя. Впрочем, когда я вылезал, он добавил: «Желаю удачи», — и это прозвучало так, будто он в самом деле желал мне удачи.

Дом по указанному адресу оказался одной из тех стеклянных громад а-ля «Дивный новый мир»[14] — словно гигантский плавательный бассейн перевернули набок, а вода почему-то не вытекла. Такая архитектура мне нравится лишь в ослепительно солнечные дни весной или осенью, когда миллионы окон отражают лучи во все стороны сразу.

Меня удивило, что издательство занимает в этом здании сразу несколько этажей. Столько народу — и все трудятся над выпуском книг. Мысль эта мне понравилась. Мне понравилось, что Кодель Свит пожелал мне удачи. В лифте приятно пахло — соблазнительными женскими духами… Все-таки Нью-Йорк неплох.

Поднимаясь на лифте, я ощутил глубоко в печенках странный горячечный зуд: подумать только, через несколько минут я буду говорить с тем, кто действительно знал Маршалла Франса. Всю жизнь окружающие неустанно допытывались, что за человек был мой отец, и я ненавидел это всеми фибрами души, но теперь сам сгорал от нетерпения задать пятьдесят миллионов вопросов о Франсе. Когда я успел придумать пятьдесят первый миллион, двери лифта раздвинулись, и я отправился искать офис Дэвида Луиса.

Луис был не ровня Максвеллу Перкинсу[15], но репутацию имел достаточно солидную, и его имя время от времени мелькало в прессе. Перечитав статьи о Франсе, я узнал, что Луис был одним из немногих, кто общался с Франсом, пока тот был жив. Он также редактировал все книги Франса и был его душеприказчиком. Я ничего не знал о душеприказчиках (когда умер мой отец, я впал в кататонию и не выходил из нее, пока поле боя не очистили от тел и осколков), но предположил, что Луис что-то значил для Франса, раз тот назначил его исполнить свою последнюю волю.

— Вам помочь?

На секретарше была надета — богом клянусь! — футболка из золотой парчи, и буквы из золотистых блесток складывались на красивой груди в «Вирджиния Вулф». На столе у нее лежал свежий выпуск «Образцового секретаря» лицевой стороной вниз.

— У меня назначена встреча с мистером Луисом.

— Вы мистер Эбби?

— Да. — Я отвел глаза, поскольку в ее взгляде вдруг мелькнуло: «А вы случайно не?..» — а я был не в настроении для таких вопросов.

— Минутку, я выясню… — Она сняла трубку коммутатора.

Одну стену комнаты занимал стенд с новинками издательства. Я стал рассматривать художественную литературу, но мое внимание привлек гигантский альбом «Мир кукол». Он стоил двадцать пять долларов, но сквозь стекло казался очень толстым и, должно быть, содержал фотографии всех на свете деревянных голов и ниточек. Я решил купить его для Саксони в награду за проделанную работу. Я понимал, что она может придать этому жесту большее значение, чем хотелось бы, ну да плевать. Она заслужила.

— Мистер Эбби?

Я обернулся. В дверях стоял Луис. Он был низенький и коренастый, вероятно, лет шестидесяти — шестидесяти двух, ухоженный. На нем был рыжевато-коричневый с иголочки костюм с широкими лацканами и небесно-голубая, в елочку, рубашка с темно-бордовым шарфом вместо галстука. Зеркальные очки в металлической оправе делали его похожим на французского кинорежиссера. Лысоватый, он протянул мне руку, на ощупь напоминавшую снулую рыбу.

Мистер Луис провел меня в кабинет, и прежде чем дверь закрылась, я услышал, как лопнул надутый секретаршей пузырь жевательной резинки. В кабинете все стены были заставлены книгами, и, бросив взгляд на корешки, я оценил, что за величину должен представлять мистер Луис, если отредактировал хотя бы половину всех этих произведений.

Он улыбнулся, немного виновато, и засунул руки в карманы.

— He возражаете, если я пристроюсь рядом, на диване?.. Ну что вы, что вы, садитесь. Это я неделю назад повредил спину на корте, и все еще не прошло.

Костюм от Теда Лапидуса, секретарша с блестками, теннис… Но как бы я ни относился к его стилю, в данный момент этот человек был самой прочной связью с Маршаллом Франсом.

— Вы сказали, что хотели поговорить о Маршалле, мистер Эбби. — Луис улыбнулся — как мне показалось, несколько устало. Тема, знакомая до боли? — Знаете, это интересно — с тех пор, как в колледжах появились курсы по детской литературе и люди вроде Джорджа Макдональда[16] и братьев Гримм получили академическое признание, интерес к работам Франса снова возрос. Ну то есть продавались-то они и так всегда неплохо. Но теперь многие университеты включили их в списки рекомендованного чтения.

Сейчас он скажет, что в следующем месяце выходят сразу двенадцать академических биографий Франса. Я боялся спросить, но понимал, что придется.

— Тогда почему же его биография так и не издана, если время поспело?

Луис медленно повернул голову, так что теперь смотрел мне прямо в лицо. До настоящего момента он буравил взглядом пол, где, должно быть, происходило что-то на редкость захватывающее. Я не мог хорошо рассмотреть его глаза, так как в очках отражался свет из окна, но остальное лицо казалось бесстрастным.

— Так вот почему вы здесь, мистер Эбби? Хотите написать его биографию?

— Да, хотел бы попробовать.

— Хорошо. — Он глубоко вздохнул и снова уставился в пол. — Тогда я скажу вам то же самое, что говорил остальным. Лично я только приветствовал бы выход его биографии. Судя по тому немногому, что я знаю, жизнь у него складывалась весьма любопытно… по крайней мере, до переезда в Гален. Любой известный литератор достоин портрета. Однако когда Маршалл добился успеха, он возненавидел пришедшую с этим известность. Я всегда был убежден, что это отчасти и убило его — люди гонялись за ним по пятам, и он просто не знал, как с этим справиться. Просто не знал. Во всяком случае, его дочь… — Он замолк и облизнул губы. — Его дочь Анна — очень странная женщина. Она так до конца и не простила окружающему миру столь раннюю смерть отца. Ему было всего сорок четыре, ну да вы знаете. Теперь она живет одна, в том большом ужасном доме в Галене, и отказывается общаться с кем бы то ни было на темы, связанные с отцом. Вы знаете, сколько я пытался выманить у нее рукопись отцовского романа? Годы, мистер Эбби, долгие годы. Слышали об этом романе, верно?

Я кивнул. Высокоученый биограф.

— Ну, что ж, желаю удачи. Кроме того, что это принесет небольшую кучу денег — извините за меркантильность, — думаю, все им написанное должно быть издано и прочитано. Маршалл был единственный настоящий гений, какого я встречал на этом поприще, — можете меня процитировать. Бог мой, поклонники так преданы ему… один книготорговец рассказывал мне давеча, что продал «Персиковые тени» за семьдесят пять долларов!

— Гм.

— Нет, мистер Эбби, она не послушает ни меня, ни кого-либо еще. Маршалл до самой смерти не говорил ей, что книга закончена, хотя в письмах мне намекал, что закончил-таки. Но для Анны книга не завершена, то есть ни под каким видом не публикуема. Поэтому я умолял разрешить мне издать роман с длинным предисловием, где бы все объяснялось, но она только закрывала свои припухшие глазки и отчаливала обратно в Страну Малышки Анны, вот и все… Кроме того, должен вам сказать, Маршалл категорически возражал против биографии — так что Анна, разумеется, тоже. Иногда мне кажется, что она хочет подгрести под себя все, что осталось от отца. Да будь ее воля, она бы реквизировала все его книги с полок у читателей. — Луис пригладил свои благородные седины. — Куда это годится, в самом деле — не публиковать роман, не позволять издать биографию, не пускать на порог журналистов, которые приезжают в такую даль, чтобы написать статью о нем?.. Бог мой, она старается спрятать его от всего мира! — Покачав головой, он уставился в потолок. Я тоже посмотрел туда, но ничего не обнаружил. Было тихо и спокойно, и мы оба думали о том замечательном человеке, сыгравшем столь значительную роль в нашей жизни.

— А как насчет неавторизованной биографии, мистер Луис? Я хочу сказать, можно разузнать о нем и без помощи Анны.

— И такие попытки были. Пару лет назад один ну очень усердный дипломник из Принстона заезжал сюда по пути в Гален. — Издатель улыбнулся, словно каким-то своим мыслям, и снял очки. — Он был просто осел надутый, но я подумал, что это и к лучшему. Интересно было, как его примет всемогущая Анна. Я попросил его написать, если что-нибудь получится, но с тех пор — ни слуху ни духу.

— А что сказала Анна?

— Анна? О, она была в своем репертуаре. Написала мне ядовитое письмо, прося больше не присылать всяких шпионов, копающихся в жизни ее отца. Ничего нового, поверьте. В ее глазах я тот нью-йоркский еврей, который нещадно эксплуатировал ее отца, пока не загнал в могилу. — Развернув ладони вверх, Дэвид Луис пожал плечами.

Я ждал, не скажет ли он еще чего-нибудь, но он молчал. Водя рукой по жесткой полотняной обивке диванного подлокотника, я лихорадочно пытался придумать какой-нибудь вопрос. Вот же он, рядом, — человек, знавший Маршалла Франса, говоривший с ним, читавший его рукописи. Ну и куда делись все мои вопросы? Почему я вдруг растерялся?

— Я немного расскажу вам об Анне, Томас. Может, это хоть как-то подготовит вас к тому, с чем вы столкнетесь, если возьметесь за книгу. Приведу вам лишь один эпизод из моего нескончаемого романа с милой Анной…

Он поднялся с дивана, подошел к своему письменному столу, открыл маленькую лаковую шкатулку — похоже, сувенир из русской лавки — и вынул сигару, смахивающую на перекрученный корень дерева.

— Несколько лет назад я поехал в Гален поговорить с Маршаллом о книге, над которой он тогда работал. Оказалось, что это «Анна на крыльях ночи» и что работа в самом разгаре. Я прочел кое-какие черновики, и мне понравилось, но некоторые части еще требовали доработки. Он же никогда раньше не писал романов, да и вещь получалась куда серьезнее, чем все его предыдущие.

Луис раскурил сигару, не сводя глаз с накаляющегося оранжевого кончика. Он был из тех людей, кто любит делать в рассказе паузы — в самый что ни на есть драматический момент, прекрасно зная, что слушатели, затаив дыхание, ждут продолжения. В данном случае пауза последовала за словами о том, что «некоторые части еще требовали доработки».

— И как он к этому отнесся? — Я заелозил на диване, старательно делая вид, будто могу ждать ответа целый день, а в голове уже складывался фрагмент биографии: «На вопрос, не возражал ли Франс против редакторских замечаний, его давний редактор Дэвид Луис хмыкнул, затянувшись сигарой „де-нобили“, и с улыбкой сказал…»

Пых. Пых. Долгий взгляд в окно. Он стряхнул в пепельницу пепел и, вытянув руку с сигарой, бросил на нее последний взгляд.

— Как отнесся? Вы имеете в виду — к моей критике? Совершенно спокойно. Я никогда не знал, насколько он ко мне прислушается, но всегда без колебаний говорил ему, что считаю неправильным и требующим доработки.

— И часто такое случалось?

— Нет. Доработки его рукописи почти не требовали. После первой книжки я очень мало редактировал его текст. Ну, может, исправить пунктуацию, чуть-чуть поменять порядок слов… Но позвольте мне вернуться к роману. Будучи там, я пару дней внимательно читал его и делал выписки. Анне тогда было лет, наверно, двадцать, ну, может быть, двадцать два. Она только что бросила Оберлинское музыкальное училище и большую часть времени проводила дома, в своей комнате. Со слов Маршалла я понял, что Анна готовилась стать концертной пианисткой, но в какой-то момент отказалась от этой мысли и удрала в Гален, под отцовское крылышко.

Очень трудно описать его интонацию — объективность, сквозь которую, однако, пробивались мелкие брызги раздражения.

— Так вот, интересный момент: она оказалась замешана в некоем таинственном происшествии в колледже. Что-то там вышло не так, или кто-то… — Он потер себе ухо и задумчиво втянул щеку. — Верно! Кажется, кто-то умер. Ее кавалер, что ли? Точно не знаю. Естественно, Маршалл был не слишком откровенен на эту тему, потому что дело касалось его дочери. Во всяком случае, она первым же поездом уехала домой… Будучи там, я видел, как она мельтешила по дому в своем черном шелковом платье, с зачесанными назад волосами, прижимая к груди томик не то Кафки, не то Кьеркегора. Меня не оставляло впечатление, что она держит книгу заголовком наружу, дабы все видели, что она читает… А еще у Маршалла было три кошки, их звали Единица, Двойка и Тройка. Он их совсем недавно завел, но вели себя в доме они по-хозяйски — бродили по его бумагам, когда он работал, запрыгивали на обеденный стол, когда мы ели. Я не мог понять, кого он любит больше, Анну или их. Его жена Элизабет умерла года за два до того, так что он остался в своем жутком старом доме с дочкой и этими тремя кошками. Так вот, однажды после ужина я сидел у них на крыльце и читал. Вышла Анна, держа под мышками двух кошек.

Луис опять встал с дивана и присел на край своего стола, взирая на меня с расстояния шести-семи футов.

— Это надо изобразить в лицах, иначе эффект будет не тот. Так вот, я сижу там, где вы, Томас, а Анна — здесь, где я, представили? Она держит под мышками двух кошек, и все втроем они сверлят меня горящими глазами. Я попытался улыбнуться, но они не отреагировали, и я вернулся к своему чтению. Вдруг слышу: кошки орут и шипят. Смотрю — Анна уставилась на меня, как на бубонную чуму. Я всегда полагал ее особой несколько эксцентричной, но это было просто безумие. — Он уже стоял, выгнув руки вбок, словно что-то держит. Зубы стискивали сигару, лицо исказилось в гримасе. — Тут она подходит ко мне вплотную и говорит что-то вроде «Мы тебя ненавидим! Мы тебя ненавидим!»

— И что вы сделали?

На лацкан упал пепел, и Луис стряхнул его. Гримаса разгладилась.

— Ничего, потому что это был самый странный момент. Я заметил Маршалла, стоящего за дверью. Очевидно, он все видел и слышал. Я смотрел на него, ожидая, разумеется, что он что-то предпримет. Но он только постоял там еще с минуту, а затем развернулся и ушел в дом.

Поведав сей бесценный эпизод, Луис предложил мне кофе. Девушка в футболке с Вирджинией Вулф заходила и уходила, а мы тем временем болтали ни о чем. Эта история с Анной была такой нелепой и невероятной, что я даже не знал, как реагировать, и потому был рад отвлечься чашечкой кофе.

— А кто такой был Ван-Уолт?

Луис добавил в кофе меда.

— Ван-Уолт… Ван-Уолт — это еще одна загадка Маршалла. По его словам, этот художник жил затворником в Канаде и не хотел, чтобы кто-либо его беспокоил. Маршалл так на этом настаивал, что мы были вынуждены согласиться — и в результате общались с Ван-Уолтом только через Франса.

— Только?

— Только. Когда такой писатель, как Маршалл, велит оставить человека в покое, мы оставляем его в покое.

— А он ничего не рассказывал о своем детстве, мистер Луис?

— Пожалуйста, зовите меня Дэвид. Нет, он редко говорил о своем прошлом. Я знаю, что родился он в Австрии. В городишке под названием Раттенштейн.

— Раттенберг.

— Да, правильно, Раттенберг. Давным-давно мне это тоже было любопытно, и однажды, будучи в Европе, я туда заехал… Город стоит над бурной рекой, вдали видны Альпы, и вид прелестный. Все это очень гемютлих[17].

— А что его отец? Франс ничего не рассказывал об отце или матери?

— Нет, ничего. Он был очень скрытным человеком.

— Ну а о своем брате Исааке — который погиб в Дахау?

Луис собирался затянуться, когда я спросил это, но не донес сигару до губ.

— У Маршалла не было никаких братьев. Вот это я знаю определенно. Ни братьев, ни сестер. Я отчетливо помню, как он мне говорил, что был единственным ребенком.

Я извлек свой маленький блокнот и пролистал до записи, сделанной под диктовку Саксони.

— Исаак Франк умер в…

— Исаак Франк? Кто такой Исаак Франк?

— Видите ли, человек, ведущий для меня поиски… — (Услышь Саксони, как я ее называю, она бы меня точно убила.) — … выяснил, что его фамилия была Франк, но он изменил ее, приехав в Америку.

Луис улыбнулся:

— Кто-то ввел вас в заблуждение, Томас. Я знал Маршалла, наверно, лучше всех, кроме, разве что, его ближайших родных, и его фамилия всегда была Франс. — Он покачал головой. — И у него не было никаких братьев. Извините.

— Да, но…

Он вскинул руку, и я умолк.

— Ну хватит. Я просто не хочу, чтобы вы зря тратили время. Можете хоть всю жизнь просидеть в библиотеке, но вы не найдете того, что ищете, уверяю вас. Маршалл Франс всегда был Маршаллом Франсом, и он был единственным ребенком в семье. Простите, но это абсолютно точно.

Мы поговорили еще немного, но его очевидное недоверие к тому, что я сказал раньше, наложило отпечаток на дальнейшую беседу. Через несколько минут мы уже стояли в дверях. Он спросил меня, собираюсь ли я все равно взяться за книгу. Я кивнул, но ничего не сказал. Без особого воодушевления он пожелал мне удачи и просил позванивать. Через несколько секунд я уже спускался в лифте, уставившись в пространство и размышляя обо всем сразу. Франс или Франк, Дэвид Луис, Анна… Саксони. Где это она, черт возьми, выкопала, насчет Мартина Франка и мертвого брата, который вообще никогда не жил?

Глава 5

— Ты думаешь, я вру?

— Конечно, нет, Саксони. Просто этот Луис утверждал с пеной у рта, что не было никакого брата и что Франс никогда не был Франком.

Я стоял в таксофоне на Шестьдесят четвертой стрит. В будке не было дверей, и подозрительно пахло бананами. Я позвонил Саксони по межгороду, разменяв деньги в аптеке и получив четыре тысячи монеток по двадцать пять центов. Она молча выслушала рассказ о моих приключениях с Луисом и ничуть не возмутилась, когда я намекнул, что, возможно, сведения, которые она раскопала, яйца выеденного не стоят. Казалось, ее ничем не прошибешь. Она говорила новым, тихим, волнующим голосом.

Это ее спокойствие меня насторожило. Возникла длительная пауза, и я смотрел, как таксист мнет и выкидывает газету из окна своей машины.

Когда она заговорила снова, ее голос звучал еще спокойней:

— Есть один способ проверить насчет Мартина Франка, Томас.

— Какой?

— Через владельца того похоронного бюро, Лученте. Оно до сих пор работает — несколько дней назад я проверила манхэттенский телефонный справочник. Почему бы тебе не пойти и не спросить этого Лученте про Мартина Франка? Посмотрим, что он скажет.

Ее голос звучал так вкрадчиво и в то же время уверенно, что я послушно, как пай-мальчик, записал адрес и повесил трубку.

«Крестный отец» и «Смерть по-американски»[18] приучили нас к мысли, что работа гробовщиков пусть малоприятная, но прибыльная. Однако, взглянув на «Похоронное бюро Лученте и сын», вы бы в этом усомнились.

Оно располагалось на отшибе, у Маленькой Италии, по соседству с магазином, торгующим неоновыми мадоннами и каменными святыми — наподобие садовых гномиков, только в итальянском варианте. Сначала я вообще не заметил заведения Лученте, прошел мимо — вход был совсем узкий, и лишь крохотная табличка в нижнем углу окна свидетельствовала о семейном бизнесе.

Когда я открыл дверь, откуда-то из задних комнат послышался собачий лай. Сквозь щели жалюзи проникал желтый свет уличного фонаря. Зеленый железный стул и стол, как на призывном участке, еще один стул сбоку, прошлогодний календарь, развернутый на августе и рекламирующий «Нью-йоркскую нефтяную компанию Артура Сигеля»[19],— вот и все. Ни тихой музыки для скорбящих родственников, ни заглушающих шаги мягких восточных ковров, ни профессиональных вампиров, увивающихся вокруг в попытке «утешить». Наглядно вспомнились отцовские похороны.

— А! Цитто![20]

Задняя дверь распахнулась, и оттуда выскочил старик, древний, но шустрый. Он всплеснул руками и, бросив взгляд через плечо, пинком захлопнул дверь.

— Чем могу служить?

На мгновение я задался вопросом, что бы я чувствовал, если бы только что умерла моя мать и я пришел сюда, чтобы меня обслужили. А из-за двери с руганью вылетает сумасшедший старик… Да уж, веселенькое похоронное бюро. Но по размышлении я был вынужден признать, что чем-то мне эта контора импонирует. По крайней мере, ни притворством, ни лицемерием тут и не пахло.

Лученте был низенький и жилистый, с табачно-смуглым лицом и белыми волосами, подстриженными ежиком, почти под ноль. Такому палец в рот не клади. Зеленовато-голубые, налитые кровью глаза. Мне подумалось, что ему должно быть за семьдесят или даже за восемьдесят, но выглядел он достаточно крепким и все еще полным энергии. Когда я ничего не ответил, на лице его мелькнуло неудовольствие. Он уселся за стол.

— Хотите сесть?

Я сел, и некоторое время мы смотрели друг на друга. Он сцепил руки на столе и покивал — скорее себе, чем мне. Глядя в его глаза, я осознал, что они слишком малы, дабы отразить всю переполняющую его жизнь.

— Так чем я могу помочь, сэр? — Он выдвинул ящик и достал длинный желтый блокнот и желтую же ручку «Bic» с черным колпачком.

— Ничем, мистер Лученте. Я, м-м-м… то есть в моей семье никто не умер. Я пришел задать вам несколько вопросов, если можно. О человеке, который когда-то работал у вас.

Он снял с ручки колпачок и начал неторопливо выводить в верхней части листа перекрывающиеся круги.

— Вопросы? Вы хотите расспросить о ком-то, кто у меня работал?

Я выпрямился на своем стуле, не зная, куда девать руки.

— Да, видите ли, мы выяснили, что много лет назад у вас работал человек по имени Мартин Франк. Году примерно в тридцать девятом?.. Я понимаю, что прошло много времени, но, может быть, вы помните его или что-нибудь связанное с ним? Если это как-нибудь поможет: вскоре после работы здесь он сменил имя на Маршалл Франс и стал потом знаменитым писателем.

Лученте прекратил чертить круги и задумчиво постучал ручкой по блокноту. Он поднял голову, смерил меня бесстрастным взглядом, потом повернулся на стуле и крикнул через плечо:

— Эй, Виолетта! — Но, не дождавшись реакции, нахмурился, швырнул ручку на стол и встал. — Совсем старая стала, даже не слышит иногда, что вода течет. Приходится за нее прикручивать. Подождите минутку. — Он зашаркал к двери, и только теперь я заметил, что на нем вельветовые шлепанцы сливового цвета. Лученте открыл дверь, но не вошел, а снова крикнул: — Виолетта!

Отозвался голос, колючий, как металлическая мочалка для мойки кастрюль:

— Что? Чего тебе надо?

— Ты помнишь Мартина Франка?

— Какого Мартина?

— Мартина Франка!

— Мартина Франка? Ах-ха-ха-ха!

Когда Лученте снова повернулся ко мне, лицо его озаряла безумная улыбка. Он ткнул пальцем в темный дверной проем — и помахал рукой, будто обжегся.

— Мартин Франк… Да, конечно, мы помним Мартина Франка.

Глава 6

В поезде на обратном пути у меня было время поразмыслить о рассказанной Лученте истории. Виолетта (я решил, что это его жена) так и не вышла из своей комнаты, но это не мешало ей орать старику: «Расскажи ему об этих двух лилипутах и поездах!..» «Не забудь про бабочек и печенье!»

Дело было так. В первый же день, когда Мартин Франк вышел на службу, к Лученте поступил клиент, который выпрыгнул из окна, так что его пришлось соскребать с асфальта совковой лопатой и складывать в ящик. По словам похоронных дел мастера, стоило новому работнику взглянуть на тело, как его тут же вырвало. И так — раз за разом. Однако миссис Лученте была калекой, и потому новичку поручили работу по дому — уборка, стирка, готовка. Что и говорить, поначалу мне было не слишком приятно слышать, что автора моей самой любимой книги держали на работе только потому, что он кое-как умел готовить лазанью.

Но как-то раз Лученте трудился над красивой молодой девушкой, которая покончила с собой, переев снотворного. Доведя работу до половины, он прервался на обед, а когда вернулся, рука девушки лежала на животе, держа в пальцах большое шоколадное печенье. Рядом на столике стоял стакан молока. Шутка эта Лученте очень понравилась — такой черный юмор обычное дело в похоронном бизнесе. Несколькими неделями позже умерла во сне старушка-скандалистка из соседнего квартала, и наутро после того, как ее привезли в морг, к ее носу оказалась прикреплена большая желто-черная бабочка. Лученте снова рассмеялся, но я воспринял это иначе: возможно, Маршалл Франс создавал своих первых персонажей.

Новичок не только преодолел свою тошноту, но вскоре стал неоценимым помощником. Он купил «Анатомию» Грея[21] и постоянно ее изучал. По словам Лученте, через полгода Франк развил в себе редкую способность — придавать мертвому лицу совершенно живое выражение.

— Видите ли, это очень трудно. Сделать их похожими на живых труднее всего. Вы когда-нибудь заглядывали в гроб? Конечно же, с первого взгляда видно, что там лежит труп. Что тут такого. Но Мартин обладал этим — вы понимаете, о чем я? Он обладал чем-то таким, что даже у меня вызывало ревность. Смотришь после него на тело и думаешь: какого черта этот парень тут разлегся!

Живя в Нью-Йорке, Франк большую часть времени проводил у Лученте — либо в бюро, либо в квартирке за конторой. Но по воскресеньям, каждое воскресенье, он выезжал на природу с Туртонами. Это были карлики. Он познакомился с ними, когда случайно зашел в их кондитерскую лавку. Все трое любили жареных цыплят и железнодорожные поездки, поэтому каждую неделю они до отвала наедались курятиной в ресторанчике, а потом шли на Гранд-Сентрал или на Пенн-стейшн и отправлялись куда-нибудь в пригород. Супруги Лученте в таких развлечениях не участвовали, но когда Франк вечером возвращался, то обязательно рассказывал, куда они с Туртонами ездили и что видели.

Лученте так до конца и не понял, почему Франк уволился. Чем дольше он работал, тем больше, казалось, очаровывало его это занятие, но однажды он пришел и заявил, что в конце месяца уезжает. Сказал, что отправляется на Средний Запад к своему дяде.

Когда я вернулся домой, у моих дверей стоял один из интернатских ребят.

— Мистер Эбби, у вас какая-то женщина. Наверное, попросила мистера Розенберга впустить ее.

Я открыл дверь и уронил портфель на пол. Захлопнув дверь ногой, зажмурился. Вся квартира пропахла кэрри. Терпеть не могу кэрри.

— Привет! — послышался голос.

— Привет. Э-э, привет, Саксони.

Она появилась из-за угла, держа в руке мою старую деревянную мешалку, к которой пристало несколько зернышек риса. Саксони улыбалась — пожалуй, слишком усердно, — и ее лицо раскраснелось. Отчасти, догадался я, от стряпни, отчасти от неловкости.

— Что ты затеяла, Сакс?

Поварешка медленно поникла, и улыбка исчезла. Саксони потупилась.

— Я подумала, раз ты весь день был в городе, то, наверное, не ел как следует, со всеми этими разъездами… — Фразу Саксони не закончила, но снова подняла мешалку и сделала ею несколько вялых пассов, будто волшебной палочкой. Возможно, хотела, чтобы та договорила за нее.

— Послушай, да ладно тебе… Это в самом деле очень мило с твоей стороны!

Что я, что она были в полном замешательстве, так что я поспешно ретировался в ванную.

— Томас, ты любишь кэрри?

Уже к середине трапезы мой язык трубил пожарную тревогу громче любой сирены, но я утирал слезы, и кивал, и восторженно жестикулировал вилкой: «…Обожаю!» Наверное, это был наихудший обед в моей жизни. Сначала ее банановый хлеб, теперь это кэрри…

Но Господь в своей милости повелел ей купить на десерт хлебцы от Сары Ли, и после трех стаканов молока огонь у меня во рту улегся.

По завершении трапезы я начал рассказывать Саксони о недоразумении с таксистом и дошел до того места, где Туто (с ударением на первый или второй слог) высаживает меня из машины, но тут Саксони закусила губу и отвернулась.

— Что такое? — Я хотел было поинтересоваться, не наскучил ли ей своим рассказом, но вовремя понял, что, пожалуй, не стоит.

— Я… — Она взглянула на меня, потом в сторону, на меня — в сторону. — Сегодня днем я здесь была по-настоящему счастлива, Томас. Пришла сразу после твоего звонка и… Мне было так хорошо здесь, готовить… Понимаешь, о чем я? — Взгляд ее утратил пронзительность, и она закусила губу, но смотрела на меня, не отрываясь.

— Конечно, конечно. Ну то есть, разумеется, понимаю… А кэрри было просто великолепным!

Потом, когда я подарил ей огромный альбом с куклами, она только взглянула на него — и расплакалась. И больше не притрагивалась к нему, а встала со стула и подошла ко мне, обвила руки вокруг шеи, крепко-крепко обняла и не отпускала.

Начались ласки, и мы переместились на кровать, где стали раздевать друг друга со всей поспешностью. Но достаточно быстро не выходило, так что мы разделились и расстегнулись самостоятельно. Хотя Саксони и повернулась ко мне спиной, я помедлил, глядя, как она стягивает через голову рубашку. Люблю смотреть, как женщины раздеваются. Не важно, собираешься ли с ней лечь, или просто подглядываешь в окно — есть в этом что-то трепетное, удивительно возбуждающее.

Я коснулся большим пальцем ее спины и медленно пересчитал позвонки, сверху вниз. Она посмотрела через плечо и состроила гримаску.

— Можно попросить об одном одолжении?

— Проси.

— Я очень стесняюсь раздеваться перед кем-то. Извини, ты не мог бы закрыть глаза или пока смотреть в сторону?..

Я перегнулся через кровать и чмокнул ее в плечо.

— Конечно, конечно. Меня это тоже смущает. Прекрасно. Терпеть не могу стягивать штаны перед незнакомой женщиной.

Так что отлично получается: значит, я отвернусь, сниму штаны, пока она снимает свои, мы одновременно залезем под простыню, выключим на какое-то время свет…

Дз-з-з-з-и-и-н-н-нь!

Я только успел вынуть одну ногу из своих спортивных трусов, как зазвонил телефон. Мне никогда никто не звонит, особенно в двенадцать часов ночи. Телефон был в другом конце комнаты, и я метнулся голышом к нему. Саксони издала вопль, и я машинально обернулся к ней. Зеленые трусики ее были стянуты до колен, и, судя по выражению ее лица, она не знала, то ли снять их совсем, то ли натянуть снова.

— Томас, где ты был? Я несколько дней пыталась тебе дозвониться!

— Мама?

— Да. Тебя только среди ночи и можно застать. Получил трусы, которые я посылала тебе из «Блумингдейла»?

— Трусы?! Ну, мама… — Я зажал микрофон ладонью и взглянул на Саксони. — Мама интересуется, получил ли я трусы, которые она послала мне из «Блумингдейла».

Сакс тут же посмотрела на трусики у себя в руках, потом на меня. Мы дружно покатились со смеху, и я постарался закруглиться с разговором как можно скорее.

Следующие несколько недель мы больше и больше времени проводили вместе. Сходили в театр в Нью-Хейвене, однажды вечером съездили поужинать в Стёрбридж-Виллидж, переждали грозу с градом в коттеджике моей матери на род-айлендском побережье.

И вот однажды она робко спросила, нельзя ли ей съездить в Гален.

— Да, но только если обещаешь взять меня с собой.