Страна смеха

Глава 1

— Саксони, ты не сможешь взять все эти чемоданы! Мы что, по-твоему, Дикий Запад осваивать собрались?

Чтобы довершить коллекцию, не хватало лишь древнего пароходного кофра. Здесь была желто-красная плетеная корзина, потрепанный рюкзак, толстый, чуть не лопающийся, как сарделька, и коричневый кожаный саквояж с латунными замками и уголками. Плюс несколько одежек прямиком из химчистки, в пластиковых пакетах и на железных вешалках.

Бросив на меня сердитый взгляд, она обошла пикап сзади, распахнула дверцу и засунула первую из своих вещей.

— Не доводи меня, Томас, ладно? У меня и так сегодня паршивый день. Только не доводи меня.

Я похлопал пальцами по баранке, глянул в зеркало заднего вида на свою новую стрижку и прикинул, стоит ли начинать бой. Целую неделю я твердил ей, что в эту поездку нужно брать как можно меньше вещей. Так как после моего нью-йоркского визита мы были вместе почти каждый день, я уверился, что у нее примерно три рубашки, два платья и белый халатик, напоминавший крестьянские обноски. В какой-то момент я хотел купить ей индийское платье, которым она восхищалась в витрине, но она не позволила, несмотря на мои настояния.

— Не сейчас, — сказала она, и я мог лишь предполагать, что это означало.

Так что же она напихала в эти сумки? Мне представился новый кошмар — бакалейные товары и плитка. Всю дорогу в Гален она собирается готовить! Банановый хлеб… кэрри… яблочный чай…

— И все-таки что у тебя в этих баулах, Сакс?

— Нечего на меня орать!

Посмотрев на нее в зеркальце, я увидел, что она стоит, уперев руки в бедра. Мне подумалось, как хороши эти бедра без одежды.

— Ладно, извини. Но почему все-таки столько всего?

Послышался хруст гравия, и вот она уже стоит у моей двери. Я посмотрел на нее, но она была занята развязыванием тесемок на корзине.

— Вот взгляни.

Там были рукописные заметки, журнальные вырезки, чистые желтые блокноты, желтые карандаши и ее любимые розовые ластики.

— Это моя рабочая сумка. Можно мне ее взять?

— Сакс…

— В рюкзаке вся моя одежда…

— Слушай, я же не говорю…

— А в саквояже несколько кукол, над которыми я сейчас работаю. — Она улыбнулась и щелкнула замками. — К этому ты должен привыкнуть, Томас: когда я куда-нибудь еду, я всегда беру с собой всю мою жизнь, словно отправляюсь навсегда.

— Да, в последний путь.

— Ах, как смешно. Какой ты умный!

Июньская церемония выпуска состоялась несколькими днями раньше, так что в кампусе было по-летнему зелено и тихо, и даже немного грустно. Школы без учеников всегда мне кажутся странно зловещими. Классы слишком чистые, полы слишком натерты. Когда звонит телефон, эхо разносится по всему зданию, и только звонков через восемь-девять кто-нибудь соблаговолит ответить или на другом конце поймут, что никого нет, и повесят трубку. Мы миновали огромный бук, мое любимое дерево, и я понял, что теперь уже долго не посижу под ним.

Саксони включила радио.

— Грустно уезжать, Томас?

Звучал последний куплет «Hey, Jude», и мне вспомнилась девушка, с которой мы встречались в Нантакете в шестидесятых, когда эта песня только появилась.

— Грустно? Да, немного. Но в то же время я рад. Время идет, и вдруг замечаешь, что говоришь и двигаешься будто в трансе. В этом году я проходил «Гекльберри Финна» четвертый раз, с очередными оболтусами. Да, конечно, книга великая, но еще чуть-чуть — и читать я бы уже просто не смог. Талдычил бы одно и то же на автопилоте. В таких уроках ничего хорошего.

Мы дослушали песню до конца. Наверное, по радио передавали ретроспективу «Битлз», так как следующей зазвучала «Strawberry Fields Forever». Я вырулил на автостраду.

Саксони сняла у меня с рукава нитку:

— Тебе никогда не хотелось быть актером?

— Актером?! Нет, после отца, боже упаси!

— Помню, когда я увидела «Новичков», то была без ума от Стивена Эбби.

Я фыркнул, но ничего не сказал. Кто в мире не обожал моего отца?

— Не смейся — я серьезно! — В ее голосе сквозило, можно сказать, негодование. — Я тогда впервые попала в больницу, и родители принесли мне маленький портативный телевизор. Очень четко помню весь фильм. Программа «Миллионное кино» крутила одну и ту же старую картину каждый день в течение недели, и я ни разу не пропустила ни «Новичков», ни «Янки Дудль денди».

— «Янки Дудль денди»?

— Да, с Джеймсом Кэгни[22]. Когда лежала в больнице, я была без ума от обоих — от Джеймса Кэгни и твоего отца.

— И как долго ты там лежала?

— В больнице? Первый раз четыре месяца, а второй — два.

— И что они с тобой делали — пересадку кожи и все такое?

Саксони не ответила. Я взглянул на нее, но ее лицо ничего не выражало. Совать свой нос куда не просят я не собирался, и поскольку молчание длилось, мне захотелось извиниться, но я не стал.

Над холмами впереди назревала серьезная гроза, и мы въехали под нависающую пелену дымчато-жемчужных облаков. Взглянув в зеркало заднего вида, я заметил, что там, откуда мы приехали, по-прежнему сияет солнце. Большинство оставшихся там не подозревали, что ждет их к вечеру.

— А когда ты разочаровалась в моем отце?

— Томас, тебе действительно хочется узнать о том, как я лежала в больнице? Я никогда не любила рассказывать об этом, но если хочешь, расскажу.

В ее голосе слышалась такая убежденность, что я не знал, что и ответить.

— Первый раз было ужасно. Меня вымачивали в этих ваннах, чтобы старая кожа сошла и начала расти новая. Помню, там за мной ухаживала одна тупая медсестра по имени миссис Расмуссен, она всегда говорила со мной, как со слабоумной. Остальное — смазано, помню только, что всего боялась и все ненавидела. Наверно, я многое заставила себя забыть. Во второй раз была сплошная физиотерапия, и все обращались со мной гораздо лучше. Наверное, потому что знали, что я снова буду ходить. Тогда я открыла, что люди относятся к тебе гораздо более… не знаю, по-человечески, что ли, когда знают, что ты выздоровеешь.

Желтая молния змеей скользнула на фоне туч, за ней последовал резкий раскат грома, из тех, от каких невольно подскакиваешь. По радио слышался практически один треск, и я выключил приемник. Начали падать крупные бусины дождя, но я до последнего момента не включал дворники. Окно с моей стороны было открыто, и я ощущал, как жара спадает и воздух становится свежее. Мне представилась маленькая Саксони Гарднер, сидящая на больничной койке, словно аршин проглотила, со своими детским ножками, перебинтованными сверху донизу. Картина была такой грустной и трогательной, что я улыбнулся. Будь у меня такая дочка, я бы с головой завалил ее книжками и игрушками.

— А каково это — быть сыном Стивена Эбби?

Я глубоко вздохнул, чтобы на минуту ее отвлечь. За то время, что мы были вместе, она задавала мне мало вопросов о семье, и я был чертовски благодарен ей за это.

— Моя мама звала его Панч. Иногда он уходил со съемок в середине дня, брал нас и вез куда-нибудь — на пляж или на «Ноттс-берри-фарм»[23]. Он суетился, покупал нам всякие хот-доги и кока-колу и спрашивал, разве, мол, это не лучшее время в нашей жизни. По-всякому с ума сходил, но нам это нравилось. Если он уж слишком безумствовал, мама говорила: «Спокойнее, Панч», — и я ненавидел ее за это. Отец всегда должен был быть душой компании, но поскольку мы так редко его видели, то все не могли насытиться.

Дождь падал прозрачным занавесом, и было слышно, как под колесами плещется вода. Я ехал в правом ряду, и когда кто-то нас обгонял, то на ветровое стекло летело столько воды, что бедные дворники еле справлялись. Теперь гром следовал за молнией сразу, и я понял, что гроза прямо над нами.

— Однажды, когда снимали «Пожар в Виргинии», он взял меня в студию. В некотором смысле это был, наверное, один из лучших дней в моей жизни. Все, что я помню, — это как кто-нибудь постоянно предлагал мне мороженое, и как я заснул, и меня отнесли в его уборную. Когда я проснулся, отец стоял надо мной, как белая гора, улыбаясь своей знаменитой улыбкой. На нем была белоснежная рубашка и огромная кремовая панама с черной лентой. — Я покачал головой и выстучал пальцами по баранке быструю мелодию, гоня воспоминание. Мимо, как в замедленной съемке, проплыл тяжелый трейлер компании «Гранд Юнион».

— Ты любил его? — Ее голос звучал робко; наверное, она побаивалась.

— Нет. То есть да. Не знаю — как можно не любить своего отца?

— Запросто — вот я своего не любила. Величайшая мечта всей его жизни сбылась, когда один из его учеников поступил в Гарвард.

— Что ты хочешь сказать? Твой отец был учителем?

— Угу.

— Ты никогда не говорила мне об этом.

Я бросил на нее быстрый взгляд, а она надула щеки, так что стала похожа на белочку с полным ртом орехов.

— Наверное, так нельзя говорить, но он был кошмарный тип — по всему, что я о нем помню. — Саксони положила руки на «торпеду» и стала тихонько выбивать какой-то африканский ритм. — Он любил есть консервированный ананас и читать вслух «Гайавату» мне и маме.

— «Гайавату»? Как там… «На прибрежье Гитчи-Гюми/И под толщей вод глубоких/Гайавата с корешами/Режутся на деньги в покер»[24].

— А-а, да ты, наверно, тоже учитель английского!..

Небо так потемнело, что я включил фары и сбросил скорость до сорока миль. Я часто задумывался, какой была Саксони в детстве. Это же милое, бледное, как луна, лицо, но в миниатюре. Я мог представить ее в темном углу темной гостиной, как она играет со своими марионетками, пока в девять часов мама не погонит ее спать. Белые сползающие чулочки и черные лакированные туфли с золотыми пряжками.

— Знаешь, Томас, когда я была маленькой, единственное, что было интересного в нашей семье, — это летние поездки на озеро Пич-лейк по выходным. Я часто обгорала.

— Правда? А для меня единственное интересное — это была «Страна смеха» и шипучка «Хайрс» в больших стеклянных бутылках. Куда делась эта шипучка в стеклянных бутылках?

— Брось! Уж не скажешь ли ты, что жить среди этих знаменитостей было не здорово? Не пытайся меня утешить.

— Утешить? И не собирался. По крайней мере, у тебя был нормальный отец! Послушай, быть сыном Стивена Эбби — это все равно что жить в птичьей клетке. Стоит лишь тебе рот открыть — кто-нибудь тут же начинает сюсюкать или распинаться в любви к «папиным» фильмам! На кой черт мне были его фильмы? Господи, я был маленьким мальчиком! Все, что мне было нужно, — покататься на велосипеде.

— Не кричи.

— Я не обязан… — Я хотел что-то добавить, но увидел съезд на площадку для отдыха и воспользовался этим. Темнота была хоть глаз выколи, и я скинул скорость до пешеходной. Площадка была забита фургонами и легковыми автомобилями с переполненными верхними багажниками. Крышка во многих случаях даже не предусматривалась, так что открытые дождю чемоданы, детские коляски и велосипеды блестели от воды. Я нашел свободное место, когда белый «фиат» с оклахомскими номерами чуть не протаранил меня, выезжая оттуда задним ходом. Я выключил мотор, и мы молча посидели вдвоем, пока дождь колотил по крыше. Саксони держала руки на коленях, я по-прежнему стискивал руль. Хотелось вырвать его с корнем и вручить ей.

— Перекусим, что ли, или как?

— Перекусим? С чего бы это? Мы едем всего час.

— Ах да, извини, дорогая — я не должен быть голоден, да? Мне не позволяется съесть что-нибудь без тебя? — Я говорил, как мальчишка, который только что открыл для себя сарказм, но еще не научился им пользоваться.

— Томас, умолкни. Выйди и купи фишбургер или еще что-нибудь. Делай что хочешь, мне все равно. Я не заслужила твоей злобы.

Мне ничего не оставалось, как выйти. Мы оба понимали, что я выставляю себя полным идиотом, но я уже не знал, как остановиться. На месте Саксони мне бы здорово надоел такой напарник.

— Хочешь чего-нибудь?.. Черт, я сейчас вернусь.

Открыв дверь, я шагнул прямо в чудовищную лужу и сразу промочил кроссовку и носок. Я обернулся посмотреть, заметила ли она, но ее глаза были зажмурены, а руки лежали на коленях. Прицельно ступив в лужу другой, сухой ногой, я подождал, пока и в нее не просочится холод, а потом начал шлепать обеими ногами в этой своей, с позволения сказать, ванночке. Шлеп-шлеп!

— Что… ты… делаешь?

Шлеп-шлеп!

— Томас, прекрати. — Она рассмеялась. Смех звучал лучше, чем дождь. Я был спиной к ней и ощутил, как Саксони схватила меня сзади за футболку. Рассмеявшись еще громче, она сильно дернула.

— Будь так любезен влезть обратно. Что ты делаешь?

Я посмотрел на дождливое небо, но дождь хлестал так, что пришлось зажмуриться.

— Покаяние! Покаяние! Все, кого я встречал в моей долбаной жизни, спрашивали, каково это — быть сыном Стивена Эбби. И каждый мой ответ звучал все тупее и тупее.

Я прекратил шлепать ногами. И грустно, и глупо. Хотелось обернуться и взглянуть на Саксони, но я не мог.

— Извини, Сакс. Если бы мне было что тебе сказать, видит бог, я бы сказал.

Ветер швырнул мне прямо в лицо пригоршню дождя. Изумленно выпучив глаза, мимо прошло какое-то семейство.

— Мне все равно, Томас. — Порыв ветра снова заставил меня зажмуриться. Я не знал, правильно ли ее расслышал.

— Что?

— Я сказала, что мне нет дела до твоего отца. — Она ладонью коснулась моей спины, и теперь ее голос звучал сильнее, настойчивей и нежнее.

Я обернулся и обнял ее своими мокрыми руками. Потом поцеловал в теплую шею и почувствовал, как она целует мою.

— Обними меня крепче, старая губка. Все равно ты меня уже всю намочил. — Она прижалась плотнее и куснула меня за шею.

Мне не пришло в голову ничего лучше, чем процитировать строчку из «Горя Зеленого Пса» Франса: «Голос Соли тоже любил Красавицу Кранг, и когда был с ней, говорил только шепотом».

Глава 2

Мы планировали доехать за два дня, но то и дело непредвиденно задерживались — то попробовать пралине в придорожной закусочной, то осмотреть «Деревню Санта-Клауса» или «Город рептилий», — в общем, останавливались везде, где на нас находило подходящее настроение.

— Погоди минутку. Хочешь посмотреть… подержи-ка… место сражения на Грин-Ривер?

— Не знаю. То есть конечно. Это в какую войну?

— Какая разница? Пять миль отсюда. Сакс, какую книгу Франса ты любишь больше всех?

— Поровну «Звездный пруд» и «Страну смеха».

— «Звездный пруд»? Серьезно?

— Да, я думаю, там моя самая любимая сцена. Та, где ночью девочка идет на берег и видит старика и белую птицу, как они долбят дырки в океане.

— А я даже не знаю, какая сцена у меня самая любимая. Впрочем, что-нибудь из «Страны смеха». Определенно. Но мне было бы трудно выбрать между смешной сценой и волшебной. Смешные мне сейчас во многом нравятся больше, но когда я был маленьким, эти битвы между Словами и Тишиной… Просто восторг.

— Томас, смотри куда едешь!

Иногда мы сворачивали с шоссе на стоянку и, забравшись на крышу машины, разглядывали дорогу. Слов нам тогда не требовалось; мы не ощущали ни малейшей потребности продолжать движение, куда-то стремиться.

В первую ночь мы остановились в одном городке к западу от Питсбурга. Хозяева мотеля разводили легавых, черных с рыжим, и после ужина мы вынесли нескольких щенков на лужайку перед домом, дали им немножко покусать нас.

— Томас!

— А? Эй, хватай его, пока не удрал!

— Послушай, Томас, это серьезно.

— Ладно, слушаю.

— Ты знаешь, это первый раз, когда я ночую в мотеле с кем-то.

— Правда?

— Угу. А еще знаешь? Мне очень хорошо. — Она вручила мне щенка и встала. — Когда я была помоложе и все время думала о своих ожогах, мне казалось, что ни один мужчина не захочет поехать со мной в мотель — так я выгляжу.

На следующее утро, когда мы собрались уезжать, женщина за стойкой дала нам в дорогу красиво упакованные завтраки, с пивом и плитками «Милки-уэй». Шепнув что-то Саксони, она вернулась за стойку.

— Что она сказала?

— Что ты слишком тощий и что тебе нужно давать «Милки-уэй».

— Нужно.

— Фигушки.

Вся поездка продолжалась в таком духе — одна приятная вещь сменялась другой, — так что когда мы добрались до Сент-Луиса и увидели арку Сааринена[25], нам даже стало жалко, что мы уже заехали так далеко. Посреди дня мы остановились в Пасифике, штат Миссури, и побродили по парку аттракционов, который назывался «Шесть флагов». Вечером мы вернулись в свой номер с кондиционером и занимались любовью. Саксони снова и снова повторяла мое имя. Такого со мной не было ни разу. Мне было так хорошо! Я заглянул во все темные углы своей жизни и размышлял, какой из них таит в себе неприятный сюрприз… Ответа не было. Но я и не ожидал его.

Глава 3

Я подрулил к бензоколонке «Саноко»[26], и из гаража вышла хорошенькая белокурая девушка в ярко-красной бейсболке с надписью «Сент-Луис кардинале».

— Заправьте, пожалуйста. Кстати, как далеко отсюда до Галена?

Она нагнулась, опершись руками о колени. Я заметил, что ногти у нее коротко подстрижены, и два из них совершенно почернели. Словно на них упало что-то тяжелое, и кровь выступила под кожу, да так там и осталась.

— Гален? О, мили четыре. Езжайте прямо по этой дороге до перекрестка, там направо, и через несколько минут будете на месте.

Она вставила в бак заправочный пистолет, а я взглянул на Саксони. Та улыбалась, но очевидно нервничала, как и я.

— Ну… — Я взмахнул рукой.

— Ну… — Она согласно наклонила голову.

— Ну, детка, мы почти приехали.

— Да.

— В ту самую Страну смеха…

— В страну Маршалла Франса.

Дорога то полого опускалась вниз, то поднималась, что не могло не радовать после прямой монотонности автомагистрали. Мы миновали железнодорожный вагон-ресторан (как настоящий), потом лесной склад, откуда свежо пахнуло срубленным лесом, потом ветеринарную клинику, откуда слышался отчаянный лай больных перепуганных собак. На перекрестке висел изрешеченный пулями и дробью знак «стоп», рыжий от ржавчины. Рядом стоял мальчишка с поднятой рукой. Он казался довольно безобидным, хотя, признаюсь, у меня в памяти всплыла пара сцен из «Обыкновенного убийства»[27].

— В Гален.

Мы сказали, что нам по пути и чтобы он садился. У него были курчавые рыжие волосы, и каждый раз, когда я смотрел на него в зеркало заднего вида, то или встречал его взгляд прямо мне в глаза, или же его огненная шевелюра перекрывала видимость.

— Едете в Гален, ребята? Я заметил, у вас коннектикутские номера. — «Коннектикутские» он проговорил с ударением на «ти». — Вы что же, так и доехали из Коннектикута до Галена, да?

Я вежливо кивнул и посмотрел на него в зеркало. Небольшой зрительный контакт. Старая игра в гляделки.

— Да, выходит, что так и доехали.

— Ух ты! От Коннектикута до Галена! — саркастически заметил он. — Ничего себе поездочка!

У меня хватало подобных оболтусов в классе, и потому его развязность меня не задела. Хиппи захолустный. Для полноты картины не хватало только майки с надписью «KISS» и виднеющихся над джинсами трусов.

— Ты здесь живешь? — повернулась к нему Саксони.

— Да.

— Знаешь Анну Франс?

— Мисс Франс? Еще бы!

Я рискнул снова взглянуть на него в зеркало; его глаза все так же смотрели на меня, но теперь он удовлетворенно грыз ноготь.

— А вы, ребята, приехали к ней?

— Да, нам надо с ней поговорить.

— Да? Что ж, она тетка в порядке. — Он шмыгнул носом и заерзал на сиденье. — Правильная дамочка. Никаких тебе закидонов, понимаете?

И вдруг мы оказались там. Миновав небольшой подъем, проехали белый домик с двумя тонкими колоннами и фонарным столбом с вывеской дантиста на газоне у крыльца. Дальше была мастерская по ремонту косилок «Даженэ» в сарайчике серебристо-голубой жести, торговое предприятие Монтгомери Уорда, пожарная команда с широко распахнутыми воротами боксов, но без единого пожарного автомобиля внутри, и бакалейная лавка, рекламирующая пятидесятифунтовый мешок собачьего корма «Пурина» со скидкой «только на этой неделе!».

Вот так. Вот где он написал все свои книги. Вот где он ел, спал, гулял, общался с людьми, покупал картошку, газеты и бензин для своей машины. Большинство здешних людей знали его. Знали Маршалла Франса.

Главная часть города находилась по другую сторону железнодорожных путей. Когда мы приблизились к переезду, шлагбаум начал опускаться и зазвенел предупреждающий звонок. Я возрадовался отсрочке. Все, что откладывало нашу встречу с Анной Франс, горячо приветствовалось. Я всегда любил останавливаться и ждать, когда проедет поезд. Помню, как мы частенько мотались через всю страну на «Двадцатом веке» или «Суперчифе», когда родители были еще женаты.

Когда мы подъехали к шлагбауму, я выключил мотор и положил руку на спинку сиденья Саксони. Оно было горячим и липким. Выдался один из тех летних дней, когда воздух кажется мягким свинцом, а облака не могут решить, то ли пролиться ливнем, то ли просто проследовать дальше.

— Можете высадить меня здесь.

— А ты не подскажешь, где живет мисс Франс?

Он просунул худую руку между нашими сиденьями и ткнул указательным пальцем вперед:

— Езжайте до конца улицы. Тут примерно три квартала. Потом сверните направо, на Коннолли-стрит. Ее дом — номер восемь. Если пропустите, спросите здесь любого. Любой скажет. Спасибо, что подвезли.

Он вылез из машины и вразвалку направился прочь, и я увидел, что на задних карманах у него нашиты цветные заплатки. Одна изображала кукиш, а другая — пальцы буквой «V», пацифистскую «викторию». Обе заплатки были красно-бело-голубые, а пальцы — усыпаны звездами.

Поезд оказался товарняком вагонов под двести и еле полз. Целый парад «Эри Лакаванна», «Чесапик и Огайо», «Ситрейн»… Каждый вагон постукивал на стыках громко, равномерно, по-своему. Наконец проехал уютный кирпично-красный служебный вагончик с парнем в высоком квадратном окошке, который читал газету и дымил трубкой, отрешившись от окружающего мира. Очень мне все это понравилось.

Когда поезд миновал, красно-белый полосатый шлагбаум пошел вверх медленно-медленно, как будто устал и был не в настроении вставать. Я завел мотор и перевалил через пути. В зеркале заднего вида я заметил, что сзади никого нет.

— Видишь? Тут не то что на востоке.

— Что «не то»?

— Мы простояли на переезде минут пять-восемь, верно? Ну а на востоке за пару минут уже образовался бы хвост из машин миль на десять. А здесь… да просто оглянись! — Саксони оглянулась и ничего не сказала. — Видишь? Ни одной. В этом разница.

— Угу. Томас, ты вообще представляешь, куда мы добрались? Осознал, что мы действительно здесь?

— Пока что стараюсь не думать об этом. Аж брюхо пучит.

Не то слово. При мысли о предстоящем разговоре с Анной Франс меня охватывал натуральный ужас, и чем дальше, тем больше, но я не хотел, чтобы об этом знала Саксони. Я прокручивал в голове каждое слово Дэвида Луиса. Как он там называл Анну… Ведьма. Психопатка. Во избежание беседы я открыл окно и сделал глубокий вдох. Воздух пах горячей пылью и чем-то еще.

— Эй, Сакс, смотри — барбекю! Давай пообедаем.

На лужайке между «Спортивными товарами Фенда» и «Страховой компанией Гласса» был раскинут большой зеленый шатер. За красными раскладными столиками под ним сидели человек двадцать, ели и беседовали. Намалеванный от руки транспарант возвещал, что здесь проходит ежегодный пикник «Львиного клуба». Поставив машину рядом с замызганным пикапом, я вышел. Воздух был недвижим, пропитан ароматом дыма и жарящегося мяса. Подул легкий ветерок и тут же стих. Я хотел было потянуться, но взглянул на едоков и замер столбом. Почти все они прекратили есть и смотрели на нас. Кроме одной симпатичного вида женщины с короткими черными волосами, которая лавировала между столиков с двумя коробками булочек для гамбургеров, все остальные будто окаменели — толстяк в соломенной шляпе, нацелившийся запустить зубы в свиное ребрышко, женщина, льющая кока-колу из пустой банки в полную чашку, маленький мальчик, поднявший двумя руками над головой плюшевого бело-розового кролика.

— Что это, «Ода греческой вазе»[28]? — пробормотал я в пространство.

Я наблюдал, как женщина с булочками для гамбургеров вскрыла коробку вилкой для барбекю. Остальные пребывали в оцепенении еще секунд десять, потом чары развеял рев мотора — оказалось, грузовик привез пегую лошадь с белой гривой. Один из мужчин у жаровни улыбнулся и помахал лопаточкой в пятнах соуса.

— Тут хватит на всех, ребята. Подходите и поддержите галенских львов.

Мы двинулись вперед, и он одобрительно кивнул. На одной из скамеек было свободное место, и Саксони села, а я пошел к дымящимся жаровням.

Мой новый знакомый очистил блестящие прутья от жира, стряхнул его в огонь и крикнул через плечо, чтобы принесли еще ребрышек. Потом взглянул на меня и постучал по жаровне:

— Из Коннектикута? Проделали такой путь, чтобы попробовать моих свиных ребрышек?

У него была толстая белая поварская рукавица с коричневыми пятнами соуса на ладони. Я бессмысленно улыбнулся и хохотнул себе под нос.

— Вот, видишь, у меня ребрышки, а у Боба Шотта вон там — гамбургеры. На твоем месте, впрочем, я бы не стал их брать, потому что Боб — доктор и может попытаться вас отравить, чтобы получить пару новых клиентов.

Боб решил, что ничего смешнее в жизни не слышал, и огляделся вокруг посмотреть, все ли хохочут вместе с ним.

— А вот мои ребрышки — это да, проверьте, не пожалеете. Я тут держу рынок, и это мясо привезли только сегодня утром. Высший сорт. — Он указал на жарящиеся ребрышки. Их поливали красным соусом, и горячий жир капал на угли, которые, в свою очередь, почти непрерывно шипели. Пахло восхитительно.

— Конечно, Дэн, конечно. На самом-то деле это просто остатки, которые ты не смог продать на прошлой неделе.

Взглянув через плечо на Саксони — интересно, как ей эти остряки-самоучки, — я удивился: она от души смеялась.

— Ладно, приятель, не будем отвлекать тебя от еды. Чего желаете вы и ваша леди?

Дэн, местный конферансье, сверкал лысиной, только по бокам головы оставались короткие русые пряди. На толстой, красной, гладкой физиономии (немало свиных ребрышек съел он, должно быть, за эти годы) выделялись темные дружелюбные глаза. Одет он был в белую футболку, мятые рыжие штаны и черные рабочие ботинки. В целом он напомнил мне умершего пару лет назад актера Джонни Фокса, печально известного тем, что поколачивал жену, однако в ковбойских фильмах он всегда играл трусливого мэра или лавочника. Вроде того, который боится бросить вызов Далтонской банде[29], когда они врываются в городок и начинают все крушить.

Отец то и дело приводил домой типов наподобие Джонни Фокса. Они всегда казались поражены тем, что он действительно пригласил их на обед. Отец заходил в дом и от самой двери кричал Эстер, нашей кухарке, что к обеду будет гость.

Если я был в комнате вместе с мамой, она непременно стенала и возводила глаза к потолку, словно там был написан ответ.

— Твой отец отыскал еще одно чудовище, — говорила она и устало вынимала себя из кресла, чтобы, по крайней мере, стоять, когда он появится в дверях со своим новым приятелем на буксире.

— Мэг, посмотри, кто к нам пришел! — голосил отец с робковатым и в то же время шкодливым видом. — Джонни Фокс! Ты ведь помнишь Джонни?

Джонни на цыпочках выходил вперед и осторожно пожимал маме руку — будто она электрический угорь и вот-вот ударит током. В ее присутствии все цепенели и, несмотря на ее неизменную вежливость, чувствовали, что она их на дух не переносит; что будь ее воля, ноги бы их не было в этом доме, не говоря уж — за столом. Но обед проходил хорошо. Говорили о картинах, в которых снимались, сплетничали, обменивались пикантными новостями. По завершении трапезы Джонни (или кто-нибудь другой такой же) со всей возможной скоростью ретировался, подобострастно благодаря маму за великолепный обед. Однажды кинооператор по имени Уитни, который проломил своей жене голову тостером и получил за это тридцать суток, так спешил удрать, что споткнулся о резиновый половик и растянул связки.

Когда гости удалялись, родители обычно перемещались в гостиную. Отец закуривал сигару «монтекристо», а мама, повернувшись к нему спиной, занимала боевую позицию у окна.

— Это не тот тип, — как бы между делом спрашивала она, — который колотит свою жену (ограбил кафетерий, разводит бойцовых псов, переправляет через границу мексиканцев)?

Отец выдувал длинные серые облака дыма и скашивал глаза на кончик сигары. Счастливый человек.

— Да, верно. Он всего две недели как вышел из тюряги. Брайсон боялся, что придется на роль мэра подыскивать кого-то другого. Повезло, что его жена решила отозвать заявление.

— Повезло, правда?

Мама старалась придать своим словам больше цинизма, но безуспешно, и в результате звучало это так, будто она действительно радовалась за Джонни.

— Интересный парень. Интересный парень. Лет пять назад я работал с ним на одной картине. Он все время либо пьян был в стельку, либо охмурял эту уродину, помощницу режиссера.

— Восхитительно. Ты подбираешь всех очаровашек, Стивен.

Это длилось, пока отец не докуривал сигару. Потом он или приближался к маме сзади и клал руки на талию, или выходил из комнаты. В последнем случае она оборачивалась и долго смотрела на дверь.

— Так ребрышки или гамбургер?

— Простите? А, ребрышки! Да, ребрышки — это будет прекрасно.

Дэн зачерпнул несколько красных шипящих кусков и положил на большую желтую тарелку рядом с двумя булочками. Жир с ребрышек потек по тарелке и стал впитываться в булочки.

— С вас два пятьдесят, а развлечение бесплатно.

Я взял две кока-колы и вернулся к столу. Рядом с Саксони сидела седая старушка с морщинистыми впалыми щеками и черно-коричневыми зубами и что-то втолковывала ей тихой скороговоркой. Мне это показалось несколько странным, но Саксони внимательно слушала, и когда я поставил перед ней тарелку, то даже не шевельнулась. Слегка обиженный, я взял одно из ребрышек, но обжегся и уронил на стол. Я не думал, что произвел так много шума, но когда оглянулся, все опять смотрели на меня. Как я этого терпеть не могу! Я из тех людей, что заказывают бифштекс, а когда официант вместо этого приносит рыбу, берут и едят рыбу — только бы не устраивать сцену. Не люблю споров на людях, праздничных тортов на день рожденья в ресторане, терпеть не могу спотыкаться и шумно портить воздух, в общем, ненавижу, когда люди замирают и смотрят на тебя в течение бесконечных секунд.

Я улыбнулся окружающим, словно говоря «Ну что я за чучело!», но это не помогло. Они все пялились и пялились…

— Томас! — пришла на помощь милая Саксони.

— Что? — отозвался я рыком раненого вепря.

Она подобрала ребрышко и положила обратно мне на тарелку.

— Познакомься, это миссис Флетчер. Миссис Флетчер, это Томас Эбби.

Старушка протянула руку над столом и энергично пожала мою. На вид миссис Флетчер было лет шестьдесят восемь-шестьдесят девять. Я представил, как она заправляет на местной почте или держит киоск с попкорном и конфетами в фойе кинотеатра. Едва ли она провела жизнь на воздухе, под солнцем, кожа ее не была сухой и змеиной, скорее белой, как у человека, привыкшего находиться в помещении, белой и начинающей сереть, словно старая открытка.

— Как поживаете? Я слышала, вы хотите остановиться здесь на какое-то время?

Я взглянул на Саксони, удивляясь, сколько она успела рассказать этой миссис Флетчер. Она подмигнула мне и вгрызлась в свиное ребрышко.

— Так может быть, хотите снять комнату?

— Что ж, да, возможно. Но пока, видите ли, мы еще не знаем, как долго здесь пробудем.

— Какая разница. У меня внизу так много места, что я могу сдавать первый этаж под кегельбан. Под два кегельбана.

Она достала из сумочки черный с золотом пластмассовый портсигар и вытащила тонкую стомиллиметровую сигарету. Щелкнув черной зажигалкой «крикет», старушка глубоко затянулась, отчего на сигарете образовался длинный столбик пепла. Пока она говорила, столбик удлинялся и обвисал, а она все не стряхивала и не стряхивала.

— Дэн, а ребрышки аппетитно смотрятся. Положишь порцию?

— Конечно, Гузи[30].

— Слышите, он зовет меня Гузи? Все друзья так меня зовут.

Я кивнул, соображая, не будет ли невежливо продолжить есть, пока она говорит.

— А то, что вы, там, не женаты, меня это не волнует. — Она оглядела каждого из нас по отдельности и постучала по безымянному пальцу левой руки. — Мне-то, собственно, что. Эх, жалко, в дни моей молодости на эти вещи смотрели иначе. Уж я бы развернулась, поверьте мне!

Я взглянул на Саксони, ожидая, что она ответит, но она смотрела на миссис Флетчер.

Старушка хотела что-то сказать, но осеклась и побарабанила пальцами по столу:

— Я сдам вам мой первый этаж… Я сдам его вам за тридцать пять долларов в неделю. Нынче вы не найдете таких цен ни в одном мотеле поблизости. Еще у меня там хорошая кухня.

Я хотел сказать, что это нужно обсудить, но тут Дэн принес тарелку.

— Что ты скажешь насчет тридцати пяти долларов в неделю за мой первый этаж, Дэн?

Он скрестил руки на животе и сквозь зубы втянул воздух. Звук получился, как у парового утюга.

— Вы, ребята, собираетесь на какое-то время остановиться в Галене? — Не знаю, может быть, у меня просто паранойя, но его голос звучал явно менее приветливо.

Прежде чем я успел ответить, вмешалась Саксони:

— Вы не подскажете, где нам найти Анну Франс? Мы очень хотели бы написать книгу про ее отца.

Тишина воцарилась поистине гробовая. И на окружающих лицах медленно проявился интерес, стал наплывать на нас, как дым во влажном воздухе.

— Анну? Вы говорите, что хотите написать книгу про Маршалла? — загремел дэновский голос над кухонным шумом, над неподвижностью, над шорохом ветерка, долетавшего неизвестно откуда и так же быстро угасавшего.

Я разозлился на Саксони. Мне хотелось несколько дней побродить по городку и хотя бы немного разведать обстановку, прежде чем объявлять, зачем мы здесь. Недавно я читал статью про одного писателя, только-только начавшего приобретать известность. Жил он в маленьком городке в штате Вашингтон, и, когда кто-нибудь приезжал с расспросами, местные жители держали рот на замке, потому что любили своего писателя и оберегали его спокойствие. Хотя Маршалл Франс и умер, я все же был уверен, что жители Галена не захотят рассказывать о нем. Нет, но такой глупости я от Саксони никак не ожидал. Наверно, переволновалась оттого, что мы наконец здесь.

Дэн отвернулся и проревел одному из своих приятелей:

— Этот тип хочет написать книгу о Маршалле Франсе!

— О Маршалле?

Женщина за столом напротив в голубых джинсах и мужской ситцевой рубашке присвистнула:

— Ты говоришь, о Маршалле?

Мне хотелось забраться на скамейку и объявить в мегафон: «ДА, РЕБЯТА! Я ХОЧУ НАПИСАТЬ КНИГУ О МАРШАЛЛЕ ФРАНСЕ. ВАС ЭТО УСТРАИВАЕТ?» Но я лишь отхлебнул кока-колы.

— Анна!

Я не был уверен, что правильно расслышал. Дэн произнес это так, будто звал ее, а не просто очередной раз повторял имя.

— Что? — раздалось у меня из-за спины, и я чуть было не обделался.

Спиной к Анне Франс я прошел мимолетное чистилище, что предваряет коренной перелом в судьбе. Мне хотелось обернуться, но я не посмел. Как она выглядит, каков ее голос, ее глаза, машинальные жесты? Я вдруг осознал — на этих захолустных посиделках, — что ближе, чем сейчас, не окажусь к Маршаллу Франсу никогда в жизни, и осознание парализовало меня.

— К вам можно подсесть? — прошелестел ее голос над моим левым плечом, словно листок на ветру. Я мог бы протянуть руку назад и дотронуться до нее.

— Конечно, Анна, конечно! Эти ребята умирают от нетерпения с тобой повидаться. Они проделали такой путь, из Коннектикута!

Я услышал, как Саксони подвинулась на скамейке, освобождая Анне место, услышал приглушенный обмен приветствиями. И вынужден был наконец оглянуться.

Это была та женщина, что несла коробки с булочками для гамбургеров. Ее черные волосы, короткие и блестящие, были стрижены под горшок и закрывали уши, так что виднелись только мочки. Маленький симпатичный носик вздернут, а разрез серо-зеленых глаз чуть ли не восточный. Пухлые губы отливали пурпуром, и я был уверен, что это их естественный цвет, хотя иногда они становились темно-лиловыми, будто бы она сосала какие-то цветные леденцы. На ней был белый плотницкий комбинезон, черная футболка, никаких украшений и черные резиновые вьетнамки. В целом — модная, чистенькая моложавая домохозяйка со Среднего Запада. Где же, черт возьми, этот персонаж Чарльза Аддамса[31], так ярко расписанный Дэвидом Луисом? Анна выглядела в точности как домохозяйка, только что помывшая семейный микроавтобус на станции техобслуживания «Шелл».

Она протянула мне руку, мягкую и прохладную, моя же была вся в поту.

— Вы Томас Эбби? — Анна улыбнулась и кивнула, будто уже знала, кто я такой, и не отпускала мою ладонь. Я чуть не выдернул руку, когда Анна произнесла мое имя.

— Да, м-м-м, здравствуйте. Как вы…

— Дэвид Луис написал мне, что вы собираетесь приехать.

Я нахмурился. Зачем он это сделал? Если она в самом деле такая Медуза, какой он ее выставил, то, зная, зачем я приехал, еще плотнее законопатит все щели. Я дал клятву при первой же возможности послать Луису гневное письмо на десяти страницах. Ничего удивительного, что все биографы возвращались несолоно хлебавши: при таких-то палках им в колеса Анна имела на старте двадцатимильную фору.

— Не возражаете, если я присяду? Совсем сегодня забегалась, да еще эта сумасшедшая жара… — Она покачала головой, и ее по-монашьи остриженные волосы колыхнулись взад-вперед, словно травяная юбочка в обтяжку.

Я вспомнил, что толком еще не представил ей Саксони.

— Мисс Франс, это моя коллега Саксони Гарднер. — Коллега? Когда в последний раз я употреблял это слово?

Они улыбнулись друг другу и пожали руки, но я заметил, что их рукопожатие было недолгим — руки еле соприкоснулись.

— Вы тоже писатель, мисс Гарднер?

— Нет, я провожу исследования, а Томас будет писать.

Почему она употребила будущее время, а не сказала «Томас пишет»? Это звучало бы профессиональней.

Глядя в их лица, я старался не замечать, что Анна прелестна, а Саксони грубовата. Может быть, сказалась моя мимолетная обида на Сакс.

— Вы хотите написать книгу о моем отце? Почему?

Мне подумалось, что теперь лучше всего будет выложить все без обиняков и посмотреть, как она отреагирует.

— Потому что он — самый лучший, мисс Франс. Только с его книгами ощущение погружения было настолько… всеобъемлющим. Дело в том, ну, то есть, это не важно, короче, я преподаю в школе язык и литературу, и даже все классические «шедевры» не производят на меня такого впечатления, как «Страна смеха».

Мой комплимент ей как будто бы понравился, но она отвела глаза и дотронулась до моей руки:

— Я миллион раз вам говорила: не преувеличивайте, мистер Эбби. — Она улыбнулась, как маленькая девочка, абсолютно восхищенная собой. Я тоже не мог не восхититься ее шутке и улыбке.

Какого черта Дэвид Луис толковал мне о безумной мегере, сомнамбулически рыщущей по дому в черных одеждах и со свечой? Анна была симпатичная, с чувством юмора и без лишних претензий, и, судя по тому, что я успел увидеть, весь городок ее знал и любил.

— Это правда, мисс Франс, — выпалила Саксони с таким пылом, что мы с Анной аж вздрогнули.

— Но ведь Дэвид говорил вам, как я отношусь к написанию биографии отца?

— Он сказал, что вы категорически против, — сказала Саксони.

— Нет, это не совсем так. Я была против, потому что люди, желавшие написать о нем, приезжали сюда из абсолютно неверных соображений. Они все хотели заделаться экспертами по Маршаллу Франсу. Но после разговора с ними сразу становилось видно, что их совершенно не интересует, что за человек он был. Для них он просто литературное имя, яркая величина.

В ее голосе сгустилась горечь, как облачная гряда на чистом небе. Анна смотрела на Саксони, так что я видел лишь ее профиль. Подбородок у нее был острый и угловатый. Когда она говорила, ее белые зубы выглядывали из-под темных тяжелых губ, резко с ними контрастируя, но тут же опять скрывались, когда она замолкала. Ресницы у нее были длинные, редкие, недавно подкрученные. Длинная белая шея казалась невероятно беззащитной, и на ней виднелось лишь несколько морщинок. Я бы дал Анне лет сорок или чуть меньше, но выглядела она крепкой и здоровой, и я мог представить, что она доживет до глубокой старости. Если не унаследовала от отца слабое сердце.

Анна повернулась ко мне и стала поигрывать голубой пластиковой вилкой, что мне дали вместе со свиными ребрышками.

— Если бы вы знали моего отца, мистер Эбби, вы бы поняли, почему это для меня настолько болезненно. Он был очень замкнутым человеком. Не считая моей матери и миссис Ли, у него почти не было настоящих друзей. Только вот Дэн, — она улыбнулась и кивком показала на бакалейщика, который пожал плечами и скромно опустил взгляд на свою лопаточку, — и еще несколько человек в городке. Все его знали и любили, но он терпеть не мог известности и всячески старался избегать ее.

Тут заговорил Дэн, но обращаясь только к Анне:

— А больше всего он любил меня в лавке навещать, и мы устраивались за разделочным столом, ну сзади, на этих деревянных чурбачках, знаете? А иногда он садился на кассу, если кто-нибудь из моих отсутствовал.

Какое прекрасное начало для биографии! Первая сцена — Франс дергает рычаг кассового аппарата в галенской лавке у Дэна… Даже если книге не бывать, как все-таки здорово сидеть тут с этими людьми, составлявшими такую большую часть его жизни. Я невероятно им завидовал.

— А я всегда мог сказать, когда он сидел там с тобой, Дэн. В это время никого не обслуживали!

Дэн почесал в затылке и подмигнул нам. У меня из головы не выходила одна мысль. Вот этот милый толстячок-лавочник провел, вероятно, годы в компании моего кумира. О чем же они говорили? О бейсболе? О женщинах? Кто прошлой ночью напился в пожарной части? Мысль оскорбительная и унизительная для Дэна — но почему я не мог хотя бы на денек заменить его там, за разделочным столом? Всего-то один день поболтать с Маршаллом Франсом о книгах, о силе воображения… о персонажах его книг:

— Ну а теперь, Маршалл, признавайся, как ты додумался до (вписать нужное)?

Он бы прислонился к паре бараньих ног и ответил что-нибудь вроде:

— Давным-давно в детстве знавал я одного шпагоглотателя…

Потом мы включили бы радио и стали бы слушать репортаж о каком-нибудь матче, с видом сонным и безмятежным, какой бывает у людей, когда они болтают о пустяках и глядят в пространство. Мы бы поговорили о подаче Стена Мьюзиала или о новом тракторе Фреда…

Мы с Франсом напропалую чесали языками в мире моих грез, и вдруг я услышал, как Саксони упоминает Стивена Эбби. Это заставило меня очнуться, и когда мои глаза опять сфокусировались на окружающем, миссис Флетчер смотрела на меня разинув рот.

— Вашим отцом был Стивен Эбби?

Я пожал плечами, не понимая, зачем Саксони это выболтала. Ох, поговорю я с ней потом…

Детский крик, как легкий стон цепной пилы, рассек воздух и заполнил паузу.

— Его отцом был Стивен Эбби!

Это сработало. Глаза поднялись, гамбургеры опустились, ребенок утих. Я прожег Саксони убийственным взглядом. Она опустила голову, отвела глаза и постаралась выправить положение, сказав Анне, что, поскольку у нас обоих знаменитые отцы, мы, вероятно, найдем кое-что общее.

— Если это так, то мой отец был не в той лиге, что отец мистера Эбби. — Говоря это, Анна не отрывала от меня глаз. Они блуждали по моему лицу. Мне и понравился, и не понравился этот осмотр.

— Так это правда? Ваш отец был Стивен Эбби?

Я взял остывшее свиное ребрышко и откусил. Мне хотелось замять ответ, насколько это возможно, и я подумал, что для начала неплохо пробормотать что-нибудь с набитым ртом.

— Да. (Чав-чав). Да, был. — Я буравил ребрышко и свои жирные пальцы гипнотическим взглядом. Жевать было легко, глотать тяжелее. Я пропихнул мясо при помощи кока-колы, потребовалось полбанки.

— Анна, помнишь, как мы с твоим отцом водили тебя на «Новичков»?

— Вот как?

— Что значит «вот как»? Конечно, водили. Специально поехали в тот кинотеатр в Германе, ты еще все время в туалет бегала.

— Как это было, мистер Эбби?

— Это вы мне расскажите, мисс Франс. — Я выдавил двухсекундную умильно-лукавую улыбку, которую она перехватила и отправила обратно мне.

— Двое детей знаменитых отцов сидят с нами за одним столом, Дэн. — Миссис Флетчер всплеснула руками и, шлепнув ладони на стол, повозила ими туда-сюда, словно шлифуя гладкий, под красное дерево, шпон.

— Анна, принесешь еще булочек?

Она встала, осмотрела свой комбинезон и стряхнула несколько крошек.

— Почему бы нам не продолжить этот разговор? Приходите ко мне сегодня вечером на ужин. Где-нибудь в полвосьмого? Эдди же сказал вам адрес и как добраться, да?

Я был ошеломлен. Мы распрощались, и она ушла. Ужин в доме Маршалла Франса, и сегодня же? Эдди? Хиппан, которого мы подвезли? Но он ведь никак не мог нас опередить.

Мы подвезли миссис Флетчер к ее дому, на другой конец города. Дом был великолепен. Он стоял на пригорке, и к нему вела через огород вымощенная плитками дорожка, между шестифутовых подсолнухов, тыкв размером с каштан, арбузов и помидорных кустов. Миссис Флетчер, по ее словам, признавала в огороде только то, что можно съесть; а розы и жимолость, как бы те ни благоухали, это, мол, не для нее.

Мы поднялись по четырем широким деревянным ступеням к восхитительно тенистой веранде. Я очень живо представил себе картину: середина августа, чай со льдом… Норман Рокуэлл[32], да и только. На веранде я увидел белый гамак человек на десять, два белых кресла-качалки с зелеными подушками и совершенно белую собаку, похожую на поросенка.

— Познакомьтесь, это Нагель. Он бультерьер. Знаете такую породу?

— Нагель?

— Да — разве не похож? Это его так Маршалл назвал. К собакам и кошкам я был всегда равнодушен, но в Нагеля влюбился с первого взгляда. Он был такой безобразный, такой короткий и в такой тесной шкуре — как сарделька, вот-вот кожица лопнет. И глаза по бокам головы, как у ящерицы.

— А он не кусается?

— Кто, Нагель? Да упаси вас господи! Нагель, Нагель, ко мне.

Он встал и потянулся, и его шкура стала совсем как барабан. Просеменив к нам на негнущихся лапах, он тут же снова упал, будто это усилие оказалось для него роковым.

— В Англии таких собак разводят для боев. Сажают их в яму, чтобы рвали друг друга в клочья. Совсем люди помешались, правда, Нагель?

Собачья морда ничего не выражала, хотя глаза примечали все. Маленькие коричневые угольки, глубоко посаженные на морде снеговика.

— Давайте, Том, приласкайте его. Он любит людей.

Я протянул руку и пару раз неуверенно похлопал его по голове, словно это был колокольчик за гостиничной стойкой. Он пододвинул свою башку и ткнулся мордой мне в руку. Я почесал ему за ухом. И так увлекся этим, что положил свою сумку и уселся рядом с псом на крыльце. Он встал, неуклюже забрался передними лапами мне на колени, да так и плюхнулся. Саксони вручила мне свою корзину и спустилась в огород полюбоваться помидорами.

— Подождете пару минут, хорошо? А я пока приберусь немного. — Миссис Флетчер прошла в дом. Нагель поднял голову, но решил остаться у меня на коленях.

После того как мы расстались с Анной под зеленым шатром, я сказал миссис Флетчер, что мы готовы снять ее «первый этаж» на несколько дней и что, если все удачно сложится, будем дальше платить понедельно. Она согласилась и снова повторила, что ее не касается, женаты мы или нет. Я заплатил задаток — четырнадцать долларов.

Рядом с домом миссис Флетчер располагался огромный желтый ледник начала века. Выглядел он зловеще и в то же время радовал глаз. Прочный, массивный — но такой неуместный в сонном маленьком городке, где наверняка до сих пор можно купить конфету за пенни. Старушка поведала, что его долго использовали под склад, пока однажды несколько балок не прогнили окончательно и не рухнули, насмерть зашибив двух иногородних рабочих. Какие-то «наглые пидоры» из Сент-Луиса приезжали посмотреть, нельзя ли переоборудовать здание под антикварную лавку, но галенцы в два счета дали им понять, что в гробу их тут видали вместе с их переоборудованием, благодарим покорно.

Что касается Саксони, то я был настолько ошарашен всем случившимся, что и не подумал спросить ее, зачем она так распустила язык. К тому же пока я тут сидел, трепал Нагеля и разглядывал ледник, я произвел учет наших галенских достижений и вынужден был признать, что за один день мы добились куда большего, чем можно было надеяться. Благополучно прибыли, одним махом нашли жилье, разговорили некоторых местных жителей и Анну Франс, а главное — чудо из чудес! — вечером идем к ней на ужин. Так ли уж Саксони была не права? Или это сама судьба твердо направила наши стопы в Страну Франса?

Глава 4

— Это портрет моего мужа Джо. Надеюсь, вы не возражаете против портретов умерших. Если хотите, я сниму его.

Миссис Флетчер, руки в боки, разглядывала Джо с недобрым прищуром. Он напоминал Ларри из «Трех подсадных»[33]. Я красочно вообразил себе, как они тут жили-поживали.

— Здесь был его кабинет, видите, пока он был жив. Потому я и повесила тут его портрет. Вот его маленький телевизор, радио, письменный стол, где он заполнял полисы, писал письма…

Обведя рукой комнату, она продемонстрировала телевизор, радио, стол. На стенах висели дипломы, свидетельства, фотографии — Джо с огромной рыбиной, Джо с сыном на выпускном вечере, церемония приема в Клуб Лосей. У зеленой стены стоял низкий зеленый стеллаж, забитый номерами «Ридерс дайджест», «Популярной механики», «Бойз лайф», также виднелось несколько книг. Одно из свидетельств на стене оказалось благодарностью за командование отрядом бойскаутов в 1961 году. Большую часть пола покрывал круглый красно-зеленый коврик, но Нагель, как только мы вошли, улегся у моих ног на темные голые половицы. Мы с ним уже стали закадычными друзьями. У окна стояло еще одно кресло-качалка вполне уютного вида. Я легко представлял себе, сколь безмерную удовлетворенность можно испытывать в такой комнате. Окно эркером выходило на идиллический, залитый солнцем огород перед крыльцом.

Кроме кабинета там было еще три комнаты. Спальня, белая, как альпийский глетчер, и благоухающая лавандой, гостиная с гигантской старой викторианской мебелью, которая почти не оставляла проходов и, вероятно, могла бы с течением времени ввергнуть меня в депрессию, а также кухня-столовая, где спокойно разместился бы съезд Демократической партии. И за все про все — тридцать пять долларов в неделю. А нет ли в галенской средней школе, подумалось мне, каких-нибудь вакансий для преподавателя английского языка и литературы. Переехать сюда с Саксони, подтвердить в миссурийском наробразе свой диплом педагога, днем преподавать в школе, а по вечерам вести изыскания и пописывать книгу, если с Анной в конце концов дело наладится… Нагель, положив голову на мой башмак, вернул меня на землю.

Я понял, что, грезя, неотрывно смотрю на стеллаж. И вдруг осознав, на что это гляжу, я молнией метнулся к полке, выставив жадные клешни.

— Саксони! Здесь «Анна на крыльях ночи»! — Я наспех пролистал книгу с конца. — Нет, ты только посмотри! Здесь на три главы больше, чем в твоем издании, Сакс!

Саксони тут же оказалась рядом и выхватила книгу у меня из рук.

— Ты прав, но я не могу понять… — Она обернулась к миссис Флетчер, однако старушка успела уйти. Мы посмотрели друг на друга, а потом я глянул в окно за плечом у Саксони. Совсем крохотная под желто-черной сенью раскачивающихся подсолнухов, наша новая хозяйка шла через огород, оглядываясь на окно. На нас.

Сев на высокую белую кровать, Саксони скинула туфли.

— Не возражаешь, если я первая прочту? Я быстро.

— Валяй. А я сначала в душ залезу.

Но душа не было. Была только семи- или восьмифутовая ванна с ножками в виде белых львиных лап, сжимающих шары. Хорошенько отмокнуть в теплой водичке я тоже не возражал — собственно, после всех сегодняшних событий это представлялось вполне заманчивым. Нашелся даже новенький кусок мыла «Айвори» в металлической мыльнице и пушистое фиолетовое полотенце, а на краю ванны висела мочалка.

Я намыливал голову, напевая песенку Ренди Ньюмена[34], когда вошла Саксони. С книгой в руке она молча села на белую плетеную корзину для белья.

— Что случилось, Сакс?

— Ничего. Просто мне что-то не захотелось читать. А думала, что хочется. Ты злишься на меня?

— Нет. То есть да. Да, наверное, я злился, там, раньше, но все вышло так удачно, что я больше не могу сердиться.

— Из-за того, что я проговорилась о твоем отце?

— Отчасти. Отчасти потому, а еще за то, что сказала о биографии Франса.

Она встала с корзины и, подойдя к раковине, посмотрелась в зеркало на аптечном шкафчике.

— Так я и думала. Ты волнуешься перед ужином у нее?

Слова звучали непривычно монотонно. Обычно ее голос зависел от настроения, и по тону было легко определить, что она чувствует. Но здесь, в ванной, она говорила, будто компьютер.

— Конечно, волнуюсь! Ты же понимаешь, если она, открыть кавычки, примет нас, закрыть кавычки, это уже полдела.

— Да, понимаю. А что ты думаешь о городке?

— Саксони, ради бога, что с тобой? Ну прямо «Ночь живых мертвецов»[35]! Ты что, засыпаешь на ходу? Словно не понимаешь, что вечером мы приглашены на ужин к Анне Франс, к той самой Анне Франс! — Я заметил, что сержусь и мой голос выдает это. В зеркале я поймал ее взгляд, и Саксони выдавила улыбку. Потом повернулась и посмотрела на меня, и я почувствовал себя глупо, сидя в ванне с задранными к подбородку коленями и с намыленной головой.

— Знаю. — Она не сводила с меня взгляда и еще раз повторила: — Знаю, — после чего отступила к корзине, взяла книгу и вышла.

— Что бы это, черт возьми, значило? — спросил я ванну. Мыло выскользнуло у меня из руки и плюхнулось в воду.

Я закончил мытье, еле понимая, что делаю, так как пытался понять, что происходит. Но когда наконец я прошлепал в спальню, Саксони была уже в полной боевой готовности, и я решил оставить ее в покое.

Мы хотели дойти до дома Франсов пешком. Миссис Флетчер сидела на веранде в кресле-качалке и лущила кукурузный початок. Нагель лежал рядом и бдительно охранял, но пока не грыз большую бело-розовую кость. Миссис Флетчер подробно рассказала нам, как пройти к Анне, — это оказалось примерно в шести кварталах. Спускаясь по ступенькам, я был уверен, что она следит за каждым нашим движением, но не обернулся проверить. Это было бы совсем уж нарочито, а мне не хотелось портить с ней отношения. Если мы решили задержаться в Галене, ее дом был слишком хорош и удобен (да и дешев), чтобы отказываться от него лишь потому, что хозяйка чудаковата и любопытна.

Солнце уже садилось на конек ледника, но диск его выглядел бледным по сравнению с ярко-лимонным зданием. На фасаде проглядывали выцветшие буквы, которых мы в первый раз не заметили.

— Эй, смотри! «Флетчер и семейство». Интересно, почему она раньше не сказала, что это ее?

— Может быть, постеснялась признаться в своем богатстве? — Сакс посмотрела на меня и зажмурилась от солнца.

— Каком богатстве? Она сдает внаем комнаты и держит льдохранилище, которое сто лет как закрыто? Наверное, не хотела признаваться, что владеет местом, где из-за халатности владельца погибли люди.

Эта мысль занимала нас те несколько минут, пока мы шагали.

Уже вечерело, и небо окрасилось кобальтовой синевой, прочерченной посередине ярко-белой полоской инверсионного следа самолета. Где-то шумела газонокосилка, в воздухе стоял аромат скошенной травы, а когда мы проходили «экссоновскую» бензоколонку с вывеской «Берт Кинер», то пахнуло машинным маслом и бензином. У двери развалился парень в складном садовом кресле из красного алюминия, рядом стояла банка пива на штабеле сношенных покрышек. Еще одна картина Нормана Рокуэлла, теперь — «Бензоколонка Берта в июне». На заправку зарулил новенький белый «фольксваген» и подкатил к автомату. Водитель опустил стекло и высунул голову:

— Эй, Ларри, оторви свою задницу! Тебе за что платят — за то, что пиво сосешь?

Ларри состроил рожу и, прежде чем встать с садового кресла, глянул на нас:

— Все они такие: стоит притарить бошевскую жестянку — и уже мнит себя Гитлером!

Мы прошли мимо закрытой бакалейной лавки, окна которой пестрели разноцветными стикерами, сулившими скидку. Я заметил, что цены ниже, чем в Коннектикуте.

Следующим было заведение, где подавали гамбургеры прямо в машину; оно все было раскрашено ярко-оранжевым, а с крыши приземистого квадратного здания громкоговоритель разносил тяжелый рок по всей грунтовой стоянке. Единственным автомобилем там был «шевроле» конца шестидесятых, и я заметил, что внутри все едят большие трубочки мягкого мороженого.

Оказывается, мы уже вышли на улицу, где жила Анна. Мой живот, было присмиревший, сказал «контакт!» прочему организму, и через несколько миллисекунд я весь трясся нервной дрожью.

— Томас…

— Брось, Сакс, пошли. И покончим с этим. — Я прибавил газу, понимая, что главное — не останавливаться, а то колени станут совсем ватными и дар речи потеряю.

— Томас…

— Пошли! — Я извлек ее обмякшую ладошку из сгиба моего локтя и крепко сжал, и потащил Саксони за собой.

Все, надо полагать, или ужинали, или куда-то разъехались, потому что на улице не было ни души. Это казалось даже немного жутковатым. Дома в большинстве своем были белыми и на среднезападный манер основательными. Обшитые алюминием заборы, металлические статуи на газонах. Почтовые ящики с фамилией Кальдер и Шрайнер, и особенно меня умилило — «Замок Боба и Леоны Берне». Я представил себе эту улицу в рождественском убранстве — над входными дверьми перемигиваются гирлянды, на крышах усыпанные лампочками большие Санта-Клаусы.

А вот и он. Узнать этот дом было нетрудно, журнальные фотографии крепко отпечатались у меня в памяти. Огромное коричневое викторианское здание, сверху донизу в деревянной резьбе, а при ближайшем рассмотрении выявились и узенькие витражные окошки. Густая живая изгородь перед крыльцом была аккуратно подстрижена. Темно-коричневый, как какао, дом тем не менее выглядел свежевыкрашенным.

Похожий дом был у моей бабушки на ферме в Айове. Она дожила до девяноста четырех, а смотреть фильмы своего сына упорно отказывалась. Когда она умерла и стали разбирать ее имущество, то нашли одиннадцать кожаных альбомов с вырезками о его карьере, начиная с первого фильма. Она-то хотела, чтобы он стал ветеринаром. У нее было много животных дома и вокруг, в том числе осел и козел. Когда мы приезжали к ней в гости, осел всегда кусал меня, да еще издевательски хохотал.

— …идти?

Саксони опять держала меня под руку и заглядывала мне в лицо.

— Прости, не расслышал.

Ее напряженное лицо горело, и я понял, что она нервничает, как и я.

— Тебе не кажется, что нужно идти? То есть, по-моему, уже пора, разве нет?

Я бросил невидящий взгляд на часы и машинально кивнул.

Мы перешли улицу и по дорожке направились к дому. Раздвижная дверь, деревянный почтовый ящик с одной лишь фамилией белыми печатными буквами (какие невероятные письма, должно быть, лежали там в свое время!) и черная кнопка звонка — большая, как игральная шашка. Я надавил на нее, и в глубине дома прозвучала мелодичная трель. Залаяла собака — и резко умолкла. Взглянув под ноги, я увидел коричневый, в тон фасаду, коврик, на котором было вышито «ИДИТЕ ВОН!». Ткнув Саксони локтем, я продемонстрировал ей надпись.

— Думаешь, это она нам?

Час от часу не легче! Ух ты, думал было я, какой потешный коврик, — но Саксони заставила меня встревожиться. А вдруг Анна сменила милость на гнев и в самом деле не хочет нас видеть?..

— Здравствуйте, заходите. Руки я вам не подам, она вся жирная от курицы.

— Ой, да это же Нагель!

И правда. Белый бультерьер просунул голову между коленей Анны и разглядывал нас этими своими уморительными, косо посаженными щелочками глаз.

Анна сдвинула колени и зажала ему голову, как в колодке. Пес не пошевелился, только хвостом завилял еще энергичней.

— Нет, это Нагелина, его подружка. — Анна отпустила собаку, и Нагелина прокосолапила к нам поздороваться. Точно такая же лапушка, само дружелюбие. Раньше я никогда не видел бультерьеров, а тут в течение нескольких часов — сразу двух. Но ничего, наверно, удивительного, раз Нагель живет неподалеку.

Широкая прихожая выводила прямо к лестничному пролету. Сверху, над площадкой, два больших витражных окна бросали сочные разноцветные отсветы на первые ступеньки и край прихожей. У входа слева висело на белой стене декоративное зеркало «рыбий глаз» в массивной золоченой раме, и тут же — вешалка гнутого дерева с двумя широкополыми фетровыми шляпами. Его? Неужели Маршалл действительно их носил? Справа от вешалки были две гравюры в дорогих современных рамках из серебра; одна гравюра, восемнадцатого века, изображала монгольфьер, другая, девятнадцатого, — цеппелин. Рядом — и к моему большому удивлению, поскольку Франс представлялся мне скромным человеком, — висели копии обложек Ван-Уолта ко всем его книгам. Не желая показаться излишне любопытным, я отвел взгляд от картинок. Потом рассмотрю, когда лучше познакомимся (если, конечно, после нынешнего вечера будет какое-то «потом»). Нагелина тем временем распрыгалась сама по себе посреди прихожей. Я затеял играть с ней, и она стала напрыгивать на меня.

— Потрясающие собаки! Я их до сегодняшнего дня, собственно, и не видел, а теперь вот подумываю, не завести ли и себе.

— У нас тут их великое множество. Настоящий бультерьерный анклав. А прочих собак папа терпеть не мог. Если Нагелина вам надоест, просто прогоните ее. Это лучшие в мире собаки, но все они порой немного сходят с ума. Да что мы тут стоим, пройдемте в гостиную.

Мне подумалось, какова она в постели, но я прогнал эту мысль: заниматься подобными вещами с дочерью Франса казалось кощунственным. Да ладно, черт с ним, с кощунством — она была очень привлекательна, ее низкий грудной голос звучал чарующе, а джинсы и футболка подчеркивали ее зрелую фигуру. По пути в гостиную я представлял Анну живущей в парижской студии какого-нибудь сумасшедшего русского художника с горящими, как у Распутина, глазами, и как он овладевает ею по пятьдесят раз на дню в промежутках между писанием с нее обнаженной натуры и абсентом.

Первый мой изумленный осмотр гостиной Франса выявил следующее: серовато-зеленый деревянный Пиноккио ручной работы с двигающимися конечностями; шестифутовый манекен из универмага двадцатых годов, выкрашенный серебряной краской и напоминающий Джин Харлоу[36] с ее зачесанными кверху волосами; индейский ковер. Наручные куклы и марионетки. Маски! (В большинстве своем, на первый взгляд, японские, южноамериканские и африканские.) Павлиньи перья в глиняном кувшине. Японские гравюры (Хокусай и Хиросиге[37]). Полка, забитая старыми металлическими копилками, жестяными игрушками и будильниками с расписными циферблатами. Древние фолианты в кожаных переплетах. Три квадратные деревянные коробочки из-под шанхайского импортного чая, расписанные желтыми, красными и черными цветами, веерами, женщинами и сампанами. Откуда-то из-за стенки негромко звучало «Кабаре»[38]. Под потолком застыл вентилятор с деревянными лопастями.

Мы замерли в дверях, разинув рот. В этой невероятной гостиной жил автор наших любимых книг — и все сходилось, тютелька в тютельку.

— Эта комната либо покоряет с первого взгляда, либо приводит в совершеннейший ужас. — Анна протиснулась между нами, мы же как к месту приросли — стояли и озирались. — Моя мама была очень консервативной женщиной. Обожала подушечки, салфеточки и чехольчики на чайник. Теперь все это пылится на чердаке, потому что сразу после ее смерти мы с отцом преобразили гостиную. Сделали такой, как мечтали годами. Я ведь с самого раннего детства любила все то же, что и он.

— Потрясающе! Как подумаю обо всех этих книгах и персонажах, а потом вижу это… — Я обвел руками комнату. — Это все он. Маршалл Франс в чистом виде.

Анне понравились мои слова. Она так и просияла, затем велела нам войти и сесть. Я говорю «велела», потому что все ее реплики звучали как приказ или категорическое утверждение. Неуверенность была ей совершенно чужда.

Однако Саксони двинулась прямиком к наручной кукле, свисавшей с крючка на стене.

— Можно попробовать?..

Мне казалось, что просить об этом прямо с порога было не очень вежливо, но Анна разрешила. Сакс потянулась было к кукле, но отпрянула:

— Это же Клее[39]!

Анна молча кивнула. И, приподняв брови, взглянула на меня.

— Это же Пауль Клее! — Саксони ошеломленно перевела взгляд с куклы на Анну, потом на меня. — Откуда у вас…

— Хорошо, мисс Гарднер, пятерка с плюсом. Не многие знают, какая это редкость.

— Она кукольных дел мастер, — сказал я, пытаясь не остаться в стороне.

— Но это же Клее!

Попугай из Саксони получался образцовый. Она сняла куклу со стены так, будто это чаша Грааля, и заговорила, но почти неслышно — то ли сама с собой, то ли с куклой.

— Сакс, ты что говоришь?

— Пауль Клее, — подняла она голову, — сделал пятьдесят таких кукол для своего сына Феликса. Но двадцать оригиналов были уничтожены во время войны, когда бомбили Дессау. Остальные должны храниться в одном швейцарском музее.

— Да, в Берне. Но отец и Клее долгие годы активно переписывались. Началось с того, что Клее прислал письмо, как ему понравилось «Горе Зеленого Пса». Когда отец рассказал Клее о своей коллекции, тот прислал ему одну куклу.

На мой непросвещенный взгляд, такие куклы делают на уроке труда в четвертом классе.

Сакс опустилась в стоящее рядом кожаное кресло, продолжая интимную беседу с Клее. Я посмотрел на Анну и улыбнулся, а Анна улыбнулась мне. Две секунды Саксони как будто не было с нами в комнате. Две секунды я чувствовал, как легко и приятно было бы быть любовником Анны. Это чувство прошло, но отголосок остался.

— Ну а вы кто такой, мистер Эбби? Не считая того, что сын Стивена Эбби?

— Кто я такой?

— Да, кто вы? Откуда вы, чем занимаетесь?

— А, понятно. Ну, я преподаю в средней школе в Коннектикуте…

— Преподаете? Вы хотите сказать, что вы не актер?

Я глубоко вздохнул и положил ногу на ногу. Между отворотом брючины и носком показалась полоска моей волосатой ноги, и я прикрыл ее рукой. На вопрос/утверждение Анны хотелось ответить какой-нибудь шуткой.

— Ха-ха, нет, одного актера в семье достаточно.

— Да, genug[40]. Я себя чувствую так же. Я бы никогда не смогла стать писателем.

Анна невозмутимо посмотрела на меня. И снова возникла эта невысказанная близость, только для нас двоих. Или мне пригрезилось? Я потянул шнурок ботинка и развязал. Пока я завязывал его снова, Анна проговорила:

— Какую из книг отца вы любите больше всех?

— «Страну смеха».

— Почему? — Она взяла с края стола продолговатое стеклянное пресс-папье и стала вертеть в руках.

— Потому что ни одна другая книга так не близка моему миру. — Я снял ногу с ноги и наклонился вперед, опершись локтями на колени. — Чтение книг — по крайней мере для меня — вроде путешествия в чей-то чужой мир. Если книга хорошая, ты чувствуешь себя в нем уютно и в то же время волнуешься, что будет дальше, что ждет тебя за следующим углом. А если книжка паршивая, это все равно что ехать через Секокас в Нью-Джерси — вонища, и жалеешь, что там оказался, но раз уж заехал, то задраиваешь все окна и дышишь ртом, пока не проедешь.

Анна рассмеялась и наклонилась потрепать за ухом Нагелину; толстая короткая башка бультерьера лежала на ее туфле.

— Значит, вы непременно дочитываете любую книгу до конца?

— Имею такую ужасную привычку. Даже если это самая худшая книга на свете, мне все равно не слезть с крючка, пока не узнаю, чем же там все закончилось.

— Очень интересно… Дело в том, что мой отец был таким же. Если уткнется во что-нибудь — хоть в телефонный справочник, — обязательно дочитает до плачевного финала.

— Его еще не экранизовали?

— Что?

— Телефонный справочник. — Я понял, что шутка ужасная, как только произнес, но Анна даже не изобразила улыбки. Мне подумалось, не судит ли она будущих биографов по их чувству юмора.

— Извините, я оставлю вас на минутку, ладно? Надо глянуть, как там наш ужин.

Нагелина осмотрела нас с Саксони, повиляла хвостом, но осталась лежать на полу. Естественно, я вскочил и начал шарить по комнате. Франс или кто-то в доме явно любил биографии и автобиографии, поскольку множество их было повсюду — с загнутыми страницами и отчеркнутыми абзацами. И подбор был странный — «Волшебный ковер» Ричарда Халлибертона[41], записные книжки Макса Фриша[42] (на немецком), Алистер Краули[43] и священник, участвовавший во французском Сопротивлении, «Встречи с замечательными людьми» Гурджиева[44], «Майн Кампф» (на немецком), записные книжки Леонардо да Винчи, «Трое на зубной щетке» Джека Паара[45].

В картонной коробке из-под обуви с изображением Бастера Брауна[46] оказалась коллекция старых открыток. Многие из них, как я заметил, изображали европейские железнодорожные вокзалы. Я перевернул одну, с венским Вестбанхофом, и вздрогнул, увидев внизу подпись — «Исаак». Датировалась открытка 1933 годом. Я не читаю по-немецки, но испытал жгучий соблазн украсть ее и отправить в Нью-Йорк Дэвиду Луису: «Дорогой мистер Луис, я подумал, что вам может быть любопытна эта открытка, посланная Маршаллу Франсу его несуществующим братом Исааком».

— Ужин готов! Идите есть, пока все не остыло.

Я не осознавал, как голоден, пока мы не вошли и не увидели большие дымящиеся посудины с жареным цыпленком, горошком и картофельным пюре.

— Поскольку вы здесь в первый раз, я решила приготовить вам любимое отцовское блюдо. Пока он был жив, то сердился, если этого не подавали хотя бы раз в неделю. Будь его воля, он бы каждый день это ел. Садитесь, пожалуйста.

В столовой был накрыт овальный столик с тремя соломенными подставками для тарелок. Я сел справа от Анны, Саксони — слева. Запах пищи сводил меня с ума. Анна положила мне две жирные ножки, кучу горошка и желтое клубящееся облако пюре. Я хотел было решительно приступить, но тут бросил взгляд на свой столовый прибор:

— Ой!

Удостоверившись, в чем дело, Анна улыбнулась:

— Интересно было, как быстро вы отреагируете. С ума сойти, верно? Это тоже папины. Он их специально заказывал у одного нью-йоркского серебряных дел мастера.

Моя вилка была сделана в виде серебряного клоуна. Голова его загибалась назад, так что зубцы вилки выходили изо рта. Нож изображал мускулистую руку, сжимавшую продолговатую лопаточку. Не как ракетка для пинг-понга, а что-то явно зловещее — вроде инструмента для телесных наказаний в английских частных школах. Саксони поднесла свои приборы к свету, и они были совсем другие. Вилка — в виде ведьмы на метле: зубья представляли собой прутья метлы, а ручка — палку.

— Потрясающе!

— Их хватает на шесть персон. Остальные я вам покажу после ужина.

Принявшись за еду, я сразу понял, что ужин будет долгим, очень долгим, и подумал, за что же мне такое проклятие — вечно есть ужасную стряпню интересных женщин?

Уже во время десерта, отставив чашку беспримерно отвратительного кофе, Анна стала рассказывать про Франса. Время от времени она поигрывала вилкой, крутила ее в пальцах так и эдак, словно начинающий иллюзионист. Рассказывая, она не отрывала взгляда от своих рук, хотя порой замолкала и вскидывала голову, дабы по выражению наших лиц удостовериться, понимаем ли мы, о чем она говорит.

— Моему отцу нравилось жить в Галене. Родители еще до войны послали его в Америку — они же были евреями и раньше других поняли, к чему все идет. А его брат Исаак погиб в одном из концентрационных лагерей.

— Дэвид Луис сказал мне, что ваш отец был единственным ребенком в семье.

— Вы говорите по-немецки, мистер Эбби? Нет? Есть немецкое выражение, которое очень подходит к Дэвиду Луису: «Dreck mit zwei augen». Вы поняли? «Дрянь с глазами». Некоторые перевели бы это как «дерьмо с глазами», но я сегодня настроена великодушно. — Она несколько раз провела вилкой по краю стола. До сих пор ее тон был ровным и дружелюбным, но «дерьмо» вмиг положило этому конец. Сквернословие плохо вязалось с тем ее образом, который успел у меня сложиться. Я вспомнил рассказ Луиса — об Анне, ее кошках и злобном шипении. Кстати, о кошках. Не вижу что-то я никаких кошек. Мне подумалось, что это будет довольно безобидный вопрос, в самый раз чтобы развеять пропитавший атмосферу дух «дерьма»:

— А кошек вы разве не держите?

— Кошек? Ни в коем случае! Терпеть их не могу.

— А у вашего отца были?

— Нет, он вообще не любил животных. Кроме, конечно, бультерьеров.

— Вот как? Но откуда же он так хорошо их знал — судя по его книгам?

— Хотите еще кофе?

Я так энергично замотал головой, что она чуть не отвалилась. А вот Саксони Анна не предложила еще чаю, и я начинал думать, что она не в восторге от Сакс. В чем тут, интересно, дело — в личной антипатии или просто в том, что они обе женщины? Ревность? Боюсь, что нет. Иногда встречаешь какую-нибудь женщину, и только соприкоснешься с ней руками, как мгновенно чувствуешь неприязнь, или наоборот. Она может быть просто шикарной, и красивой, и обольстительной, но тебе она не нравится, хоть тресни. Если случай именно тот, похоже, мы влипли. Но я решил не думать об этом, пока Анна не позволит нам писать биографию.

Мы встали и направились в соседнюю комнату; Саксони шла первой. Успело стемнеть, только через окна проникал кое-какой свет с улицы и смутно, если не сказать призрачно, оконтуривал манекен, маски и прочие предметы. Анна стояла прямо передо мной с рукой на выключателе, но свет не зажигала.

— Отец любил комнату такой. Я часто натыкалась на него, когда он стоял тут в дверях и рассматривал свою коллекцию в кошачьем свете.

— В кошачьем, значит, свете? «Горе Зеленого Пса», если не путаю?

— Не путаете. А вы, я смотрю, хорошо подготовились.

Она включила свет, и вещи, казавшиеся призраками ночи, опять, слава богу, стали вещами. Я не люблю страшных фильмов, страшных историй, кошмаров и вообще ничего черного. Эдгара По я преподаю лишь потому, что так велит начальство, и каждый раз, когда я брался за «Сердце-обличитель», мне требовалось две недели, чтобы одолеть рассказ. Да, я люблю маски и все необычное и фантастическое, однако наслаждаться почти реальным и бояться действительно страшного — это совсем разные вещи. Не забывайте, пожалуйста, что я трус.

Саксони села на кушетку и скрестила ноги. Нагелина положила лапу рядом и взглянула на Анну, прося разрешения залезть к гостье. Ничего не услышав, она восприняла это как «добро» и забралась на кушетку, медленно, по очереди, переставляя лапы.

— Когда он приехал в Нью-Йорк, то стал работать в похоронном бюро. О, извините — кто-нибудь хочет бренди, или еще чего-нибудь выпить? Немного «Калуа» или «Тиа Марии»[47]? У меня тут все есть.

Мы замотали головами, и она снова опустилась в кресло:

— Впрочем, все это большой секрет. Очень немногие знают о первом месте работы моего отца.

Я взглянул на Саксони, но она смотрела на Анну. Потом заговорила — впервые после ужина:

— И как долго он работал в том похоронном бюро?

Вопрос был с подвохом, ведь Лученте сам сказал мне, что Франс работал у него девять месяцев.

— Два года. — Она снова принялась вертеть пресс-папье.

Я взглянул на Саксони, но она смотрела на Анну:

— И что он там делал?

— Что делал? — Анна пожала плечами и улыбнулась мне, словно вопрос не стоил ответа, и не глупо ли, мол, со стороны моей подруги спрашивать.

— Ну, тем, чем обычно занимаются гробовщики, он не занимался, его всегда тошнило от одного вида трупов. Честное слово! Он говорил, что когда его вызывали в их рабочую комнату, он только бросит взгляд и сразу бежит в туалет! Бедный папа, мертвецы — это не его стихия, совсем не его. Знаете, чем он там на самом деле занимался? Стряпал. На нем была вся готовка и уборка.

— А с человеком он так ничего и не делал? Даже когда пробыл там какое-то время, пообвыкся?..

Анна тепло улыбнулась и покачала головой:

— Ничегошеньки. Отцу становилось плохо, даже когда он видел сбитое животное на дороге. Но одну забавную историю я вам расскажу, мистер Эбби, как раз для вашей книги. Время от времени он ездил с ними по вызовам забирать тело — как шофер. В тот раз им позвонили, чтобы они забрали человека, чья квартира находилась на шестом этаже в доме без лифта. Когда они поднялись и открыли дверь, тело оказалось фунтов на триста!

— Триста фунтов? И как же они его забрали — автопогрузчиком? — Несмотря на то что это она тоже, вероятно, придумала, идея меня восхитила.

Анне понравились мои слова про автопогрузчик. Она фыркнула и даже хлопнула себя по колену.

— Нет, не совсем так. Они послали отца вниз убедиться, что на лестнице никого и что никто не заходит. Вот он крикнул, что все в порядке, и стал подниматься назад, как вдруг слышит громкое «шлеп!». Потом: «Шлеп! Шлеп!» Он поднял голову и увидел через лестничный колодец, как они катят тело по ступеням — пинают себе и перекатывают. Представляете? Нет, представьте только: открываете вы дверь парадной, а на вас выкатывают трехсотфунтовое тело!

— Да вы шутите!

Она вскинула правую руку ладонью вперед, сложила вместе три средних пальца и покачала головой:

— Честное скаутское!

— Они скатили его по лестнице? Все шесть этажей?

— Именно.

— И что же они делали потом? Тело-то небось… э-э, утратило товарный вид?

— Конечно, утратило, но потом, уже в конторе, они привели его в порядок, всей этой своей специальной косметикой. Отец говорил, что на следующий день, когда хоронили, покойник выглядел как новенький.

Вранье или нет, но история мне понравилась; в ней безошибочно ощущалось что-то франсовское.

Анна вернула пресс-папье на приставной столик.

— Хотите посмотреть его кабинет? Думаю, вам это может быть небезынтересно.

— Мисс Франс, вы даже не догадываетесь, как мне хочется посмотреть его кабинет! — выпалил я, вскакивая со стула.

Анна возглавила процессию, второй шла Нагелина, за ней Саксони, потом я. Как всегда, джентльмен.

Когда я был мальчишкой, мы с братом и сестрой часто сидели на верху лестницы, застеленной красной ковровой дорожкой, и смотрели, как родители готовятся к вечернему выходу. Обычно мы были в пижамах и пушистых коричневых шлепанцах от Роя Роджерса[48], и свет из холла падал лишь на самые кончики наших теплых ног. Родители стояли слишком далеко, разговора их мы не слышали, но нам было уютно и сонно, а они казались такими элегантными и красивыми. Пожалуй, лишь в такие разы я видел в отце нечто большее, чем просто «моего папу», которого большую часть времени не было рядом, а когда и был, то чересчур усердствовал в проявлениях отцовской любви. Я не думал об этом многие годы — типичная прустовская картинка, из тех, которые так легко забываются, но так дороги, когда всплывают в памяти. Поход в кабинет Франса оживил давние ощущения с такой силой, что у меня возникло мимолетное желание сесть на ступеньку и снова прочувствовать все от начала до конца. Мне подумалось, не случалось ли и у Анны чего-то подобного со своими родителями.

Свет зажегся прежде, чем я достиг верха. Шагнув на площадку, я лишь успел заметить, как все трое огибают угол и исчезают в темноте.

Послышался голос Анны:

— Вы еще там?

Ускорив шаги, я крикнул в ответ:

— Да, да, иду.

Пол был из светлых некрашеных досок, тщательно обструганных и подогнанных одна к одной, что напомнило мне скандинавские дома. Никаких столов, стульев или сервантов, никаких картин на стенах. Казалось, у дома раздвоение личности: на верхнем этаже стерильная пустота, на нижнем кавардак и безумие. Обогнув угол, я увидел свет, льющийся из узкой двери. Никаких звуков — ни голоса, ни шума шагов. Я подошел к двери и ступил через порог, и тут же был разочарован. Комната в буквальном смысле пустовала — если не считать большого дубового бюро с откинутой крышкой и задвинутого под нее стула на колесиках. На крышке лежала зеленая книга записей и старый оранжевый «паркер» модели «лакки кёрв». И больше ничего.

— Здесь так пусто.

— Да, совсем не похоже на гостиную. Отец говорил, что, когда он работает, любая мелочь его отвлекает, и потому в своем кабинете сделал вот так.

Зазвонил притаившийся за дверью телефон, и Анна, извинившись, подошла снять трубку. Сакс приблизилась к бюро и провела рукой по крышке.

— Ослепла? В каком смысле ослепла? Это невозможно. Как это случилось?

Взглянув на Саксони, я понял, что мы оба подслушиваем. Лицо Анны было напряженным, взгляд направлен в пол. Она казалась скорее рассерженной, чем встревоженной.

— Ладно, ладно. Оставайтесь там, я подъеду, как только смогу. Что? Нет, оставайтесь там. — Повесив трубку, она провела рукой по лбу. — Извините, но одна моя хорошая знакомая только что попала в аварию. Мне нужно прямо сейчас ехать в больницу. Я подвезу вас домой.

— Мне очень жаль. Мы можем чем-нибудь помочь? Мы бы действительно были рады…

Анна покачала головой и выглянула в окно.

— Нет. Нет, ничем.

Она выключила свет и, не дожидаясь нас, поспешила к лестнице.

Глава 5

— Ты не спишь? — Она легонько тронула пальцем мое плечо.

Я перекатился лицом к ней. От маячившей за окном полной луны на волосы и светло-голубую ночную рубашку Саксони ложились длинными лоскутами яркие белые отсветы. Даже полусонному, этот цвет напомнил мне гостиную Франса прежде, чем Анна щелкнула выключателем.

— Сплю? Сакс, я не просто не сплю, а…

— Пожалуйста, не шути, Томас. Мне сейчас не до шуток, ладно? Пожалуйста!

Я плохо различал ее лицо, но по голосу представлял, какое оно сейчас. Глаза безучастные, а уголки губ опущены вниз, и скоро она начнет быстро моргать. Это значит, ей надо, чтобы ее обняли. Как только обнимешь ее, она сожмет тебя вдвое крепче, и в душе у тебя поселится печаль, и ты усомнишься, хватит ли в этот момент у тебя сил на вас двоих — а именно этого она требовала.

— Что с тобой, детка? — Я накрыл ее затылок ладонями и ощутил, какие чистые и гладкие у нее волосы.

— Ничего, но помолчи. Обними меня, пожалуйста, но ничего не говори.

Такое случалось и раньше. Иногда ночью она становилась маленькой испуганной девочкой, убежденной, что все хорошее вот-вот исчезнет из ее жизни и она не сможет этому помешать. Я называл это ее «ночными страхами». Она же первая признавала, что это глупость и чистый мазохизм с ее стороны, но ничего не могла поделать. По ее словам, хуже всего, что накатывало это на нее обычно либо когда она была совершенно счастлива, либо когда и так уже ввергнута в пучину депрессии.

Обнимая ее, я подумал, не моя ли тут на сей раз вина. За две секунды я снова прокрутил в памяти вечер у Анны. Ну-ка, ну-ка… Аннино явное пренебрежение. Паршивый ужин. Неопределенный ответ насчет биографии. Случайный флирт между Анной и мной. Ну и подлец же я! Прижав Саксони к себе, я стал покрывать ее темя поцелуями. От прикосновения, близости и чувства своей вины во мне возникло сильное желание. Я нежно перекатил ее на спину и тихонько задрал ее ночную рубашку.

Глава 6

На следующее утро солнце украдкой проникло в комнату и осветило кровать часов в семь. Ощутив на лице его тепло, я проснулся. Ненавижу вставать рано без особой необходимости, поэтому я попробовал перекатиться в тень. Но за ночь Саксони прилипла ко мне, как клейкая лента, и спрятаться оказалось не так просто.

В довершение всего дверь со скрипом отворилась, в комнату трусцой вбежал Нагель и запрыгнул на кровать. Мне показалось, будто мы втроем на спасательном плоту посреди океана, так тесно сгрудились мы в центре кровати. Я еще не упоминал о своей клаустрофобии, но зажатый меж двух горячих тел, чувствуя, как солнце печет лоб, с опутанными простыней ногами… я решил, что пора вставать. Потрепав Нагеля по холке, я тихонько отпихнул его. Он зарычал. Решив, что это просто небольшое утреннее брюзжанье, я еще раз потрепал его и снова отпихнул. Он зарычал громче. Мы посмотрели друг на друга поверх тонкого розового одеяла-бруствера, но морды бультерьеров абсолютно ничего не выражают, так что не поймешь, в чем дело.

— Умница Нагель. Хороший мальчик.

— Почему он рычит на тебя? Что ты ему сделал? — Саксони прижалась ко мне чуть крепче, и я ощутил на шее ее теплое дыхание.

— Ничего я не делал. Только слегка отпихнул его, чтобы встать.

— Здорово! Думаешь, стоит попробовать еще раз?

— Откуда я знаю? А вдруг укусит? — Я покосился на нее, и она заморгала.

— Нет, Томас, это вряд ли, — со всей убедительностью проговорила она. — Он же тебя любит. Помнишь вчерашний день?

— Да? Ну а сегодня — это сегодня, и, кстати, это я рукой рискую, а не ты.

— Значит, так и собираешься все утро тут проваляться? — Она улыбнулась и потерла ладонью нос. Слава богу, с прошлой ночи она успела оклематься. — Томми-трусишка…

Я смотрел на Нагеля, а он — на меня. Тупик. Из-за его лапы торчал кончик лилово-черного носа.

— Миссис Флетчер!

— Ой, Томас, ну хватит. Не надо. А вдруг она еще спит?

— Тем хуже для нее. А я не хочу, чтобы меня покусали. У-у-мничка Нагель, хороший мальчик! Миссис Флетчер!

Послышались шаги, но за секунду до того, как старушка заглянула в комнату, Нагель соскочил с кровати и бросился к ней здороваться.

Саксони расхохоталась и спрятала голову под подушку.

— Что случилось? Доброе утро.

— Доброе утро. М-м-м, видите ли, Нагель забрался на кровать, и я его немного отпихнул, чтобы встать, а он, м-м-м, вроде как зарычал на меня. Я испугался, что он это серьезно.

— Кто, Нагель? Не-е-ет, никогда. Смотрите! — Он стоял рядом с ней, но продолжал следить за нами в постели. Миссис Флетчер подняла ногу и слегка отодвинула его в сторону. Не глядя на нее, он зарычал. В то же время не переставая вилять хвостом.

— Что желаете на завтрак? В первый день я решила вас побаловать. Держу пари, вы ничего не купили — правда, Саксони?

Я сел на кровати и взъерошил волосы:

— Спасибо, но не стоит труда. Мы и сами прекрасно…

— Сама знаю, что не стоит. Так чего вы бы хотели? Я готовлю хорошие блинчики и сосиски. Да, как насчет моих блинчиков с сосисками?

Мы решили поесть блинчиков и сосисок. Миссис Флетчер вышла, и Нагель снова запрыгнул на кровать. Он перелез через мои ноги и улегся на Саксони, чуть ли не поперек ее живота.

— Как ты теперь, — поинтересовался я, — пришла в себя?

— Да. Ночью на меня иногда накатывает. Начинает казаться, что все сейчас пойдет наперекосяк, или что ты возьмешь вдруг и сбежишь… ну и так далее. Со мной это давно. А сейчас, наверное, просто переутомилась. Обычно на следующее утро все проходит.

— Небольшое раздвоение сознания, да? — Я убрал прядь волос с ее глаз.

— Вот-вот. Когда это случается, я все понимаю, но ничего не могу с собой поделать. — Она помедлила и взяла меня за руку. — Томас, ты думаешь, я сумасшедшая? Ты ненавидишь меня, когда такое случается?

— Сакс, не смеши. Ты ведь меня уже знаешь — если бы я тебя ненавидел, давно бы удочки смотал. Не думай так больше. — Я сжал ее руку и показал язык. Она спрятала голову под подушку, и Нагель попытался засунуть свою башку туда же.

Я выглянул в окно. Огород был залит солнцем и колыхался на ветерке. Кое-где кружили пчелы, а всего в трех футах от меня на перила веранды вспорхнула иволга.

Раннее утро в Галене, штат Миссури. Проехало несколько машин, и я зевнул. Потом появился маленький мальчик с трубочкой мороженого. Он шел вдоль забора миссис Флетчер и вел свободной рукой по верхней перекладине. Том Сойер с яркой фисташковой трубочкой. Я полусонно смотрел на него и не понимал, как можно есть мороженое в восемь часов утра.

Не глядя по сторонам, он стал переходить дорогу и тут же был сбит небольшим грузовичком. Машина ехала так быстро, что мальчика отбросило далеко за обрез окна. У края рамы, на границе видимости, он еще летел вверх.

— Черт возьми! — Схватив со стула брюки, я бросился к двери. Саксони что-то крикнула, но я не стал задерживаться с объяснениями. Уже второй раз я видел, как кого-нибудь сбивает машина. Первый раз это случилось в Нью-Йорке, и человек тогда приземлился прямо головой на асфальт. Я перепрыгивал через две ступеньки, а в голове у меня проносилось: какими все-таки нереальными кажутся эти чертовы инциденты. Вот человек еще здесь, беседует с приятелем или ест фисташковое мороженое — потом звук удара, и тело стремительно разрезает воздух.

Водитель уже вылез из машины и склонился над мальчиком. Первое, что я увидел, подбежав, — зеленое мороженое, присыпанное грязью и гравием и уже начавшее таять на черном асфальте.

Больше никого вокруг не было. Я приблизился к водителю и неуверенно заглянул ему через плечо. От него пахло потом и человеческим теплом. Мальчик лежал на боку в такой позе, словно бежит куда-то со всех ног и его сняли стоп-кадром. Изо рта его текла кровь, а глаза были широко распахнуты. Нет, только один глаз был широко распахнут; другой же — полуприкрыт дергающимся веком.

— Могу я что-то сделать? Я вызову «скорую», да? То есть постойте пока здесь, а я позвоню в «скорую».

Водитель повернулся, и я узнал его со вчерашнего барбекю. Один из поваров у гриля. Один из шутников.

— Все это неправильно. Ладно, я и так знал. Конечно, идите, зовите эту чертову «скорую». Ничего не могу пока сказать.

Его лицо было перекошено испуганной гримасой, а вот тон меня удивил. Голос его звучал полусердито-полужалобно. Страха же — ни капли. Равно как и раскаяния. Наверное, он был в шоке: ужасные события заставляют человека поступать черт-те как и говорить черт-те что. Бедняга, вероятно, понимал, что на остаток его жизни легла тень, как бы ни сложилась дальше судьба мальчика. Он виноват в том, что наехал на ребенка, и груз этой вины ему тащить еще полсотни лет. Боже, мне было его жалко.

— Джо Джордан! Это же не ты должен был быть!

У нас из-за спины появилась миссис Флетчер с розовым кухонным полотенцем.

— Я знаю, черт возьми! Сколько еще всего пойдет наперекосяк, прежде чем наведем наконец порядок? Слышали про прошлую ночь? Сколько уже таких случаев, четыре? Пять? Больше никто ничего не знает, ничего!

— Успокойся, Джо. Поживем — увидим. Вы хотели вызвать «скорую», мистер Эбби? Номер один-два-три-четыре-пять. Просто наберите первые пять цифр. Это служба спасения.

Мальчик начал издавать булькающие звуки, а его ноги непроизвольно задергались, как у лягушки от электрического щупа на уроке биологии. Я взглянул на Джордана, но он смотрел на мальчика и только качал головой:

— Говорю вам, Гузи, это должен был не я быть.

Повернувшись, чтобы бежать звонить, я услышал, как миссис Флетчер сказала:

— Да успокойся ты, подожди.

Шлепая босыми пятками по горячему асфальту, я краем глаза снова увидел тающее мороженое. Саксони стояла на верхней ступеньке крыльца, держа Нагеля за толстый кожаный ошейник.

— Он умер?

— Нет еще, но состояние тяжелое, — ответил я на бегу. — Нужно вызвать «скорую».

Когда приехала «скорая», вокруг успела собраться группа зевак. Посреди дороги виднелась белая патрульная машина с рядом синих мигалок на крыше.

Полицейское радио наполняло воздух отрывистым треском, эфирные голоса звучали непреклонно и в то же время раздражающе.

Мы наблюдали с веранды, как обмякшее тело осторожно положили на носилки и затолкали в заднюю дверь кареты «скорой помощи». Когда она уехала, Джо Джордан и патрульный задержались перед нашим домом. Они о чем-то говорили, Джордан то и дело потирал подбородок, а коп держал руки на широком черном ремне с кобурой.

Миссис Флетчер отделилась от зевак и подошла к Джо с полицейским. Они поговорили несколько минут, и полицейский вместе с Джорданом уехали на патрульной машине. Миссис Флетчер проводила их взглядом. Потом обернулась ко мне и поманила. Я спустился с крыльца и прошлепал по теплым плитам дорожки.

— Том, вы все видели, так?

— Да, к несчастью. Весь этот ужас.

Солнце стояло высоко и светило прямо у нее из-за плеча. Мне приходилось щуриться, глядя на нее.

— Мальчик смеялся, прежде чем его сбило?

— Смеялся? Не понимаю, о чем вы.

— Смеялся. Понимаете? Смеялся. Он ел это фисташковое мороженое, но он еще и смеялся?

Она говорила вполне серьезно. Что за дурацкий вопрос, черт возьми?

— Нет, такого не помню.

— Вы уверены? Вы уверены, что он не смеялся?

— Да, пожалуй. Я видел его до последнего момента, но смотрел не слишком внимательно. Хотя насчет смеха все-таки уверен. А почему это так важно?

— Но он трогал забор, верно?

— Да, забор он трогал. Вел свободной рукой по верхней перекладине.

Миссис Флетчер глядела на меня, и я смущался, чувствовал себя неуютно. Чтобы выбраться из-под рентгеновских лучей ее взгляда, я огляделся по сторонам. Все смотрели на меня тем же бесстрастным взглядом, что действовал мне на нервы еще накануне, на пикнике.

Какой-то старый фермер в ржаво-рыжем «корвейре», подросток с пакетом продуктов под мышкой, рыхлого вида женщина с розовыми бигудями и непривлекательно свисающей с губы сигаретой. Все уставились на меня…

Примерно через час миссис Флетчер и Саксони отправились за продуктами, сказав, что вернутся во второй половине дня. В глубине души я хотел составить им компанию, но меня не пригласили, а напрашиваться мне всегда как-то неловко. Вдобавок я подумал, что ненадолго разлучиться может быть даже полезно. Хотелось зафиксировать кое-какие мысли, кружившиеся в голове с тех пор, как мы приехали. Первые впечатления от Галена и т. д. Заодно было бы неплохо глянуть прихваченные с собой литературные биографии — надо же знать, как такие вещи пишутся.

Я надел вельветовые шорты, футболку и сандалии, налил себе на кухне еще одну чашку кофе. Нагель ходил за мной как привязанный, но это становилось привычным. Я уже почти решился: что бы там ни вышло в итоге с книгой, но как только вернусь в Коннектикут, куплю себе такого же чокнутого пса. А, может, и прямо здесь куплю, тогда у меня будет родственник одной из собак Маршалла Франса. Не получится с биографией — так хоть бультерьера привезу.

Я уселся в одно из кресел-качалок и поставил чашку на пол рядом. Нагель сунул было нос в кофейные пары и осторожно принюхался, но я дал ему тумака по башке, и он улегся. Я раскрыл книгу, но не прочел и полстраницы, как перед моим мысленным взором возник и прочно утвердился лежащий на улице мальчик. Я попытался думать о Саксони, о Саксони в постели, о том, что я успел секунду назад прочесть о Реймонде Чандлере[49], и какой сегодня погожий денек, и каково это было бы — переспать с Анной Франс… но сбитый мальчик упорно отказывался вылезать из моей головы. Я встал и подошел к перилам веранды посмотреть, разберу ли отсюда место, где его сбило. Посмотреть, осталась ли там кровь или еще какие-нибудь следы того, что час назад мы все стояли и глядели, как он умирает.

Мне вспомнилось, что, когда услышал о гибели отца, я тоже сидел на веранде. Вечер накануне я провел в гостиной у Эйми Фишер, на полу, и мы с Эйми смотрели отца в фильме «Мистер и миссис Время». Мне было интереснее раздевать Эйми, чем наблюдать его игру; эка невидаль. Так как родителей Эйми не было дома, она позволяла мне все, чего я хотел. По ходу дела за спиной постоянно слышался отцовский голос, и я даже хохотнул разок-другой, уж больно странное было ощущение — трахаться перед отцом. Переменчивые серо-белые блики скользили по нашим телам; а, закончив, мы лежали бок о бок и смотрели окончание фильма. На следующее утро Эйми решила, что нужно позавтракать на веранде. Мы вместе накрыли на стол, и она даже озаботилась музыкальным сопровождением — принесла транзистор. «Би джиз» исполняли «Массачусетс»[50], а я валялся в гамаке, когда песню вдруг прервал экстренный выпуск новостей. Сообщали, что в Неваде разбился самолет Стивена Эбби; все, кто был на борту, погибли. Песня продолжилась, а я лежал как лежал. Из дома вышла Эйми с полной сковородкой омлета и канадского бекона и позвала меня есть. Она еще ничего не слышала, а, как я уже говорил, когда с тобой происходит что-нибудь ужасное, начинаешь вести себя странно. Что я сделал? Я сел за стол и съел все, что лежало на тарелке. Закончив, положил вилку рядом с пустым стаканом от апельсинового сока и сказал:

— Мой отец только что погиб в авиакатастрофе.

Я тогда учился в подготовительной школе, без пяти минут студент, и циничные словечки сыпались из меня, как горох, поэтому милая Эйми Фишер лишь покачала головой, ужасаясь моему дурному вкусу, и продолжила завтрак.

Всякий раз, когда я включаю телевизор и там показывают «Мистер и миссис Время», первое, что мне вспоминается, — это отвращение на лице Эйми и как она продолжает есть свой желтый омлет.

Прошло несколько секунд, прежде чем я заметил, что перед домом остановилась машина. Водителя мне было не разглядеть, зато к полуоткрытому заднему окну прижимало пуговку носа что-то белесое и бесформенное. Это был старый «додж»-пикап, белый с золотом; точно в таком же возила свое семейство мамаша из «Предоставь это Биверу»[51]. Я все пытался рассмотреть водителя, но белый бультерьер уже запрыгал с заднего сиденья на переднее и обратно, и я догадался, что это Анна с Нагелиной. Открылась водительская дверь, и появилась бойкая, стриженная под горшок, головка. Прикрыв глаза от солнца, Анна поглядела на дом.

— Привет!

Я помахал ей книгой, смутившись вдруг своих шортов и футболки. Не знаю, почему — ведь я настолько преуспел в подавлении своей детской застенчивости, что обычно не задумываюсь о реакции окружающих на мой внешний вид.

Она облокотилась о дверцу и приложила ладошку рупором ко рту:

— Решила вот проведать, как вы пережили эту ночь. Хочу извиниться за вчерашнюю спешку…

Нагелина, прижав нос к стеклу, залаяла в нашу сторону. Нагель насторожил уши, но других признаков возбуждения не проявил и остался на месте.

— Да нет, ничего страшного. Все было просто замечательно. Я как раз хотел позвонить, поблагодарить вас. — За цыпленка а-ля свитки Мертвого моря[52], за бесцеремонное выдворение…

— Уф, прямо камень с души. А вы не обманываете?

Нагелина скрылась, за ней исчезла в машине и Анна. Послышалась какая-то возня и приглушенные голоса, щелчок дверцы — и вот уже собака во всю прыть несется по дорожке через огород. Она попыталась одним махом перепрыгнуть слишком много ступенек и шлепнулась, но тут же вскочила и молнией бросилась к своему приятелю. Безразличия Нагеля как не бывало, и на пару они сделали несколько кругов по веранде — вприпрыжку, исходя лаем, покусывая друг друга за голову и падая через каждые три шага.

— Нагелина без ума от него. Мы с миссис Флетчер раз или два в неделю выводим их на футбольное поле у школы и даем набегаться, выплеснуть лишнюю энергию.

Она стояла у подножия веранды и лучезарно улыбалась мне. На ней была алая футболка с надписью «КОДАСКО» на груди — куда более внушительной, чем показалось мне вчера. Пара линялых джинсов соблазнительно обтягивала бедра, а драные голубые кеды казались очень удобными.

Я хотел сказать что-нибудь насчет того, как хорошо она выглядит, но Анна указала пальцем мне на грудь:

— Что это написано у вас на футболке?

Я опустил взгляд и машинально прикрыл рукой огромные белые буквы:

— Э-э… «Вирджиния для влюбленных». Я, м-м-м… Это подарок.

Анна засунула руки в задние карманы джинсов.

— Так, значит, вы влюбленный, да? — Она проговорила это с угрожающе-игривой улыбкой, отчего я почувствовал себя на два фута выше.

— Да, и очень знаменитый. Меня даже прописали у Рипли в «Хотите верьте, хотите нет»[53].

— Я не хочу. — Ее улыбка стала еще шире.

— Не хотите чего? — Моя чуть сузилась.

— Верить.

Соответственно, Нагель избрал этот момент, чтобы взгромоздиться на Нагелину, и я немного смутился, но был рад поводу отвлечься и растащил их. Нагель зарычал. Пожалуй, они зарычали хором.

— А где Саксони?

— Они с миссис Флетчер отправились по магазинам.

— Очень жаль. Я собиралась предложить вам пойти искупаться. День, похоже, будет жаркий.

— Да мне, сказать по правде, не очень хочется. Слышали уже, что случилось сегодня утром? — Я махнул книгой в сторону дороги.

— С мальчиком Хейденов? Знаю. Просто ужас. Вы видели это?

— Да, от начала до конца. — Я положил книгу на перила и сложил руки на груди. Собаки улеглись в футе друг от друга и пыхтели, как маленькие паровые машины.

— Тогда, может, просто поедем покатаемся? Уверена, это отвлечет вас. Собак тоже прихватим.

Бультерьеры тут же вскочили, словно поняли.

— Хорошо, конечно. Да, наверно, было бы здорово. Спасибо, Анна.

Я зашел в дом, взял бумажник и ключи и написал Саксони записку. Я не знал, как она, вернувшись, воспримет мое отсутствие, и чтобы не сыпать соли на рану — мол, уехал с Анной, — написал только, что пошел прогуляться с Нагелем. Почему бы и нет, собственно? И с какой стати я должен чувствовать себя виноватым?

Мы же приехали писать книгу о Маршалле Франсе, так? Значит, любые контакты с его дочерью только на пользу, верно? Черта с два — я чувствовал вину, потому что предстоящая поездка с Анной волновала меня сама по себе, и не только оттого, что она его дочь.

Машина была набита барахлом. Пустые картонные коробки, желтый огородный шланг, старый футбольный мяч, коробка собачьего корма «Альпо». Нагель с Нагелиной забрались назад, Анна ткнула кнопку и опустила для них стекло откидной дверцы.

— Наверное, за последние несколько лет население Галена увеличилось всего на десяток человек. — Она достала из кармана жевательную резинку и предложила мне. Я отказался, и она развернула пластинку для себя. — Кроме фермерства, заняться тут, пожалуй, и нечем — а детей это больше не прельщает, как и во многих других местах. Стоит подрасти, и они уезжают в Сент-Луис, к огням большого города.

— Но вы остались?

— Да. Я могу не работать, потому что дом давно выкуплен. А отчислений от продажи отцовских книг мне на жизнь более чем хватает.

— Вы все еще играете на фортепиано?

Она стала выдувать пузырь, и тот лопнул в первый же миг.

— Это Дэвид Луис вам рассказал? Да, балуюсь иногда. Одно время серьезно увлекалась, но когда стала старше… — Анна пожала плечами и выдула еще один пузырь.

Резинку она жевала совершенно по-детски — раскрывая рот, надувая и громко хлопая пузыри, и я подумал было, что с ума сойду. Женщина выглядит ужасно, когда жует жвачку. Любая женщина, кем бы она ни была. К счастью, Анна взяла и выплюнула свою резинку в окно.

— Не люблю жевать, когда вкуса не остается. А Дэвид говорил вам про другого человека, который тоже приезжал сюда и хотел писать биографию отца?

— Да. Из Принстона?

— Из Принстона, из Принстона. Редкостный идиот. Я пригласила его на ужин, и он весь вечер распинался, какое это эвристическое произведение — «Страна смеха».

— Какое-какое?

— Эвристическое. Ну, вы же учитель английского, должны знать это слово.

— Вот как? Я даже не знаю, что такое герундий.

— Ужас просто! Куда катится наша образовательная система?

Я опустил окно со своей стороны и пригляделся к упитанным коровам, отгонявшим мух жилистыми хвостами. Далеко за ними бороздил ровное бурое поле трактор, в небе еле полз самолет.

— Мы будем на месте через несколько минут.

— Где? Можно спросить, куда мы едем?

— Нет, сами увидите. Это сюрприз.

Мили через три-четыре Анна, не посигналив поворотниками, круто свернула на узкую грунтовку и в лес, такой густой, что уже футах в пятнадцати, казалось, деревья смыкаются по обе стороны сплошной стеной. В машине посвежело, я ощутил густой аромат леса и тени. Дорога стала ухабистой, по нишам колес громко застучали камни.

— Никогда не думал, что в Миссури есть такие леса.

Солнечные лучи то пробивались сквозь деревья, то меркли. Промелькнул олень, и я взглянул на Анну, заметила ли она.

— Не беспокойтесь, мы почти приехали.

Когда машина остановилась, я повертел головой, но ничего не увидел.

— Дайте мне угадать. Все эти деревья посадил ваш отец, верно?

— Нет. — Она заглушила мотор и бросила ключи на пол.

— М-м-м… Он часто гулял здесь?

— Уже ближе.

— Он писал все свои книги на том пеньке?

— Нет.

— Сдаюсь.

— Вы плохо старались! Ну да ладно. Я думала, вам будет интересно посмотреть, где жила Королева Масляная.

— Где жила? Что вы хотите сказать?

— У писателей же всегда спрашивают, откуда те берут своих персонажей. Так вот, отец списал свою Королеву кое с кого из местных обитателей. Пойдемте, покажу.

Вылезая из машины, я уже начал прикидывать фрагмент будущей биографии: «Дорога к дому Королевы Масляной петляла через лес, взявшийся неизвестно откуда. Главную героиню своей „Страны смеха“ Франс нашел в чащобе, которой, если уж на то пошло, и вовсе не полагалось там быть».

Нет, это ни в какие ворота. Пока Анна заводила меня в глубь Шервудского леса[54], я перебрал еще несколько вариантов вступления, но в итоге сдался. Собаки без устали гонялись друг за дружкой. Анна шагала футах в десяти передо мной, и я смотрел то под ноги, то на ее симпатичную попку.

— Я все жду, когда же выскочат Ганзель и Гретель[55].

— А если дикий волк?

И мысли унесли меня в то время, когда отец вместе с Хемингуэем ездил на охоту в Африку. Его не было два месяца — а когда вернулся, мама не пустила его в дом со всеми этими носорожьими головами, шкурами зебр и прочей всячиной, которую он хотел развесить на стенах.

— Вот оно.

Если я ожидал увидеть домик-пряник с дымом из трубы, пахнущим овсяным печеньем, то я ошибался. Это была деревянная халупа, кое-как сколоченная и покосившаяся набок, словно к ней прислонился великан. Два окошка; если когда-то в них и были стекла, теперь их заменили сосновые доски крест-накрест. На убогом крылечке не хватало нескольких половиц. Единственная ступенька треснула пополам.

— Смотрите под ноги.

— Вы сказали, что теперь здесь никто не живет, верно?

— Да, это так. Но и когда она была жива, дом выглядел почти так же.

— И кто «она» такая?

— Минуточку, сейчас покажу.

Анна вытащила длинный старомодный ключ и вставила в замок под бурой от ржавчины дверной ручкой.

— Чтобы попасть туда, нужен ключ?

— На самом деле — нет, но лучше так.

Прежде чем я успел спросить, что это значит, она толкнула дверь, и навстречу нам хлынул запах сырости и явного гниения. Анна двинулась было внутрь, но помедлила и обернулась ко мне. Я наступал ей на пятки, и когда она повернулась, мы оказались лицом к лицу. Она отступила на полшага, и мое сердце екнуло, осознав, как близки мы были в эту секунду.

— Постойте здесь минутку, я зажгу лампу. Пол весь дырявый, это очень опасно. Отец однажды так растянул ногу, что мне пришлось везти его в больницу.

Представив дыры в полу, змей и пауков, я зевнул. Обычно я зеваю, когда нервничаю, и оттого люди считают меня или очень храбрым, или совсем тупым. Иногда я не могу остановиться, все зеваю и зеваю. Мне стало смешно: один из величайших моментов моей взрослой жизни — прийти с дочерью Маршалла Франса в дом женщины, вдохновившей его на создание лучшего персонажа моей любимой книги… а я зеваю. Только что мне было страшно, а до того я думал о ее попке — не об Анне Франс, дочери самого́… а о попке Анны Франс. Как вообще биографам удавалось отграничивать свою жизнь от предмета своих трудов?

— Теперь можете войти, Томас, все в порядке.

Стены здесь были оклеены газетами, от сырости и времени ставшими желто-бурыми. Керосиновая лампа и свет из открытой двери делали шрифт похожим на марширующих по стене клопов. Подобным образом «украшали» свои жилища южные испольщики на фотографиях Уокера Эванса[56], но, когда сталкиваешься с этим в реальности, все выглядит еще печальнее и убоже. Посреди комнаты стоял некрашеный деревянный стол, и с обеих сторон к нему были аккуратно придвинуты два колченогих стула. В одном углу виднелась металлическая койка, покрытая серым шерстяным одеялом, вылинявшим в ногах, и с непокрытой тощей подушкой в изголовье. Вот так — ни раковины, ни печки, никаких безделушек, тарелок, одежды на крючках — ничего. Дом затворницы, строго блюдущей пост, или сумасшедшей.

— Жившая здесь женщина…

Снаружи, как взрывная волна, раскатился голос:

— Какого черта! Кто здесь? Если вы, вшивые ублюдки, опять сломали замок, я размозжу ваши вшивые головы!

По деревянному крыльцу глухо прогремели шаги, и вошел человек с дробовиком в левой руке; держал он его, как сорванный по пути цветок.

— Ричард, это я!

— Вы, вшивые ублюдки… — Он смотрел на меня и поднимал ружье поперек груди, когда Аннины слова проникли наконец сквозь его толстый череп.

— Анна?

— Да, Ричард! Трудно, что ли, посмотреть, прежде чем ругаться? Третий раз уже! Так ты когда-нибудь возьмешь и действительно застрелишь кого-нибудь!

Она была рассержена, и подействовало это моментально. Как большой цепной пес, который рычит и получает за это по голове от хозяина, Ричард оробел и смутился. Было слишком темно, однако я уверен, что он покраснел.

— Боже, Анна, — заскулил он, оправдываясь, — откуда я мог знать, что это ты? Ты же знаешь, сколько раз эти чертовы пацаны забирались сюда…

— Если бы ты хоть раз посмотрел, Ричард, ты бы увидел, что дверь отперта. Сколько раз повторять одно и то же? Затем я каждый раз и отпираю! — Она схватила меня за рукав, вывела мимо Ричарда на крыльцо и только там отпустила.

Когда вышел Ричард, я узнал его — он тоже был вчера на барбекю. Красномордый фермер, сущий порох, пьянчуга-хитрован. Стригся он, похоже, сам, и очень неровно, глаза слишком выпучены, нос длинноват. Сколько, интересно, поколений в его семье баловались родственным спариванием?

— Ричард Ли, это Томас Эбби.

Он рассеянно кивнул, но руки не подал.

— Вы вчера были на барбекю. — Утверждение.

— Да, м-м-м, были. — Я не мог придумать, что еще ему сказать. Хотел, но в голову ничего не приходило.

— Мать Ричарда была Королевой Масляной.

Я посмотрел на Анну, словно говоря: «Вы шутите?» — но она кивнула:

— Дороти Ли. Королева Масляная.

Ричард улыбнулся, показав ряд неожиданно белых безупречных зубов:

— Верно. И если бы я не знал твоего отца так хорошо, Анна, я бы сказал, что у него что-то было с моей мамой. Понимаешь, о чем я — они вдвоем проводили здесь больше времени, чем кто-либо из нас.

— Отец, когда писал «Страну смеха», приходил сюда из города два-три раза в неделю увидеться с Дороти. Надевал свои черные кеды и шел полями вдоль дороги. Никто не предлагал его подвезти, все знали, как он любит ходить пешком.

Ричард прислонил дробовик к стене и поскреб щетинистый подбородок:

— И мама точно знала, когда он придет. Она посылала нас в лес набрать большую миску ягод, а потом посыпала их сахарной пудрой. Когда он приходил, они вдвоем садились здесь на крылечке и уминали всю чертову миску. Верно, Анна? Эй, так это ты, что ли, собираешься писать книгу про Маршалла?

— Об этом мы тут и говорили, Ричард. Затем я и привела его сюда, в хижину твоей матери.

Он повернулся к открытой двери:

— Папа выстроил халупу специально для нее, чтобы мама могла иногда пожить немного в лесу, передохнуть. У нас в семье столько детей было, что, по ее словам, ей нужно было порой просто отключиться. Это я не в упрек. У меня три сестры были и брат. Но в Галене я остался один. — Он посмотрел на Анну.

— Томас, извините, но через полчаса у меня встреча в городе. Хотите остаться здесь или вернетесь со мной?

Мне не улыбалось бродить по лесу и трепаться с Ричардом, хотя я и понимал, что позже с ним надо будет поговорить, если Анна даст согласие на книгу. После вчерашнего ужина и этой поездки я был настроен оптимистично, но Анна так и не сказала ничего определенного, а требовать от нее однозначного ответа я еще опасался.

— Пожалуй, я лучше вернусь с вами, вдруг Саксони уже там.

— Боитесь, она будет волноваться? — В голосе Анны прорезалась язвительность.

— О, нет, вовсе нет. Я просто…

— Не беспокойтесь. Мы вернем вас домой вовремя. Как раз к чаю. А ты, Ричард? Тебя подвезти?

— Да нет, Анна, я же с фургоном. Хотел кое-что забрать отсюда. Увидимся позже. — Он было вошел в хижину, но остановился и тронул Анну за рукав. — С пацаном-то хейденовским плохо вышло, а? После прошлого вечера это четвертый случай, когда все пошло не так. А теперь еще так быстро одно за другим…

— Поговорим об этом после, Ричард. А сейчас не волнуйся. — Ее голос звучал тихо и монотонно.

— Не волноваться? Как же, черт возьми, ты—то не волнуешься? Я чуть не обмочил штаны, когда услышал. Этот простофиля Джо Джордан здорово вляпался, бедняга.

В течение разговора я следил за лицом Анны, и от слов Ли оно становилось все жестче и жестче.

— Я же сказала: поговорим об этом после, Ричард. После. — Она подняла руку, словно чтобы оттолкнуть его. Ее губы сжались.

Он начал было говорить что-то еще, но так и замер с открытым ртом, уставившись на меня. Потом заморгал и улыбнулся, как будто на него снизошло внезапное прозрение.

— Ах, верно! Вот ведь язык без костей! — Он с улыбкой покачал головой. — Извини, Анна. Берегись ее, старина, она иногда чертовски сердитая.

— Пошли, Томас. До свиданья, Ричард.

Тропинка была достаточно широкой, чтобы идти рядом.

— Анна, я кое-чего не понимаю из происходящего здесь.

Она не остановилась и не взглянула на меня.

— Чего именно? Вы имеете в виду то, о чем говорил Ричард? — Анна провела рукой по волосам, и я заметил пот у нее на лбу. Люблю, когда женщина потеет. Это наиболее эротичная, завлекающая вещь, какую только могу себе представить.

— Да, то, о чем говорил Ричард. И потом миссис Флетчер все спрашивала меня утром, не смеялся ли мальчик, когда попал под машину.

— И еще что-нибудь?

— Да, еще. Водитель, который его сбил… Джордан? Джо Джордан? Он все говорил, что это должен был быть не он и что теперь никто ничего не знает. — Давить на нее я не хотел, но мне было нужно понять, что же происходит.

Она замедлила шаг и пнула на тропинке камешек. Он попал в другой и рикошетом отскочил в лес.

— Хорошо, я вам расскажу. За последние полгода в городе произошло несколько ужасных случаев. Одного человека убило током, лавочника застрелили грабители, прошлой ночью ослепла старушка, а сегодня вот этот случай с мальчиком… Так-то Гален — деревня деревней. В чем вы уже наверняка убедились. Здесь просто ничего не происходит. Это о такой сонной глубинке, как наша, рассказывают анекдоты. Ну, знаете: «Как вы, ребята, развлекаетесь? — О, мы нелегально ловим рыбу или ходим в парикмахерскую и смотрим, как там стригутся». И вдруг эти кошмары.

— Но что имел в виду Джордан? В каком смысле это должен был быть не он?

— Джо Джордан — свидетель Иеговы. Знаете что-нибудь о них? Они считают себя немногими избранными. Господь, мол, никогда не позволит, чтобы с ними такое случилось, и кроме того, что бы вы сами сказали, если бы наехали на ребенка и убили его?

— Мальчик умер?

— Нет, но умрет. То есть, вероятно, умрет. Судя по тому, что я слышала.

— Хорошо, это кое-что объясняет, но зачем миссис Флетчер спрашивала, не смеялся ли он, прежде чем его сбили?

— Гузи Флетчер — галенская сумасшедшая. Уверена, вы это уже заметили. Она всеми командует и задает дурацкие вопросы и прекрасно себя чувствует со своим съехавшим чердаком, дай ей бог здоровья. После смерти мужа она три года провела в приюте для душевнобольных.

Мы приблизились к машине, и Анна обошла ее сзади, чтобы впустить собак. Все в ее объяснениях звучало разумно. Да, все звучало прекрасно. Так почему же я обернулся и бросил долгий прощальный взгляд в лес? Потому что понимал, что все ее слова — в каком-то смысле чушь собачья.

Анна высадила меня с Нагелем у дома миссис Флетчер, сказав, что позвонит через день-два. Не так чтобы бесцеремонно, однако не больно-то и любезно.

Когда я подошел к веранде, за раздвижной дверью показалась фигура Саксони.

— Ах, дорогая, тебе так идет проволочная сетка!

— Ты был с Анной?

— Погоди минутку. — Я отстегнул Нагеля с поводка, и он уселся на верхней ступеньке. — Да. Она возила меня в дом Королевы Масляной.

— Чей? — Саксони открыла дверь и выглянула наружу.

— Да-да. Некой старушки по имени Дороти Ли, которая якобы и вдохновила Маршалла на образ Королевы. Она жила в старой развалюхе милях в трех-четырех от города, в глухой чащобе. Анна заехала и спросила, не хочу ли я посмотреть на такое чудо. Я хотел, пока не пришел сын Дороти Ли и чуть не пристрелил нас за вторжение. Звать Ричард. Он напомнил мне Лона Чейни-младшего, в «О мышах и людях»[57]. «Джордж, расскажи мне про кроликов». Очень похож.

— И как тебе дом?

— Никак. Ветхий сарай, обклеенный газетами. Совсем не впечатляет.

— Анна сказала еще что-нибудь про книгу?

— Нет, черт возьми, ни слова. Такое ощущение, что она просто дразнится. Рассказывает столько всего про отца и вечно приговаривает: «Вот еще кое-что для вашей книги». Но так и не сказала, позволит мне написать ее или нет.

Саксони изменила позу и попыталась принять беззаботный вид. Мне очень понравилась эта ее неудачная попытка.

— А… что ты о ней думаешь? В личном плане?

С трудом подавив улыбку, я погладил Сакс по веснушчатой щеке, немного подрумянившейся на солнце во время похода за покупками. Но Саксони отстранилась и стиснула мою руку своими двумя. Сдержать улыбку мне все-таки не удалось.

— Нет, серьезно, Томас, без шуток. Я знаю, она кажется тебе симпатичной, так что не ври.

— Зачем мне врать? Она определенно не такая, как расписывал Дэвид Луис. А я уж думал, нас ждет Лиззи Борден[58] собственной персоной.

— Так она тебе нравится? — Саксони не отпускала мою руку.

— Да, пока что нравится. — Я пожал плечами. — Но вот что я тебе скажу, Сакс. Тут явно происходит что-то странное, по большому счету странное, и вот это мне совсем не нравится.

— Например?

— Например, ты знала… — Я спохватился и в последний момент понизил голос до шепота. — Ты знала, что Гузи Флетчер три года провела в дурдоме?

— Да, она рассказала мне, когда мы сегодня ходили за покупками.

— Сама?

— Угу. Мы говорили о твоем отце, потом начали болтать о фильмах, и она меня спросила, видела ли я «Пролетая над гнездом кукушки». Я ответила «да», и она рассказала, что однажды была в приюте для умалишенных. И все это таким тоном — ну и что, мол, такого?..

— Хм-м-м… — Я отнял руку от ее щеки и стал поигрывать собачьим поводком.

— А в чем дело?

— Ты купила чего-нибудь перекусить?

— Да, много всякой вкуснятины. Хочешь есть?

— Смертельно.

Я жарю самые восхитительные в мире бутерброды с сыром, в этом со мной никто не сравнится. Порхая по кухне и стряпая пару очередных шедевров, я во всех подробностях изложил Саксони нашу с Анной лесную идиллию.

— Как здорово, хлеб из отрубей! А теперь, теперь, теперь немножко маслица…

— Ты думаешь, Ричард Ли действительно застрелил бы тебя?

— Не только думаю, но могу доказать — гляди, какие пятна от пота. С этим Ричардом шутки плохи.

— Но ты же сам рассказывал мне эту безумную историю Дэвида Луиса, как Анна чуть ли не истерику закатывала, чтобы он убирался, и слала ему оскорбительные письма, когда он присылал сюда кого-нибудь написать о Маршалле?

— Луис никого не присылал, Сакс, он просто отвечал на их вопросы. Они приезжали сюда по собственной инициативе, как и мы.

— Ладно, они приезжали сами. Но разве он не говорил, что, когда они приезжали, Анна бомбила его письмами — мол, это он во всем виноват и не имел никакого права?

Я кивнул и шлепнул лопаточкой по столу.

— Тогда вот что скажи мне, Том: почему это она с тобой так любезна? Если она терпеть не может биографов, зачем ей было приглашать нас на ужин, а сегодня везти тебя в дом Королевы Масляной?

— Это одна из тех странностей, о которых я и говорю, Сакс. Или Дэвид Луис что-то чудит, или просто она ему чем-то не угодила. Из всего, что он про нее рассказал, почти ничего не подтвердилось.

— Но помнишь, как и она вчера несколько раз врала насчет отца? — В голосе Саксони звучало торжество.

— Да, врала. Она приняла нас с распростертыми объятиями, а потом навешала лапши на уши. — Я подкинул лопаточку в воздух и поймал за ручку. — Не задавай таких вопросов, дорогуша, я же просто тут работаю.

— А знаешь, это интересно. — Она подошла к буфету и взяла две ярко-синие тарелки.

— Да. — Точно в нужный момент я подцепил со сковороды бутерброды и выложил на бумажное полотенце, чтобы лишний жир впитался. В этом секрет жаренья сыра.

Глава 7

В следующие несколько дней ничего особенного не происходило. Я бродил по городу и беседовал с жителями. Все были очень милы, но никто не рассказал ничего нового. Да, Маршалл Франс был рубаха-парень, любил слоняться без дела и болтать о том о сем, как и все простые смертные. Нет-нет, своей известности он на дух не переносил; он был добрый семьянин — возможно, порой слишком баловал дочку, но ведь на то и отцы, не правда ли?

Я навестил местную библиотеку и заново перечитал все его книги. Пожилая библиотекарша, толстощекая и нарумяненная, в сверкающих розовым перламутром очках, суетилась так, будто у нее миллион дел на каждую минуту. Но я-то видел, что это просто имитация бурной активности, а на самом деле она любит сидеть за своим дубовым столом и читать.

Двое школьников передирали статью из Всемирной энциклопедии, а очень хорошенькая молодая женщина прилипла к номеру «Популярной механики» за прошлый месяц.

Я с мысленной лупой просмотрел все книги Франса, выискивая галенские параллели, но улов оказался пренебрежимо мал. Судя по всему, Франс, когда писал, отталкивался от чего-нибудь реального — но радикально трансформировал для своих нужд. Так и миссис Ли была комком глины, из которого он вылепил Королеву Масляную.

Покончив с этими изысканиями, я выбрался из-за стола и потер лицо. Работал я в журнальном зале и еще при входе заметил на стеллажах удивительно хорошую подборку литературной периодики. Только я нацелился взять номер «Антея», как библиотекарша поманила меня пальцем. Я ощутил себя хулиганом, застуканным, когда шумел за стеллажами.

— Вы мистер Эбби? — поинтересовалась она строгим шепотом.

Я кивнул и улыбнулся.

— Если хотите, я заведу на вас временный формуляр. Чтобы вы могли брать книги с собой, а не читать здесь.

— Ой, большое спасибо, но это вовсе не обязательно. Здесь очень уютно работается.

Я надеялся, что своим обаянием расколю ее хотя бы на улыбку, но библиотекарша по-прежнему сурово хмурилась. Под носом у нее шли вертикальные морщинки, такие образуются от вечного поджимания губ. На ее столе тоже все было в строгом порядке, руки скрещены, пальцы абсолютно неподвижны. Я не сомневался, что она убьет всякого, кто поставит книгу не туда, откуда взял.

— Знаете, сюда уже приезжали люди, которые хотели писать о Маршалле.

— Да?

— Никто из них Анне не понравился, особенно тот, что собирался делать биографию. Он был такой грубый… — Она покачала головой и прищелкнула языком.

— Это который из Принстона?

— Да-да, он и хотел писать биографию Маршалла. Представляете? Говорят, в Принстоне прекрасный университет, но с такими выпускниками… ой, сомневаюсь.

— Вы случайно не помните, как его звали?

Она склонила голову набок, оторвала от стола одну толстую ладошку и, не сводя с меня глаз, постучала пальцем по подбородку.

— Как его звали? Нет, я не спрашивала, а он не представлялся. Заявился сюда весь из себя важный, да как пошел сыпать вопросами, даже «пожалуйста» не сказал. — Будь она птицей, обязательно встопорщила бы на этом месте перышки. — Насколько я слышала, он тут со всеми так. Я всегда говорю: можете быть каким угодно грубияном, но у меня чтобы ни-ни.

Я представил этого принстонского гаденыша, с его портфельчиком от Марка Кросса, диктофоном «сони» и поджимающими сроками сдачи диплома; как он ходит от человека к человеку и пытается выпытать у них сведения, но без малейшего толку, потому что здесь не любят, когда у них выпытывают.

— Мистер Эбби, хотите посмотреть одну из любимых книг Маршалла?

— Очень хочу, если это не слишком вас затруднит.

— Ведь это моя работа, не так ли? Подбирать книги для посетителей.

Выйдя из-за стола, она двинулась к задним полкам. Я думал, ее цель — детские стеллажи, и потому удивился, когда она остановилась у полки с надписью «Архитектура».

— Только между нами, мистер Эбби, — проговорила библиотекарша, внимательно осмотревшись, нет ли кого рядом. — По-моему, она собирается разрешить вам попробовать. Насколько я слышала — собирается.

— Вот как? — Я не был уверен, что правильно понял ее слова. Голос ее снизился до прежнего шепота. — Вы имеете в виду Анну?

— Да-да. Пожалуйста, не так громко. Могу биться об заклад, что она вам позволит.

Это была ободряющая новость, хотя и из странного источника. Но чего я не мог понять — зачем ей понадобилось отводить меня в этот закуток. Только сказать, что Анна собирается разрешить мне написать книгу?

Кто-то вышел из-за угла и взглянул на нас. Библиотекарша скорее взяла с полки альбом о железнодорожных станциях:

— Вот то, что я искала! Держите. — Она открыла форзац — конечно, Франс брал эту книгу пять или шесть раз. На карточке почти не было других фамилий. Когда посторонний нашел, что ему было нужно, и удалился, библиотекарша закрыла альбом и сунула мне под мышку. — Так и выходите. Тогда никто не заподозрит, что мы тут с вами беседовали. — Она повертела головой, заглянула между полками в соседний проход и только потом добавила: — Я понимаю, решать-то, конечно, Анне. Мы все прекрасно понимаем. Но трудно сдержать нетерпение. С тех пор как… — Послышались шаги, и она снова умолкла на полуслове. И договаривать уже не стала, потому что подошла молодая женщина с девочкой на буксире и заявила, что никак не может найти книгу по разведению золотых рыбок.

Я вернулся за свой столик в журнальном зале и пролистал добычу. Друг друга сменяли фотографии железнодорожных станций.

По-моему, автор подписей несколько переусердствовал, соловьем разливаясь насчет, скажем, «великолепия» Вайнера, штат Миссисипи («довоенный шедевр», аж с тремя кассовыми окошками вместо одного). Однако на какое-то время я погрузился в альбом, поскольку хорошо представлял себе Франса за этим занятием, и чем-то ведь его данная тема интересовала. Мне вспомнился рассказ Лученте о воскресных поездках за город, вспомнились найденные у Маршалла дома открытки с видами вокзалов. Когда я пролистывал альбом в третий раз, мой взгляд зацепился за Дерек, штат Пенсильвания, и через полсекунды, вытаращив глаза, я лихорадочно листал назад, в глубине души опасаясь, что мне померещилось. Но — не померещилось. Поля пестрели карандашными пометками. И хотя почерк Франса я видел всего пару раз, сомнений не было. Те же тщательно выведенные буквы. Записи не имели отношения ни к Дереку, штат Пенсильвания, ни к тамошней железнодорожной станции. Похоже, что моего героя, как истинного художника, вдруг посетило вдохновение, и он воспользовался первым попавшимся клочком бумаги.

Это было описание некого персонажа по фамилии Инклер. Отдельных слов я не разобрал, но сводилось все к тому, что этот Инклер был австрийцем, который решил пешком обойти вокруг света. Чтобы собрать деньги на путешествие, он выпустил почтовую открытку, где был изображен со своим белым бультерьером, которого собирался прихватить за компанию. Под картинкой значилось его имя, откуда он, что затеял, какое расстояние ему предстоит одолеть (60 тысяч километров), сколько это займет времени (четыре года), и что при помощи открыток он собирает необходимые для этого средства. Не могли бы вы немного пожертвовать на такую достойную цель?

На полях описывалась его внешность и внешность собаки, приводились ее кличка и названия мест, которые они посетят, а также некоторые приключения в пути. Датировались заметки 13 июня 1947 года.

Я списал все в блокнот. Впервые я ощутил, что мне попалось настоящее сокровище. Инклера не было ни в одной из книг Франса, считанные люди во всем мире знали об этом его творении — и в том числе я. Меня обуяла такая жадность, что поначалу я даже колебался, рассказывать ли Саксони. Инклер принадлежал мне и Маршаллу. Лишь нам двоим… Но великодушие возобладало, и я поделился с ней своей находкой. Саксони тоже вдохновилась, и весь следующий день мы просидели в читальном зале, усердно штудируя другие рекомендованные библиотекаршей любимые книги Франса. Новых открытий мы не сделали, но, в конце концов, и нашего маленького друга Инклера было более чем достаточно.

Еще через день, когда мы завтракали на кухне, я вслух подивился, откуда Франс брал имена для своих персонажей. Имена в его книгах — это просто что-то.

Саксони поедала намазанный апельсиновым мармеладом тост. Откусив очередной кусок, она проговорила с набитым ртом:

— С кладбища.

— Ты о чем? — Я встал налить себе еще чашку ненавистного ромашкового чая — ее приобретения. (Моя мать делала себе ванну для ног из ромашкового чая.) Но другой вариант был еще хуже — какой-то декофеинизированный диетический кофе не иначе как с Урана, купленный Саксони по совету миссис Флетчер.

Она отряхнула руки, веером брызнули крошки.

— Да, с местного кладбища. Я на днях прошлась по городу, на местности немного сориентироваться. И за почтой стоит очень симпатичная церквушка, прямо как с открытки — очень, ну, старая и английская. Темная такая, солидная, и каменная стена вокруг. В детстве я часто перетирала надписи с надгробий, так что интерес остался.

Сев обратно за стол, я пошевелил бровями вверх-вниз, как Питер Лорри[59]:

— Хи… Хи. Хи-и-и! И у меня тоже, дорогая. Крысы и пауки! Пауки и крысы!

— Ой, Томас, прекрати! Ты разве никогда не перетирал надгробные надписи? Они такие красивые! Томас, ты прекратишь дурачиться? Ну ладно, ладно, очень похоже вышло. Доволен? Вылитый вампир. Ты хочешь выслушать или нет?

— Хочу, дорогая.

Саксони засунула в тостер еще два куска хлеба — пшеничного с отрубями. Глядя, как она ест, иногда я думал, что в прошлой жизни она голодала.

— Я бродила между могилами, но что-то было не так, понимаешь? Как-то необычно, странно… не так. И вдруг я поняла. Все имена на надгробьях, или почти все, были из «Анны на крыльях ночи».

— Да ну?

— Честное слово. Лесли Бейкер, Дейв Миллер, Ирен Вайгель… Все до единого.

— Ты шутишь!

— Ничуть. Я собралась сходить за блокнотом и все их переписать, но потом подумала, что ты тоже, наверное, захочешь посмотреть, и не стала торопиться.

— Саксони, это фантастика! Почему ты мне раньше не сказала?

Она протянула руку над столом и сжала мою ладонь. Казалось, чем дольше мы вместе, тем больше ей нравится трогать меня и чтобы я ее трогал. Не обязательно с вожделением или нежностью, довольно простого телесного соприкосновения. Небольшой электрический контакт на секунду-две, чтобы другой знал, что ты есть. Мне тоже это нравилось. Но дело есть дело, тем более связанное с Франсом, так что я заставил Саксони поскорее дожевать ее тост, и мы отправились на кладбище.

Через пятнадцать минут мы уже стояли перед церковью Св. Иосифа. В детстве у меня было много друзей-католиков, которые всегда крестились, проходя мимо своей церкви. Мне не хотелось от них отставать, и они научили меня, как это правильно делать, и я тоже крестился, когда мы проходили мимо церкви вместе. А однажды ехали мы с мамой на машине и миновали церковь Св. Марии. Как добрый католик, каковым не был, я машинально перекрестился прямо перед расширившимися от ужаса методистскими очами матери. Мой психоаналитик чуть не свихнулся, несколько недель пытаясь выяснить, откуда взялся у меня такой импульс.

Пока мы с Саксони стояли там, передняя дверь отворилась и вышел священник, настоятель церкви. Он быстро спустился по крутым каменным ступеням и, сухо кивнув нам, торопливо прошел мимо. Повернув голову, я видел, как он садится в бордовый «олдсмобиль-катласс».

Саксони двинулась к церкви, и я последовал за ней. День был необыкновенно красив, а воздух прохладен. Налетавший сильными порывами ветер шелестел в кронах деревьев, поднимал повсюду летнюю пыль, и облака неслись над головой, как в ускоренной киносъемке. Солнце напоминало четкую, ясную печать в середине кобальтово-синего конверта.

— Ты идешь? Не бойся, маленькие человечки из могил тебя не укусят.

— Да, мэм. — Я догнал ее и взял за руку.

— Смотри. — Она указала ногой на надгробье.

— Ха! Брайан Тейлор. Как тебе это нравится! А там, смотри — Энн Меджибоу. Ой, Сакс, да они все здесь! Давай, начинай переписывать, а я пойду пока осмотрюсь.

По правде говоря, я не был в восторге от такого открытия. Не знаю, может, я действительно по натуре романтик, но я предпочитал, чтобы творчество моих кумиров несло отпечаток чистого вдохновения во всех своих аспектах. Сюжетная линия, окружающая обстановка, действующие лица, имена собственные… Чтобы все это принадлежало им одним, происходило из их головы — а не из телефонной книги, не из газеты, не с кладбища. А так Франс выглядел слишком человечным.

Время от времени в наш калифорнийский дом пробивались, несмотря на охранника, сумасшедшие поклонницы отца. Любимая его история была — «Женщина, звонившая в дверь». Она звонила так долго и настойчиво, что мой старик подумал, уж не пожар ли. Вообще-то он держал за правило не открывать дверь, но в этот раз открыл. Женщина, стискивавшая его фотографию восемь на десять, взглянула на свое божество и отшатнулась с порога. «Но почему вы такой низенький?» — возопила она и так и заливалась слезами, когда ее уволакивали.

Насчет надгробий Саксони была права: они оказались весьма любопытными и, на свой грустный манер, чарующими. И в них читалось столько боли!.. Дети, родившиеся 2 августа и умершие 4 августа; мужчины и женщины, успевшие похоронить всех своих детей. Так легко было представить пару средних лет в каком-нибудь унылом сером доме, ни словечка друг другу, фотографии умерших сыновей и дочерей в ряд на камине. Может быть, все эти годы замужества она обращается к супругу «мистер».

Я поправлял на одном из надгробий стеклянную банку с цветами, когда услышал, как меня зовет Саксони. Подозреваю, когда-то это были оранжевые бархатцы, но теперь они напоминали мятые шарики гофрированной бумаги.

— Томас! Томас, иди сюда.

Она была на другом конце кладбища, где земля шла под уклон. Саксони, опираясь на руку, присела на корточки у какой-то могилы. Я встал, и мои колени хрустнули, как сухой хворост. Мистер Хорошая Спортивная Форма.

— Не знаю, насколько тебя это обрадует. Здесь твой друг Инклер.

— О нет, только не это.

— А вот и да. Герт Инклер. Родился в тысяча девятьсот тринадцатом году, умер в тысяча девятьсот… Погоди-ка! — Она протерла рукой розовато-серый камень. — Умер в тысяча девятьсот шестьдесят четвертом. Не такой уж и старый.

— Вот до чего доводят пешие прогулки вокруг света. Черт! Я был уверен, что мы сделали великое открытие. Персонаж Маршалла Франса, не мелькавший ни в одной из его книг. А оказывается, это просто какой-то жмурик с местного кладбища.

— Когда ты так говоришь, то похож на Хамфри Богарта[60]. «Жмурик с местного кладбища».

— Саксони, я ни под кого не подделываюсь. Извини за неоригинальность. Не все же мы такие творческие личности.

— Да успокойся, Томас. Иногда ты лезешь в бутылку, только чтобы посмотреть, заглочу ли я приманку.

— Смешанная метафора. — Я отряхнул о брюки испачканные землей ладони.

— Ах, извините, господин учитель английского.

Мы вяло обменивались колкостями, пока Саксони не замерла, увидев что-то у меня за спиной. И не просто замерла, а оцепенела — ну вылитая ледяная скульптура.

— Милое местечко для пикника.

Я понял, кто это.

— Привет, Анна.

Теперь на ней была белая футболка, новенькие хлопчатые штаны цвета хаки и те же потрепанные кеды: милашка, да и только.

— Чем это вы тут занимаетесь?

Как она узнала, что мы здесь? Случайность? Насколько я знал, единственный, кто нас видел, — священник, и это было всего несколько минут назад. Даже если он позвонил ей, как она добралась так быстро? На ракете?

— Да так, кое-какими изысканиями. Томас догадался, откуда ваш отец брал имена персонажей для «Анны на крыльях ночи», и привел меня показать.

Моя голова провернулась на шее, как у Линды Блэр в «Экзорцисте»[61]. Это я догадался?

— И вы удивлены?

— Удивлены? Ах, этому? Да. То есть нет. М-м-м, то есть да, пожалуй. — Я пытался понять, зачем Саксони врет. Хочет в наилучшем свете выставить меня перед хладнокровными очами Анны?

— И кого вы навещаете? Герта Инклера? Папа же так нигде его и не использовал.

— Да, мы знаем. Человек, обошедший весь мир. Он действительно это сделал?

Улыбка сползла с ее лица. И в щелочках сузившихся глаз сверкнула такая злоба!..

— Где вы про это слышали?

— «Железнодорожные станции Америки».

От моего ответа она не просияла, отнюдь. Мне вспомнилось, как она вела себя с Ричардом Ли несколько дней назад в лесу. Но сейчас это был не адский гнев, описанный Дэвидом Луисом, а скорее леденящая злоба.

— Местная библиотекарша дала мне книгу, которую любил читать ваш отец. Про железнодорожные станции Америки. Когда я листал ее, то обнаружил на полях его пометки с описанием Инклера. Если хотите взглянуть, она у меня дома.

— Я смотрю, вы уже рьяно взялись за дело. А что, если я не санкционирую биографию?

Она взглянула мне прямо в лицо, затем через мое плечо стрельнула глазами в Саксони.

— Если вы не собирались давать разрешение, почему же были так любезны с нами все это время? Дэвид Луис описывал вас как чудовище.

Милая Саксони! Тактичная, чуткая, всегда находит в нужное время нужный комплимент. Прирожденный дипломат.

Меня подмывало закрыть голову руками, уберечься от битвы титанов — которая, как это ни удивительно, так и не разгорелась. Анна шмыгнула носом, сунула руки в карманы и закивала, словно китайский болванчик. Вверх — вниз, вверх — вниз…

— Вы правы, Саксони. Есть у меня такая слабость — людей поддразнить. Я хотела посмотреть, на сколько вас хватит. Когда же вы устанете наконец от моих маленьких хитростей и попросите разрешения открытым текстом.

— Ну хорошо. Так можно? — Мне хотелось, чтобы вопрос звучал твердо, убежденно, но он выполз из горла так, словно боится дневного света.

— Да, можно. Хотите писать книгу — пожалуйста. Я помогу вам всем, чем сумею, если вы не слишком рассердились на меня. Уверена, что смогу вам кое-чем помочь.

Меня захлестнуло торжество, и я обернулся к Саксони увидеть ее реакцию. Она улыбнулась, подобрала белый камешек и бросила мне в коленку.

— Ну, мисс Лихачка?

— Что «ну»? — Она повторила бросок.

— Ну, полагаю, дело улажено.

Я снова взял ее за руку. Она сжала мою ладонь и улыбнулась. Потом улыбнулась Анне. Дочь Франса стояла во всей своей обворожительности, но этот момент существовал для Саксони и для меня, и хотелось, чтобы Саксони знала, как я рад происшедшему и тому, что она здесь со мной.

Глава 8

— Осторожнее! Тут на ступеньках шею можно сломать. Одно из любимых несдержанных обещаний отца — когда-нибудь починить эту лестницу.

У Анны был фонарик, но она шла впереди Саксони, а та — передо мной. В результате я видел лишь слабые желтые отсветы, мелькавшие вокруг да около их ног юркими змейками.

— Почему во всех подвалах пахнет одинаково? — Я оступился и машинально оперся о стену. Та была сырой и крошилась. Мне вспомнился запах в лесном домике Ли.

— Как пахнет?

— Душок — ну точно в раздевалке, когда вся команда наплещется в душе.

— Нет, это чистый запах. В подвалах пахнет таинственно и скрытно.

— Таинственно? Как что-то может пахнуть таинственно?

— Ну уж по крайней мере раздевалкой здесь точно не пахнет!

— Погодите, вот и выключатель.

Щелчок — и большую квадратную комнату залил желтый, оттенка мочи, свет.

— Томас, береги голову, потолок тут низкий.

Пригнувшись, я осмотрел подвал. В углу маячила по-казарменному темно-зеленая печь. Стены — грубо и неровно оштукатурены. Пол — такой грязный, что еще чуть-чуть, и его можно было бы назвать земляным. Помещение пустовало, не считая связок старых журналов. «Маскарад», «Диадема», «Кругозор», «Сцена», «Джентри» — я никогда о таких не слышал.

— Чем ваш отец тут занимался?

— Потерпите минуточку, сейчас покажу. Идемте дальше.

Когда она сдвинулась с места, я наконец заметил дверной проем, очевидно, ведущий в другую комнату. Щелчок выключателя, и мы вошли следом.

Там висела классная доска, примерно три на шесть футов, и сбоку — коробочка для мела, полная новеньких белых мелков. Я сразу почувствовал себя как дома, с трудом удержался от того, чтобы подойти к доске и расписать схему предложения.

— Вот здесь начинались все его книги. — Анна взяла мелок и стала рассеянно чиркать посреди доски. Довольно небрежный, без особого сходства, портрет Снупи из комикса «Пинатс»[62].

— Но вы, кажется, говорили, что он работал наверху?

— Да, но только после того, как набросает всех персонажей здесь на доске.

— И так для каждой книги?

— Да. Он пропадал тут целыми днями, создавая свой следующий мир.

— Как? Каким образом?

— Он говорил, что всегда отталкивался от главного персонажа, намечал его заранее. Для «Страны смеха» это была Королева Масляная, мать Ричарда Ли. Ее имя он писал в самом верху доски и ниже начинал перечислять остальных.

— Имена реальных людей или вымышленные?

— Реальных людей. Он говорил, что если сначала подумает о реальных людях, то те их черты, которые нужно использовать, сами приходят на ум.

Она вывела на доске «Дороти Ли», а ниже «Томас Эбби», и вправо от обоих имен прочертила стрелки. Затем рядом с первым именем написала «Королева Масляная», а рядом с моим — «Биограф отца». Ее почерк не имел ничего общего с отцовским — он был неровный и неаккуратный; в моей практике такие встречаются через сочинение, и при проверке я не премину высказать свое «фе».

Под строчкой «Томас Эбби — Биограф отца» Анна вывела: «Знаменитый отец, учитель английского, умный, неуверенный, многообещающий, сила?».

Я нахмурился.

— Что еще за «сила?»?

Она отмахнулась от вопроса:

— Подождите. Я делаю так, как делал отец. Если он чего-нибудь точно не знал или не был уверен, станет ли использовать, то помечал вопросом.

— А прочие эпитеты — это тоже обо мне? Неуверенный, многообещающий…

— На месте отца я бы написала, как я вас ощущаю и какие ваши качества кажутся мне достаточно интересными, чтобы использовать в книге. Это же просто мои впечатления. Вы ведь не сердитесь?

— Кто, я? Не-е-ет. Вовсе нет. Не-е-ет. Ни…

— Ну хватит, Томас, мы уже поняли.

— Не-е-ет. Не…

— Томас!

Анна взглянула на Саксони. Пожалуй, она мне не поверила.

— Он что, действительно рассердился?

— Ну что вы. Наверно, его просто задело «неуверенный» — и насчет знаменитого отца.

— Не забывайте только, что я — это я, а не мой отец. Если бы он захотел вас использовать, то мог бы увидеть в вас что-то совсем другое.

— Серьезно, Анна, мне кажется, это было бы хорошим началом для биографии. В прологе я бы просто описал, как ваш отец спускается по этим скрипучим ступеням, включает свет и начинает работать над одной из своих книг — рисует на доске такую вот схему. То есть все первые несколько страниц будут началом и его книги, и моей. Что скажете?

Она впервые положила мел и ладонью стерла Снупи.

— Мне это не нравится.

— А мне кажется, это прекрасная мысль.

Не знаю уж, действительно Саксони так понравилась моя идея, или ей просто хотелось повздорить с Анной.

— Но вам, Анна, она не нравится.

Анна отвернулась от доски и отряхнула руки одна об другую.

— На самом деле вы еще ничего не знаете, Томас, а уже пытаетесь умничать, прикидываете, как бы эдак по-заковыристей…

— Я не пытался умничать, Анна. Мне честно показалось, что…

— Дайте мне договорить. Если я позволю вам написать книгу, вы должны сделать это со всем тщанием, на какое способны. Знаете, сколько я прочла ужасных биографий, когда герой предстает абсолютно плоским, безжизненным, скучным?.. Вы не представляете, Томас, как это важно, чтобы книга получилась хорошо. Я уверена, мой отец достаточно много значит для вас, чтобы вы сами хотели сделать все как следует, так что всякое умничанье тут неуместно. Все это умничанье, упрощения, абзацы, начинающиеся с «Двадцать лет спустя…». Ничего такого не должно быть. Ваша книга должна вмещать все, иначе она не…

Ее тирада была такой безумной и прочувствованной, что, когда Анна замолкла на полуслове, это застало меня врасплох.

Я сглотнул:

— Анна?..

— Что?

Но тут вмешалась Саксони:

— Анна, вы действительно хотите, чтобы Томас написал эту книгу? Вы действительно в этом уверены?

— Да, теперь уверена. Категорически.

Я набрал полную грудь воздуха и шумно выдохнул в надежде, что это разрядит витавшее в воздухе напряжение, готовое достичь термоядерной отметки.

Саксони подошла к доске, взяла мел и начала рисовать картинку рядом с нашими — миссис Ли и моим — именами. Я знал, что она мастер рисовать, я видел наброски к ее куклам, но на этот раз она превзошла саму себя.

Мы с Королевой Масляной (очень похожая, в несколько уверенных штрихов, копия знаменитой иллюстрации Ван-Уолта) стоим у могилы Маршалла Франса. Над нами Франс — он смотрит вниз с облака и, как кукловод, дергает за привязанные к нам ниточки. Изображено было очень здорово, но в свете всего, сказанного Анной, картинка вызывала тревожное ощущение.

— Не вижу что-то я никакой категорической уверенности. — Саксони закончила рисунок и положила мел обратно в коробочку.

— Значит, не видите? — тихо проговорила Анна, пристально глядя на Саксони.

— Да, не вижу. По-моему, авторская интерпретация — главное в любой биографии. Это не должно быть простое перечисление фактов: он сделал то, он сделал это.

— Разве я говорила что-то подобное? — Голос Анны утратил былой накал и звучал… приятно удивленным.

— Нет, но вы прозрачно намекнули, что хотите контролировать все от начала до конца. У меня уже сложилось отчетливое впечатление: вы хотите от Томаса, чтобы он написал вашу версию жизни Маршалла Франса, а не свою.

— Постой, Сакс…

— Нет, это ты постой, Томас. Знаешь ведь, что я права.

— Разве я возражал?

— Нет, но собирался. — Она облизала губы и потерла нос. Когда она сердилась, у нее всегда чесался нос.

— Саксони, а вам не кажется, что это довольно неучтиво с вашей стороны — при том, кто я такая, и сколь многим рискую в этом деле? Да, конечно, я предубеждена. Я действительно думаю, что книга должна быть написана определенным образом…

— Что я тебе говорила? — Саксони взглянула на меня и горестно покачала головой.

— Я не это имела в виду. Не искажайте мои слова.

Обе они скрестили — сцепили — руки на груди.

— Эй, милые дамы, остыньте! Я еще ни одной страницы не начал, а вы уже в полной боеготовности. — Ни та ни другая не повернулась ко мне, но слушали обе. — Анна, вы хотите, чтобы в книге было абсолютно все, так? И я хочу того же. Сакс, ты хочешь, чтобы я писал ее по-своему. И я хочу того же. Так кто-нибудь скажет мне, в чем вообще проблема, а? Где она?

Я говорил и все думал, что сцена очень в отцовском духе. Возможно, я несколько переигрывал, но с миротворческой миссией справился.

— Хорошо? Так вот, слушайте, у меня есть предложение. Можно взять слово? Да? Прекрасно, так вот: Анна, вы даете мне все нужные материалы, чтобы я написал первую главу книги по-своему. Сколько бы это ни заняло времени, я не буду ничего вам показывать, ни кусочка, пока не закончу главу и не буду сам ею доволен. А тогда передам ее вам — и можете делать с ней все, что хотите. Кромсать там, перекраивать, можете просто выбросить. А вдруг вам даже понравится, как у меня выйдет… Во всяком случае, если не понравится, то обещаю: после этого будем работать совместно, как вам угодно. Печатать под вашу диктовку я не стану, но труд будет коллективный от начала до конца; каждый из нас троих внесет свою лепту. Конечно, звучит совершенно непрофессионально, и любой издатель, услышь такое предложение, волосы себе выдрал бы, но мне наплевать. Если вы согласны, давайте так и сделаем.

— А что, если первая глава мне понравится?

— Тогда я пишу по-своему всю книгу и приношу вам, когда она будет готова.

По-моему, честнее некуда. Если она забракует мою первую главу, мы будем работать вместе с самого начала. Если забракует конечный продукт, у нее будет полное право — бр-р! — отправить его в мусорную корзину и предложить мне или кому-нибудь другому переделать все заново. О такой перспективе думать не хотелось.

— Хорошо. — Она взяла черную войлочную тряпку и в два маха стерла рисунок Саксони. — Хорошо, Томас, но я хочу назначить вам срок — один месяц. Один месяц полностью самостоятельной работы — и первая глава должна быть готова. Время поджимает.

Я не успел ничего сказать, когда вмешалась Саксони:

— Ладно, только уж будьте добры обеспечить нам доступ ко всему, что понадобится. И без утайки и обмана, хватит.

На это Анна выгнула бровь. Прямота Саксони восхищала меня и доводила до отчаяния.

— Если вы планируете соблюдать хронологию… Надеюсь, планируете? Я дам вам все, что у меня есть, о его жизни до приезда в Америку. В первой главе больше и не охватить.

Глава 9

И вот началось. Анна сдержала слово — из дома Франса потекли книги, дневники, письма и открытки. Поначалу главное было хоть как-то сориентироваться, об осмыслении речь и не шла.

Очевидно, Франс никогда ничего не выбрасывал, или кто-то другой все сохранил и передал ему позже. Здесь был плотный коричневый конверт, набитый неинтересными детскими рисунками коров и лошадок. Художнику было четыре года. Тетрадка с засушенными между страниц травками-плюгавками и цветочками полевыми, которые дружно высыпа́лись, чуть ее наклони. Уцелевшие травки и петунии-петроглифы были подписаны нетвердым детским почерком по-немецки. В одной картонке из-под обуви лежали старые красные с золотом сигарные ободки, спичечные коробки, прокомпостированные железнодорожные и пароходные билеты. В другой — опять же старые открытки; видно, Франс, очень их любил. Многие изображали горы и старые hüttes[63], где останавливались скалолазы. Было странно видеть, в каких костюмах расхаживали тогда горные туристы — женщины в длинных платьях а-ля Дейзи Миллер[64] и шляпах с пеной разномастных ленточек; мужчины — в твидовых бриджах, раздувавшихся у колена, и комичных тирольских шляпах с ниспадающими вбок перьями. Все они либо скалились в объектив, как ненормальные, либо корчили скорбную мину, как будто только что похоронили дражайшую супругу. Никогда не встречалось промежуточного выражения, какое мы часто видим на нынешних фотографиях.

Открытки, по словам Анны, были от родственников и школьных друзей. В той же коробке лежала коричневая школьная тетрадка, которая при ближайшем рассмотрении оказалась книгой учета полученных открыток. Смех да и только — особенно если вспомнить, что вел ее восьми-девятилетний мальчуган. От кого, откуда, дата — и даже место, где он находился, когда получил открытку.

— Анна, почему он сменил имя с Мартина Франка на Маршалла Франса?

— А вы не обратили внимание, кому были некоторые старые открытки адресованы? «Мартину Франку для Маршалла Франса»? Когда ему было лет восемь, он придумал героя по имени Маршалл Франс — смесь д'Артаньяна, кавалера Жеста и Вирджинца[65]. Он рассказывал мне, что несколько лет отказывался откликаться на любое другое имя. — Она усмехнулась. — Натуральная мания, право слово.

— Да, конечно, очень интересно… Но почему он принял это имя, уже в Америке?

— Сказать по правде, Томас, я и сама точно не знаю. Впрочем, не забывайте, что он был евреем и бежал от нацистов. Возможно, он полагал, что если те когда-нибудь нападут и на Соединенные Штаты, то с нееврейским именем вроде Маршалла Франса у него будет больше шансов спастись. — Анна склонилась завязать шнурок, и я еле расслышал, как она проговорила: — Ну да в любом случае для вас это идеально, правда? Он стал одним из своих персонажей, так? Очень символично, доктор. — Она постучала пальцем по виску и попрощалась, сказав, что увидимся позже.

По меньшей мере на неделю мы с Саксони погрузились в материал с головой. Затем долго обсуждали, кое по каким пунктам поспорили, но в итоге сошлись на том, что мальчуганом Франс был необычным.

Мы всё думали, как бы лучше взяться за тестовую главу. В колледже у меня был курс по литературному творчеству, и в первый же день преподаватель начал с того, что продемонстрировал нам детскую куколку. Если попросить описать ее, сказал он, то большинство людей сделает это лишь с самой очевидной точки зрения. И, подняв куколку на уровень глаз, он провел к ней невидимую горизонтальную линию. Но настоящий писатель, продолжил он, знает, что куклу можно описать с бесчисленного множества разных, более интересных точек зрения — сверху, снизу, — и вот здесь-то и начинается творчество. Я рассказал эту историю Сакс, добавив, что сейчас я тоже ищу какой-нибудь необычный ракурс. Она согласилась, но в конце концов мы крупно поспорили насчет этого самого ракурса. Если бы книгу писала она, говорила Саксони, то начала бы с описания чудаковатого мальчугана — как он сидит в своей комнатке в городке в австрийских Альпах и аккуратно фиксирует в тетрадке пришедшие открытки. Потом он бы у нее вышел набрать цветов для своего гербария, нарисовать корову и т. д. Так бы она косвенным образом дала понять, что с первого дня своей жизни мальчик отличался художественными наклонностями, редкой чувствительностью и яркой индивидуальностью.

Идея сама по себе неплохая, сказал я, но раз Анна отвергла мою — насчет того, чтобы Маршалл спускался по лестнице начинать «Страну смеха», — то боюсь, что и вариант Саксони она отклонит как заумный. Сакс поворчала, но потом согласилась, что для Анны ее подход будет слишком уж творческим.

Я потратил без толку еще несколько дней — усталый, запутавшийся и подавленный. Саксони не мешалась под ногами, а пропадала в огороде с миссис Флетчер. Старушка нравилась ей куда больше, чем мне. Где она видела старую добрую миссурийскую прямоту, я видел пустую болтовню и консерватизм. Мы не обсуждали нашу хозяйку между собой, так как это могло привести к ссоре. Но надо сказать, Пустомеля Флетчер подсказала мне первую строчку книги.

Как-то утром я сдался и сидел на верхней ступеньке веранды, глядя, как дамочки возятся на помидорных грядках. День был облачный и душный, и я надеялся на чудовищную грозу, которая отмыла бы мир добела.

Старина Нагель неторопливо поднялся по лестнице и уселся рядом со мной, высунув язык и хрипло пыхтя — «ха-а, ха-а, ха-а», иначе не передашь. Мы наблюдали за сборщицами помидоров, и я положил руку на его каменную башку. У бультерьеров не голова, а камень; они только притворяются, что состоят из костей и кожи.

— Том, а вы любите помидоры?

— Простите?

— Я спрашиваю, вы любите помидоры? — Миссис Флетчер медленно разогнулась и, прикрыв рукой глаза, посмотрела на нас с Нагелем.

— Помидоры? Да, очень.

— А знаете, Маршалл их терпеть не мог. Говорил, что в детстве отец все время заставлял его есть помидоры и с тех пор он к ним не притрагивается. Не ел даже кетчупа и томатного соуса — ничего! — Она бросила несколько мясистых красных помидоров в большую корзину, которую волочила за ней Саксони.

И вдруг меня осенило, с чего начать книгу, как писать первую главу.

Через час Саксони вошла в спальню, положила руки мне на плечи и, перегнувшись, спросила, что я делаю. Хотя в этом не было никакой необходимости, я театральным жестом вырвал из блокнота первую написанную страницу и, не прекращая строчить, протянул ей.

— «Он не любил помидоры». И с этого будет начинаться твоя книга?

— Читай дальше, — произнес я, не отрываясь от блокнота.

— «Он не любил помидоры. Он коллекционировал открытки с железнодорожными вокзалами. Имена для свои персонажей он находил на маленьком миссурийском кладбище. Он начинал свои книги на школьной доске в душном подвале. Он хранил все, накопленное в детстве, и, переехав из Европы в Америку, принял имя героя, которого выдумал еще маленьким мальчиком. Свободное время он проводил в бакалейной лавке, подменяя кассира…»

Саксони остановилась, и после недолгой паузы, глубокой, как каньон, я бросил притворяться, что пишу:

— Поняла мой замысел? Забить все это в пушку и выпалить в читателя прямой наводкой. Пусть ловят из этого первого выстрела что хотят, а в следующих главах я разберу все то же самое медленно и тщательно. Я объясню Анне, что задумал, но пусть первая глава хватает читателя за шкирку и погружает в жизнь Франса с головой. Этого-то мы, Сакс, все время и избегали. Конечно, говорили мы, парнишкой он был чудаковатым — а когда вырос, остепенился, что ли? Черта с два! Большой оригинал в самом что ни на есть чистом виде. Возьми этот его дом, его ненаглядный городок, да хоть сами книги! Мы упорно обходили этот факт стороной, потому что не желали сами себе признаться, что наш герой странная птица. Зато какая!

— Думаешь, Анне понравится, если ты назовешь ее папочку странной птицей? Да будь ее воля, она бы на Олимп его вознесла.

— Понимаю, понимаю… Но если я все сделаю правильно, то, надеюсь, она поймет, чего я хотел добиться.

— Ты готов настолько рискнуть?

— Послушай, Сакс, ты же сама сказала, что это должна быть моя книга, а не чья-то еще!

— Да, сказала.

— Ну так вот, я хочу сделать свою книгу именно так, а не иначе. Теперь я это понял и буду писать так.

— Пока не увидела Анна.

— Брось, Сакс. Как все-таки насчет моральной поддержки, хотя бы иногда?

Желанная гроза пришла и решила задержаться. Всю следующую неделю моросил дождь. Саксони выбралась в библиотеку и приволокла охапку знаменитых детских книжек. Она сказала, что библиотекарша велела мне передать: «Я же вам говорила».

Мы решили прочесть и перечитать как можно больше классики — вдруг попадется что-нибудь полезное для сопоставления или противопоставления с произведениями Короля, как я его звал.

«Хоббит», «Лев, колдунья и платяной шкаф»[66], «Алиса в Зазеркалье»… Половину времени мы проводили за чтением в сырых качалках миссис Флетчер. На веранде было очень уютно под перестук капель, и все вокруг сверкало голубым или зеленым.

Хозяйка наша, видимо, понимала, насколько мы погружены в процесс, так как ее почти не было видно. Анны, кстати, тоже — она не появлялась с тех самых пор, как привезла нам все материалы по Франсу. Она велела звонить ей, если будет надо что-нибудь еще, но я так ни разу и не позвонил.

Дни наши были заполнены до отказа — чтение, писанина, дождь, постельные экзерсисы (Саксони заявила, что плохая погода действует на нее возбуждающе, так что наша половая жизнь все улучшалась и улучшалась) — и пролетали, как экспресс. Я и сам не заметил, как окончил «Дом на Пуховой опушке», «Чарли и шоколадную фабрику», «Короля Золотой реки»[67] и черновик моей первой главы. Это заняло чуть больше двух недель. Мы отметили такое событие цыпленком «шейк-энд-бейк»[68] под бутылку розового вина и отцовский «Поезд через Германию» по телевизору (один из его сравнительно приличных фильмов).

На следующий день я проснулся в таком прекрасном настроении, что выскочил стремглав из кровати и двадцать раз отжался от пола. Впервые за долгое время я чувствовал уверенность, что иду в правильном направлении. Это было чертовски здорово.

После зарядки я скользнул за письменный стол и включил маленькую лампу на шарнирном кронштейне, купленную в галенской скобяной лавке. На столе лежала первая глава. Моя первая глава! Я знал, что переписывать ее придется еще раз десять, но это было не важно. Ведь я делал именно то, что хотел, и с тем, с кем хотел, и, может быть, — всякое же бывает, верно? — Анне Франс понравится, и тогда… Об этом думать пока не хотелось. Сначала доделаю, а там будет видно.

Из-за двери послышалось сопение. Она со скрипом отворилась, и вошел Нагель, вскочил прямым ходом на кровать и улегся. Последнее время он обычно присоединялся к нам под утро, на последние блаженные мгновения, прежде чем окончательно встать. Миссис Флетчер оборудовала для него в прихожей очень милый старый диванчик, но с тех пор, как появились мы, он все больше и больше времени проводил у нас, днем и ночью. Однажды он запрыгнул на кровать в самый, можно сказать, пикантный момент и провел своим холодным носом вдоль моей голой ноги. Я ударился головой о спинку и то ли от ярости, то ли от смеха утратил эрекцию.

Взглянув через плечо, я увидел, что он снова взгромоздился Саксони на грудь. Она улыбалась и пыталась спихнуть его, но не тут-то было. Двигаться он не имел ни малейшего желания. Он смежил веки. Не стучать, закрыто на обед. Я встал из-за стола и подошел к кровати.

— Красавица и Чудовище, да? — Я потрепал его по голове: — Привет, Красотка.

— Очень смешно. Да не стой же просто так! Он меня раздавит.

— А вдруг он сексуальный маньяк и на самом деле пришел к тебе со своими отвратительными собачьими ласками?

— Томас, может быть, ты все-таки его уберешь с меня? Спасибо.

После того как борцовским приемом я перетащил его на свою сторону постели (башку он, конечно, примостил на моей подушке, никак иначе), Саксони сцепила руки за головой и взглянула на меня:

— Знаешь, о чем я сейчас думала?

— Нет, Петуния, и о чем же ты думала?

— Что, когда ты закончишь эту книгу, тебе надо взяться за биографию отца.

— Моего отца? Это еще зачем?

— Да вот, возникла такая мысль… — Она перевела взгляд на потолок.

— Это не причина.

Она снова посмотрела мне прямо в глаза:

— Ты действительно хочешь, чтобы я сказала?

— Конечно, хочу. Раньше ты об этом и не заикалась.

— Просто я недавно думала, какую важную роль он играет в твоей жизни, даже если ты сам об этом и не догадываешься. Ты хоть замечал, как часто говоришь о нем? — Она подняла руку, упреждая мою реплику. — Знаю, знаю — он сводил тебя с ума и почти все время вообще пропадал невесть где. Допустим. Но он в тебе, Томас. До такой степени, как я еще никогда не видела, у отцов и детей. Нравится тебе это или нет, но он застолбил огромный участок твоего существа, до самых печенок, и, думаю, для тебя было бы очень важно как-нибудь просто взять и написать про него, желательно поскорее. Не важно, будет это в итоге настоящая биография или просто твои воспоминания…

Я уселся на краю кровати спиной к Саксони:

— Но что хорошего это даст?

— Как тебе сказать… я вот со своей матерью много чего не понимала. Я тебе уже рассказывала о ней.

— Да, ты говорила, что она кого угодно могла заставить ощущать вину за что угодно.

— Верно. Но однажды отец рассказал мне, что ее мать покончила с собой. Знаешь, как много после этого прояснилось, обрело вдруг смысл? Не то чтобы я полюбила ее гораздо больше — но неожиданно увидела совсем другого человека.

— То есть, по-твоему, если я разузнаю кучу всего о своем отце, то лучше пойму наши с ним отношения?

— Может, да, а может, и нет. — Она протянула руку и положила мне на ногу. — Но я думаю, между вами осталось много всего неразрешенного, оттого и эта твоя любовь-ненависть. А если ты по-настоящему поймешь, кем он был, то, может, это, ну… расчистит тебе путь. Понимаешь, о чем я?

— Да, наверно… Не знаю, Сакс. Не хочу сейчас об этом думать. Такая куча других дел…

— Ладно. Я же не заставляю тебя все бросить и сию минуту приступать. Не пойми меня превратно. Мне просто кажется, что тебе следует подумать над этим.

Нагель ткнулся носом ей в шею, и она быстренько выскочила из-под одеяла. Я был рад, что на этом разговор закончился.

Вышло солнце, так что после завтрака мы решили прогуляться по городу. Было еще рано, и все сияло, как мокрое стекло, от росы и недавнего дождя. Мы уже более-менее познакомились с местными жителями — с лавочниками, и не только, — и они приветственно махали нам, когда проезжали мимо. Еще одно преимущество маленького городка — вокруг не так много народу, чтобы можно было кого-то игнорировать. А вдруг сегодня же придется чинить у кого-нибудь из них машину или покупать капусту.

Когда мы добрались до библиотеки, моя старая приятельница («Я же вам говорила») шла навстречу по другой стороне улицы. Я предположил, что она идет открывать библиотеку.

— Вот вы где! Затворник. Погодите минутку. Дайте мне перейти.

Библиотекарша осторожно посмотрела налево, потом направо — можно подумать, она переходила автостраду Сан-Диего-фривей. Мимо проползла «тойота»; за рулем сидела женщина, которую я часто видел в городе, но толком не знал. Однако она тоже помахала нам.

— У меня для вас есть еще книги, мистер Эбби. Как вы, готовы? — Розовые румяна у нее на щеках почему-то ввергли меня в глубокую печаль.

— Томас еще не закончил «Ветер в ивах»[69], миссис Амеден. Как только закончит, я верну вам всю кучу и возьму новые.

— А я никогда не любила «Ветер в ивах». Что это вообще за герой — лягушка? Мелкая, склизкая…

Я прыснул. Она строго посмотрела на меня и качнула своими благородными сединами:

— Именно-именно! Лягушки, хоббиты всякие мохноногие… Знаете, что говорил про это Маршалл? «Самое худшее, что может случиться с человеком в сказке, — это превратиться в зверя. Но высочайшая награда для зверя — превратиться в человека». И я того же мнения… Ой, что-то я увлеклась. А как там двигается ваша книга?

Чем больше мы говорили с ней, тем больше казалось, что в этом городе все знают всё обо всех: библиотекарша была в курсе насчет пробной главы, месячного срока, насчет того, сколько и каких сведений дала нам дочь Франса. Откуда? Конечно, как и Анна, местные жители имели некоторые притязания на Франса, он ведь столько прожил среди них, — но неужели Анна потому все им и рассказывает? Или есть другая, менее ясная причина?

В голове у меня промелькнула картина: Анна, голая, привязана кожаными ремнями к станку в каком-нибудь садо/мазо-подвале, и ее хлещут и хлещут кнутом, пока не расскажет окружающим ее каменным галенским мордам все, что те хотят знать, обо мне и Саксони.

— А открытки с железнодорожными станциями тоже дала?

— Нет, не давала! Уй, да, да! Я отдала им все!

Тут (картина та же) фанерная дверь разлетается в щепы, и врываюсь я, как Брюс Ли, крутя нунчаками, словно пропеллерами.

— …дом?

— Томас!

Я вздрогнул и увидел, что обе женщины ждут от меня ответа. Взгляд Саксони метал молнии, вдобавок она смертельно ущипнула меня под мышку.

— Простите. Что вы сказали?

— Настоящий писатель, не правда ли? Витает в облаках… прямо как Маршалл. Вы слышали, что года за два до его смерти Анна забрала у него ключи от машины? На этом своем старом микроавтобусе он только и делал, что деревья пересчитывал! Одно слово — мечтатель. Старый мечтатель.

Здесь каждый мог рассказать по крайней мере десяток историй о Маршалле Франсе. Маршалл за рулем, Маршалл за кассой, Маршалл и его ненависть к помидорам. Просто рай для биографа; но я стал задумываться, почему они придают Франсу такое значение и почему они все настолько тесно контачат между собой. Я вспоминал Фолкнера — и Оксфорд, штат Миссисипи. Насколько я читал, все в городке знали его и гордились, что он жил там, но это не так уж занимало их умы — он был просто их знаменитый писатель, и всё. Но здесь о Франсе говорили так, будто он либо сам Господь Бог в миниатюре, эдакий простецкий божок, либо по меньшей мере брат, самый близкий из всей родни.

В библиотеку мы решили в итоге не заходить и вместо этого продолжили нашу прогулку — отчасти потому, что настроение в это утро у меня было совсем не книжное, а отчасти потому, что некоторые места я уже несколько дней не посещал.

Моя экскурсия начиналась на автовокзале с облупившимися белыми скамьями снаружи и с расписанием автобусов, вывешенным прямо над ними, так что если вы хотите узнать, когда прибывает сент-луисский экспресс, то должны чуть ли не забираться к сидящим на колени. Полная миловидная женщина за плексигласовым окошком продает билеты. Сколько фильмов начиналось с такой же пыльной автобусной остановки где-нибудь в глуши? По главной улице ползет междугородный «грейхаундовский» автобус и останавливается у кафе «Ник и Бонни» или у Тейлорского автовокзала. Над ветровым стеклом, где оно отливает зеленью, написано, что автобус идет в Хьюстон или Лос-Анджелес. Но по пути он остановился в Тейлоре, штат Канзас (читай: Гален, штат Миссури), и вы удивляетесь — зачем. Передняя дверь с шипением открывается, и выходит Спенсер Трейси или Джон Гарфилд[70]. У него в руке поношенный чемоданчик, а сам он напоминает бродягу, или на нем шикарный городской костюм. Но в любом случае ему нет никакого смысла здесь выходить…

Второе любимое место — жутковатая лавочка в двух шагах от автовокзала. Внутри сотни гипсовых статуэток — Аполлон, Венера, «Давид» Микеланджело, Лорел и Харди[71], Чарли Чаплин, жокеи с кольцом в вытянутой руке для привязывания поводьев. Рождественские венки, ждущие призрачными рядами, кто бы их купил. Хозяин-итальянец сам же и работал в мастерской за торговым залом и редко выходил к прилавку, когда появлялись посетители. Будучи в Галене, я видел всего два или три образца его работы у кого-нибудь дома или во дворе, но, видимо, сводить концы с концами ему как-то удавалось. Однако самое зловещее в этих статуэтках — их белизна. Заходишь — и словно окунаешься в облака, только здесь это Джон Ф. Кеннеди и распятый Христос. Саксони же лавочку терпеть не могла и каждый раз вместо этого заходила в аптеку посмотреть, не пришло ли каких-нибудь новых книжек. А я дал себе зарок, что перед отъездом непременно куплю тут что-нибудь на память — хотя бы в компенсацию за все то время, что проторчал в этом заведении, глазея по сторонам. Правда, никто больше сюда и не заходил.

— Здравствуйте, мистер Эбби! Я так и знал, что вы скоро придете. У меня есть для вас кое-что специальное. Подождите.

Хозяин исчез в мастерской и через несколько секунд вышел с чудесной статуэткой Королевы Масляной. В отличие от остальных она была раскрашена — соответственно книжным иллюстрациям.

— Фантастика! Чудесно. Как вы…

— Нет-нет, не стоит благодарности. Работа чисто заказная. Примерно с неделю назад пришла Анна и велела изготовить фигурку для вас. Если хотите поблагодарить кого-нибудь, благодарите ее.

Я предусмотрительно засунул статуэтку в карман и решил до поры до времени не показывать ее Сакс. На длительный спор я настроен не был. До встречи в аптеке оставалась еще пара минут, так что я шмыгнул в телефонную будку и набрал номер Анны.

— Франс слушает. — Голос ее звенел, как молот по наковальне.

— Алло, Анна? Это Томас Эбби. Как поживаете?

— Привет, Томас. Хорошо поживаю. А что слыхать у вас? Как продвигается книга?

— Спасибо, ничего. Я уже закончил главу, вчерне. Кажется, вышло неплохо.

— Поздравляю! Мистер Том Турбовинтовой! Вы опережаете график. И много там сюрпризов? — Тон ее мгновенно переключился с жесткого на игривый.

— Ну… Не знаю. Думаю, да. Послушайте, я только что зашел к Марроне, и он передал мне ваш подарок. Мне очень понравилось. Великолепная идея. Я очень тронут.

— А что сказала Саксони? — Голос ее снова переменился, заиграл хитрецой.

— М-м-м, честно говоря, я ей еще не показывал.

— Я все гадала, покажете ли. А что такого, скажите просто, что это подарок вам обоим — скромное, мол, поощрение за то, что доделали главу. Саксони же не станет тогда сердиться?..

— Зачем я буду это делать? Вы же подарили статуэтку мне, верно?

— Да, вам, но, пожалуйста, не поймите меня превратно. — Ее голос замер и повис в пространстве; судить по этому голосу нельзя было ни о чем.

— Да, но видите ли, если это подарок мне, то я предпочел бы им не делиться. — Я заметил, что говорю обиженно.

— Но на самом-то деле вы и не будете делиться. Мы же с вами все равно знаем…

Спор выдался затяжной. В результате, если быть до конца честным, я остался разочарован. Возможно, подарок вдохновил меня на мимолетные фантазии — «Анна и я»; и та легкость, с какой она отмела подобные мысли, подействовала как холодный душ. В конце концов она сказала, что Нагелина записана к ветеринару на укол, так что хвост беседы был скомкан. Анна повторила, что будет рада помочь, если нужно что-то еще, и повесила трубку. Я тоже дал отбой, но еще какое-то время не отнимал руки от рычага. Что за чертовщина? Только сегодня утром я думал, как прекрасно складывается жизнь, а через два часа швыряю в сердцах трубку, так как не могу пофлиртовать с Анной Франс.

Выйдя из будки, я потрусил к аптеке.

— Эй, Сакс, в чем дело? Ты что это делаешь?

— Томас! Ой, тебе этого не положено видеть.

Мужчина за стойкой блаженно улыбнулся мне. В руке он держал пару тюбиков туши для ресниц.

— С каких это пор ты пользуешься тушью, Сакс?

— Я только пробую, не волнуйся.

Я хотел сказать ей, что ее глаза мне нравятся такими как есть, но не хотелось перед аптекарем уподобляться персонажу из «Моей крошки Марджи»[72]. На пиджаке у него была маленькая табличка с именем: Мелвин Паркер. Он напомнил мне миссионера-мормона, из тех, что ходят с проповедями по домам.

Позади что-то звякнуло, и, обернувшись, я увидел Ричарда Ли; одним громким глотком тот прикончил бутылку кока-колы.

— Привет, Мел. Привет, Эбби. Добрый день. — Последнее относилось к Саксони и было сказано так галантно, что я ожидал, уж не тронет ли он козырек своей бейсбольной кепки. Во мне даже шелохнулась ревность.

— Мел, подойди-ка на минутку!

Аптекарь подошел к рецептурной стойке, где к нему присоединился Ли. Мел подлез под прилавок и достал огромную красно-белую коробку презервативов «Троян» без смазки. Ничего не спрашивая, он вручил ее Ричарду.

Не хочу показаться высокомерным, но «трояны» — из тех презервативов, которые по три года таскаешь в бумажнике, когда тебе двенадцать или тринадцать, потому что они очень прочные и толстые. Говорили, что они непрошибаемы никакой эпической силой. И действительно, они очень прочные, но когда настает волшебный момент, такое ощущение — как будто натянул цеппелин.

Ли склонился ближе к Паркеру и что-то долго и тихо шептал ему на ухо. Я старался не обращать внимания, но особого выбора у меня не было — либо эта парочка, либо отражение ресниц Саксони в зеркале над стойкой.

— «Теперь, если только найду эти чертовы ключи, выедем вместе на моем бульдозере!» — Наверно, это была концовка похабного анекдота, поскольку Ли вскинулся, будто в задницу ужаленный.

Они оба вдоволь нагоготались, хотя Ли гоготал натужней, более хрипло и гораздо дольше, чем Паркер.

«Трояны» исчезли в коричневом бумажном пакете, и Ли расплатился грязной двадцатидолларовой банкнотой.

Засунув пакет под мышку, он взял сдачу и повернулся ко мне. У меня дурная привычка судить о людях по первому впечатлению. Увы, я часто ошибаюсь. И вдобавок упрям, так что если уж невзлюбил кого-нибудь сразу — будь это хоть ангел в камуфляже, — то нужна чертова уйма времени, чтобы я осознал ошибку и изменил свое отношение. Ричарда Ли я невзлюбил. Он напоминал человека, который день-деньской расхаживает в подштанниках, а моется каждый второй четверг. В уголках его глаз скопились комочки слизи — когда вижу подобное, меня так и подмывает подойти и вытереть. Это словно крошка на бороде у какого-нибудь невнимательного бородача.

— Я слышал, Анна разрешила тебе писать книгу. Поздравляю!

Мое сердце немного оттаяло, когда он протянул свою ручищу, но потом снова заледенело, когда я заметил его похотливый, искоса, взгляд на Саксони.

— Может, зайдете оба ко мне вечерком? Могу показать мамины фотографии и еще кучу всякого разного. Может, поужинаем вместе? Думаю, нам всем хватит.

Я посмотрел на Сакс в смутной надежде, что она придумает, как выкрутиться. Но я знал, что рано или поздно с этим человеком поговорить придется — уж больно важна была его мать.

— Почему бы и нет. Томас, ты как? Вроде, у нас ничего не было намечено.

— Нет. То есть да. Нет, это здорово. Это будет потрясающе, Ричард. Большое спасибо за приглашение.

— Хорошо. Днем я собираюсь на рыбалку, и если повезет, у нас будет налим прямо с крючка.

— Ух ты, здорово — свежий налим! — Я постарался с воодушевлением кивнуть, и если выражение лица меня выдало, то лишь потому, что я думал о налимьих усиках.

Он вышел, а Саксони решила купить «Макс Фактор». Я пошел к стойке заплатить. Выбив чек, Мел-Аптекарь покачал головой:

— Честно говоря, терпеть не могу налимов. Жрут что попало, потому и такие жирные. Рыба-мусорщик. Сэр, с вас два доллара семь центов.

Там всюду были крест на кресте, а Иисус кровоточил из пятидесяти углов, и в каждом страдал по-новому. Весь дом пропах жареной рыбой и помидорами. Кроме диванчика, на котором я сидел: диванчик пах мокрой псиной и сигаретами.

У Шарон, жены Ли, было розовое личико, невинное, но в то же время странно непропорциональное, как часто бывает у лилипутов. Она вечно улыбалась, даже когда споткнулась о своего бультерьера Бадди и упала. Дочери, Мидж и Рут-Энн, были совсем не похожи на нее — они еле передвигались, словно воздух слишком тяжело давил на них.

Ричард продемонстрировал свою коллекцию пистолетов, коллекцию ружей, коллекцию удочек, монету с головой индейца[73]. Шарон продемонстрировала семейный альбом, но по большей части на фотографиях были запечатлены либо собаки, каких Ли держали все эти годы, либо почему-то эпизоды членовредительства. Ричард улыбался своей белой загипсованной ноге, Мидж весело указывала на почерневший подбитый глаз, Рут-Энн лежала, скорее всего, на больничной койке и, видимо, сильно страдала.

— Боже, что тут случилось? — Я указал на фото Рут-Энн.

— Когда это было? Дайте подумать. Рут-Энн, помнишь, когда это я тебя фотографировал?

Рут-Энн прошаркала ко мне и задышала в затылок, рассматривая снимок.

— Это когда у меня вылетел диск, ну, в спортзале. Разве не помнишь, пап?

— Ох, правда, Ричард. Это когда у нее позвоночный диск вылетел.

— Черт! Теперь вспомнил. Мне стоило триста баксов положить ее в больницу. У них там только палата на двоих и была, но все равно я ее положил. Правда, Рут-Энн?

Сплошная какая-то «Табачная дорога»[74], право слово; но при всем при том они явно очень любили друг друга. Ричард постоянно обнимал девочек и жену. И им это нравилось — они льнули к нему, повизгивая от восторга. Странно было представить эту компанию вместе в их беленой халупе, как они разглядывают фотографию Рут-Энн на растяжке, но много ли вы знаете семей, которым приятно общество друг друга?

— Ужин готов, прошу всех к столу.

Как почетному гостю, мне выдали самого большого налима, разинувшего пасть в предсмертной гримасе. Вдобавок прилагались тушеные помидоры и салат из одуванчиков. Как бы я ни кромсал налима и ни гонял по тарелке, избавиться от него я не мог. Я понимал, что битва проиграна и что придется сколько-то съесть.

— Как там книга, двигается?

— Да не особо, мы ж еще только начали. Долгое это дело…

Хозяева переглянулись, и на пару секунд возникла пауза.

— Ничего себе, книгу писать… Нет, это не для меня. Вот почитать я еще любил иногда, в школе.

— Неправда, Ричард, ты и сейчас читаешь. Подписок-то сколько всяких, — кивнула нам Шарон, словно подтверждая истинность своих слов. Она не переставала улыбаться, даже когда жевала.

— Маршалл, да, вот уж кто умел писать, так умел. Да в его мизинце было больше чертовых историй, чем у некоторых в… — Он покачал головой и выловил из тарелки слюнявый помидор. — Думаю, нужно быть писателем, когда в голове столько безумных идей и историй. А то лопнешь, если их не запишешь. Как ты думаешь, Том? — Он положил в рот целый помидор и говорил с набитым ртом. — У некоторых тоже куча историй в голове, да еще каких, но им достаточно просто рассказывать, чтобы не взорваться. Расскажешь — и опять как огурчик. Да вот хоть Боб Фьюмо, верно, Шарон? Боб целый вечер может травить обалденные байки, а потом проспится — и по новой. Но он только рассказывает, и все. А у таких, как вы, с этим делом гораздо тяжелее, правда?

— И гораздо медленнее. — Я улыбнулся в тарелку и вилкой еще подвигал рыбу.

— Медленнее — это точно. Сколько, думаешь, тебе понадобится времени, чтобы закончить эту книгу про Маршалла?

— Очень трудно сказать. Я раньше никогда не писал книг, и мне еще нужно многое узнать, прежде чем смогу действительно взяться за дело.

В разговоре снова возникла пауза. Шарон встала и с той же улыбкой принялась убирать со стола. Саксони вызвалась помочь, но ее быстро усадили обратно.

— Вы слышали, что мальчишка Хейденов, которого сбили у вас перед домом, недавно умер? — Лицо Ричарда ничего не выражало, когда он проговорил это. Ни тревоги, ни жалости.

Но я ощутил замирание в желудке — потому что все происходило у меня на глазах и потому что мальчик был таким счастливым, за две секунды до того, как его размазало по асфальту.

— А его родители… как они?

Он потянулся и бросил взгляд на кухонную дверь.

— Они в порядке. Ничего же не поделаешь, верно?

Как люди могут так вести себя? Когда погибает маленький мальчик, ну как не захочется расколошматить что-нибудь или хотя бы погрозить Богу кулаком? В деревне они, конечно, слеплены из другого теста, видят смерть каждый день и т. д., и т. п. — но, черт возьми, человек остается человеком. Как можно не горевать о смерти мальчика? Хотелось бы надеяться, что Ли просто стоик.

— Боже мой, я только что вспомнил! Анна говорила мне, что он умрет. Правда, странно?

Саксони, до последней крошки подъевшая свою рыбу, помидоры и салат из одуванчиков, крутанула ложкой:

— Как это — говорила? Откуда она могла знать, что он умрет?

— Это ты у меня спрашиваешь? Я только помню, как она сказала, что он умрет. Ну то есть она ведь не изображала Свенгали[75], ничего такого — мальчик-то был совсем плох, когда его увезли.

— Эй, Том, ты за кого держишь Анну, а? За Удивительного Крескина? Видел когда-нибудь этого парня у «Джонни Карсона»[76]? Мага? Не поверишь, что он там вытворяет…

Дверь из кухни распахнулась, и Шарон внесла большой горячий пирог на черном железном подносе.

Так вот. Вот что я увидел, а вы можете делать свои заключения сами. Но я видел это собственными глазами. Нет, Саксони говорит, что ничего не видела. Потом я рассказал ей, и она подумала, что я свихнулся, а когда я стал настаивать, то проявила не в меру повышенную заботливость. Но все было именно так.

В «Горе Зеленого Пса» есть такой персонаж — Красавица Кранг. Это свихнувшийся воздушный змей; она решила, что ветер — ее враг, и умоляет запускать ее каждый день, чтобы продолжать свою войну на вечном поле боя — в поднебесье. Зеленый Пес влюбился в лицо, нарисованное на воздушном змее. Убегая из дома — дома, где «Зевота владеет всем, что люди считают своим», — он крадет из чулана Красавицу Кранг, привязывает ее белую бечевку себе к ошейнику, и вместе они отправляются в путь.

Когда из кухни вышла Шарон Ли, то сначала я и увидел Шарон Ли. Я моргнул, а когда взглянул снова, то из кухни выдвигалась Красавица Кранг с горячим пирогом на черном железном подносе. Иллюстрация Ван-Уолта: радостная, во весь рот, улыбка — но широко распахнутые глаза абсолютно пусты. Красные щеки, красные губы, характерно желтоватая кожа… Сначала я подумал, что это просто маска, заветная игрушка семейства Ли. И как я мог счесть их тупыми? Всякий, у кого есть такая маска (не говоря уж о том, чтобы нацепить ее в столь уместный момент), — блестящий остряк. Чокнутый, но блестящий. Это как фильмы Феллини или увлекательный ночной кошмар, когда не хочется просыпаться, хотя и жутко.

— Невероятно, Шарон! — воскликнул я раз в десять громче, нежели следовало, так я был изумлен. Потом глянул направо, увидеть реакцию Саксони — которая лишь нахмурилась:

— Что невероятно?

— Шарон! Да брось ты, Сакс, это же изумительно!

Саксони глянула на меня, потом улыбнулась в сторону Красавицы Кранг.

— Да, да! — наконец выдавила она фальцетом, но потом тихонько шепнула мне: — Не переигрывай — это всего лишь пирог.

— Да, ха-ха! Дружок-пирожок! Очень смешно.

— Томас… — Ее улыбка сползла, в голосе послышалась тревога.

Что-то было не так. Я повернул голову и увидел прежнюю простушку Шарон, режущую пирог. Никакой тебе Кранг. Ни единой Красавицы Кранг во всем доме. Одна лишь улыбающаяся Шарон и ее знаменитый горячий персиковый пирог.

— По-моему, Том хочет кусок побольше, а, Ричард?

— В жизни не слышал такого прозрачного намека! Может, отдать ему весь пирог, дорогая, а остальным принести попкорна?

Все рассмеялись, и Шарон положила мне гигантский кусок. У меня отвисла челюсть. Черт возьми, это же была Кранг! Та самая, с иллюстрации Ван-Уолта. Для верности я позже проверил. И потом проверял еще сотню раз.

Но в то же время — никакой маски. Это была Шарон, а потом вдруг Кранг, а потом снова Шарон. Я один видел, что происходит. Это происходило со мной одним. Если бы я день и ночь корпел над биографией, тогда еще можно было бы как-то понять: Биограф А проникает в жизнь Писателя Б, да так глубоко, что вскоре ему начинают повсюду мерещиться его персонажи. Ладно, ладно, идея обыгрывалась миллион раз, но в данном-то случае — я даже еще не брался собственно за книгу, не говоря уж о том, чтобы корпеть подолгу.

Через пару дней я зашел пополдничать к Анне, когда Саксони опять выехала с миссис Флетчер за покупками.

С унылым смешком я рассказал ей о своем «видении».

— Кранг? Только Кранг? Никого больше? — Она передала мне омлет.

— Только Кранг? Господи Иисусе, да если так пойдет дальше, на следующей неделе они все будут гарцевать верхом на Нагеле по заднему двору.

Нагелина услышала его имя и дважды стукнула хвостом по полу. Она сидела рядом с Анной, надеясь, что и ей что-нибудь перепадет.

Анна подлила себе чатни[77] и улыбнулась:

— Полагаю, Шарон Ли не очень похожа на Красавицу Кранг, а?

— Вряд ли. Единственное, что у них общего, — эта бессмысленная улыбка.

— Томас, я скажу одну вещь, и, может, у вас немного полегчает на душе. Вы не знали, что Ван-Уолт — это мой отец?

— Ван-Уолт — ваш… Вы хотите сказать, что отец иллюстрировал свои книги сам? Это все его рисунки?

— На самом деле Ван-Уолт — это был его друг детства, которого потом убили нацисты. Отец взял его имя, когда стал делать иллюстрации.

— То есть гипотетически Шарон Ли могла, как бы это бредово ни звучало, вдохновить его на образ Кранг?

— Может быть, может быть. Вы сами сказали, что улыбки у них похожие. — Она вытерла губы салфеткой и отложила ее рядом с прибором. — Лично мне кажется, что это для вас хороший знак. Отец становится вашим маленьким диббуком[78] и теперь будет преследовать вас денно и нощно, пока не закончите книгу.

Я посмотрел на нее поверх свежей белой скатерти. Анна заморгала, отвела глаза и, хохотнув, бросила Нагелине под стол кусочек омлета. Я не сразу понял, что такой ее взгляд вызвал у меня чудовищную эрекцию.

Будь эта история фильмом сороковых годов, на следующем кадре возник бы большой календарь. Страницы его начали бы прокручиваться быстрее и быстрее — так в кино показывают, что летит время. Я вкалывал как проклятый — подчищал, отсекал лишнее, наводил блеск. Неподдельный восторг сменялся на следующий день диким отвращением, и наоборот. Однажды я встал среди ночи после того, как любил Саксони особо долго и изнеможительно, подошел к письменному столу и уставился в лунном свете на чертову рукопись, как идиот. Я показывал ей кукиш по меньшей мере минуту, прежде чем вернулся в постель, не ощутив никакого облегчения. Мне хотелось, чтобы все вышло наилучшим образом — круче всего, что я когда-либо мечтал сделать. В глубине души я, пожалуй, понимал, что это для меня вроде последнего шанса. Если я не вложу себя в эту книгу без остатка, лучше уж сесть в машину, вернуться в Коннектикут и всю оставшуюся жизнь преподавать десятиклассникам «Алую букву»[79].

Между тем, на фоне всех изысканий, чтения и наших постоянных дискуссий, Саксони нашла время затеять работу над новой марионеткой. Признаюсь, я не обратил на это особого внимания. Мы взяли за привычку рано вставать, легко, на скорую руку, завтракать — и уединяться, каждый по своим делам, до обеда.

Я закончил все за два дня до истечения данного мне месяца. Надел колпачок на свой «монблан», тихо закрыл блокнот и пристроил ручку рядом. Прижав ладонями обложку, поглядел в окно. Я спросил себя, не хочется ли мне плакать. Я спросил себя, не хочется ли мне попрыгать или сплясать джигу, но отверг и это. Улыбнувшись, я взял толстый «монблан». Он сверкал чернотой и золотом и весил гораздо больше, чем положено авторучке. Я исчеркал им не один миллион сочинений, а теперь написал часть своей книги. Старый добрый «монблан». Когда-нибудь его положат под стекло в музейной витрине, и на него будет указывать белая стрелка: «Этой ручкой Томас Эбби писал биографию Франса». Было такое ощущение, что вот-вот я взлечу из кресла и легчайший ветерок повлечет меня по комнате. Я мысленно откинулся на спину и заложил руки за голову. Уставился, мысленно же, в потолок и ощутил себя весьма неплохо. Чертовски неплохо!

— Ты действительно закончил?

— Я действительно закончил.

— Целиком и полностью?

— Окончательно, ни прибавить, ни убавить, Саксолини! Все. — Я передернул плечами, но по-прежнему казалось, что я вешу два фунта.

Она сидела на высоком хромированном табурете и шкурила какую-то деревянную руку. Нагель под столом обрабатывал большую кость, что мы дали ему накануне.

— Погоди минутку. — Она отложила руку и слезла с табурета. — Выйди ненадолго из кухни, хорошо? Я позову тебя, когда будет пора.

Мы с Нагелем вышли на веранду. Он выронил кость у моих ног и улегся на нее сверху. Я разглядывал неподвижный огород и пустую улицу. В самом буквальном смысле я не знал, какой сегодня день.

— Томас, можешь войти.

Не дожидаясь команды, Нагель взял свою кость, протопал к раздвижной двери и притиснул нос к проволочной сетке. Как он понял? Нагель — Чудо-пес.

— Я еще не совсем закончила, но хотела вручить тебе сегодня.

По одной из фотографий Маршалла Франса она тщательно вырезала маску Короля. Выражение его лица, цвет глаз, кожа, губы… все было до трепета натурально. Я вертел и вертел маску в руках, рассматривая во всех мыслимых ракурсах. Я был в восторге — и в то же время чем-то она меня очень пугала.

Королева Масляная от Анны, Маршалл Франс от Саксони, глава закончена, и как раз наступила осень — мое любимое время года.

Анне очень понравилась первая глава.

Я вручил ей пачку бумаги и целый час ежился, дергался и метался по ее гостиной, хватаясь за все что ни попади, в полной уверенности, что она забракует мой труд и прикажет выслать меня из города первым же товарным вагоном. Когда Анна вернулась — с рукописью под мышкой, как со старой газетой, — я понял, что моя песенка спета. Но я ошибся. Анна подошла ко мне, вернула бумаги и на французский манер расцеловала в обе щеки:

— Wunderbar![80]

— Правда? — Я улыбнулся, нахмурился, попытался снова улыбнуться, но не смог.

— Да, мистер Эбби, чистая правда. Начав читать, я не сразу поняла, что вы делаете, но потом все взяло и раскрылось, как те японские камни, которые бросаешь в воду, а они вдруг расцветают, словно луноцвет. Понимаете, о чем я?

— Кажется, да. — Мне было трудно глотать.

Она села на диван и взяла черную шелковую подушку с желтым драконом.

— Вы были правы с самого начала. Книга должна открываться, как павлиний хвост — оп-па! Было бы неправильно начинать с Раттенберга: «Он родился в Раттенберге…» Нет, нет. «Он не любил помидоры». Именно! Превосходное начало. Откуда вы узнали? Он их терпеть не мог. Да он бы животики надорвал, узнай он, что его официальная биография начнется вот так. Это чудесно, Томас.

— Правда?

— Ну что вы заладили — «правда?» да «правда?». Конечно, правда. И вы это знаете ничуть не хуже меня. Вы уловили его, Томас. Если и остальная книга получится так же здорово… — она помахала рукописью передо мной, а потом запечатлела поцелуй на окаянной стопке листов, — …он снова будет жить и дышать. И все благодаря вам! Обещаю, больше вы не услышите от меня ни слова о том, как, по-моему, нужно писать.

Если бы на этом все заканчивалось, титры поползли бы по изображению, как молодой Томас Эбби забирает рукопись у обольстительной Анны Франс, выходит из дома и твердой поступью движется к славе, богатству и любви прекрасной женщины. Производство «Скрин джемз»[81]. Конец фильма.

Вместо этого через два дня откуда ни возьмись на Гален обрушился торнадо и разнес все вдребезги и пополам. Из людей Саксони пострадала чуть ли не единственная — угодила в больницу с открытым переломом левой ноги.

Местные жители отнеслись к торнадо невозмутимо, хотя он сровнял с землей прачечную, а также одно крыло начальной школы и новое почтовое отделение. Не знаю уж, в среднезападном стоицизме дело или в чем еще, но никто не страдал, не рвал на себе волосы и вообще не волновался. Пару раз мне говорили, что подобные капризы погоды отнюдь не редкость в этих краях.

Мне очень не хватало компании Саксони, и пару дней я без толку слонялся по дому, но потом вынудил себя составить распорядок дня, который был бы удобен и продуктивен. Хотя бы потому, что знал, как Саксони напустится на меня, если обнаружит, что, пока она лежала в больнице, работа застопорилась.

Я вставал около восьми, завтракал и до двенадцати или часу работал. Потом делал несколько бутербродов и ехал в больницу, где мы на пару с Саксони полдничали в свое удовольствие. Часа в три-четыре я ехал домой и, если был в настроении, снова работал или же затевал стряпать холостяцкий обед. Вообще-то миссис Флетчер вызвалась мне готовить, но это означало бы совместную трапезу. Потом я печатал на машинке все написанное за день от руки и читал на сон грядущий какую-нибудь книжку или включал телевизор.

Вторая глава продвигалась очень медленно. Теперь я должен был идти по жизни Франса с лупой, шаг за шагом. Начинать следовало, вероятно, с детства, но возникал вопрос: а с насколько раннего детства? С пеленок, что ли? Или, может, с мальчика, собирающего открытки, — как предлагала Саксони? Я сделал два-три развернутых наброска и зачитал ей, но в итоге мы все забраковали. Тогда я решил поменять тактику — сяду и просто буду писать, как это было с первой главой; авось кривая вывезет. За основу я решил взять раттенбергский период, но если отклонюсь от темы — то и ладно, поверю своему чутью. На худой конец, если будет получаться совсем уж ни в какие ворота, я всегда могу это выбросить и начать по новой.

Вечерами перед телевизором, в промежутке между «Улицами Сан-Франциско» и «Ангелами Чарли»[82], я начал также подумывать о книге про отца. С тех пор как Саксони подняла эту тему, я осознал, насколько часто говорю и думаю о нем. Какой-нибудь фрагмент эктоплазмы Стивена Эбби материализовывался чуть ли не каждый день: очередной его фильм по телевизору или семейный анекдот — или я вспоминал какое-то его качество, а потом обнаруживал в себе. Если я напишу о Стивене Эбби, сумею ли я избавиться от его духа? И как отнесется к этому моя мать? Я знал, что она любила его еще долго после того, как он оттолкнул ее от себя своими полоумными выходками. Если уж писать, я бы хотел изложить все, что помню о нем, а не так, как эти жуткие мемуары «Я помню папу», что вечно пишут сынки знаменитых родителей: либо псевдообожание в худшем виде, либо тонны заемной желчи и ненависти с пера «литературных негров». Я позвонил матери поздравить ее с первым сентября (наша маленькая традиция), но мне не хватило духу поднять эту тему.

Как-то вечером я сидел за кухонным столом и фиксировал некоторые воспоминания, когда в дверь позвонили. Вздохнув, я надел на ручку колпачок. Я уже заполнил с обеих сторон два листа своего длинного желтого блокнота, но чувствовал, что только начал. Я вылупил глаза на блокнот и покачал головой. «Жизнь с папочкой» Томаса Эбби. Пришлось встать и открыть дверь.

— Вечер добрый. Я приехала вывезти вас на полуночный пикник.

Она была вся в черном, ну вылитый спецназ.

— Добрый вечер, Анна. Заходите.

Я распахнул дверь пошире, но Анна и не шевельнулась.

— Нет, машина снаряжена, так что давайте собирайтесь. И не говорите, что уже одиннадцать вечера. Для таких пикников самое время.

Я подумал, не шутит ли она. Убедившись, что нет, я выключил везде свет и накинул куртку.

Дни становились все прохладнее, и ночью было иногда уже по-осеннему зябко. В уцененных товарах «У Ленивого Ларри» я купил теплую драповую куртку в ярко-красную клетку; по словам Саксони, в ней я напоминал что-то среднее между стоп-сигналом и Фредом Флинтстоуном[83].

Луна была — услада оборотня: полная, песочно-белая и, казалось, эдак в полумиле над землей. Звезды тоже высыпали, но луна затмевала все и вся. На полпути к машине я остановился и, застегивая куртку снизу доверху, залюбовался на небо. Мое дыхание клубилось белым облачком в неподвижном воздухе. Анна стояла по другую сторону машины, опершись черными локтями на крышу.

— До сих пор не могу привыкнуть, какие тут ясные ночи. Не иначе как все примеси отфильтрованы.

— Миссурийское небо в чистом виде — девяносто девять целых и сорок четыре сотых процента.

— Точно.

— Поехали. Тут холодно.

В машине пахло яблоками. Обернувшись, я увидел на заднем сиденье две большие корзины, полные ими.

— Можно взять яблочко?

— Да, но берегитесь червяков.

Я решил воздержаться. Анна блеснула улыбкой. В синеватом полумраке ее зубы белели, как дорожная разметка.

— Что такое «полуночный пикник»?

— Вопросов задавать не разрешается. Сидите и наслаждайтесь поездкой. Приедем — тогда все и увидите.

Я повиновался — безвольно откинулся на подголовник и скосил глаза на мелькающую ночную дорогу.

— Ночью здесь надо осторожно, на дороге полно коров, собак или енотов. А однажды я сбила опоссумиху. Я затормозила и подбежала к ней, но она была уже мертва. Но самый кошмар, что из ее сумки тут же повылезали все маленькие опоссумчики. Совсем еще слепые.

— Мило.

— Ужас. Я чувствовала себя такой убийцей…

— Хм, а как там поживает старушка Нагелина? Ей большой привет от Нагеля.

— У старушки течка, пришлось ее на пару недель изолировать.

Дорога шла то вверх, то вниз, петляла. Я устал, и в набегающем потоке горячего воздуха мои веки отяжелели, как пыльные бархатные кулисы.

— Томас, можно задать вам вопрос?

— Разумеется. Можно прикрутить обогреватель?

— Да, нажмите среднюю кнопку. Ничего, если вопрос личный?

Я ткнул не ту среднюю кнопку, и вентилятор гневно запыхтел на высоких оборотах. Анна протянула руку поверх моей и нажала правильную кнопку. Пыхтение стихло, и впервые послышался рокот мотора, шепот шин.

— Какой еще личный вопрос?

— Что у вас за отношения с Саксони?

Ну вот. Саксони надежно упрятана в больницу, а моя маленькая ночная диверсантка рядом за рулем, вся в черном… У меня было множество вариантов ответа. Что я хотел ей внушить? Что я счастливо неженат? Что с Саксони я так, просто время провожу, пока не встречу свою суженую-нареченную? Что я не против, если это окажется Анна, пусть даже дело зайдет слишком далеко?

— Мои отношения? В смысле, люблю ли я ее?

Совсем одни. Если этой ночью между нами что-то произойдет, никто никогда не узнает. Ну как Саксони повредит, если я немного совру насчет того, что произошло в этой темноте? Невозможно. Одиннадцать часов вечера, Анна здесь, и я здесь, а Саксони нет… и в итоге я сказал:

— Да, я ее люблю.

И вздохнул. Какого черта еще я мог сделать? Соврать? Да, знаю, мог, но не соврал. Ну разве не молодец?

— А она вас любит? — Ладони ее лежали поверх руля, все внимание — на дорогу.

— Наверное, да. Говорит, что да. — И, сказав это, я ощутил внезапную внутреннюю свободу, мандраж как рукой сняло. Я успокоился, напряжение разрядилось. Словно игра окончена и мой главный энергоцентр можно выключать на остаток ночи, все равно ведь больше не понадобится.

— А почему вы спрашиваете, Анна?

— Потому что вы мне интересны. Это так удивительно?

— Да как сказать. Профессиональный интерес или личный?

— Личный.

Вот и все. Вот и все, что она сказала этим глубоким, как у Лорен Бэколл[84], голосом («если чего надо — ты только свистни…»). «Личный». Я не смел повернуться к ней. Я закрыл глаза и ощутил, как в верхней части туловища колотится сердце. Мне подумалось, не умру ли я когда-нибудь от сердечного приступа. Мне подумалось, не свалит ли меня сердечный приступ прямо сейчас. А две секунды назад я чуть не засыпал.

— Гм, и что я должен на это сказать?

— Ничего. Можете ни слова не говорить. Я только ответила на ваш вопрос.

— Ох! — Я глубоко вздохнул и попытался поудобней устроиться на пластиковом сиденье со своей одиннадцатифутовой эрекцией.

Как соблазнитель я редкая бездарь. Много лет я считал, что нет лучшей затравки, чем трехчасовой разговор по душам, а потом — открытым текстом: хочу, мол, с тобой переспать. Не могу сказать, чтобы этот подход был слишком уж эффективен, особенно в колледже, где мне нравились преимущественно «интеллектуалки», вечно таскавшие «Тошноту» или Кейт Миллетт[85], закладывая книгу открыткой с репродукцией Ренуара. Но проблема в том, что имиджа ради я выпивал столько черного кофе или ядовитого «эспрессо», что, даже если магический момент наступал, мне приходилось то и дело бегать в туалет избавляться от скопившейся жидкости. И занудой я был, наверно, редкостным, поскольку как-то раз одна девушка сказала: «Слушай, кончай болтологию, чего бы тебе просто не поиметь меня?» В тот момент это был хороший урок; впрочем, когда я позже пытался применить его на практике, то чаще получал отлуп, чем добивался успеха. В результате даже теперь я никогда не уверен, (1) хочет женщина меня или нет, а (2) если хочет, то как бы это мне «поиметь ее», и (3)… Перечислять дальше нет нужды — кажется, картина довольно ясна. К счастью, с Саксони получилась полная взаимность — и, видит Бог, я за это благодарен. Но Анна? Анна Франс, ненаглядная дочурка моего кумира? Она сказала, что хочет меня, — или это был флирт, попытка выяснить, как далеко она может зайти, прежде чем я сделаю свой ход, и ей придется меня осадить?

— Анна…

— Что, Томас?

— Я не знаю, чего вы от меня хотите. Не знаю, действительно ли вы сказали то, что мне послышалось. Понимаете, о чем я?

— Да, думаю, что понимаю.

Когда я протянул к ней руку, рука дрожала. Это была моя левая рука. Левая — потому что, если Анна оттолкнет руку, не желая моего прикосновения, я смогу быстрее вернуть ту на место. Затем, уже на полпути, я понял, что не знаю, куда мечу. В колено, грудь, плечо? Но рука сама знала, что стремится к лицу. Медленно, по-прежнему дрожа, я коснулся Анниной щеки и почувствовал, что она горит. Анна взяла мою руку в ладони и, поднеся к губам, поцеловала. Потом крепко сжала ее — и положила на свое правое колено. Я чувствовал, что моя голова сейчас взорвется. Так мы и проехали остаток пути до ее «пикника».

Анна — иначе не скажешь — отдалась мне целиком и полностью. Нет, никакого там садо-мазо — но я сразу ощутил, овладевая ею, что она позволит мне делать с ней все, что захочу, и сама сделает все, чего бы я ни пожелал. Она не рычала как тигрица, и не разжигала пламя безумной страсти, но порой я чувствовал, что ушел в нее до упора, дошел до точки, и что путь обратно предстоит ой какой нелегкий, прежде чем мы сумеем передохнуть, не говоря уж — насытиться. Позже, когда я спросил ее, затевался ли пикник ради этого с самого начала, она ответила «да».

В ту ночь мне даже удалось заставить ее немного рассказать о себе. Происшедшее смело часть барьеров, и когда начало вставать солнце (мы переместились в ее двуспальный мешок, который пристроили около машины, на высоком холме с видом на луга и пасущихся коров), я уже знал, что из-за «знаменитого отца» она по уши нахлебалась того же, что и я. Она все повторяла, что ее опыт — ничто по сравнению с моим, но ее рассказы о друзьях детства, о старшей школе, об особом отношении и т. д. затронули столько знакомых струн, что у меня чуть голова не отвалилась от кивания.

Я рассказал Анне о себе без какой-либо скованности или неудобства.

Потом мы заехали в придорожную закусочную и взяли по «специальному шоферскому» завтраку: яичница, блинчики, сосиски, тосты — и столько кофе, сколько сможешь выпить. Я изголодался и уничтожил все до последней крошки. Когда я доел и глянул на Анну, она уже тоже подчищала тарелку, так что на фарфоре были опять видны белые и красные полоски. Положив руку мне на колено, она попросила Милли, официантку, принести нам еще кофе. Мне хотелось, чтобы окружающие знали, что Анна Франс здесь со мной и что всего несколько часов назад мы снова и снова любили друг друга на холме в двух милях отсюда. Я был изнеможен и счастлив и совсем не думал о Саксони.

После этого, пока Саксони не вернулась домой, я навещал Анну чуть ли не каждый вечер. Или она готовила ужин (не дай бог!), или я приходил позже и мы болтали или смотрели телевизор — но заканчивалось все неизбежно в постели. В час или два ночи я выбирался оттуда на подкашивающихся ногах и ехал домой; в машине у меня зуб на зуб не попадал.

Поначалу я был совершенно упоен собой. Меня хотела очаровательная Анна Франс. Шикарная дочь Маршалла Франса хотела меня — меня, а не сына Стивена Эбби. С другими женщинами часто так бывало: стоило им узнать, кто я, и в них будто переключатель какой-то срабатывал — если отец вне досягаемости, что ж, сойдет и сын. Знаете, каково это — трахаться с женщиной, которая видит при этом не тебя, а того, кого ты олицетворяешь?

В случае с Анной я предположил, что, если у нее и была какая-то другая, более прозаическая причина, заключалась она в том, что я писал биографию ее отца, а поскольку ей понравилось уже написанное, она хотела, чтобы я продолжал писать с тем же азартом. Ее тело, если уж говорить цинично, играло роль дополнительного стимула.

Думать обо всех этих сложностях, которые все равно скоро заявят о себе в полный голос, я не хотел. По утрам я работал, причем плодотворно, днем сидел в больнице, а вечером ходил к Анне Франс.

Врачам пришлось вставить в ногу Саксони особую спицу, так что ее пребывание в больнице затянулось. Эта новость ввергла ее в пучину уныния, хоть я и старался как мог ее развеселить. Я принес ей все написанное и попросил откорректировать, а любые замечания и предложения, сказал я ей, будут только приветствоваться. Она попросила купить коробку больших черных карандашей «Диксон бегиннерз», а затем испещрила рукопись своими пометками. Редактором Саксони оказалась превосходным, и часто наши мысли были настроены на одну и ту же волну. Когда она давала карандашу отдых, то читала всевозможные биографии — Эндрю Карнеги, Эйнштейна, Делмора Шварца[86] — и делала массу выписок. Наверняка медсестры думали, что мы терпеть друг друга не можем, ведь мы все время спорили. Подпершись подушкой и выставив из-под одеяла загипсованную ногу, она сидела на койке и вовсю песочила меня, заглядывая в черно-белую школьную тетрадку. Такая же тетрадка была у меня (очередная пара сокровищ от «Ленивого Ларри»), и время от времени я кое-что в нее записывал, хотя и не так часто, как хотелось бы Саксони.

Может быть, она обостренно чувствовала свою беспомощность или заметила какую-то перемену во мне — но, хотя часто бывала резка и раздражительна, Саксони казалась хрупкой и неуверенной как никогда. Я же лишь еще безумней любил ее — но эта любовь не мешала моей близости с Анной.

Такого воодушевления, такой полноты сил я не испытывал больше никогда в жизни. Каждый день — каждый, без изъяна, — наступал не просто так, а со смыслом, и смыслов этих я мог сходу насчитать не меньше двух десятков. Ложась спать поздно ночью, засыпал я с превеликим трудом — несмотря на всю усталость, — так меня волновали мысли о грядущем дне. Я обожал все свои жизни сразу — писателя, исследователя, любовника Анны, мужчины Саксони. Но я также понимал, что этот вполне устраивающий меня мир в любой момент может рухнуть, а потом я, не исключено, буду скакать как на сковороде, пытаясь спасти то, что еще можно спасти. Однако спросите меня про самое потрясающее время в моей жизни, и я отвечу, что это, несомненно, были те осенние недели в Галене, пока не началась глухая зимняя пора.