Странный Джон

Глава II Ранний период

У отца Джона, Томаса Уэйнрайта, была причина полагать, что давным-давно испанцы и марокканцы оставили свой след в его крови. И действительно, в чертах его лица было что-то, от романских и даже арабских народностей. Все признавали, что он обладал блестящим умом. Но он отличался странностями, и многими почитался за неудачника. Медицинская практика в небольшом городке на севере страны давала слишком мало возможностей проявить его таланты, и предостаточно — не поладить с окружавшими его людьми. На его счету было несколько замечательных исцелений, но ему недоставало врачебного такта, и его пациенты не чувствовали к нему того доверия, что так необходимо для успеха доктора.

Его жена была примером такого же смешения, что ее супруг, но иных кровей. Она происходила из шведских земель, среди ее предков, среди прочего, были финны и лапландцы. Она обладала типичной для скандинавов внешностью: крупная флегматичная блондинка, которая даже в почтенном возрасте привлекала взгляды молодых мужчин. Именно увлечение ею сделало меня в молодые годы другом ее мужа, а позднее — рабом ее более чем развитого сына. Некоторые говорили, что она была не более, чем «великолепным женственным животным» — глупой на грани идиотизма. Конечно, в беседах с ней порой начинало казаться, что разговариваешь с безответной коровой. Тем не менее, она вовсе не была дурой. Ее дом всегда содержался в идеальном порядке, хотя казалось, что она не особо об этом заботится. С одинаковым бездумным мастерством она справлялась и с достаточно непростым характером супруга, который звал ее Пакс[4]. «Такая умиротворяющая» — пояснял он. Как ни странно, ее дети тоже подхватили это прозвище. К отцу же они неизменно обращались «Док». Двое старших детей нередко посмеивались над наивными представлениями Пакс об окружающем мире, но всегда ценили ее советы. Джон, который был младше них на четыре года, однажды сказал кое-что, предполагавшее, что все мы недооценивали Пакс. Однажды кто-то сделал замечание о ее поразительной тупости. Тут же раздался тревожащий смех Джона, и он ответил:

— Никто не замечает того, что интересно Пакс. Поэтому она просто ничего не говорит.

Рождение Джона стало серьезным испытанием для этой великолепной самки. Она вынашивала плод на протяжении одиннадцати месяцев, пока врачи не решили избавить ее от бремени во что бы то ни стало. И все же, когда ребенок появился на свет, он выглядел как гротескный семимесячный зародыш. Лишь с большим трудом удалось сохранить его жизнь, поместив в специальный инкубатор. Только через год после рождения было решено, что в этом искусственном чреве больше не было необходимости.

В те первые годы я частенько видел Джона, так как между мной и его отцом, несмотря на разницу в возрате, возникла необыкновенная связь, основанная на общих интересах. И, возможно, на общем восхищении Пакс.

Я отлично помню свой ужас и отвращение, когда я впервые увидел объект, который они называли Джоном. Было невозможно представить, что этот неподвижный бесформенный кусок плоти сможет когда-нибудь превратиться в человеческое существо. Он был похож на какой-то непристойный фрукт, нечто скорее растительного, нежели животного происхождения, невзирая на редкие бессознательные всплески активности.

Когда Джону исполнился год, он был похож на обычного новорожденного младенца, но его глаза оставались закрытыми. В восемнадцать месяцев он открыл их — как будто целый город, спавший до этого момента, внезапно пробудился к жизни. Это были необычайные для ребенка глаза, как будто на них смотрели под увеличительным стеклом: каждый огромный зрачок как устье пещеры, радужка похожая на тонкий ободок — яркое изумрудное обрамление. Поразительно, как два черных отверстия могут быть полны жизнью! Вскоре после того, как он открыл глаза, Пакс стала звать своего необыкновенного сына «Странный Джон». Она произносила эти слова с особенной нежной интонацией, которая, как будто бы вовсе не меняясь, выражала порой любовное оправдание странности этого создания, порой — вызов, порой — торжество, и временами — благоговение. Прилагательное осталось с Джоном на всю его жизнь.

С этого мгновения стало очевидно, что Джон — личность, и при этом вполне осознающая себя. Проходила неделя за неделей, и он становился все более активным и все сильнее заинтересованным окружающим его миром. Первое время он все время был занят собственными глазами, ушами и конечностями.

В следующие два года тело Джона развивалось медленно, но без происшествий. С кормлением неизменно возникали проблемы, но к трем годам он выглядел достаточно здоровым ребенком, пусть и странным и невероятно отстающим в развитии от своего возраста. Эта отсталость невероятно расстраивала Томаса. Пакс же, напротив, настаивала, что большинство детей росло слишком быстро.

— Они не дают своим мозгам как следует развиться, — объявляла она. Несчастный отец только качал головой.

В то время, когда Джону было пять лет, я обычно видел его практически каждое утро, когда проходил мимо дома Уинрайтов по дороге на железнодорожную станцию. Он обычно лежал в своей коляске в саду и сражался со своими конечностями и голосом. Издаваемые им звуки казались мне невероятно странными. Они каким-то неясным образом отличались от тех, что издают обычные дети так же, как крик одного вида обезьян отличается от крика другого вида. Нежное лопотание было полно неожиданных оттенков и причудливых вариаций. Едва ли можно было поверить, что перед вами отсталый ребенок четырех лет. По его поведению и внешности можно было предположить, что это невероятно развитый шестимесячный младенец. Он слишком хорошо осознавал окружающий мир, чтобы быть отсталым, хотя его внешность совершенно не соответствовала возрасту. Дело было не только во внимательном, проницательном взгляде. Даже то, как он неуклюже пытался манипулировать своими игрушками, наводило на мысль об осознанности, слишком глубокой для его лет. Хотя он не мог как следует управлять своими пальцами, его мозг, казалось, отдавал им вполне определенные задания. И неудачи неимоверно его огорчали.

Джон был несомненно умен. К тому времени все мы были согласны с этим. И все-таки он не пытался ни ползать, ни говорить. А затем, неожиданно, еще не научившись свободно передвигаться в окружавшем его пространстве, он научился общаться. Во вторник он все еще лопотал, как обычно. В среду стал необычайно тих, и, казалось, впервые начал разбирать что-то из того, что лепетала ему мать. В четверг с утра он поразил всю семью, заявив очень медленно, но, при этом, очень правильно произнося слова:

— Я… хочу… молока.

Этим же вечером он сказал гостю, который перестал его интересовать:

— Ухо… ди. Ты мне… не очень… нравишься.

Эти лингвистические упражнения разительно отличались от первых слов обычных детей.

Пятницу и субботу Джон провел в степенной беседе с обрадованными родственниками. К следующему вторнику, через неделю после первой попытки, он уже говорил лучше, чем его семилетний брат, и речь уже перестала быть для него в новинку. Из нового искусства она превратилась всего лишь в удобный инструмент, который предстояло улучшать и оттачивать по мере расширения кругозора.

Теперь, когда Джон научился говорить, его родители обнаружили пару невероятных фактов о нем. Например, он помнил мгновение своего рождения. А вскоре после этого болезненного опыта, когда его отторгли от матери, ему пришлось учиться дышать. До того, как заработал дыхательный рефлекс, его жизнь поддерживал механизм искусственной вентиляции, и именно благодаря ему Джон научился контролировать работу своих легких самостоятельно. Много раз отчаянными усилиями воли он, если можно так сказать, запускал двигатель, покуда он не «завелся» и не начал работать самостоятельно. Его сердце, видимо, так же находилось в основном под сознательным контролем. Некоторые ранние «проблемы с сердцем», так тревожившие его родителей, были, на самом деле, результатами вмешательства в его работу и некоторых излишне смелых экспериментов. Его эмоции так же находились под большим контролем, чем у любого из нас. Так, если, находясь в какой-то раздражающей его ситуации, он не хотел чувствовать гнев, он мог с легкостью подавить его. И, напротив, если гнев казался необходимым, он мог возбудить его в себе. Он действительно был «Странным Джоном».

Примерно через девять месяцев после того, как Джон научился говорить, кто-то дал ему детские счеты. Весь день не слышно было никаких разговоров, никакого веселья; еда с нетерпением отвергалась. Джон неожиданно обнаружил для себя запутанный мир чисел. Час за часом он производил всякого рода вычисления с помощью новой игрушки. Затем неожиданно отбросил ее прочь и откинулся на спину, уставившись в потолок.

Его мать решила, что он устал. Она попыталась заговорить с ним. Осторожно потрясла его руку. Никакой реакции.

— Джон! — закричала она, не на шутку встревожившись, и энергично его встряхнула.

— Замолчи, Пакс, — сказал он. — Я занят цифрами.

Через некоторое время он добавил:

— Пакс, как называются числа после двенадцати?

Она досчитала до двадцати, потом до тридцати.

— Пакс, ты такая же глупая, как эта игрушка.

Когда она спросила его, почему, он обнаружил, что у него недостает слов, чтобы объяснить свои мысли. Но после того, как он показал ей разные арифметические действия с помощью счетов, и она по очереди назвала их, он торжественно произнес:

— Ты глупая, Пакс, потому что вы — ты и эта игрушка — считаете десятками, а не дюжинами. А это глупо, потому что дюжина имеет четверти и тройки, то есть, трети, а десятка — нет.

После того, как она объяснила, что все люди считают десятками потому что вначале они пользовались пальцами на руках, он некоторое время неотрывно смотрел на нее, а потом рассмеялся своим странным трескучим смехом и заявил:

— Тогда, значит, все люди глупы.

Это, я думаю, был первый раз, когда Джон осознал глупость Homo sapiens, но отнюдь не последний.

Томас торжествовал, обнаружив у своего сына столь не вероятные математические способности, и хотел написать об этом в Британское Общество Психологии[5]. Но Пакс воспротивилась этому с неожиданной убежденностью, что «все это пока следует держать в тайне».

— Я не позволю им проводить над ним всякие опыты, — повторяла она. — Они наверняка ему как-нибудь навредят. И, к тому же, они устроят вокруг нас всю эту глупую шумиху…

Мы с Томасом смеялись над ее страхами, но эту битву она выиграла.

Джону на тот момент уже было почти пять, но он по-прежнему выглядел почти младенцем. Он не умел ходить. Не умел — или не желал — ползать. Его ноги все еще были как у новорожденного ребенка. Кроме того, его нежелание учиться ходить, скорее всего, было связано с увлечением математикой, так как в следующие несколько месяцев его невозможно было убедить обратить внимание на что-то иное, кроме чисел и свойств пространства. Он часами лежал в коляске в саду, совершая в уме «арифметические и геометрические действия», абсолютно неподвижно, не издавая ни звука. Это было очень вредно для растущего ребенка, и вскоре его самочувствие ухудшилось. И все же, ничто не могло его заставить вести более здоровый и активный образ жизни.

Многие гости отказывались верить, что он был погружен в умственную деятельность. Он выглядел бледным и «отсутствующим». В душе они были совершенно уверены, что он погружен в состояние вроде комы, и был на самом деле слабоумным. Иногда, впрочем, он снисходил до нескольких слов, которые повергали сомневающихся в замешательство.

Первое наступление Джона на геометрию началось с коробки конструктора, принадлежавшей его брату, и узору на обоях. Затем он принялся вырезать из сыра и брусков мыла кирпичики, кубики, конусы и даже сферы и овоиды[6]. Поначалу Джон управлялся с ножом невероятно неуклюже, раня себе руки и приводя в отчаяние мать. Но уже через несколько дней он стал поразительно ловок. Как обычно, хотя он и отставал поначалу в том занятии, за которое брался, стоило ему всерьез им увлечься, он начинал развиваться с поразительной быстротой. Следующим шагом стали чертежные принадлежности его сестры. Целую неделю Джон был полностью захвачен ими, покрывая рисунками бесчисленные листы бумаги.

Затем он внезапно потерял всякий интерес к наглядной геометрии. Он предпочитал просто лежать, размышляя. Однажды утром он был встревожен вопросом, который никак не мог сформулировать. Пакс ничего не могла понять из его попыток объясниться, но затем его отец сумел помочь ему расширить словарный запас достаточно для того, чтобы спросить:

— Почему существует только три измерения? Когда я подрасту, я смогу найти другие?

Еще через несколько недель он задал не менее поразительный вопрос:

— Если идти все прямо и прямо, ровно по линии, сколько времени понадобится, чтобы вернуться на это же самое место?

Мы рассмеялись, а Пакс воскликнула:

— Странный мой Джон!

Это было начало 1915 года. Потом Томас вспомнил что-то о «теории относительности», которая нарушала все постулаты традиционной геометрии[7]. Со временем он настолько впечатлился странными вопросами Джона, что стал настаивать на том, чтобы пригласить к сыну математика из университета.

Пакс была против, но даже она не предполагала, что может случиться нечто катастрофическое.

Гость поначалу держался покровительственно, потом оживился, но вскоре зашел в тупик. Вскоре, впрочем, с явным облегчением, он вновь заговорил покровительственно. Затем снова растерянно. Когда Пакс тактично намекнула ему, что ему пора уходить (заботясь, разумеется, о ребенке), он спросил разрешения зайти снова — с коллегой.

Через несколько дней они пришли вдвоем и в течение многих часов беседовали с Джоном. К сожалению, Томас в это время был в отъезде, посещая пациентов. Пакс тихо сидела рядом с высоким стульчиком Джона с вязанием, иногда пытаясь помочь ему подобрать нужные слова. Но разговор ушел далеко за пределы ее познаний. За перерывом на чай один из посетителей сказал:

— Самое поразительное — это сила воображения этого ребенка. Он не знает ни терминологии, ни истории науки, но сумел представить все это в уме. Он, кажется, способен вообразить невообразимое.

Ближе к вечеру, как рассказывала Пакс, гости становились все более взволнованными, а затем — обозленными. И тихий смех Джона раздражал их еще больше. Когда она наконец настояла на том, чтобы положить конец их общению, так как Джону уже пора было ложиться спать, то заметила, что оба гостя явно были не в себе.

— У обоих были такие безумные взгляды, — сказала она, — и когда я выпроводила их из сада, они все еще спорили между собой. И даже не попрощались!

Но поразительнее всего было узнать, что через несколько дней эти двое математиков были обнаружены в два часа ночи сидящими под уличным фонарем, рисующими диаграммы на асфальте и спорящими о «кривизне пространства[8]».

Томас воспринимал своего младшего отпрыска только как необычайный случай вундеркинда. Обычно он добавлял: «Конечно же, с возрастом все это сойдет на нет», на что Пакс говорила: «Не знаю…»

Джон вгрызался в математику еще месяц, а потом внезапно потерял к ней всякий интерес. Когда отец спросил, почему он отказался от своих занятий, Джон ответил:

— В числах, на самом деле, нет ничего особенного. Они, несомненно, необычайно красивы, но когда ты в них разберешься… больше ничего не остается. Я закончил числа. Я знаю эту игру назубок. И я хочу новую. Нельзя же вечно сосать один и тот же леденец.

В следующие двенадцать месяцев Джон не преподнес родителям никаких особенных сюрпризов. Да, он научился читать и писать, и ему понадобилось меньше недели, чтобы превзойти старших брата и сестру. Но после его математических подвигов, достижение выглядело более чем скромным. Удивительным было то, что тяга к чтению появилась у него столь поздно. Пакс часто читала ему вслух книги, принадлежавшие старшим детям, и он, видимо, не видел причин менять установившийся порядок.

Потом случилось так, что Энн, его сестра, была больна, а Пакс — слишком занята, чтобы читать ему. И когда он потребовал, чтобы она начала новую книгу, она отказалась.

— Тогда покажи мне, как надо читать, прежде, чем уйдешь, — заявил он. Пакс улыбнулась, и возразила:

— Это долгая работа. Когда Энн станет лучше, я все тебе покажу.

Через несколько дней она взялась за обучение, привычным способом. Но у Джона не хватало терпения на привычные способы. Так что он придумал собственный метод. Он заставлял Пакс читать ему вслух, одновременно ведя пальцем по строке, чтобы он мог следовать за ней взглядом, слово за словом. Пакс не могла не посмеяться над дикостью этой идеи, но она оказалась подходящей для Джона. Обладая способностью безошибочно фиксировать всю информацию в своем мозгу, он просто запомнил как «выглядит» каждый произносимый ею звук. В итоге, ни разу не остановив Пакс, Джон начал анализировать звуки, соответствующие разным буквам, и вскоре проклинал нелогичность английского произношения. К концу урока Джон мог читать, хотя его словарный запас был ограничен. За следующие несколько недель он проглотил все детские книги в доме, а так же несколько «взрослых». Последние, разумеется, были для него практически бессмысленными, хоть слова, по большей части, и были знакомы. Он вскоре с отвращением прекратил попытки одолеть их. Однажды он взялся за учебник по геометрии, принадлежавший его сестре, но отбросил его через пять минут, пробормотав: «Книжка для маленьких!»

С тех пор Джон мог сам прочитать любую книгу, которая его интересовала — но он вовсе не стал книжным червем. Чтение подходило лишь для того, чтобы убить время в периоды пассивности, когда руки требовали отдыха. Теперь он с энтузиазмом принялся за конструирование, сооружая разнообразные невероятные модели из картона, проволоки, дерева, пластилина и всего, что попадалось ему под руку. Кроме того, он посвящал много времени рисованию.