ДОПОЛНЕНИЯ
ПРОСТИТЕ, КОЛЬ МОЕЙ НЕСТРОЙНОЙ ЛИРЫ ГЛАС
Простите, коль моей нестройной, лиры глас
Прелестных петь красот и Кишинев дерзает.
Давно уже забыл я Геликон[548], Парнас,
И лиру пыль мою давно уж покрывает.
Я славы не ищу и не ищу похвал,
Желаю обратить я ваше лишь вниманье
О Кишиневские Красы — я б счастлив стал,
Когда бы вы прочли, — вот все мое желанье.
О Тредьяковский[549], рифм соплетатель,
Оставь ты на время смерти покой,
Муз ты достойный был обожатель,
Восстани из Праху, мне Лиру Настрой.
Дивным восторгом вдруг возрожденный,
Лиру забыту беру я свою,
Муз вдохновением я оживленный
Милых прелестных красот воспою...
О ты, веселий что собор
И удовольствия скрывает,
О Петербург, в мечтах мой взор
В приятностях твоих блуждает.
И ты, древнопрестольный град,
Столица смехов, игр, веселий,
Лишиться всех твоих отрад
Судьбы мне грозны повелели. -
Но что Москва и град Цетров
В пространном скрыты отдаленье,
Когда пред взором Кишинев
Стоит на гордом возвышенье
И славный Бык меж камышом
В извилинах своих струится,
Приятный гул и тихий гром
В зыбях его всегда двоится:
Во влажности густой собором
И выставя главы свои,
Ликуют громким шумным хором
То водяные соловьи.
Пар, собравшись над водой,
Повсюду льет благоуханья,
От коих знойною порой
[Страдает чувств] Ужасно страждет обонянье.
И сад младой на высоте
Величественный вид являет
Во всей искусства красоте;
И весь там Кишинев гуляет. -
На гордых Э........м Столпах
Там вид беседки соруженной
Висит, изорван, и в клочках,
Им флюгер славе посвященный;
Но я боюсь, что наведу
Всем скуку видов описаньем,
То мы гуляющих в саду
Рассмотрим лучше со вниманьем:
Ту[манов] тихо вот идет,
Спокойства, тишины блюститель,
За ним весь полицейский сброд,
И он их гордый предводитель,
Но в должности не цербер он,
Полет его не соколиный,
Он лисьим свойством не снабжен,
И взор в нем не орлиный.
Вот Л. .ка, борзый Аполлон,
Наставник здешних муз достойный,
И вид его, как гуслей тон,
Плачевный, низкий и нестройный.
Из одного угла в другой
Исправно вести переносит,
И сор домашний он чужой
Из дому в дом с прибавкой носит,
Умеет хари он кривлять,
И передразнивать умеет,
И так всех живо представлять,
Что Апеллес[550] пред ним краснеет.
Но вот и С.....ка идет,
Прелестный образ нежной флоры,
Весна в лице ее цветет,
И полны пылкой страсти взоры,
Печальный, томный ее взгляд
Повсюду с быстротой блуждает,
В ней чувства пламенно горят,
Желанье ими управляет.
Ее жених и Селадон[551]
Идет с улыбкой восхищенья,
Любовью воспаленный, он
В ней зрит уж страсти упоенья.
Друг с другом взоры встретясь их
В сердцах их [страсть] жар воспламеняют,
И тут невеста и жених
Дня брачного скорей желают.
И Ли......ка за ними вслед
Идет с невинностью Сусанны,
В лице совсем притворства нет,
И в мыслях лишь одни романы.
Анти-Орфей[552] ей предлагал
И руку, сердце и цевницу,
На коей громко воспевал
Зарю и красную девицу.
Жестокий получив отказ,
Он скрылся с горестью душевной,
Цевницы уж негромок глас,
Но слышен звук в дали плачевный.
Теперь за пенистым Днестром
Он грусть, мучение скрывает
И иногда, и то тишком,
Жестоку лиру воспевает.
Но кто с стремлением бежит
Там, с боку на бок колыхаясь,
М.....ца то спешит,
От жару, зною запыхаясь,
С [лиц] чела у ней пот градом льет,
И уж румянец стал багровый,
Дородность вид ей придает
Сердитый, грозный и суровый,
И перезрелость девства в ней
Последствия свои явила
И вместо свежих роз, лилей
Лицо холмами осенила.
[С супру]
Вот с деревянного ногой
С женой М......ич поспешает.
Жена, как фурия, взирает,
А он как бы Вулкан[553] хромой.
Но вот с игрецкою ухваткой
Спешит З......ий на картеж,
Вблизи простой его десяткой,
Вдали же козырем почтешь.
И В......ти, как вихрь, несется,
Супруг за ней бежит бегом,
Как черепаха, мать плетется,
Свой толстый тащит стан с трудом.
Лететь за ней устав, зефиры,
На платье севши отдыхать,
Его изволют поддувать
Для прохлажденья сей плениры.
Лицо, как шитая канва,
Тут Р.....ова выступает,
За ней и перед ней летает
Худая общая молва.
И вот Пу....рия красива,
Прекрасный взор, прелестный стан,
И так умильно молчалива
Венерин, словом, истукан[554].
За ней вслед Те.....е стремится
С сердечной горестью, тоской,
(Открыть желая пламень свой)
Амура просит он вступиться
И сердце ей пронзить стрелой.
Амур же вместо утешенья
Ему совет свой подает:
Пора тебе к успокоенью,
Ты вышел для любви из лет.
А! вот и неразлучных свита,
Колонной все они идут,
Иной накушался до сыта
И весом будет в десять пуд,
Другой, играя роль учену,
Премудро-гордый принял вид,
А тот, задать желая тону,
Прищурившись, в очки глядит,
И отрастив усы ужасны,
Он ими гордо шевелит
И думает, что взоры страстны
Прелестный пол к нему склонит.
Иной, как Селадон несчастный,
Себя на муку посвятил,
Вздыхает томно, сладострастно,
И взор на милых обратил.
Другой совсем противно мыслит,
Не любит о любви мечтать,
Амура богом он не числит
И хочет стрел его бежать.
А сей любитель Терпсихоры[555]
Свою отраду в танцах зрит,
И танцевать он до уморы
Как бы обязанностью чтит.
Но вдруг Каплюшка быстроногий,
Пигмей откуда ни взялся,
И своротили все с дороги,
Чтоб посмотреть на чудеса.
Но кто портрет его представит
И в точности изобразит,
Коль рассмотреть его весь вид
Всем нос его преграду ставит.
Чтоб сделать с ним сравненье ясно:
Урода взять из обезьян,
Надев парик, надев кафтан,
Приставить к морде нос ужасный.
С супругою своей младой
Идет тут С.... ручка с ручкой,
Не знав, кто скажет, что с женой,
Подумаешь — идет он с внучкой.
Вот юности в прелестном цвете
Идет невинность, красота.
Но ах, без просвещенья в свете
Наружность [ед] есть [одна] лишь суета
Но нужно ль милым просвещенье,
И не одна ли есть мечта,
Коль их достоинства: Смиренье,
Невинность, Скромность, Доброта.
И вот П....тий худощавый,
Как будто смертный грех, идет,
И вот походкой величавой
Супруга тащится вослед,
Горбатый нос и стан Эзопа,
Как птица хищная, она,
Ее портрет, о Каллиопа[556],
Представить лира не сильна.
А тут С....ти долговязый
С сестрицей рослою спешит,
С какой ее сравнить заразой
И с чем сравнить его мне вид.
Вот с видом кротости [небесной] смиренной,
[Идет] С улыбкой [Д......] милой на устах
Идет Д......, [улыбка милая] в [глазах] очах
Минервы[557] виден дар бесценный.
Пастушка, нежный философ,
Идет, склонивши взор умильный,
И скрытая в очах любовь
В сердца метает стрелы сильны.
Подруга с греческим лицом,
С прелестно-быстрыми очами
И взором, дышащим огнем,
С ней тихими идет шагами.
Но вдруг как бы в мечтах предстал
Мне Ангел в образе прелестной,
По чувствам пламень пробежал
Уже давно мне неизвестный.
Как солнца луч, прелестный взор
Живит сердца и согревает,
И прелестей ее собор
Во всех огнь страсти возрождает.
Прости, коль дерзостный певец
Хвалу тебе свою приносит
И, будто лебедь зря конец,
Последню песнь Творцу возносит.
Тебе бы лиру посвятил,
Тебя бы вечно пел и славил,
Тебя своим бы богом чтил
И в сердце твой кумир поставил.
Но ах, во мне уж жар потух,
Со мной и лира устарела,
Теперь она разит тем слух,
Что прежде звучно, громко пела.
ДЖОК
Музыка Варфоломея[558],
Становись скорей в кружок,
Инструменты строй скорее
И играй на славу джок!
Наблюдая нежны связи,
С дамой всяк ступай любой:
В первой паре Катакази[559]
С скромной Скиновой женой[560].
Ты ж возьми его супругу,
Виц-Крупенский[561] отставной,
Руки за пояс друг другу
И пляшите джок родной!
Рознован[562] — «качула маре»[563],
С Богданясою[564] пофтим[565],
Лихо пляшет Сандулани[566]
И мадам Короя с ним.
В пятой паре для красы
Худобашев[567] с Польхронисой[568] -
Бекасиные носы.
Пульхерица — легконожка[569],
Кишиневский наш божок[570]!
Встань, голубушка[571], немножко,
Оттанцуй с бабакой[572] джок!
Альбрехтша[573]! ты всем давала
Женской скромности пример:
У тебя для генерала
Не был презрен офицер!
Вы, которую все звали
Милая княжна Ралу[574],
Вы теперь кукона Сала
И не лучше Эдиб-оглу[575]!
ПОСЛАНИЕ К ДРУЗЬЯМ
Вы позабыли обо мне,
Я вас напрасно звал друзьями.
Но все еще наедине,
В мечтах или глубоком сне
5 Мне кажется, я вместе с вами.
Недавно видел сон один,
Что по курьерской подорожной
Примчал я к вам, друзья, в Хотин
И там увидел вас в чертежной.
10 Сидите вкруг больших столов,
Близ вас лежат громады планов,
От ваших рук, как от фонтанов,
Там льются тысячи штришков.
Юрасов, рисовальщик смелый,
15 Отделкой занят набело
И, к плану приклонив чело,
Жует тихонько бублик белый.
Перо поставив на брульон[576],
С ним рядом, тут же у окошка,
20 Сидит Фонтон де Верайон
И говорит: брат, дай немножко.
Лугинин, не смотря на них,
Ведет по плоскости бумажной
25 Рукой надежной и отважной
Пером гусиным толстый штрих.
Роговский в уголку с ним рядом
Глядит на план умнейшим взглядом,
Движеньем нежным от руки
30 Вытягивает ручейки,
Овраги, речки и границы,
И ту деревню, где не раз
Он ночью, не смыкая глаз,
С надеждой тщетной ждал Зоицы.
35 Послушным двигая пером,
Там Львовчин юный, нежный, скромный
Рисует тоненьким штришком,
Склонясь главой на план огромный.
Тут Джиолио, великий муж,
40 Собой осанист, плотен, дюж,
На блюдце медленно трет тушь
И круг столов отважно ходит.
Но вот с Лугининым заводит
Он спор. — Уткнув на планы перст,
45 Он говорит, что близ Бужоры
Не могут быть так круты горы,
Что от Бужор до Котоморы
Двенадцать, а не десять верст,
Что все в деревнях молдаване
50 Его боятся, а в Гармане
Всегда 18 лошадей,
И что никто его смелей
На тройке ухорской не справит,
И что никто его скорей
55 Планшет на точке не уставит,
И что в деревне Тертицей
Ему дала ... как вдруг раздался
Знакомый глас: monsieur Djiolio!
И вот наш Джиолио убрался
60 На место медленно свое.
Умолкло все, — но после вскоре
Как будто новый ветерок
Повеял тих через лесок,
И листья снова в разговоре.
65 «Ей брат, послушай-ко, Змеев, -
Вдруг вставши говорит Юрасов. -
Вчерась убил я шесть бекасов,
Да 5 престрашных куликов.
До дому нам близка дорога,
Пойдем позавтракать немного».
70 Змеев его не слышит слов,
[Димитрии пленившись] Пленясь какой-то девы станом,
Лицом и [полнотой] пышностью грудей,
И блеском огненных очей,
Не спит уж несколько ночей,
75 И сон морит его над планом.
70 <..........................>
Димитрии пленившись станом
[Он был вчерась на бале званом]
И блеском огненных очей,
Не спит он несколько ночей,
75 И сон морит его над планом.
А Куликовский над работой
[Зевает] Страдает, кажется, зевотой,
Как Ниагарский водопад,
Шум ветров бурных заглуша<ет>.
80 Так Пушк.<ин> слово начинает
[Вдруг общий гром и заглушает],
И кажется, что все молчат[577].
«Друзья, — он[578] говорит, — сегодня
Пойдемте все к вечерне мы
85 Послушать страсти там господни»,
Как вдруг раздался громкий глас:
[Друзья, послушайте приказ]
«Имею честь поздравить вас,
Фонтон, Лугинин, Львов, Иванов,-
90 За чистую отделку планов
Вам благодарность. Вот приказ»[579].
Так Лопухин вдруг с громким криком
Влетел в смяте<нии> великом
И удивил [смерте] приказ<ом> тех,
95 Которых труд, желань<е>, рвенье,
Или со съемки удаленье
Сочли за леность и за грех.
ПАМЯТНЫЙ ЕЖЕДНЕВНИК
Тульчин 12 апреля. Главная квартира 2 армии выступила из Тульчина в Кишинев. Управлении налегке еще оставались до 20-го.
19. Выехал я на почтовых чрез Могилев, в Брацлавах съехался на станции с графом Дибичем[580].
20. Поутру приехал в Атаки; свидание с Хотяевыми, Хвостовым и его семейством. Старая любовь увяла.
21. Ввечеру в Кишиневе. Остановился у Алексеева[581], — вечер у Липранди[582]. На другой день хлопоты в отделении, — хоть без ног, а иди впереди.
22 и 23. В Кишиневе. 23 являлся к Дибичу.
24. Главная квартира выступает в Фальчи. Еду с Андреевским в бричке. Ночью в Мовешти 30 вер<ст>.
25. Переход до 30 верст в Сарацыну, ночлег — хлопоты за квартиры.
26. Переход более 40 верст, переправа через Прут на понтонах. Ночью в Фальчи. Местечко дренное. Жители так же молдаване, как и в Бессарабии. — Равнодушие и сон.
27. Переход в 35 верст. С. Ведени 70 двор.<ов>.
28. Переход в 25 верст. С. Бракешти, против Вадулуй-Исакчи до 100 дворов.
NB Жители, коих замечаю до сих пор, беднее бессарабских. — Жители спокойны, даже равнодушны. Мы как в своей земле, а они как будто не впервой нас видят.
29. Переход 25 верст в с. Шипинь, против Вадулуй-Исак.<чи>.
30. Переход 30 верст в с. Максшиени на р. Серете. Главнокомандующего Дибича и Киселева[583] уже там не застал, они уехали к Браилову. В сем селении 12 раненых турок и несколько купцов, забратых в плен при Браилове. Казак. Атаман, полка. Ввечеру получил от ген.-кв.[584] предписание, прибыл 1 мая в с. Хаджи-Капитан при Браилове.
1 мая. Поехал верхом в Хаджи-Капитан; будем переправляться на понтонах. — Приехал часу в 12-м. Вся Главная квартира в Хаджи-Капитан. Селение не более 15 дворов разоренных в 5 верстах от крепости Браилова.
2. Хаджи-Капитан. После обеда ездил к крепости сажен 200 за цепь казаков передовую. — Тыч.....похищен у неприятеля. Часу в 1-м до обеда поехал под крепость, был в занятом стрелками форштате.
4 мая. Хаджи-Капитан. Канцелярские дела.
6. Там же и те же занятия. Ездил под крепость.
7. Приехал великий князь Михаил Павлович[585]. Кв.<артира> его с. Ка-за-су в 1-й версте от Хаджи-Капитана.
8. В Хаджи-Капитан.
9 По утру являлись великому князю.
10.
11.
12.
13.
14.
15.
16. В Хаджи-Капитан. К вечеру приехал туда и князь Прозоровский, бывший сосъемщик мой в Бессарабии.
17.
18.
19. С скукой пополам, там же. Прозоровский обещает перевести в Генеральный штаб. Князя обещание есть ласковый отказ.
20. День проведен по обыкновенному. Под вечер в Браилове взрыв, наша Кессель-батарея зажгла порт; — все поскакали под крепость — и я. Был в траншеях на Кессель-батарее. — Из крепости не стреляли, и потому очень интересно было смотреть на полет наших бомб, падение их заметно и самый взрыв в городе.
21. Простился с к. Прозоровским. Мысль ехать в Фокшаны. В однообразной жизни по крайней мере мысли разнообразны.
22. Поехал в Фокшаны[586]; перем. лошд.; при переправе через Бузей, в с. Молод, приехал в Фокшаны в 7 час. вечера, остановился в доме Понсона, бывшего старосты консульского в Фокшанах; — гостеприимная жена его. Ввечеру нездоровье или усталость; в 12 часов лег спать.
23. Целый день ходил по лавкам. — Деньги есть, много нужд. — Лошади в Молдавии дрянь.
РЕЛЯЦИИ О РУССКО-ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЕ 1828 ГОДА
ПЕРЕПРАВА РОССИЙСКОГО ВОЙСКА ЧРЕЗ ДУНАЙ ПРИ САТУНОВЕ 27 МАЙЯ 1828-го г.
27-го майя российское оружие перенесено на правый берег Дуная. Сие событие увенчано победою над турецкими войсками, оспаривавшими переправу.
Место для перехода войск на неприятельскую землю избрано было в 3-х верстах ниже крепости Исакчи, представляя все невыгоды и трудность, почти не преодолимую, оно есть удобнейшее на всей части Дуная, касающейся пределов России. В этом месте, ознаменованный уже и прежде подобными событиями, Дунай, сужаясь, допускает чрез болотистое пространство приближение к себе и высадку войск на правый свой берег — но там же неприятель с своей стороны имеет все выгоды местоположения, чтоб твердо оспаривать переправу.
Берег Дуная, возвышаясь ярусами, составлял фронт защитной позиции; правый фланг, примыкая к болоту, был сверх того обеспечен неприятелем засеками и батареею на 9 орудий, левый редутом на 5-ть орудий большого калибра с ружейными амбразурами, в средине устроена была батарея на 7 орудий, которая и соединялась с фланговыми укреплениями окопом с бойницами. 6-ть тысяч азиятских войск расположены были на позиции для обороны берега.
Все видимые затруднения, увеличенные необыкновенным разливом вод, не остановили решительной воли его императорского величества и мужества войск, стремившихся достигнуть к показанной им цели.
К назначенному времени через наводненные камыши проложен доступ к Дунаю. Плотина совершена войсками и обывателями под ведением командира 2-ой сводной пионерской бригады генерал-майора Руперта; пролегая около 2-х верст по болотистой долине прямо к Дунаю, она сворачивает под выстрелами неприятельскими вправо по топкому берегу и приближается к месту переправы, имея всего протяжения более 4-х верст.
К 27-му числу войска 3-го пехотного корпуса сблизились от Болграда к Сатунову; 3-я бригада Дунайской флотилии с транспортными судами и понтонами подошла от Измаила на ту же высоту и остановилась на левом фланге батареи в 24-е орудия, устроенной для прикрытия переправы.
В 4-е часа утра 27-го числа государь император изволил прибыть к войскам, собранным перед переправою; открытый огонь по неприятельским укреплениям с береговой нашей батареи и флотилии был знаком движения войск на правый берег.
Генерал от инфантерии Рудзевич, командир 3-го пехотного корпуса, генерал-квартирмейстер Главного штаба его императорского величества генерал-адъютант граф Сухтелен и начальник Главного штаба 2-й армии генерал-адъютант Киселев распоряжали переправою войск.
Часть Егерской бригады 9-й дивизии должна была первая переплыть реку; но безветрие и быстрое течение медлили ход транспортных судов; между тем командир 2-ой бригады генерал-майор Гельвих с 120 человеками сел на лодки запорожцев, возвратившихся в подданство России[587], и с их пособием первый выступил на неприятельскую землю; ему последовал на транспортном судне с небольшим отрядом генерал-майор князь Горчаков, начальник штаба 3-го корпуса.
Другое отделение запорожских лодок подало способ генерал-майору Курносову и полковнику Крузе, командиру 3-го саперного баталиона, последовать за движением Гельвиха и князя Горчакова.
Передовые отряды сии, высаженные на берег, покрытый водою и камышом, должны были проходить чрез засеки и потом 1 1/2 версты глубоким болотом; неприятель быстро атаковал голову колонны, надеясь опрокинуть оную в воду, но мужество начальников и нижних чинов удержало натиск его, и 3 баталиона выстроились в боевой порядок.
В это же время быстрое течение относило от настоящего направления 3-е отделение запорожских лодок, перевозивших 2-ой баталион Алексопольского полка. Генерал-адъютант Киселев сел на одну из них, привел отделение к сухому берегу, назначил место высадки и в то же время приказал капитану 2-го ранга Патаниоти подвинуть суда левого фланга флотилии более вперед и действовать картечью по неприятелю, который атаковал передовые отряды и упорно держался на мысе, выдавшемся от высот к болотистому берегу Дуная.
Выстрелы сии имели заметное влияние на успех. Неприятельская кавалерия отступила, а переправленные отделения соединились, построились в боевой порядок под начальством генерал-лейтенанта Бартоломея и двинулись на приступ к неприятельским батареям.
Войска сии, от которых зависела быстрота успеха, совершили свой подвиг с неотразимою храбростию и прошли победителями по всему ряду укреплений неприятельских. Турки оставили свои батареи, артиллерию, бросились к лагерю на высоте своей позиции; в это время в укреплении правого фланга их взлетел на воздух фугас, и 17 человек 17-го Егерского полка сделались жертвою взрыва.
Между тем генерал от инфантерии Рудзевич довершал переправу и занятие правого берега Дуная. 4-е баталиона в колоннах устремились чрез наводненные болота на высоту позиции неприятельской; появление их заставило турок совершенно оставить свой лагерь и искать спасения в бегстве по дорогам к Тульче, Бабадигу и Исакче.
Прочие переправившиеся части 3-го пехотного корпуса заняли береговые укрепления, в которых оставлено неприятелем 21 орудие большого и малого калибра.
Переправа и занятие высот, ознаменованные силою, покровительствующей российскому оружию, и мужеством войск, стоили нам 112 человек убитыми и ранеными, в числе последних и капитан 2-го ранга Патаниоти, содействовавший победе.
Сост. с подл. донесений
Старший адъютант Вельтман.
ВЗЯТИЕ кр. ИСАКЧИ
Между тем как устраивался через Дунай понтонный мост и остальные части 3-го корпуса переходили на неприятельскую землю, 28-го числа сделано усиленное обозрение Исакчи, стрелки и отряды казаков под выстрелами дошли до средины предместья, на другой день три баталиона 3-й бригады 9-й дивизии Симбирского полка и 20-й Егерской и 16 орудий артиллерии обложили крепость; гарнизон не решился ожидать действия и выслал уполномоченных для переговоров; 30-го числа командир 3-го корпуса генерал от инфантерии Рудзевич подписал условия о сдаче. В тот же день Муромский полк вступил в крепость и принял от удаляющегося гарнизона 18 знамен, 70 пушек, 5 мортир, все оружие и все военные и жизненные припасы.
Сост. с подл, донесений
Старший адъютант Вельтман.
ВЗЯТИЕ к. ТУЛЬЧИ
1-го июня отряд[588] генерала-лейтенанта Ушакова обложил к. Тульчу.
2-го числа с рассветом гарнизон сделал вылазку, но был опрокинут уланами и преследован под выстрелы крепости; безуспешно возобновленное нападение в тот же день и усиленная вылазка 3-го числа, отраженная с большою потерею для неприятеля, принудила его не удаляться от стен своих. В продолжение 9 дней не было видно новых покушений со стороны его, между тем облегающие войска довершили редут на 4 батарейных и 4 легких орудия.
12 числа паша извещен о взятии кк. Браилова и Мачина с предложением сдать Тульчу, но он не согласился и на другой же день сделал вылазку в значительном числе кавалерии. Уланы опрокинули толпу и обратили в крепость с большим уроном для неприятеля; с нашей стороны убито 5 улан, ранены полковник Остроградский, корнет Гетманцевич и 6 рядовых.
Неудачные предприятия отразить русских и, наконец, удостоверение о взятии Браилова, Мачина и Кистенджи чрез нарочно посланного решили трехбунчужного пашу Ибрагима сдать кр. Тульчу, 4-е знамени, 36 пушек, все оружие и военные снаряды.
ДЕЙСТВИЯ РОССИЙСКИХ ВОЙСК ПРИ ОСАДЕ БРАИЛОВА
После переправы 2-й армии чрез р. Прут начальною целию действий 7-го корпуса была предположена осада Браилова.
Авангард оного, при коем находился лично начальник Главного штаба его императорского величества граф Дибич, быстро двинулся вперед под начальством генерал-майора Рейтерна и 28-го числа достигнул до д. Болгаденешти в 8 верстах от крепости. Здесь была первая встреча с неириятелем. Партия Атаманского его императорского высочества наследника полка и несколько улан 4-ой Бугской дивизии, посланных в подкрепление, настигли отряд, выехавший из города на фуражировку; в сей сшибке до 30 турок пало убитыми, 18 взяты в плен.
С нашей стороны убит 1 улан и ранено 7 казаков.
На другой день авангард расположился при д. Хаджи-Капитан в 6-и верстах от крепости.
Того же числа прибыл господин главнокомандующий с начальником Главного штаба армии, а к вечеру войска 7-го корпуса обложили крепость. 18-ая дивизия под командою генерал-майора Людингсгаузена-Вольфа расположена была при крепости на правом нашем фланге; бригада 19-ой дивизионом улаи под командою генерал-майора Сиверса занимала левый фланг.
19-ая дивизия под начальством генерал-лейтенанта Иванова составляла резерв осаждающих. Бугская дивизия расположена была в центре. Для большого стеснения обложенного неприятеля предложено занять хутор на правом фланге осадного корпуса и сады на левом его фланге. В ночь на 1-ое майя Казанский пехотный полк, подкрепляемый дивизионом улан под начальством генерал-майора Людингсгаузена-Вольфа двинулся по назначению к сему хутору, лежащему на ближайший пушечный выстрел от крепости, и занял оный без большого сопротивления; в то же время 37-ой Егерский полк, усиленный также дивизионом улан, утвердился в садах левого фланга.
Сия поверхность одержана была без всякой потери с нашей стороны, неприятель слабо сопротивлялся и, не отваживаясь сделать вылазку, действовал орудиями с крепостных батарей.
По обложении крепости неприятель выжег предместье и надеялся держаться в оном под прикрытием крепостного огня.
2-го майя отряжена была для занятия предместий 1-ая бригада 18-ой дивизии с стрелками Казанского полка под начальством генерал-майора Полешки. Заметив приближение войск, осажденные открыли сильный огонь с батарей, но стрелки Казанского полка под картечью и ядрами прошли до самого гласиса, где и удержались. Быстрота и решительность войск, занявших предместие, были примерны, успех при маловажной потере превзошел самое ожидание; с нашей стороны убито 7 человек нижних чинов, ранены командир 1-ой бригады 18-ой дивизии генерал-майор Полешко, получивший контузию, 2 обер-офицера и 25 человек нижних чинов.
7-го майя его императорское высочество генерал-фельдцехмейстер великий князь Михаил Павлович принял командование осадным корпусом. В следующий день стены Браилова ознаменовались воззрением на них самого императора России в сопровождении великого князя, генерал-фельдмаршала и начальников Главных штабов его императорского величества и 2-ой армии. Государь лично обозревал крепость и назначил места атаки.
После открытия действия батарей на левом и правом фланге, 13 числа начались работы правильной осады; они основаны открытием траншей и учреждением линии сообщения, на протяжении которой устроенные 5 батарей и редут действовали по бастионам левой стороны крепости; от сей первой облегающей линии приближение к крепости производилось летучими сапами[589], которые и соединены 2-ю облегающею линиею в расстоянии 30 сажень от контрэскарпа[590] — доступ к контрэскарпу веден был двойным прямым тихим сапом, далее начинались два спуска в ров, правая галерея имела 22 сажени протяжения и кончилась усиленным горном, левая, проходя 23 1/2 саж. и кончаясь за эскарпом, разделилась на параллельные к оному боковые галереи в 20 футов длиною.
Таким образом, осада крепости продолжалась с быстрым успехом, орудия наши утушали огонь неприятельских батарей и вместе сожигали город; между тем неприятель решался несколько раз сделать вылазку, но при движении наблюдательных отрядов толпы удалялись в крепость. 20 числа покушение осажденных было дерзновеннее, до 500 человек турецкой пехоты и конницы устремились овладеть береговою единорожною батареею[591] на левом фланге осадного корпуса, сильный натиск их принудил отступить почти до самой батареи стрелков, прикрывавших оную, но к ним на подкрепление подоспел резерв, который вскоре усилен был еще двумя ротами 38-го Егерского полка. Решительный удар в штыки принудил неприятеля отступить к стенам своим и после перестрелки скрыться в крепость.
В сем деле убито с нашей стороны 4 рядовых, ранено унтер-офицеров 3 и рядовых 24. — Со стороны неприятеля потеря должна быть втрое значительнее, ибо, не взирая на все его усилия уносить убитых, осталось на месте много неприятельских трупов. По уверению участвовавших в сем деле, начальник вылазки находится в числе убитых.
Дунайская флотилия под начальством капитана 1-го ранга Завадовского 18-го числа подошла к крепости на 3 версты расстояния, целию оной было уничтожить флотилию неприятельскую и прервать сообщение Браилова с правым берегом Дуная.
28-го числа майя в час по полуночи после тщательного двухнедельного ожидания подул свежий попутный ветер, флотилия снялась с якоря и пошла вверх по Дунаю к гирлу Мачинскому.
Эскадра капитана 2-го ранга Резанова, отделенная для действия против крепости, и батарея подполковника Макалинского, устроенная на сухом пути, скрывали движение 16-и судов под командою начальника флотилии Завадовского, которые и вошли в Мачинский рукав.
Неприятельская флотилия расположена была поперек рукава. Завадовский быстро двинулся на нее и открыл сильный огонь. Турки немедленно ответствовали, но выдержав решительный натиск приближения, они поспешно стали отступать; преследование было беспощадно, едва 4-ая часть судов турецких спаслась под прикрытие батарей крепости Мачина.
В сем смелом и блистательном деле неприятель потерял из бывших у него 25 судов: 4 шлюпа, 7 канонерских лодок и адмиральский бот с артиллериею, 8 разных судов сожжено, разбито и насажено на мель. С нашей стороны потеря была маловажна.
Июня 2-го числа все минные работы были кончены, галереи правого и левого спусков и усиленный горн[592] были заряжены и забиты.
Два подкопа должны были сделать пролом в эскарпе, 3-ий засыпать ров глыбами обрушенной земли и облегчить приступ.
На другой день в 9 часов утра положено было зажечь все подкопы и двинуться быстро в проломы.
Войска разделены были на две колонны, каждая составляла два эшелона для временного подкрепления, одному из сих эшелонов назначено было занять вал, другие два должны были проникнуть в средину крепости, а 4-ый составлял резерв.
В условный час мины вспыхнули, а грохот взрывов был знаком приступа. Войска, ожидавшие сей минуты, одушевленные присутствием его императорского высочества генерал-фельдцехмейстера и примером своих начальников, находившихся в голове колонн, с грозным ура! быстро кинулись к местам взрывов, но неожидаемое препятствие остановило колонны. Позд<н>о уже заметили, что подкоп левого крыла приступа подорван 2-мя минутами ранее положенного времени и воспрепятствовал воспалению средней сильной мины; края эскарпа были взрыты, но пролома не образовалось. Все соображение приступа расстроилось. Передовые колонны чрез густое облако дыму и пыли стремительно уже спустились в ров и оттеснялись в нем пред неприступной стеной. Место взрывов и весь эскарп были усеяны отчаянным гарнизоном крепости и жителями, все вооружено было истреблением мужественных воинов, стесненных во рву и тщетно искавших возможности проникнуть в крепость; но на правом крыле 120 охотников успели подняться на вал сквозь амбразуры и встретили на нем славную смерть, из них один только унтер-офицер бросился в Дунай и спасся, выплыв на свой берег.
Действия на левом крыле приступа не имели успеха по той же причине.
Явная невозможность преодолеть препятствия к достижению цели принудила оставить предприятие. Войскам приказано отступить.
В полном порядке шли они из-под выстрелов неприятельских под прикрытием Казанского полка, занимавшего переднюю цепь осадных работ; усилив огонь, осажденные сделали против него 6-ть вылазок, но были отражены с значительным уроном; с нашей стороны потеря особенно чувствительна смертию генерал-майоров Людингсгаузена-Вольфа и Тимрота; ранен генерал-майор Степанов; штаб- и обер-офицеров убито 18, ранено 74, нижних чинов убито 887, ранено 1778.
Гарнизон Браилова видел мужество и твердость русских воинов в самой жесточайшей неудаче; исторгнув последние силы свои на отражение приступа, он устрашился ожидать последствий и 5-го числа просил переговоров.
В два часа пополуночи на 7-ое число капитуляция подписана была его императорским высочеством генерал-фельдцехмейстером и комендантом крепости Сулиман-пашою, причем последний представил в российский лагерь трех аманатов[593] из числа знаменитых чиновников.
На другой день в 12 часов знамена русские развевались на стенах Браилова. Саперы и 1-е баталионы полков Казанского пехотного и 35-го Егерского вошли торжественно в крепость чрез пролом и заняли части фронта, на которых произведен был приступ.
Вслед за ними введены 4 легкие орудия, а два другие баталиона тех же полков, 6 батарейных и 2 легких орудия расположены в разных местах по контрэскарпу для составления резерва войск, вошедших в крепость.
10-го числа цитадель и стены Браилова, установленные 240 орудиями, были совершенно заняты нашими войсками. Гарнизон турецкий оставил крепость.
ВЗЯТИЕ к. КИСТЕНДЖИ
Авангард войск, перешедших чрез Дунай, назначен был действовать против кр. Кистенджи.
Командовавший авангардом генерал-лейтенант Редигер 4-го июня приближился к оной. Российский флот стоял уже на одной высоте с крепостию.
Появление отряда казаков, посланных для обозрения укреплений, было встречено 200 человек неприятельской кавалерии, но генерал-майор Кирсанов бросился с подкреплением, опрокинул неприятеля и преследовал до самых могил, находящихся перед крепостию, где скрывались в засаде турецкие стрелки.
Обозрев положение крепости, генерал-лейтенант Редигер стеснил посты неприятельские, обложил оную и основал против левого фланга сильную батарею. Сии действия сопровождались сильнейшим огнем из всех орудий крепости со стороны земли и <со> стороны моря по подошедшему русскому бригу.
7-го июня государь император изволил прибыть из лагеря при Карасу на Траяновом вале к блокадным войскам. Обозрев лично крепость, его величество повелел открыть решительное действие против оной в случае несогласия на предложение о сдаче.
Ответ кистенджийского коменданта изъявлял твердую решительность не сдавать крепости, но после действия артиллерии нашей 42 орудий с 3-х батарей и 20 орудий с военного брига «Орфея» и после полученного извещения о падении Браилова и Мачина Абдуллах-бей объявил согласив сдать Кистенджи.
11 июня подписаны договоры, 12-го часть войск заняла крепость. Приобретения, сделанные в оной, состоят в 4-х знаменах, 36 крепостных орудиях и многих различных воеиных снарядах.
ЗАНЯТИЕ ВЫСОТЫ НА ПРАВОМ ФЛАНГЕ ПОЗИЦИИ ПРИ ШУМЛЕ 16 и 17 ИЮЛЯ
Для полноты позиции, занятой 8 июля при Шумле, и для основательного утверждения правого фланга расположения войск должно было овладеть горою, составлявшею продолжение позиционной линии.
Согласно воле императора, исполнение сего назначено было делом 8-ой дивизии.
16-го июля в 4 часа пополудни 3-я бригада 8-ой дивизии двинулась к высоте, в то же время 1-ая батарейная рота и конно-батарейная No 19 под прикрытием 2-ой бригады 8-ой дивизии, расположившись на левом берегу р. Отражи, открыли огонь по начатому неприятельскому укреплению, дабы отклонить его внимание от цели действий и воспретить окончание построения.
Турки вышли в значительном числе кавалерии и пехоты с артиллериею из крепости и расположились перед оною, примыкая правым флангом к новопостроенному полевому укреплению, направив огни орудий (находившихся под начальством Карадженема) против высоты, на которую всходила 3-я бригада 8-ой дивизии под начальством генерал-майора Вреде.
Сильный отряд неприятельский приближился к подошве высоты и стал обходить оную, но высланная от 1-ой Конноегерской дивизии, прикрывавшей движение 3-ей бригады справа, конная рота No 22 и орудия легкой роты No 2 9-ой артиллерийской бригады под прикрытием 2-х баталионов 2-ой бригады остановили наступательное движение неприятеля.
Между тем 3-я бригада заняла уже высоту и подавалась вперед с величайшим затруднением чрез густой и колючий кустарник; пройдя до противного ската, она была атакована со всех сторон толпами неприятельской кавалерии. 1-ый баталион 15-го Егерского полка, шедший правее прочих, был окружен; не имея ни одного орудия для решительного отпора неприятеля, он выдерживал возобновляющиеся атаки огнем каре[594].
1-й баталион 16-го Егерского полка был таким же образом атакован и столь же успешно отражал неприятеля оружейным огнем.
С приближением 2-го баталиона 15-го Егерского полка с 2-мя орудиями, составлявшего резерв, войска двинулись вперед и, выдержав еще несколько кавалерийских атак, сбили неприятеля с горы; преследуемый выстрелами артиллерии, он отступил в крепость.
Император с генерал-фельдмаршалом и начальником Главного штаба его императорского величества наблюдал успехи своего оружия с кургана правее No 1. Начальник главного штаба 2-ой армии находился при действии войск, занимавших высоту.
В продолжение ночи на высоте основаны редуты No V и VI. Утром 17 числа неприятель открыл по 3-ей бригаде, занявшей высоту, сильный огонь с батарей, устроенных на оконечности главной Шумлинской горы, а по второй бригаде — с устроенного укрепления Селиктан-паши и в то же время вывел из крепости значительное число кавалерии с 10 орудиями и завел перестрелку с передовыми постами, стараясь избрать удобный случай взять обратно высоту, но действия нашей артиллерии остановили все его покушения.
Около полудня 2000 кавалерии устремились от лагеря при укреплении паши мачинского к редуту No XIX, но 5 эскадронов гусар и 6 орудий обратили неприятеля в бегство.
Перед вечером новое усилие неприятеля на правый фланг, сопровождаемое выстрелами с разных пунктов, отражено действием наших батарей.
ЭСКАНДЕР
[«Дела мои отразятся в памяти людей, как лучи солнца на щите моем».]
Есть в мире прекрасное чувство одно,
Которое любят и боги и люди
А
Т
[Мысль моя, невидимая собеседница в уединении и в обществе,] [ты объятие] [союз] тлен[ого]ое [сердца] [и] [с] [бессмерт[ной] ьем] [душ[и]ою] [существа] [ты мой] [свободная как тлердь] [все] [до созданья мира!] Дитя мое, мысль моя, Кто тебя создал? — [Не я ли?] Не я ли? [раб случая, раб подобных себе, раб страстей и желаний моих[,]! и твой раб дитя мое? — ]
[Ты моя; но очи и слух и все чувства мои в твой воле и воля моя есть твой повелитель,] но Часто ты мне непослушна; [Но] И дерзость твою я могу наказать лишь своею печалью. —
Так так доступны просторы и место и время [,]. — [что] Как часто желаю я сбросить всю тяжесть земную, чтобы вольно лететь за тобою от мира до мира; от бездны до неба, от века до века от [жизни] смерти до [смерти] жизни, от слез до восторгов любви бесконечной!. —
[Цепи] Пределом сковать можно [накинуть оковы на землю, воду и] на воздух и воды и свет [оковать пределами] [но] Но Тебя [не заключат] [скуют] [ни] [и] [цепи] [ни границы] [не удержали и] ни границы ни цепи свободы лишить не возмогут и тяжесть не сдавит!
[Со мной ты родилась со мной и погибнешь, как луч с изчезанием света; нет! ты можешь меня пережить, как имя в метрической книге Прихода, в котором кто жил и скончался. —]
1) [Прекрасен родился] [с] С [гордой] твердой, великой душою родился Эскандер, [младенческий плач не обрызгал слез[ами]ой материнские объяти[й]я улыбка сияла на детских устах в минуту явленья на поприще жизни.
Но кто его мать, кто отец — нам преданья не скажут. [Где] [как] [детство свое проводил он. — Ужель повстречался он людям впервые] [пространства ужель] 2) Они его встретили Юношей [милым] гордым готовым и мыслить высоко и чувствовать сильно. И он в людях рабов своих ([встретил] видел; 3) Приемыш Филиппа не видел [между] отца своего [ними отца] 4) [В нем] Но гордое сердце хотело любовь знать родную, — избрал отцом он Владельца Олимпа:
Я гордость сломил возносящихся [возн[е]сенных] слишком высоко, эфиром дышать неспособн<ый>, цари предо мной, как пред небом Титаны[595].
[На гордой скале над Понтом висящей сидит он;] Седая скала над пучиной склонилась как старец над гробом; [тропой] на ней восседает Эскандер.
На запад высокие тянутся горы, как путь возводящий на небо;
Море шумит, и ревущие волны рядами несутся.
И снова всю землю хотят покорить Океану;
Но груди гранитные скал набеги валов отражают.
Задумчив, [глядит он] [смотрит], как будто впервые он [вид] смотрит на прелесть и [мрачность] ужас природы;
Но в тех ли очах любопытство, для коих нет дивного в мире, которым давно все знакомо? —
Чего я желаю? сказал он, кого [я]же ищу я на суше, [по] и море? — Иран мне подвластен, Индия пала, Иемен где твое счастье? [не] пределы ли мира мне нужны, чтоб во Вселенной проникнуть пределы [всего]? Кеид[596] [царь] твой дар есть насмешка! Зачем [я] же тебя не заставил я чашу твою опорожнить? Ищу ль я покоя? [Нет] покой мне несносен, он тяжесть гнетущая к недру земному. — Богатства я презрел; блестящие камни и злато — не солнце, не звезды.
Солнце и звезды я сорва[ть]л бы с неба, чтобы видеть их тайны и светлое море, откуда лучи истекают.
Я понял и пищу страстей и чувств упоенье; Я видел, как люди безумно своею надеждой питались; Как страх обнимал недостойных, когда разрушались воздушные зданья желаний;
Я видел как явное горе завидует скрытой печали!
Радость, без цели высокой — [нет!] мгновенье безумства, радость великих — улыбка природы в минуту восстания из бездн[ъ]ы [Океана]. Хаоса!
Веселые песни невольниц мне вечно, как вопли, несносны;
Кто пел бы приятно и с чуством для чуждых восторгов над гробом своих удовольствий?
(В шатре слышны гармонические звуки),
Любовь, привязанность к праху, чувство достойное слабых творений, но чувство коварное. — Можно простить самовластью
Чтоб пожелать себя самого повсюду пределом природы, рабом быть желаний внушаемых ею; но сбывчивость их покупать за [новое] постыдное рабство — покорность и мыслей и дел. Нет, это жестоко. — Сносить своенравие женщин — согласием с волей младенцев безумных, купить лишь потребность природы... Это возможно.
Отец мой! твой голос взывающий внемлю
Для слуха он страшное слово твердит!
[Но] [О] Но скоро[ль] слезой окроплю я ту землю,
В которой твой прах неспокойно лежит?
Там жертвенник [мести] Белу — надгробный твой камень
[Там] И тень твоя в жрицы меня посвятит;
И вспыхнет на жертве лобзания пламень;
И жертву в объятьях любви умертвит!
Эскандер (после размышления)
Согласие с волей младенцев и женщин есть средство [и] их властью играть произвольно.
Печальные песни! они раздирают мне душу. Но Зенда прекрасна; За Зенду мне Бел не простил бы, если б жрецы были в силах и в мрамор холодный внушать свою злобу и зависть...
Но первосвященник погиб под мечом правосудным и дух возмутителя казни земной был достоин.
Снова к стенам Вавилона! — Желание девы исполнить! — [Ты] [Победитель полсвета]. В храме могущего Бела [поел] принесть она хочет последнюю жертву.
[Но] И кто же Молился [ли кто] столь пламенно [Белу] небу, как пламенно дева меня умоляла? — [Но если б] Когда бы в молитвах ее не заметил я страсти, не видел желанья любовь утаить к Эскандеру; — [О! я заглушил бы ] тогда [не] [только] не пустое желанье; но я и врожденное чувство в себе заглушил бы!
Сокровища все Нерм-Паяна я ей предлагал — отказалась; — [любит и в страхе глядит на меня непонятная дева.]
[Мой взор не постигнет ее;] [пронижет] [как] Но солнце проникнуть не может сквозь дебри Зуль-мата.
[Но] в таинственном мрачном лесу сокрывается светлый источник, которого волны [всю] всем жизнь обновляют.
И в Зенде [сокрывается] есть [чистое] светлое сердце — источник блаженства.
Зенда ([одна] всходит на холм[е] пред станом Эскандера).
Пламень обнявший полсвета! Эскандер, ты мыслишь на небо проникнуть и свергнуть с престолов воздушных богов обладающих миром. —
Но что ж оторвет от Земли земную стихию,
Измерял ли властью своею свои ты желанья?
Взберись по могиле народов, тобой пораженных, на небо! —
В ней кости отца моего! — Они ль тебе будут ступенью? Нет, гордый властитель Земли!..
О, если б ты был и добрее и ближе душой своей к Земле!
О, если б ты не был [не] преступник для девы тебя полюбившей!
Тогда бы, Эскандер, ты был мне [был ты] дороже владычества воли над всей Вселенной.
Дороже и цели мечтаний своих закоснелых, наследник Олимпа! —
[Как] Теперь драгоценна мне нить твоей жизни, [пусть буду я] но так как для Парк[ой]и [твоею] жестокой; В объятьях [Парки] моих ты узнаешь блаженство. Но с этим блаженством сольется конец твой!
Эскандер. И я не останусь в том мире, где сердце узнало ужасные Чувства!
Достаньте мне испить воды
[Ах дайте мне воды живой] из Аб-Хэида[597].
Она [во мне] мои все силы обновит. Отцом оставлена в наследство мне обида
<2> [страшная мне] душу тяготит
Но клятва
<1> [мщения на дочери лежит].
Эскандер! кто тебе от девы оборона
[От девы, мстящей за отца]
Кто отдаляет час [ужасного] конца
Ее любовь! — но стены близки Вавилона
[И близок час и твоего конца]!
[Мне] и [в помощь] [тень] [мне] <нрзб.> [отца]
[И силы подкрепит тень моего отца]
[И воскресит мой дух] тень грозного отца близка
Там упаду в твои объятья без защиты,
Там чувства мне восторгами волнуй
И усладит вдвойне мне душу ядовитый
Любви и мщенья поцелуй!
Эскандер ([один в] в загородных чертогах жрецов близ храма Бела [близ] Вавилона)
Зенда (на очах ее слезы)
Эскандер (в безумном исступлении чувств)
Еще обними меня [дева] Зенда, еще я горю, на сердце растают [и снеги] гранитные льдины Кавказа!
Мучительны, Зенда, нет, сладки томленья любви!
Юпитер, отец мой, завидуй!
В объятиях Леды, божественный лебедь, завидуй!
О Зенда, в груди твоей солнце!
Прочь! обожгла меня дева!.. Желаний огонь... в объятьях твоих... я пламенем залил!..
Волнуется кровь! Так Понт бушевал и взбрасывал волны, чтоб сдвинуть Лактонию в бездну! и сдвинул! И облит огнем как дворец Истакара; трудом и веками его созидали а сильный в мгновенье разрушил! —
Мне душно под небом! И небо стесняет дыханье! его бы я сбросил с себя, чтобы только вздохнуть в беспредельном пространстве!
(Зенда бросается в его объятья; но мгновенно вырвавшись скрывается за столпами чертогов)
Пусти меня Зенда, дай меч мой, я цепи разрушу, которыми ты приковала к земле Александра!
Дай меч мой! Но где же ты дева? Или ты призрак? Или Юпитера пламень с неба на казнь мне упавший!
Отец! ты трепещешь, чтоб я не похитил и волю твою и державу над миром!
Своими громами меня поразил ты!
И молнии твои вкруг меня обвились, как змеи!
Ты сбросил меня в страшный Тартар!
Юпитер! и ты знаешь зависть к счастливцу!
[Я смертный!]
Лагерь при Шумле, 10 июня 1829-го года.
ЭМИН
[Осеннее солнце всходило; но гордые] Гранитные скалы Мадарской долины [скрывали от взоров восточное небо, — ] с создания [мира они] не [видали еще] видят лучей восходящего солнца, [из зависти] и тень их, как зависть, скрывает от взоров восточное небо. — Мрачны они; но [в вер] на гордой вершине [зеленой], сквозь частый кустарник кизила играет румяное утро. — от [ска] подошвы скалы, [крутизна] до долины. Крутизна раз[деляясь] дроб[ясь]ится [на цв зеленые] на холмы, украшена зеленью пышных черешен и яблонь, направо в садах, [по] близ дороги, идущей на скалы, и лесов к проводам мечети Кулевчи, [за нею] и рядом Гирковна. Далее лес, а [там] высокие горы. —
[Северный] ветер с полуночи проносится с свисто<м> в ущелья Балканов; редко он [он] дует в долинах лесистых; но вдруг, усмиренный заторной природою юга, [он] смягчается, тихнет и там где была колыбель поколений славянских, он дышит прохладой.
Мрачной стеною, с востока на запад, тянется Эмос лесистый и гордые отрасли стелет на юг по Ромелии на север до Камчика и до Дуная. — Как от [вершенное] [но гордое дитя]торгнутое дитя от семейства [шумный кати] шалым Дунаем стоит она гора
Ясно было утро; но осенний северный ветер шумел и с свистом проносился в ущелье лесистых Балканов; [потихнул] смягченный роскошной природой юга, где была колыбель славянского народа, он тихнул и разливался прохладой в лесах и долинах [прохладой. — ] как мрачн[ая]ой стеной тянулся от востока к западу хребет Кучук-Балкана; близко за ним виден был Бугоко-Балкан. Отдельно возвышалась между отраслями одна гора, как отверженн[ая]ое, но гордо[я]е дитя семейства. Возвышаясь к Западу, она вдруг раздвоилась и кончилась обрывами. В этом ущелье г. Шумла [обне] запертый [от] [укре]пленн[ой] [ым] [стеною] валом, коего стены поднимались]ются почти до [самой] высот двух оконечностей неприступной горы.
[Мрачен] Необитаем казался город, [но] между мрачными строениями, как великаны в саванах, стояли белые мечети; но площади [пред] близ стен города уставлены были разноцветными палатками; там и в укреплениях заметны [две] толпы, [и] [изредка] часто на стенах сверкнет огонь, дым взовьется клубами, и вскоре слышится удар и резкий полет гранаты или ядра. — Оно падает перед [укреплением] батареями русских; возвышенные окрестности Шумлы унизаны лагерями и смертоносными орудиями [их] жителей Севера. Главные силы оттоманов за стенами в бездейственном [ждут] ожидании страшного часа приступа; обманутое невежество их бесплодно осыпает ядрами подножие позиций русских, которым еще не нужна Шумла; но нужно время и [ослабления сил неп] бездействие Гуссейна и 50 тысяч турок. [Близ] К передовой цепи [на возвышении летел] проскакал кто-то в бурке; слез с коня и лег на возвышении, светлая сабля успокоилась на коленях его, из-под [длин] широкого козырька фуражки заметны только были крученые усы, но он глядел на Шумлу и на ведеты[598] турецкие. Цепь от цепи была не более, как в 50 шагах; турки попарно неподвижно стояли и не сводили взоров с русского лагеря; но один казак подле коня своего [казалось спал] лежал на земле. Неосторожность его, кажется, обратила внимание незнакомого, он встал и подошел к казаку.
«Спишь, товарищ! [Здесь не спят»]
[Не спят, ваше благородие] Никак нет, ваше благородие! Тот не казак у которого оба глаза спят! Один всегда на часах!
Зачем слезать с лошади и ложиться [на]
Чтобы турки заснули, ваше благородие.
Всякое ремесло мастера боится; прощай товарищ!
Сегодня один молодец волей иль неволей, а попал в руки; не [зна] узнаешь по платью, а кажется, переодетая турчанка.
Где же он?
Свели к начальству; [вот там, в.<аше>б.<лагородие> видите палатку, там еще застанете его] Дежурный по цепи знает где [он] турок, он сейчас будет проезжать здесь, а [можно будет]
Это любопытно; [прощай]. Подожду.
Вот он.
Здравствуйте.
Покорнейше благодарю, верно с приказанием.
Нет-с. — В гости к вам приехал.
Извините, нечем потчевать, мы сами в гостях у турок.
Ну, еще неизвестно, кто здесь хозяин, с обеих сторон одинаковое рвение угощать друг друга.
А дедушка мне сказал: смотри, внучек, ты слишком прям, теперь свет час от часу хитрее, теперь правду иногда говорить не должно, а иногда не можно; но дедушка не сказал мне, что [до] говорить вместо правды.
Остается молчать.
Молчать, назовут глупым.
[О] Нет, должно только уметь молчать, и прослывешь мудрым, [я вам в пример скажу анекдот со мной;] [в одной корчме я заметил одного] как жид[а], который очень сурьезно не думал отвечать на несколько раз повторенный вопрос [сурьезно] [<нрзб.>] и что-то бормотал про себя; я [спросил] сделал ему вопрос [его сели что обедать;] [что это за дурень?] [ — Какой дурень], без внимания к словам моим он продолжал ходить и бормотать; что же говорит этот дурак, вскричал я; он не говорит [эт], то ученый, отвечали [в несколько голосов] жиды и жидовки; [вот вам и приобретение] [да что ж он знает? — Он знает Талмуд] [уважение созд<а>л молчанием] [Что ж он делает? — Он читает Талмуд;] [говорит ли он вам, что писано в Талмуде? — Нет, он не говорит.]
К чему мудрость казаку; его дело не бумажное; его дело исписать неприятеля саблей, поставить ему знак препинания копьем и пулей; [уметь] читать благодарность в глазах начальников; а считать на войне не должно.
Вы справедливо [судите] думаете.
Да вот беда, к чему храбрость, когда нет случая показать ее? — Который месяц сидим мы без дела под Шумлой? — Чтоб знать причину этого, я бы согласился быть на несколько времени мудрым. — Вот вы, я думаю, все языки и науки знаете, растолкуйте мне эту тайну!
Тайна великой военной науки [, которая называется стратегией] открывается только по окончании кампании. — Мы близки к этому, и потому узел ее несколько уже развязался. — Сколько мои понятия мне позволят, я растолкую вам [цель] причину нашего бездействия под Шумлой. Цель наша есть Константинополь. Есть двое ворот для приближения к сему городу: чрез Шумлу и град Варну. Две девственные крепости, любимицы Магомета и прочные надежды поклонников его. Прочие дороги зависят от сих двух главных путей чрез Балканские горы. Если б мы обратили все силы свои и действия на Шумлу, где главное войско турок, подкрепляемое крепостями дунайскими от Силистрии до Видина, нам бы стоило это больших усилий для окончания первой кампании: во-первых, потому что Шумла поддерживаемая неприступной позицией [и защищаемая 50/т]; во-вторых, наша борьба должна бы была быть почти против всех сил турецких; но если б мы и взяли Шумлу, то дальнейший путь во всяком случае нам бы был почти невозможен, по причине трудности [еле] подвоза продовольствия по далекой, лесистой и ущелистой дороге, наполненной вооруженными жителями турками; напротив, путь чрез Варну открыть содействует флотилия; продовольство свободно и сухим путем и морем, крепость отделена от прочих, защищаема 5-ой частью войск против того, которое бы должно было победить для очищения пути чрез Шумлу. — С этими условиями, я думаю, согласитесь предпочесть прямой и удобный путь многотрудному.
Все это я понял, и прекрасно, да зачем же мы-то здесь: всем бы к Варне, взять и вперед. —
И вот, видите ли, почему: победив все крепости по Дунаю до Силистрии, а по Черному морю до Варны, мы обратимся сначала всеми силами к Шумле и Силистрии, чтоб отвлечь внимание турок от Варны. Занимая их блокированием сих крепостей, мы [запираем] [их] заставляем до 100/т ежеминутным ожиданием штурма быть в бездействии и бесполезными для Варны; а между тем Варна обложена свежими войсками, и на днях будет взята; и тогда успехи первой кампании и велики и [мудры] полезны для последующей.
Да, сего дни [и они] откуда-то достали одну ракетку и послали к нам [ракету]; но турецкий состав выгорел в воздухе, и она упала близ цели.
Я слышал [вам] сего дни взяли в плен молодого турка или переодетую турчанку.
Правда, так хорош собою, что мы все это думали, да и теперь сомневаемся; по платью их не разберешь; у них и женщины [хо] в широких шароварах.
Где можно видеть этого турецкого Адониса[599]?
Я вас провожу в лагерь аванпостов; он должен быть еще там, но [подождемте] потерпите немного, мне нужно дождаться своих казаков.
Вы кажется старый служивый, и, судя по штурмовикам[600], которые украшают вашу грудь, вы [здесь не] в этих местах не в первый раз?
Пятдесят лет живу, тридцать служу [в третий раз здесь[601]] Давно было, а кажется, мой след и кровь турецкая еще не простыли здесь, вон на той горе, когда в году с своей сотней я резался тысячи в две, как подберут они мешки свои, хвост в зубы, к черту туфли и во все ноги. Признаться, потешилось казацкое сердце.
Как вы сравниваете прежних турок с нынешними. —
Те же зайцы, да сжились с лисами. Знаете ли [что], турки — трава, лишь [бы была] были бы руки, глаза да коса, а Кутузов сказал: не трудно турок бить, а трудно здесь быть.
Правда, убийственный климат, в день промокаешь от поту, а в ночь от росы.
Приведи сюда не русское войско, что бы с ним было? все бы получило ревматизм.
[О, да] Вы большой забавник; но в этом случае вы и на мой счет гуляете.
Извините, пожалоста, я простой человек, везде как домашний, со всеми как свой.
Это самый чистый [благород] русский характер.
Теперь понимаю я и не ропщу на свое бездействие. — Но, вот мой жданный казак... Что делается на правом фланге?
[От] Казаки [отбили] [человек] забрали человек 25 турецких фуражиров, [с] подловили его тридцатью коньками да отбили штук 300 доброго мяса.
Ай да товарищи.
Генерал сам был там.
Вечно бы служи[ть]л с ним... Ну, теперь поедемте смотреть турчанку,
Готов...
Турки расстрелялись что-то; на цепи не опасно, ядры летят через; как бы нам с богом пробраться около редутов, объедемте правее...
Суженого конем не объедешь; на прямой дороге [всегда] всегда меньше беды. Поедемте прямо.
По мне все равно, и я люблю прямо ездить.
Быстро помчались они по полю, изрезанному полетом ядр и гранат. [Из крепости прошумела бомба]. На передовом неприятельском укреплении взлетел столп дымный, образовался кольцом, зазвенел<а> [полет] бомб[ы]а; и медленно опис[ыв]ала часть отлогой дуги и лопнула [над] [в воздухе] над[д] ними, небольшое облако, как оторванное от густой тучи, таяло в воздухе, а между тем они приехали к нескольким отдельным палаткам. —
Где молодой пленный турок? — спросил старшина.
В этой палатке.
Выведите его. —
Прекрасный, как обещанная Магометом радость неба, вышел из палатки юноша [-турок]; белая чалма, склоненная на правую сторону, сливалась с белизной чела его, под
ЛАГЕРЬ
<Явл. 1-е>
Пишите же немедленно приказ:
Что волей высшего начальства
Назначен...
Меня? Иду сейчас!
Пишите!
Пить водку!
В первый раз
И я ее желал бы хоть отведать!
Пишите!.. Где же здесь писать?
Несносно отдыха не ведать,
Перед рассветом лечь, до свету встать
И время не найти спокойно пообедать,
В жестокий жар, день целый на коне
Тащись в пыли обоза душной,
Ночь в канцелярии, не мысли обо сне,
[И вечно двигайся] Не знай усталости, как маятник
[бездушный] послушный.
Где писаря, где [фуру], где [я] и их найду
И эту тощую чиновную фигуру
Вас генерал зовет!
Сей час! иду, иду!
Ага! ей, писаря, открой скорее фуру,
Бумаги к подписи достань,
Пожалуйста, хотя из одолженья,
Ты медленностью не тирань
Мне душу...
Где начальник отделенья?
Что нужно, господа?
Нам нужны отправленья!
Мне надоело ждать, и я сердечно рад,
Что встретил вас.
Мне нужен аттестат,
Я жду уж целый день и вышел из терпенья.
Нельзя ли подождать хотя из снисхожденья?
Да я и сам служил по письменным делам,
Но у меня не ждали, был порядок.
[Я верю и могу признаться] Жаль, очень жаль,
я думал уж и [в] сам,
Что верно, после вас дела пришли в упадок
Да, к Инзову![603]
Пост-пакеты,
Да с деньгами 12 номеров.
Сейчас приму...
Mon cher[604], на пару слов.
Ей-богу некогда.
Пожалуйте бланкеты.
Ну что ты?
Маркитант.
А ты [что] кто?
Маркитант!
Да что вам нужно здесь, проклятые?
Билеты!
Теперь мне некогда.
[Что ж] Где же старший адъютант?
Сейчас!
Явл. 2-е
А, здравствуйте! что это — не вино ли?
Признаться, я вчерась нарезался, к тебе
Послать не знал кого; а дюжинку, не боле,
Раскупорил с друзьями V.C.P.[605]
Да это ничего, и после же восьмого
Ну, хвастать не хочу, а счастьем похвалюсь,
Что если б не имел коня такого,
Не снес бы головы! И об заклад побьюсь
На 30 верст! Пусть кто меня обскачет -
Вот кошелек и правая рука!
Такая речь одна худого ездока
На пакостном коньке, наверно, озадачит;
И ты бы выиграл заклад...
В 18 лет
Я понимал безумные восторги,
Меня тогда потешил бы Георгий
И пара толстых эполет;
Но в 26-ть...
Скажи-ка в 40, с лишком
Ну, нет, любезнейший, хотя уж по лицу
Я не кажусь изнеженным мальчишком,
Но все-таки благодар[ени]я творцу...
Да дело не о том, а главное заслуги!
Я, нечего сказать, всегда из кожи лез;
То п[р]одтвердят мои и недруги и други,
Да вот, ты помнишь сам, когда на фланге лес
Мы заняли...
Не помню.
Ну так слышал.
Счастлив, кто не был там, счастливее, кто вышел.
Признаться, я не трус, а маленький озноб
По телу пробежал, когда нас окружали.
Визгуньи-бестии все уши прожужжали,
Одна попала в шляпу.
А не в лоб?
Вам шутки и смешки! — Когда бы не усталость
И было время мне, то я бы рассказал,
[Про] Как мы дрались вчерась! Конечно, это шалость,
Что один с конем [я к туркам] [за цепь] я в кучу заскакал
Широкоштанников[606]; шарахнулись [канальи] со страху!
О страшный человек! [Ну, верно, спас] [Из] Счастлив турецкий бог,
А то бы, верно, ты, брат, с одного размаху
Разнес на части четырех.
[Ну] Вот если б привелось сойтись со мной Гусейну
[Ну, это было бы немного уж и трудно, не по силе]
Покуда не в твоих еще Гусейн руках,
Пойдем, да выпьем-ка по<р>твейну,
[Не бойся и руби без счета на сло[вах]
И всех изрубим на словах.
ОСОБЕННО ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЕ СОБЫТИЯ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ С ТУРЦИЕЙ В 1828 И 1829 ГОДАХ
Переход через Дунай, [под] по личному распоряжению государя императора Николая, на том самом месте, где за 508 лет до Р.Х. был мост Дария, шаха Персии [переходил из Мидии в Скифию], во время войны его с скифами[607].
Взятие Варны, в присутствии императора; 70 000 ядер и бомб всыпаны в эту [девственницу] крепость; и [история] в первый раз [эта] история видит падение ее. —
— [Замечательное] Внезапное и быстрое движение главнокомандующего графа Дибича, от Силистрии к Шумле, две [встречи Визиря, отрезания Визиря, высту] встречи Визиря [выступившего из кр. Шумлы с 40 000 для осады Правод] вне стен крепости. Успех венчал дело, при с. Кулевче, войско визирское рассеяно и взято 40 орудий. — Последствием этого было одушевление русского войска и падение духа в турках.
— Повсеместное распространение чумы в Молдавии, в Валахии, в Булгарии, в госпиталях и в войсках.
Гр. Дибич ведет 18 000, можно сказать, больных чрез Балканы, [по] но Адрианополь[608] покорен, [мир] Константинополь трепещет — и мир, новая слава России, заключен[609].
ОТРЫВОК ИЗ ОПЫТА О ВОЕННОЙ НРАВСТВЕННОСТИ
Оружие тупо, когда нет добродетели в сердце.
От воспитания зависят свойства наши и наклонности. Оно должно внушать добродетели, склоняющие мысли и действия наши к пользе общей, к благу отечества.
Первые уроки, советы и примеры остаются руководителями нашими на всю жизнь.
Издавна познали необходимость и пользу общественных заведений для образования юношества. Ликург, Сократ, Ксенофонт и Плутарх[611] считали за большой вред во всяком государстве, когда поведение и образование детей предоставлялось родителям, часто слепым от нежности, скупым, порочным или, по крайней мере, не способным руководствовать ими. — Дети, говорили сии великие люди, принадлежат государству, они его надежда; следовательно, их должно воспитывать под присмотром и в правилах государства, дабы, образованные вместе одинаковыми уроками добродетели, они стремились производить одно целое, во всех частях совершенное[612].
Часто уносимый недостатками, или даже следствиями разврата, из своей земли в землю чуждую, не признающий отечества, не имеющий ни веры, ни нравственности, берется быть образователем юношества, — и ему доверяют без испытания сию священную обязанность потому, что он пришелец из земли просвещенной!
Какой пример и совет подает он юноше? — Презирая веру, обычаи земли, называя святое предрассудком, нравы наши варварскими, он научает и его презирать все родное и священное, искореняя в юноше добродетели отечественные, не умея вселить новых, он оставляет его между пороками той и другой земли. Душа молодого человека образуется для эгоизма, сердце — для пороков, способности — для наружного блеску, тело — для неги и красоты. Это ли воспитание юноши, от которого со временем отечество должно ожидать и любви и пользы себе?
Всякий юноша первоначально должен воспитываться как человек, который посвящается военному состоянию, ибо это есть лучшее образование сердца, и разума, и тела.
Со временем развернувшиеся способности его склоняются на поприще, к которому предназначат его наклонности. Если природа одарит его пылкой душою и деятельным организмом тела, он будет военным по склонности. Если он слишком чувствителен, слаб телом, но велик душою — он будет мирным, полезным гражданином. Если он слаб и телом и душою, тяжел для всего — обижен природою и собственным малодушием, — пусть живет в обществе как нуль, который сам по себе ничего не значит, но, поставленный подле единицы, увеличивает ничтожеством своим достоинство ее вдесятеро.
В истории видим мы, что особенное внимание на образование юношества делало в продолжение 500 лет Лакедемон, город бедный и имевший мало граждан, самым могущественным во всей Греции.
Равным вниманием на образование воинов, вниманием, продолжавшимся несколько веков, горсть людей, основавших Рим, произвела со временем победителей вселенной. Бесчисленность народов, силы, богатство целого мира не могли противостоять малочисленной их армии. И что ж может сделать число людей, страсти и слепая храбрость против мужества, управляемого дисциплиной, покорного рассудку и искусству.
Единственно наставник, считавший для себя честию и славой образовать отечеству истинного, полезного, великого воина, может помогать природе производить величайшие дарования; внушая в душу юноши благородные желания, возвышенные чувства и любовь к отечеству, породив в нем наклонность ко всему изящному, великому, он не даст заглушить оную рассеянием, но даст полезную пищу огню возжженному в воображении юноши. Чтением исторических книг поддержит склонность к великим людям и великим деяниям, предохранит его от суетности и научит преждевременно опытности для поприща, на которое он вступит.
Слава военная более действует на душу молодого человека. В первые годы жизни воображение его очаровано вниманием к подвигам неустрашимости и чести. — «Илиада» Гомера вселила в Александра Великого пристрастие к войне; жизнь и подвиги сего победителя сделали Карла XII героем; чтением Ксенофонта Сципион Африканский и Лукулл[613] образовали себя и были великими полководцами. Кир был их образцом. — Так и всякий молодой человек с восторгом встречает великих людей и доблестные дела их в истории мира. В отечественной видит славные дела героев и защитников России, их добродетели, мужество и славу. Читая жизнь непобедимого Суворова, исполняется сердце удивлением к подвигам и уважением к его имени. Великие примеры воспламеняют воображение юноши, и слава делается его страстью.
Сердце, разум и тело молодого человека, посвящаемого военной службе, должны быть образованы с одинаковым старанием. И тогда, как сердце внимает урокам мудрости, разум приобретает познания искусства военного, наук и языков, тело должно укрепляться различными движениями, навыком управлять оружием, навыком к перенесению трудов, связанных с военным состоянием.
Уроки нравственности должны внушать любовь к вере, которую должны почитать лучшим способом, каким только можно возвысить дух и силу умственных способностей, к чести, которая составляет душу военного знания, к умеренности, как необходимому началу многих добродетелей. — Вот источники, из которых проистекают: честность, мужество, величие души, точность и добрая воля в исполнении обязанностей, любовь к отечеству и рвение к его славе.
Образуя разум юноши основательными науками, наставник пройдет с ним связь военных происшествий, сравнит искусство войны древних и новых народов, заметит общее между ними и различное, — покажет славные дела древних и новейших полководцев, черты гения и решительности, подавшие им победу и ошибки, в которые впадали они иногда, — докажет событиями, примерами всех времен и стран, что усовершенствованное искусство и сила без военных добродетелей были ненадежными средствами для успехов войны, слабою оградой благоденствия народов.
История и география более прочих наук соединены с нравственным военным воспитанием. Сии науки неразлучны, их образование взаимно. С каким рвением молодой человек будет следовать карте по пути побед Александра Великого в Азии! — Здесь, скажут ему, сей победитель прошел вплавь р. Граник сквозь град стрел; тут соорудил он мост чрез море и покорил Тир. В этом месте был город Арабеллы, свидетель блестящей победы его. В сей долине происходила кровавая, решительная битва, где победа вручила юному герою скипетр Дария[614], его жену и дочерей, которых девственная стыдливость не имела причин краснеть во время плена.
Следуя за Аннибалом[615] в его бессмертной экспедиции в Италии, сквозь леса Галлии и снега Альпов, он увидит бессмертного героя отечества своего, идущего по непролетаемым Альпам, по следам Аннибала, заваленным в продолжение прошедших веков новыми громадами снежных гор, — увидит, что возвышенному гению Суворова и единодушию его воинов не было преград в мире.
В истории отечественной наставник укажет ему победы древних россиян: на щит Олега на вратах Константинопольских[616], на Переяславец Болгарский, столицу Святослава[617], на реку Непрядву[618], близ волн которой Россия сбросила иго татар, укрепившись единодушием.
Тут был славный подвиг Великого[619], Полтавская победа. — Вот, скажет он, путь от Москвы до Парижа, — и юноша увидит на нем памятники славы великодушного монарха[620], полководцев, воинов и его целого российского народа!
Таким образом, география, соединяясь с историей, с событиями и уроками военными, не будет наукой бесплодной, заключая в одном предмете источники многих понятий. — Довольствуясь кратким обозрением древней географии, наставник войдет в подробности новой, в особенности отечественной и окрестных государств, где, может быть, воспитанник его со временем будет играть роль на театре войны.
При образовании часть времени должна быть посвящена практическим военным наукам, образующим необходимую способность в человеке, посвящающем себя военному знанию: это топографические упражнения в поле. Там молодой человек под руководством наставника-воина, постигая выгоды различных местоположений для военных действий и сравнивая с теми, которыми величайшие полководцы всех времен воспользовались для побед, приобретает военный глазомер, способность редкую, неоценимую, которую можно назвать быстрым действием умственной способности в определении средств, необходимых для побед, во всяком обстоятельстве войны.
Здоровое, крепкое сложение, образование способностей тела суть необходимости физические для военного человека. В первых годах жизни должно пригодиться сложение его к тому, чтобы силы не знали изнеможения от трудов, здоровье не зависело от перемен жизни и погоды.
Несколько столетий назад в России молодые люди обыкновенно готовили себя к военной службе богатырскими играми: выходили в поле, стреляли в цель, скакали на конях, боролись, и победителям была слава. Это укрепляло их силы, научало искусству действовать оружием, приучало переносить труды, приучало к развязности, легкости и быстроте.
Все познания, необходимые для военного состояния, должны быть увенчаны познанием человека, ибо каким образом управлять действием чего-нибудь, не зная пружины, на которой основано действие?
Сердце человека занимает главное место в науке военной: оно есть сильнейшая причина побед. Человек не камень, его не одно принуждение двигает: есть некоторые слова, есть некоторый род обхождения, которые сильнее действуют на него, более управляют им, нежели голос повелевающий.
«Бегите, оставьте меня! Здесь погребу я себя!» — сказал Суворов изнеможенному до отчаяния войску своему, и, как ветер, раздувающий гаснущее пламя, слова сии возродили силу и бодрость в воинах.
«Идите, неблагодарные! Бегите, малодушные! Я покорю вселенную и без вас! Александр найдет подданных и воинов повсюду, где только живут люди!» И ослабевшие македонцы одушевились снова любовью к царю и победам.
НАЧЕРТАНИЕ ДРЕВНЕЙ ИСТОРИИ БЕССАРАБИИ
В Бессарабии по сие время существуют памятники, напоминающие Траяна[621]. Насыпные стены, или валы, носят еще имя его, но для чего они построены, неизвестно.
По преданиям и некоторым картам знаем мы только дорогу Траяна[622] (via Trajani); вал, называемый Нижним Траяном, носит имя его; легковерный примет его за направление пути победителя даков[623] и с удивлением, может быть, скажет: «XVII веков еще не сгладили следов римлян!» — Но для чего же Траян увековечил направление пути своего только в Бессарабии?
Сей вопрос заставил меня обратить внимание на обманчивые предания и рассмотреть вал сей в отношении пути и защиты.
Принять его за направление пути может только одно неведение положения вала и почтительная доверчивость ко всему, что сказано устами предания.
Нижний Траян[624] (Траянов вал), начинаясь от Прута, в протяжении своем на восток состоит из двух линий: первая от с. Вадулуй-Исакчи имеет почти прямое направление до вершины озера Ялпуха, от которого вдруг сворачивает вправо к озеру Катлабугу и оканчивается, опираясь в оное ниже вершины версты на три. Вторая часть начинается от первой под прямым углом, отступив от оконечности также версты на 3, и тянется изломанной линиею через вершину озера Китая до озера Сасик, но не далее, хотя Кантемир и некоторые другие полагают, что вал сей идет за о. Сасик на восток по южной России.
Если вал сей есть ретрантамент[625], построенный Траяном для ограждения провинций римских от набегов варваров, то при сооружении сей стены должны были быть соблюдены необходимые условия для удобности защиты. — Но здесь, напротив, все выгоды местоположения на стороне, прилегающей с севера.
Протяжение вала разделяет все пространство между им и Дунаем на части озерами, которые, начинаясь от него, впадают в Дунай — части защиты почти не имеют между собою сообщения, в тылу глубокая река почти в версту шириною. Это ли искусственная граница, положенная мудрым Траяном?
Все сии невыгоды с южной стороны вала и господствование его южной стороною ясно говорят, что он построен не Траяном, а, может быть, судя по названию вала, против него народом, который обитал тогда в Бессарабии.
Чтобы более убедиться в этом, то должно описать не только часть сего вала, названную в истории via Trajani, но все протяжение его по Бессарабии.
Упираясь, как я уже сказал, в озеро Сасик или, вероятнее, в бывший залив Черного моря, нижний Траянов вал оканчивается в отношении защиты с северной стороны, далее он и не мог быть нужен, ибо от сего места защитою служит море, которое до самого Аккермана не имеет и, вероятно, не имело пристани.
От Аккермана вал начинается снова и идет по скату нагорного берега Днестра, но здесь следы его, едва заметные только в некоторых местах, называются нынешними жителями змеееым валом и, кажется, не принадлежали к времени построения большого вала.
При впадении реки Ботны в Днестр, от болот, устья ее или от нынешнего с. Киркаешти, вал показывается в прежнем своем заметном виде под именем Верхнего Траяна, или Траянова вала. Сначала идет он по нагорному левому берегу р. Ботны, а потом поперек всей Бессарабии до м. Леова на Пруте, также везде возвышаясь над южной стороною.
От Леова до с. Вадулуй-Исакчи адоль по Пруту также видны следы его по скату нагорного берега.
Вышина вала была значительна, ибо после XVII веков в некоторых местах он будет до 4 аршин.
С первого взгляда валы сии, заключающие в себе весь нынешний Буджак, составляют как будто бы один необычайной величины редут[626], носящий имя Траяна; целый народ обитает и защищает его; довольный травными степями и оградив себя со всех сторон стеною, кажется, желал бы он, чтоб за нею были пределы жилища людей!
Но это не редут, ибо верхний и нижний валы склоняются в одну сторону, следовательно, они были первой и второй оградой противу оружия Траянова. Прутский вал составлял боковую защиту, а Днестровский, заметный только частями, кажется, не относится к прочим.
Близ Бендер при с. Варнице видны еще остатки укрепленного лагеря Великого беглеца[627] после битвы Полтавской. На Пруте окопы Петра Великого, где окружен был стами тысяч турков и татар и изшел из опасности с именем героя[628], чтобы рассыпать на Россию новые плоды благодетельного своего гения. Кагул, Измаил, Хотин напоминают нам великих полководцев и славу войск наших.
БЕГЛЕЦ
Отрывок I
Об берег быстрого Дуная[629]
Набегом яростным плеская,
Клокочет, пенится волна;
На небе тучи; ночь черна,
Как застарелый мрак темницы.
Но нет ночной здесь тишины:
Здесь охранение границы
Прочь гонит тишину и сны.
Ничто не дремлет, цепь в движенье,
И молча ходит часовой
Вдоль берега, во тьме ночной;
Во взорах, в слухе опасенье,
В ружье заряд скрыт боевой.
Малейшим шумом он тревожит
Вниманье верное свое,
То под приклад возьмет ружье,
То на плечо его положит.
Вдруг тихо все, и лишь волной
Дунай шумит; вдруг волчий вой,
И в камышах он слышит шорох;
Или увидит за рекой,
Как будто с полки вспыхнет порох.
То вдруг сова вспорхнет над ним
И с шумом мимо пронесется,
То криком жалобным своим
За камышами отзовется.
Опять все тихо, лишь волной
Дунай шумит; и часовой
Заходит скорыми шагами
По берегу, взад и вперед,
И с нетерпеньем смены ждет.
В глухую полночь, камышами,
Идет украдкою беглец.
Тягчит усталость, как свинец,
Его стопы, но он тропами
Все ближе крадется к реке.
Цепь часовых уж недалеко.
Вздохнув печально и глубоко,
Он саблю сжал в своей руке.
Едва лишь шум — он встрепенется;
Иль у разъездных казаков
О стремя сабля вдруг забьется,
Иль оклик по цепи постов
Рекой протяжной пронесется,
Он остановится и ждет,
Покуда шум и страх пройдет.
Кому неволя не ужасна?
Кому свобода не мила?
И кто себе желает зла?
Чрез цепь он тихо, безопасно
В траве прокрался, как змея,
Он у воды. «Судьба моя
Мне путь в чужбину указала!
Шаг — и черту переступлю;
Отчизна! я тебя люблю,
Ты, мать моя, меня питала!
О, друг! кто на тебя послал
Минуту страшную забвенья?
Кто ночью черною скрывал
Перед тобой ад преступленья
И муку совести? — Ты нес
Ужасным словом приговора
Семье своей кинжал позора
И деве милой море слез!
Но ты раскаялся. Пусть мука
Наляжет на душе твоей;
По крайней мере от людей
Позорного в сей жизни звука
Ты не услышишь! Страшен он!
Тебя бы не щадил закон.
Ты в летах, окружен семьею,
Ты ей подпора! — Я рожден
На свет бездомным сиротою.
Вину твою я бегством скрою;
Пусть на меня падет она!
Мне все равно, мне жизнь одна
Везде, где есть судьба и люди!
Везде они враги мои!
И ласки нежные семьи
Моей не успокоят груди!
Прощай же, родина моя,
Мой тихий Дон, и две могилы,
И друг несчастный! Вы мне милы!
Об вас с мученьем вспомню я!
Чу! едут... оклик недалеко...
Стук сабли!.. Это цепи звон!..
Прими меня, Дунай глубокий!» -
Сказал и в волны прыгнул он.
Плывет; кругом рокочут волны;
Дунай широк, а ночь темна;
Как в море, пристань не видна.
Беглец, надежды, страха полный,
Плывет... но скоро быстрина
Его стремлением уносит.
Напрасно руки он заносит,
И ловит воду. Ветр шумит;
В реке за валом вал гремит;
Гнетет пловца изнеможенье
Несносной тяжестью ко дну;
И сил последних напряженье
Не одолеет уж волну.
«Я погибаю! Боже, боже!
Прости меня!..»
Отрывок II
Я знал любовь. — Я знал ее!
Но где ж она? Куда мое
Светило счастья закатилось?
Куда, М...я, ты сокрылась?
Тебя уж нет, но ты была!
Еще я помню сон прекрасный,
Когда в глазах моих цвела.
Я помню, как ты умерла,
Как сон убийственный, ужасный!
Твой прах под камнем гробовым
Я горькой не кроплю росою;
Тебя там нет, ты не под ним,
В моем ты сердце, ты со мною!
Как солнце светит над землей,
Так днем ты светишь надо мной,
В глубоком сне, во мраке ночи
Ты, как луна, блестишь мне в очи.
Хочу обнять — ты высоко,
Хочу достать — ты далеко;
И только мыслью дерзновенной
Касаюсь к неприкосновенной.
М....! милый верный дух!
Скажи, откуда прилетаешь?
И чем еще ты обольщаешь
Мне сердце, душу, взор и слух?
Я видел жизнь твою мгновенно,
Я видел землю над тобой;
Но жив еще любимец твой,
И ты жива в нем и нетленна!
Пусть призрак я один люблю,
Не сон ли жизнь? — Я сладко сплю.
Отрывок III
Без покаянья, похорон,
[Не видя] мучительно, скоропостижно
Зараза жертв своих мертвит.
Не так убийственно разит
Кинжал, [оружие] посланник грозного отмщенья
Как [скрытый] [быстрый] яд крылатый [при]косновенья,
Спасенья нет — [не скрыть] и нет защит.
В семью согласия и счастья,
Где жили все рука с рукой
В союзе нежности родной,
Где не имел порок участья,
Закрался яростный недуг:
Убит отец, семьей любимый,
Лежит его прекрасный друг -
Семейства мать — горят нарывы.
Там мать близ мужа и детей
[Еще с молитвою своей]
[Она] [уже тяжелый крест возносит
И бога со слезами просит
Спасти невинных их детей].
[Еще] Мученья голос страшен, звонок.
Пришел к груди ее ребенок,
Сосцы и язву с воплем рвет,
И ищет прежних ласк и взгляда,
И с молоком кипящим пьет
Убийственную влагу яда <...>.
Все дышит воздухом боязни,
Все ждет убийства или казни,
Спасая жизнь свою в стенах;
Но злоба проникает стены
И рушит твердые замки;
В родных, в друзьях скрыт яд измены,
И от ласковой руки
Бегут друг друга с <нрзб.>,
Все ждут предательства со страхом
Все видят смерть своих родных,
Там дети [близ] на одре отца
Целуют, будто мертвеца.
[То игры детские заводят
И забывают голод свой,
То снова пищи просят, ходят
Вокруг постели роковой.]
MMMCDXLVIII ГОД. РУКОПИСЬ МАРТЫНА ЗАДЕКА
Около полувека после переселения Османов[630] на берега Ливии и вскоре после перенесения столицы Великого народа с берегов Понта на место Рима Босфоранского, в 4-й день гравеня[631] стечение жителей на Софийскую площадь было необычайно. Волны народа уподоблялись не порывам) громового Изолинского потока, но спокойному и величественному течению Ры[632], соединявшей между собой запад, восток и юг Древней Руси.
В толпах народа не было видно ни рубища, ни грустного взора: одежда и взоры на празднике дружбы были светлы.
Посреди площади, как усеченная пирамида Хеопса, высился восход. К нему-то в этот день сходились босфоранцы встретить своего властителя и сопровождать его в храм Вознесения.
День был прекрасен. Так же, как и в древние времена эллинов, славного Рима и горделивых обладателей санджак-шерифа, так же, как и в средние и новые времена могущества северного орла, когда пробудилось родство народов и соединило их под один кров, юг был тих, спокоен, сладостен для жизни, а Босфорания славилась роскошною природой, легким воздухом и неиссякаемым источником богатства.
Столпившийся народ в разноцветных одеждах казался с высоты зданий туркестанским ковром, разостланным по площади, но какая-то волшебная сила переливала на нем краски, перерисовывала узоры.
Взоры всех обращались к стороне моря, где был летний дворец властителя. Оттуда до восхода, и потом до храма, пролегал путь, огражденный золотыми перилами и покрытый цветным бархатом.
Храм Вознесения был чудом зодчества <...>. Церковь сия, как небесная красавица, осыпанная лучами, отвлекала мысли проходящих от всего земного и обращала взоры на себя.
Горы красного гранита, сдвинутые для сооружения стен и сводов таинственного алтаря, были необъятны. Резные базальтовые обнизи переднего вида и цветоны горели во время светлого дня, как алмазные ожерелья Голконды[633]; двенадцать столбов из цельного белого мрамора равнялись вышиною с главными опорами храма и, отделяясь совершенно от здания, составляли полукружием особую колоннаду с бронзовыми изваяниями двенадцати святых учеников.
Пространный золотой купол оспаривал свет у солнца; по оконечностям возвышались круглые башни, подобные древним восточным минаретам; но золотые иглы их были так высоки, что в странах северных большую половину года они скрывались бы в тучах. Все здание, кроме переднего вида, обнесено было рядом высоких тополей.
На башне над домом блюстителя пробило уже двенадцать часов. Это било время выхода из дворца. Все умолкло. Открылось шествие.
Владыко церкви в белом облачении, в ризе, как будто кованной из серебра и осыпанной блистающими звездами, ожидал властителя, приближавшегося под высоким бархатным навесом, который несли четыре витязя в кольчугах. Сверх обыкновенной одежды лежала на плечах царя пурпуровая мантия, на голове был венец царства, в правой руке жезл власти.
Он был средних лет, наружность не изменяла названию земного бога. Кто смотрел на него, тот радовался, что его видел. Взоры его были склонены, но когда он поднимал их, все потупляли глаза с чувством невольного уважения.
Про него новый Орфей[634] сказал бы: «Он подобен царю того благословенного народа, которого жизнь равнялась десяти вечностям, который питался нектаром из благородных цветов, а утолял жажду небесною росою».
За ним шли: Совет, судьи, двор, охранная сотня и двенадцать полков пеших и конных защитников.
Когда властитель поднялся на ступени восхода, тихие звуки хора пронеслись по воздуху; сладостное содрогание пробежало по чувствам всех присутствующих. Все умолкло, плавная речь его раздалась.
При первых словах, взглянув на небо, он обратился к народу:
«Слава и поклонение источнику жизни — богу!
Мир и любовь народу!
Сила царю, права закону, воля мудрости!
Настал день нового обета на соблюдение чистоты души и тела! Да будет каждый из вас стражем своего ближнего и десницею царя! Да исполнит Провидение добрые молитвы ваши, а царь ваш да исполнит волю Провидения!»
— Здравствуй, властитель! Здравствуй, отец! — громко раздалось в народе; и долго не утихали восклицания, переносясь из уст в уста, как эхо пещер Онарских.
Когда народные клики умолкли, тихий гимн, как небесное существо, тек по воздуху, обращая все в тишину и в чувство любви.
В это время властитель следовал к храму; золотые звезды на голубом навесе засияли. Вслед за ним затолпился народ <...>.
АЛЕКСАНДР ФИЛИППОВИЧ МАКЕДОНСКИЙ
Итак, я въезжаю в Вавилон. Он уже другой день во власти Александра.
Бахаввал, правитель Вавилона, и Масса, военачальник, сдали город без сопротивления. Весь священный хор скальдов, или халдеев, встретил Александра, воспевая при звуках кимвалов гимны в честь побед его; только седовласый первосвященник Хаарун нес из храма лик Солнца к народу и возмущал всех на восстание против Александра; но тщетно, войска Александра показались уже в городе; Хаарун вбежал в храм Сераписа[635] — храм окружили.
Во время ночи Александр велел извлечь его из храма и предать казни.
— Дайте мне проститься с дочерью, дайте благословить Зенду! — вопил он.
Желание старика исполнили.
Привели дочь его. Она упала в его объятия. Старик целовал ее в очи.
— Не плачь! — говорил он шепотом ей, — не плачь, я умру, и ты умрешь, и Александр умрет, только любовь и вражда не умирают... если они не отмщены. Не плачь, Зенда, тебе заповедаю я примирить меня с Александром, чтобы ненависть моя к нему не перешла за гроб в светлый мир... мщение дочери примирит прах мой с прахом Александра... Вот тебе зерно смерти; а это мне... для тебя и для Александра довольно одного... Красота твоя приведет тебя к ложу его... приведет!.. но ты раствори слюнами это зерно и лобзай Александра, дочь моя! лобзай!.. тебе не обречено умереть девой!..
— Отец! — едва произнесла Зенда, готовая упасть без памяти.
— Бери, бери! идут! слышишь ли: для тебя нет отчаяния... ты не младенец, Зенда! не проливай слез, копи их в груди твоей... прощай! помни завет отца!
И старик, проглотив зерно, сжал дочь свою крепко. Их разлучили.
— Постойте! — сказал старик глухим голосом, — дайте мне припасть к лику божью, дайте поцеловать землю, мать, отверзающую для всех лоно свое!
Старик сложил руки на груди, припал челом к земле перед изображением Ваала... Прошло несколько мгновений — он не вставал.
— Приподымите его! — сказал Ефестион, которому поручена была казнь.
Воины хотели исполнить приказание; но все члены старика были уже гранитные; только пена клубилась из хладных уст.
Читатель! ты помнишь Зенду?[636] Смотри, как она выходит из храма: бледна, со склоненною головою, в каком то онемении, не плачет — ей запретил плакать отец. Она не чувствует, что покрывало не таит ее красоты от взоров чужеземных... До кого же не дойдет молва, что Зенда прекрасна, что ей нет подобия в целом мире?.. Благо земное! чей ты удел? счастье, судьба!.. и вы ей не льстите? даже гонимый всюду покой не избрал ее сердце приютом!.. только любовь перед ней на коленях... милый младенец! он тянется на руки к ней; он мыслит, что мать свою встретил... встретил в глубокой печали... и плачет!
ВОСПОМИНАНИЯ О БЕССАРАБИИ
Отец Пульхерии[637], некогда стоявший с чубуком в руках на запятках бутки (коляски) ясского господаря Мурузи, но потом владетель больших имений в Бессарабии, председатель палаты и откупщик всего края, во время Пушкина жил открыто; ему нужен был зять русский, сильная рука которого поддержала бы предвидимую несостоятельность по откупам. Предчувствуя собирающуюся над ним грозу, он пристроил к небольшому дому огромную залу, разрисовал ее как трактир и стал давать балы за балами, вечера за вечерами. Свернув под себя ноги на диване, как паша, сидел он с чубуком в руках и встречал своих гостей приветливым: «пуфтим» (просим). Его жена, Мария Дмитриевна, была по всей форме русская говорливая, гостеприимная помещица; Пульхерица была полная, круглая, свежая девушка; она любила говорить более улыбкой, но это не была улыбка кокетства, нет, это просто была улыбка здорового, беззаботного сердца. Никто не помнит из знавших ее в продолжение нескольких лет, чтоб она на кого-нибудь взглянула особенно; казалось, что каждый, кто бы он ни был и каков бы ни был, для нее был не более, как человек с головой, с руками и с ногами. На балах со всеми кавалерами она с одинаким удовольствием танцевала, всех одинаково любила слушать, и Пушкину так же, как и всякому, кто умел ее расшевелить или польстить ее самолюбию, она отвечала: «Ah, quel vous etes[638], monsieur Pouchkine!» Пушкин особенно ценил ее простодушную красоту и безответное сердце, не ведавшее никогда ни желаний, ни зависти.
Но Пульхерица была необъяснимый феномен в природе; стоит, чтоб сказать мои сомнения на счет ее. Многие искали ее руки, отец и мать изъявляли согласие, но едва желающий быть нареченным приступал к исканию сердца, все вступления к объяснению чувств и желаний Пульхерица прерывала: «Ah, quel vous etes! Qu'est-ce que vous badinez!»[639]. И все отступалось от исканий; сердца ее никто не находил; может быть, его и не было или, по крайней мере, оно было на правой стороне, как у анатомированного в Москве солдата. Когда по делам своим отец ее предвидел худую будущность, он принужден был влюбиться, вместо дочери, в одного из моих товарищей, но товарищ мой не прельщался несколькими стами тысяч приданого и поместьями бояр. «Мусье Горчаков[640], — говорил ему Варфоломей, — вы можете положиться на мою любовь и уважение к вам». «Помилуйте, я, очень ценю вашу привязанность, но мне не с вами жить». «Поверьте мне, что она вас любит», — говорил Варфоломей. Но товарищ мой не верил клятвам отцовским.
Смотря на Пульхерию, которой по наружности было около восемнадцати лет, я несколько раз покушался думать, что она есть совершеннейшее произведение не природы, а искусства. «Отчего, — думал я, — у Варфоломея только одна дочь, тогда как и он, и жена его довольно молоды?» Все движения, которые она делала, могли быть механическими движениями автомата. «Не автомат ли она?» И я присматривался к ее походке: в походке было что-то странное, чего и выразить нельзя. Я присматривался на глаза: прекрасный, спокойный взор двигался вместе с головою. Ее лицо и руки так были изящны, что мне казались они натянутою лайкой. Но Пульхерия говорит... Говорил и Альбертов андроид[641] с медным лбом. Я обращал внимание на ее разговоры; она все слушала кавалера своего, улыбалась на его слова и произносила только: «Qu'est-ce que vousdites?[642] Ah, quel vous etes!» и иногда: «Qu'est-ce que vous badinez?» Голос ее был протяжен, в произношении что-то особенное, необъяснимое. «Неужели это — новая Галатея?» — думал я... Но последний опыт так убедил меня, что Пульхерия — не существо, а вещество, что я до сих пор верю в возможность моего предположения. Я замечал, ест ли она. Поверит ли мне кто нибудь? Она не ела; она не садилась за большой ужин, ходила вокруг столиков, расставленных вокруг залы, за которыми располагались гости по произволу кадрилями; обращаясь то к тому, то к другому, она повторяла: «Pourquoi ne mangez-vous pas?[643]»
И если кто нибудь отвечал, что он устал и не может есть, она говорила: «Ah, quel vous etes!» и отходила. «Пульхерия не существо, — думал я; — но каким же образом ее отец, сам ли гений механического искусства или приобретший за деньги механическую дочь, хлопочет, чтоб выдать ее замуж?» И тут находил я оправдание своего предположения: ему нужно утвердить за дочерью большую часть богатства, чтоб избежать от бедствий несостоятельности, которую он предвидел уже по худому ходу откупов; зятю же своему он запер бы уста золотом; притом же, кто бы решился рассказать, что он женился на произведении механизма? Странно однако, что никто не женился на Пульхерии. Спустя восемь лет я приезжал в Кишинев и видел вечную невесту в саду Кишиневском: она была почти та же, механизм не испортился, только лицо немного поистерлось.
РАДОЙ
Вскоре после покорения Варны[644] приехал я в эту крепость. Жители, турки, еще не выбирались из нее по условию; они еще, собираясь в дорогу, продавали свое движимое и недвижимое имущество грекам, армянам и русским. На площадке давка, толкучий рынок — дешевизна, соблазн ужасный: турецкие шали, персидские ковры, чубуки жасминные и черешневые в сажень, роскошные янтарные мундштуки, арабские кони, бархатные седла, шитые золотом, пистолеты и ятаганы, одежда восточная и утварь... Как не купить чего-нибудь турецкого на память Варны и не вывезти в Россию? — Что стоит шаль? Кэтс пара? — Алтыюз лева. — Шестьсот левов турецкая шаль! Шестьсот левов составят только двадцать червонцев, а у меня их полный карман!.. Давай!.. — Что стоит конь? — Бин лева. — Тысячу левов арабский конь, белый, как снег, шерсть, как атлас, смотрит орлом, крутится вихрем, мчится стрелой! Давай!.. Греческая женская фермелэ на горностае! Кэтс пара? — Юз лева. — Сто левов?. . Давай!..
В день, в два турки увидели, что у нас нет левов, а есть только червонцы, и что эти червенцы, тридцатилевники, для нас дешевле шелухи, выбиваемой на дворе его султанского величества. И вот на другой же день о левах и речи нет. Кэтс пара? — Ики первенца, он первенца, юз первенца; ни один разумный османлы про левы и слышать не хочет.
С досадой в душе, что не удалось купить прекрасной розовой шали за бин лева — потому что ее цена, в честь щедрых победителей, превратилась вдруг в ики юз первенца — я отправился верхом на арабском жеребце, которого удалось мне купить у Тегир-паши на левы.
Насмотревшись вдоволь на Черное море и не заметив в нем ничего черного, я заехал в Арсенал, где свалено было оружие всего турецкого гарнизона, защищавшего Варну... Тут были горы сабель, ятаганов, ружей, пистолетов, и можно было ходить по этим горам, как по иглам железного ежа, колоть и резать себе руки и ноги и выбирать, что угодно, на турецкую голову и на украшение стен над ложем почиющих от трудов героев. Выбрав с десяток ятаганов Анадоли, пар пять пистолетов и ружей Шешене и Дели-Орман, да с дюжину саблей Килич, подобных новорожденной луне, я отправил свой трофейный арсенал на квартиру и пустил плясать коня вдоль торговой узенькой улицы. Гордо несся конь мой, согнув в крутую дугу выю и кивая головою; пунцовые шелковые кисти рассыпались на все стороны над благополучными знаками лба его, душа так и радовалась доброте коня!
КОСТЕШТСКИЕ СКАЛЫ
В тысяча восемьсот таком-то году один юный «офицер-ди-императ»[645] сидел в белой, раскрашенной вавилонами снаружи и внутри «касе» селения Каменки; сидел в сонливом, а может быть, и грустном положении, склонив голову на перекрещенные руки на столе.
— Боер дорми! Боярин спит? — спросила хорошенькая, миленькая Ленкуца, дочь хозяйская, входя в комнату с букетом цветов в руках.
Юный офицер, которого мы назовем хоть Световым, молчал.
— Яка, флоаре! Посмотри-ка, вот цветы! — сказала Ленкуца нежно.
— Эй, кто тут есть! Скоро ли лошади? — вскричал юный «офицер-ди-императ», подняв голову.
Взор его был мрачен.
— Я давно сказал Афанасьеву, чтоб запрягал, — отвечал, притворив, двери, денщик.
Офицер опять склонил голову на руки.
— Ты сердишься? — сказала Ленкуца печальным голосом.
— А тебе что за дело? — сказал Светов, приподняв голову.
Взоры его блеснули, как у победителя.
— Как что за дело? — отвечала Ленкуца.
— Так ты любишь меня, Ленкуца?
— Нет.
— Как нет?
— Я и хотела бы, да не могу тебя любить...
— Отчего, Ленкуца? Скажи, драгуца моя.
— Оттого, что ты любишь другую.
— Это кто тебе сказал?
— Я сама знаю. Ты только в будни говоришь, что любишь мепя, а сам всякой праздник уезжаешь бог знает куда.
— Что ж такое?
— Как что? Кто любит, тот праздники проводит с теми, кого любит... Вот и сегодня едешь...
— Я езжу к товарищам.
— И, полно! что ты нашел у товарищей?
— Уверяю тебя, Ленкуца.
— Если ты любишь меня, так не поедешь.
— Мне должно ехать.
— Так поезжай! — сказала Ленкуца, вырвав свою руку из рук Светова, и быстро выходя из комнаты.
Казалось бы, что одно только образование может дать природной красоте очаровательную приятность, голосу сладость, взорам томность, движениям непринужденность, стану статность, а сердцу нежную любовь; но это все было в Ленкуце, дочери «мазила», или молдаванского однодворца. Денкуца скромно удалялась от юношеских преследований Светова; он был в отчаянии. В первый еще раз она высказала ему неожиданно свою любовь, но он не мог исполнить ее требований остаться дома. Для свода съемок он должен был съехаться с товарищами, и эти съезды обыкновенно бывали по праздничным дням.
Колокольчик зазвенел, четверка быстрых коней, запряженная в маленькую каруцу, украшенную резьбой, подъехала к хате.
— Ах, какая скука! — вскричал Светов.
— Готово, ваше благородие, — сказал вошедший пионер[646]. — Кому прикажете с собой ехать? Молдавану или мне?
— Ты поедешь.
Светов накинул на себя плащ и хотел уже садиться в каруцу, как вдруг с горы несется во весь опор четверка и прямо поворотила на двенадцатисаженную веху, которая возвышалась над палацом Светова и на вершине которой был воткнут соломенный «ивашка-белая-рубашка». Правил конями кто-то в широких шароварах, в белой куртке и в белой фуражке, правил стоя, как Аполлон конями солнца, и свистел, как Соловей-разбойник.
— Это наши, ваше благородие, — сказал Афанасьев, лейб-возница Светова, радостно смотря на полет коней.
— Кто ж это так отчаянно правит?
Не успел Светов произнести этих слов, кони как вкопанные, в пене и в паре, остановились подле хаты. Лихой кучер бросил к черту вожжи, соскочил с каруцы.
— Лезвик! — вскричал Светов.
— Каков у нас кучер? — крикнули сидевшие в каруце, которых под пылью нельзя было узнать в лицо.
— Лугин и Фантанов! Вы под пылью, как мертвецы в саванах. Ай, Лезвик, чудо! Я думал, что вас под гору несут лошади... прямо с крутизны к черту.
— Как бы не так! — сказал Лезвик. — Уж мы и править не умеем!
— Не с большим в три четверти часа двадцать верст.
— Как бы не двадцать!
— Ну, теперь пошел Лезвик спорить.
— Да разумеется: двадцать одна и триста сажен. Да и где ж три четверти часа?.. Мы выехали половина десятого...
— После поспорим, Лезвик; а теперь позавтракать да и в Костешти. А у тебя уж, Светов, и лошади готовы? Прикажи и нам дать свежих лошадей.
— Да мы трое усядемся на твоей каруце, а Лезвик опять будет править. Вместе веселее.
— Так уж лучше знаете ли что? Я велю запречь воловью каруцу: засядем в нее и будем играть дорогой в бостон.
— Браво! Славная выдумка! Приказывай!
— Эй, Афанасьев, ступай распорядись, чтоб сейчас же была воловья каруца, запряженная двенадцатью рысистыми волами. Каруцу обтянуть и покрыть сверху коврами, накласть в нее подушек и разостлать на них мой большой ковер.
Не успел денщик Светова поджарить куриных котлет, как послышался скрып каруцы, крики и хлопанье бичами.
— Как прикажете, ваше благородие, я не умею править волами, — сказал вошедший Афанасьев.
— А ты не знаешь службы? Что прикажут, то и должен уметь.
— Уж, конечно, ваше благородие, наше подчиненное дело.
— То-то же! Поставить в каруцу складной стол и четыре складных стула... Да в погонщики волов двух верховых.
Покуда завтрак кончился, все уже готово.
Около каруцы собралась вся громада[647] села; все заботливо, как будто делали важное дело, помогали Афанасьеву укладывать и устанавливать в воловьей каруце, которая стояла, как дом на колесах: в ширину сажень, в длину две; колеса два аршина в диаметре, а ничем не смазанные буковые оси в палец толщины. Вообще молдавские воловьи каруцы бывают без обшивки; бока их составляют параболу, рогами вверх и на подставках.
— Это что за кавалерия, вооруженная бичами?
— Я приказал двух погонщиков, а их наехал целый взвод, — отвечал Афанасьев.
— Ной мержем ку боерь! Мы поедем с боярином! — сказали вершники молдаване, которых набралось человек десять.
— Только двух нужно! — сказал Светов.
— Лас, боерь... лас! Оставь их, боярин, оставь! — сказал ватаман, кланяясь.
— Пусть их едут. Хайд! Мимо Ста-Могил!
— Садимся!
Товарищи засели в каруцу, покрытую сверху и завешенную по сторонам коврами. Афанасьев хлопнул хворостиной по волам; вершники крикнули «хайд!» и хлопнули залп бичами.
— Буна друм, боерь! Доброго пути боярину! — крикнула вся громада, сняв кушмы и провожая каруцу, которая со скрыпом потянулась из селения.
— Хэ! маре драку костра боерь, тота каса ла рота пус! Хэ, большой черт наш боярин, целый дом поставил на колеса!
По неровной дороге, берегом реки Каменки и в гору, волам дозволялось идти обычным своим шагом. Светов, Лугин, Фантанов и Лезвик играли спокойно в бостон; но едва волы выбрались на отлогий скат к реке Пруту, верховые молдаване гикнули, хлопнули бичами по ребрам волов, и — волы поскакали, складной стол прыгнул с ножек, карты полетели, один из бостонистов опрокинулся на подушки, крича «восемь в сюрах»[648].
— Проклятые! расстроили игру!
— Какая же игра, господа, на почтовых волах! Пошел!
— Хайд! — повторили в десять голосов лихие «калараши»[649], свистнув и хлопнув по ребрам волов арапниками.
Выпучив глаза и подняв хвосты, волы скакали; каруца, не уступавшая величиной вагону железной дороги, мчалась быстрее паровоза; верховые молдаване как сумасшедшие скакали по сторонам с криками и хлопаньем. Лезвик, не утерпев, выскочил на передок, выхватил из рук Афанасьева хворостину, гикнул — одно мгновенье каруца была уже на береговой дороге, повернула к Костешти и вскоре очутилась на пространстве Ста-Могил.
— Тут, верно, было какое-нибудь сражение? — спросил любознательный Лугин.
— Это просто обросший от времени обвал крутого берега.
— Не может быть! — сказал Лезвик.
— Отчего не может быть?
— Да так, быть не может.
— Доказательство ясно!
— Разумеется, что не может быть! — повторил утвердительно Лезвик.
Лезвик заспорил бы всех, но, к счастию, крик, хлопанье бичей, грохот и дребезг каруцы мешали спору.
С горы и по ровной дороге волы дружно несли ярмо, но едва подъехали к скалам Костештским, в гору, не тут-то было: ни волы, ни крик, ни арапники, ничто не везет. Нечего делать: послали Афанасьева в Костешти пригнать пары три свежих волов, а между тем Лугин, Фантанов, Лезвик и Светов вышли на отдельную высоту полюбоваться игрой природы.
Так называемые «скалы Костештские» выдаются из крутого берега реки Прута и берега реки Чугура и перелетают зубчатой стеной через реку Прут, которая течет сквозь брешь, пробитую, вероятно, волнами всемирного потопа.
Лезвик уже стал спорить, что это искусственные, а не природные скалы, но пригнанные три свежих пары волов втащили на гору прежних двенадцать и каруцу. Пора было ехать, чтобы не опоздать в Костешти к обеду товарища Рацкого. Девять пар волов прибыли наконец к деревне Костешти. Тут им придали рыси, и они скоком привлекли каруцу к хате Рацкого. Все, что было у него товарищей, высыпало дивиться торжественному приезду патриархальной колесницы.
— Посмотрите, господа, — сказал Лезвик, едва только успели надорваться груди от смеху: — вот говорят, что это природные скалы!
— Ха, ха, ха! — раздалось снова.
— Похожи на природные!
— Какие же природные, господа? — сказал один «офицер-ди-императ». — Это искусственные.
— Это просто была плотина, которую прорвала вода, — сказал Леззик. — Пойдемте, посмотрите сами.
— Пойдемте, пойдемте сами! — вскричали все.
— Пойдемте.
До скал было не более двухсот шагов от квартиры Рацкого. Берегом реки подошли к гранитным воротам, сквозь которые катился сжатый Прут и где впадал Чугур. По камням пробрались на другую сторону, где был пикет казачий.
— Что, Лезвик? Искусственные скалы? Плотина?
— Разумеется. Спросите хоть у казака. Эй, казак, что это, плотина или природные скалы?
— Чертова плотина, ваше благородие, — отвечал лихой казак.
— Все-таки моя правда, — сказал Лезвик.
— Согласны, если черт строил ее.
— По мне все равно, кто строил. Только я говорю, что искусственная, а не природная!
— Действительно, ваше благородие, черт строил, только не русский, а молдаванский, по имени «Драку»[650].
— Ты не был ли при этом?
— Нет, ваше благородие: это было в давние времена, при моем деде. Он вот как раз стоял на этом месте на часах и видел, как все происходило.
— А как же все это происходило?
— Долга сказка, ваше благородие, да притом же и не даровая.
— Вот тебе задаток, — сказал Светов, подавая казаку золотую монету.
— Извольте слушать, — сказал казак.
«Вот, по сю сторону Чугура было царство Болгарское, а по ту сторону жили хохлы-руснаки. У хохлатского царя была дочь Лунка-царевна, а у болгарского хана «бритая голова, плешь засаленная» был сын Тартаул-царевич, великий богатырь и наездник. Когда пришло время выдавать прекрасную Лунку-царевну замуж, хохлатский царь послал гонцов во все царства с портретами своей дочери и просил царей и царевичей к себе на пир великий и ратоборство, кому честь, и слава, и рука царевны. Вот съехались со всех стран цари, и царевичи, и богатыри великие. Сам царь встречает, есаулы гостей под руки принимают. Началось полеванье. Всех победил угорский королевич.
— Ну, — говорит, — богатыри и витязи, с кем еще копья померять, силы изведать? Или нет больше ни храброго, ни удалого?
— Есть еще один! — крикнул богатырским голосом витязь «светлая броня, ничьим копьем не оцарапана». — Не нужно, — говорит, — ворот отворять, моему коню высокий тын не помеха.
Глядь, уж стоит посреди поля. Разъехались добрые молодцы, тупым концом позабавились. Не успели глазом моргнуть, а угорский королевич лежит на земле. Повели витязя в палаты под руки, встречают его с кубками заздравными, подносит царевна венец ему, просит снять шлем богатырский. Снял витязь шлем, а под шлемом шлык[651]: так все и ахнули.
— Нет, — говорит царь хохлатский: — не пойдет моя дочь замуж за бритую голову!
— Царь-государь, — сказал витязь: — не в хохле дело, а дело в том, полюбит ли меня прекрасная дщерь твоя; если любит, то я, изволь, отрощу хохол до пяты.
Царевна сладко очи потупила. А царь сказал:
— Ну, будь по-твоему, будь ты мне зять нареченный; проси у твоего родителя благословенья.
Поехал Тартаул к своему родителю просить благословенья жениться на единородной дщери царя хохлатского.
— Как? — говорит хан «бритая голова, плешь засаленная». — Чтоб ты женился на хохлачке, на бараньей голове?
Молил, молил Тартаул отца своего — ничто не берет.
— Ну, — говорит Тартаул: — если не позволяешь, так уж быть беде! Струсил хан: любил он сына.
— Хорошо, — сказал, — согласен. Только пусть дает в приданое за дочерью море.
Поехал Тартаул к возлюбленной невесте и говорит царю: так и так.
— Помилуй, твой отец с ума сошел! У меня и моря нет в целом царстве. Земли сколько хочешь!
— Хитер у меня отец! — сказал Тартаул. — Что делать? Есть, говорят, чародей Чугур; поеду, посоветуюсь с ним: у него есть на все отводы.
Приехал к Чугуру: жил он отшельником в горе; посреди леса сидел сиднем на пне и не двигался с места. Приехал, рассказал свое горе: вот так и так, что делать?
— Драку шти! Черт знает! — сказал Чугур.
— Коли черт знает, так попроси его, сделай милость, научить, что делать.
— Что дашь?
— Что хочешь.
— Видишь: в вашем владенье, у Гнилого Моря, есть сто могил моих предков; перевези их все сюда, со всем, что в них есть.
— Изволь! хоть тысячу!
Обрадовался Тартаул и тотчас же отправил подводы на Гнилое Море. Вот их и перевезли на то место, где теперь Сута-Моджиле.
— Ну, — сказал Чугур: — спасибо! Я тебе услужу. Ступай к отцу и скажи, что царь хохлатский дает море в приданое дочери. Вези его на свадьбу.
Поехал Тартаул к отцу, говорит ему: так и так, будет море в приданое.
— Да откуда он взял море? — спросил хан.
— Не могу знать. Верно, было какое-нибудь.
— Быть не может. Поедем! А если моря нет, так нет тебе и согласия моего.
Поехали, подъезжают. Царь и царица их под ручки принимают, за браные столы сажают.
— Ну, — говорит хан болгарский: — дочь твоя хоть куда царевна, а где же ее приданое? где же море?
— Где ж нам взять моря, любезнейший наш брат, хан болгарский...
Только что он сказал это, вдруг слышат шум, точно морские волны хлещут о берег. Глядь в окно: не река Прут течет, а бушует пространное море перед палатами.
— Ба, ба, ба! Да как же это сказали мне, что в твоем царстве и моря нет? Да какое же это море? — спросил хан болгарский.
Царь хохлатский от удивленья не знает, что и говорить.
— У нас море Черное, а это море Проточное, — отвечает за него Тартаул-царевич.
— Если так, то сдержу мое слово. Сыграем свадьбу.
Вот начали играть свадьбу. Сыграли. Сели за браные столы. Вдруг прискакали гонцы из царства Ордынского к хану и говорят:
— Помилуй нас, хан великий, многомилостивый! Зачем позволил ты строить чертову плотину на Пруте? Все наше царство пересохло. Черное море иссякло, ни капли воды нет.
— Как? — крикнул ордынский хан.
А тут же и к царю прибежали люди земские:
— Батюшка-царь, смилуйся! Зачем ты позволил царю ордынскому чертову плотину на реке Пруте строить? Вода разлилась по всему царству, вздулась словно море, все топит, подступает под твои царские палаты.
— Как? — крикнул и царь хохлатский.
А потом оба в один голос:
— Так такие-то вещи ты, царь хохлатский, со мной делаешь! Вздумал пересушить все мое царство? Плотины строить! Эй! ломать плотину!
— Так такие-то вещи ты, хан болгарский, со мной делаешь! Плотины строить? Вздумал затопить все мое царство? Эй! ломать плотину!
— Едем, сын!
— Пошла, дочь, в свою светелку!
— Помилосердуйте, любезнейшие родители! Плотину не вы строили, ни царь хохлатский, ни хан болгарский, а плотина сама построилась на мое счастье.
— Как?
— Да так. Позвольте, я пойду с народом снесу ее.
Вот и принялись ломать плотину. Ничто не берет, ни лом, ни топор. Как быть? Поскакал Тартаул-царевич к Чугуру. Нет его на пне; искать, искать — а он поселился в пещере, вот что со стороны дороги, и сидит там молча.
— Благодетель ты мой! — говорит Тартаул-царевич: — помоги! Вот так и так: плотина твоя затопила царство хохлатское, пересушила все земли болгарские... Помоги, сделай спуск!
— Нелегко, тут от руки ничего не сделаешь; надо прогрызть зубами.
— Помилуй, какой зуб возьмет?
— Надо попросить зубатого.
— Попроси кого знаешь!
— Что дашь? Да постой, не нужно. Обещай сослужить мне службу: холодно мне стало на белом свете; перенеси ты мои косточки туда, где сто могил моих предков, и приодень землицей.
— Изволь, дедушка Чугур, целой горой завалю твои косточки.
— Ну, добре, ступай: будет по-твоему.
Как настала ночь, дедушка мой стоял здесь на карауле; служил он в чередном казачьем полку на границе. Стоит себе, как я, пика в сошках, а голая сабля на руке — вдруг видит, кто-то идет. — Кто тут? Убью! — Здешний, — откликается: — «мошуль[652] зубатый». Как взглянул на него дедушка мой, так и остолбенел: черные зубы из пасти, точно тын железный. Как начал он, ни слова не говоря, грызть каменную плотину, так и хрустят камни; погрызет-погрызет, да оселком зубы поточит. К утру прогрыз вот, как видите, целые ворота, да не остерегся: вода как хлынет вдруг, сбила его с ног и понесла; только его и было.
Вот царь с ханом видят, что дело пришло на лад; помирились и принялись снова пировать.
Как оженился царевич, сдержал слово Чугуру, перенес его, посадил посреди Ста-Могил, прикрыл землицей. Вот самый большой курган — это его, сто первый.
— Видишь, хан болгарский, — сказал царь хохлатский: — чего нет, того и не проси.
Царь и хан наделили молодых свежими землями, собрали всех молодцов и всех красных девиц и отдали им в приданое. Вот и пошли пиры и «младованье». Я там был, мед пил, по усам текло, а в рот не попало!»
— Спасибо, казак! вот тебе на придачу.
— Покорнейше благодарю, ваше благородие! Если угодно, мы и еще кой-что порасскажем, например про Надежду-царевну «магнитные глазки».
— В другой, брат, раз!
— Я говорил, что это плотина...
— Ты прав, ты прав, Лезвик. Теперь мы знаем, что и Сто-Могил не обвал.
— Смейтесь!
— Пора обедать, господа, — сказал Рацкий, и все отправились к нему на квартиру. Стол уже был готов. После обеда привели верховых лошадей, все вооружились хлыстиками, засели на коней и — на луг. Начались «бары», или игра в войну[653]. Потом, во время чая, по обычаю, началось очередное чтение: повестей, стихов, статьи ученой, военной. Каждое произведение поступало в рукописный сборник, которого части, по прошествии известного времени, разыгрывались по жребию — кому достанется в память товарищества и молодости лет, проведенных не без пользы.
День прошел. Пора по домам.
— Господа, в следующее воскресенье ко мне. Кстати, я и именинник, — сказал Светов, прощаясь с товарищами.
— Что, и назад на колеснице воловьей?
— Нет, покорно благодарю? Еду на легких.
Четверка лихих коней, управляемых Афанасьевым, стояла ужо у подъезда. Светов вскочил в каруцу и при свете ночного светила помчался в Каменку, где бедная Ленкуца таяла от ревнивой любви.
В продолжение всей недели она не показывалась на глаза «юному». Чем свет уедет в поле, воротится поздно или уйдет в касу своей тетки и ткет ей ковры.
Воскресенье приближалось. Светов распорядился к приему гостей. Подле дома не было саду: лес близок, нипочем; в один день весь двор обратился в сад, усыпанный свежей, душистой травой и цветами. За десять рублей «чиновник-ди-исправничия»[654] привез десять возов разных плодов: воз арбузов, воз дынь, яблок, груш, персиков, абрикосов, слив, волошских орехов, вишень, винограду, а усердная команда развесила все на деревья. Для гостей на кухне шпарят и потрошат баранов, уток, гусей и цыплят; на погребе заготовлено янтарное «Одубешти», полынковое и мускатное; для джока выписаны цыгане музыканты; для громады взято в корчме несколько ведер ракю[655]. Чучела на вехе одета в новую красную рубашку.
Настало воскресенье. «Юный» проснулся грустен, сходил в церковь. Его поздравили с именинами денщик, вся команда, вся громада. Парентий принес огромную просфору, а Ленкуца не идет поздравить его.
К полудню товарищи съехались, расположились на коврах, постланных на мягкой траве посреди армидина сада[656], курят трубки, беседуют в ожидании завтрака. Светов прилег на голой траве. Вдруг прошла Ленкуца в хату, взглянув мельком на Светова.
— Ба! формошика[657], формошика!— крикнули все в один голос, увидев ее. — Не твоя ли хозяйка, Светов?
— Да, — отвечал он.
— Что ж ты покраснел?
— И не думал.
— Браво, браво, браво! — закричали все. — Понимаем! Как умильно, нежно она взглянула на тебя!
— Мечта! Это, господа, суровая красавица, не слишком нежничает с нашим братом...
— Фата формоза![658] — вскричали все снова, увидев Ленкуцу, которая вынесла из хаты прекрасный махровый ковер. Не обращая ни на кого внимания, она подошла к Светову и разостлала свое приданое. Но Светов не хотел обратить внимания на ее услугу. Ему стыдно было товарищей.
— Добрая хозяйка! Как она заботится о своем постояльце! А подарила ли ты ему что-нибудь в день именин?
— Нет еще! — сказала она. — Он, верно, сердит за это на меня.
И вдруг Ленкуца бросилась к Светову, обняла его, пламенно поцеловала. Он вспыхнул, она скрылась.
— Браво, браво! — повторили все, захлопав в ладоши.
Поздравления посыпались на бедного Светова.
Он надулся.
Этот случай помешал общему веселому расположению. Все как будто подозревали, что Светову веселее дома без гостей. И Светов что-то был невесел: он как будто сторожил, не придет ли Ленкуца, чтоб и ее поцеловать так же пламенно, но без свидетелей!
После обеда оживилось. Вдруг колокольчик.
— Кто это?
Афанасьев прибежал запыхавшись.
— Полковник едет, ваше благородие!
— Вот тебе раз!
Вскоре коляска остановилась подле хаты.
— С генералом, ваше благородие!
— Действительно, полковник, убей меня бог, прекрасное местоположение! — Здравствуйте, господа! Каким это образом вы все здесь?
— У именинника, ваше превосходительство.
— И прекрасно!
— Вот и все планшеты[659] здесь, ваше превосходительство, — сказал полковник.
— И прекрасно! Так я осмотрю работы и прямо отсюда в Хотин. Прикажите мне переменить лошадей. Г. Светов, вы сдадите свою съемку и поедете со мной.
Светов побледнел. Так поразили его эти слова.
— Мы выберем вместе места для смотров; вы снимете их и потом явитесь ко мне.
— Укладывайся! — сказал Светов денщику почти со слезами на глазах.
— Что, брат, горе! — говорили товарищи шепотом, подходя к нему по очереди.
— Что такое? — отвечал им Светов.
Вскоре свежие лошади были запряжены в коляску. Светов простился с товарищами, посмотрел кругом, нет ли где Ленкуцы? — Нет!
Только и видел он ее.
УРСУЛ
В 18... году, рано утром, ехал я верхом из загородных кишиневских садов, называемых Малиною, в город. Проезжая мимо корчмы, у въезда, против торговой площади, я заметил, привязанных к столбам навеса, нескольких верховых лошадей, в турецкой сбруе. Смуглый, суровой наружности человек стоял, облокотись на одну из них; он был в простой арнаутской одежде, в манте, обшитой в узор снурками, и в молдаванской кушме, или высокой перегнутой на бок шапке из черных мерлушек; другая рука его лежала на пистолете, который торчал за поясом. Приостановись взглянуть на статных коней и налюбовавшись на них, я спросил у него по-молдавански, не продаст ли мне одного жеребца.
«Не годятся тебе», — отвечал он равнодушно, окинув меня дикими взорами.
«Отчего же не годятся?»
Отвернувшись от меня, он как будто не слыхал моего вопроса.
Я понял, что от него не добиться более ни слова, и поехал своей дорогой.
Едва я поравнялся с областным почтовым двором, который был саженей на сто от корчмы, как вдруг из ворот выбежал молдаван, а вслед за ним почтмейстер, отставной полковник, старый гусар, и вся его команда почтальонов, вооруженных кортиками. Все они бросились к корчме, на которую указывал молдаван и кричал: «Талгарь! талгарь!»[660]
«Хайд!» — раздалось у корчмы, и по этому слову выскочило несколько человек с ружьями за плечами, с ятаганами и пистолетами за поясом. Торопливо отвязали они лошадей, и между тем, как на крик молдавана бросился с площади и народ, они вскочили на седла, оглянувшись, и вместо того, чтоб скакать за город, как птицы, выпорхнули из окружавшей уже их толпы почтальонов и народа и понеслись вдоль по улице, прямо в город. Все бросились вслед за ними с криком: «Талгарь!»
Вскоре перед отчаянными всадниками вся улица залилась народом; отважные загородили им дорогу, надеясь криком и шапками испугать лошадей; но разбойники, бесстрашно, как скованные друг с другом, мчались сквозь толпы, поражая вправо и влево выстрелами из пистолетов и саблями всех, кто набегал на них и дерзко протягивал руку к узде.
Жандармская команда, на дюжих конях, также шла в погоню.
Проскакав большую часть улицы и видя, что перед ними толпы народа становятся гуще и гуще, они быстро своротили вправо в переулок, на грязную жидовскую улицу. У народа израильского в этот день был праздник «Труб»[661]. Жиды, накинув на головы саваны[662] и прикрепив ко лбу хранилище заповедей[663], углубленные в молитву, пробирались в синагогу; а жиденята, в воспоминание воинства Израилева, расхаживали толпами, вооруженные деревянными мечами и стрелами. Втоптав в грязь нескольких защитников Иерусалима от нашествия Навуходоносора[664], всадники мчались быстро вперед, преследуемые народом криком: «Талгарь!» и воплями раздавленных.
В конце улицы показался навстречу им взвод солдат с гауптвахты.
Разбойники своротили к Булгарии[665]; булгары, вызванные из домов необыкновенным криком, вооружились дубинами, бросились на них и принудили свернуть в переулок, который вел к огородам на долине реки Бык.
Прискакав к плетню, наездники не задумались перелететь через него; только один из них вдруг приостановился подле отдельной хаты, на возвышении, соскочил с коня, оттолкнул его от себя, выхватил пистолеты из-за пояса, ударил их об землю и сел на скате, спокойно, как будто в намерении отдохнуть; но лицо его, даже издали, было страшно, и глаза сверкали. Народ обступил его с ужасным криком; а между прочим булгары не отставали от прочих его товарищей, которые переносились отчаянными скачками через плетни; но бесконечные загороды и рыхлая земля гряд утомили, наконец, коней их; через несколько минут лихие кони и отчаянные всадники были уже в руках булгар. Преследуемые толпами любопытных, они повели разбойников в полицию.
На другой день узнал я, что это была шайка известного Урсула, ужаса Орхеевских лесов.
Любопытствуя видеть Урсула, я отправился в тюремный замок, где содержался он в особенном отделении, в тяжких оковах. Взглянув на него, я удивился прекрасной, мужественной наружности; суровость лица его смягчалась спокойными взорами, которые как будто вместе с мыслями его погружены были в пучину памяти о прошедшем. Он был еще молод, но седина клочками проглядывала на черных его волосах.
Зная хорошо молдаванский язык, я с участием сказал:
«Жаль молодца!»
«Нечего жалеть, — отвечал он равнодушно. — Каковы дела, таковы и лавры».
Ответ его поразил меня.
«Лавры злодейские», — сказал я.
«Злодейские!.. — повторил он, встряхнув на себе оковы и бросив на меня дикий взгляд. — Кого укусит бешеная собака, тот сам взбесится, будет искать утоления от палящего огня и бегать от воды».
Какая-то образованность понятий, заметная в ответах Урсула, увлекла мое любопытство; я видел, что это не просто бесчувственный злодей, рожденный зверем, и решился расспросить, что было причиною отчаяния, которое сделало его разбойником? Я имел случай быть при допросах этого человека и успел удовлетворить свое любопытство.
«Как твое имя?» — спросили его.
«Вы знаете», — отвечал он.
«Запишите: Урсул», — сказал допрашивающий.
«Откуда родом?»
«Если я Урсул[666], то нечего и спрашивать — из берлоги.»
«Прикажете записать?» — спросил писарь.
«Все это пустые речи, — сказал Урсул. — Поймав зверя, сдерите кожу — и кончено!»
После этих слов он упорно молчал и смотрел на допрашивающих, как человек, который не слышит, что ему говорят. Его вывели в другую комнату; и между тем как допрашивали его товарищей, я имел возможность говорить с ним.
«Ты имеешь родных?» — спросил я у него.
«Да; я не безродный».
«Какое-нибудь несчастье принудило тебя оставить семью?»
«Да, оставил», — отвечал он.
«Любопытно мне знать твою жизнь».
«Зачем тебе знать? Знает про то бог. В его великой книге все записано... Сам я записал в нее и мое имя, и дела, и помышления, без допроса, без грозы и истязания... Придет время, Он скажет только: «На, читай — судись и казнись!..» Для меня пришло это время; и день, и ночь, и наяву, и во сне, все читаю я про себя и, со скрежетом зубов, подкладываю под себя огонь, вымещаю на душе и теле все дела воли моей. Сушу в костях мозг, кипячу кровь, вытягиваю жилы... О, зол человек! Он сам себе мститель!»
«Я вижу, Урсул, ты не из черни; и тем удивительнее, что ты даже в отчаянии избрал такой путь».
«Может быть, я учился кой-чему и знал кое-что; да не знал, что только бог тушит пожар в недрах».
«С чего же начались твои несчастья?» — спросил я у него с участием.
«Как и все начинается — просто, из ничего», <...>
ИЛЬЯ ЛАРИН
<...> Некогда в Бессарабии, в благополучном городе Кишиневе, в один прекрасный вечер Пушкин, Г<орчаков>[667] и я на широком дворе квартиры Л<ипранди>[668], помнится, играли в свайку[669] и распивали чай.
— Здравствуйте, господа! — раздался подле нас осиплый, но громкий голос.
Это был Ларин в его обычной одежде, с железной дубиной, с полпуда весу, в руках.
— Что тебе? — спросил серьезно Л<ипранди>.
— Ах собака! Известно что: чем гостей встречают?
— А знаешь, чем провожают?
— На! провожай! — крикнул он, приподняв железную свою дубину и засадив ее в землю до половины.
Мы все захохотали на эту выходку; этого только и нужно было ему.
— Эй! Как зовут твоего, братец, денщика? Ты! Подай Илье Ларину, всесветному барину, стакан чаю с ромом!
С этой минуты Ларин прикомандировался к нам и забавлял нас своими выходками. <...>
Однажды в Кишиневе, у г. О<рлова>[670], в числе штабных ежедневных гостей обедали званые: А. С. Пушкин, Л<ипранди>, Г<орчаков> и я; после обеда сидели все у камина. Разговор был о литературе и литераторах. Пушкин сердился на современных молодых поэтов и говорил, что большая часть из них пишут стихи потому только, что руки чешутся.
— А у тебя, Пушкин, что чешется? — спросил О<рлов>.
Пушкин не успел дать ответа, потому что в это самое время показалась в дверях пресмешная красная рожа, в длинном сертуке, с палкой в руках, ж крикнула:
— Здравствуй, О<рлов>! Настоящий орел! руку!
О<рлов> окинул взором неожиданного гостя и столь же неожиданно скомандовал, становясь перед ним:
— Во фронт! Руки по швам! Налево круг-ом! Скорым шагом марш-марш!
По слову неожиданный гость исполнил команду и вышел, маршируя.
Это был Ларин, с которым мы познакомились впоследствии у Л<ипранди>. <...>
В 18.. году, перед самым отъездом Л<ипранди> в турецкую кампанию, рано утром денщик вбежал в комнату и разбудил его криком:
— Барин, барин! Георгий убил Зоицу!
— Что такое? Как убил? Каким образом? — спросил Липранди.
— Ятаганом убил наповал! Извольте посмотреть.
Встревоженный Липранди выбежал. Зоица лежала мертвая, распростертая подле крыльца. Ятаган по рукоять под самым сердцем. Арнаут Георгий, закрыв лицо руками, стоял над ней.
— Георгий! — крикнул Липранди, — что ты сделал?
Разбросив вдруг руки, бледный, Георгий обвел кругом помраченный взор.
— Делайте со мной что хотите! Я убил Зоицу! — отвечал он.
— Злодей! Зачем ты убил ее?
— Закон велел, — отвечал Георгий, глубоко и тяжело вздохнув.
— Какой закон?
— Мой! Я не ее одну убил... не ее одну... ах! не ее одну!.. Я убил и кровь свою!..
Георгий был магометанин; Липранди понял страшный предрассудок и не знал, что говорить. Все стоявшие вокруг также молчали, пораженные ужасом.
— Грешен я! Делайте со мной что хотите! — продолжал Георгий, сложив руки и опустив голову. — Я любил ее... Я говорил ей сегодня в последний раз: Зоица, я еду с барином на войну... Крови своей я не отдам христианам... Послушай меня: бог один... прими мою веру!.. Три раза сказала она: нет!.. а не сказала: Георгий, лучше убей меня; веры не переменю; а без тебя мне все равно не жить... — Зоица! — сказал я ей: — крови своей не оставлю я в неверной утробе... я пролью ее... так велит закон!.. Она побоялась смерти,... побежала от меня... от меня побежала!..
Георгий закрыл лицо руками, и вдруг снова разбросив руки, он ударил себя в грудь.
— О! да и ее я не оставил бы здесь живую!.. Она забыла бы меня, полюбила бы другого! Все равно: не теперь, так после я бы убил и ее и того, кого бы она полюбила! Делайте со мной что хотите!
Преступника отвели в тюрьму. Когда его призвали к допросу:
— О чем тут разговаривать, — сказал он, — велите рубить мне голову! <...>
— А помнишь молдованского бояра, что дом верх ногами построил? Что дочка — Пульхеренька-пупочка[671]? где она?,
— Помню; вышла замуж.
— Ах малявочка!.. А помнишь, по ней сходил с ума Владимир Петрович[672] да Пушкин. Помнишь, он стихи ей писал?
— Помню, помню.
— Ну, а помнишь ли, дуэль у него была с егерским полковником[673], на Малине[674]! За что бишь? Да! офицера обидел, офицер не пошел на дуэль, так за него пошел сам полковник. А я прихожу к нему чем свет: Здравствуй, малявка, Александр Сергеевич! А он сидит себе голиком на постеле, да в стену из пистолета попукивает... Помнишь?
— Помню, помню. <...>
ДВА МАЙОРА
Бояр Иордаки Дольничан был некогда бояр третьего разряда; это не более как чиновник, имеющий какую-нибудь мошию[675], хутор и более ничего. Но в молодости он был ловкий, сметливый молдован. Как человека угодливого и расторопного, его определили во время Турецкой кампании в 10 году исправником одного из цынутов Бессарабии; а это значило то же, что дать ему в аренду сто тысяч душ.
Иордаки Дольничан как нельзя лучше исправлял должность, славно угощал весь штат наместника, давал обеды и даже балы и, таким образом ^приобретая почет у русских, возносил выю свою и пред боярами первого разряда: точно так же растолстел, как они, откормил свой подбородок и затылок, точно так же одел качулу[676] из сереньких бархатных смушек, точно так же сидел на диване, подвернув под себя ноги и кричал своему чубукчи-паше[677], арнауту: «Хэ, мой! Иоане! ада чубуче![678]»
По-русски он научился не хуже русского, употреблял аристократическое предсловие вроде поговорки: «Государь мой, я вам скожу» и величался не куконом Иордаки, а Егором Дмитриевичем.
Кукона Марьола так во всем ему соответствовала, так способствовала приобретать расположение русских, и так любила их, и переняла у барынь все манеры, язык, гостеприимство, подчивание, аханье, всплескивание руками, качанье головой, та-та-та, та-та-та, что ее невозможно было уже никакими средствами отличить от какой-нибудь матушки-сударыни-барыни. Ее иначе и не называли, как по-русски: Марья Дмитриевна. Она даже умела не хуже салонной угорелой хозяйки почадить перед каждым из гостей ладаном любезности и поднести изустную конфекту. От бывшей куконы в ней не осталось ничего, вот ни на столько, как говорят греки и молдаване, откусывая ноготь на большом пальце правой руки.
У них была единородная дочь Пульхерица. Тип древних русских девушек: писаная красавица, кровь с молоком. В те времена, когда еще не грех было всем неверным подданным султана представлять в дар или продавать своих красавиц дочерей в гарем его султанского высочества, за нее можно было бы приобрести по крайней мере сто мешков золота. Если б она жила во времена Александра[679], не Великого, а известного под именем Париса, сына Приамова, он не похитил бы жены Менелая, не было, бы Троянской войны, и слепец Гомер вместо Илиады пел бы у него на свадьбе Мититику[680].
Улыбка как будто приделана была к ее устам наглухо. Она, в противоположность матери, необыкновенно как мало говорила, но внимательно слушала; и если какой-нибудь русский кавалер относился к ней с каким-нибудь кондитерским выражением или смешил ее притупившейся уже от времени остротой, она так мило произносила вполовину по-французски, вполовину по-русски: ах! quel vous etes![681] —, что невозможно было не пожелать жениться на ней и на пяти стах тысячах приданого. Но излишество женихов ужасно как вредно для девушки. Дом Егора Дмитриевича ежедневно, с утра до полуночи, а иногда даже до рассвета, был набит женихами. По утру приезжал с визитом один разряд женихов — чиновный, к обеду другой — штаб-офицерский, а к вечеру третий — офицерский. <...>
СЧАСТЬЕ — НЕСЧАСТЬЕ
Но вот, наконец, переправа через Днестр, за Днестром Бессарабия, еще сорок верст и — благополучный город Кишинев. Прибыли. Суруджи ведет приезжего прямо в гостиницу Исаевны. Тут является перед Михаилом Ивановичем <Гораздовым> неизбежное лицо — фактор Иоська. Знаете, что такое за лицо фактор Иоська, или Мошка, или Шлемка? Это просто черт в образе жида, который прикомандировывается к вам для прислуги, непрошенный, незванный.
— А вам же нужно казенную квартиру? — сказал Иоська, — позалуй-те подорожную, я вытребую. — И Иоська пропал с подорожной и бумагами, напугал всю квартирную комиссию[682] экстренным чиновником, за которым вслед едет зд! таре-маре — великий генерал. Через час квартира была отведена в длинном одноэтажном доме, где у крайнего окна сидела дебелам кукона, а у прочих шести по куконице.
Квартира — роскошь, особенно для дорожного человека, у которого разбиты бока: вокруг стен широкие, пуховые диваны с мягкими, как воланы, подушками.
Только что Михайло Иванович сбросил с себя шинель и форменный сертук, как вошел в комнату какой-то служитор с подносом в руках, в красной феске, в перепоясанном длинном фередже и коротеньком фермелэ сверху.
— Пуфтим, боерь, кусаит! — сказал он, кланяясь, на смешении языков. — Кафэ си дульчац!..
— Что это такое? — спросил Михайло Иванович.
— Кукона Смарагда и куконицы... мульт куконицы, мнега кукопицы: Аника, Семферика, Марьолица, Зоица, Пульхерица, Ралука, паслат на боерь кафэ си дульчац! пуфтим, боерь, кусаит!.. хороса куконица, хороса дульчац!.. Я капитан Микулай, — продолжал посланец, принесший кофе и различные сорты варенья на поклон от куконы и кукониц, — я слузил государски; инарал командирски дают мне пумаг, такой пальсой пумаг, лисит: капитан Микулай, слузил государски, слузил на поцта.
— Покорнейше благодарю, очень благодарен, — повторял Михайло Иванович, кланяясь бывшему капитану-ди-почт, т. е. смотрителю почтовой станции.
— Турки придот на Молдова, мы придот на Кишенау, — продолжал капитан Микулай.
— Очень благодарен, покорнейше благодарю, — повторял Михайло Иванович.
— Куконица фрумоас, хороша куконица, — начал снова капитан Микулай, целуя сложенные три пальца.
— Очень благодарен, поблагодарите пожалоста!
— Хороса, хороса! — прибавил капитан Микулай и, наконец, оставил в покое утомленного Михаила Ивановича. <...>
В описываемое время Кишинев, областной город Бессарабии, был уже энаком, по слуху, всему литературному русскому собратству и напоминал места изгнания Овидия и его «Печали». Здесь посреди роскошной природы, так называемой, в ученом историческом мире, «Getharum solitudo campestris et inaquosa inter Porata et Danaster»[683], жил и новый поэт-изгнанник, «laesus ab ingenio suo»[684], и также писал поэмы; но не эпические, не эпистолические, не элегические, а «Кавказского пленника» и «Цыган».
Старый город на отлогом склоне горы к озеру Быку делился: на нагорье, где жили вельможи, называемые качула-маре, боиери и мазилы, в своих курте и касах — мазанках; на топкую улицу, которая в городах Италии по сие время называется ghetto, то есть готской, а в просторечии жидовской; и на Болгарию, или предместье болгар, садовников и огородников по р. Быку. Новый, русский город, на горе, обстроился уже при содействии губернской архитектуры. Его украшали и деревянные тесовые и кирпичные штукатуренные здания. На самой возвышенности была митрополия, экзархия армянская, и аллеи вновь насаженного сада, воспетого в подражание московскому бульвару. Далее, на игривой местности двух балок, обнимающих весь город, как две руки, были сады, в числе которых и сад, называемый Малина, прославленный дуэлями Пушкина...
На другой день по приезде в благополучный град Кишинев, после утреннего кафэ ши дульчац, принесенных капитаном Микулаем как угощение приезжего и во внимание к нему куконы Смарагды и дочерей ее, кукониц: Аники, Семферики, Марьолицы, Зоицы, Пульхерипй и Ралуки, фактор Иоська возбудил в Михаиле Ивановиче любопытство осмотреть город и его достопримечательности.
День был праздничный, погода была какого-то живительного свойства, дышалось как-то свободно и легко, текущих дел еще не было; а потому Михайло Иванович подумал-подумал и решился идти сперва в митрополию, потом бродить по городу в сопровождении прикомандировавшегося к нему Иоськи. Насмотрелся на атлетическую борьбу булгарскую, на джок молдаванский, на музыку цыганскую, на кущи жидовские; зашел в бакалею греческую, в кафене турецкую, взглянул безучастно на явный признак просвещения — на вывеску «Marchande de modes» французскую, послушал арфистку и певицу тирольскую, полюбовался на коня арабского, на арнаута, стоящего с трубкой на запятках, и на его великолепную одежду албанскую, на суруджи, сидящего на козлах, и на его одежду венгерскую, на толпу колонистов и на их штаны немецкие и, в заключение разменял бумажку русскую на медное серебро австрийское.
Приехать из глухого переулка белокаменной Москвы на перекресток брожения и столкновения всех древних народов Азии и Европы и найти их в такой дружбе и согласии очень приятно.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги