Странный Джон

Глава XVII Нг-Ганко и Ло

Следует напомнить, что я зарезервировал три места на корабле, шедшем до Тулона и Англии. Новый член нашей группы появился за три часа отправления парохода.

Джон объяснил, что найти необычного ребенка по имени Нг-Ганко ему помог Эдлан. Старик из прошлого поддерживал связь с современником Джона и помог им найти друг друга.

Нг-Ганко был родом из какой-то отдаленной деревушки, расположенной на лесистом склоне горы где-то в Абиссинии[79]. И хотя он был всего лишь ребенком, по зову Джона он проделал путь от родных земель до Порт-Саида, пережив целый ряд приключений, которые я не берусь здесь описать.

По мере того, как шло время, а наш спутник все не появлялся, я становился все более недоверчивым и нетерпеливым, но Джон был уверен, что тот прибудет вовремя. Нг-Ганко оказался маленьким грязным негритенком, и я ужаснулся при мысли о том, что нам придется вместе находиться на корабле. Внешне он выглядел лет на восемь, хотя на самом деле ему было около двенадцати. Из одежды на нем был голубой крайне потрепанный кафтан и феска. Одежду, по его словам, он добыл во время путешествия, стремясь привлекать к себе меньше внимания. Впрочем, он не мог не привлекать внимание. Моей первой реакцией, когда я увидел его, было искреннее неверие. «Откуда, — подумал я тогда, — такая чуда-юда». Потом вспомнил, что любой вид, мутируя, порождает целую коллекцию монстров, многие из которых даже не жизнеспособны. Нг-Ганко определенно был жизнеспособен, но при этом являлся порядочным уродцем. Хотя его темное лицо выдавало помесь негроидных и семитских кровей с несомненной примесью монгольской, его курчавые волосы были не черными, а темно-рыжими. Один его глаз был огромным и темным, что не является необычным для чернокожих людей, но другой был значительно меньше, с радужкой ярко-голубого цвета. Эти отклонения придавали его лицу выражение зловещей комичности, которое только подтверждалось поведением. Полные губы частенько были растянуты в нагловатой усмешке, открывая три мелких белых зуба не верхней десне и один — на нижней. Остальные, по всей видимости, еще не прорезались.

Нг-Ганко говорил по-английски бегло, но совершенно неразборчиво и к тому же с ужасным акцентом. Он успел изучить этот новый для него язык в ходе шестинедельного путешествия по долине Нила. К тому времени, как мы достигли Лондона, он говорил так же хорошо, как мы с Джоном.

Задача сделать Нг-Ганко презентабельным для плавания на лайнере была почти невыполнимой. Мы отмыли его и обработали инсектицидом. На его ногах было несколько загноившихся ран. Джон наточил и стерилизовал лезвие своего складного ножа и вырезал всю мертвую плоть. По время операции Нг-Ганко лежал совершенно неподвижно, потел и корчил совершенно невероятные гримасы, выражавшие одновременно муку и изумление. Мы купили для него европейскую одежду, которую он, разумеется, тут же невзлюбил. Мы сфотографировали его для паспорта, об оформлении которого Джон уже договорился с местными властями. В конце концов, мы торжественно доставили его на корабль наряженным в новые белые шорты и рубашку.

В течение всего плавания мы занимались обучением Нг-Ганко европейским манерам. Нельзя при людях ковыряться в носу и тем более сморкаться на пол. Нельзя хватать мясо и овощи с тарелки руками. Его следовало научить пользоваться ванной и туалетом. Нельзя справлять нужду где попало. Нельзя, пусть он и совсем ребенок, появляться в общей столовой без одежды. Нельзя позволить окружающим догадаться, что он слишком умен для своего возраста. Нельзя в открытую разглядывать других пассажиров. И ни в коем случае нельзя давать волю своей почти непреодолимой страсти подстраивать им всякие мелкие пакости.

Хоть Нг-Ганко и был легкомысленным ребенком, он без сомнения обладал сверхъестественным умом. Например, казалось невероятным, что ребенок, проживший четырнадцать лет в лесу, мог с легкостью разобраться в устройстве паровой турбины. Он осыпал главного инженера, сопровождавшего нас при осмотре корабля, вопросами, от которых старый шотландец только чесал в затылке. Именно тогда Джону пришлось пообещать маленькому монстру яростным шепотом: «Если ты не уймешь свое чертово любопытство, я выкину тебя за борт!»

Когда мы добрались до нашей северной провинции, Нг-Ганко поселился в доме Уэйнрайтов. Так как мы не желали, чтобы он вызвал излишнюю шумиху, мы выкрасили ему волосы в черный и заставили носить очки с затемненным стеклом напротив одного глаза. Снимать их ему разрешалось только в доме. К сожалению, Нг-Ганко был слишком молод, чтобы суметь сдержать искушение напугать местных. Иногда, торжественно шествуя следом за мной или Джоном по улице, замотанный по самые глаза шарфом для защиты от недружелюбного климата и в обязательных очках, он мог невзначай отстать на несколько шагов, и подойти к какой-нибудь пожилой даме или ребенку. Тут он высовывал подбородок из-под шарфа, сдергивал очки и изображал безумную и яростную ухмылку. Как часто ему это удавалось проделывать, я не знаю, но однажды шутка удалась ему настолько, что очередная жертва испустила вопль. Джон накинулся на своего подопечного, схватил его за горло и объявил: «Если ты выкинешь эту шутку еще раз, я вырву твой чертов глаз и растопчу его!» С этих пор Нг-Ганко ни разу не пытался проделывать этот трюк, если рядом был Джон. Но мое присутствие его не останавливало, ибо он знал, что я слишком добродушен, чтобы рассказать о его проделках.

Через несколько недель, впрочем, Нг-Ганко начал проникаться духом грядущего приключения. Атмосфера таинственности привлекала его. А подготовка к той роли, которую ему предстояло играть в общем деле, полностью поглотила его внимание. Но в душе он по-прежнему оставался маленьким дикарем. Его невероятная страсть ко всякого рода механизмам во многом происходила из слепого восхищения необразованного создания, только открывшего для себя чудеса нашей цивилизации. У него был дар разбираться в механике, едва ли не больший, чем у Джона. Уже через несколько дней после приезда в Англию он научился ездить на мопеде и выполнял на нем удивительные «трюки». После этого он разобрал его на мелкие части и собрал обратно. Он разобрался в принципе действия психо-физической силовой установки, придуманной Джоном и к своему огромному удовольствию обнаружил, что может и сам проделывать этот фокус. Стало казаться очевидным, что ему предстоит стать главным инженером на яхте, а так же в будущей колонии, позволив Джону заниматься более возвышенными материями. И все же в поведении Нг-Ганко и во всем его отношении к жизни была энергичность и даже страсть, совершенно отличные от неизменного спокойствия Джона. Я даже начал задаваться вопросом, является ли он достаточно эмоционально развитым по стандартам сверхнормальных существ? Есть ли в нем что-то еще, кроме блестящего интеллекта? Но когда я выразил свои сомнения Джону, он только рассмеялся. «Нг-Ганко еще ребенок. Но с ним все в порядке. Кроме того, у него природная способность к телепатии, и после того, как я немного обучу его, он может с легкостью превзойти меня. Но пока мы оба всего лишь новички».

Вскоре после нашего возвращения из Египта прибыл следующий член будущей колонии. Это была девушка по имени Ло, которую Джон обнаружил в Москве. Как и другие представители ее вида, она выглядела гораздо моложе своего возраста. Она казалась еще совсем ребенком, едва вступившим в полу созревания, но на самом деле ей было семнадцать лет. Ло сбежала из дома и устроилась горничной на советском пароходе. В английском порту она сумела ускользнуть на берег и, имея на руках достаточное количество английской валюты (которую накопила еще на родине), добралась до Уэйнрайтов.

По сравнению с Джоном и Нг-Ганко Ло, на первый взгляд, казалась более нормальной. Она могла бы сойти за младшую сестру Жаклин. Конечно, ее голова была необычайно крупной, а глаза были немного слишком большими для обычного человека, но черты лица были правильными, а гладкие черные волосы — достаточно длинными, чтобы сойти за модное каре. Ло без всякого сомнения имела азиатское происхождение. У нее были высокие скулы, а большие глаза прятались в узкие прорези век с приподнятыми уголками. Нос был широким и плоским, как у обезьянки, а цвет кожи определенно можно было назвать «желтым». Девушка казалась мне ожившей статуэткой, в которой мастер изобразил человеческое существо, стилизованное под крупную кошку. Ее тело тоже напоминало кошачье. «Такое тонкое и расслабленное, — сказал Джон. — Оно кажется хрупким, но на самом деле все состоит из стальных пружин, покрытых мягким бархатом».

На несколько недель до отплытия яхты, Ло поселилась в комнате, принадлежавшей раньше Анне, сестре Джона. Между нею и Пакс установились непростые, но в целом дружелюбные отношения. Ло была очень молчаливой. Я уверен, что не это было причиной беспокойства Пакс, так как ее всегда привлекали молчаливые люди. Тем не менее, в присутствии Ло она, казалось, испытывала необходимость о чем-нибудь говорить и, при этом, неспособна была делать это естественно. На все ее замечания Ло отвечала впопад и вполне приветливо, но отчего-то казалось, что от любого ее слова Пакс только еще больше нервничала. Всякий раз, когда девушка находилась рядом, Пакс как будто чувствовала себя неловко. Она делала глупые ошибки — клала вещи не в те ящики, неправильно пришивала пуговицы, ломала иголки и так далее. И любая работа требовала больше времени, чем обычно.

Мне не удалось понять, отчего Пакс было настолько неуютно рядом с Ло. Девушка действительно могла привести в замешательство неподготовленного человека, но я ожидал, что Пакс будет лучше подготовлена к общению с ней, чем кто-либо другой. Проблема была не столько в молчаливости Ло. Особенно тревожным было отсутствие какого-либо выражения на ее лице. Точнее, отсутствие его смены, так как отсутствие выражения само по себе отражало ее глубокую отрешенность от окружающего мира. В самых обычных ситуациях, когда любой другой человек мог бы проявить изумление, удовольствие или раздражение, а Нг-Ганко просто взорвался бы эмоциями, лицо Ло оставалось неподвижным.

Поначалу я считал, что все дело в ее общей нечувствительности и, возможно, даже какой-то форме тупоумия. Но один любопытный случай очень скоро показал, насколько я ошибался. Ло открыла для себя романы, и стала страстной их поклонницей — особенно произведений Джейн Остин. Она перечитывала все работы этой несравненной писательницы снова и снова, так часто, что Джон, которого интересовала совершенно другая литература, начал над ней подшучивать. Это заставило ее произнести поразительно длинную речь. «Там, откуда я родом, — ответила Ло, — не было подобных книг. Но во мне есть что-то такое, и эти старые книги помогают мне разобраться в самой себе. Разумеется, я знаю, что они написаны самым обычным человеком, но в этом есть своя прелесть. Так увлекательно преобразовывать все написанное так, чтобы оно подходило для нас. Например, если бы Джейн была со мной знакома (что, разумеется, невозможно), что она сказала обо мне? Я нахожу ответ на этот вопрос крайне занимательным. Разумеется, наши сознания находятся далеко вне пределов ее понимания, но ее мироощущение в какой-то мере относится и к нам. То, насколько живо и умно она описывает знакомый ей крохотный мирок, придает ему новое значение, какого он не мог бы обрести сам по себе. И я хотела бы научиться смотреть на нас, на нашу предполагаемую колонию так же, как Джейн смотрела на свое окружение. Я хочу придать нашей жизни какое-то значение, которое было бы скрыто даже от нашего ревностного и благородного лидера. Понимаешь ли, Джон, мне кажется, что нам еще многому стоит научиться у Homo Sapiens о личности. И если ты слишком занят, то этим придется заниматься мне, иначе жизнь в колонии будет невыносимой».

К моему изумлению, Джон ответил ей дружеским поцелуем. «Странный Джон, — вздохнула Ло. — Тебе еще столь многому предстоит научиться».

Прочитав об этом случае, читатель может решить, что Ло не хватало чувство юмора. На самом деле, это не так. Ее остроумие было беззлобным и почти незаметным. Хотя сама Ло, кажется, не умела улыбаться, она с легкостью могла рассмешить окружающих. Но все-таки, как я уже и говорил, в ней было что-то таинственное, приводившее в замешательство даже Джона. Однажды, давая мне какие-то распоряжения, касавшиеся финансовых дел, он неожиданно сказал: «Эта девчонка все время смеется надо мной, несмотря на серьезное лицо. Она все время такая серьезная и, в то же время, смеется надо всем! Скажи мне, Ло, что тебя так развлекает?» На что Ло ответила: «Мой дорогой, драгоценный Джон, это ты смеешься и видишь свое отражение во мне».

Основной задачей Ло в те несколько недель, что она провела в Англии, было постичь искусство медицины и ознакомиться с самыми последними работами по эмбриологии. Причину ее интереса к последней теме я узнал только значительно позже. Образование состояло частично из интенсивных занятий под руководством какого-то известного эмбриолога из ближайшего университета, частично — из долгих обсуждений темы с Джоном.

По мере того, как приближалось время отправления яхты, Ло становилась все более требовательной к себе. Стали проявляться признаки огромного напряжения, в котором она находилась. Мы уговаривали ее отдохнуть несколько дней. «Нет, — отвечала она. — Я обязана разобраться во всем до того, как мы отправимся в плавание. Вот тогда я стану отдыхать». Мы спросили, хорошо ли она спала. Она уклончиво что-то ответила, отчего Джон заподозрил неладное. «Ты вообще когда-нибудь спишь?» — спросил он. «Нет. Я бы не спала никогда, если бы это от меня зависело, — поколебавшись, ответила она. — Вообще-то, с тех пор, когда это случилось в последний раз, прошло несколько лет. Но когда я засыпаю, я могу проспать очень долго. Но если бы я могла что-то с этим сделать, я никогда не стала бы спать». На недоверчивый вопрос Джона «Отчего?» она сначала ответила содроганием. А потом добавила, как будто только придумала ответ: «Пустая трата времени. Даже если я ложусь в постель, я читаю или просто размышляю».

Не помню, упоминал ли я, что все сверхнормальные люди очень мало нуждались в сне. Джон, например, отлично чувствовал себя после четырех часов сна и мог без всяких проблем бодрствовать в течение трех дней подряд.

Через несколько дней после разговора с Джоном Ло не пришла утром на завтрак. Пакс обнаружила ее неподвижно лежащей в постели и, по всей видимости, спящей. «Но спит она как-то странно, — сказала Пакс. — Больше похоже на припадок. Она лежит совершенно неподвижно с закрытыми глазами и ужасным выражением страха и ярости на лице. И все время вцепляется в воротник своей рубашки».

Мы пытались разбудить Ло: посадили ее в постели, обливали холодной водой, звали, трясли и щипали — все без толку. Этим вечером она начала кричать. С небольшими паузами так продолжалось всю ночь. Я все время оставался у Уэйнрайтов. Я ничем не мог помочь, но чувствовал, что не могу просто так уйти. Вся улица в эту ночь бодрствовала. Иногда Ло издавала странные скрежещущие звуки, похожие на ворчание раненного и разозленного животного, иногда выкрикивала длинные предложения на русском, но так невнятно, что Джон не мог разобрать их значения.

На утро она успокоилась и еще больше недели спала не шелохнувшись. И наконец однажды спустилась к завтраку так, будто ничего не произошло. При этом выражение ее лица было похоже, по словам Джона на «лицо трупа, оживленного душой, вернувшейся из ада». Сев за стол, Ло обратилась к Джону: «Теперь ты понимаешь, почему Джейн Остин нравится мне больше, чем, например, Достоевский?»

Еще какое-то время ей понадобилось, чтобы восстановить силы и душевное равновесие. Как-то, уже снова вернувшись к работе, она рассказала Пакс немного о себе. Ребенком, еще до Революции, она жила с семьей в небольшой деревушке за Уралом и спала как все каждую ночь. Но ей часто снились кошмары, которые, по ее словам, были невыносимо ужасными и совершенно не поддавались описанию обычными словами. Она могла только рассказать, что во сне чувствовала, как превращается в безумное животное или демона, внутренне, тем не менее, оставаясь собой, маленьким ребенком, беспомощным свидетелем собственных безумств. Когда она подросла, детские страхи оставили ее. Во время Революции и Гражданской войны ее семья пережила все ужасы голода и военного времени. Ло внешне была еще ребенком, но умственно достаточно развита, чтобы полностью осознавать значение происходивших вокруг нее событий. Так, например, она почти сразу пришла к заключению, что хотя обе стороны, противостоявшие друг другу во время войны, в равной степени были способны и на насилие, и на щедрость, дух одной из них следовал по верному пути, другой блуждал в темноте. Даже в ранние годы жизни она смутно понимала, что воспоминания о пережитых ею ужасах — бомбардировках, пожарах, массовых казнях, холоде и голоде — следовало каким-то образом принять, а не пытаться бежать от них. И она торжествующе принимала их. Но когда их городок оказался под властью «белых», ее отец был убит, а мать вместе с ней бежала на поезде, забитом раненными мужчинами и женщинами. Путешествие было, разумеется, ужасающим и тягостным. Ло уснула и снова окунулась в прежний свой кошмар. С той разницей, что теперь его населяли все ужасы гражданской войны, а она сама была вынуждена беспомощно наблюдать за тем, как другая ее часть совершала самые омерзительные злодеяния.

С тех пор усталость могла погрузить ее в сон, полный страха. Ло, впрочем, стала замечать, что в последнее время это случалось все реже. Но сны, вместе с тем, становились все ужаснее, потому что… Ей трудно было это объяснить. Они стали более всеобъемлющими, касались всего сущего и имели космическое значение. С другой стороны, более определенно выражали действие чего-то сатанинского (по ее собственным словам) в ней самой.