Странный гость

10

Николай Петрович вышел на середину зала, поднялся на деревянный, обтянутый зеленым плюшем помост, сделанный специально для таких случаев, оглядел ряды кроватей, расставленных так, что они лучами расходились от помоста во все стороны, образуя несколько кругов, затем оглядел края зала, где на стульях, скамьях, а то и просто прижавшись к стенам, собрались те, кто был на ногах, увидел внимательные, жадно раскрытые, устремленные к нему со всех сторон глаза и почувствовал, как знакомое волнение входит в душу.

— Очередное, сто двенадцатое собрание клуба «Бригантина» объявляю открытым, — громко сказал он и взмахнул рукой так, чтобы увидели в радиорубке.

В динамиках зашипело, затрещало, и вдруг чистый, высокий, певучий глас трубы прорезал тишину зала, отразился от стен и замер где-то в вышине, под сводами, на тревожной, звенящей, вибрирующей ноте. И в ту же секунду несколько звонких юных голосов вдохновенно запели:

К ним присоединились другие голоса, из зала, затем песню подхватили, теперь уже пели все — и те, кто лежал в кроватях, и те, кто стоял у стен, и сам Николаи Петрович на своем возвышении, все пели:

Пели всю песню от начала до конца — таков был обычай, ритуал клуба, который зародился давно, почти пятнадцать лет назад, когда Светланов приехал сюда и организовал этот клуб, и никого из этих ребят здесь не было, были другие, похожие на них, с такими же славными, вопрошающими, грустными глазами, загоравшимися здесь, в этом зале, наполняясь мечтой о легендарной бригантине, о дальних путешествиях, о великих открытиях… И тогда уходила их грусть, они становились такими же, как их сверстники, забывали о своей болезни. Потом они выздоравливали, выходили в мир, а на их место, к сожалению, приходили другие. Они не знали друг друга, но песня оставалась, она связывала их, и когда ее пели, у Николая Петровича всегда стоял ком в горле, но он, превозмогая себя, пел вместе со всеми и лица, лица, лица проходили перед ним. Почему-то вставали всегда лица тех, кто болел особенно тяжело, долго лежал — иногда по два, по три года. Такие становились родными, это были его дети, он знал о них все, они поверяли ему самое сокровенное, такое, что отцу с матерью не всегда скажут — и тогда, когда лежали здесь, и потом — в своих письмах. О каждом из них он мог почти безошибочно сказать, как поступит, по какой дороге пойдет, к чему будет стремиться. И только душа его собственного сына оставалась для него закрытой, он не мог прикоснуться к ней, и от этого было мучительно больно.

Все эти дни он думал о нем, о себе, о Люде. Думал, в чем его, Светланова, вина перед этим существом, и находил только один ответ: в том, что его не было рядом, когда он, видимо, был очень нужен. А сейчас, возможно, уже и поздно. И неизвестно, что даст эта встреча…

Кончилась песня. Николай Петрович достал из кармана конверт и сказал:

— Сегодняшнее наше собрание посвящено одной теме: «Мечта». И начать его мне хотелось бы с одного письма, которое пришло несколько дней назад. Вот это письмо: «Дорогой Николай Петрович! Мне хочется поделиться с вами и со всеми, кто меня еще помнит в санатории, своей радостью: на днях мне была присвоена ученая степень доктора физико-математических наук за теоретическое обоснование и затем доказательство существования особого рода туманностей, которые названы мной «бризантами», в память о нашем незабываемом клубе «Бригантина». Вы можете удивиться, без малого четырнадцать лет прошло с того дня, как я покинул санаторий и поступил на отделение астрофизики физмата. Чего это вдруг, через столько лет, я вспомнил наш клуб, его романтическое название и решил увековечить его в науке о дальних туманностях, отделенных от нас расстоянием в сотни миллионов световых лет? Я скажу вам, дорогой Николай Петрович, и прошу передать это тем ребятам, которые лечатся у вас сейчас. Когда я задумался о том, как началось мое увлечение астрономией, я вспомнил то собрание нашего клуба, которое называлось «Вселенная — далекие и близкие миры». Я вспомнил, как вы принесли в зал самодельный диаскоп и показывали на стенке звездное небо, созвездия, говорили о красных гигантах и белых карликах, об Антаресе, Сириусе, звезде Бетельгейзе, о туманностях Ориона и Андромеды. А потом мы все прочли повесть Ефремова «Туманность Андромеды» и обсуждали ее на собрании, посвященном человеческой мечте. И не только это. Я вспомнил, как вы поручили мне доклад о творчестве Александра Грина, как мы совершали воображаемое путешествие на плоту через Тихий океан и каждый из нас должен был придумать, как выйти из сложного положения, в которое то и дело попадал наш плот. Вспомнил, как мы читали стихи и спорили о том, что такое красота… И понял главное: в клубе «Бригантина» мы научились мечтать. Не бесплодно, о чем-то несбыточном, а конкретно — о великих открытиях, о подвигах во имя людей, о прекрасных творениях искусства. Это подтверждается тем, что я знаю о своих братьях и сестрах по санаторию — ведь мы за два-три года становились братьями. Толик Снегов стал художником, среди его полотен есть одно удивительное, глядя на него дух захватывает, называется оно «Бригантина поднимает паруса», Володя Клаус — поэт, я читаю его стихи в журналах, Галочка Митрошина — преподаватель эстетики, Вадик Орлов — авиаконструктор, Леша Кудрявцев — палеонтолог… Обратите внимание — какие профессии, какая устремленность в неизведанное, какое желание постичь тайны природы, искусства, науки, какое стремление создавать новое, открывать красоту! И все это, я уверен, сделала наша «Бригантина»! Вот почему я считаю себя и всех нас обязанными нашему клубу всем лучшим, что есть во мне и в моих товарищах. Пусть же не останавливается «Бригантина», пусть она всегда стремится вперед к неизведанному, пусть никогда не опустятся ее паруса! Попутного ветра ей и всему ее экипажу!

Бывший «бригантинец», доктор физико-математических наук Павел Решетников».

Последние слова Николай Петрович произнес, может быть, слишком торжественно, однако получилось это непроизвольно — уж слишком велика была его радость, да и лицо Павлика, открытое, славное, с близорукими, но внимательными, жадно впитывающими все вокруг глазами, стояло перед ним, пока он читал письмо. И когда он дошел до подписи, голос его против волн восторженно зазвенел, и не успел он договорить, как вокруг бешено зааплодировали, так дружно и единодушно, как это могут только дети.

Николай Петрович поднял письмо над головой и, когда аплодисменты стихли, сказал:

— Теперь вы поняли, почему я прочитал это письмо прежде, чем мы начнем разговор о мечте?

— Поняли, — хором ответили ему.

Хорошо. Тогда еще несколько слов от себя. Человек мечтал с самых незапамятных времен. На стенах доисторических пещер ученые обнаружили изображения всадников с крыльями. Легенды и мифы глубокой древности донесли до нас мечту о перелетах на волшебных конях, о путешествиях в подводное царство, о чудо-зеркале, в котором можно увидеть то, что происходит в другом конце света, о живой воде, исцеляющей раны. Способность мечтать, то есть воочию представлять себе то, чего нет в окружающем мире, это удивительная способность, свойственная, по-видимому, только человеку, единственному из всех живых существ на земле. Но человек по природе своей деятельное создание. Мечта, зародившись в его сознании, зовет его к действию, вызывает стремление воплотить ее в реальность. И вот крепостной крестьянин делает крылья, прыгает с колокольни и разбивается, русский ученый Ленц запускает змея в грозовое облако и гибнет, прикоснувшись к молнии… Сколько их — известных и забытых, отдало свои жизни, пытаясь оторваться от земли, овладеть силой электричества, заставить крутиться колеса машин! Но мечта сильное смерти. Одни гибли, другие приходили им на смену. И вот уже братья Райт взлетают из аэроплане, Стефенсон ставит паровую машину на рельсы, Попов передает первые сигналы без проводов, а Менделеев составляет свою гениальную таблицу, по которой предсказывает свойства еще не открытых элементов…

Николай Петрович перевел дух, посмотрел по сторонам: ни одного скучающего или безразличного взгляда, ни одного движения или шороха вокруг. Казалось, ребята замерли или уснули в своих кроватях, в своих одинаковых байковых пижамах. Но глаза — полные мысли, огня, волнения, устремлены со всех сторон на него, ловят каждое его слово.

Он посмотрел в конец зала, туда, где стояли стулья и скамьи — и там увидел то же самое: застывшие в напряженном внимании лица. Он поискал глазами Валерия, не нашел его и все же подумал: может быть, и он вот так же сидит сейчас и смотрит, подавшись вперед… Это придало сил, и Светланов продолжал, теперь уже обращаясь не только к ним, но и к сыну.

— Однако человеку свойственно мечтать не только о покорении сил природы. Человеку свойственно мечтать и о себе. Хилый, физически слабый мальчик с детства мечтал стать полярным исследователем. Над ним смеялись, а он закалял себя, спал зимой с открытым окном, тренировал свою волю и тело, изучал книги по навигации, географии, астрономии. И впоследствии весь мир был поражен мужеством этого человека, на оленьих нартах поднявшегося в самые высокие широты, куда еще нога человеческая не ступала. Заметьте, чаще всего мечта овладевает человеком в детстве, в юности. Пока это еще неосознанное влечение, оно еще не подкреплено ни знанием, ни опытом. Но это тот свет в душе, который впоследствии может озарить всю жизнь человека, даже если ему не придется увидеть свою мечту воплощённой, Незаметный учитель математики Калужской гимназии Константин Эдуардович Циолковский всю жизнь мечтал о выходе человека за пределы земного притяжения. Глухими ночами, при керосиновой лампе, он сидел за своим столом, делал расчеты и слышал гром ракеты, уносящейся в космос. Он первым теоретически доказал, что это возможно, что корабль, построенный но принципу ракеты и развивший скорость одиннадцать километров в секунду, вырвется из земного притяжении и уйдет в просторы вселенной. Он даже предсказал многоступенчатую конструкцию корабля, высчитал его вес и показал, в каком случае он станет спутником Земли, а в каком — уйдет за ее пределы.

Обыватели потешались над ним, считали его сумасшедшим, а он в своем воображении видел первых люден в скафандрах, которые ходят по Луне. Он не дожил до осуществления своей мечты, не увидел первого спутника, не услышал голоса Гагарина из космоса. Но сила его мечты была так велика, что она вдохновила последующие поколения энтузиастов, заставила их искать, пробовать, конструировать, и вот через двадцать с лишним лет после его смерти весь мир облетела поразительная весть: в Советском Союзе был выведен на орбиту первый искусственный спутник Земли! Вот что такое мечта, вот какой силой она обладает!

Можно спросить, ну а как же сам Циолковский? Он же не увидел всего этого, не дожил, не узнал, правильно ли все, что ему представлялось. Значит, он был несчастен? Так стоит ли мечтать? И жизнь отвечает: стоит! Стоит, даже если ты знаешь, что твоя мечта вряд ли осуществится при твоей жизни. Ведь если бы Циолковский решил — какой смысл тратить силы, умственную энергию на то, что я сам не увижу, если бы у него опустились руки и он занялся бы другим делом, то, может быть, человечество и по сегодняшний день смотрело бы мечтательно в небо, на Луну, на другие планеты и думало бы — а что там, в этой недосягаемой дали?

Был ли счастлив Циолковский? Утверждаю — был. Почему? Да потому, что человек, живущий с мечтой, уже счастливый человек. У него есть высокая цель, она наполняет его жизнь смыслом, она ведет сквозь трудности и невзгоды, она делает его нравственно чище, богаче, выше. Мечта может быть великой или более скромной, она может иметь отношение к судьбам многих людей или к судьбе одного человека, скажем, к самому себе, к своей профессии, к тому, чтобы достичь совершенства в своем деле, но она обязательно должна быть — без нее жизнь пуста и неинтересна, человек без мечты — все равно что птица без крыльев: она может ходить по земле, есть, пить, выводить птенцов, но взлететь она не может…

Николай Петрович умолк, огляделся, словно бы удивленный чем-то, и вдруг засмеялся:

— Я, кажется, целую лекцию вам прочел, а вы все молчите! Остановить бы меня давно надо!

— Не надо!

— Говорите еще!

— Говорите!

— Ну уж нет, хватит. Теперь я вас хочу послушать. Кто о чем мечтает, как представляет свою будущую жизнь, свое главное дело, каких героев в жизни и литературе считает своим идеалом. Так ведь мы уговаривались? Да? Ну, кто первый?

— А можно спросить? — голос послышался откуда-то от самой двери, но Светланову показалось, что он узнал этот голос.

— Да, конечно.

— У вас есть мечта?

— Да! — почти крикнул Николаи Петрович, — самая горячая, самая большая и главная. Я мечтаю о том, чтобы каждый из вас стал настоящим человеком — честным, справедливым и добрым, духовно богатым человеком, который мог бы дарить счастье другим и был счастлив сам. Вот о чем я мечтаю, вот для чего живу и работаю!

Зашел я в корпус, увидел, как по коридору везут в зал кровати (они все на колесиках), а в каждой кровати парень или девчонка, на спине лежат, лица у всех белые — жутко мне стало, вот так бы сбежал отсюда. А потом вижу: их везут, а они переговариваются между собой, смеются, и с тем, кто везет, перешучиваются. Каждую кровать толкает перед собой кто-нибудь из взрослых — доктора, нянечки, учителя, а им помогают ребята, которые ходят. И тут я заметил Таню, она везла какого-то вертлявого шпингалета, он все вертел своей стриженой головой, все время что-то спрашивал и норовил приподняться.

— Лежи спокойно! — кричала на него Таня, потом остановилась, опустила руки и сказала: — Будешь вертеться — не повезу.

— Повезешь, повезешь! Все равно повезешь, тебе твой папа велел!

— Вот я тебя сейчас обратно в палату повезу! — она сделала вид, что разворачивает кровать, и тот заорал во все горло: «Не буду! Но буду»!

Таня огляделась, увидела меня.

— Лера, помоги мне, ты вези, а я держать его буду.

Пришлось мне толкать перед собой эту телегу, а Таня шла рядом и придерживала его рукой.

Мы привезли его в зал, а там уже этих кроватей штук сорок наставлено вокруг какого-то помоста. Мы нашли свободное место, поставили кровать, а Тани сказала ему:

— Если увижу, что поднимаешься, тут же увезу, так и знай. — А потом мне: — Я пойду, еще помогу, а ты место займи, там где стулья.

Пошел я в самый конец зала, но все стулья были заняты. Я пробрался к стене и там пристроился возле двери, чтобы улизнуть удобней было.

И тут началось. Сначала задудел пионерский горн, и все они стали петь песню «Бригантина поднимает паруса». Песенка, в общем, ничего, только петь ее надо в хорошей компашке, под гитару, тогда она зацепит, а они горланили се хором, какой-то походный марш у них получился. Ну, это вроде гимна их клуба, что ли. Все поют — и те, которые в кроватях лежат, и те, которые по стенам на стульях — и учителя, и медсестры, их сюда тоже набилось бог знает сколько, все поприходили. И рядом со мной все поют, да еще выкладываются на полную катушку, глаза блестят, раскраснелись… Ну, чистый детский сад!

А потом, когда спели, он стал читать с помоста письмо от их бывшего воспитанника, астронома. Тот какую-то туманность открыл и назвал ее «Бригантина», так они прямо вопили от восторга. В своём письме тот еще про мечту писал, что его, дескать, научили мечтать, и не только его, но и других тоже, и все они стали кто художником, кто писателем, а он вот — астрономом. И выходит так, что все они, которые лежат здесь по три-четыре года на спине, становятся знаменитостями… Я думаю, чепуха все это. Во-первых, назвал он всего несколько фамилий, а их тут за это время сотни перебывали. Интересно бы узнать, куда те, остальные, подевались, небось счетоводами, секретаршами да обыкновенными работягами сделались. А во-вторых, если три года на спине лежать, никуда не ходить, только книги читать и всякие лекции слушать, то, конечно, остается только мечтать, стихи сочинять и про всякие звезды и туманности думать. Но, ей-богу, я чихать хотел на такое дело! У нас в соседнем подъезде живет один композитор, так на него глядеть смешно — вечно какой-то лохматый, волосы дыбом, по улице идет — ничего вокруг не видит, щеки все время раздувает и свистит, люди от него шарахаются раз его из-под троллейбуса вытаскивали, чудом жив остался, а другой раз водитель такси вломил ему все-таки по шее, чтоб глядел по сторонам, когда улицу переходит… Довелось мне как-то зайти к нему домой — Люду попросили в театре занести ему ноты, она меня послала. Я подошел к двери, нажимал кнопку звонка, нажимал, никто не открывает, а я слышу, поет там кто-то. Тронул дверь, она открылась, зашел, заглянул в комнату и вижу: стоит посредине огромный рояль, а в комнате больше ничего нет, ей-богу. Сам он стоит у рояля, рукой по нему стучит, свистит, поет. Я ему говорю: «Здравствуйте-, вам из театра ноты прислали», а он меня не слышит, ничего не видит, глаза куда-то сквозь стенку смотрят, правая рука по бумаге бегает, а левая стукает по роялю… Я тогда перепугался до смерти, ноты на стул положил и деру оттуда! Матери рассказал, а она смеется, говорит — это у него творческий момент был, он, говорит, очень талантливый, никто так не может музыку к спектаклям сочинять, только немножко блаженный, не от мира сего, одной музыкой живет… Ну, думаю, пропади она пропадом такая музыка. У пас на третьем этаже таксист живет, дядя Вася, так вот этот живет! Одет всегда с иголочки, куртка замшевая японская, рубашка — батник, на кнопках. В доме чешская мебель, ковры, люстра хрустальная. возле дома — гараж с подвалом, своя «Волга», по выходным на рыбалку собирается — в багажник грузит ящик пива, штуки три «Экстры», спальник пуховый, снасти: за руль жена садится — молоденькая, шустрая, с шальными глазами, на ней брючки, свитер в обтяжечку, туфельки на платформе — вот это жизнь!

Он там про мечту говорил, про Циолковского, про Менделеева, про Икара, что ли, а я дядю Васю вспоминал и посмеивался.

В зале потом говорили — каждый про себя, кто о чем мечтает. Один говорит с кровати: математиком хочу стать, кибернетиком, такую, говорит, электронную машину сделать хочу, чтоб она самые сложные тайны разгадывала: другой говорит: радиофизиком буду, дальние миры хочу открывать: а третий говорит: биология меня интересует, хочу все болезни победить, чтоб не было на земле больных, и главное — рак уничтожить и костный туберкулез.

А девчонка одна стихи прочитала Блока, прочитала, правда, хорошо, и говорит: актрисой хочу стать. Ну, думаю, плохо же ты знаешь, что такое актриса, думаешь — только цветы, аплодисменты, стихи… А это труд собачин, ни дня, ни ночи, и сплошная война — с режиссером, с помрежем, с завпостом, с соперницами… Знала бы, что я знаю, ни в жисть не мечтала об этом! А потом та самая Аленка, что давно лежит и неизвестно когда встанет, свои стихи читала. Они все бешено хлопали, а когда Николай Петрович газету им показал, так они чуть весь зал не разнесли, подняли ее кровать на помост, заставили еще читать, цветов накидали…

«««Они еще долго кричали, хлопали, песни пели и рассказывали про свои мечты, а я Сашу все высматривал, не нашел нигде, выбрался незаметно, спустился по лестнице — ив парк.

Никого там в тот час не было, ни одной души, только деревья огромные стоят, чуть покачивают вершинами, а над ними луна сквозь облака светит, желтоватым светом все залито, будто воском облито, и вот так замерло…

И так чего-то мне грустно стало, сам не знаю, никогда такого не было, иду по парку, гляжу на деревья, на небо, на облака, на длинные тени от стволов, и чего-то странное со мной происходит, будто в груди ворочается что-то, дышать не дает…

А потом мне показалось, что кто-то плачет. Сначала не поверил, пошел дальше, потом слышу — точно, всхлипывает кто-то. Присмотрелся и вдруг увидел: стоит Саша возле дерева, ствол рукой обхватила, всем телом прижалась и рыдает безутешно.

«Ну, — думаю, — дела!» Подошел тихо, тронул ее за плечо.

— Ты чего? — говорю.

Она испугалась сначала, вскинулась, а как увидела меня, еще сильней затряслась.

— Обидел тебя кто?

Мотает головой, молчит, всхлипывает.

— Да что случилось, объясни толком? Опять про дом вспомнила?

— Сказа-а-али, готовься, чрез день юло-о-жат… — и опять затряслась вся.

А у меня внутри вдруг холодно стало. Но я еще не верил.

На обследование положат?

— Не-ет… Совсе-е-м… В тре-е-етий…

Вот оно! Знал же я, что так может быть, да только отгонял от себя эти мысли, думал, нет, не случится с ней такого.

— Сколько лежать?

— Го-о-од…

— Ну что ж, — сказал я, — надо так надо. Зато выздоровеешь. Ты же хочешь выздороветь?

— Хо-о-очу…

Ну, ничего, полежишь, книги почитаешь, ума наберешься, они тут, видишь, все какие умные! Я бы и сам с удовольствием…

— Да-а-а, это ты говори-ишь то-олько…

Конечно, говорю. Я подумал, что скорей бы умер, чем лежать целый год на спине. А сам сказал:

— Да нет, я серьезно… Послушай, вот хочешь, я каждый день буду приходить к тебе, а когда уеду — письма писать. И ты мне писать будешь, ладно?

Она опять заплакала.

Ну, брось, хватит. Ты же знала, зачем приехала…

— Зна-а-ла, а все-таки думала…

И тут я услышал голоса. Их голоса — я сразу узнал. Они втроем шли через парк, домой, как видно, шли и разговаривали — громко, весело так…

Я прижался к дереву, чтобы скрыться в тени, и Сашу притянул к себе, чтобы она тоже в тени была.

— Ты что? — испугалась она.

— Помолчи, пусть пройдут.

Они прошли совсем рядом. В середине шла Тамара Михайловна, слева от нее ОН, а по другую сторону — Таня, держали ее под руки.

— Это он спросил, — говорил Николай Петрович, — я узнал его голос.

— Нет, папа, не он, я видела.

— А, по-моему, он, Танечка, ты ошибаешься.

— Да нет, папа, это Вадик Решевский спрашивал, я видела, но на вечере он был, даже помог мне Алешку довезти.

— Значит, он был, пришел все-таки?

Пришел, пришел, Коля, — вмешалась Тамара, — я его тоже видела, он у самой стены стоял. — И мне тоже кажется, что это он спросил.

— А я…

— Не спорь, Татьяна! — прервала она Таню. — Обязательно тебе надо перечить.

— Ну, пожалуйста, если вам так хочется, — обиженно сказала Таня.

Они уже удалялись. Тамара Михайловна еще что-то сказала, я услышал только, как в ответ они весело засмеялись, и он сказал: «А главное — вечер удался…»

Их голоса уже утихли, а мы все еще стояли вот так, прижавшись друг к другу. Я не отпускал ее, и она замерла, не шевелилась.

— Как тихо… — шепотом сказала она.

— Да… Я даже слышу, как стучит твое сердце.

И я слышу, — прошептала она. А потом заговорила чуть громче, с глубокой тоской: — Я вот думаю, отчего это одни люди такие счастливые, все у них есть — и здоровье, и отец с матерью рядом, и все, все у них хорошо…

Я погладил ее мягкие, тонкие волосы, и она вдруг всхлипнула.

— Те-тебе жаль меня?

— Ты хорошая, — сказал я сам не знаю почему, — ты… очень хорошая!