Страницы Миллбурнского клуба, 3

Повести

3

2

1

Леон Фейхтвангер

Успех

3

2

1

Майн Рид

Всадник без головы

1

2

1

Максим Горький

Жизнь Клима Самгина

2

2

1

Марсель Пруст

В поисках утраченного времени (По направлению к Свану)

3

2

2

Митчелл Уилсон

Живи с молнией

3

2

1

Николай Лесков

На ножах

3

2

2

О'Генри

Рассказы

2

2

1

О'Генри

Про Боливара, который не выдержит двоих; Вождь краснокожих

2

2

4

Поль Мопассан

Рассказы

2

2

1

Рэй Бредбери

Вино из одуванчиков

2

2

1

Сабатини

Одиссея капитана Блада

3

2

2

Стивен Кинг

Романы

3

2

1

Томас Манн

Будденброки

3

2

1

Фенимор Купер

Последний из могикан

1

2

1

Франсуа Рабле

Гаргантюа и Пантагрюель

2

2

2

Чингиз Айтматов

Тополек мой в красной косынке

2

2

1

Азальский

Что-то занудное в Новом мире, давно

3

1

1

Поль Валери

Разговоры с доктором Томом (?)

2

1

1

Приложение 2

Произведения, прочитанные дважды

Их очень немного – 32, а если отнять те, которые я повторял для двух своих детей (последние 8 в списке), и «Голубую чашку» Гайдара (на перечитывание которой были особые причины), да добавить две книги Кэррола из детского списка (которые я перечитывал независимо), то останется совсем немного: всего 25 книг, или 4%. У всех, вполне ожидаемо, очень высокие оценки, хотя некоторые рассказы, ничего не поделаешь, все равно не запоминаются без подсказки – но помню, что было классно...

Автор

Название

Период

первого

чтения

Период

второго чтения

Оценка

Запоми-

наниe

Александр Грин

Крысолов

2

4

5

3

Андрей Платонов

Отец

3

6

3

5

Аркадий и Борис Стругацкие

Понедельник начинается в субботу

2

5

5

5

Аркадий и Борис Стругацкие

Сказка о тройке

3

5

5

5

Варлам Шаламов

Артист лопаты

4

5

5

3

Варлам Шаламов

Карантин

4

5

5

4

Варлам Шаламов

Контрольный замер

4

5

5

5

Василий Гроссман

Жизнь и судьба

4

5

5

4

Владимир Набоков

Приглашение на казнь

4

6

5

5

Лев Толстой

Война и Мир

2

3

5

3

Лев Толстой

Смерть Ивана Ильича

2

3

5

4

Мигель Сервантес

Дон Кихот

2

5

4

3

Михаил Булгаков

Мастер и Маргарита

3

4

4

5

Морис Семашко

Маздак

3

6

3

5

Николай Гоголь

Мертвые души

2

5

4

5

Николай Лесков

Очарованный странник

5

3

4

5

Федор Достоевский

Идиот

2

3

4

4

Федор Достоевский

Братья Карамазовы

2

3

5

5

Франц Кафка

Процесс

3

5

5

5

Хосе Борхес

Сад тысячи тропок

3

5

4

1

Хосе Борхес

Рассказы

3

5

4

2

Хосе Борхес

Вавилонская библиотека; Рассказ о человеке, который помнил все

3

5

5

3

Хосе Борхес

Страна Тлен

3

5

5

3

Аркадий Гайдар

Голубая чашка

1

6

3

5

Астрид Лингрен

Карлсон, который живет на крыше

3

4

3

3

Братья Гримм

Осел, собака, герой, принцесса.

3

4

3

3

Шарль Перро

Сказки

3

4

3

1

Шарль Перро

Кот в сапогах; Золушка

3

4

4

5

Александр Милн

Винни пух и все-все-все

3

4

5

5

Льюис Кэррол

Алиса в стране чудес

2

4

5

5

Льюис Кэррол

Алиса в Зазеркалье

2

4

5

5

Редьярд Киплинг

Книга джунглей (включая Маугли)

1

4

5

3

Литература

1. Newman M. Power laws, Pareto distributions and Zipf's law. Contemporary Physics 46 (5), 2005. 323–351.

2. Mandel I. Sociosystemics, statistics, decisions Model Assisted Statistics and Applications 6, 2011. 163–217.

Элиэзер Рабинович – родился в 1937 году в Москве. Кандидат наук в области технического стекла, автор около ста научных статей. В 1968 – 1970 гг. писал статьи на исторические и политические темы для «Нового мира», выходившего тогда под редакцией Твардовского. В 1974 году эмигрировал в Израиль, а в конце 1980 года переехал в США. До выхода на пенсию в 2001 году работал в «Bell Laboratories». В эмиграции продолжал публиковать статьи на различные темы на двух языках. Среди его статей: «Эхнатон и евреи – кто был первым монотеистом?», «Сотрудничали ли сионисты с нацистами?», «Трое из раздавленного поколения» – о жизни и казни в 1938 году главного московского раввина Ш.-Л.Медалье (деда автора) и об аресте отца. У Рабиновича две дочери и четверо внуков. Живет с женой Гесей в Нью-Джерси.

1953-й

Это одна из глав ненаписанной книги о жизни – которая, возможно, написана и не будет. Я попытался вырвать год, один из важнейших в жизни как автора, так и всего советского еврейства (и, в общем, всего мира), и посмотреть на него как бы со стороны, из другого века, времени, почти что с другого глобуса.[27]

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России –

Забыть не в силах ничего.

А.Блок, 8 сентября 1914

Пусть помнят о них те, кто выжил!

Это поможет им осмыслить пережитое...

Я.Л.Рапопорт. На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года. Москва, «Книга», 1988

Однажды мы с женой пошли в театр на Бродвее – на пьесу, посвященную трем поэтессам – двум средневековым и Анне Ахматовой, и американский автор по небрежности перенес события 1953 года в 1952-й. Мы, все, кто жил в те годы, спутать не можем. И вот сейчас, когда прошло 60 лет, хочется записать все, что еще помнишь, и я постараюсь максимально точно описать то, как мы думали и чувствовали тогда, с минимальной поправкой на сегодняшние знания – в том, что касается фактов, – но, конечно, с позиции сегодняшнего дня в отношении суждений и оценок. Имена – как правило, подлинные, но в случае негативных воспоминаний – искаженные или замененные без специального на то указания. Я это делаю потому, что некоторые люди или их дети, может быть, еще живы, их взгляды могут быть теперь иными, и мне ни к чему им «мстить» через 60 лет.

До ...

Как в математике доказательство теоремы начинается со слова «Дано», так и мы посмотрим, что нам было «дано» к 1 января 1953 года.

Я родился в 1937 году. Дед со стороны мамы, главный московский раввин Медалье, был расстрелян в 1938 году. Папа, механик по ремонту зубоврачебного оборудования, вскоре после этого был арестован; до полной его свободы и реабилитации прошло 17 лет. В 1941 году я три раза болел двусторонним воспалением легких; из детской Филатовской больницы в Москве меня выписывали с температурой 40: не хватало сестер, чтобы ночью таскать детей в бомбоубежище. Хорошо отпечатались в памяти бомбежки Москвы. Помню, как меня несут на руках вниз, в убежище, потом вверх, по неработающему эскалатору недостроенной станции метро «Новокузнецкая».

Затем – эвакуация в Пермь (тогда Молотов) осенью 1941 года, голод, потом –Москва, школа, возвращение папы без права проживания в Москве, второй его арест, обыск дома. После занятий в школе – очереди в магазины с номером, написанным химическим карандашом на тыльной стороне ладони. Помню антисемитизм – как беспрерывный фон, начиная с детского сада в Перми, когда я впервые услышал слово «жид».

С десяти лет, когда мама рассказала мне о «ежовщине» и о папе как одной из жертв, началась моя двойная жизнь: я твердо знал, чего нельзя говорить вне дома, а дома – можно только шепотом. Я был слишком мал, чтобы задать естественный вопрос: «Мама, а почему, если Ежова разоблачили и расстреляли, Сталин не выпустил всех, кого Ежов посадил? И почему папа все еще должен скрываться, когда приезжает домой?»

В нормальной жизни поколение измеряется в 20 лет. Но не в годы страшных катаклизмов. В России люди «выпуска» (из утробы) 1937-го и 1947 годов – разные поколения. И те, кто еще могли видеть Сталина живым, и те, кто «видали его в гробу» ( 1947-й и 1957-й), – тоже разные поколения. Потом 20-летний период восстановился.

В январе 1948 года я раскрываю газету, вижу на последней странице внизу маленькое объявление в траурной рамке и кричу: «Мама, Михоэлс умер!»

Мама поражена. Ее детство прошло в Витебске, откуда была и семья Вовси. Московский адвокат Ефим Михайлович Вовси, брат-близнец Соломона Михоэлса, и его жена Мира Сергеевна были друзьями нашей семьи, так что родители знали бы, если бы 57-летний Михоэлс был болен. Михоэлса с почетом хоронят, но вскоре становится известно, что он был убит в Минске, хотя подозрения, что это было сделано правительством, мне, по крайней мере, родители не раскрывали.

Руководителем театра вместо Михоэлса был назначен Вениамин Зускин, но вскоре театр был закрыт. К концу 1952 года я знал, что арестованы Зускин и еврейский поэт Квитко, но, конечно, не знал об их расстреле вместе со значительной частью Еврейского антифашистского комитета 13 августа 1952 года. В то время не было открытых процессов типа довоенных, расстрел членов ЕАК, как и «ленинградское дело», проходил в тайне. Сейчас известно, что обвиняемые в этих делах своим героическим сопротивлением следствию смешали планы проведения открытых процессов по образцу процессов 30-х годов.

Были казнены евреи – руководители компартий Венгрии и Чехословакии.

Мы жили на Большой Татарской ул. (потом – ул. Землячки), где три двухэтажных дома одного двора значились под номером 14. У нас были полторы комнаты на втором этаже, в одной из них стояла газовая плита. В полуподвале в 18-метровой комнате жили папины племянницы Соня и Белла, муж Сони Ерухим и трехлетняя Анка, а также няня, периодически нанимаемая к ребенку, чтобы взрослые могли работать. Всего, с полуподвалом и мезонином, было четыре уровня одной квартиры, в которой жило 15 семей, с двумя туалетами и двумя или тремя кранами холодной воды. Мыться ходили в баню раз в неделю. Газовые плиты соседей стояли в коридоре, превращенном в большую кухню, так что соседи всегда видели, когда мы проходили, что облегчало им слежку за семьей врага народа.

Папа вернулся с Колымы через восемь лет, дома жить ему было нельзя; один наш сосед тут же доносил, если он появлялся. Он был вновь арестован в феврале 1949 года и отправлен в ссылку в Большую Мурту – районный центр в 110 км к северу от Красноярска. Почти все, кто был освобожден после арестов 1937 – 1938 гг., были вновь сосланы. Тех, чей срок заканчивался к 1949 году, уже не освобождали, а везли прямо в ссылку – всех их называли «повторниками». Было много людей, арестованных впервые и получивших тюремный или лагерный срок. В Ленинграде оба брата мамы, Абрам и Борис, были арестованы; Абрам получил семь лет.

В Москве жила папина двоюродная сестра тетя Женя – Евгения Борисовна Збарская, которая была замужем за профессором Борисом Ильичом Збарским – биохимиком, бальза-мировавшим (вместе с проф. Воробьевым) тело Ленина и продолжавшим руково-дить лабораторией по поддержанию тела. Жили они в «Доме на набережной» (как его назвал Трифонов), нам известном как «Дом правительства», я там был с мамой один раз – тот единственный раз, когда я видел Б.И.Збарского. Он не принимал участия в жизни нашей семьи, но тетя Женя постоянно в ней присутствовала и иногда приезжала к нам на машине с шофером.

«Не принимал участия» – возможно, не совсем точно. Когда папа был впервые арестован в 1938 году, одним из обвинений – единственным, которое соответствовало фактам, – был сбор денег для помощи семьям репрессированных. У папы была безупречная репутация, и он мог себе позволить быть настойчивым в просьбах к тем немногим людям, у которых деньги были. Не знаю точно, но думаю, что Борис Ильич был одним из тех, кто их давал.

В начале 1952 года он был арестован. Семью выселили из «Дома правительства» и дали комнату в коммунальной квартире. В отличие от 1937 – 1938 гг., в это время жен, как правило, не арестовывали, но, по-видимому, тетя Женя была «излишне» настойчивой, когда справлялась о муже. Ее арестовали, дали 10 лет и отправили в лагерь в Мордовии. Борис Ильич продолжал находиться в московской тюрьме без приговора. Как рассказал мне Виктор Збарский, читавший дела своих родителей, у следователей в отношении его матери был «железный» аргумент: зачем простому советскому человеку знать семь языков, если он не шпион? Тетя Женя рассказывала ему, как следователь бросил своему коллеге: «Посмотри на эту собаку, она даже древнееврейский знает».

Брат Жени – Лев Бенционович Перельман (тогдашняя практика написания еврейских отчеств: она – Борисовна, он – Бенционович, но – родные брат и сестра), профессор-невропатолог. Дядя Лева жил далеко, но стоило одному из нас заболеть, и он действовал почти как участковый врач, появляясь в квартире в 8-9 утра.

Степень антисемитизма в те годы трудно описать. Борьба с космополитизмом, термин «безродные космополиты», раскрытие псевдонимов в газетах. Сестра Фаня закончила немецкое отделение МГУ в 1948 году и единственная из группы была распределена вне Москвы, в Смоленск. Мама – бухгалтер – потеряла работу вскоре после второго ареста папы и 9 месяцев не могла устроиться. Как-то она пришла по объявлению в одно место, и пока ждала приема у начальника, уже работавший там еврей говорит ей: «Не подойдете».

«Откуда вы можете это знать?» – спросила мама. В типично еврейском духе тот ответил анекдотом (почему-то такие мелочи запоминаются):

«Некто спрашивает еврея: – Жид, сколько времени?

– У меня в кармане часы, посмотри.

– Как я могу видеть сквозь твой карман?

– А как ты знаешь, что я жид?»

В 1951 году мне исполнилось четырнадцать – возраст вступления в комсомол, и я подал заявление вместе со всем классом. Был решительно, грубо, публично отвергнут, когда пришлось сказать, что отец сослан. «По какой статье?» – «По 58-й». Директор делает вид, что не знает, что такое 58-я статья, выходит, чтобы справиться, и возвращаясь, говорит: «Контрреволюция». (Если я прохожу в Нью-Йорке по 58-й улице; если случится у бассейна поставить машину на стоянку № 58 или сесть на 58-й автобус, – до сих пор всегда замечаю и отмечаю.)

В 1951 году мне еще три года до института, и я понимаю, что без членства в комсомоле мне не поступить. Но отношение к власти уже давно определено. Летние каникулы в 1951 и 1952-м я провожу у отца в Б.Мурте Красноярского края. Мама и Фаня тоже приезжают, но не на все лето: обе работают. Купаться на речку мы ходим с 68-летним турком Кирманом Керимовым, сосланным учителем из Азербайджана, а здесь – сапожником. Пока мы переходим зеленое поле, Кирман поет – или читает мне краткую политическую лекцию. Когда я сказал, что жизнь была бы иной, будь Ленин жив, Кирман отрезал:

«Лэнин – то ж самое, што Сталын. Мягко стэлэт, жестко спат».

Фаня в Мурте спросила папу: «Будет ли когда-нибудь этому конец?» Папа пожал плечами: «Возможно, когда Сталин умрет». Фаня, с удивлением: «Он может умереть?» Папа, с неменьшим удивлением: «Ты же не очень религиозна, не так ли? Ты, что, думаешь, что он бессмертен?»

Нет, Фаня так не думала, но Сталин был всегда, и было ощущение, что всегда будет...

Итог: к 31 декабря 1952 года нет ни одного момента, который можно было бы назвать детством, и ни одного мгновения, которое мне вновь хотелось бы пережить.

Вот тот фон, то «дано», с которым мы вступили в 1953 год. Из восьмого круга Дантова ада – в девятый.

С 13 января по 4 апреля

Встречу и первые двенадцать дней нового года не помню. Возможно, почти никто не помнит. А 13 января – Сообщение ТАСС о деле врачей и начало 2,5 месяцев ожидания новой еврейской Катастрофы. Сначала услышали по радио. Потом прочитали в газете. В списке – самые славные врачи, главным образом кремлевские. Профессор Мирон Семенович Вовси – двоюродный брат Ефима Вовси и Михоэлса. Два русских врача – Виноградов и Егоров. Сейчас мы знаем: Виноградов осмелился сказать Сталину, что ему нужно резко сократить объем работы; Сталин счел это провокацией и попыткой отстранить его от власти. Несколько неожиданно для нас, что в списке нет Збарского, но он, хотя и был действительным членом Академии медицинских наук, не был врачом. Очевидно, на него было заведено другое дело.

В книге Василия Аксенова «Московская сага» рассказывается, как доктор Градов (прототипом которого отчасти был Виноградов) явился на митинг Первого московского мединститута по поводу врачей-«отравителей», появления на котором он мог легко избежать, и произнес твердую бескомпромиссную речь в их защиту, после чего был арестован. Я читал роман Аксенова до того, как прочел книгу единственного (насколько я знаю) из врачей, который оставил воспоминания, – профессора Якова Львовича Рапопорта [28]. Поэтому моя первая реакция на выступление Градова: нельзя так лгать в литературе против реальной жизни – такого выступления, такого мужества в сталинской Москве быть не могло ( «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда»).

Я оказался неправ. Было. Реальным Градовым был профессор Рапопорт, который не входил в число врачей, арестованных к 13 января. Его уволили из Первой Градской больницы 14 января, а еще через два дня позвонили и пригласили в больницу на митинг. Яков Рапопорт рассказывает:

«Не состоя уже в коллективе больницы, я мог бы отказаться от приглашения. Однако именно потому, чтобы не быть обвиненным в сознательном уклонении от выступления (а его, несомненно, ожидали, имея в виду мои деловые и личные контакты с Я.Г.Этингером), я решил приехать на митинг...

В своем выступлении я сказал, что потрясен сообщением 13 января о чудовищных преступлениях медиков, в том числе и Я.Г.Этингера, которых я знал много лет и со многими из которых был в дружеских отношениях. Их знали и многие из присутствующих, знали о том авторитете и уважении, которыми они пользовались. Я, как, конечно, и многие присутствующие, не мог заподозрить в них людей, способных на такие злодеяния, я и сейчас не могу представить, что впечатление, которое они производили на протяжении многих лет знакомства, было результатом тщательной маскировки. Я не могу присоединиться к некоторым из выступавших, что давно видели в Этингере предателя Родины и потенциального убийцу, иначе я реагировал бы на это так, как от меня требовал мой долг гражданина и члена КПСС».

И, продолжает рассказывать профессор Рапопорт, он оказался не единственным:

«Совершенно естественным был митинг в Академии медицинских наук СССР, поскольку в составе врачей-убийц, поименованных в сообщении, были два академика – М.С.Вовси и В.Н.Виноградов (в дальнейшем число арестованных академиков выросло до шести)... Конечно, выступления клеймили преступников... Диссонансом прозвучало мужественное по тому времени выступление популярного ученого-педиатра академика Георгия Нестеровича Сперанского с резким протестом против этого откровенного антисемитизма».

3 февраля проф. Рапопорт был арестован, и его дело присоединили к делу других врачей. Академика Сперанского, которому было 80 лет [29] и который был русским, не тронули.

Ненависть на улице. В газетах – статьи типа «Что такое Джойнт», ибо эта благотворительная организация была обвинена в финансировании «вредительской» деятельности врачей. Увольняют врачей-евреев. К ним боятся ходить лечиться. Слух о письме видных евреев с предложением о выселении, мне кажется, появился уже тогда. Не уверен. Но уверен, что мы ничего не знали о письме Эренбурга Сталину.

Мальчик Юра во дворе: «Скоро вас, жидов, всех выселят». Сейчас идут споры о том, действительно ли планировалось выселение евреев – так же, как чеченцев, крымских татар и других народов. Все без исключения мои знакомые – евреи, которые были в то время уже в сознательном возрасте, помнят о подобных мальчиках юрах, помнят разговоры на кухнях с планами раздела комнат, якобы оставляемых евреями. Документального доказательства планов выселения не найдено. Но ведь нет и документального доказательства того, что Гитлер лично приказал уничтожить евреев. Диктаторы такого уровня умеют обходиться без бумажек. Однако создающие атмосферу слухи были несомненной частью жизни, и, я думаю, они были пущены МГБ. Если бы слухи не были частью стратегии по запугиванию и унижению евреев, правительство легко могло бы их пресечь. Так что желание запугать было фактом, отдельным и независимым от того, имел ли Сталин или нет намерение об «окончательном решении еврейского вопроса».

Я думаю, что даже если у Сталина и был такой план, то письмо Эренбурга могло заставить его задуматься и отложить это решение. Ибо Эренбург сумел найти слова на собственном языке монстра. Он взывал не к гуманности и справедливости, а к тому, как трудно будет коммунистическим партиям западных стран продолжать выполнять роль фактических советских агентов, если такой взрыв официального антисемитизма продемонстрирован в Советском Союзе. А пока Сталин задумался, у Б-га, наконец, нашлась свободная минутка для него. Это догадка, достоверность которой мы никогда не узнаем.

Но жили мы в атмосфере ожидаемого погрома и выселения.

Только главные синагоги в Москве и Ленинграде оставались открытыми; ничего не знаю об их посещаемости в то время, а единственный в Москве кошерный магазин напротив синагоги уже давно закрыли. В школе было тяжело. Я 9-й год учился с одними и теми же ребятами в мужской школе. Кроме меня в классе учились еще два еврея. Активными антисемитами были простоватый Колька Гордеев, живший в доме напротив, и рафинированный отличник Мансур Гайбадуллин. Но все смотрели косо и избегали общения. Должен отметить, однако, что за 10 лет учебы я не сталкивался с антисемитизмом учителей. Еще работала в младших классах добрейшая Мария Ивановна Левашкина. Литературу преподавала аристократическая Зоя Ивановна Добровольская. Завучем и ангелом-хранителем оставался Борис Григорьевич Дербаремдикер, который после случая с комсомолом пригласил маму, поговорил и успокоил нас обоих. Даже ненавидимая учительница истории Клара Ивановна Сухова, самый плохой человек среди учителей за все 10 лет, из-за которой я потом долго не мог избавиться от ненависти к предмету, была одинаково плоха со всеми, не выделяя евреев. И только Настасья Ивановна, учительница географии, после 13 января стала выказывать мне активную неприязнь и снижать отметки.

И вот 2 марта вечером – Сообщение ТАСС «о тяжелой болезни товарища Сталина».

Очевидно, что 73-летний Сталин болел и раньше, но об этом никогда не сообщали. Значит, у него нет шансов.

Мама: «Я боюсь, что он уже умер».

Я: «Мама, почему? Боишься – почему?»

Мама: «Потому что боюсь, что будет хуже. По-видимому, на его месте будет Маленков, а, говорят, что он – автор всей антисемитской политики».

Я – нерешительно: «А что может быть хуже?»

В нескольких случаях, когда я пересказывал эту реакцию мамы, я слышал: «А вот мой папа сразу крикнул: “Тиран сдох!”»

Не обвиняя комментаторов в неточности, я думаю, что происходит аберрация памяти. Во-первых, «крикнуть» – в коммунальной квартире – можно было только очень тихим шепотом: было очень опасно, если бы соседи услышали. Во-вторых, поскольку в этих рассказах обычно фигурируют отцы, а не матери, а арестованными отцы бывали чаще, такой «крик» случался в семьях, которым посчастливилось самим не пострадать от арестов. А в пострадавших семьях это было время не для громких слов и терминов из греческой трагедии или митингов времен французской революции; вот в Европе Наполеона назвали тираном после нелепого убийства им герцога Энгиенского. Мы же находились в центре событий и преступлений совершенно иного масштаба. Мы не имели опыта смены правительства, да еще после такой диктатуры; не было опыта улучшения жизни при советской власти; и никакого предсказания лучшего будущего в эти мартовские дни сделать было нельзя. Мы не знали, что многие люди вокруг Сталина были не людьми убеждений и твердых взглядов, а всего лишь лакеями и марионетками, а потому – всякими и разными, в зависимости от обстоятельств. Вполне возможно, что Маленков и был главным проектировщиком сталинского антисемитизма, однако это ничего не говорило о его поведении после смерти Сталина.

Но тогда мы этого знать не могли. День 5 марта стал для меня праздником на всю жизнь, но не немедленно, не в 1953-м, а только начиная с 1954 года, когда стало ясно, что жизнь улучшается.

Испепеляющие годы!

Безумья ль в вас, надежды ль весть?

От дней войны, от дней свободы –

Кровавый отсвет в лицах есть.

А.Блок

Итак, умер. Назавтра Мансур Гайбадуллин бросается ко мне с кулаками: «Это вы, вы его убили». Но не ударил. Я боюсь, что заставят со школой идти к телу, при подходах к которому в давке погибли сотни людей; но нас не заставляют. Формируется правительство, как и ожидалось, во главе с Маленковым. Ненавистное МГБ вливают в МВД, и Берия получает власть над единой силовой структурой. По-видимому, полагая, что им удастся усилить роль правительства за счет партии, Маленков и Берия отдают партию Хрущеву, у которого нет правительственного поста. Впрочем, Маленков остается секретарем партии, как и Хрущев, но очевидно, что его основной функцией будет правительство. Берия и Маленков делают в отношении Хрущева ту же смертельную ошибку, которую сделал Троцкий по поводу Сталина: считая его глуповатым, отдают ему секретариат и партийный аппарат.

Мне помнилось, что уже в первые послесталинские дни в «Правде» появилась какая-то статья, сразу заставившая людей спрашивать друг друга: «Вы читали?» Поиск в Интернете не помог мне ее найти, но зато я нашел такую цитату из книги Роя Медведева «Они окружали Сталина», в главе о Маленкове: [30]

«На заседание Президиума ЦК КПСС 10 марта 1953 года, проходившее под председательством Маленкова, были вызваны “идеологи” П.Н.Поспелов, М.А.Суслов, главный редактор “Правды” Д.Т.Шепилов. Как вспоминал Поспелов, в ходе заседания Маленков подверг редакцию газеты резкой критике, заметив, что природа многих ненормальностей, имевших место в истории советского общества, крылась в культе личности. Подчеркнув, что перед страной стоят задачи углубления процесса социалистического строительства, Маленков отметил: “Считаем обязательным прекратить политику культа личности”».

Поразительно: НАЗАВТРА ПОСЛЕ ПОХОРОН (9 марта) Маленков уже употребляет выражение «культ личности»; значит, мое воспоминание – не аберрация, и антикультовая статья и вправду появилась почти сразу после смерти Сталина! Заметьте при этом, с каким нахальством Маленков сразу обвиняет других: «подверг редакцию газеты резкой критике», как будто он сам к культу не имел никакого отношения!

Что в этом было для нас, для народа? Пока ничего. Просто нам намекают, что теперь они намерены править коллективно, а не выдвигать сильную фигуру. 27 марта – амнистия, ничем не отличающаяся от послевоенной сталинской: социально им близких уголовников выпускают для заполнения улиц городов и селений (вспомните или посмотрите блестящий, но страшный фильм Александра Прошкина «Холодное лето пятьдесят третьего»), а «политические» остаются в заключении... И тут наступает мой 16-й день рождения – 4 апреля 1953 года.

Жили мы тогда так. Приемниками владели немногие, телевизоров не было. Была московская городская радиосеть, с одной программой. Здесь было все – и новости, и концерты, и пропаганда. Радио включалось в момент, когда семья вставала, иногда выключалось, когда уходили на работу, но оно всегда вещало во время бодрствования. Нечто вроде того было и в Америке, и режиссер Вуди Аллен сделал о времени невыключающегося радио хороший ностальгический фильм «Radio Days» – «Времена радио».

Итак, 4 апреля 1953 года. Суббота – значит, рабочий и школьный день. Мама встала раньше, а я еще лежу, возможно, рассматриваю подарок, подложенный мамой ночью, – всегда книга. Радио – уже давно – фоном. И вдруг:

СООБЩЕНИЕ МИНИСТЕРСТВА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ СССР

Министерство внутренних дел СССР провело тщательную проверку всех материалов предварительного следствия и других данных по делу группы врачей, обвиненных во вредительстве, шпионаже и террористических действиях в отношении активных деятелей Советского государства.

В результате проверки установлено, что привлеченные по этому делу профессор Вовси М.С., профессор Виноградов В.Н., профессор Коган М.Б., профессор Коган Б.Б., профессор Егоров П.И., профессор Фельдман А.И., профессор Этингер Я.Г., профессор Василенко В.Х., профессор Гринштейн A.M., профессор Зеленин В.Ф., профессор Преображенский Б.С., профессор Попова Н.А., профессор Закусов В.В., профессор Шерешевский Н.А., врач Майоров Г.И. были арестованы бывшим Министерством государственной безопасности СССР неправильно, без каких-либо законных оснований.

Проверка показала, что обвинения, выдвинутые против перечисленных лиц, являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельными. Установлено, что показания арестованных, якобы подтверждающие выдвинутые против них обвинения, получены работниками следственной части бывшего Министерства государственной безопасности путем применения недопустимых и строжайше запрещенных советскими законами приемов следствия.

На основании заключения следственной комиссии, специально выделенной Министерством внутренних дел СССР для проверки этого дела, арестованные Вовси М.Н., Виноградов В.П., Коган Б.Б., Егоров П.И., Фельдман А.И, Василенко В.Х., Гринштейн A.M., Зеленин В.Ф., Преображенский Б.С., Попова Н.А., Закусов В.В., Шерешевский Н.А., Майоров Г.И. и другие привлеченные по этому делу полностью реабилитированы в предъявленных им обвинениях во вредительской, террористической и шпионской деятельности и в соответствии со ст. 4 п.5 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР из-под стражи освобождены.

Лица, виновные в неправильном ведении следствия, арестованы и привлечены к уголовной ответственности.

Мне не нужно описывать нашу реакцию, да я ее, честно говоря, плохо помню – амнезия шока. Разлетевшаяся скорлупа. Мгновенное чувство абсолютной свободы, которое я в следующий раз испытал только через 21 год, когда с трапа советского самолета ступил на австрийскую землю. Возможно, чувство, подобное чувствам евреев в немецких концлагерях, когда они впервые увидели американскую или советскую военную форму.

В истории советской власти никогда не было такого ее добровольного отступления. Мои самые близкие люди, проживи я хоть дважды 120 лет, не подарят мне такого подарка ко дню рождения, который я получил от ярого врага – советского правительства.

Купив газету, список рассмотрели внимательно. Во-первых, он существенно отличался от списка 13 января, был больше, и в нем было больше русских имен. Во-вторых, нижний список освобожденных был на одно имя короче, чем верхний список обвинявшихся: профессор Я.Г.Этингер был «освобожден» много раньше: его забили до смерти 2 марта 1951 года – почти за два года до январского Сообщения ТАСС. Опять в списке нет Збарского. Мама бросается с вопросом к дяде Леве – нет, ни Борис Ильич, ни тетя Женя не освобождены.

Геллер и Некрич полагают, что сама форма извещения – от МВД, а не как обычно, – Сообщение ТАСС, – говорит о начале борьбы в самом правительстве и о желании Берии как министра внутренних дел показать народу, что прекращение дела врачей пришло от него, а не от всех их. Возможно – но, думаю, большинство этой тонкости не заметило.

Выражаясь дантовским языком, мы перескочили из Девятого круга Ада, из «бездны зла» [31], в Чистилище с тем же драматизмом, с каким в поэме это сделали два поэта. Ибо 4 апреля 1953 года закончился самый жестокий, самый кровавый, самый несвободный период в истории человечества.

Закончился ли? Да, в том смысле, что исчез всеобъемлющий ежеминутный страх за жизнь. Мы получили знак, что тронулся лед. Но освобождены-то к этой дате были только десятка два людей. Весь массив того, что потом Солженицын назовет «архипелагом ГУЛАГ», оставался незатронутым свободой.

Закончился ли? Только в Советском Союзе и странах Восточной Европы. Потому что в Китае еще почти четверть века будет зверствовать Мао, и через 22 года власть в Камбодже захватит Пол Пот, который за четыре года замучит почти треть населения страны.

Закончился ли? Скоро сказка сказывается... После освобождения врачей заключенные и ссыльные стали забрасывать правительство просьбами о пересмотре их дел только для того, чтобы в течение еще около полугода получать стандартные ответы сталинского времени: «Вы осуждены правильно». Наш отец не верит и писать отказывается. Геллер и Некрич [32] сообщили, что за весь 1953 год были освобождены около четырех тысяч человек.

Сколько их! Куда их гонят?

Что так жалобно поют?

А.Пушкин

Сколько их? В те времена никто из нас не знал. Папа как-то сказал, что, по слухам, было посажено около трех миллионов. Ни ХХ, ни ХХII съезды партии цифр не дали. У меня была коллега, еврейка, верноподданная коммунистка, которой я после ХХII съезда (1961 года) ляпнул цифру в три миллиона. Она взорвалась:

«Как вы смеете так клеветать?! Это были ужасные годы, страшные репрессии, они коснулись десятков тысяч невинных людей! Я даже могу себе представить, что их было сто тысяч. Но как вы смеете даже думать о трех миллионах?!»

Сегодня мы знаем, что подлинная цифра относится к трем миллионам почти так же, как три миллиона относились к ста тысячам. В одном только 1952 году Сталин держал в лагерях около 12 миллионов человек [33]. Американский профессор Рудольф Раммель, главный исследователь того, что он назвал словом «демоцид» для массовых убийств населения своим правительством, оценивает жертвы в СССР в период с 1917-го по 1987 год в 62 миллиона [34] – по-видимому, включая сюда и жертвы украинского Голодомора, и гибель гражданского населения во время войны. Энн Эпельбаум [35] говорит о 25 миллионах, прошедших только через лагеря и ссылки в период с 1929-го по 1953 год. А ведь у всех этих людей были семьи! Посещая отца в сибирской ссылке, я видел все возможные категории homo sapiens: пол – мужчины и женщины; возраст – от 18 до 70; национальность – русские, евреи, немцы Поволжья, турок, китаец; род занятий – рабочие, крестьяне, врачи, учителя, политики, инженеры, актер; партийные и беспартийные; религиозные и атеисты, – все виды человеческой трагедии были там, как в Ноевом ковчеге. Ни одна группа не была пощажена. Ничего даже близкого к этому предыдущая история человечества не знала. Отец однажды сказал: «Идя по дороге, я был сбит случайной машиной». Но я думаю, что все поколение наших дедов и родителей было раздавлено как бы асфальтовым катком. А то, что потом происходило в Китае и Камбодже, дает основание сказать, что никакая чума не могла сравниться с тем бедствием, которое представлял собой коммунизм. Вопрос: почему? Трудно дать рациональный ответ. Первое, что приходит на ум, – экономическая причина, почти даровой рабский труд при неограниченном снабжении новыми рабами. Но для этого не нужно было так много расстрелов. Есть мнение, что производительность нерабского труда даже в строительстве и промышленности была выше, чем она была в лагерях. А раскулачивание и возвращение крепостного права в форме самой жесткой барщины привело к тому, что Россия – до революции житница Европы – превратилась в голодный континент и на многие послесталинские годы.

Другая причина – полный контроль каждого угла каждой квартиры любой отдаленной части империи, чтобы люди чувствовали, что за ними наблюдают в самые интимные моменты их жизни. Но почему был нужен контроль такой тотальности? Разве не было в истории других жестких диктаторов – например, Нерон, Генрих VIII, Людовик XIV, – которые имели полную власть, но все-таки оставляли что-то для частной жизни граждан? И почему бы стал Сталин репрессировать лучшее офицерство?

Я думаю, что главная причина – третья: поставленная задача утопического социального переворота, которым была идея коммунизма, шедшая вразрез с человеческой природой. Для кооперации населения нужно было так его запугать, чтобы оно не смело и рта открыть, что бы с ним ни делали, превратить его в то, что позднее стали именовать «homo soveticus». Отец сказал: «В 1912 году был Ленский расстрел, погибло около 300 человек, и с этого началась революционная ситуация. Царь не понимал того, что понял Сталин: если расстреливают не 300, а 300 тысяч человек, все тихо, никакой революционной ситуации». Офицеров надо было репрессировать, чтобы они и думать не могли о военном перевороте. Пол Пот, после взятия Пном-Пеня, приказал населению полностью очистить город в течение 72 часов – пешком, со стариками, детьми, больными. Как такой страшный приказ мог быть выполнен, если бы войска красных кхмеров не применяли массовый расстрел при малейшем неподчинении? А сделано это было якобы для того, чтобы построить в Камбодже «национальное сообщество согласия, которое будет основано на равенстве и демократии, отсутствии эксплуататоров и эксплуатируемых, богатых и бедных, где все будут трудиться» [36].

В СССР понадобится невиданное мужество Хрущева, чтобы осуществить второе глубокое отступление власти – десталинизацию с полным роспуском лагерей, отменой ссылки и реабилитациями. Ведь такая полнота процесса не была само собой разумеющейся. В 1957 году Хрущев почти проиграл тем, кого после этого стали именовать «антипартийной группой»: «в июне 1957 года в ходе продолжавшегося четыре дня заседания Президиума ЦК КПСС было принято решение об освобождении Н. С. Хрущева от обязанностей первого секретаря ЦК КПСС» [37]. Сторонники Хрущева сумели добиться созыва Пленума ЦК, где ему с трудом удалось победить. Если бы вместо Хрущева к верховной власти вернулся Маленков или ее получил бы Молотов, я совсем не уверен, что роспуск лагерей не был бы остановлен. У них не было острой политической необходимости для такого полного отказа от прошлого, для пересмотра миллионов дел, реабилитации и извинения. Они могли ограничиться амнистией и сказать, что «гуманная» советская власть решила «простить». После Хрущева власть будет постепенно смягчаться и отступать, но ее третьим тотальным отступлением будет уже распад Советского Союза.

Жаль, что низкая личная культура и развращение почти неограниченной властью, которой Хрущев впоследствии добился, привели к образу, искусно выраженному Эрнстом Неизвестным в памятнике, в котором символически перемежаются слои белого и черного мрамора. У послесталинского Хрущева – по его характеру – были предпосылки заслужить больше белизны...

От 4 апреля до конца лета

Простоватая учительница географии мгновенно вернула мне свое расположение. Она была не антисемиткой, а просто еще одной софьей петровной, мастерски описанной Лидией Чуковской.

В период после 4 апреля и до 1 июня, кроме общего улучшения атмосферы да пятерки по географии в моем табеле, не было не было основания похвастать еще каким-то конкретным улучшением. Кончился учебный год, и я в третий раз поехал к папе в Большую Мурту.

Я довольно подробно писал о Мурте в статье «Трое из раздавленного поколения» [38], напечатанной в «Еврейской старине» в 2009 году. Здесь же напишу об отдельных людях.

В первые два года автобусы в Мурту из Красноярска не ходили, и поехать, чтобы встретить меня, папа не мог – он не имел права удаляться от места ссылки больше чем на 25 км. Он работал слесарем на автобазе (называемой «авто-ротой») и договаривался, чтобы меня забирали – а потом отвозили обратно – грузовики базы, постоянно курси-ровавшие в город. Дорога в 110 км занимала 4 часа в сухую погоду и 6 часов – в дождь, и трястись и мокнуть в кузове было не самым большим удовольствием. В 1953 году пустили автобус, я пришел на автовокзал и, становясь в небольшую очередь, спросил, здесь ли берут билеты в Мурту. Полноватый высокий мужчина лет пятидесяти подтвердил и спросил, к кому я еду. «К отцу». – «А кто Ваш отец?» – «Рабинович». – «Меер Лазаревич?» Я тут же оказался окруженным теплом и заботой. Фамилия мужчины была Гальперин, и я удивился, что я его не знаю. «Я только недавно прибыл в ссылку из лагеря», – объяснил Гальперин.

Приехав в Мурту, я узнал, что он был не единственным «новичком». Совершенно злостной была высылка дочерей арестованного московского врача Полонского – Лены и Маши, – потому что какому-то майору МГБ приглянулась их квартира. 18-летняя Маша была самой младшей из сосланных, она была всего на два года старше меня. Нередко, когда я проходил мимо, сестры сидели у окна, и мы обменивались приветствиями. Гальперин заботился о девочках.

Новым был и Моисей Ефимович Кобрин, близкий сотрудник Орджоникидзе, отсидевший 15 лет и только сейчас «освобожденный» в ссылку. Он быстро подружился с папой и Раисой Александровной Рубинштейн, а после освобождения и возвращения в Москву все трое остались близкими друзьями до конца жизни. Мы легко сошлись с ним, и я нередко вышагивал около двух километров к его дому, чтобы погулять и побеседовать.

Были и потери. В этот третий год не стало моего друга Кирмана Керимова. Он, бывало, хвастался жизнеспособностью его семьи:

«Мой папа папа, когда он был сэмдэсят, взял новый дэвочка. От нее родылся мой папа».

Его «папа папа» не жил в советское время, что весьма способствовало долголетию. У Кирмана не было такой удачи: зимой, в лютый сибирский мороз, он шел с рынка и упал мертвым. Кажется, он только приближался к семидесяти.

Раиса Александровна Рубинштейн была ровесницей века. Родилась в России, но когда ей было, кажется, 12, ее семья эмигрировала в Америку, где она окончила университет. Ей было 26, когда она отправилась в долгое путешествие – как оказалось, на всю жизнь. Приехав на пару месяцев в еврейскую Палестину, осталась там на два года. Потом поехала в Советский Союз и присоединилась к довольно большой группе американцев, почти на 100% евреев, которые хотели помочь в строительстве социализма. К ней в Москву прибыли сестра и брат-инженер с женой. Позднее сестра, Бетти, вернулась в Нью-Йорк, жена брата Джен поехала навестить родителей, и те не пустили ее обратно в Россию. А Раиса и брат Генри остались в Москве.

Русский Раисы Александровны был без акцента, хотя главным ее языком был английский. Она преподавала язык в Институте красной профессуры. Однажды, в середине 1930-х, она пришла на работу, а ее уволили с объяснением, что администрации приказали уволить иностранцев. «А если я приму советское гражданство?» – «Мы вас восстановим». И ни на минуту не задумавшись, Раиса стала советской гражданкой. Ее восстановили, и она продолжала преподавать до 1938 года, когда ее, как и почти всех бывших американцев, арестовали; впрочем, брат Генри избежал ареста. Она получила «смешной» срок – 5 лет, – который истек в 1943-м, но во время войны из лагерей не выпускали, так что она вышла после войны и вновь была арестована и сослана в 1949-м. У нее уже давно не было никаких иллюзий относительно России и социализма, а я через много лет, в 1975-м, по ее наводке встречался в Нью-Йорке с ее сестрой и ее юношеской компанией – в Америке они все остались социалистами!

Раисе Александровне была дарована долгая жизнь, полная добра и друзей, – она умерла в 1991-м, в возрасте 91 года, в более или менее здравом уме. По возвращении из ссылки и реабилитации она жила только уроками и имела репутацию лучшего частного преподавателя в Москве. Мой английский – ее подарок мне, и это неимоверно облегчило нашу эмиграцию.

А в 1953-м к Р.А. в Мурту тайком приехала ее ученица и друг, переводчица и член Союза писателей Наталья Альбертовна Волжина. Если бы власти узнали о ее поездке, то Н.А. исключили бы из Союза. Она поддерживала Р.А. в ссылке, иногда подбрасывая ей немного переводческой работы. А я как раз привез с собой и читал «Сагу о Форсайтах», первая часть которой – «Собственник» – была переведена Натальей Альбертовной. Еще я ей сказал, как я в детстве любил «Овода» Войнич – книгу, которая и сейчас существует, кажется, только в ее переводе, и услышал в ответ: «Терпеть ее не могу! Бабская книга!» Ну, я приехал домой, снял книгу с полки и попробовал перечитать; во взрослом состоянии – нечитабельна.

В целом летние каникулы в Мурте были неплохи: лес, речка, ягоды, чтение. Иногда приходил к папе и смотрел, как он запаивает радиаторы машин. В лес ходил с детьми немцев Поволжья. «За что мы здесь? Чем мы виноваты?» – риторически спрашивала меня немецкая девушка, не ожидая ответа.

В Мурте мы узнали об июньском восстании в ГДР и о его подавлении. 10 июля объявили об аресте Берии, и это было совершенно неожиданно. У нас не было фактов, чтобы считать Берию хуже или кровавее других. Когда Берия сменил Ежова в конце 1938-го, массовые репрессии заглохли, и он даже выпустил некоторых людей, кто еще не был приговорен. После войны он непосредственно не возглавлял карательный аппарат. О Катынском расстреле мы тогда ничего не знали, а тем более о том, что лично Берия был его инициатором, написав Сталину записку-предложение, которая сейчас хорошо известна. Как не знали мы и того, что он был наиболее «либерален» после смерти Сталина. Но было чувство, что он чрезвычайно опасен, и если он пробьется к единоличной власти, то возвращение к сталинизму вполне возможно. По-видимому, так считали и его товарищи по руководству. Википедия – в статье о Берии [39], без ссылки на источник – сообщает:

«...в июне Берия официально пригласил известного писателя Константина Симонова и предъявил ему расстрельные списки 1930-х с подписью Сталина и др. членов ЦК... Хрущев опасался, что Берия рассекретит и представит общественности архивы, где станет очевидным его (Хрущева) и других участие в репрессиях конца 30-х годов».

Я не знаю, как он мог скрыть собственную подпись, однако если это правда, то значит, что он готовил публичное разоблачение остальных, и это не могло иметь другой цели, кроме захвата единоличной власти.

Но – если бы его и его сотрудников арестовали за организацию необоснованных репрессий! А были они, в «лучших» традициях сталинских процессов 30-х годов, обвинены, а потом осуждены за то, чего им и в голову не приходило делать: за шпионаж в пользу Англии. И это-то было очевидно каждому, кто хоть что-то понимал в ситуации. Какой сигнал публике хотел послать усилившийся Хрущев? Можно было понять: возврат к старому.

Уезжали мы вместе с Фаней в конце августа. Всегда было трудно купить билеты на поезд в Красноярске. В 1952-м нам дали адрес латышской ссыльной семьи, которой разрешалось жить в городе, и они помогли нам с билетами. Мы пошли к ним и в 1953-м, но соседка сказала, что их выслали в Канск – еще одно ужесточение.

Каково же было положение к 1 сентября? Я думаю, что хуже, чем 1 июня. Мы наблюдали подавление восстания в ГДР, арест Берии с явно ложными обвинениями, и пока у нас нет причин считать событие положительным. Мы не знаем о новых освобождениях, Збарские и оба моих дяди сидят, ссыльных стало больше, а не меньше, их режим не облегчен; тех из них, кто жил в Красноярске, выслали в глубину края. Геллер и Некрич сообщают, что четыре тысячи человек были освобождены в 1953-м, но это – капля в море. Единственное положительное изменение: кажется, к этому времени перестали приходить стандартные отказы на заявления о пересмотре – просто нет ответов. Нам с сестрой не удалось уговорить отца написать заявление. Не раньше 18 марта 1954 года он напишет письмо Председателю Президиума Верховного Совета СССР К.Е. Ворошилову:

«... В 1938 г. меня арестовали и предъявили обвинение, что я являюсь членом организации “Мизрах”. Несмотря на мучительные допросы, ... я себя виновным ... не признавал, т. к. это было действительно неправдой. На самом деле, единственным моим преступлением было то обстоятельство, что я был сыном раввина и зятем раввина, и только на этом основании... следователь строил свои предположения, что я “должен антисоветски мыслить” ... Неужели полная необоснованность обвинения может стать в правовом государстве основанием для бессрочности наказания? Неужели 16-ти лет тяжелой жизни, лишения семьи, родных, общества и всего того, что дорого нормальному человеку, недостаточно, чтобы искупить мое происхождение сына/зятя раввина, даже если согласиться, что это было преступлением?

Я всегда жил и продолжаю жить жизнью маленького рядового человека, люблю свою семью, свою работу. Превратить меня в опасного политического противника – по меньшей мере смешно, к тому же, какую опасность 60-летний больной старик может... представлять для могучей Советской власти. Кому это нужно, чтобы я и моя семья продолжали ни за что так страдать. Прошу разрешить мне вернуться к моей семье».

Книги и театр

История будет неполной без рассказа о культурной жизни, хотя я не вполне уверен, к какому точно году относится то или иное воспоминание. Культура существовала и много значила для нас. Не помню, чтобы я был хоть на одном «живом» концерте классической музыки до студенческих лет. Постоянно включенное радио служило неоценимым источником. Кажется, у нас был патефон. В Большом театре властителями дум были теноры Лемешев и Козловский, и соперничество их приверженок (всегда – женского рода) – «козловитянок» и «лемешисток» – было притчей во языцех: рассказывали, что они могли и подраться около Большого театра; наверно, это были люди, у которых не было больших проблем. Мама была непреклонной «лемешисткой», я предпочитал Козловского. Мама считала каждый грош, наручных часов у меня не было до окончания школы, но она очень старалась выделить какие-то деньги на театр, особенно для меня. Только сейчас я понимаю, что это желание было частью несломленного духа, частью сопротивления, если угодно, частью способа выжить.

Билеты в Большой театр, если у вас не было блата или денег для спекулянтов, покупались так: их продавали в кассе около детского театра на следующую декаду 6, 16 и 26-го числа каждого месяца. Уже за сутки начинала образовываться тысячная очередь на пл. Свердлова, и энтузиасты составляли списки и давали номера. Важнейшей тактикой отсева были переклички раз в несколько часов. Особенно коварным было назначение переклички на четыре часа утра, когда не работал никакой транспорт. Как мама согласилась меня отпустить, не знаю, но вспоминаю себя в три часа ночи идущим по совсем пустой Москве: сначала – Пятницкая, потом Чугунный мост через «Канаву» (так в просторечии называли Водоотводный канал, который сейчас украшен фонтанами), дальше – Москворецкий мост, справа дымятся трубы МОГЭСа. Мне тогда и имя Мандельштама знакомо не было, а тем более строки:

Река Москва в четырехтрубном дыме

И перед нами весь раскрытый город,

Купальщики-заводы и сады

Замоскворецкие...

Красная площадь, Охотный ряд, площадь перед театром – минут сорок ходьбы. И вот я попадаю на «Евгения Онегина», и в тот вечер для меня поют и Лемешев, и Рейзен, и Максакова, и Нэлепп, – какой состав попался!

Система Станиславского мы обязаны или нет, но драматический театр того времени был славен великими актерами. В театре Вахтангова я хотел увидеть Рубена Симонова в роли Бенедикта («Много шума из ничего»), а его в последний момент заменили молодым актера, и был это... Юрий Любимов – лицо его в роли помню и сейчас. Яншин и Андровская играли для меня во МХАТе, в «Школе злословия»; Ливанов прыгал на стол как Ноздрев. Царев – в Малом театре – был классическим и, честно говоря, скучноватым Чацким.

В тот год я получил в подарок книгу Н.Горчакова (1898 – 1958) «Режиссерские уроки К.С.Станиславского» и взял ее в Мурту. Это – очень интересное чтение. Через цензуру проскочило имя актера В.А.Степуна, а сам Степун в то время находился в ссылке в Мурте, и папа однажды показал его, когда мы вместе ходили на «отметку» (ссыльные обязаны были дважды в месяц отмечаться у властей). В книге – интересный «дефект» структуры: каждой пьесе посвящена глава, названная соответственно названию пьесы и содержащая несколько подзаголовков. А последняя, не меньшая, глава называется «Работа режиссера с автором», в ней нет подзаголовков. Нужно заглянуть внутрь, прорваться через десяток первых страниц, чтобы узнать, что речь идет о постановке «Мольера» Булгакова.

Имя писателя я знал, потому что видел во МХАТе «Дни Турбиных» – пьесу, которая, как ни странно, понравилась Сталину и потому была в постоянном репертуаре – что, однако, не мешало обращению с писателем как с парией в отношении других его работ. Его не печатали. «Мольера» он отдал в театр в 1931 году, но репетиции не начинались до 1934-го. Станиславский в те годы уже прекратил выезды в театр и руководил им из своего дома в Леонтьевском переулке. Его помощниками в постановке были Горчаков и сам Булгаков.

С самого начала Станиславскому недоставало того, что он не видел в пьесе «Мольера – гениального бунтаря и протестанта». Его споры с Булгаковым, которые Горчаков приводит почти стенографически, показывают их творческую и, я бы сказал, политическую несовместимость и несогласие писателя с марксистским подходом. Бедный Булгаков! Он возвращался домой и выливал свое возмущение на страницы «Театрального романа», на публикацию которого не мог надеяться! «Расхождения С. и Б. становились все сильнее и сильнее. Я явно не умел их примирить», – пишет Горчаков, не скрывая симпатий к автору. В конце концов Станиславский отказался выпускать спектакль под своим именем, но разрешил это сделать Горчакову под его ответственность. Тот выпустил спектакль 15 февраля 1936 года, он был разгромлен в печати (уж не приложил ли Станиславский руку к разгромным статьям? Мысль это моя, у Горчакова ее нет), и оба верховных правителя театра сняли пьесу после семи представлений.

Я видел на Интернете постсоветское издание книги Горчакова, и теперь цензурный «дефект» структуры исправлен: в книге есть глава, которая называется просто «Мольер».

Но вернемся на землю.

Осень и декабрь

Наступает осень. Я в последнем, 10-м, классе. У нас какие-то занятия на улице – наверное, урок физкультуры. Подходит директор:

«Ты почему не подаешь заявление в комсомол?» (Вообще-то учителя в старших классах уже обращались к нам на Вы, но он знал меня с первого класса.)

Я: «Александр Савич, вы не знаете почему?»

Он: «Ну-ну-ну, сейчас мы тебя хорошо узнали, ничего подобного не будет. Подавай».

Подал, приняли мгновенно. А тогда, в 1951-м, он меня за семь лет знал недостаточно! Но – вина не его.

Все дома нашего двора ломают, чтобы на их месте построить здание Комитета по радиовещанию и телевидению, которое и по сей день стоит за метро «Новокузнецкая». Фане, работавшей в Смоленске, каким-то образом удалось сохранить московскую прописку, но все равно нам дают одну комнату в Измайлово вместо двух, и мама, было, отказывается. Мы задерживаем выезд, нам начинают бить стекла, и этот метод действует. Принимаем одну комнату и переезжаем где-то в ноябре. Наши родственники из полуподвала получили нормальную комнату в том же подъезде, этажом ниже. Было непрактично менять школу в разгар последнего учебного года, и мы, трое из одного двора, оказавшиеся в одном доме – Валька Рожков, Женька Галанин и я, – ездим на трамвае и метро в нашу старую школу, затрачивая по часу в каждый конец.

В декабре супруги Збарские – Борис Ильич и тетя Женя – с разницей в два часа появляются в комнате, где сейчас живут их дети. Возможно, сыграла роль большая (50-70 слов) телеграмма, посланная детьми в июне Маленкову по совету одного из освобожденных друзей. Борис Ильич возобновляет работу, но меньше чем через год он умрет во время лекции прямо на кафедре Первого Московского мединститута. Ему было 69 лет.

Сообщается об окончании закрытого суда и расстреле Берии и других обвиняемых 23 декабря. Сейчас есть такой термин: «последний сталинский расстрел»; имеется в виду расстрел Еврейского антифашистского комитета в 1952 году. Я бы назвал «последним» расстрел группы Берии, потому что это был последний процесс, осуществленный по совершенно сталинским принципам ложных обвинений в закрытом «суде» с предрешенным приговором и отсутствием апелляции. После этого руководители как-то сумели договориться, чтобы в последующей борьбе за власть не расстреливать друг друга и даже не лишать пенсии.

Можно сказать, что и этот расстрел по-сталински не был последним. В 1961 году был суд над т.н. «валютчиками», когда трое подсудимых были сначала судимы за реальное преступление и приговорены к законному наказанию, а потом закон дважды меняли по личному приказу Хрущева специально для того, чтобы их расстрелять. Такой процесс превратил «суд» в орудие внесудебного убийства.

А другие, более поздние, суды, в которых, к счастью, о расстреле не шла речь: суд над Иосифом Бродским в 1964 году, где просто не было состава преступления; процессы диссидентов до развала Союза; постсоветские суды над Ходорковским (2005 и 2011), – все они показывают, что и сейчас граждане абсолютно беззащитны перед государством и что суды полностью подчинены властям. Это по сей день остается в России страшной болезнью, унаследованной от Ленина и Сталина.

Но я отвлекся. Мы подошли к концу 1953 года. Стало лучше. Но до освобождения отца (осень 1954-го), братьев мамы, Абрама и Бориса (в 1956-м), родственников, сосланных после лагеря в Воркутинскую область; до освобождения миллионов и приближения хоть к какому-то подобию «нормальности» еще ой как далеко! И никогда, почти до самого распада СССР через 38 лет, страна не откажется от насаждаемого сверху и поддерживаемого снизу антисемитизма, от необходимости еврею учитывать свое еврейство в каждый момент жизни. Где-то, например на Украине, было совсем плохо, в Москве и Ленинграде – получше, в Сибири – еще мягче, но везде это был непрерывный фон и «вялотекущий рак» советской жизни, в конце концов ставший одной из причин ее развала и конца.

* * *

Я благодарю Виктора Збарского за фотографию и дополнительную информацию о его родителях.

В комментариях к моей статье («Еврейская старина». 2013. №1) Лазарь Мармур поместил замечательное стихотворение о 1953 годе – глазами трехлетнего мальчика. С разрешения автора я помещаю это стихотворение здесь:

А это – я, трехлетка-недомерок,

С любимым самолетиком в руке,

В пальто навырост, длинном, жарком, сером,

С просохшею слезою на щеке.

А это – мама. В папиной ушанке,

С тяжелой сумкой, брату не поднять.

Она ее прозвала «каторжанкой»,

Но это мне пока что не понять.

А это – папа. Он нам очень нужен,

Он тащит наш огромный чемодан.

Вот он его поставил прямо в лужу

И мне конфету почему-то дал.

А это – брат. Ему уже двенадцать,

Он знает много разного всего,

От книжки он не хочет оторваться

И вслух мне почитать. Да ну его!

А это – Рабиновичи, из пятой

Парадной. Тетя Вера, дядя Сем.

А это – наши русские солдаты,

С винтовками стоящие кругом.

А это – поезд наш. Он очень старый,

И мы на нем поедем далеко.

Вот паровоз гудит и дышит паром,

Ему сегодня будет нелегко.

. . . . . . . . . . . . . .

Еще беда не ткнула в бок соседу

Заточки жало. И хана ему...

Доедут все. Я только не доеду.

Теперь уже не помню почему...

Толстой, революция, Ростовы,

Грибоедов, Фамусов, Чацкий [40]

(Размышления после чтения статьи Эдуарда Бормашенко

о Толстом)

Эдуард Бормашенко написал интересную статью о Льве Толстом [41], которая вызвала не менее интересное обсуждение. Мне захотелось добавить в него и свои «пару центов».

Набоков – аристократ, возможно сноб, но при этом очень свой человек, которого хорошо бы сейчас иметь в комнате, поскольку его и мои мнения почти всегда совпадают, а «Дар» приятно просто снять с полки, убедиться, что ты им еще владеешь, и перелистать. Естественно, я был счастлив узнать, что Набоков, как и многие из нас, предпочитал Толстого Достоевскому. Объясняя причину этого самому себе, он натолкнулся на фальшивую ситуацию в «Преступлении и наказании»:

«Я перечитал ее в четвертый раз, готовясь к лекциям в американских университетах. И лишь совсем недавно я, наконец, понял, что меня так коробит в ней. Изъян, трещина, из-за которой, по-моему, все сооружение этически и эстетически разваливается, находится в 10-й главе четвертой части (ошибка: это гл. 4, часть 4. – Э.Р.). В начале сцены покаяния убийца Раскольников открывает для себя благодаря Соне Новый Завет. Она читает ему о воскрешении Лазаря. Что ж, пока неплохо. Но затем следует фраза, не имеющая себе равных по глупости во всей мировой литературе: “Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги”. “Убийца и блудница” и “вечная книга” — какой треугольник! Это ключевая фраза романа и типично достоевский риторический выверт. Отчего она так режет слух? Отчего она так груба и безвкусна?»

Уже находясь под влиянием Набокова, я отыскал фразу в книге, и мне не показалось, что она так уж выделяется из контекста. Но, наверное, весь контекст этого русского духа, апологетом которого был Достоевский, был чужд Набокову, как он чужд и мне. По мне – и сама сцена чтения о воскрешении фальшива.

Я вижу, однако, одно исключение: «Бесы». Нет более блестящего произведения в русской литературе, где с таким беспощадным анализом предсказывался бы русский 20-й век, его истоки внутри общества и тот великий, почти богоподобный лидер, который России понадобится и которого она произведет. Любопытно, что антисемит Достоевский, в публицистике на одном дыхании произносивший «евреи и революционеры», в «Бесах» не погрешил против правды: хотя там и есть «жидок» Лямшин, но это малозначительная фигура; у автора нет сомнений, что все дело – русское. Главный же герой – циничный Верховенский – на самом деле озабочен не социализмом или прогрессом («Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха!»), а только тем, как захватить и удержать власть. Задолго до создания ВЧК и КГБ он откровенно говорит своим товарищам о слежке:

«Не беспокойтесь, господа, я знаю каждый ваш шаг». А цель революции? «Мы провозгласим разрушение... почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна!.. Мы пустим пожары... Мы пустим легенды... Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал... Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам... Ну-с, тут-то мы и пустим... Кого?

— Кого?

— Ивана-Царевича...

— Мы скажем, что он “скрывается”, — тихо, каким-то любовным шепотом проговорил Верховенский, в самом деле как будто пьяный. — Знаете ли вы, что значит это словцо: “Он скрывается”? Но он явится, явится. Мы пустим легенду получше, чем у скопцов. Он есть, но никто не видал его. О, какую легенду можно пустить! А главное — новая сила идет. А ее-то и надо, по ней-то и плачут. Ну что в социализме: старые силы разрушил, а новых не внес. А тут сила, да еще какая, неслыханная! Нам ведь только на раз рычаг, чтобы землю поднять. Все подымется!» (Часть 2, гл. 8; написано за 60 лет до захвата власти Сталиным!)

Анализ Достоевского беспощаден и глубок, но его прогноз – не самый ранний. В 1830 году 16-летний Лермонтов выводит на листе бумаги заглавие «Предсказание» и пишет:

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

И станет глад сей бедный край терзать;

И зарево окрасит волны рек:

В тот день явится мощный человек,

И ты его узнаешь — и поймешь,

Зачем в руке его булатный нож:

И горе для тебя! — твой плач, твой стон

Ему тогда покажется смешон...

Роман Гуль («Я унес Россию». Т.1. Ч.1) указал, что еще раньше, в 1811 году, французский писатель Жозеф де Местр писал: «Если какой-нибудь Пугачев, вышедший из университета, станет во главе партии; если народ окажется поколебленным и вместо азиатских походов примется за революцию на европейский лад, то я прямо не нахожу выражения для того, чтобы высказать свои опасения... Войны, ужасные войны!.. И я вижу Неву, обильно пенящуюся кровью». Другой француз, Жюль Мишле, – продолжает Гуль, – в 1863 году писал: «Одно слово объясняет все, и в нем содержится вся Россия. Русская жизнь — это коммунизм».

Современник и однофамилец Льва Толстого А.К.Толстой тоже уже не гнушался слова «коммунизм»:

Они, вишь, коммунисты,

Честнейшие меж всеми,

И на руку нечисты

По строгой лишь системе.

И в год смерти Льва Толстого Александр Блок начнет свое стихотворение «Голос из хора», законченное через четыре года:

Как часто плачем — вы и я —

Над жалкой жизнию своей!

О, если б знали вы, друзья,

Холод и мрак грядущих дней!

. . . . . . . . . . . . .

Весны, дитя, ты будешь ждать —

Весна обманет.

Ты будешь солнце на небо звать —

Солнце не встанет.

И крик, когда ты начнешь кричать,

Как камень, канет...

Будьте ж довольны жизнью своей,

Тише воды, ниже травы!

О, если б знали, дети, вы,

Холод и мрак грядущих дней!

Столько предвидения! А где же во всем этом стоит наш великий Лев Николаевич? В политическом мышлении – на нуле. И пусть, по словам А.Воронеля, как их цитирует проф. Бормашенко, «Толстой предвосхитил многие идеи современной физики», но ведь физики для своих открытий не по нему учились, не так ли? А вот политическое мышление от гения русской литературы безусловно ожидалось, и здесь, как и в роли моралиста, Толстой мелок и, как метко заметил Александр Избицер в комментариях к статье Бормашенко, попросту глуп. Идеалом общественного устройства он считает крестьянскую общину, а не частное крестьянское землевладение, как того хотел Петр Столыпин с его аграрной реформой. Писатель вступает с премьер-министром в глупейшую, на мой взгляд, переписку, которую Столыпин, конечно, не смеет игнорировать и на нее отвечает.

И в позорной антистолыпинской статье «Не могу молчать» (1908), которую сейчас просто стыдно читать, писатель резко выступает против смертной казни, красочно описывая повешение, которого он своими глазами, скорее всего, не видел. Я не начинаю здесь дискуссию о том, насколько допустима и моральна смертная казнь, хотя и полагаю ее необходимой в ряде случаев. Но только подумайте, что пишет Лев Толстой в этой статье (жирный шрифт мой. – Э.Р.):

«В газете стоят короткие слова: “Сегодня в Херсоне на Стрельбицком поле казнены через повешение двадцать (потом оказалось, что двенадцать, и Толстой исправил цифру. – Э.Р.) крестьян за разбойное нападение на усадьбу землевладельца в Елисаветградском уезде”.

Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, — двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, и обстраивают и которые развращали и развращают их».

Разбойное нападение – ничто, это же люди, которые «нас кормят и одевают»! Маркиз де Кюстин, который, возможно, был доступен Толстому по-французски, описывает дикие зверства крестьян во время восстаний и разгрома усадеб, но нашему великому автору до этого нет дела. Дальше – больше:

«Перебить крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса».

И он смеет это писать в разгар усилий Столыпина дать крестьянам реальное землевладение! И дальше:

«Вы говорите, что это единственное средство успокоения народа и погашения революции, но ведь это явная неправда. Очевидно, что, не удовлетворяя требованиям самой первобытной справедливости всего русского земледельческого народа: уничтожения земельной собственности, а напротив, утверждая ее и всячески раздражая народ и тех легкомысленных озлобленных людей, которые начали насильническую борьбу с вами, вы не можете успокоить людей, мучая их, терзая, ссылая, заточая, вешая детей и женщин».

Вешали детей? В царское время?

О революционерах и их опасности:

«Вы говорите: “Начали не мы, а революционеры, а ужасные злодейства революционеров могут быть подавлены только твердыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами правительства”.

Вы говорите, что совершаемые революционерами злодейства ужасны.

Я не спорю и прибавлю к этому еще и то, что дела их, кроме того что ужасны, еще так же глупы и так же бьют мимо цели, как и ваши дела. Но как ни ужасны и ни глупы их дела: все эти бомбы и подкопы, и все эти отвратительные убийства и грабежи денег, – все эти дела далеко не достигают преступности и глупости дел, совершаемых вами».

Пожил бы батюшка еще с десяток лет, что бы он сказал? И теперь понятно, почему «Пугачев, вышедший из университета», назвал его «зеркалом русской революции» (я статью Ленина не читал – использую только название): Толстой своим огромным авторитетом ослабил сопротивление бандитской революции и помог – посмертно – ей выиграть. И колхозы – абсолютно антистолыпинское начинание – можно считать и его идейным наследием.

В моральном отношении он мне не учитель – для этого у меня были родители. Его фраза «Царство Б-жие внутри нас» ничем не значительнее более раннего афоризма Святого Августина: «Полюби Бога и делай что хочешь», или Гилеля: «Не делай ближнему, чего не пожелаешь себе. В этом вся Тора», или просто указания Торы, что человек создан по образу и подобию Б-жьему.

Писатель – гениальный, читать его очень интересно. И переходя к нему как к писателю, рассмотрим другую проблему, поставленную в комментируемой статье: Ростовы или Болконские? Проф. Бормашенко пишет:

«Невозможность одновременно “быть” и “мыслить” Толстой осознал задолго до “поворота”, уже в “Войне и мире”: “Перед нами две семьи: семья Болконских и семья Ростовых. В первой идет напряженная духовная работа… Напротив, в семье Ростовых никто никогда не мыслит, там даже и думают время от времени. Граф Илья Андреевич между охотой и картами занят диковинной стерлядью для обеда в Английском клубе... У Наташи не выходят из головы, сменяя друг друга, куклы, танцовщик Дюпор, сольфеджи и пеленки. У Ростовых нет почти другой жизни, кроме материальной.

И что же? Ростовы все счастливы, они блаженствуют от вступления в жизнь до ее последней минуты… Напротив, Болконские все несчастны”».

Прежде всего, так ли уж нереально совмещение мысли и счастливого бытия? В России, возможно, это было так. Но разве большинство читателей – писателей, которые эмигрировали и которые мыслят, живут так уж плохо? Что дала людям «напряженная духовная работа» семьи Болконских, не очень сердечных в своих личных отношениях? В описании же жизни Ростовых Эдуардом Бормашенко мне представляется очень важным слово «почти», которое я выделил жирным шрифтом в тексте автора. Есть разные виды духовной жизни, и радостные, теплые семейные отношения – несомненно, одно из проявлений высокой духовности.

Другая – философская, религиозная, естественно-научная – жизнь ценна сама по себе как способ познания, участия в Б-жественном творении, как способ отличения человека от животного, но она недоступна всем, и не нужно, чтобы ею занимались все. Но чуть ли не половина духовной жизни посвящена политическому переустройству общества для конечного материального блага – утопии и действия Платона, Сен-Симона, Кампанеллы, Маркса, Пол Пота (даже его!) были направлены на то, чтобы когда-нибудь обеспечить всех людей «по их потребностям» «диковинной стерлядью» графа Ильи Андреевича (не брезгуя стерлядью для себя в их нынешней жизни). Так что у нас нет причины осуждать Ростовых только за то, что они хорошо, весело, дружно живут и при этом неплохо едят. При выборе – Ростовы или Болконские? – я отдаю предпочтение образу жизни Ростовых.

Если мне позволят обратиться к другому автору, то на вопрос – Фамусов или Чацкий? – я отвечу: Фамусов. Его можно принять за пародию враждебного сатирика на Ростовых. Служака, обеспечен, хлебосолен, добродушен. Вначале радостно встречает дальнего родственника Чацкого:

«Здорово, друг, здорово, брат, здорово!»

Чацкий, казалось бы, влюблен в дочку и ни о чем другом вначале говорить не хочет. Что ж, Фамусов ему даже помогает:

«Скажи, тебе понравилась она? Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?»

И первое хамство гостя: «А вам на что?» Но все-таки:

«Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?»

Ответ Фамусова – почти твердое «Да». Но как отец в любой стране того еще нефеминистского времени, он хочет быть уверен, что дочь за таким мужем не пропадет:

«Сказал бы я, во-первых: не блажи,

Именьем, брат, не управляй оплошно,

А главное, поди-тка послужи».

Совершенно разумные требования. Согласись Чацкий, Фамусов не заставил бы его ждать семь лет, как Лаван Иакова, помог бы со службой и отдал бы Софью. Но не таков наш герой – он парирует:

«Служить бы рад, прислуживаться тошно».

(Одна знакомая, прочитав предположение о другом ответе Чацкого, насмешливо заметила, что тогда не было бы прекрасной комедии. Она права. Но, возможно, и революции не было бы?)

Дорогие читатели, в большинстве вашей прошлой и настоящей жизни – служивые люди, каким и Грибоедов был, вам импонирует эта мысль? Зная, что папу, маму и начальство себе не выбирают, не случалось ли нам идти на компромиссы, которые строгий Чацкий назвал бы прислуживанием? Правда, Грибоедов не для того писал комедию, чтобы стать апологетом Фамусова, а потому тут же приводит пример неприемлемого прислуживания:

«А? как по-вашему? по-нашему — смышлен.

Упал он больно, встал здорово».

Но в реальной жизни такого глупого прислуживания не требовалось даже в царской России. (Скорее, как у Шварца: «Ваше Величество, я – старый человек, мне бояться нечего, только от меня вы можете услышать всю правду, как есть: Вы – самый великий человек на свете!»)

Но Чацкий просто не знает, как служить, как управлять имением, только – как «блажить» да жить на доходы от имения, пока не кончились. Тут же отбросив Соню пустоватому Молчалину (Это жених? С ее точки зрения? Фамусова? Не смешите!), он начинает самозванное обличение общества и гостей («А судьи кто?»), но быстро освобождает общество от своего присутствия драматическим выходом «Карету мне! Карету!» (которая у него, конечно, есть и которую этому проповеднику «свободной мысли» подадут слуги Фамусова, почтительно открыв перед ним дверцу).

Кто таков Чацкий? «Лишний человек», особенность которого, по словам Герцена, состоит «не только в том, что он никогда не становится на сторону правительства, но и в том, что он никогда не умеет встать на сторону народа»? По-моему, не лишний, а несостоятельный. В службе, управлении, отношениях с обществом и – с женщинами, поэтому за Сонечку и не борется.

Будоража мозги, а затем убегая в карету, он удобряет почву для революционеров. (И Толстой с его побегом из Ясной Поляны будоражит и сбегает.) Революционерам Софья Павловна уже не нужна, ибо борьба порой заменяет им секс. Ленин и Гитлер, кажется, тоже не были заинтересованы в женщинах (Сталин, вроде бы, был поздоровее – но только в этом отношении).

Нормальная жизнь не нуждается в революции и, вне сомнения, подразумевает и материальное благополучие. Католическое и православное христианство провалилось в его обеспечении и стало обещать радости на том свете. Евреям это чуждо: мы ожидаем и боремся за благополучие на Земле. И, как выяснилось, протестанты тоже, а потому они оказались так успешны экономически.

Я бы сказал: социальное счастье – это отсутствие войны плюс фамусовизация-ростовизация всей страны. Возможен ли такой «золотой век»? В России – навряд ли, за ее пределами – отчего бы и нет? Мандельштам говорил, что если когда-либо и был «золотой век», то это девятнадцатый, «Только мы тогда этого не знали». Я не уверен. Самый центр европейской цивилизации, Францию, раздирали четыре революции. Но в XVII-XVIII веках существовало почти идеальное государство, настоящее Эльдорадо! Я говорю об освободившейся от испанского господства протестантской Голландии.

Свобода, процветание, терпимость (нам важно, что и к евреям), предприимчивость, корабли, огибающие и мыс Доброй Надежды, и мыс Горн (названный в честь города Гоорн – родного города капитана). И искусство. Из четырех школ, которые были важны до XIX века (итальянской, испанской, нидерландско-фламандской и голландской), – только в последней мало религии, зато много поэзии простой человеческой жизни: поэзии разливания молока, поэзии подметания улицы у своего дома, чтения письма у окна-витража, урока музыки, катания на коньках, веселой пирушки в таверне, к которой вы не побоялись бы присоединиться и куда вас с удовольствием пригласили бы (в отличие от фламандской пирушки Питера Брейгеля-Старшего – скажем, как в «Свадебном танце», – на которую лучше смотреть со стороны). И высшее проявление этой человечности у Рембрандта: там блудный «сын» Чацкий возвращается и принимает теплый прием «отца» Фамусова, там мы без зависти радуемся счастью не очень молодой и не очень красивой Данаи (не то что красотка Тициана!), дождавшейся своего золотого дождя. Аристотель, задумавшийся у бюста Гомера. И никакого тебе толстовства с его логикой и ограничениями.

Да и в теперешней Голландии мне не случалось приостановиться на улице с картой, чтобы тут же не услышать по-английски: «Не могу ли я вам помочь?» На арендованном на станции велосипеде езжу по деревням, всюду – как будто голландская живопись наяву – и тюльпаны. (И в Оттаве – тюльпаны, подаренные Канаде в благодарность за приют королевской семьи во время войны.) Большое пресное озеро, отвоеванное у океана, сыры и деревянные башмаки, неописуемый шоколад, купленный в магазинчике у дельфтского собора. «Низменный» шоколад и высокий дух готического собора?! Чацкий бы не одобрил:

«Когда в делах – я от веселий прячусь,

Когда дурачиться – дурачусь,

А смешивать два эти ремесла

Есть тьма искусников, я не из их числа».

А почему бы и нет? Почему бы не смешивать и не трудиться с юмором? Мы, впрочем, не видим у Чацкого ни деловитости, ни дурачливости, а только скучную дидактику. Насколько ярче это видел А.К.Толстой, которому импонировали предки, «что с потехой охотно мешали дела» («Поток-богатырь»).

Может показаться странным, что я отрицаю, казалось бы, консервативные взгляды Льва Толстого на землевладение. Отрицаю. Они – не консервативные, а революционные и ведущие к голоду. А я – за стерлядь, хотя мои личные вкусы больше склоняются к бифштексу.

Юрий Солодкин – родился и всю жизнь до отъезда в Америку прожил в Новосибирске. Прошел все ступени научного сотрудника – от аспиранта до доктора технических наук, профессора. В Америке с 1996 года. Работает в метрологической лаборатории в Ньюарке. Рифмованные строчки любил писать всегда, но только в Америке стал заниматься этим серьезно. В итоге, в России вышло семь поэтических сборников.

Что в твоем творении творится?

Прогресса радуют плоды,

Но все ж, о будущем болея,

Боюсь, никто на зов беды

Не оторвется от дисплея.

* * *

Как удручает то меня,

Что слишком много злобы.

И пишем мы на злобу дня,

А надо – на добро бы.

* * *

Мощь беспредельной пустоты

Творит материи пределы.

А мы, слабы и неумелы,

Чуть что: «О, Боже!» – и в кусты.

* * *

Позатерялись, братцы, где мы?

Вкусив познания плоды,

Вернемся ли в сады Эдема,

Иль заросли туда следы?

* * *

Справедливости воители,

Вы подвижники. И все ж –

Побеждают победители,

А не правда и не ложь.

* * *

Я счастлив. Мне даровано судьбой

Блаженство опьянения тобой.

* * *

Поклажею измучен,

Ты тащишься с трудом.

Не хочешь быть навьючен,

Не будь тогда ослом.

* * *

Если так, что быть не может хуже,

К небу не взывай, слезу утри.

Бога в помощь не ищи снаружи,

Он живет в душе твоей, внутри.

* * *

Снова март, и поздравленья

Зазвучат опять взахлеб.

Что-то часто дни рожденья

Замелькали, мать их ***б.

* * *

Ждут бедные бесплатной манны.

Бандитам в кайф, что мы гуманны.

Густой туман над океаном.

Неужто сгинем в окаянном?

* * *

Неведомо Господь вершит свой суд.

Что видится Всевидящему оку?

Отвергнувшие крест, его несут.

К какому Он приговорил их сроку?

* * *

Пусть волнуется сердце, штормит иногда.

Без волнения сердца годимся на что мы?

Штиль на море хорош, а на сердце – беда.

Пусть волнуется сердце и выдержит штормы.

* * *

Способности немалые в наличии,

Но самолюбованьем дышит речь,

И хочется его предостеречь –

Не захлебнитесь в собственном величии.

* * *

Не ведал он о свете том,

Но жизнь земная означала

Богоискательство сначала

И Богоборчество потом.

* * *

Придет ли, наконец, минута та:

Разгневался – и тут же немота.

* * *

Сатанеют орды,

Так и жди беды.

Чем страшнее морды,

Тем тесней ряды.

* * *

Красота спасет мир.

Ф.Достоевский

Возлюби! – нас молили с креста.

В Благодать нас влекли из Природы.

Может, мир и спасет красота,

Но скорее, погубят уроды.

* * *

Был распят он во спасение.

Был из мертвых воскрешен.

Думал Бог, вопрос решен.

Но кому-то Воскресение,

А кому-то Йом Ришон.

* * *

У эрудитов ссылки сплошь,

Ни шагу без авторитета.

Цитаты блеск, и та и эта,

И в каждой правда есть и ложь.

* * *

Что в Твоем Творении творится?

Ты Отец нам или не Отец?

Меж собой нам не договориться.

Можешь Ты вмешаться, наконец?

* * *

Где мерило есть богатство,

Список Форбса – свет в пути.

И сплошное потреблядство

Всюду, мать его ети.

* * *

Все про дух ты да про дух ты,

Только дух-то во плоти –

Просит есть, а за продукты

Все дороже, блин, плати.

* * *

Солнце на ночь отлучится,

А к утру опять взойдет.

Знать бы, что еще случится,

Что еще произойдет.

* * *

Никогда бы, мать-природа,

На тебя не бросил тень.

Но жена мужского рода –

Это что за хренотень?

* * *

Гляжу на того, кто безгрешен, –

Он набожный, добрый и скромный.

Но вновь нечестивый успешен

И власти достиг вероломный.

* * *

Я эту Богову идею

Понять возможности лишен –

Опять поют хвалу злодею,

А праведник, увы, смешон.

* * *

Другого короля другая свита

Играет. Но всегда одна картина.

Из подлости и лжи все так же свита

Придворных отношений паутина.

* * *

Ужель наготы нам стыдиться не надо?

И чем же тогда мы отличны от стада?

* * *

Искусство не сравнится никогда,

Как вдохновенно мы б ни воспарили,

Со всем, что солнце, ветер и вода

На маленькой планете сотворили.

* * *

БезОТВЕТственность – не ново,

То и дело слышим слово.

Слова безВОПРОСность нет,

Но приносит больше бед.

* * *

Я прочитал такую строчку!

Что сделала она со мной?

В конце строки увидел точку,

Похожую на Шар Земной.

* * *

Как их намеренья благи,

Рабов непримененья силы.

Как обожают их враги

И роют им, смеясь, могилы.

* * *

Не пишу я тебе отныне.

Ты, как есть, мне явился весь.

Смесь невежества и гордыни –

Нет ужасней, чем эта смесь.

Бен-Эф, по жизни Ёся Коган, – родился и всю жизнь прожил в Москве, пока не переехал в 1992 году в Штаты. По образованию математик, кончил мехмат МГУ, защитил кандидатскую диссертацию. Приехав в Нью-Йорк, читал вводные курсы лекций по статистике в Курантовском институте, потом работал в Чикагском и Иллинойском университетах, в последнее время – статистиком в фармацевтических компаниях. В начале 70-х посещал поэтическую студию «Луч» Игоря Волгина при МГУ. Имеет свою страницу на сайте stihi.ru.

Воспоминание о любви

Статистик

Играешь ты с цифирочкой,

Как будто с генитальями

Давно забытой Фирочки,

Уехавшей в Италию,

На берега лазурные,

Купаться в Пино Грижио, –

Под щебеты амурные

Волосики те рыжие...

Ах, где ты, моя деточка?

С вендеттой Сицилийскою

Оливковою веточкой

Дрожишь, не мне ты близкая.

Какая тут статистика?..

Pаздрайная баллистика.

Типа Эдипа

Жену называл он мамой

и, прыгая к ней в кровать,

испытывал счастье и драму,

которые не передать...

Нахлынет – и вроде стыдно:

ну что мы с тобой творим?

Закроет глаза, чтоб не видно:

«Давай с тобой, мама, родим...»

И родились у них дети,

и он, подражая им,

про все позабыв на свете,

был с нею и тем и другим...

Он так ревновал свою маму

за стенкой хрущевской к отцу,

как сын его собственный маму

ревнует к нему... Не к лицу!

Ни мамы, ни папы нету –

ты сам уже на кону,

копеечною монетой ,

себя ты ревнуешь к кому?

На кончиках пальцев

А.Б.

На кончиках пальцев

У краюшков губ

В той ямке святой

Между ног золотистой

Прости меня –

Я необучен и груб

Но хочется мне

Чтоб осталась ты Чистой

В объятьях случайных

До Встречи со мной

Весной завиральной

Весной шебутной

Со мной

* * *

Луна твоей попкой висит в облаках,

Поцеловать бы и щечкой прижаться,

Пред ней и раскаюсь в милейших грехах, –

Луне ведь не надо в трусы наряжаться.

О, свет золотой полушарий твоих

Морями любви управляет,

Ведь нету в Подлунной подобных таких,

Что формой, как стих, вдохновляет.

А может, их много в трусах, этих лун,

Гуляет по белому свету?

Кто скажет такое – бессовестный лгун!

На небе Луны такой нету.

Чикагский маятник любви

(Жестокий романс)

Ты

мне приснилась зимою холодною,

темною ночью

в чикагском бреду –

помню я сон свой,

разорванный

в клочья,

знаю,

что снова тебя в нем найду.

Снова найду,

зацелую всю до смерти, –

всю зацелую и всю залюблю:

острым кинжалом

прошлась ты мне по сердцу,

что в нем осталось –

в тебя все волью!

Наша любовь

горячее, чем ненависть, –

если пружиной отбросит опять,

снова прижмет

к тебе

клятвою верности:

только любить,

всю тебя целовать!

…Все позабыть –

ничего бы не знать.

Над птичьей головой

Между Москвой-рекой и площадью Смоленской,

на тополе высоком у окна,

в осеннем одиночестве вселенском

висит гнездо – и ждет, пока Весна

дотронется до птичьей стаи мартом

уродливых ворон, и две из них,

вдруг посчитав, что поздно будет завтра,

великий свой союз составят в тот же миг.

Ну, а пока еще октябрь, осень,

им надо жить и зиму зимовать, –

так пожалеем их и хлеба им подбросим,

и снова календарь начнем назад листать.

И снова станем ждать, пока оцепененье

с души спадет, и мы перед собой

сумеем оправдаться за спасенье:

Паденье – гибель – отреченье!

Когда, какой еще ценой?..

Как было б хорошо зависеть от погоды...

Над птичьей головой несутся облака,

им только бы прожить каких-нибудь полгода –

и счастья паводок затопит берега!

Воспоминание о любви

Ты ночью ко мне приходила,

я целовался с тобой,

только когда это было –

и было ли это со мной?

Тот день позабытый, вчерашний,

у времени я украл,

и к краю той горькой чаши,

склонившись, губами припал,

глотая тягучий, и долгий,

и жгучий напиток судьбы,

от встречи с тобой до размолвки,

яд ненависти и любви!

Вкус радости и печали

теперь на моих губах –

как будто те слезы упали,

что плыли в твоих глазах.

Вернется?

Услышишь гудок паровоза,

и сердце забьется в груди:

зазноба твоя из колхоза, –

соседей не разбуди...

Водой ледяной из колодца

умоешься в ржавый рассвет:

неправда, – все это вернется!

Вот только Маруськи все нет...

Где тот паровоз допотопный,

застрявший в хэмптонской глуши,

c гудочком своим одножопным,

что радовал от души?

Альпинистка – моя, скалолазка – твоя

В.Высоцкому

Покоряя за кручею кручу,

Кабарду вспоминаешь, Домбай.

Здесь, конечно, намного лучше:

нету баб, тишина – просто рай!

Никакого от них покоя

на Кавказских хребтах ты не знал,

как за связку хватали рукою,

если сам ты не доставал...

Не успеешь палатку раскинуть,

костерок развести у ручья, –

с двух сторон тебя пьяные Зины

обнимают и группа вся.

Просят: «Ле-е-ешка, ну спой нам Высоцкого!»

Ты гитару срываешь с плеча

и поешь им за Нуравицкого

про любовь, что еще горяча,

как в костре твоем головешка,

что чадила всю ночь до утра.

... Что он знает, твой Гинзбург Мишка?

Вся под снегом лежит Кабарда...

Нету снега в Луизиане,

комарам только нету числа...

Ты назначь на Домбае свидание,

вынь гитару свою из чехла!

* * *

Всех, кого я любил... и убил,

с кем навеки я распрощался, –

никогда я не расставался,

с ними вместе всегда я был!

Всех забыл я их... вспомнил снова

голоса и движение губ, –

тонет в памяти, не утонет

дней ушедших колодезный сруб.

Наклонюсь – и из давней замяти

выплываешь из глубины...

Брошусь вниз! – и в забытой памяти,

наконец, мы с тобою одни.

Calculus of Love

Ты Вирджинию учишь анализу,

а Вирджиния хочет любви, –

от нее завернувшись в два талеса,

на иврите ей шепчешь: «...увы!»

Вся она шоколадного цвета,

ищет твой интеграл по ночам,

вдохновляя тебя как поэта,

его нежно берет «по частям...»

Интегральчик твой скользкий несобственный,

по Нью-Йоркам всего истрепал,

там в Краун-Хайтце все шлялся «по родственникам»

да в Куранте дверями прижал.

...А она, точно черная роза,

распустилась в Хэмптонском саду:

«Мишка, миленький, – капают слезы, –

интегральчик ну как твой найду?»

В поисках Жемчужной реки

Птичьих песен распознаватель

Птичьих песенок распознавателя

зебро-финчиками поил,

цепью Марковской перехваченный,

сам, как финчик, в той клетке был.

Зебро-финчики – все красавчики,

пели песенки cразу со сна,

австралийские в перышках мячики,

пестрым зябликам нашим родня.

Ручейками журчали их песенки,

зебро-финчики – не соловьи –

запечатали в нуклеи-вишенки

десять ноток – Поэму Любви:

Буря ли, гром,

дерево – дом,

птичья семья,

песня своя

в нем –

выученная птенцом

рядом с отцом.

(В клетке, где жизнь колесом,

пташкою вспомнишь свой дом?..)

В том подвале, где пели-скакали

с электродами в нуклеях,

что нейронов их вспышки считали

(а мечты их на воле гуляли)

и все песенки расщепляли

в полу-Марковских скрытых цепях.

Райским садом цвела лаборатория:

пол-китайца, румын да индус, –

отгадай-ка силлабу повторную,

на полу прямо спящий француз

из Бордо – а ты думал, откуда? –

потрошил бедным пташкам мозги,

не мечтая понять это чудо,

в микроскоп измерял «что – откуда»,

на свои примеряя с тоски...

А китаец веселый повесился, –

электродики птичкам вживлял, –

лабораторный, скажу, был он Мессия, –

в клетке – Кливленде отскакал,

поступивши в ординатуру –

с птичек денежек не настричь...

Позабыть бы всю эту натуру –

рассчитал всё! Но пташку – дуру,

душу – птичку, ее как постичь?

...Прилетел он в Hyde Park из Бразилии,

в Сан Пауло с Тайваня приплыв,

жизнь в Чикаго искал без насилия,

что-то птичье в нем полюбив

(приговаривал часто: «silly»,

свой китайский давно позабыв).

Мой бедный Альберт Йю,

тебя как оживлю?

Повесился зачем ты, дурачина?

Какая в том была причина?

Америку мечтавший покорить,

в Кливленде, мрачном,

бросил землю рыть...

Практичный, по-китайски прост,

свой бросил, не достроив, мост,

забыв американскую мечту,

под жизнь китайскую свою –

подвел черту.

Мой бедный Альберт Йю,

тебя как оживлю?

Пойдем с тобою сразу в «Sammy»[42],

закажешь там свои hot-dogs

(ты, может быть, дружил не с теми?),

штук семь положат тебе в box,

с пакетом сладенькой горчицы

(как зебро-финчей ты любил...),

и ты друзей всех вспомнишь лица

(или ни с кем ты не дружил?..).

И вот горчицу съев свою,

поет нам песню Альберт Йю:

«Я птиц своих не убиваю...

Я электроды им вживляю

и вместе c ними я пою».

...Так сидим и поем с ним на жердочке,

с электродами в птичьих мозгах,

но не чувствуем их ни чуточки,

позакованные в Цепях.

Pearl River

Жемчужная речка, «перловая»,

впадала в озеро Тэппан, –

в какой трубе журчишь теперь, бедовая, –

названье городка – обман!?

Парят орлы – а может, и стервятники

индюшечные, с красной головой...

Через стекло косятся, как привратники:

консьерж – индюшка – «коп» – городовой!

...И дождь идет, и небо все заоблачено,

с Гудзона дуют ветры третий день:

«Blue Hill!» – стеклянная коробочка,

я на двадцатом этаже, как пень,

сижу, мой «персик» речкой смылся

под землю (?), мне ни слова не сказав...

Нет, мне Москва давно уже не снится,

здесь тоже каждый третий – волкодав!..

Холм голубой? – сегодня здесь все серое

до горизонта – вот и вспомнилась Москва:

Чертей ли жарят? – в ланч запахло серою –

иль перс из речки квакает: «ква-ква»?..

Pearl River, NY 2008

Страхи серые за мной бегают

Страхи серые за мной бегают,

мне в Нью-Йорке уснуть не дают,

мышью серою да за белою,

под подушкою душу скребут.

Страхи серые – мыши белые,

отпустите вы душу мою,

не грызите, как яблочко спелое, –

я вам песенку лучше спою.

Отпустите девчонку несчастную,

в рваном платьице, душу мою,

чтоб проснулась принцессой прекрасною,

жизнь которой не загублю.

Перестану терзать ее, мучать,

из темницы на белый свет

отпущу, так, на всякий случай,

пташкой светлой пропеть Завет.

Зажигая Ханукию

Я в Орше не был никогда,

на родине отца,

и не узнаю до конца,

какая там вода,

какой там воздух и трава,

деревья как растут –

«еврейская ведь голова»:

Сегодня,

Здесь

и

Тут!

А что же было там, вчера,

где вся его родня?

Лишь фотография одна:

отец, его сестра,

еще сестра, ее семья...

– Убили немцы их... –

И голос стал его так тих,

молчим с ним, он и я.

– Там не осталось никого,

их не найти могил...

Стволом в меня пустое «О» –

– Их Гитлер всех убил...

Как хлеб пекли они, мацу,

и кто был их раввин, –

я не узнаю ( всё к лицу?) –

оставшийся один.

Недели первые войны –

сирены слышишь вой?

И в эшелоне том одни –

еще нас нет с тобой...

На блеклом фото – кто они –

из довоенной дали?

Оборваны их были дни,

их, – скажешь, –

мы не знали?!

Меноры фитилькам сродни –

Из пепла к нам воззвали...

Профессора – профессоришки

Профессора – профессоришки,

ни дня не могут жить без книжки,

листают их хвостом, как мышки,

ну где б стянуть еще муслишки,

чтоб сшить кафтанчик, как у Тришки...

Кто скажет, что они воришки?

Висят без жизни их х-ишки,

но снятся все равно «иришки»,

и суетятся, как мальчишки,

считая фишки...

Ни дна им нету, ни покрышки,

ни «вышки».

Ключ зажигания

Не попал ты ключом в зажигание,

ты машину свою не завел –

как томительно ожидание,

не секунды – в нем годы провел!..

Зря не рви на себя сцепление

и ногою на газ не дави,

если юношеское томление,

как огонь, полыхает в крови...

Но ни с места: торчит, как мертвая!

Ты механику не звони –

как гоняли! – все шины стертые...

В зад со злости ногой ее пни!

Но напрасны твои страдания –

рано тачку в утиль сдавать, –

ключик твой не попал в зажигание:

не машину бы – ключ поменять...

Застойные – застольные

Все, помнишь, было в кружеве

на улице Кутузова,

все было ненарошно

в лесу на Молодежной,

и мы, как «принцы датские»,

сидели там в Крылатском,

в те времена застойные,

застольные – запойные,

считали мы запчасти...

Ах, где оно, то «Счастье»?

Гадали: «Быть – не быть:

в Америку уплыть?»

Америка, Америка –

«Гамлета истерика?»

С кем слово там сказать,

прослышать – не понять.

...Все, помнишь, было... в кружеве

на улице Кутузова,

никто в нас не стрелял,

никто нас не взрывал.

...Стояла в омуте вода –

Страна валилась в никуда

Трамвай гремел по Краснобогатырской

Трамвай гремел по Краснобогатырской,

по старой, по булыжной мостовой...

Кремлевско-перекроечнo-батыйский

уродец дикий плыл над головой.

К отцу и к тетке Фане, в ту клетушку,

в хламиду на девятом этаже,

влетал, гремя, пуляя, как из пушки,

на Краснобогатырском рубеже,

в тот лифт, записанный весь «надписью скоромной»,

на полпути застрявший, как дурной,

как с обещаньями из речи своей тронной,

царек-генсек гремел давно пустой.

...Вот кухонька – да в ней не повернуться,

вот ванночка – в нее ведь не залезть, –

весь отгремел?

...Нам больше не вернуться,

за стол всем вместе

никогда не сесть.

Мало-Пироговская

Школа 45-я –

Женская тюрьма!

Форма моя мятая:

– Выглади мне, Ма!

Голая – двуполая,

смешанная:

Жизнь моя веселая –

бешеная!

Коридоры длинные:

ходим мы гуськом,

как по полю минному,

со своим дружком,

Мишкой Цвайгенбаумом, –

два еврея мы! –

черным – как шлагбаумом

посреди Страны!..

Две тетрадки в клеточку

ровненькую,

Мы влюбились в Леночку

то-нень-ку-ю,

на носу у нее канапушечки,

как семь солнышек

в речке морщатся,

а под формою –

две подушечки,

так потрогать нам

с Мишкой хочется!..

Перышко железное,

кляксу не поставь,

пьяное ли, трезвое,

не скрипи, болезное,

Интернационал не правь!

Мало-Пироговская,

дребезжит трамвай

за окном московский:

– Кушай, не зевай.

Дедушка мой молится:

Шабес – выходной!

Яшка – комсомолец,

братик мой родной.

День январский солнечный,

Купол золотой, –

Весь под снегом всклоченный,

Монастырь пустой,

За стеною каменной, –

Новодевичий!..

Я – сыночек маменькин,

Весь застенчивый.

Детство мое нежное,

Где оно? Как явь!

Перышко железное,

Память мне оставь.

[1] Но ведь о таджиках мы теперь очень неплохо осведомлены, не правда ли?

[2] Хотя могли бы.

[3] Не согласен (прим. перев.).

[4] Согласен (прим. перев.).

[5] Согласен частично (прим. перев.).

[6] Все топонимы даются в современной транскрипции (прим. перев.).

[7] Иноземные слова и выражения, специфические горисландские термины, слова, употребление которых в русском и горичанском несколько разнится, а также прямые цитаты из речений исторических лиц выделены курсивом (прим. перев.).

[8] Старогорич. – паленка.

[9] От немецкого brennen, ср. также: Brenntwein – алкогольный напиток крепостью от сорока градусов и выше, производимый в ряде холодных стран.

[10] Несмотря на ряд сведений об обратном, существующих в постмодернистской критике.

[11] Археологам еще не удалось достигнуть древнейшего из его культурных слоев – они пока копают по самым верхам.

[12] А вовсе не из-за недостатка выдумки, как утверждают иные злонамеренные языки.

[13] Любовь к обоснованному риску и предприимчивость – еще две исконные национальные черты нашего народа.

[14] Любимые герои горисландцев – люди, крепко стоящие на своих ногах или, в крайнем случае, уверенно опирающиеся на что-нибудь устойчивое.

[15] На неоднократные требования об их реституции наши шведские друзья ответили пресс-релизом, указывающим на то, что эти документы были подарены королю Карлу XII неизвестными во время его перехода из Польши в Турцию, о чем существует регистрационная запись от 17.. года, а потому они являются законной собственностью королевства. В этой связи Горичания думает о почерковедческой экспертизе и Европейском Суде, но еще не решилась.

[16]В обстановке полного взаимопонимания, проникнутой духом благожелательной дискуссионности (прим. перев.).

[17] Судя по всему, исключительно требовательный к себе древнегоричанский экспериментатор неоднократно сжигал неудачные опытные образцы. Хороший урок нынешним – как правило, не столь бескомпромиссным – изобретателям! Скрупулезность и упрямство – вот истинные родители совершенства.

[18] «Археология – свершения и перспективы» (фр.).

[19] Следы этого на означенных костях очевидны даже для неквалифицированного наблюдателя.

[20] Последнее верно и для настоящего времени.

[21] Интересно, что и те и другие имеют самое прямое отношение к сельскому хозяйству.

[22] В лице наших предков, конечно.

[23] К сожалению, оставшихся незапечатленными в письменной форме – поэтому об их несомненном существовании мы можем судить только по косвенным (пусть даже явным до очевидности) признакам.

[24] С той поры почти без изменений передающаяся по женской линии во всех семьях оных подруг и потому прочно входящая в сокровищницу горичанского фольклора. Мы излагаем ее почти без изменений по классическому сборнику горисландских народных преданий «Рассказы и россказни, сказки и сказания, были, былины, баллады и небыли» (прим. перев.).

[25] В.В.Налимов – сын известного репрессированного этнографа народа Коми. Успел закончить пару курсов физмата МГУ и поработать в лаборатории прикладной физики до ареста в 1932 году за участие в кружке анархистов и распространение листовок. Чудом пережил лагеря и попал на «шарашку» в геологических организациях, где получил доступ к научной литературе. Был реабилитирован в 1956-м и принят на работу в ГИРЕДМЕТ. Его первая книга привлекла внимание Колмогорова, добившегося перевода Налимова в свою новую лабораторию.

[26] Например, добавил в публикацию С.Кульбака соавтора, который знаком с сигма-алгебрами, но не с предметом.

[27] Впервые напечатано в альманахе «Еврейская старина» / Ред. Е.М.Беркович. 2013. № 1 (76).

[28] Я.Л.Рапопорт. На рубеже двух эпох. Дело врачей 1953 года. М.: Книга, 1988.

[29] Википедия, Сперанский, Г.Н.

[30] Рой Медведев. Они окружали Сталина. http://www.e-reading-lib.org/chapter.php/38236/6/Medvedev_-_Oni_okruzhali_Stalina.html

[31] Данте. Ад. XXXIV/84.

[32] M. Heller & A.M. Nekrich. Utopia in Power, Summit Books. NY, 1982.

[33] Газета «Новое русское слово», 28 февраля 1988 года. Информация была перепечатана из советской газеты «Московский комсомолец», куда она была представлена писателем Юлианом Семеновым со ссылкой на секретную записку главы МГБ С. Игнатьева.

[34] R.J. Rummel, Death by Government, New Brunswick, N.J., Transaction Publishers, 1994; http://www.hawaii.edu/powerkills/note1.htm;

таблица смертей по странам:

http://www.hawaii.edu/powerkills/POWER.TAB1.GIF.

[35] Anne Applebaum, Gulag, Doubleday, 2003.

[36] Википедия, Пол Пот.

[37] Википедия, Хрущев, Н.С.

[38] Э.М. Рабинович, Трое из раздавленного поколения, Евр. Старина, 2(61), 2009; http://berkovich-зametki.com/2009/Starina/Nomer2/ERabinovich1.php.

[39] Википедия, Берия, Л.П.

[40] Впервые статья напечатана в журнале «Семь искусств». 2012. № 11 (36).

[41] Там же. 2012. №9.

[42] «Sammy» – сосисочная недалеко от Чикагского университета.