Странствие по дороге сновидений; Середина октября - смерти лучшая пора; Место, где убивают хороших мальчиков; Хризантема пока не расцвела; Старик в черном кимоно; Ниндзя: специальное задание

Странствие по дороге сновидений

Когда занялась заря, весь отряд уже был построен. Десять пилотов, которым предстояло лететь, стояли лицом к своим товарищам. Солнце медленно поднималось за их спинами. Ночная прохлада еще не ушла, но день обещал быть жарким.

Из штабного барака появился командир отряда майор Мацунага. Старший группы лейтенант Кавабэ отдал рапорт. О том, что ему предстоит лететь, лейтенант узнал ночью. Его растолкал дежурный унтер-офицер. В штабном бараке кроме телефониста сидел только майор Мацунага. Кавабэ поднес руку к козырьку, но Мацунага указал ему на соседний стул. Кавабэ осторожно присел. Он торопился и, одеваясь, неправильно застегнул пуговицы на кителе, но Мацунага сделал вид, что этого не заметил.

— Адмирал Хомма сообщил нам, что крупное соединение противника движется к острову.

— Американцы все же решили высадиться? — нетерпеливо спросил лейтенант.

Мацунага кивнул.

— Похоже, что так. Завтра на рассвете они будут в пределах досягаемости наших самолетов.

В бараке было тесно. Единственная лампочка горела над столом телефониста. Время от времени он поднимал трубку, проверяя связь, и тогда тень от его круглой стриженой головы ложилась на лицо лейтенанта Кавабэ. Постоянная смена света и тени странно меняла обычно неподвижное лицо Кавабэ. Сидевшему напротив него майору казалось, что лейтенант гримасничает, и эта непозволительная вольность раздражала Мацунага. Но дать волю раздражению он не мог и продолжал свою речь, стараясь закончить ее поскорее.

— В составе соединения три авианосца. Они должны быть уничтожены. Тогда частям береговой обороны легче будет отразить попытку противника высадиться. Мы можем поднять в воздух завтра только десять самолетов. Они исправны, готовы к полету. Как раз сейчас техники навешивают двухсотпятидесятикилограммовые бомбы на бомбардировщики и пять оставшихся у нас монопланов «Ока» на самолеты-носители.

Мацунага посмотрел на часы.

— Адмирал спросил меня, кто поведет самолеты. Я назвал и твое имя. Но сказал, что предварительно должен переговорить с тобой. В таком деле приказывать не может ни он ни я… Тут дело чисто добровольное. Как ты решишь, так и будет.

Мацунага сделал паузу. Он специально посадил Кавабэ лицом к свету, однако не мог разглядеть выражение его глаз.

— Так что ты скажешь?

Телефонист замер, и на лицо Кавабэ легла тень. Он сидел не двигаясь, в глубоком раздумье, обхватив руками голову. Потом резко выпрямился и твердо сказал:

— Я согласен.

Мацунага порывисто встал.

— Спасибо. Я немедленно доложу адмиралу.

Он взял со стола листок бумаги, исписанный писарским каллиграфическим почерком.

— Инструкторы наметили девять кандидатов. Посмотри. По-моему, они назвали достойных людей.

Выходя из барака, Кавабэ поднес листок к глазам и сразу же увидел знакомые имена: Идзуми Арима, Эйдзи Хаяси… Что ж, это справедливо. Они были вместе два последних месяца.

Кавабэ обошел бараки, чтобы спросить каждого, кто значился в списке, готов ли тот стать героем. Известие о предстоящем вылете мгновенно облетело весь отряд. Когда Кавабэ появлялся, десятки пар глаз с надеждой устремлялись на него. Услышав свои имена, летчики со слезами счастья на глазах благодарили командование отряда. Остальные не могли скрыть своего разочарования. Один из летчиков, чье имя не было названо, расплакался.

Те, кто должен был лететь, быстро оделись и стали приводить в порядок свои вещи. Пилоты постарше писали завещание и — по самурайской традиции — клали в конверт пряди волос и ногти: для обряда погребения. Они раздавали деньги и книги тем, кто оставался. Белые шарфы и наголовные повязки были у всех наготове.

Арима и Хаяси лейтенант Кавабэ разбудил в последнюю очередь. Он потряс сначала одного, затем другого за плечо и что-то тихо сказал. Хаяси и Арима переглянулись и стали одеваться.

Все уже проснулись. Один пилот подошел к Кавабэ:

— Когда же меня пошлют на задание? Я вступил в отряд одним из первых, а те, кто появился здесь позже меня, уже исполнили свой долг. Сколько же мне ждать?

Кавабэ не знал что ответить. Его выручил Арима.

— Неужели вы забыли, как величайший из японских воинов Масасигэ Кусуноки накануне решающего сражения отослал своего сына домой? Он сделал это не потому что хотел сохранить сыну жизнь. Кусуноки понимал, что у каждого поколения своя война… Мы летим сегодня. Возможно, ваше время наступит завтра или послезавтра, когда вы потребуетесь Японии. Атаки наших специальных отрядов будут продолжаться до тех пор, пока не наступит мир во всем мире. Вы должны считать себя первыми из многих, а не жаловаться, что кто-то встретился с врагом раньше вас.

— Все это верно, — пробормотал один из недовольных, — но все же лучше было бы не ждать так долго.

Арима вытащил из своей сумки привезенный из дому «пояс с тысячью стежков». Этот пояс сшила ему мать. Вечерами, после работы она выходила на улицу и просила проходивших мимо девушек — их чистота увеличивала ценность пояса — сделать по одному стежку. У летчиков такие пояса считались талисманами. Один из пилотов даже написал перед вылетом стихотворение, которое стало известно всему отряду:

Эйдзи Хаяси вытащил из сумки несколько листков чистой бумаги и сел писать прощальные письма, первое отцу. «Дорогой отец! По мере приближения смерти я сожалею только о том, что мне не удалось сделать в своей жизни ничего хорошего для вас, и я ничем не могу отплатить вам за вашу доброту. Про-стите, что ухожу из жизни раньше, чем вы. Мне оказана огромная честь. Я не испытываю печали от того, что расстаюсь со всеми вами. Я спокойно выполню свой долг. Я надеюсь, что последним ударом по врагу смогу хоть в малой степени показать, что достоин носить славное имя нашего рода».

Другое письмо, предназначенное старшей сестре: «Сегодня мой последний день. Судьба родины зависит от решающего сражения на Южных морях. Нанеся оглушительный удар врагу, я упаду в море, подобно цветам лучезарной вишни… Как я признателен командованию за эту возможность умереть достойно. Я благодарен всем сердцем родителям, которые воспитали меня своими молитвами и нежной любовью. Я также благодарен командиру нашего отряда и инструкторам, которые относились ко мне, как к сыну, и старательно учили меня. Спасибо тебе, сестра, за бодрые письма, вдохновлявшие меня в трудные минуты. Передай всем нашим, что я не хочу, чтобы вы горевали обо мне. Я не против того, чтобы вы поплакали. Поплачьте, если вам от этого станет легче. Но постарайся объяснить отцу и впоследствии младшим братьям и сестрам: моя смерть — во имя лучшего будущего родины. И не испытывайте горечи, думая о моей смерти. Вчера я, словно чувствуя, что мне предстоит, совершил чудесную прогулку за пределами расположения нашего отряда. Я шел вдоль рисовых полей, слышал кваканье лягушек, срывал головки клевера, и мне казалось, что я дома… Итак, я прошу вас радоваться, что мне выпала такая судьба. Возможно, о нас напишут газеты, и вы увидите среди прочих мое имя. Пусть наша смерть будет мгновенной и чистой».

Самое короткое письмо он написал маленьким братьям и сестрам. Они еще не умеют читать, но отец прочтет им его вслух. А потом, став взрослыми, они, возможно, захотят вновь перечесть последнее письмо старшего брата.

«Дорогие братья и сестры! Сегодня утром я покину землю навсегда. Ваша огромная любовь ко мне наполняет меня всего. И так трудно принять мысль о том, что с исчезновением моего тела эта нежность тоже исчезнет… Но меня призывает мой долг. С годами вы поймете, что я делаю это и ради вас. Я искренне прошу простить меня за то, что не смог выполнить все мои обязательства перед семьей. Дорогие братья, растите настоящими мужчинами и воинами. Прощайте, дорогие сестры. Оставайтесь всегда добрыми и достойными японскими женщинами».

Тамио Кавабэ не стал писать писем. Он еще раз тщательно просмотрел содержимое своего вещевого мешка, завязал его и отложил в сторону. Все, что останется после него, будет переслано домой. Адрес в канцелярии отряда имеется.

Кавабэ расстелил койку, с которой его подняли два часа назад, и, несмотря на шум в бараке, сразу уснул. Когда его растолкали, он с улыбкой сказал:

— Как стремительно идет время, не правда ли?

Он быстро умылся, надел чистое обмундирование. Арима и Хаяси ждали его у дверей барака. Они вышли на улицу. Утренний туман медленно таял, открывая светлеющее на востоке небо. На юго-западе было еще темно. И в этой черноте неба таилась какая-то угроза. Оттуда, не видимая за горизонтом, на Японские острова двигалась вражеская армада.

Эйдзи Хаяси остановился и долго смотрел в ту сторону, куда им предстояло лететь. «Солнце будет вставать за нашими спинами, — подумал он, — и мы обрушимся на врага, словно воины самого дневного светила, разящего мрак».

Идзуми Арима с тревогой размышлял над тем, что почта в последние месяцы работает совсем плохо, в деревне не скоро узнают о его героической гибели и, следовательно, родителям придется долго ждать правительственной помощи.

Тамио Кавабэ предстояло взлететь первым. В себе и в своем самолете он не сомневался. Но остальные… Справятся ли они, имея столь малый летный опыт? Да еще на стареньких машинах. Правда, от летчиков требовалось немногое. Взлететь, следовать за ведущим, затем направить свой смертоносный груз на цель. Особого опыта и познаний для этого не требуется. Корабли противника совсем недалеко, сказал майор Мацунага. Они быстро доберутся до цели… Американцы, должно быть, еще спят. Они будут деморализованы внезапным налетом и не смогут сопротивляться. Да у них и нет зенитных средств, способных сбить стремительно пикирующую цель.

У штабного барака стоял военный автомобиль с маскировочной сеткой. А за строящимся вдоль взлетно-посадочной полосы отрядом наблюдал какой-то вице-адмирал в полевой форме.

— Хомма! — восторженно зашептал Хаяси. — Создатель специальных отрядов. Он будет руководить нашей атакой, а потом доложит императору. Слышишь, Идзуми? — он толкнул Арима в бок. — Самому императору!

— Если о нас напишут в газетах, — с надеждой сказал Арима, — тогда все в деревне будут знать о моей смерти и помогут родителям.

Десять летчиков выстроились у своих самолетов. Адмирал Хомма подошел поближе. Он обращался только к ним, но его громкий командирский голос разносился по всему полю. Он говорил медленно, словно ему трудно было выговаривать слова.

— Японии грозит смертельная опасность. Ни министры, ни генеральный штаб, ни мы, несущие на себе ответственность за боевые действия частей императорской армии, не в силах спасти страну. Спасение может прийти только от вас. Только такие одухотворенные молодые люди, как вы, способны отвести угрозу от Японии и императора. И потому от имени ста миллионов ваших соотечественников я прошу вас принести эту жертву… Я молюсь о вашем успехе и нисколько в нем не сомневаюсь.

Он замолк, словно собираясь с силами.

— Вы уже боги… Я буду следить за вашими действиями до конца. И сегодня же доложу о вас императору. Можете быть в этом уверены.

Эйдзи Хаяси увидел, что глаза адмирала Хомма наполнились слезами. Хаяси вытащил из кармана вместе с носовым платком случайно оказавшиеся там деньги. Он протянул пачку инструктору с просьбой отослать деньги в Токио.

— Пусть они пойдут на строительство нового самолета. Взамен того, что доверен мне для последнего полета.

На летном поле был накрыт длинный стол. На белой скатерти стояли фляги с остывшим сакэ и сушеной каракатицей. Майор Мацунага наливал каждому из пилотов чашечку сакэ. Летчик, принимая чашечку, кланялся. Он держал ее обеими руками, подносил к губам и отпивал небольшой глоток. Один из инструкторов вручал пилотам небольшие коробочки с едой. В другое время летчики, вероятно, с удовольствием бы поели, но сейчас аппетита не было ни у кого.

Майор Мацунага отдал последнюю команду, и пилоты побежали к своим самолетам. Чтобы подготовить их к вылету, техники работали всю ночь. Кавабэ жестом подозвал к себе техника и поблагодарил его. Тот отдал честь.

Прощально помахав рукой из кабины, пилоты быстро взлетали. Предыдущие группы сопровождались истребителями. Но истребителей не осталось. Встающее солнце помешает — противнику вовремя засечь бомбардировщики и перехватить их, сказал Мацунага.

Кавабэ предупредил всех, чтобы взлетали осторожно: взрыватели на бомбах были уже установлены. Прежде летчики делали это в последний момент перед атакой, оставляя себе возможность вернуться на базу, если цель не будет найдена. Но в последние два месяца взрыватели устанавливали на земле. Почему? Во-первых, потому, что несовершенный механизм часто заедал, а под обстрелом зениток особенно некогда возиться. Во-вторых, были случаи, когда летчики в страшном волнении просто забывали привести бомбовый груз в боевое состояние и разбивались зря. Зато теперь у летчиков не существовало даже теоретической возможности выжить: посадить самолет, не взорвавшись, было невозможно. Но и взлетать следовало с особой осторожностью. Справятся ли его ведомые с этой задачей? Вот что беспокоило Кавабэ. О возвращении он не думал. Бензин даже у запасливого Мацунаги был на исходе, и бензобаки самолетов группы Кавабэ были заполнены наполовину; этого горючего могло хватить только на полет к цели.

Опасения Кавабэ не сбылись: никто не подорвался. Но два самолета не смогли взлететь. У них заглохли двигатели. Сделав круг над аэродромом, Кавабэ увидел, что вокруг обеих машин собрались отрядные техники. Ждать он не мог и развернулся на юго-запад. Остальные семь самолетов повторили его маневр. Радиостанция была только у Кавабэ, и во время полета он не мог переговариваться с товарищами. Он внимательно следил за своими самолетами и всматривался в небо, откуда в любой момент могли появиться американские истребители.

Они быстро набрали высоту, и начинавшие розоветь облака закрыли землю. Был сильный ветер, и облака стремительно неслись куда-то в сторону Японских островов, поминутно меняя конфигурацию. Возбужденному Кавабэ воображение рисовало картины, походившие на театральное представление… Словно какой-то спектакль разыгрывался у него на глазах. Но какая роль отводилась ему самому? Зрителя? Участника?

Два облака кувыркались одно возле другого, исполняя небесный танец. Одно облако напоминало мужскую фигуру, второе — женскую… Этот танец был странно знаком Кавабэ… Лейтенант судорожно сжал штурвал. Облака повторяли хорошо ему известный по средневековой классической драме лирический танец «странствие по дороге сновидений». Примерно так его исполняли герои пьесы Мондзаэ-мона Тикамацу «Двойное самоубийство влюбленных в Сонэдзаки».

Тикамацу был любимым драматургом Кавабэ, томик его драм остался в вещевом мешке там, на земле, на койке, которую занимал командир ударной группы… Но и без текста Кавабэ, студент отделения японской классической филологии, знал, в какой момент в постановках пьес Тикамацу начинала звучать тревожная музыка, сопровождавшая начало танца. «Странствие по дороге сновидений» готовило зрителей к тому, что героев ждет кровавый конец — казнь, убийство или самоубийство…

Заря разгоралась, и кружившиеся в немыслимом танце облака приобретали кроваво-красный оттенок. Наступал новый день — пятнадцатое августа 1945 года.

В 1943 году Сакико Хаяси заканчивала женское педагогическое училище в Токио. Министерство просвещения одобрило новую инструкцию для школьных учителей, и, готовясь к экзаменам, Сакико Хаяси вечерами заучивала ее наизусть. Она ходила по узенькому коридору студенческого общежития и вполголоса бормотала:

«Следуя духу императорского рескрипта об образовании, следует разъяснять фундаментальные принципы нашего государственного устройства; ученики должны отчетливо осознать истинную ценность таких качеств, как верность и лояльность, забота о процветании Императорского дома.

Почитание богов и предков, а также государственной службы должно воспитываться изучением Императорского пути во всех сферах жизни.

Следует показывать уникальность нашей Императорской системы и воспитывать стремление бороться за процветание нации и распространение нашей культуры.

Ясному пониманию фундаментальных принципов Императорского пути следует учить, показывая различия между культурой Запада и Востока.

Школьники должны осознать миссию империи на Дальнем Востоке и в мире, жизненную необходимость национальной обороны; следует воспитывать интеллект и дух, соответствующие великой нации.

Изучая японскую классическую литературу, ученики должны понять традиции Империи и укреплять наш образ жизни и нашу культуру.

Разъясняя особое, центральное положение Империи, школьники должны изучать историю Империи и остального мира как единого целого, получая тем самым необходимую основу для дальнейшей жизни.

Школьники узнают о достижениях, которые предстают как проявление духа Империи, и таким образом приходят к углубленному пониманию ее величия и к осознанному патриотизму.

Широкий взгляд на судьбу народов Восточной Азии и мира, с учетом вторжения Европы и Америки в Восточную Азию, позволит понять историческое значение создания Великой Восточной Азии и миссии нашей Империи.

Географию следует преподавать, ставя Японию в центр мира…»

На выпускных экзаменах преподаватели придирались, требовали отличного знания не только императорских рескриптов, но и документов министерства просвещения. Познания студентов в конкретных науках интересовали их значительно меньше.

После экзаменов, исполненная надежд и ожиданий, Сакико начала преподавать: вела уроки японского языка в младших классах. Следуя приказу министерства просвещения, Сакико должна была даже японский язык преподавать малышам по-новому. Ученикам младших классов по-прежнему надо было изучать грамматику и овладевать иероглифическим минимумом, необходимым для чтения учебников и детских книг. Но прежде всего следовало неустанно воспитывать в ребятах качества, необходимые будущим солдатам, внушать им гордость за военные успехи Японской империи, дабы они осознали, каким великим счастьем является принадлежать к японской нации. Возможность сражаться за родину и императора откроется тем, объясняла Сакико, кто с детских лет готовит себя к подвигу самопожертвования. Когда воинские эшелоны с новобранцами следовали через город, занятия в школе прерывались. Сакико вела своих подопечных на станцию, чтобы, выстроившись на перроне и размахивая маленькими флажками, они могли приветствовать храбрых воинов.

Под зданием школы родители вырыли бомбоубежище. Город находился в индустриальной зоне, и весной 1944 года его бомбили почти каждый день. В мае из министерства просвещения пришло указание эвакуировать младшие классы в сельские районы. Малышей следовало спасти в первую очередь, иначе империя рисковала остаться без будущего.

Прежде всего родителям предложили списаться со своими деревенскими родственниками (у кого они были, разумеется), не согласятся ли те принять городского малыша. Положительных ответов было получено немного, в деревне тоже жилось несладко, и делиться рисом с горожанами, которые только в трудное время вспомнили о своих родственниках-провинциалах, не хотелось. Все же нескольким семьям повезло — они уехали из города все вместе. Остальным родителям, хотя им и не хотелось разлучаться с детьми, пришлось писать прошения в городское управление. Вскоре школьный отряд был готов к эвакуации. Но не хватало учителей, которые могли бы его сопровождать. У большинства преподавателей в городе оставались пожилые родители, нельзя было бросить их на произвол судьбы. Сакико Хаяси оказалась в такой же ситуации: один старший брат в армии, другой отбывал трудовую повинность, а четверо маленьких братишек и сестренок — еще дошкольного возраста — остались к тому же без матери. Она умерла в туберкулезной больнице. Сумеет ли отец один справиться? И все же Сакико была убеждена в том, что ее долг — ехать. Прощание вышло печальным и каким-то скомканным. Сакико перецеловала маленьких, поклонилась отцу и вышла из дому, сжимая в руках платок, в который завернула все свои вещи. Отойдя на несколько шагов от родительского дома, она оглянулась. Из окна их комнаты на нее смотрели сестры. Прямо под окном был наклеен растрепанный ветром плакат, призывавший к тысячелетней войне против американских дьяволов. Сакико отвернулась, чтобы сестры не успели заметить слезы на ее глазах. Суждено ли им увидеться?

Недавняя бомбежка вывела из строя водокачку, и по всему городу протянулись очереди за водой. Электричество включали на несколько часов в день, бензина у муниципальных властей практически не было, и Сакико через весь город шла пешком.

На станции уже все было готово к отъезду. Сопровождать сто пятьдесят малышей вызвались двое учителей, шестеро матерей, у которых было по одному ребенку, и пожилой фельдшер. Во время ночного дежурства у фельдшера полутонной бомбой разнесло дом. Никто не спасся. С той ночи у него стала трястись голова. Директор школы с сомнением посмотрел на него, но ничего не сказал. По стране гуляли эпидемии холеры, тифа, дизентерии — выбора не было. Скромных размеров чемоданчик фельдшера с вытертым красным крестом тоже не внушал особых надежд — все лекарства отправлялись на фронт.

Когда поезд тронулся, остававшиеся в городе школьники что-то радостно закричали вслед своим одноклассникам, с которыми они, быть может, расставались навсегда. Разлученные с детьми родители стояли молча. Сакико прижалась к окну, окруженная своими подопечными. Лица родителей медленно проплывали мимо нее, слабосильный паровозик с трудом тащил тяжелый состав. Мужчин среди провожавших почти не было. Несколько стариков и списанных вчистую инвалидов, остальные — матери, отпущенные с работы на проводы. У всех были совершенно одинаковые глаза — полные тоски и горя. И каждая пара глаз, видя Сакико, на мгновение загоралась робкой надеждой. Или это только казалось Сакико? Старенький паровоз протащил ее через весь этот строй, и у нее не было сил отвести взгляд. Когда перрон кончился, Сакико опустилась на деревянную скамью. Только теперь она поняла, сколь тяжела будет ее ноша.

Высадка американцев на острове Ангаур началась 17 сентября. 18 сентября было ясно, что удержать остров не удастся. У одного из летчиков нашли американскую листовку — одну из тех, что во множестве сбрасывались над островом накануне наступления. На листовке под фотографией улыбающихся японских солдат можно было прочитать следующее: «Эти люди больше не враги нам. В соответствии с международными правилами им гарантируется личная безопасность, одежда, питание, жилье и медицинская помощь. Американское командование вновь обращается к солдатам и офицерам японской армии: поймите, что глупо умирать в безнадежной борьбе. Ваш истинный долг состоит в том, чтобы сохранить свою жизнь для создания будущей Японии. Настоящая листовка гарантирует гуманное отношение к любому японцу, пожелавшему прекратить сопротивление».

Майор Мацунага внимательно прочитал листовку, рассмотрел ее со всех сторон, недоуменно пожал плечами и приказал построить отряд. Его помощник собрал на разбитом бомбами плацу остатки авиаотряда. Майору пришлось почти кричать: бой не затихал ни на минуту. Теперь грохотала не только корабельная артиллерия американцев, но и полевая: они уже переправили на берег несколько батарей.

Летчик, у которого нашли листовку, стоял на плацу без оружия, с непокрытой головой. На загорелом лбу отчетливо выделялась полоска белой кожи, оставленная козырьком. Он странно покачивался и смотрел куда-то в сторону совершенно безумными глазами. Вряд ли он слышал хотя бы одно слово, сказанное майором.

— Я должен был передать его жандармерии, — кричал Мацунага. — И его расстреляли бы как подлого предателя, забывшего свой долг в решающий для страны час. Но я не могу представить себе, чтобы наш товарищ готов был сдаться американцам. На такую низость летчик императорских военно-воздушных сил не способен. Он виновен лишь в малодушии: пожалел себя, подумал, что его жизнь важнее судьбы империи. Для солдата это тяжкое преступление. Солдат не аптекарь, который все взвешивает на чувствительных весах. Солдат не рассуждает. Солдат сражается. И мы с вами будем сражаться до последнего. В этом наш долг перед родиной… Проявим доброту к нашему товарищу.

Мацунага вытащил из кобуры пистолет, взвел курок и выстрелил летчику в затылок.

В строю кто-то тихо ойкнул. Мацунага знаком подозвал к себе помощника.

— Уберите труп, — скомандовал майор. — И внесите его имя в список героически погибших при обороне острова. Дети не должны знать о позоре отца.

Майор Мацунага чудом сумел сохранить два самолета. Самая удачная маскировка, способная ввести в заблуждение вражеских летчиков, не могла спасти машины от беспорядочного обстрела американской артиллерии. Тем не менее два истребителя «дзэро» были готовы к вылету. Оба самслета не раз попадали под губительный огонь зениток и хранили следы вражеских пуль, но летать на них было можно. Не осталось только патронов для орудий и 20-миллиметровых пулеметов, установленных на истребителе.

Но в то, что остров удастся отстоять, майор не верил и потому приказал приготовить самолеты к уничтожению. Мацунага не собирался ни сдаваться в плен, ни оставлять американцам боеспособную технику.

Вечером 19 сентября его вызвали в штаб войск, оборонявших остров. Связной из штаба заставил его половину пути проделать ползком — американцы не желали тратить впустую ни одного часа и продолжали обстрел, готовясь к последнему штурму. Связной и Мацунага переползали из одной воронки в другую, стараясь держаться подальше от района обстрела. Американцы не знали, где находится штаб, и возле штабного бункера было сравнительно тихо. Часовой, тускло светя фонариком, для порядка просмотрел документы Мацунага и сделал шаг в сторону. Майор, нащупывая в темноте деревянные ступени, спустился в бункер. Он нашел там начальника штаба и нескольких смертельно усталых офицеров. Начальник штаба поманил Мацунага к себе.

— Самолеты еще целы? — поинтересовался он. Днем в горячке боя он сорвал голос, и Мацунага пришлось нагнуться, чтобы понять вопрос. — До наших долетите? Командующий хочет отправить донесение.

— Я выделю двух лучших пилотов, — щелкнул каблуками Мацунага.

— Одним из них будете вы, — так же тихо сказал начальник штаба. — Не возражайте. Сейчас вам дадут два пакета. Может, хотя бы одному из вас повезет. — Он повернулся к своим бумагам.

Мацунага получил оба пакета, спрятал их в сумку и, козырнув, вышел. Сидевшие в бункере офицеры смотрели на него. Мацунага спиной чувствовал их взгляды.

На обратном пути он попал под обстрел и решил, что штабные офицеры напрасно позавидовали ему. Затем американцы перенесли огонь в глубь острова, туда, где находились остатки авиаотряда, и Мацунага решил, что на сей раз они точно сожгут обе машины. Но, видно, это был счастливый для него день. Истребители уцелели. Несколько осколков, ударивших по обшивке, не причинили им особого вреда.

Мацунага и самый опытный из его летчиков вылетели через час. Своему помощнику майор приказал отправить отряд на передовую — в этот последний день обороны острова каждая винтовка будет на счету.

Искореженная взлетная полоса меньше всего годилась для использования в этом качестве, но выбора не оставалось. Мацунага взлетал вторым, понимая, что у первого самолета больше шансов уцелеть. Когда первый самолет поднялся в воздух, американцы даже не сразу сообразили, что к чему. Но когда взлетал Мацунага, они уже спохватились и открыли огонь и по самолетам, и по расположению авиаотряда, думая, что там остались еще машины. Скоростные, легкие «дзэро» стремительно набирали высоту. Это был лучший самолет, созданный японскими конструкторами. В начале войны по боевым качествам он намного превосходил американские истребители и, пока не появились «лайтнинги», господствовал в воздухе. Единственным его слабым местом была облегченная броневая защита — вынужденная уступка в пользу скорости и дальности полета. Мацунага устремился в небо, думая только о том, чтобы поскорее набрать высоту. Второй летчик отвернул в сторону, чтобы уйти из зоны обстрела, и попал под огонь зенитного пулемета, установленного на американском эсминце. «Дзэро» завалился набок, вспыхнул и начал падать. Рычаги управления не были перебиты, и летчик пытался направить самолет туда, где у берега стояла американская эскадра. Истребитель упал возле эсминца, который был занят теперь охотой на Мацунага. Но майор уже набрал необходимую высоту и был вне пределов досягаемости. Ему предстоял опасный ночной полет, посадка в незнакомом месте, возможно, под огнем противника, но смерти на гибнущем острове Ангаур он счастливо избежал.

Вице-адмирал Хомма относился к тем людям, чей образ жизни, манеры и привычки, достаточно экстравагантные сами по себе, служат окружающим благодатным материалом для создания разного рода легенд, иногда самого фантастического свойства. Об адмирале Хомма говорили, что он не знает страха и поражений.

На флоте рассказывали, что безусым лейтенантом Хомма попал на курорт Югавара, известный своими горячими источниками. В первый же день в овощной лавке он увидел мандарины и проглотил за один присест сорок семь штук. На следующий день он попал в больницу с подозрением на аппендицит. В самом ли деле у будущего адмирала воспалился червеобразный отросток слепой кишки, или он просто переел, осталось неизвестным, поскольку для оной легенды это не имело ни малейшего значения. В кубриках и кают-компаниях рассказывали, что Хомма наотрез отказался от обезболивающих средств при операции. Врачи не могли скрыть своего удивления: с такой странной просьбой к ним еще не обращались. Больные всегда просят избавить их от страданий и боли… «Зачем ты это сделал?» — спросил будущего адмирала один из сослуживцев после операции. «Хотел узнать, что ощущает человек, когда делает харакири» — таков был ответ.

Когда осенью 1944 года американцы начали высадку в заливе Аейтё, вице-адмирал Хомма был назначен командующим морской авиацией. Из Токио он вылетел прямо на базу Кларк-филд, где было сосредоточено около полутысячи японских самолетов. Ставка надеялась сорвать высадку американских десантных подразделений с помощью авиации. 24 и 25 октября японские самолеты поднимались в воздух и волна за волной обрушивали бомбовый груз на транспортные и боевые корабли американцев в заливе Аейтё. Командиры авиаотрядов наперебой докладывали о потопленных и подожженных кораблях противника. Настроение в штабе японских войск на Филиппинах заметно улучшилось. В офицерской столовой говорили о том, что военное счастье возвращается к Японии и Макартуру не удастся высадиться на Филиппинах. Не все были столь оптимистичны, но даже самые осторожные в оценках офицеры были бы изумлены, узнав, что именно в эти дни адмирал Хомма отправил домой письмо, которое не должно было попасть в руки военной цензуры.

Хомма писал своим детям: «Я не знаю, сколько лет продлится эта война, хотя, пожалуй, не так долго, как многие считают. Война становится все более ожесточенной, и нет гарантии, что Токио, как и другие крупные города, не превратится в пустыню. Гамбург и Берлин уже снесены с лица земли. У вас обоих нет никаких перспектив на будущее. Мне жаль вас. Однако вся Япония находится в подобном положении, и я могу сказать только одно: будьте храбрыми, нужно выстоять».

Жене Хомма отправил отдельное письмо: «Всей Японии суждено испытать ужасы войны. Ты должна иметь это в виду. На острове Сайпан, захваченном американцами, находятся 150 бомбардировщиков В-29, готовых бомбить Японские острова; весной их будет 250, а к лету, вероятно, 500. Это означает, что налеты станут более интенсивными. Если оправдаются мои худшие предположения, враг может высадиться на побережье Тиба и атаковать Токио. Кампания на Филиппинах складывается не в нашу пользу. Мы готовы ко всему. Не обольщайся относительно моего возвращения, вряд ли ты увидишь меня живым, будь сдержанна, подумай о детях».

Сводки Императорского штаба, передававшиеся по радио под звуки военных маршей, возвещали о крупных победах японского оружия. В Токио и Осаке состоялись митинги в честь редкой победы. В радиопередачах на заграницу назывались грандиозные цифры потерь американского флота. Офицеры американской разведки, знакомясь со сводками радиоперехвата, насмешливо хмыкали. Высадка на Филиппинах началась. Генерал Макартур объявил в характерном для него высокопарном стиле: «Народ Филиппин, я вернулся. Милостью всемогущего Бога наши войска опять находятся на земле Филиппин…» Адмирал Хомма понимал, сколь велико торжество Макартура, два с лишним года назад бежавшего с Филиппин, захваченных победоносной японской армией.

В Токио приняли решение дать американцам решительный бой в заливе Лейтё. Заместитель начальника генерального штаба Хата прибыл в Манилу, чтобы объяснить обороняющимся войскам: американцы совершают грубую ошибку, высаживаясь на Филиппинах. Нужно воспользоваться наглой самоуверенностью бездарного американского командования, сконцентрировать все силы на острове Лейтё и покончить с американцами одним ударом, изменив ход войны.

Командующий 14-м фронтом генерал Ямасита и адмирал Хомма пытались возражать: переброска войск на Лейте под огнем вражеской авиации приведет к большим потерям и неразберихе. В ответ они услышали холодное: «Это приказ императорской ставки».

Когда Ямасита и Хомма вышли из здания штаба, их глаза на минуту встретились, и они вдруг дружно расхохотались. Была уже глубокая ночь. Они долго стояли молча и смотрели на луну. Оба они прекрасно сознавали, что в грядущем сражении нет надежды на успех и скорее всего им суждено погибнуть. Они надеялись подороже продать свои жизни, убив побольше врагов, и задержать противника насколько возможно, продлевая время, отпущенное Японским островам для строительства оборонительных сооружений и мобилизации резервов. Теперь даже это было невозможно. И от безысходности они предпочли рассмеяться, обретя таким образом некоторое душевное равновесие. Они должны подчиниться судьбе, как положено солдатам.

Адмирал Хомма вызвал в свой штаб всех старших офицеров из подчиненных ему авиасоединений. После нескольких бессонных ночей он ощущал усталость, и это чувство передалось всем присутствующим. Потери авиации от зенитного огня американцев превосходили все допустимые нормы, летчики не имели возможности передохнуть. Созванные на совещание офицеры украдкой поглядывали на часы. Что нового мог сказать им адмирал? Летчики хорошо относились к Хомма. Сам он летал до последнего времени, первым совершил более чем рискованный поступок — прыжок с парашютом, учитывая, что создавали его в большой спешке. Было известно, что Хомма в чести у высшего командования, но многие в Токио считали его безрассудным и самонадеянным — типичный «торчащий гвоздь», который нуж-но забить. Молодым пилотам, напротив, импонировали его мужество и бесстрашие, искренность и бескомпромиссность. Крупный, добродушного вида с округлыми, несколько одутловатыми чертами лица Хомма не был похож на большинство высших офицеров, бравировавших своим бесстрашием. Те чувствовали себя немного политиками. Хомма — никогда.

— Я не стану говорить вам о значении сражения на Филиппинах. Это вопрос жизни или смерти для Японии. Для того чтобы добиться успеха, нужно либо потопить американские авианосцы, что маловероятно, либо вывести из строя их взлетные палубы как минимум на неделю. Защита американских кораблей с воздуха истребителями и собственными средствами ПВО почти безупречна. Попытки наших бомбардировщиков и торпедоносцев добраться до авианосцев были неудачными, — произнося эту речь, адмирал переводил взгляд с одного офицера на другого. — По моему мнению, если летчикам ударной группы все равно суждено погибнуть, то правильнее ли было бы с самого начала отказаться от надежды выжить и пойти на таран? Нужно повесить 250-килограммовые бомбы на истребители «дзэро» и таранить авианосцы. Я не вижу другого способа достичь цели, поставленной перед нами императорской ставкой.

Хомма сделал паузу, давая возможность офицерам осмыслить услышанное. Его глаза продолжали пристально изучать лица летчиков.

— Но такое нельзя приказать, — закончил Хомма. — Если же экипажи захотят пойти на подвиг по собственной воле, то, я полагаю, не стоит их останавливать.

Первое письмо от старшей сестры Эйдзи Хаяси получил в тот же день, когда почтальон с поклоном вручил ему повестку о призыве в армию. Повестку Эйдзи ждал весь месяц, пока отбывал трудовую повинность. Вот уже два года, как необходимость помогать победоносной армии заставила Эйдзи Хаяси и его одноклассников забыть об учебе. Сначала в министерстве просвещения решили, что каждый школьник должен отработать один месяц на военном предприятии или на строительстве. Но предприниматели не хотели возиться с теми, кто приходит всего на месяц. Срок трудовой повинности увеличили втрое. Летом 1944-го учеба, по существу, прекратилась. Занятия велись один раз в неделю: по праздникам или после работы. Руководители военных объектов быстро пришли к выводу, что школьники охотнее подчиняются приказам и лучше работают, если рядом с ними учителя. Поэтому преподавателей тоже заставили отбывать трудовую повинность.

Эйдзи Хаяси, хрупкий, болезненный мальчик, не очень подходил для работы на медеплавильном заводе. Ему приходилось тяжело, но он не жаловался. Рабочий день официально продолжался десять. часов, но управляющий мог задержать школьников еще на два часа, откликаясь на их «желание проявить на деле свои патриотические чувства». Выходные были давно отменены. Но многие рабочие попросту прогуливали, если им нужно было повидать родных, съездить в деревню помочь по хозяйству или передохнуть от непосильного труда. Школьники не могли себе такого позволить, когда родина в опасности и надо было жертвовать личным во имя будущего. Эйдзи не считал это чем-то особенным. Что может быть дороже для человека, чем родина? Ради нее можно пожертвовать всем, даже собственной жизнью. Так считали все в семействе Хаяси. Ведь и Сакико оставила малолетних братьев и сестер, понимая, что эвакуированные малыши больше нуждаются в ее заботе. Эйдзи прочитал ее письмо в короткий обеденный перерыв. Впрочем, каким бы коротким ни был перерыв, более чем скромную порцию пищи, которая им полагалась, они съедали еще быстрее. Тарелка супа из соленой трески и немного бобов были обычным рационом.

Эйдзи сел подальше от шумной компании одноклассников и углубился в письмо.

«Дорогой брат!

Извини, что не сразу написала тебе. Мы благополучно добрались до места назначения. В деревне, расположенной среди красивых гор, нас встретили очень тепло. Часть детей разместили в буддистском храме, остальные живут в деревне. Здесь есть школа, и поначалу мы попытались наладить занятия; учебники и какое-то количество тетрадей мы привезли с собой. Но скоро выяснилось, что дети не могут заниматься. У нас очень плохо с едой, у двух мальчиков во время уроков случился голодный обморок. И теперь мы не чувствуем за собой морального права заставлять их сидеть над учебниками, где то и дело встречаются упоминания о съестном.

В местечке, где мы расположились, живут одни шахтеры, поэтому все, что удается раздобыть для наших детей, это карточная норма риса, немного соленой капусты и суп из соевой пасты. Я слышала, что долгое пережевывание пищи способствует появлению чувства насыщения, поэтому уговариваю своих ребятишек не глотать сразу же, а долго держать каждый кусочек капусты, каждый комок риса во рту…

Все, что родители смогли дать детям в дорогу, быстро кончилось, а нормы выдачи риса еще уменьшились. Группа самых маленьких находится на грани истощения. В городе нам тоже приходилось тяжко, но здесь ситуация несравненно хуже. Кроме того, выяснилось, что староста деревни и его подручные открыто похищают часть продуктов, предназначенных для детей. Пожаловаться на них нельзя: они действуют как будто бы по закону — берут себе рис или овощи и платят за них по официальному курсу. На самом деле за эти деньги нигде ничего приобрести нельзя. Я пыталась спорить с ними. Но они заявили, что оказали школе большую любезность, пустив к себе такую ораву, и, если их гостеприимство нам не по вкусу, можем возвращаться в город под бомбы. Я заплакала и ушла.

Теперь время от времени я, как нищенка, обхожу окрестные деревни и в прямом смысле прошу подаяния для моих ребят. Узнав, что происходит, кое-кто из родителей пытается прислать какую-то еду, но им самим негде ее взять…

Тяжелый комок стоит у меня в горле, когда я вижу, как голодные мальчики в закатанных по колено брюках ловят в холодной реке мелких раков, насаживают их на побеги бамбука и жарят на костре…

Голод, спартанские условия жизни, первое в жизни расставание с родителями послужили причиной постоянных заболеваний. Каждый день кого-то приходится вести к доктору. Лихорадка, понос, астма, ангина… Дети больше ничему не радуются и даже не просят еды. Они только спрашивают меня, когда приедут родители.

Один раз мы попробовали организовать экскурсию, чтобы посмотреть на старинную статую Будды возле водопада, высеченную из камня неизвестным мастером. Когда мы после трудного пути поднялись по ступеням, ведущим к статуе, нас буквально атаковала стая ос. Они искусали всех детей до единого. У одной девочки горло после укуса так распухло, что она не могла глотать. Дети были страшно напуганы. Я испугалась, когда доктор рассказал мне, что бывают смертельные случаи от шока, вызванного укусом…»

Эйдзи Хаяси плакал, читая письмо сестры. Он думал о детях, обреченных на безмерные страдания, потому что Япония окружена врагами, которые пытаются уничтожить ее. Эйдзи аккуратно положил письмо в карман ученической куртки — единственной своей одежды, полученной в школе по карточкам. Теперь письмо лежало рядом с повесткой. Послание из призывной комиссии как-то согревало душу Эйдзи. Скоро он попадет на фронт и будет защищать Сакико и ее голодных учеников от кровожадного врага.

Идзуми Арима было грустно. Он в последний раз присутствовал на торжественной церемонии поднятия флага в своей школе, а затем на зачтении императорского рескрипта в актовом зале, где висел большой портрет императора. Идзуми Арима заканчивал школу. Он прощался с товарищами, преподавателями и священным достоянием школы — текстом рескрипта и портретом Сына Неба. На уроках говорили, что Япония — уникальное государство-семья. Император, ведущий свое происхождение от богов, воплощает в себе единство народа и государства. Основа японской семьи — почитание предков, власть старших, подчинение и почтительность младших. С сыновней почтительностью должен японец относиться не только к главе семьи, но и к тем, кто выше его по положению — к начальнику, военному командиру, государству. «Любимые родители дали мне возможность появиться на свет, чтобы я мог служить Его Императорскому Величеству».

На еженедельных уроках морального воспитания изучался главный принцип, стержень мировоззрения японца: «почитание императора, любовь к родине». Подъем национального флага, созерцание императорского портрета и чтение рескрипта превратились в важнейшую церемонию, требующую безукоризненного соблюдения ритуала.

Читал рескрипт обыкновенно сам директор. Он вносил его в актовый зал не дыша, на руках обязательные белые перчатки. Читать следовало с выражением и без ошибок. Предыдущий директор, об этом было известно в школе, во время чтения рескрипта пропустил целый абзац. В тот же день, чтобы искупить позор, он покончил жизнь самоубийством. В случае пожара или землетрясения рескрипт и портрет следовало спасать в первую очередь, если надо — ценой собственной жизни.

Выпускников приветствовал директор школы.

— В момент прощания следует грустить, — говорил он, глядя из-под очков на сидевших перед ним юношей и девушек. — Но я расстаюсь с вами, исполненный чувства радости. Ибо вы вступаете в жизнь любящими родину и императора, готовыми исполнить великие предначертания наших предков. Школа закалила вашу волю и ваш характер, снабдила вас знаниями, необходимыми японцу. Осуществление великой миссии Японии зависит от каждого из нас. Вам повезло: вы вступаете в жизнь в тот момент, когда страна достигла огромных успехов в создании сферы совместного процветания Великой Восточной Азии. Вам предстоит закрепить успех.

Дождь шел всю ночь и прекратился только к утру. Новобранцев подняли в половине шестого утра и, не покормив, сразу погнали на станцию. Идзуми Арима с сожалением смотрел на испачканные в грязи новенькие ботинки, неделю назад выданные в казарме. Такой прекрасной обуви у него еще не было. И он сам, и его родители, да и все жители деревни ходили в тэта, которые делали себе сами из деревянного обрубка, куска ткани и веревки. У отца Идзуми (и еще у нескольких человек в деревне) были брезентовые сапоги на резиновой подошве, но их носили только в очень холодную и дождливую погоду. Кожаной обуви в деревне ни у кого не осталось. Вся кожа и резина шли на изготовление обуви для армии и флота, поэтому еще до войны правительство стало убеждать сограждан носить исключительно патриотическую обувь — тэта. С началом войны хорошая обувь исчезла совершенно, ее нельзя было получить и по карточкам. На черном рынке в городе, правда, продавалось все, но в деревне не было никого, кто мог бы себе позволить что-то там купить. Они не голодали и уже за одно это были благодарны судьбе.

Идзуми Арима родился и вырос в Корее, в деревне возле Пусана, которую очистили от корейских крестьян и передали японским поселенцам. Его отец одним из первых откликнулся на призыв правительства взяться за колонизацию Кореи — в родной деревне на его долю земли не осталось. Он был третьим сыном в семье. Идти в город ему не хотелось. Много поколений Арима выращивали рис, и он не хотел порывать с семейной традицией. Он получил подъемные и на пароходе отправился в Корею. В Пусане чиновник военной администрации широким жестом развернул перед ним карту.

— Выбирай любой участок. Бери землю пожирнее. Дом тебе ставить не надо. Корейца выставим, будешь жить в его доме.

Арима посмотрел на чиновника с испугом.

— Нет, нет, я поищу незанятый участок.

Таких совестливых, как Арима, оказалось не много. Он действительно нашел пустующий участок, оформил его аренду, получил пособие, на которое построил дом, женился. Он вполне ладил со своими соседями-корейцами, но их с каждым днем становилось все меньше. Японские колонисты бесцеремонно выставляли их из деревни. Делалось это просто: приезжал наряд жандармерии, вещички складывали на телегу и отправляли корейца на север. До Арима потом доходили слухи, что кое-кто из корейских крестьян, воспылав гневом, решил сквитаться с обидчиками. В соседней деревне, тоже «японизированной», однажды ночью убили старосту, отставного жандарма. У соседа Арима сгорел амбар. Сам Арима тоже ожидал какой-то беды, но его не тронули.

Идзуми был единственным ребенком в семье. Он ходил в городскую школу, а когда окончил ее, отец решил отправить его на родину учиться в университете. Но этой идее не дано было осуществиться. Идзуми было всего восемнадцать лет, прежде в армию брали в двадцать, затем в девятнадцать, но Идзуми вернулся на Японские острова в неудачное время: была объявлена тотальная мобилизация.

На призывном пункте врач презрительно осмотрел его: низкорослый, с длинными руками.

— Раньше мы таких уродов браковали и посылали в строительные части, — громко сказал врач, не стесняясь присутствия юноши. — Мы недопустимо снизили требования к физическому состоянию призывников. Какая от них будет помощь доблестной императорской армии?

Поручик, присланный из учебного полка за пополнением, равнодушно отмахнулся:

— На фронте все сгодятся.

Поручика сунули в учебный полк после третьего ранения, служба ему нравилась, и потому он постоянно пребывал в благодушном состоянии. В отличие от унтер-офицеров, которые нещадно мордовали новобранцев, словно задавшись целью выбить из них все человеческое.

Отправка в учебный полк задерживалась, и за неделю унтер-офицеры, щедро раздавая зуботычины, заставили новобранцев вволю помаршировать на плацу перед казармой и совершить два форсированных ночных марша. Двадцать километров следовало пройти за три с половиной часа. Новобранцы, разумеется, в норматив не уложились. Посему вместо отдыха полдня занимались строевой подготовкой в полном снаряжении, под тяжестью которого сгибались и крепкие деревенские парни. Идзуми Арима, который своей исключительной старательностью пытался произвести положительное впечатление на командира отделения, высунув язык, навешивал на себя ранец, скатанную шинель, палатку, плащ, запасную пару обуви, котелок, флягу, малую лопату, стальной шлем; тридцать патронов следовало положить в ранец, еще сто двадцать — в патронташи. Индивидуальный пакет пришивали к подкладке мундира. Закончив сборы, Идзуми первым ринулся из казармы на плац. Но унтер-офицеры никому не делали скидок. И Идзуми ушел с плаца совершенно измочаленным.

К изучению боевого оружия командиры отделений отнеслись с меньшим интересом. Новобранцев, правда, познакомили с винтовкой образца 1905 года, но только издали, в руки не дали. Поручик лично продемонстрировал, как обращаться со станковым пулеметом Гочкиса образца 1914 года. Перечислил его достоинства: точность попадания, быстрота смены стволов и охлаждения. Отметил заслуги капитана Кодама, который сконструировал новый колесный станок, чтобы один человек мог переносить пулемет.

— Остальное узнаете в полку, — сказал поручик.

На следующий день новобранцев погнали на вокзал. Поезд шел долго, с остановками. Поручик благодушно разрешил курить и рассказывал смешные истории. Ближе к расположению учебного полка его веселье несколько уменьшилось. Он дал понять новобранцам, что их ждет жесткая муштра и, вообще, им придется несладко.

— А кормят плохо, — совсем по-домашнему заметил поручик. — Надо в авиации служить, там рацион другой: много риса, шоколад, сахар.

Новобранцам дали в дорогу несколько рисовых колобков и немного красного перца. Они поспешно проглотили свои порции и теперь ощущали ноющую пустоту в желудке. Рисовыми эти колобки были только по названию; на самом деле они больше чем на три четверти состояли из ячменя.

— В авиацию не попадешь, — заметил кто-то. — Нужно иметь образование, да и особое здоровье.

— Это раньше так было, — отозвался поручик. — Теперь формируются специальные авиаотряды, туда берут каждого, кто желает совершить подвиг во имя императора.

Идзуми Арима внимательно слушал поручика. Специальный отряд — что это за штука?

Курсанты вытянулись по стойке «смирно». Тамио Кавабэ пытался скосить глаза, чтобы увидеть приближающегося командира отряда. Высокий для японца майор Мацунага медленно шел вдоль строя. Лицо его показалось Тамио самым обыкновенным: жесткое, малоподвижное. С обязательными усиками. Мягкий суконный козырек офицерского кепи почти закрывал глаза. Ничего доброго такое лицо не сулило. Особенно для Тамио, в личном деле которого наверняка сделана соответствующая пометка: «Ненадежен. Подлежит контролю политического офицера или сотрудника военной жандармерии». Хотя… Возможно, все его опасения напрасны. Стоило ему заикнуться о желании вступить в отряд — просьба была немедленно удовлетворена. Разве неблагонадежных зачисляют в отряд, созданный решением императорской ставки? Если бы за ним числилось что-то серьезное, его бы сразу отправили на Южные моря, в одну из пехотных частей, гибнущих под ударами американцев…

Майор Мацунага счел своим долгом сказать несколько слов курсантам. До Тамио Кавабэ доносились обычные формулы: «Божественное Провидение, сто миллионов сердец, бьющихся как одно, воля к победе, сила духа, вера в императора, величие Японии…»

Эти слова были знакомы ему с детства. О божественной миссии Японии говорили учителя в школе, о ни с чем не сравнимом счастье родиться японцем писали в газетах. В третьем классе Тамио Кавабэ написал сочинение, которое было признано лучшим на конкурсе ученических работ, и директор школы сам пришел в класс, чтобы вручить победителю Золотую медаль. Сочинение называлось «Хочу умереть за императора».

Получив повестку, Тамио стал искать какие-то документы и нашел это сочинение, написанное неустоявшимся детским почерком.

Юный Кавабэ написал: «Мысль о том, что со временем я смогу поступить на службу в императорскую армию, наполняет меня счастьем и гордостью. Я буду старательно учиться воинскому делу и, когда начнется война, не испугаюсь смерти».

Держа в одной руке повестку о призыве на воинскую службу, а в другой — школьное сочинение, Тамио не знал, что ему делать: то ли плакать, то ли смеяться. Он хотел было разорвать и выбросить листок с выцветшими иероглифами, но потом раздумал.

Какой в этом смысл? Прошлое нельзя уничтожить. «По крайней мере хорошо, что отец никогда не видел этого сочинения», — подумал Тамио. Пока младший Кавабэ живописал свои будущие ратные подвиги во имя императора, старший отбывал тюремное заключение за оскорбление императора.

Майор Мацунага решил закончить свою речь поэффектнее.

— В этом году император отказался отмечать Новый год как обычно. Члены правительства и высшее военное командование, которые обычно являлись к нему в парадной форме с поздравлениями, не были приглашены во дворец. В полдень первого января военный адъютант подал его величеству белую деревянную тарелку с чашкой сваренного риса и красной фасолью, кусочком жареного морского леща и фляжкой сакэ. «Ваше величество, — сказал он, — вот что дают нашим камикадзе, когда они улетают на задание». Император посмотрел на него — глаза его были полны слез. Он резко встал и вышел из комнаты, не притронувшись к еде. Целый час он ходил по саду, запущенному и поросшему сорняками. Он думал о будущем страны и о патриотизме камикадзе… В этом году, — закончил свою речь майор Мацунага, — только души наших камикадзе засвидетельствовали свое почтение его величеству… Давайте будем помнить всегда, что и будущее страны, и настроение императора теперь зависят от нашей с вами силы духа…

Курсантов разбили на две эскадрильи и повели обедать. По дороге в столовую они обсуждали слова Мацунага. Все испытывали гордость за то, что принадлежат к одному из специальных отрядов, о судьбе которых в Новый год размышлял император.

А Тамио Кавабэ рассказ о трапезе летчиков-камикадзе, предложенной императору, почему-то напомнил день, когда он в последний раз видел мать. В 1942 году Тамио удалось поступить в Киотос-кий университет. Университетскому начальству хорошо была известна его фамилия, что не оставляло ему никаких шансов. Но мать Тамио происходила из древнего самурайского рода. Ее влиятельные родственники ничем не желали ей помогать, потому что она никогда об этом не просила. Но когда сын заканчивал школу, она, сломив гордость, отправилась на Кюсю. Ее просьба возымела действие: Тамио был зачислен в университет. Родственники, зная, что семья Кавабэ бедствует, предложили ей денег. Она отказалась.

За два с лишним года учебы Тамио ни разу не смог выбраться домой. Понимая, что за его поведением внимательно наблюдает университетская администрация, Тамио старался в занятиях быть первым. Он занимался вдвое больше любого своего однокурсника, хотя отличные оценки ему ставили весьма неохотно. Не менее рьяно участвовал он в выполнении трудовой повинности — работал на спичечной фабрике. Домой он попал поздней весной 1945-го, когда сакура уже отцветала.

— Есть ли известия от отца? — спросил он первым делом.

Постаревшая, осунувшаяся мать покачала головой. Семья Кавабэ всегда жила скудно, но в этот приезд Тамио поразился нищете, в которой существовала его мать. Тамио появился, не предупредив о приезде, и в доме не оказалось никакой еды. Увидев сына, мать захлопотала, хотела бежать к соседям, занять немного риса, но Тамио удержал ее. Он привез несколько кусков мыла, которые собирался обменять на черном рынке на рис.

— Все свои вещи я уже обменяла на еду, — тень улыбки скользнула по бледному лицу матери. — Я не рисковала ходить на черный рынок, ездила в деревню. Один раз — неудачно. Полиция устраивала облаву, и у меня отобрали рис и картофель, вырученные за праздничное кимоно.

В последние месяцы по карточкам давали так мало, что горожане обменивали на еду все, что было в доме ценного. Редко ходившие поезда были забиты людьми, отправлявшимися на поиски съестного. Тамио слышал историю об одной женщине, которой не с кем было оставить маленького сына. Она привязала его к спине, как принято в Японии, и поехала. Когда вернулась домой и развернула его, то увидела, что он мертв… В набитом людьми вагоне он задохнулся…

Свое мыло Тамио обменял на рис, который в те годы называли «серебряным», хотя с неменьшим успехом его можно было назвать «золотым» — настолько дорого он стоил. Впрочем, сами деньги не имели никакой ценности. Валютой становились предметы первой необходимости: консервы, сигареты, спиртное. Мыло тоже пользовалось спросом.

Оказавшись на черном рынке, Тамио Кавабэ испытал странное чувство. Ему казалось, что он попал на какой-то странный праздник, который следовало бы назвать пиром во время чумы.

На черном рынке было все: мясо и вино, белоснежный рис и дорогие украшения, велосипеды и мебель. За прилавками стояли прекрасно одетые люди, которые могли есть шоколад, свежую рыбу и рисовые колобки. Тамио давно уже не видел таких сытых, довольных лиц. По внешнему виду все они были призывного возраста, но, видно, верно говорили, что богатому военная служба не грозит. Здесь же шныряли мальчишки, которых торговцы гоняли с непонятным для Тамио озлоблением. Потом он понял, в чем дело. На его глазах босой мальчик в коротких обтрепанных штанах подскочил к зазевавшемуся торговцу, схватил с лотка несколько рисовых колобков и исчез в толпе.

Здесь было много плохо одетых стариков. Продать им было нечего, купить не на что. Часами стояли, глядя на рисовые колобки. Украсть они не решались, понимая, что не успеют убежать. Больше всего в тот момент Тамио хотелось иметь много риса, чтобы дать каждому из стариков по колобку.

К рису, который он принес домой, мать добавила мелко нарезанную редьку, сказав, что в «такое время нельзя есть чистый рис». Прежде чем они сели за стол, она тщательно заперла дверь. О тех, кто ел рис, соседи сообщали в полицию. Такого доноса было достаточно для того, чтобы полицейские являлись немедленно и переворачивали весь дом вверх дном, допытываясь, откуда у хозяев рис. Не промышляют ли на черном рынке? А может быть, воруют?

Тамио Кавабэ не набрался мужества в тот приезд сказать матери, что записался в отряд камикадзе. Подумал, потом напишет в письме. К семьям камикадзе относятся с уважением. Может быть, матери увеличат паек… А вдруг и отцу выйдет снисхождение? Узнает тюремное начальство, что сын заключенного Кавабэ записался в камикадзе, и решат: отец столь патриотически настроенного юноши заслуживает снисхождения.

Около года вице-адмирал Хомма проработал в министерстве вооружений, которое было создано в ноябре 1943 года на базе министерства торговли и промышленности. Он получил видный пост в бюро технического авиационного снабжения и, работая в министерстве, хорошо разобрался в возможностях японского самолетостроения. В 1945-м оно уже не справлялось с плановыми заданиями. Самолеты, выходившие из заводских ангаров, страдали серьезными дефектами. Особенно опасными были неполадки в двигателе. Некоторые отказывали в первом же полете. Лучшие летчики гибли, не успев встретиться с врагом, который безраздельно господствовал в воздухе.

Ставка требовала от министерства вооружений новых усилий по увеличению выпуска самолетов, прежде всего истребителей. Но промышленность не могла дать больше того, что она давала. Не хватало не только высококачественного сырья. Тотальная мобилизация забрала на фронт самых квалифицированных рабочих. «Здесь уже никто по-настоящему не работает, — жаловался адмиралу управляющий одного из авиационных заводов. — Число прогулов увеличивается с каждым днем. Люди плохо питаются, совсем не отдыхают и в буквальном смысле падают с ног».

Предложенная адмиралом, назначенным к тому времени командующим морской авиацией, стратегия камикадзе облегчала и задачу авиационной промышленности.

Пригласив к себе высших офицеров военно-морского министерства и главного штаба флота, адмирал Хомма продемонстрировал опытный образец нового оружия, названный «Ока» — «Цветы вишни».

Моряки и морские летчики столпились вокруг моноплана, сделанного практически из одного дерева. Вооружившись длинной указкой, Хомма давал пояснения:

— Простота конструкции гарантирует не только дешевизну самолета, но и его выпуск большими партиями. Нехватка дорогого сырья, дефицит сложных приборов управления никак не отразится на производстве, поскольку для создания «Ока» требуются самые простые материалы.

Принцип использования: «Ока» поднимается в воздух двухмоторным бомбардировщиком «Мицубиси» и доставляется к месту нахождения кораблей противника. В зоне зенитного огня «Ока» освобождается из зажимов и начинает самостоятельный полет. Он может спланировать примерно на расстояние в восемьдесят километров со скоростью в триста шестьдесят километров в час. Выбрав цель и приблизившись к ней, летчик включает реактивные двигатели и на скорости в девятьсот километров в час прорывается сквозь средства ПВО и обрушивает бомбовый груз на палубу вражеского корабля. Силовая установка находится в хвосте — три реактивных двигателя на твердом топливе. Самолет, доставивший «Ока» к цели, благополучно возвращается на аэродром.

Добавлю: как показывает опыт, чтобы добраться до вражеского авианосца, нужно не менее двух десятков бомбардировщиков плюс истребители сопровождения. И при всем том результат чаще всего плачевный. Наши самолеты гибнут, а американские корабли получают повреждения, которые быстро ликвидируются. Попадание «Ока» гарантирует уничтожение цели. И если сейчас мы с трудом формируем эскадрильи для бомбовых ударов из-за нехватки исправных самолетов, то массовый выпуск «Ока» позволит нам разумно использовать наличные ресурсы.

Морские летчики с сомнением разглядывали опытный образец, больше похожий на устаревшую деревянную торпеду с игрушечным фюзеляжем и обрубленными крыльями.

— Во время полета камикадзе находится в кабине бомбардировщика. Перед входом в заданный район через бомбовый отсек перебирается в «Ока». Слуховая труба связывает его с пилотом бомбардировщика, он получает подтверждение о наличии цели и дергает ручку сцепления… Реактивные двигатели делают его совершенно неуязвимым для истребителей и зениток. Удар он наносит примерно под углом в пятьдесят градусов. При благоприятных обстоятельствах пробивает палубу и взрывается в трюме.

— Я так понимаю, — прервал его один из адмиралов, — что до последнего момента он должен держать глаза открытыми?

— Совершенно верно, — подтвердил Хомма, — до последней секунды он должен корректировать курс «Ока». Иначе корабль успеет выйти из-под удара.

— А наши летчики способны таким необычным образом совершить хладнокровное самоубийство? — задал новый вопрос тот же адмирал.

На сей раз ему ответил начальник главного штаба флота.

— Сомнение в способности наших летчиков пожертвовать своей жизнью может высказать только тот, кто напрочь забыл о героических традициях японского народа.

— Я полагаю, — продолжал начальник штаба, обращаясь уже к Хомма, — что использование «Ока» прежде всего внушит страх и ужас американцам. Противник психологически не готов к таким атакам. В этой войне победа не за техникой, а за духом. А боевой дух японской армии крепче, чем американской.

Эйдзи Хаяси был зачислен в первую группу камикадзе и отправлен в летное училище. Их было одиннадцать человек, все — обычные пехотинцы, изъявившие желание стать летчиками-смертниками. Преподаватели были удивлены, познакомившись с новенькими. По физическим данным половина из них не могли бы пройти медицинскую комиссию ВВС. Изумление преподавателей достигло предела, когда они узнали, что должны втиснуть учебную программу в трехмесячный курс. Начальник училища попытался заикнуться насчет установленного объема учебных программ и необходимости учить летать все же в училище, а не на фронте, но его резко оборвали.

Ускоренный курс включал самые элементарные дисциплины и всего несколько коротких полетов с инструктором и без него. «Остальное вам предстоит изучить самостоятельно, — сказал на прощанье начальник училища, который так и не понял, что происходит. — К сожалению, мы не могли дать вам теоретических знаний в достаточном объеме. Да и летали вы слишком мало. Но что поделаешь… Нет бензина…»

Он не сумел — впервые за девять лет службы в училище — закончить прощальную речь и, махнув рукой, сошел с импровизированной трибуны. Курсантам присвоили сержантские звания. Эйдзи Хаяси был на вершине счастья. После обеда их отпустили в город. Все пошли в кино, а потом завалились в убогий ресторан.

— Куда нас отправляют? — утром поинтересовался Эйдзи у старшего группы.

— Говорят, на Окинаву, — равнодушно ответил тот, занятый упаковкой вещей.

Эйдзи был разочарован. Окинава? Так далеко от фронта? Эйдзи мечтал поскорее встретиться с врагом.

Его мечта осуществилась быстрее, чем он предполагал.

21 марта на рассвете большое соединение американских кораблей — среди них семь авианосцев, за которыми охотились камикадзе, — было обнаружено в опасной близости от архипелага Рюкю. Это означало, что американцы готовятся к высадке на Окинаве — последнем оборонительном рубеже императорской армии за пределами собственной Японии. Стремясь обезопасить атакующее соединение, американцы уже четвертый день бомбили все известные им аэродромы в западной части Японских островов.

Вице-адмирал Хомма понял, что настал его час.

Рано утром была сформирована ударная группа. Эйдзи Хаяси хорошо помнил этот день. Его не включили в состав группы. Нарушив субординацию, Хаяси бросился к капитан-лейтенанту, которому поручили возглавить добровольцев.

Тот внимательно выслушал юношу.

— Я понимаю ваши чувства, — вежливо ответил капитан-лейтенант. — И глубоко уважаю ваш патриотизм. Но я не мог отказать старшим по боевому опыту летчикам, которые просили оказать им эту честь. Каждый имеет право умереть за императора, но, согласитесь, они вправе ожидать, что им окажут предпочтение.

Он прошел мимо Хаяси к самолетам, где уже собралась большая группа техников. На всякий случай Хаяси надел комбинезон, надеясь, что в последний момент понадобится еще один человек.

К вылету готовили восемнадцать двухмоторных «Мицубиси», к ним цепляли «Ока». Для сопровождения ударной группы со всех аэродромов собрали полсотни истребителей «дзэро». Кто-то из стоявших рядом летчиков сказал, что истребителей маловато. Эйдзи Хаяси с удивлением посмотрел на говорившего: сопровождение нужно тем, кто надеется возвратиться назад.

Под барабанную дробь экипажи разбежались по самолетам. У каждого под комбинезоном был белый шарф и белая повязка вокруг головы — традиционный символ решимости и мужества. Барабаны трещали не останавливаясь, заглушаемые шумом заводимых моторов. Над полем реяло знамя части с любимым изречением древнего полководца:

Когда взлетел последний самолет, барабанная дробь прекратилась, и на поле стало тихо. От этой тишины у Хаяси неожиданно заложило уши. Он содрал с головы шлем и побрел в казарму, проклиная свою неудачливость.

Вскоре после взлета адмиралу Хомма сообщили, что первоначальные данные воздушной разведки не точны. Кораблей противника значительно больше, чем считалось, и пробиться к ним будет трудно. Несколько минут Хомма раздумывал: не вернуть ли группу назад? Даже встал, чтобы самому зайти в комнату связи и отдать приказ. Но передумал. Сберечь два десятка бомбардировщиков — дело неплохое, но не подорвет ли возвращение экипажей моральный дух камикадзе? Ведь у них не должно быть пути назад. Их смерть принесет больше пользы, чем возвращение, решил Хомма.

Ударная группа была в полете два с лишним часа, когда из облаков появились истребители американцев. Абсолютное превосходство в силах сразу же определило исход боя: американцы атаковали один бомбардировщик за другим, поджигали его и принимались за следующий. Прежде чем упасть в океан, летчики салютовали командиру группы. Пытаясь увеличить скорость, бомбардировщики сбрасывали «Ока», которые, мягко планируя, бесполезно падали в море. На аэродром вернулось лишь несколько истребителей. Когда их летчики рассказывали адмиралу Хомма о судьбе, постигшей ударную группу, он слушал их молча; только слезы тихо катились по его щекам. Летчики-истребители говорили потом в казарме, что впервые видели плачущего адмирала.

Утром 23 марта противник начал обстрел японских позиций на Окинаве. Артиллерийские снаряды и бомбы обрушились на четыре военных аэродрома, потом был подожжен порт Наха.

Адмирал Хомма собрал остатки своих самолетов и перелетел с ними на главный из Японских островов — Хонсю. Он взял с собой и всех оставшихся в живых камикадзе. Им пришлось проделать путь в пустых бомбовых отсеках. Они сидели на голом металлическом полу. Без теплой одежды было холодно, и на большой высоте не хватало кислорода. Эйдзи Хаяси сморил сон. Ему снилась белая повязка вокруг головы невернувшегося из полета камикадзе, с которым они вместе были в училище, и печальные глаза сестры. Сакико почему-то не писала ему вот уже несколько месяцев. Прежде он получал от нее письмо каждую неделю. Возможно, во всем была виновата почта. Заваленная похоронными извещениями и красными призывными повестками, она не успевала обрабатывать обычные письма.

При заходе на посадку самолет затрясло, будто в него попал зенитный снаряд. Эйдзи больно ударился головой обо что-то невидимое в темноте и проснулся. Несмотря на странную тряску, самолет сел спокойно. Дрожа от холода и разминая затекшие ноги, камикадзе спустились на поле. Было абсолютно темно, на фоне ночного неба виднелись лишь силуэты каких-то гор. Кроме тускло горевших посадочных огней, не было ни единого фонаря. Из темноты появился какой-то заспанный человек без головного убора и повел всех в совершенно необжитый барак. Щелкнул фонариком — желтый кружок обежал голые, без матрасов и постелей лежаки.

— Спать будете здесь.

Неизвестный человек исчез. Летчики разбрелись по койкам. Легли не раздеваясь, в бараке было прохладно из-за выбитых окон. «Во время бомбежки не успели открыть», — решил Хаяси засыпая.

Идзуми Арима оказался в строю рядом с младшим унтер-офицером, который озирался вокруг, осматривая убогие бараки, заброшенный пункт управления полетами, обветшавшие ангары. Авиабаза была в отвратительном состоянии. Взлетно-посадочная полоса нуждалась в срочном ремонте. Но в трудные для страны дни не следует удивляться тому, что на все не хватает сил. Арима больше беспокоило отсутствие самолетов. Утром до общего подъема он осмотрел все ангары до единого — они были пусты. Фронт ощущал катастрофическую нехватку самолетов, каждая машина была на счету. Неужели им не хватит самолетов? Ну что же, Арима был готов и к такому повороту судьбы. Он перейдет в пехоту и тоже сумеет умереть достойно. Стать «живой гранатой» — к этому призывает командование японского солдата. Если каждый боец передовых частей откликнется на этот призыв, американцам никогда не удастся высадиться на Японских островах.

Перед строем появился майор Мацунага.

— Солдаты! Вы включены в состав формирующегося здесь специального отряда. Многие из вас знают меня. Мы вместе сражались на Окинаве. С остальными познакомимся здесь. Я должен сообщить вам печальную новость, переданную мне из штаба морской авиации. Окинава пала. Все ее защитники погибли смертью храбрых. Генерал-лейтенант Усидзима, возглавлявший оборону Окинавы, покончил жизнь самоубийством. Его примеру последовали офицеры гарнизона. Я надеюсь, эта новость наполнит ваши сердца ненавистью к врагу и желанием отомстить за погибших товарищей, защитить святую японскую землю от осквернения чужеземцами, спасти ваши семьи от белых варваров.

С моря, дул холодный ветер, многие из летчиков мерзли в легком летнем обмундировании. Майор Ма-цунага придерживал козырек кепи, чтобы не слетело.

К обеду на авиабазу прибыл батальон аэродромного обслуживания, из соседних корейских деревень нагнали крестьян: часть занялась взлетно-посадочной полосой, остальные приводили в порядок бараки.

На следующий день начались учебные занятия. Их проводили майор Мацунага и три инструктора. Ознакомившись с познаниями своих новых подчиненных, они пришли в ужас: многие не знали самых азов. Все имевшиеся в наличии учебные пособия развесили по стенам, разбили летчиков по группам и занялись изучением материальной части, тактикотехнических данных японских и американских самолетов, тактикой воздушного боя.

Через три дня прибыли самолеты: семь Ки-45 и двенадцать легких Ки-27. Один из летчиков привез с собой сумку с письмами. Он отыскал Эйдзи Хаяси и протянул ему сразу четыре письма. «От Сакико!» — обрадовался Эйдзи.

— Очень вам признателен, — горячо сказал он.

— Тамио Кавабэ, — представился новенький.

К ним подошел низкорослый летчик, чью прилежность на занятиях с одобрением отметили все инструкторы.

— А мне нет писем? — спросил он.

— Фамилия?

— Арима. Арима Идзуми.

Кавабэ покачал головой.

— А где ваши родные? — поинтересовался он.

— В Корее.

— О! — безнадежно махнул рукой Кавабэ. — Транспортное сообщение с Кореей, говорят, совсем прервано. Вражеские подводные лодки бесчинствуют в океане, топят даже гражданские и госпитальные суда. Так что нет ничего удивительного, если письма не доходят.

— Зато ваши родители находятся в большей безопасности, чем те, кто живет на Японских островах, — вмешался в разговор Хаяси. Получив сразу несколько писем, он чувствовал себя немного виноватым перед этим парнем, давно не имевшим весточки из дому. — В Корее нет бомбежек, там спокойно. Война кончится, а они и не почувствуют ее.

Кавабэ сдал документы в штаб отряда и получил назначение в пятое звено. Вечером, придя в барак, который занимало его звено, он обнаружил, что единственная свободная койка осталась у самого окна. Он бросил на нее свои вещи. Соседями оказались те же летчики, с которыми он познакомился утром. Худенький, болезненного вида сержант читал письма, а низкорослый, чьи родители остались в Корее, сразу подсел к Кавабэ.

Его интересовала битва на Окинаве.

— Правду ли говорят, что потери американцев в пять раз превосходят наши?

Кавабэ посмотрел на Арима. В его глазах не было ничего, кроме искреннего интереса.

— Точные цифры мне неизвестны, — осторожно ответил Кавабэ. — Но сообщалось, что потери врага действительно огромны. Первую линию обороны занимала 62-я дивизия, имеющая большой опыт боев в Китае. Кадровые солдаты — они сражались, как тигры. Командование с самого начала отказалось от обороны береговой линии, которую американцы ожесточеннее всего обрабатывали корабельной артиллерией, зато оборудовало надежные бункеры в пещерах.

— Пещер там много, — подтвердил Хаяси, оторвавшись от чтения писем. — Удобная позиция для обороны. Американцы надеются на превосходство в технике, а мы — на боевые качества каждого солдата. Там, среди холмов, танкам, должно быть, негде развернуться.

— Да, американцы воюют по шаблону. Сначала засыпают позицию снарядами, потом пускают танки, и уж под их прикрытием появляется пехота, — продолжал Кавабэ. — Но на Окинаве у них ничего не получалось. Их орудия сметали деревья, но снести холмы и добраться до пещер они не могли. Как только начинались атаки, наши бойцы появлялись из укрытий и поджигали танки. В одном месте уничтожили двадцать два из тридцати танков. Если американцам удавалось днем выбить наших солдат с какой-то высоты, ночью они вновь захватывали ее.

Арима слушал его с горящими глазами.

— Мы победим, — уверенно сказал он. — Ясно, они бросают в бой последние резервы, но скоро их напор иссякнет. Ничто не может противостоять мужеству наших солдат.

Кавабэ, собираясь спать, стал раздеваться.

— Американцы боятся смерти, — подал голос Хаяси, — а японцы нет. В этом все дело.

Кавабэ молча улегся.

Арима никак не мог успокоиться:

— Дело не в том, что японцы не боятся смерти. Просто мы сознаем свою обязанность отплатить за то, что имели счастье родиться японцами и жить в великой стране, управляемой императором, потомком богов. А за что умирать американцам? За миллионы, которые зарабатывают на войне их банкиры?

Все уже улеглись, и кое-кто уже заснул, когда до Кавабэ донеслись еле слышные слова Эйдзи Хаяси:

— И все же Окинаву не удалось отстоять. Неужели железо сильнее духа, и все жертвы напрасны?

«Дорогой Эйдзи!

Писем от тебя все нет. Надеюсь, что ты жив, здоров и получаешь мои письма. Больше всего мне хотелось бы поддержать твой дух, ибо на фронте тебе необходимы мужество, бодрость и уверенность в своих силах и в конечной победе Японии. Я рассказываю тебе о наших трудностях, чтобы ты понял: сколь бы они ни были велики, мы их преодолеем. Твоя сестра исполнит свой долг.

Наше положение нисколько не улучшилось. Дети голодают, и начались кражи. Первыми стали исчезать продуктовые посылки, присылаемые им из дому. Затем обнаружилось, что регулярно крадут прямо с нашей кухни. В результате и без того минимальные порции еще больше уменьшились. Воров не удалось поймать, и я молю бога, чтобы они остались неизвестными, потому что полагаю: еду берут свои — дети или хуже того — воспитатели, врач, те несколько матерей, что поехали с нами…

Местные жители хотят, чтобы мы им помогали. Ребята, выросшие в городах, не очень привычны к физическому труду, поэтому нам поручили носить из леса уже заготовленные дрова. Мы связываем их веревками и носим на спине. Пока ребятам казалось, что это веселая игра, они охотно таскали дровяные вязанки. Но скоро заметила, что чем больше они таскают, тем больше им хочется есть. А кормить их нечем… Даже самые крепкие выбились из сил, и мы не выполняем наше задание полностью.

Единственная радость — письма из дому. Но и здесь есть свои сложности. Мы не хотели, чтобы дети сообщали родителям о трудностях, ведь они огорчатся и не смогут плодотворно работать на благо родины. Но когда мы проверили написанные детьми письма, то обнаружили, что все просят забрать их отсюда или, по крайней мере, приехать и привезти немного еды… Плохо, если родители не могут навестить детей, но, пожалуй, еще хуже, когда они это делают. Одному ребенку радость, остальным горе. Да и радость-то недолговечная. Родители быстро уезжают — кто в наше время может позволить себе долго отсутствовать на работе? — и тоска по дому и родным становится еще острее.

Тем временем нам пришлось расстаться с нашим доктором — у него развилось какое-то душевное заболевание. Он стал вслух разговаривать со своими погибшими детьми и женой. Мы отправили его в Токио. Сразу вслед за ним уехали две женщины, которые нам очень помогали. У обеих открылся туберкулез. Видимо, от недоедания и тяжелой работы.

Оставшимся стало еще труднее. Но мы справимся, и ты, Эйдзи, должен быть в этом уверен. Будь мужественным.

Сакико».

Эйдзи Хаяси сразу же написал ответ.

«Дорогая сестра!

Ты единственная, от кого приходят письма. Вести из родительского дома до меня не доходят. Вероятно, отцу некогда писать. Мне ничего не известно и о нашем старшем брате. Он служит на подводной лодке, и у него под рукой нет почтового ящика. Только твои письма связывают меня с семьей и прежней жизнью. Впрочем, я не вправе жаловаться. Многие мои сослуживцы вообще не получают писем.

Я не писал об этом раньше, но понял, что настала пора сообщить тебе: я вступил в отряд камикадзе. Уверен, ты одобришь мое решение.

Ты же знаешь, я рос слабым, часто болел, не любил и не умел драться. Собирался быть ученым и по-детски неразумно распорядился собой. Когда настал решающий час, выяснилось, что я плохой защитник родины, плохой солдат… Отряд камикадзе открыл передо мной возможность искупить свою вину. Когда я на огромной скорости направлю свой самолет на палубу вражеского корабля, ничто не остановит меня. В этот момент я буду равен по силе лучшему солдату американской армии.

Сейчас нет необходимости подробно говорить об этом, но за свою почти двадцатилетнюю жизнь я выработал собственную философию.

Я ощущаю горечь, когда думаю о том, как некоторые хитрые политики, недостойные чести быть японцами, обманывали ничего не подозревавших сограждан. Но я готов выполнить любой приказ высшего командования и даже этих политиков, потому что я верю в Японию.

Японский образ жизни поистине прекрасен, и я горжусь им так же, как историей Японии и ее мифологией, отражающей чистоту наших предков… Образ жизни — это проявление всего лучшего, что оставлено нам в наследство. А живым воплощением всего прекрасного в нашей жизни является императорский дом. Отдать жизнь в защиту этих идеалов — высокая честь. Твой младший брат».

Инструктор, который вел занятия в пятом звене, сразу приметил Тамио Кавабэ и всегда выделял его. Кавабэ был выше и крепче своих товарищей, сообразительнее и, пожалуй, более других преуспел в овладении летным делом. Да и налетал он больше других. Ему быстро присвоили офицерское звание. Инструктор дважды поднимался с ним в воздух, потом наблюдал, как тот справляется с самостоятельным заданием, и назначил Кавабэ помощником инструктора.

Тамио принял назначение равнодушно, в командирский барак не переселился и в столовую ходил вместе со всеми. Он чувствовал себя неуютно в компании инструктора и майора Мацунага.

Майор в основном был занят поисками бензина и запасных частей к изношенным самолетам, которые каждый день выходили из строя. Бензин он добывал правдами и неправдами; горючее сливали в канистры, запрятанные глубоко в земле — на случай налетов противника. С запасными частями дело обстояло хуже. Новые самолеты, на которые весьма рассчитывал Мацунага, помня обещание адмирала Хомма, не прибыли. Кончилось тем, что Мацунага запретил поднимать в воздух последние Ки-45, надеясь сохранить их для боевых вылетов.

— Я уверен, что мы получим еще несколько Ки-27 и, может быть, «Мицубиси-96».,— сказал Мацунага инструкторам.

Кавабэ присутствовал при разговоре и потом передал его содержание товарищам.

— Не менее десятка машин.

— Говорят, все новые самолеты идут прямиком, на фронт, — вдохнул инструктор пятого звена. — Вряд ли нам что-нибудь достанется.

— Разумеется, новые самолеты нам не дадут. Получим машины из ремонта, но получим обязательно, — возразил Мацунага. — Адмирал Хомма не допустит, чтобы созданный им отряд в решающий момент остался без машин. Наверное, это будут те же Ки-27. Кстати, у нас совсем нет зениток. Надо обсудить вопрос об использовании Ки-27 против американских самолетов. Нужно научиться перехватывать В-29. Это нужно не только в целях самообороны, но и для того, чтобы не давать американцам бомбить наши города.

— Но как реально может Ки-27 атаковать американский бомбардировщик В-29, превосходящий наш самолет и в скорости и в вооружении? — изумился инструктор. — Да и наши летчики совершенно не подготовлены для ведения воздушных боев.

Майор Мацунага тяжело посмотрел на инструктора. Тот встал и вытянул руки по швам. Лицо его побледнело. Тамио Кавабэ стало жаль инструктора, неплохого, но простодушного парня. В армии подобное простодушие не поощрялось.

— Неужели вы еще не поняли, — ясно выговаривал каждое слово Мацунага, — что в этой войне подготовка пилотов и техническое качество самолетов не имеют ровным счетом никакого значения? Все зависит от боевого духа и морального состояния людей. С тех пор как сержант Ода в мае 1943 года таранил американский В-17, каждый летчик знает, что ему делать, если противник сидит за штурвалом более совершенного самолета.

Мацунага отвел свой взгляд от лица инструктора, которое стало приобретать натуральный цвет.

— Садитесь.

Больше никто в отряде не рисковал задавать майору необдуманные вопросы.

Тамио Кавабэ знал историю тарана сержанта Ода. Посмертно Ода повысили в звании. Этот обычай распространился на отряды камикадзе: в списке погибших к имени приписывали новое звание. Лобовой таран не пользовался популярностью среди японских летчиков: их не устраивал низкий счет — один вражеский самолет за один свой. Расстреляв боезапас, опытные истребители пытались перерубить пропеллером рули управления самолета врага. Некоторым это удавалось.

Размышляя над словами командира отряда, Кавабэ нисколько не сомневался в том, что и ему, и его товарищам в случае необходимости следует пойти на лобовой таран. На более сложный маневр у них просто не хватит мастерства.

Добившись в Токио выделения самолетов и дополнительного количества бензина отрядам камикадзе, вице-адмирал Хомма счел своим долгом продемонстрировать, что сам он экономит горючее. Он отказался от предложенного самолета и сказал, что проедет на поезде сколько можно, а уже на Юге найдет себе место на одном из самолетов, которые возят курьеров главного штаба флота.

К обычному поезду прицепили салон-вагон, чтобы адмирал не испытывал неудобств в пути, но путешествие оказалось тяжким. Хомма был готов к долгим стоянкам и воздушным налетам, но он не предполагал, сколь ужасная картина откроется ему из окна, стыдливо прикрытого хорошо отглаженной белой занавеской.

Страна лежала в руинах, и всякое проявление жизни в ней казалось последними судорогами умирающего организма.

Станции были забиты до отказа. Старики и совсем зеленая молодежь штурмовали поезд; людей среднего возраста Хомма не видел вообще. Мужчины были на фронте, женщины отбывали трудовую повинность.

Еще четыре года назад железная дорога, ведущая на Юг, считалась гордостью Японии. Теперь большинство станций было разрушено. Окаяма напоминала обглоданный скелет. Зеленые холмы Хёго почернели и казались обгоревшими. Кобэ, крупнейший порт, был похож на свалку вышедших из употребления и ненужных вещей. Только Киото остался нетронутым — единственный крупный город, который американцы не бомбили. Но толпа растерянных и истерзанных войной людей была такой же, как везде. Новое здание вокзала в Нагоя тоже чудом избежало разрушения — гигантская мраморная арка высилась над выцветшими армейскими палатками, в которых обитали беженцы, оставшиеся без крыши над головой. Увидев поезд, они бросились на штурм, навьючив на себя детей и весь сохранившийся скарб.

Адмирал Хомма задернул занавеску и перестал выглядывать из окна. На войне он видел достаточно страданий и не боялся их вида. Его пугало другое — японский народ подавлен обрушившимися на него невзгодами и на глазах терял волю к борьбе. Хомма по привычке подумал: «волю к победе», но сам же поправился. «Воля к борьбе» было более точным понятием. О победе адмирал Хомма не думал. Он трезво оценивал шансы императорской армии, которая не могла выстоять в противоборстве с гигантской военной машиной союзников. Тем более что Германия капитулировала, и теперь американцы и, видимо, русские всей силой навалятся на Японию. Понимал это, надо полагать, не один Хомма. Вести разговоры на эти темы никто, разумеется, не решался, но и в главном штабе, и в министерстве флота наблюдательный Хомма заметил усталость и, что хуже всего, безразличие многих офицеров. Они словно уже примирились с грядущим поражением и тянули свою лямку по инерции.

Усталость чувствовали не только штабные, но и фронтовые офицеры, хотя и они иногда плохо представляли себе истинное положение на фронтах. Газеты были полны победных реляций, а передачи вражеского радио, которые велись с Гавайских островов, глушились, хотя это стоило очень дорого. В военной службе адмирала Хомма больше всего восхищала взаимосвязанность всех частей гигантского механизма, когда одно слово командира приводило в движение огромные массы людей. Подчиняясь воле командующего, разворачивались в наступлении дивизии, поднимались в воздух эскадрильи, выходили из портов эскадры боевых кораблей. Равнодушный ко всему показному Хомма не искал орденов, привилегий, почестей. Высшим наслаждением для него было само участие в ведении боевых действий. На секунду он представил, что война закончилась… Что же он будет делать? Сидеть дома и рассматривать карты былых сражений? В лучшем случае его пригласят в академию читать лекции будущим лейтенантам. Но урожай с посеянного ему уже не придется собирать. Когда эти лейтенанты вновь наберутся сил, он уже ни на что не будет годен. У каждого полководца есть своя война. К следующей вырастают новые военачальники.

Сколько лет он готовился к своей войне, сколько сил отдал армии! И все впустую? Нет, его слишком рано хотят лишить единственно возможного для него счастья — воевать. Он еще не устал…

И адмирал Хомма вспомнил, как за несколько лет до начала тихоокеанской войны его назначили в авиационное бюро министерства флота. Бюро входило в состав технического управления министерства, но по традиции ощущало себя совершенно самостоятельным ведомством. Контуры будущей войны никому еще не были ведомы. В академии сторонники противоположных концепций чувствовали себя на равных, внимательно изучались труды немецких, французских и советских военных теоретиков. Устав армии строился исключительно на наступательной тактике. Впрочем, эта тенденция была свойственна не только японской армии. «Победа в бою достигается не численным превосходством и не материальным преимуществом, а хорошей подготовкой, волей к победе и боевым наступательным духом», — говорилось в уставе. Переход к обороне предусматривался только в крайних случаях. Канны снились каждому японскому генштабисту; нанести мощный удар по флангам противника, прорвать его оборону и добиться полного окружения — учили они общевойсковых командиров. Действовать быстро и решительно, не давать противнику прийти в себя, оправиться от удара, подтянуть резервы, перегруппировать силы.

К танкам в министерстве армии относились с большим сомнением. В их возможности не верили и самостоятельной роли им не предоставляли. Танки придавали пехоте: батальону — танковый взвод, полку — роту, дивизии — батальон.

Армия главное внимание уделяла пехоте, особенно ее боевым действиям в ночное время, считавшееся наиболее удобным для нанесения внезапного удара. Треть учебного времени отводилась для подготовки бойцов к действиям в темноте. Занятия велись в темных очках, чтобы создать иллюзию ночи.

Если армия не верила в танки, то флот пренебрежительно относился к морской авиации. Даже в техническом управлении министерства флота недоумевали: что толку в машинах, которые боятся дождя и непогоды? При распределении средств авиационному бюро почти ничего не доставалось. Эту тенденцию удалось сломать только адмиралу Хомма. Прежде всего он дал понять, что в отличие от предшественников не рассматривает свое назначение лишь как трамплин к более высокой должности и готов навсегда остаться в бюро. Этим он заставил техническое управление отнестись к нему серьезно.

Конструкторским бюро, работавшим на морскую авиацию Японии, похвастаться было нечем. Военные атташе исправно сообщали в Токио о появлении новых самолетов в европейских странах; из министерства немедленно следовал приказ купить и доставить в Японию образец. Здесь его разбирали на части и внимательно изучали. Затем на его основе пытались создать собственный. Европейские авиапромышленники саркастически замечали, что надеются дождаться того дня, когда японцы купят не один, а сразу два самолета. Во время поездки в Великобританию адмирал Хомма с горечью убедился, что к японцам относятся как к жалким имитаторам.

Он первым стал говорить в министерстве и главном штабе флота о необходимости создания собственной морской авиации и авианосцев, которые будут совершенно необходимы в будущей войне. В принципе ему никто не возражал. Но никто и не выражал желания отказаться от строительства линкора или крейсера во имя авианосца. Однако адмирал Хомма был настойчив и намеревался добиться своего; он уже тогда знал, что у полководца бывает только одна война, и к своей хотел подготовиться как следует.

Именно Хомма заставил запустить в производство «экспериментальный самолет тип-8», превратив его в двухмоторный штурмовик «Мицубиси-96», оснащенный радиопередатчиком, автопилотом и способный преодолевать большие расстояния при неблагоприятных погодных условиях. Добиваясь запуска штурмовиков в серию, Хомма доказывал своему начальству: Японии нужно иметь самолеты, которые могут нанести удар по флоту противника, находящемуся далеко в море и чувствующему себя в безопасности. В 1937 году «Мицубиси-96» нанесли неожиданный удар по китайским аэродромам, а в 1941-м потопили гордость британского флота — линкор «Принц Уэльский». Штурмовики строились с помощью германской фирмы «Юнкере» и все же считались самостоятельно созданными Японией, равно как разработанный конструктором Хорикоси и запущенный в производство адмиралом Хомма истребитель «дзэро». Создание истребителя было приурочено к пышно отмечаемому в стране 2600-летию восшествия на престол императора Дзимму.

Майор Мацунага оказался прав. В отряд перегнали еще два десятка легких истребителей и столько же бомбардировщиков — носителей «Ока». На счету отряда было три боевых вылета. Пятнадцать летчиков проводили они в героический путь. Их вещи и прощальные письма уже переслали домой. Но никто не знал, посчастливилось ли им действительно добраться до цели и потопить вражеские корабли. Из штаба морской авиации отряду передали благодарность, но ничего не сообщили.

Тем временем в отряд прибыло пополнение.

После обеда увидев новичков, Идзуми Арима озабоченно отметил:

— Теперь осталось втрое меньше самолетов, чем пилотов.

Хаяси с надеждой заметил, что, может быть, самолеты еще поступят.

Они оба ждали, что скажет Кавабэ. Он молчал. Он дважды просил майора Мацунага разрешить ему вылететь с очередной группой и дважды получал отказ. Поскольку миссия камикадзе не требовала больших познаний и опыта, практичнее было посылать новеньких, оставляя более опытных для обучения пополнения.

Послеобеденные занятия были отменены, и все трое вернулись в казарму. Но отдохнуть им не удалось. Трое новичков старательно драили деревянный пол. Коренастый унтер с наглой физиономией покрикивал на них. Увидев Кавабэ, он сбавил тон, но продолжал ворчать, недовольный беспорядком в бараке и разболтанным видом новичков. Старшие унтер-офицеры плохо относились к камикадзе и при каждом удобном случае демонстрировали это. Кавабэ несколько раз. обращал внимание инструктора на бесконечные придирки унтеров, на их унизительное обращение с камикадзе.

Инструктор не стал его слушать.

— Армия есть армия. Пусть хотя бы почувствуют, что они находятся на военной службе, а то никакой дисциплины не добьемся. Приезжают сюда как на пикник с сумками, полными книг. Когда, интересно, они собираются их читать?

Кавабэ, который каждую свободную минуту использовал для чтения, благоразумно промолчал.

Основная часть камикадзе были призванными в армию студентами. Преобладали гуманитарии — филологи, историки, юристы. Будущих инженеров или, скажем, студентов, изучающих естественные науки, было значительно меньше. Практически никто не имел военной подготовки, и, хотя теперь в отряде они старались честно постигнуть эту науку, командование отряда не надеялось сделать из них настоящих солдат. Они никак не могли отказаться от домашних привычек и совершенно не походили на военных, хотя и носили форму. Отсутствие выправки больше всего бесило унтеров, которые завидовали тому, что камикадзе скоро станут офицерами, в то время как они сами — из-за недостатка образования — не могут рассчитывать на повышение. Когда Кавабэ понял, что унтера завидуют камикадзе, он был изумлен: ведь офицерские звания будут присвоены летчикам после их гибели! А из унтер-офицеров ни один не пожелал стать камикадзе.

Накануне майору Мацунага сообщили, чтобы он готовился к встрече вице-адмирала Хомма. После обеда Мацунага собрал инструкторов и их помощников.

— Механики, работая всю ночь, чудом сумели восстановить семь самолетов, которые мне казались кучей металлолома, — сказал командир отряда. — Наша воздушная разведка засекла цель. Это, к сожалению, не авианосцы, но все же несколько крупных кораблей: три эсминца и два легких крейсера. Самолеты не в очень хорошем состоянии, большой бомбовый груз взять не могут, поэтому на сей раз особо важна точность попадания… Кто хотел бы полететь сегодня?

Все инструкторы и их помощники сделали шаг вперед.

— Благодарю, — майор был растроган. — Раз вы все хотите лететь, то, руководствуясь обычным в таких случаях правилом, я выберу сегодняшнюю группу сам.

Несколько помощников инструктора, забыв о дисциплине, бросились к нему:

— Пожалуйста, пошлите меня!

Мацунага укоризненно посмотрел на них:

— Не будьте эгоистами. Все имеют равное право лететь.

Мацунага исчез в штабном бараке. Потоптавшись на месте, офицеры разошлись. На месте остался только инструктор пятого звена. Поколебавшись, он последовал за майором в барак.

Мацунага неохотно оторвался от разложенной на столе карты. Вошедшего в штабной барак инструктора он считал лучшим в своем отряде. Инструктор был единственным сыном в семье. Узнав об этом, Мацунага решил отправить его назад в авиационное училище и написал об этом матери, чтобы ее успокоить. Однако та прислала короткое письмо с просьбой не лишать ее единственного сына чести умереть за императора.

— Господин майор, — сказал инструктор, — в начале этого года меня положили в туберкулезную больницу. Врачи остановили течение болезни, но она коварна, и рецидив может последовать fr любой момент. Возможно, сегодня мой единственный шанс. Если бы я был здоров, то мог бы спокойно ждать своей очереди, но если я опять попаду в больницу…

Мацунага молча наклонил голову, показывая, что понял инструктора. Тот повернулся и вышел.

Просьба инструктора была выполнена. Передав командование звеном лейтенанту Кавабэ, он бросился к своей машине. Обычно мрачный и угрюмый, он преобразился. Глаза его сияли. Он попросил механиков снять с машины все, как он выразился, «лишнее оборудование».

— Мне стыдно допустить уничтожение ценных приборов, производство которых дорого обходится стране, — объяснил он свою просьбу. — В самолете должно остаться только то, что абсолютно необходимо для полета.

Он сожалел, что у этой модели нет кнопки, позволяющей после взлета сбросить на землю шасси, — их можно было бы прикрепить к другому самолету.

Машины освободили от маскировки, завели двигатели. Поочередно они выруливали к взлетной полосе. Когда майор Мацунага, давая сигнал к взлету, махнул рукой, командирский самолет рванулся вперед. Одна машина за другой катились мимо Мацунага, и каждый из пилотов, высунувшись из кабины, кричал:

— Спасибо, что выбрали меня!

Через пятьдесят пять минут самолеты приблизились к цели. Из командирского самолета посыпался ворох оловянной фольги — единственное известное в то время средство противодействия радиолокаторам противника. Командирский самолет качнул крыльями, приказывая атаковать. Внизу, оставляя пенные следы, противолодочным зигзагом шли корабли под американским флагом. На них уже заметили появление самолетов и разворачивали зенитные установки, готовясь к отражению атаки. В небе возникли первые облачка разрывов. Не обращая внимание на зенитный огонь, камикадзе устремились вниз.

Последние слова, услышанные на командном пункте специального отряда майора Мацунага, было сообщение командира группы: «Атакуем!»

Связь прервалась. Больше ничего не было известно о судьбе этой группы. Сидевшие в штабном бараке помолились за погибших. Старшего унтер-офицера послали собрать их вещи для отправки домой. Все были уверены, что американской эскадре нанесен серьезный ущерб, о чем майор Мацунага и сообщил вице-адмиралу Хомма. А тот в свою очередь главному штабу флота. Победное сообщение включили в ежедневную сводку, составляемую для императорской ставки.

А тем временем команда флагманского крейсера американской эскадры, только что пережившей налет, занималась расчисткой палубы. Не был потоплен ни один из кораблей. Три японских самолета промахнулись и упали в океан, четыре разбились о флагманский корабль, который тем не менее остался на плаву и мог продолжать путь. За борт сбрасывали остатки самолетов и останки пилотов. Мыли палубу. Одному моряку стало плохо — его стошнило. Вокруг крейсера вода покраснела от крови.

Специальный отряд оказался фактически отрезанным от остального мира. Газеты в отряд не попадали. Радиостанция находилась в штабном бараке, возле нее круглосуточно дежурили, сменяя друг друга, три унтер-офицера, которым майор Мацунага запретил сообщить летчикам что-либо из услышанного. Несколько раз пилоты пробовали разговорить связистов, но те словно в рот воды набрали. Все новости теперь исходили от самого майора, который время от времени читал летчикам короткие лекции о положении Японии. Оглушающе радостных новостей он не сообщал, напротив, разглагольствовал о трудностях, переживаемых японским народом, но в целом его речи звучали оптимистично. Императорская армия продолжала борьбу, наращивая силу ударов по противнику, мобилизуя резервы и создавая новое оружие.

Эйдзи Хаяси почти единственный в отряде регулярно получал письма. От Сакико. Но сестру не интересовали политические и военные известия, она писала только о своих подопечных: «Ты знаешь, Эйдзи, несмотря на разницу в возрасте, я крепко подружилась с моими ребятишками. Двадцатичетырехчасовое общение с ними помогло мне увидеть в каждом самостоятельную личность. Прежде я, как и многие преподаватели, особенно молодые, делила их на умных и глупых, способных и ни на что не пригодных. Теперь я понимаю, сколь ошибочно такое грубое деление. Конечно, и раньше я абстрактно признавала равенство всех живых существ на земле. Но это было книжное убеждение. Теперь я увидела своими глазами: самые яркие способности не всегда сочетаются с исключительными душевными качествами. А вот детишки, хронически не успевавшие, считавшиеся в школе второсортными, здесь открылись мне совсем с иной стороны. Среди них много чудесных ребят. Ночью я обхожу спальни — на всякий случай, все же я очень тревожусь за них. И когда я вижу своих спящих детей, я задумываюсь над тем, что каждая человеческая личность неповторима и уникальна. И невосполнимо ее исчезновение, уход из жизни…

Иногда мне кажется, что наш отряд эвакуированных детей представляет собой в миниатюре целое общество. В отряде развиваются те же процессы — только в иных масштабах, — что и в обществе.

Неожиданно у нас появились соперничающие между собой группы. Отряд раскалывается на две, три или четыре группы, в каждой свой лидер. Он помыкает более слабыми и натравливает их на другую группу. Почему многие подчиняются одному, я не понимаю. Они беспрекословно его слушаются (хотела бы я располагать таким авторитетом у детей), отдают ему лучшую еду и даже одежду, а сами напяливают на себя его грязные обноски. Удивительнее всего то, что те же самые процессы происходят и среди девочек.

Чаще всего заводилами оказываются те, от кого этого и не ждешь. Они держат сверстников в узде, но никогда не показывают свою власть в присутствии воспитателя. Напротив, стараются поддерживать со взрослыми лучшие отношения. Практически совершенно невозможно наказать такого лидера за то, что он отбирает у голодающих ребят еду и одежду, потому что дети, сколько их ни спрашиваешь, твердят одно: он нас не заставлял, мы сами ему отдали.

Тех, кто пытается выйти из повиновения, отойти от группы, ждет суровое наказание, которое обычно не удается предотвратить. Но еще хуже бойкот, который устраивают отступнику. Дети очень переживают, когда все остальные перестают с ними разговаривать. При неуравновешенной психике все это может плохо кончиться. Но я все время начеку.

Отъезд нашего Ерача сказался очень быстро: появились вши. Мало того что дети худеют из-за недоедания, еще и эти мерзкие насекомые сосут из них кровь.

В солнечные дни мы раздеваем детей догола и кипятим всю одежду. Вода, в которой мы стираем, становится красной от высосанной вшами крови. Одного за другим мы стрижем детей наголо. Девочки всячески сопротивляются, но я пытаюсь им объяснить, что другого выхода нет. На детей жалко смотреть. Даже во сне они продолжают извиваться. Они расчесывают кожу до крови, у нескольких ребят образовались настоящие язвы, а лечить их нечем.

Трудно приходится не только детям, но и взрослым. Ты всегда смеялся над моим круглым лицом. Теперь тебе было бы не до смеха. Мое лицо усохло и стало похоже на лисью мордочку. Свою талию я запросто обхватываю обеими руками… Кожа у нас — как у старух… И все же я не унываю. Понимаю, на фронте вам приходится испытывать такое, что мы здесь, в глубоком тылу, и представить себе не можем. Как и прежде, желаю тебе душевной бодрости и воли к победе…»

Когда вице-адмирал Хомма прибыл в свой штаб и вызвал к себе майора Мацунага, в Токио военный министр Анами приказал собрать в бомбоубежище все руководство министерства, начиная с начальников секторов. Ровно в половине десятого утра Анами поднялся, чтобы сообщить своим сотрудникам новость, которая произвела впечатление разорвавшейся бомбы.

— На заседании Высшего совета по руководству войной, — начал Анами, — в присутствии императора правительство фактически решило принять Потсдамскую декларацию.

Мертвое молчание воцарилось в зале. После вступления в войну Советского Союза и применения атомной бомбы Соединенными Штатами армейское руководство предполагало, что правительство захочет капитулировать. Но одно дело предположения, кулуарные разговоры с глазу на глаз, другое — решение кабинета.

Армия, которая десятилетиями была самой могущественной силой в Японии, армия, которая назначала и распускала правительства, должна была прекратить свое существование. Таково было одно из условий капитуляции — офицеры прекрасно были об этом осведомлены.

Разные чувства испытывали в тот момент сидевшие в зале: ненависть и страх, недоверие и замешательство, ужас поражения, позор бесчестья. Рушилась вера, исчезал самый смысл их существования.

Военный министр Анами был тверд:

— У нас нет другого выбора, кроме как подчиниться. Капитулируем мы или будем продолжать сражаться — это зависит от ответа врага на нашу ноту. В любом случае вы обязаны помнить, что вы — солдаты, подчиняющиеся строгой военной дисциплине.

Молодой офицер, бледный от гнева, встал:

— Господин военный министр потребовал от нас подчинения любому его приказу. Неужели военный министр считает капитуляцию возможной?

У многих при этом вопросе болезненно сжалось сердце.

И вновь тишина — давящая, мертвая.

— Каждый, кто пожелает нарушить приказ, — холодно ответил Анами, — должен будет сначала переступить через мой труп.

Когда смысл слов Анами был окончательно уяснен, в одной из комнат военного министерства в районе Итигая собрались пятнадцать военных. Они хотели обсудить один вопрос: какие конкретные шаги должны быть предприняты, чтобы война продолжалась?

Прежде всего был составлен список сторонников капитуляции во главе с премьер-министром, которые должны быть устранены. Императора следовало оградить от «дурного влияния». Наиболее простой путь — ввести в императорскую резиденцию верные заговорщикам войска. В том, что император одобрит готовность продолжать сражаться, они не сомневались. Если генерал-лейтенант Такэси Мори, командующий императорской гвардией, откажется присоединиться к заговору, его тоже придется устранить.

Заговорщики были настроены оптимистически: армия не может не поддержать их акцию. Если Япония откажется капитулировать, ее честь будет сохранена. Только смерть спасает от поражения. Заговорщики, собравшиеся в Итигая, были уверены, что так же рассуждает и весь японский народ.

Разбившись на две группы, молодые офицеры в страшном возбуждении ворвались в апартаменты начальника генерального штаба генерала Умэдзу и начальника главного морского штаба адмирала Тоё-да и потребовали отвергнуть Потсдамскую декларацию. Еще одна группа заговорщиков явилась к военному министру.

— Капитуляции быть не должно, — заявил один из лидеров заговорщиков подполковник Такэсита, родственник военного министра. — Если же все-таки кабинет примет гибельное решение, военный министр должен совершить самоубийство.

Анами молча слушал его. Он не сказал ни «да» ни «нет». Анами не хотел, чтобы коллеги по кабинету заподозрили его в нелояльности, но и мысль о капитуляции была ему ненавистна. Он решил выждать. Если молодые офицеры заставят себя слушаться, что же, тем лучше. Он готов сражаться дальше.

Заявив армейскому и флотскому начальству о своем существовании, заговорщики принялись вербовать сторонников. Так появился другой список — на сей раз офицеров, на чью помощь заговорщики рассчитывали. В первой десятке значилось имя адмирала Хомма, командующего морской авиацией, создателя отрядов камикадзе.

Поздно вечером подполковник Такэсита позвонил адмиралу. Давнее знакомство позволяло Такэсита говорить «ты» старшему по званию.

Разговор велся через штабной коммутатор, поэтому подполковник не решался все называть своими именами.

— V нас важные новости, вызвавшие большие споры. Одни думают одно, другие другое, — шутовской тон подполковника сразу насторожил Хомма. Он понял, что с момента его отъезда из Токио действительно произошло нечто важное, если сухой и надменный Такэсита, близкий родственник военного министра, позволяет себе так разговаривать по прямому проводу.

— В такие минуты всегда хочется знать, кто рядом с тобой: единомышленник или трус, носящий маску храбреца, — продолжал Такэсита. — Мы решили: адмирал Хомма — тот человек, с которым следует посоветоваться в трудную минуту… Как ты отнесешься к тому, чтобы завтра встретить одного нашего общего знакомого, который вылетает к вам?

— Я всегда рад видеть старых друзей, — в несвойственной ему уклончивой форме ответил Хомма.

Такэсита сразу же почувствовал это.

— Ты, похоже, без особой радости отнесся к моему звонку, а? Мы-то считаем тебя человеком твердых убеждений, который привык обходиться без дипломатических экивоков… Что тебя смущает?

— Лягушка в колодце не знает моря, — ответил Хомма, вспомнив старую пословицу. — Мне же неизвестно, о чем вы там спорите в Токио. Приедет человек, поговорим, тогда я и выскажу свое мнение.

Такэсита повесил трубку, не очень довольный беседой с Хомма. Но после недолгих размышлений пришел к выводу, что адмирал Хомма не может не присоединиться к ним.

Адмирал Хомма догадался о предмете токийских споров.

«Значит, правительство решило выйти из игры? Ставка принимает условия союзников полностью или в лучшем случае торгуется из-за мелочей. Если император поддержал правительство, то все кончено. Если он еще не высказал своего мнения, можно побороться».

В комнату, постучавшись, вошел адъютант.

— Прикажете принести ужин?

Адмирал еле заметно кивнул. Адъютант отступил в сторону, и появился официант. Он старательно накрыл стол и исчез.

— Какие будут приказания на завтра?

— Пока никаких, иди.

— Позвольте пожелать вам спокойной ночи, господин адмирал. Я оставил на столе список людей, которые прибыли в штаб по вашему вызову. Я устроил их на ночь в соседнем помещении, и они в любой момент в вашем распоряжении.

Адъютант мягко прикрыл за собой дверь.

Хомма бросил короткий взгляд на список. Там значились двадцать две фамилии. Все эти люди и подчиненные им части готовы выполнить любой его, адмирала Хомма, приказ. Сознание собственной власти, возможность влиять на события и судьбы людей придавали жизни адмирала осмысленность. Если Япония капитулирует, жизнь Хомма лишится всякого смысла.

Адмирал Хомма снял трубку внутреннего телефона и попросил ночного дежурного к половине шестого утра пригласить майора Мацунага, командира специального авиаотряда. Адмирал всегда просыпался очень рано.

Майора Мацунага адмирал знал с начала малайской кампании. Мацунага командовал эскадрильей, бомбившей Сингапур, и произвел на адмирала самое благоприятное впечатление своей обязательностью и неукоснительным выполнением приказов. Мацунага всегда был спокоен, расчетлив и холоден. Какую бы сложную задачу перед ним ни ставили, он не терялся, не просил помощи, а немедленно брался за исполнение. Адмирал считал Мацунага образцовым офицером. Хомма знал блестящих летчиков, разносторонне образованных штабистов, командиров, от рождения наделенных талантами в области военного искусства, но люди типа Мацунага были ему ближе. «Талантов кругом полно, — говорил Хомма, — а надежных исполнителей не хватает». Умничающих молодых офицеров он недолюбливал, полагая, что они слишком заняты собственными мыслями и потому недостаточно проникаются идеями командира.

Предупрежденный ночным дежурным адъютант поднялся пораньше, чтобы привести к адмиралу майора Мацунага, который замер у порога, спокойно ожидая приказаний. Ранний вызов не удивил его. Мацунага, несомненно, самая подходящая кандидатура для выполнения щекотливой миссии, которая еще неизвестно чем кончится…

— Сколько в отряде самолетов?

— Пригодных к вылету пятнадцать. Еще десять можно привести в порядок, если получим запчасти. Но бензина все равно мало.

— А летчиков?

— Шестьдесят три. Не считая инструкторов.

— Настроение в отряде?

— Самое патриотическое. Все как один рвутся в бой. Вчера группа лучших пилотов нанесла удар по вражеским кораблям, осмелившимся приблизиться к Японским островам.

— Вы знаете, что Советский Союз вступил в войну на стороне наших противников?

— Да.

— А о том, что Соединенные Штаты применили так называемую атомную бомбу?

— Я слышал сообщение об использовании бомбы нового типа, от которой основательно пострадала Хиросима, но не очень понимаю, о чем идет речь.

— Положение нашей страны критическое.

Адмирал произнес эти слова без вопросительной интонации, и Мацунага ничего не сказал. Он сидел совершенно прямо, сложив руки на эфесе меча.

— Япония на грани военного поражения.

И вновь, не услышав вопроса, Мацунага промолчал.

— Многие руководители страны считают продолжение войны бессмысленным и настаивают на принятии Потсдамской декларации. Вы знаете ее содержание?

— Да. Союзники требуют безоговорочной капитуляции.

Адмирал впился глазами в Мацунага. Майор понял: это главный вопрос. И ответил мгновенно.

— Идет война, и солдата, который изъявляет желание сдаться врагу, мы называем предателем. Я солдат.

Хомма был доволен, что не ошибся в выборе.

— Вы пользуетесь у меня полным доверием, — продолжал он. — И потому именно вам, а не кому-то из штабных офицеров, я хочу поручить особое задание.

Мацунага поднялся со стула и выслушал приказ стоя.

— Сегодня вечером из Токио прилетит курьер. Вы доставите его прямо ко мне. После беседы отведете в бомбоубежище — я не хочу, чтобы он стал случайной жертвой воздушного налета. Проследите за тем, чтобы он имел возможность хорошо отдохнуть. А то я знаю наших штабных болтунов — увидят нового человека, особенно из Токио, начнут приставать с вопросами… Одним словом, вы меня поняли?

— Так точно, господин адмирал.

Зазвонил внутренний телефон, но адмирал не обратил на него внимания. Он вышел из-за стола, застегнул китель на все пуговицы и до хруста прогнулся назад, разминая позвоночник, — последнее время утром и вечером его мучали-боли в спине.

— Мне нужны люди для выполнения особого задания. Лучше всего из числа ваших летчиков. Я очень доверяю этим молодым патриотам. Тем более что они уже боги, без земных помыслов…

Майор согласно наклонил голову.

— Идите.

Адмирал Хомма отвернулся и посмотрел в окно, обращенное к летному полю, на которое через несколько часов должен был приземлиться спец-самолет из Токио с единственным пассажиром.

Майор Мацунага происходил из состоятельной семьи или, во всяком случае, она считалась таковой в его родном городке в префектуре Сайтама. Отцовские деньги позволили ему, окончив школу, поступить в провинциальный университет. Но проучившись три года, Мацунага убедился в своем полном безразличии к наукам. Приехав на каникулы в родной дом, он больше не вернулся в университет. Старший Мацунага был недоволен, но, когда сын сообщил ему, что намерен пойти в армию, примирился со случившимся. Старший Мацунага участвовал в первой войне против Китая, ни разу не был ранен и возвратился домой в полной уверенности, что не было и нет более благородного занятия для мужчины, чем служба в императорской армии.

Отцовские рассказы были подкреплены школьным воспитанием. Юный Мацунага пошел в первый класс как раз тогда, когда в Токио всерьез задумались над тем, какую роль может сыграть школа в определении будущего страны. После незавершенной буржуазной революции Мэйдзи — в конце прошлого века — на некоторое время наступил период Просвещения. Правительство, заинтересованное в скорейшем преодолении отсталости, в развитии наук, в приобретении современной технологии, всячески способствовало распространению образования. Вместе с современными естественнонаучными взглядами в школу проникли и либеральные философские воззрения, идеи демократии. Учебники издавались коммерческими издательствами, и ими можно было пользоваться, не испрашивая правительственного разрешения.

Но период Просвещения оказался недолгим. Правительство было смущено быстрым распространением в стране вольнодумства. Срочно был составлен список книг и учебников, в которых в той или иной степени восхвалялась демократия, и разослан по школам со строгим запретом пользоваться ими. Все учебные пособия требовали теперь одобрения просвещения.

«Любовь к родине и императору» стала, по указанию министерства, главной темой учительских рассуждений. На уроках учителя рассказывали о войнах, которые вела империя, описывали доблесть и мужество солдат, погибших за императора.

В младших классах преподаватель развешивал на стенах картины с изображением различных битв и давал пояснения.

— На этой картине изображены наши бравые солдаты, которые под командованием преданных императору офицеров ворвались в китайские окопы. Посмотрите, какие глупые лица у китайцев, как они боятся японского солдата. Китаёзы похожи на свиней, которых собираются заколоть, чтобы в праздники поесть свежего мяса… На заднем плане видна гора трупов. Это китайцы, убитые нашими смелыми солдатами… Японский солдат самый смелый в мире.

Во время русско-японской войны министерство просвещения распорядилось тщательно изучить в классах императорский указ о начале войны и императорский указ о ходе ведения войны, обсудить их и сделать выводы о том, как должны вести себя школьники, готовясь к почетной службе в армии. На уроках японского языка следовало читать помещенные в газетах корреспонденции с фронта, письма солдат и ответы их родных. На уроках арифметики складывали, умножали и вычитали не яблоки, не мешки с рисом, а орудия, эсминцы и подводные лодки. Преподаватели физкультуры устраивали военные игры, чтобы закалить волю будущих солдат. На уроках музыки разучивали военные марши.

Когда Мацунага учился в школе, русско-японская война была уже в прошлом. Но поскольку в Токио отнюдь не считали ее последней, военная тематика прочно угнездилась в учебных программах. И книги Мацунага читал исключительно о войне. В третьем классе его глубоко тронул рассказ, который назывался «Мать матроса».

«Матрос получил письмо от своей матери. "Ты пишешь, что не участвовал по-настоящему в большой битве, которая только что закончилась, — говорилось в материнском послании. — Ты пошел в сражение вместе со всеми, но избежал смерти, не был даже ранен и ничем не можешь похвастаться. Мне было странно читать такое. Твое поведение достойно сожаления. Зачем же ты отправился на войну? Ты должен отдать свою жизнь в знак любви к нашему обожаемому императору…” Офицер, увидев, что матрос, прочитав из дому письмо, горько рыдает, подошел к нему: "Сынок, скоро будет еще одна доблестная война. И тогда мы докажем свое мужество и воинскую честь, прославим наш корабль. Напиши об этом матери и успокой ее”».

В 1925 году кадровые офицеры были распределены по школам, чтобы заняться военным обучением школьников; хорошая физическая подготовка, прочные военные знания, строгая моральная дисциплина, любовь к императору и готовность к самопожертвованию — таким должен быть багаж каждого школьника, вступающего в самостоятельную жизнь. В 1926 году в городах, поселках, деревнях были созданы молодежные учебные центры, где будущие воины проходили четырехлетнюю подготовку.

Мацунага бросил университет в 1932 году. Императорская армия вторглась в Северный Китай, в Японии это именовалось «маньчжурским инцидентом». В поезде, на пути к дому, он прочитал свежий номер журнала «Асахи гурафу», который поместил ответы учеников пятого и шестого классов одной из токийских школ на вопросы относительно «маньчжурского инцидента».

«— Что произошло в Маньчжурии?

Като: Китайцы оскорбили нас, и наши солдаты отплатили им.

— Что вы думаете о Лиге Наций, которая пытается вмешаться в инцидент?

Като: Это место, где собираются поболтать трусы со всего мира.

— Если бы вы были министром иностранных дел, чтобы вы предприняли?

Накадзима: Лига Наций с предубеждением относится к Японии, и я бы не стал иметь с ней никаких дел.

Нотта: Если бы я стал министром иностранных дел, то каждый, кто позволил бы себе нести такую же чепуху, как Лига Наций, получил бы по носу (смех).

— Как вы полагаете, будет война между Америкой и Японией?

Фукудзава: Думаю, да. Американцы слишком самонадеянны. Их стоило бы проучить.

Като: Американцы слишком много на себя берут, они нуждаются в хорошей взбучке. Я бы их уничтожил.

Фукутоми: О, к этой идее я тоже присоединяюсь.

— А если Япония останется в одиночестве?

Сразу несколько учеников: Мы будем сражаться, пока все не погибнем.

— Что вас больше всего сейчас раздражает?

Фукудзава: Слабость в коленках нашего министра иностранных дел, что отражается на его политике.

Фукунага: Трусость кабинета министров.

— А что вас больше всего радует?

Накадзима: Наша победа в Маньчжурии.

Като: Как прекрасно видеть, что Япония одерживает одну победу за другой.

Фукунага: А мне очень понравилось, когда наш посол Ёсидзава сказал Бриану, что Лига Наций глупо себя ведет и что ей следует просто исполнять волю Японии».

Так, собственно, и должно быть, думал тогда Мацунага. Он не просто отказывался от возможности получить университетское образование ради военной службы. Он вступал в армию, которую ждало множество побед. И он хотел быть причастным к ее славе.

Перед войной императорская армия формировалась по территориальному принципу: страна была разделена на дивизионные округа, на полковые участки. Пехотные полки комплектовались из земляков. В части, где оказался Мацунага, он встретил много знакомых: одноклассников, соседей. И что важнее всего — командир полка неплохо относился к его отцу. По этой причине, отслужив десять месяцев, Мацунага оказался в унтер-офицерской школе.

Там ему пришлось много заниматься, младшие командиры считались костяком армии, и к будущим унтер-офицерам предъявлялись очень большие требования. Мацунага начал учить китайский язык — впоследствии эти знания ему очень пригодились. Из школы он вышел младшим унтер-офицером, через год произведен в старшие и по ходатайству того же командира полка отправлен в училище. Там Мацунага изъявил желание стать летчиком. Ему охотно пошли навстречу. Авиация нуждалась в людях с образованием. Самой почетной считалась морская служба, и способная молодежь устремлялась на флот.

Мацунага учился летать на французских и немецких самолетах. Отечественные машины еще доводились в конструкторских бюро под присмотром адмирала Хомма. После того как Мацунага присвоили первое офицерское звание, заместитель командира училища намекнул ему, что в армии положительно оценили бы желание молодого лейтенанта применить полученные знания на практике. Мацунага ничего не надо было повторять дважды. Он подал рапорт о назначении его в одну из частей, участвующих в боевых действиях в Китае. Желание было немедленно удовлетворено. Помимо обычного офицерского жалованья и квартирных он получил сразу около двухсот иен — пособие отправляющимся на войну и компенсация за службу за пределами территории Японии.

Служба в Китае для Мацунага началась со взятия Нанкина, а закончилась в 1941-м, когда его перебросили в Юго-Восточную Азию. После капитуляции британских войск в Сингапуре адмирал Хомма выпросил себе в морскую авиацию группу понравившихся ему летчиков, среди них и капитана Мацунага. Майорское звание он получил после боев на Гуадалканале.

В Токио руководители страны и вооруженных сил пытались остановить развитие событий. Советские войска сокрушали Квантунскую армию, авиация союзников наносила удар за ударом по оставшимся без защиты городам. А министры и генералы метались по Токио в поисках выхода. Им все еще казалось, что можно выбирать, играть на равных, торговаться…

Токийского курьера провели к адмиралу Хомма через запасной вход, минуя приемную.

В сопровождении майора Мацунага в кабинете командующего морской авиацией появился сравнительно молодой капитан второго ранга Коно. Мацунага сразу же вышел. Хомма и курьер остались одни. Адмирал кивнул на кресло. Коно держался уверенно.

— Где вы теперь служите?

— В управлении военной подготовки. Был ранен. И после госпиталя переведен в министерство.

Хомма удовлетворился ответами. Откинувшись в кресле, он прикрыл глаза и еле слышно произнес:

— Я вас слушаю.

Наклонившись вперед, капитан второго ранга горячо заговорил:

— Наша позиция такова — безоговорочная капитуляция невозможна. Хотя мы не исключаем возможности заключения мира на почетных условиях. Император, к величайшему сожалению истинных патриотов, окружен дурными советниками. В этом все дело. Они убедили императора, будто выражают волю народа, поэтому император к ним прислушивается. Лорд — хранитель печати маркиз Кидо, премьер-министр Судзуки, министр иностранных дел Того и адмирал Ёнаи должны быть немедленно арестованы. Мы введем чрезвычайное положение. А императорский дворец изолируем.

— Какими силами вы располагаете реально?

— На нашей стороне абсолютное большинство сотрудников военного министерства и генерального штаба…

— На поддержку каких частей вы рассчитываете? — прервал его адмирал.

— Восточного военного округа и первой дивизии императорской гвардии, которая несет охрану дворца.

— Таким образом, вас должны поддержать как минимум четыре человека: военный министр, начальник генштаба, командующий Восточным округом и командир гвардейской дивизии. Малореальная ситуация. Или вы считаете по-другому?

— Военный министр — наш единомышленник, только он не хочет отдавать приказы, противоречащие решениям кабинета, он ждет, когда начнется военный переворот. Что касается остальных… Если они будут против, мы заменим их своими людьми.

— Солдаты могут не подчиниться новым командирам, — заметил Хомма. — Ну, хорошо. А что вы хотите от меня?

Коно вздохнул с облегчением. Его предупреждали в Токио, что с — адмиралом не просто иметь дело, но, кажется, он сумел убедить старика.

— В вашем распоряжении отряды камикадзе. Возможно, какие-то силы в Токио попытаются оказать сопротивление патриотам. Даже и в армии есть предатели… Удар с воздуха облегчил бы нашу задачу. Кроме того, мы просили бы вас, после того как Япония будет спасена от капитуляции, продолжить активные боевые действия всеми имеющимися у вас средствами. Победы, которые ваши летчики одержат над американцами, вдохновят народ на продолжение борьбы и на новые подвиги.

Четыре военных года капитан второго ранга Коно провел на борту подводной лодки. К концу войны подводный флот Японии был полностью уничтожен. Лодка, на которой плавал Коно, спаслась чудом. Низкое качество лодок, отсутствие радиолокаторов (они начали поступать только в 1944 году — в период боев за остров Сайпан), плохое вооружение — все это поставило японских подводников в невыгодное положение. Более совершенные американские лодки, оснащенные гидролокаторами, потопили две трети японских подводных кораблей. Коно считал, что задача, поставленная перед подводниками, была изначально неправильной.

Японских подводников следовало, по примеру немецких, нацелить на борьбу с торговым флотом союзников. Охотиться за невооруженными судами безопаснее, а нарушение транспортных коммуникаций американцев снизило бы боеспособность их войск. Однако, подчиняясь приказу, подводники атаковывали крупные военные корабли и гибли.

Его служба на подлодках началась весной 1941 года, когда он получил назначение в Йокосука.

Многое стерлось из памяти, но Коно хорошо помнил день, когда он прибыл в Йокосука. Там собрался цвет японского военно-морского флота, и казалось, нет силы, способной ему противостоять.

На якорной стоянке в свите эскортных кораблей стоял флагман — линкор «Нагато», на котором поднял свой флаг командующий Объединенным флотом, бывший заместитель военно-морского министра адмирал Исороку Ямамото, один из самых популярных в Японии людей.

На официальных фотографиях в блеске множества регалий Ямамото казался большим, крупным мужчиной. Поясные фотографии скрывали его маленький рост и полноту. Во время войны Ямамото сильно растолстел. Даже когда страна голодала, на камбузе «Нагато» было изобилие продуктов. Собственная пекарня «Нагато» выпекала сладкие булочки и пирожные, которые вместе с карамельным кремом подавали сластене Ямамото; в каждом порту, куда заходил флагман, командующему доставляли в больших количествах местные деликатесы. С нескрываемым удивлением и подозрением командующий встретил неосторожные слова одного из флагманских офицеров о том, что дома не хватает еды.

Весной 1941 года командование военно-морского флота, которое по традиции наравне с армией имело право доклада императору, потребовало начала решительных действий. «Сейчас или никогда» — таково было мнение морского генерального штаба. Запасы нефти катастрофически таяли, и вместе с ними уменьшались возможности флота проводить крупные операции. И если армия могла ждать, выбирая более удобное время и место нанесения удара, то флот ждать не мог.

Но всего этого не знал, да и не мог знать младший офицер Коно. В подобном же неведении находилось и абсолютное большинство офицерского корпуса, хотя многие из них предчувствовали приближение больших событий и желали этого. В один из июньских дней Коно прибыл на борт флагмана, чтобы принять участие в штабных учениях.

Ему стало известно, что в планируемом нападении на Филиппины не будут использоваться авианосцы. Для выполнения задачи выделялся лишь маленький учебный авианосец «Хосе». Это противоречило планам, разработанным главным штабом флота.

Удивленный Коно обратился к флагманскому штабному офицеру Акира Сасаки, однокашнику по военному училищу. Сасаки смутился.

— Одну минуту, — извинился он и провел Коно в соседнюю пустую комнату. Там, понизив голос, он сказал: — Я думал, что ты знаешь. «Акаги», «Кага» и другие авианосцы не могут быть отправлены к Филиппинам, потому что они ждут сигнала отплыть к Гавайям для начала боевых действий.

— Чья это идея? — спросил Коно.

— Командующего, разумеется. Почти все штабные офицеры были против, но командующий настоял на своем. Только запомни, — добавил Сасаки: — Это секрет.

Коно был восхищен смелостью адмирала Ямамото, который добился осуществления своей идеи, несмотря на сопротивление его офицеров. Поставил на карту все — и выиграл!

Еще 7 января 1941 года Исороку Ямамото написал обширный меморандум, озаглавленный «Воззрения на подготовку к войне», и отослал его военному министру. «Никто не в состоянии делать прогнозы в отношении международного положения, — писал он, — но представляется очевидным, что наступило время, когда ВМС, и в особенности Объединенный флот, должны по возможности составить план операций исходя из того, что война с Америкой и Англией неизбежна». На полях документа была пометка красными чернилами: «Только для министра! Сжечь, не показывая никому другому!» Ямамото предлагал покончить с противником одним ударом: в лунную ночь или на рассвете вся военно-воздушная мощь 1-го и 2-го дивизионов авианосцев должна быть брошена на американский флот в Пёрл-Харбор.

В Объединенном флоте были созданы исследовательские группы, взявшиеся за разработку конкретного плана операций. Возглавил работу капитан первого ранга Камэто Куросима, весьма эксцентричный штабной офицер. Если какая-то идея овладевала им, он запирался в своей каюте, наглухо задраивал иллюминаторы и сидел за столом совершенно голый — на флагманском корабле не было системы кондиционирования воздуха. Он жег свечи и безостановочно курил — тушил сигарету, едва успев раскурить ее, и тут же зажигал новую. Про него ходил анекдот, что однажды, забывшись, капитан Куросима по вызову начальства пришел в штабную каюту в чем мать родила.

В конце апреля по указанию Ямамото он отправился в Токио, чтобы побеседовать с начальником главного штаба флота адмиралом Фукудомэ. Штабисты с порога отвергли план удара по стоянке американского флота на Гавайях. Они не хотели рисковать основными силами флота — там были уверены, что рейд на Пёрл-Харбор не увенчается успехом.

Куросима сказали в Токио: нельзя сосредоточиваться только на операции против базы в Пёрл-Харбор, сразу же после начала войны необходимо продвинуть корабли на юг, чтобы захватить нефтеносные районы. В те времена Япония нуждалась в пяти с половиной миллионах тонн нефти в год, из них два миллиона шли военно-морскому флоту.

11 сентября в штабном училище ВМС начались десятидневные штабные игры. Два дня — 16 и 17 сентября — в отдельной комнате, вход в которую разрешен только небольшой группе офицеров, прокручивалась идея Ямамото. Предполагаемые потери японцев: два авианосца потоплены, два повреждены, сто двадцать семь самолетов сбиты. Это весомый аргумент против Ямамото. Однако престиж командующего Объединенным флотом настолько высок, что его план приняли.

4 ноября — еще одни маневры, на сей раз морской авиации.

За полчаса до рассвета, как это и должно было произойти в действительности, самолеты поднялись с авианосцев, разделившись на четыре группы: бомбардировщики, пикирующие бомбардировщики, торпедоносцы и истребители прикрытия. Над заливом Саэки они имитировали бомбометание и благополучно вернулись. Ямамото был доволен. На 8 декабря уже было назначено начало боевых действий. Начальник штаба Объединенного флота Матомэ Угаки написал в своем дневнике короткое стихотворение:

И добавил: «Все в порядке. Умрите, все умрите! Я тоже умру за свою страну!»

…5 ноября 1941 года, на второй день специальных учений Объединенного флота, начальник главного штаба флота Осами Нагано от имени императора издал «Приказ № 1 императорской штаб-квартиры военно-морских сил». В нем говорилось:

«В интересах самообороны и выживания империя должны начать войну с США, Англией и Голландией в первую декаду декабря.

На командующего Объединенным флотом возлагаются обязанности по подготовке к операциям, которые будут осуществляться под его командованием.

Детали будут изложены начальником главного штаба».

6 ноября Исороку Ямамото вместе с начальником штаба Угаки и другими штабными офицерами вылетел в Токио. К 11 ноября все было готово: изданы секретный приказ № 1 и приказ № 2 по Объединенному флоту, подписано соглашение о совместных операциях с армией.

13 ноября Ямамото вызвал на военно-воздушную базу Ивакуни всех старших офицеров флота для объяснения плана операций.

Корабли, которым предстояло участвовать в атаке на Пёрл-Харбор, заканчивали подготовку к рейду. Коно вспомнил, как им неожиданно выдали оба комплекта одежды — для жаркой погоды и для холодной, — ведь им предстояло для начала совершить путешествие к Курилам, где в это время года очень холодно. Моряки были в недоумении. В обстановке полной секретности корабли отправлялись к заливу Хитокаппу — редко посещаемой якорной стоянке на Курильских островах.

17 ноября Ямамото участвовал в прощальном вечере на борту авианосца «Акаги» — флагмана ударных сил.

Матомэ Угаки записал в дневнике: «Ямамото выступил с речью… Слова командующего проникли глубоко в сердца всех присутствующих. Выражение лиц офицеров и матросов сурово, но царит спокойная уверенность».

18 ноября рано утром флагман-авианосец «Акаги» покинул залив Саэки. Наступило радиомолчание. Вахтенные радисты держали радиоприемники, настроенными на рабочую волну радиостанции № 1 токийского управления связи.

На Курилах была плохая погода, шел дождь со снегом. Один из офицеров сказал Коно:

— Я чувствую себя одним из сорока семи самураев, чей сюзерен был убит и которые собрались на втором этаже лавчонки, торгующей лапшой, чтобы дать клятву об отмщении.

26 ноября ударные силы — 31 корабль — под командованием Тюити Нагумо вышли из залива Хитокаппу в море и взяли курс на Гавайские острова.

2 декабря начальники генерального штаба армии и главного штаба флота приняли решение о начале военных действий в воскресенье, 8 декабря 1941 года: значительная часть американского флота находилась на якорной стоянке, а наиболее благоприятным временем для нанесения бомбового удара считалась двадцатая ночь с момента последнего полнолуния.

Ударное соединение Объединенного флота получило приказ, подписанный Ямамото: «Ниитакаяма ноборэ 1208», что означало: «Операция начнется 8 декабря».

Радиостанция № 1 передала приказ на коротких волнах в диапазоне 10.000,8.000 и 4.000 килогерц и отдельно для подводных лодок, идущих на перископной глубине.

Радисты записали несколько групп пятизначных цифр. Шифровальщики заполнили обычные бланки и передали старшим шифровальщикам, те вручили боевой приказ командирам кораблей. Ни один из кораблей ударной группы не подтвердил получение шифровки: ключи передатчиков были опечатаны или вообще сняты.

Корабли заходили к Гавайям с севера. Несколько дней они шли в тумане, и Коно мерз. Предусмотрительно выданная теплая одежда не спасала. Наконец 5 декабря они вышли из холодных вод. Море было спокойно. Танкеры «Тохо-мару», «Тоэй-мару» и «Ниппо-мару» дозаправили корабли горючим и повернули к берегам Японии. Коно проводил их печальным и в то же время торжествующим взглядом: скоро они будут на родине, но не их станет превозносить родина как героев.

Радисты флагманского корабля внимательно слушали эфир: не заметил ли кто-нибудь японскую армаду? Маршрут проходил вдали от торговых путей, американские патрульные самолеты в этот район океана не залетали. Японская радиостанция Ns 1 передавала сводки погоды на Гавайях, сведения о наличии американских кораблей на якорной стоянке.

В приказе адмирала Нагумо, который моряки выслушали в абсолютном молчании, говорилось: «Будущее империи зависит от этой битвы. Каждый должен сделать все, что в его силах». Последняя метеосводка, полученная кораблями 5 декабря, предсказывала 8 декабря хорошую погоду, которая на следующий день может ухудшиться. 7 декабря радисты записали последнее сообщение из Токио: «На якорной стоянке 9 линейных кораблей, 3 легких крейсера и 2 эсминца… Телефонный разговор с японским резидентом в Оаху подтвердил, что все в порядке, затемнения нет. Военно-морской отдел императорской штаб-квартиры уверен, что операция удастся».

На кораблях заговорили о «камикадзе» — «божественном ветре», который однажды уже спас Японию и который завтра вновь обрушится на врага, чтобы уничтожить его флот. Удар японских летчиков будет стремителен и ужасен. Америка больше никогда не сможет угрожать Японии!

Во время похода часы не переставляли, и по токийскому времени еще была ночь, когда экипажи получили свой завтрак — «красный рис» с окаси-радзуки (морской лещ, приготовленный целиком — с головой и хвостом) и катигури (съедобные сушеные каштаны).

Приказ на взлет был отдан в 1.30. Авианосцы развернулись против ветра. Самолеты были так перегружены, что с трудом взлетали. В воздух поднялись 183 самолета.

Первым Перл-Харбора достиг разведывательный гидросамолет с «Тикума» — крейсера, опередившего ударную группу. Гидросамолет передал сведения об облачности, скорости и направлении ветра.

Командиру атакующей группы Футида предстояло принять решение: если американцы ничего не подозревают, первыми атакуют торпедоносцы, ведь главная цель — корабли. Если японцев ждут, то сначала пикирующие бомбардировщики выведут из строя ПВО противника.

Над Пёрл-Харбором было чистое небо. Ни на судах, ни в порту не было заметно никаких следов тревоги.

Футида выстрелил из сигнального пистолета — приказ на внезапную атаку.

По этому сигналу самолеты должны были перестроиться. Торпедоносцы стали снижаться. Пикирующие бомбардировщики пошли вверх — они должны были действовать во вторую очередь. Только истребители «дзэро» не заметили сигнала. Футида повторил сигнал специально для них, но командир пикирующих бомбардировщиков решил, что дан приказ к фронтальной атаке. И тогда все самолеты обрушились на порт.

Увидев это, Футида пришлось в 3.19, на пять минут раньше, чем запланировано, обернуться к радисту, сидевшему на заднем сиденье, чтобы отдать приказ: «То рэнсо!» Это был общий приказ на атаку. Радист принялся безостановочно выстукивать: «То, то, то, то…» — один из знаков японского фонетического алфавита.

Далеко от Пёрл-Харбора, на флагманском корабле «Нагато», офицеры собрались после полуночи в штабной каюте. Все молчали. Дежурный офицер раскладывал по папкам телеграммы.

Старший штабной офицер Курасима спокойно сказал:

— Вот-вот они должны начать.

В этот момент ворвался радист и закричал дежурному:

— Повторяющийся сигнал «то»!

Дежурный повернулся к командующему и доложил:

— Сигнал передан в 3.19.

Ямамото открыл глаза и кивнул. Все произошло так, как он задумал. Американцам конец. В 11.45 должны передать императорский рескрипт об объявлении войны.

Это был звездный час Японии! Ради такого момента стоит жить, думал Коно. И он никак не мог смириться с мыслью о том, что все победы императорской армии — в прошлом…

Флотские связисты не без труда соединили адмирала Хомма с военно-морским министром.

— Господин министр, — сказал Хомма, — в ставке сейчас решается вопрос о дальнейшей судьбе Японии. Я хочу предложить решение, гарантирующее победу. Если император одобрит мою идею, мы создадим отряды камикадзе численностью в двадцать миллионов человек!

— Какой численностью? — в голосе министра было удивление.

— Вы не ослышались, господин министр. Двадцать миллионов человек вольются в наши отряды и нанесут противнику такой удар, от которого он не сможет оправиться.

— Как вы себе это представляете? У нас нет такого количества оружия, да и все способные сражаться уже мобилизованы.

— Господин министр, я помню, какое воодушевление в народе вызвал рассказ о «трех живых бомбах», о трех наших солдатах, которые еще в начале войны с Китаем, обвязавшись взрывчаткой, бросились на противника и взорвали себя, чтобы проделать брешь в укреплениях. Сейчас мы предложим вступить в отряды камикадзе не только всем мужчинам призывного возраста, но и подросткам, и даже женщинам. Я уверен, это вызовет волну энтузиазма. Во время боев на Окинаве тысячи солдат стали «живыми гранатами» и, полностью забыв об инстинкте самосохранения, бросались на врага. Каждый торпедный катер, каждое судно, способное держаться на плаву, будет управляться моряком-камикадзе. Кроме того, в горах мы сконцентрируем огромное количество планеров, начиненных взрывчаткой; когда американцы начнут высадку, эти планеры обрушатся на десантные корабли и уничтожат их… Мы добьемся того, что каждый японец станет представлять угрозу для врага, и тогда американцы испугаются. Они не любят больших жертв, они слишком берегут себя… Господин министр, я прошу вас не отвергать с порога мое предложение, а подумать над ним. Я уверен: в эти трудные дни Япония может выжить, лишь противопоставив материальной мощи врага несгибаемую силу своего духа.

Военно-морской министр не сразу нашел, что ответить адмиралу Хомма.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Я подумаю над вашими словами. Хотя, полагаю, что вопрос уже предрешен… Во всяком случае, я благодарю вас.

Едва адмирал положил трубку, адъютант доложил, что звонит подполковник Такэсита из военного министерства.

— Скажите, что я уехал на аэродром. Буду позже, но когда точно, неизвестно.

Хомма не спешил вступать в переговоры с заговорщиками. Он хотел сохранить возможность для маневра.

— Звоните адмиралу каждые полчаса, — приказал Такэсита.

Он чувствовал, как время утекает у него из рук и торопился. Он не считал себя побежденным и не считал, что дело проиграно. Такэсита надеялся мобилизовать достаточное количество сторонников, чтобы сорвать принятие кабинетом министров решения о капитуляции.

Подполковник Такэсита был не настолько глуп, чтобы в нынешней ситуации верить в конечную победу Японии. Но невозможно было поколебать его убеждение в том, что отчаянное сопротивление, которое заставит противника нести тяжелые потери, облегчит заключение мира на приемлемых для Японии условиях, сохранит императорский строй, армию и веру в величие своей страны.

Заседание кабинета продолжалось. Военный министр Анами вышел в туалетную комнату. Адъютант с полотенцем в руках стоял сзади.

— Кто-то сказал, что американская армия вторжения уже рядом с Токийским заливом. Ты ничего не слышал об этом? — спросил Анами. — Как бы я хотел ударить по ним, пока мы тут ведем разговоры о мире.

— Это только слух, господин министр, — осторожно заметил адъютант.

Анами не обратил внимания на его слова.

— Господин министр, — обратился к нему адъютант, — подполковник Такэсита хотел бы поговорить с вами.

— Где он?

— Он здесь, рядом. Привести его сюда? Или вы?.. Анами нетерпеливо дернул плечом.

— Проводи меня.

Такэсита в нетерпении расхаживал по маленькой комнате, где не было никакой мебели.

— Ты должен объявить армии, что в целях безопасности принимаешь на себя всю полноту власти, — требовал он от министра. — Начальник генерального штаба готов нас поддержать. Учти: адмирал Хомма и его камикадзе намерены сражаться в одиночку, даже если все прекратят сопротивление. Неужели ты окажешься меньшим патриотом, чем Хомма?

В правительственное бюро информации были вызваны руководители Эн-эйч-кэй, японской радиовещательной корпорации.

— В ближайшее время будет объявлен императорский рескрипт об окончании войны. Его прочтет сам император! По радио…

Директора Эн-эйч-кэй были поражены. И не только сообщением о фактическом окончании войны, но и тем, что император сам собирался объявить об этом. Они не могли представить себе, что император, чье божественное происхождение не вызывало ни у кого сомнений, как какой-нибудь диктор, станет наговаривать текст в обычный микрофон. И именно готовность императора совершить это, больше, чем что-либо иное, показало им глубину бездны, разверзшейся перед Японией.

— Кабинет министров рассматривает сейчас вопрос о том, будет ли это прямой эфир, или голос императора пойдет в записи. О решении вас известят.

Руководители Эн-эйч-кэй сразу же вспомнили единственный в истории страны случай, когда по радио прозвучал голос императора. Это было второго декабря 1928 года. Передавался репортаж с военного парада в Ёёги в честь восшествия на престол императора. Впрочем, о том, что прозвучит голос императора, не догадывался никто, даже руководители радиовещания…

Они слушали репортаж без особого интереса и вдруг окаменели. Из радиоприемника отчетливо доносился голос императора, читавшего рескрипт, обращенный к армии.

Микрофоны были специально установлены достаточно далеко от императора, и тем не менее необъяснимый акустический эффект обеспечил прекрасную слышимость.

Весь штат радиовещательной корпорации был в страхе. Никто не знал, как отреагируют армия и министерство императорского двора.

Армия категорически отказалась выслушивать какие-либо объяснения, министерство императорского двора сочло этот инцидент оскорблением императорского величества. Вот-вот могла последовать жестокая кара… Но, на счастье, кому-то из императорской семьи передача понравилась, о чем стало известно военному министерству, и об инциденте забыли.

Теперь же сам император принял решение выступить по радио…

Майор Мацунага приказал организовать ночное дежурство в бараке. Кавабэ сказал, что будет дежурить первым. Арима и Хаяси быстро уснули. Кавабэ сидел на жестком стуле с высокой спинкой. Спать ему не хотелось. Он думал о доме. Война кончалась. Ожидая майора Мацунага, он случайно увидел на его столе секретную сводку. Быстро пробежал глазами первые строчки… Он понял, что командир отряда скрывает от них истинное положение дел. Война была на последнем издыхании. «Еще несколько месяцев, — думал Кавабэ, — и все кончится. Может быть, они отпустят отца. Может быть, я останусь жив». Последняя мысль не так сильно обрадовала Кавабэ, как надежда на освобождение отца, рожденная близостью конца войны.

Кавабэ вспомнил, как она началась.

Утром восьмого декабря 1941 года против обыкновения он проснулся прежде, чем в его комнатушку заглянула мать, чтобы разбудить его. Он хотел немного поваляться, но услышал чьи-то громкие голоса на кухне. Быстро оделся и вышел. Родители сидели на кухне у радиоприемника.

Отец печально посмотрел на него.

— Япония объявила войну Соединенным Штатам, Великобритании и Голландии. Императорский флот уже нанес удар по Пёрл-Харбору и, как сообщается, потопил множество американских кораблей.

Тамио Кавабэ не знал, как ему реагировать на это сообщение. Тогда он еще плохо представлял, что такое война, но почувствовал: передаваемые по радио бравурные марши отнюдь не соответствуют траурному настроению родителей. Тамио был единственным, кто в тот день пришел в школу не в праздничной одежде. Ученики младших классов на переменах играли в войну и безумно веселились. На торжественном собрании директор зачитал сообщение о начале войны и сказал, что отныне все обязаны заниматься еще усерднее и готовиться к службе в армии.

В старших классах преподаватели не стали, как маленьким, читать вслух историю о доблестном горнисте Кохэе Кикути, который, даже умирая, не выпустил из рук свой горн, не вспомнили и о подвигах генерала Ноги и адмирала Того. Они рассказывали старшеклассникам о том, что логика развития событий последнего времени закономерно привела Японию к войне. Соединенные Штаты и другие империалистические государства стремятся поработить Азию, захватить ее огромные ресурсы. У народов Азии есть один только заступник — Япония, которая просто обязана дать отпор белым колонизаторам. Япония протянула руку помощи всем азиатским государствам, которые под ее эгидой смогут полноценно развиваться… Восемь углов под одной крышей — эту идею императора Мэйдзи реализует нынешняя Япония.

В течение этого и последующих дней дикторы вновь и вновь зачитывали сводку сообщений о боевых действиях, сопровождаемую победными маршами; заканчивались сообщения всегда одним и тем же: «наши потери незначительны». Тамио Кавабэ пытался понять: гибель скольких людей считается незначительным событием?

На занятиях физкультурой и мальчиков, и девочек стали учить фехтованию. Сначала на традиционных деревянных мечах, потом появились настоящие штыки; ими тоже следовало владеть в совершенстве. Весь класс выстраивали в шеренгу, и по команде учителя все делали выпад вперед, поражая невидимого врага. Одноклассник Тамио, хилый от рождения, не удержал в руках штык и уронил его. Учитель с позором вытащил мальчишку из строя и велел ему стоять в стороне. Все остальные, особенно девочки, с презрением смотрели на него. «Сто миллионов сердец, бьющихся как одно»…

Вскоре почти весь класс вступил в «Детский морской корпус», причем девочки опять-таки не остались в стороне, увлеченные желанием участвовать в войне. Они учились грести, изучали корабельное хозяйство и мечтали о боевых походах в Южных морях. В классе на стене преподаватель повесил карту, на которой Японская империя находилась в центре мира. На картах того времени территорию Японии закрашивали красным цветом, и каждую неделю кто-нибудь становился на стул, чтобы заштриховать красным карандашом еще один остров в южной части Тихого океана. Диковинный багровый цветок распускался на карте…

Школьники дарили друг другу открытки, на которых Черчилль и Рузвельт были изображены с дьявольскими лицами. В газетах их называли белыми варварами, которые мешают созданию сферы совместного процветания Великой Восточной Азии, всеобщему братству азиатских народов.

Девочек время от времени приглашали на радио: они пели песни патриотического содержания, адресованные фронтовикам. Их горячо благодарили и дарили мелкие подарки. Одна девочка получила красивую коробочку для цветных мелков. Она очень обрадовалась, потому что любила рисовать. Но когда уже в классе она вскрыла коробочку, та оказалась пустой. Правительство требовало отказаться от расточительности и излишеств… Потом победные реляции с фронтов стали звучать реже, школьников перестали приглашать на радио. Постепенно менялись темы разговоров, они вертелись в основном вокруг еды. На деньги ничего нельзя было купить, даже если они были. Рестораны превратились в столовые, где кормили по талонам, за карточным рисом стояли очереди. Одевать что-то яркое, заметное считалось непатриотичным; людские толпы приобрели темно-серый оттенок. Развешанные в городе плакаты утверждали, что роскошь — враг общества.

Мать Тамио, которая хорошо шила, превратила два своих шелковых кимоно в покрывала для кроватей.

— Будем жить как феодалы из княжеского дома Тёса, среди которых, кажется, был и кто-то из моих предков, — посмеялась она.

Однажды вечером Тамио застал мать и отца за странным занятием. Они сидели на полу и слушали пластинки с записями классической музыки. Дослушав, они разбивали пластинку, складывали осколки в коробку с мусором и ставили следующую.

— Что вы делаете? — Тамио решил, что родители сошли с ума.

— Западная музыка отныне запрещена, — объяснил отец, — чтобы японский народ не подпал под влияние чуждой идеологии.

Тамио чуть было не расхохотался, но что-то заставило его сдержаться. Как могло случиться, что Бах и Бетховен оказались в стане врагов Японии? Своими мыслями Тамио ни с кем не рисковал делиться. Он привык размышлять в одиночестве, пока однажды с ним не заговорил отец. Старший Кавабэ, верно, чувствовал, что он не задержится на воле, хотя у властей не могло быть к нему никаких претензий. Он служил бухгалтером в текстильной фирме, политической деятельностью не занимался и даже не встречался со старыми приятелями. Впрочем, большая часть из них давно были в тюрьме. Жандармерия — кэмпэйтай планомерно очищала японское общество не только от тех, кто выражал несогласие с официальной политикой, но и от тех, кто такое несогласие мог высказать. Контроль над мыслями считался не менее важным, чем контроль над поступками…

После разговоров с отцом Тамио уже не смеялся. Узнав, что широко используемое слово «посуто» — почтовый ящик — употреблять нельзя, потому что оно заимствовано из английского, а следует использовать исконно японское слово «юбинбако». Начиналась кампания по очищению японского языка от иностранных слов…

Одновременно с возвращением к исконному и родниковому в национальной культуре, избавлением от всего иностранного из соседнего дома исчезли добрые знакомые семьи Кавабэ — супружеская пара, к которой Тамио любил ходить в гости… Он был русским по происхождению, она — японка, родившаяся в Маньчжурии, где они и познакомились. Полицейский сказал, что оба арестованы за шпионаж…

Всех школьников обязали принять участие в сборе ценного металлолома. Бронзовые бюстики и металлические оконные рамы следовало сдавать на специальные приемные пункты, откуда они отправлялись на переплавку. Военное производство нуждалось в сырье. Каждый, кто внес лепту в укрепление мощи императорской армии, получал письменную благодарность от правительства. Тамио задумался: что же станет делать императорская семья, когда все бюстики и металлические оконные рамы превратятся в пули и эти пули будут выпущены?

Преподаватели в школе глухо говорили о неминуемой «решающей битве на Японских островах», и никто из девочек не мечтал больше о Южных морях. Школьникам повторяли, что их долг пожертвовать всем, в том числе собственными жизнями, ради победы.

В начале 1943 года отца Тамио арестовали — на свободе он провел около двух лет. Мать заставила Тамио поступить в университет. При первом же наборе студентов в армию он автоматически попал в список. Тамио Кавабэ нисколько не был этим огорчен. Напротив, он старался быть хорошим солдатом и перешел в отряд камикадзе. Все это он делал ради отца, который медленно погибал от голода и непосильного труда в тюрьме для политических заключенных. С конца 1944 года семья уже не получала от него ни одного письма.

В два часа ночи Кавабэ разбудил Эйдзи Хаяси. Тот проснулся мгновенно, словно и не спал, сразу поднялся. Умылся из кружки холодной водой, сделал несколько приседаний, чтобы размяться.

— Все тихо?

Кавабэ кивнул.

Хаяси присел на его стул. Кавабэ стал раздеваться.

— Тамио?

— Да.

— Я хотел с тобой давно поговорить откровенно, но никак не получалось. Ты очень хочешь спать? Может быть, посидишь со мной немного?

— Что-нибудь случилось? — забеспокоился Кавабэ.

— Случилось. И довольно давно, но не в том смысле, как ты думаешь, — Хаяси улыбался, но тон был серьезным.

— Ты веришь в то, что камикадзе спасут Японию? Что наши жертвы имеют какой-то смысл?

Кавабэ присел на край кровати. Он всегда считал, что для Хаяси быть камикадзе — счастье, что в смерти за родину он видит высшее проявление героизма. И вдруг такие вопросы.

— Ты задумался об этом, потому что война кончается? — спросил Кавабэ.

— Не только поэтому. Я хочу понять… Нигде, ни в одной армии мира не создают целые отряды смертников. Из истории известны случаи, когда воины сознательно жертвовали собой ради победы, но у них всегда была возможность выжить, хотя бы минимальная, теоретическая. Я читал много переводных книг. По западным представлениям, у человека должен быть хотя бы малейший шанс на выживание, надежда на то, что погибнут другие, не он… В Японии же принято без колебаний выбирать смерть, зная, что нет ни одного шанса выжить. Мы считаем это проявлением силы духа, его превосходства над материей, мы гордимся своей способностью расставаться с жизнью… Ну хорошо, предположим, мы храбрее и бесстрашнее американцев. Но есть ли в этом смысл? Нужно ли это стране, народу?

— Верю ли я на самом деле, что атаки камикадзе эффективны? Нет, — одним словом ответил Кавабэ. — Операции с участием камикадзе не могут изменить ход войны. Особенно это стало ясно после катастрофы на Окинаве… Наша миссия столь же почетна, сколь и безнадежна. Мы обречены на гибель, но ведь нас учили с детства — одно лишь самопожертвование придает смерти смысл.

— Значит, мы идем на смерть только потому, что нет иного выхода? — уточнил Хаяси.

— Не совсем так. Наша жертва не может спасти Японию от поражения в этой войне, но после войны поможет духовному возрождению нации.

— Ты знаешь, Тамио, — прервал его Эйдзи Хаяси. — Я обратил внимание на то, что неудачи наших товарищей, я имею в виду гибель камикадзе, не причинивших никакого ущерба противнику, никак не подействовали на оставшихся. В нашем отряде нет ни разочарования, ни уныния, ни отчаяния… У меня такое ощущение, что неудачи только усиливают воодушевление. Точь-в-точь, как поется в нашей песне: «Никогда не думай о том, чтобы победить!» Выходит, мы какие-то особые люди? Мы, японцы, принадлежим к высшей расе?

— Не суди по немногим обо всех. Среди камикадзе по-настоящему много хороших людей. Преданных сыновей, добрых друзей, способных студентов. Мне кажется, в отряды камикадзе вступили не те, кого на Западе называют фанатиками, а те, кто искренне любит страну… Не уверен, что все воины императорской армии пылают желанием умереть… Пойми и другое: эта война не нужна Японии.

— Что ты говоришь?! — Хаяси вытаращил на него глаза.

— Подожди, выслушай до конца. Ты сам завел этот разговор. — Кавабэ говорил быстро, не раздумывая, не подбирая слов. — Война принесла только горе нашему народу. Сколько людей погибло на фронте, в тылу — под бомбами, сколько страдает от недоедания, болезней, сколько осталось без крова над головой… Победа в войне уже невозможна. Более того, она не нужна и даже опасна.

— Ну, это ты уже говоришь чепуху, — улыбнулся Хаяси.

— Если бы по странной случайности, — внятно сказал Кавабэ, — Япония вдруг выиграла войну на Тихом океане, это было бы несчастьем для нации. Тяжелые испытания помогут нам избавиться, очиститься от всего дурного, что есть в нашей жизни, возродиться и стать действительно великой нацией. Я не святой и не подлец, не герой, но и не глупец. Я готов к смерти ради будущего страны. Я верю, что образцы величия человеческого духа, показанные камикадзе, будут вдохновлять послевоенную Японию.

Хаяси долго молчал.

— Ты прав, — наконец сказал он. — Даже если нас победят, благородный дух погибших камикадзе не даст погибнуть нашей родине. Иначе за военным поражением неминуемо последует духовная гибель нации. Наша земля охвачена огнем, но это очистительное пламя. Япония возродится лучшей, чем была. Спасибо тебе. Я начал сомневаться во всем… и в себе тоже. Мне очень нужны были твои мудрые слова. Извини, я лишил тебя сна. Ложись.

— А что думает обо всем этом Идзуми? Ты не спрашивал его?

Хаяси помотал головой. Кавабэ прилег и через минуту уже спал крепким сном. Хаяси подошел к кровати Арима и легонько потряс товарища за плечо. Тот пробудился с трудом. Потер рукавами глаза, разлепляя их.

— Уже пора?

— Пора, пора, вставай.

Вздыхая, Арима поднялся. Споткнулся о ножку кровати, чуть не упал.

— Сколько времени? — позевывая, поинтересовался он.

— Начало четвертого.

Идзуми Арима недоумевающе посмотрел на спящего Кавабэ.

— Договорились же, что я с шести дежурю.

— Мне нужно тебя кое о чем спросить, Идзуми.

— Дня тебе мало? — Арима присел на кровати, как прежде Кавабэ, и широко зевнул. Мундир он не стал надевать, с удовольствием похлопывал себя по спине, шевелил пальцами босых ног. Плечи у него были покатые, налитые силой. — Валяй, спрашивай.

Хаяси подошел к нему вплотную, чтобы видеть глаза Арима.

— Скажи мне честно: ты веришь, что камикадзе могут спасти Японию?

Арима ответил без колебаний.

— Конечно, верю. А разве ты считаешь по-другому?

Хаяси жестом остановил его.

— Подожди. Ты же знаешь: нет уверенности в том, что наш отряд потопил хотя бы один корабль. Говорят, что и другие отряды камикадзе не слишком удачливы. Но наши летчики гибнут каждый день. Есть ли в этом смысл?

Арима кивнул.

— Теперь я понял, о чем ты спрашиваешь. Я тебе так отвечу. Вы, городские ребята, ко многому подходите иначе, чем я. У вас нет крепкой веры. Вы привыкли все подвергать сомнению. Вы придаете слишком большое значение жизни. В вас нет основательности, которая позволяет чувствовать себя уверенно. Но представь себе, что весь мир исчез. Остался только ты один. Захотел бы ты продолжать жить? Жизнь имеет смысл только потому, что вокруг есть и другие люди, с которыми ты связан тысячью нитей. Иногда окружающие тебя люди делают что-то для тебя, иногда ты делаешь что-то для них. Это подлинная основа бусидо, образа жизни воина. Если мы цепляемся за жизнь, то теряем самоуважение. Животные — они просто существуют, подчиняясь инстинктам. А люди сознательно посвящают жизнь другим людям или идее. Вспомни слова Маса-сигэ Кусиноки: «Я хотел бы родиться семь раз в этом мире людей, чтобы семь раз отдать жизнь за императора».

Знаешь, когда камикадзе садится за штурвал самолета или за пульт управления своей торпеды, готовясь умереть, он действует в духе наших традиций. Ведь наши герои всегда считали делом чести умереть за правое дело, даже если оно было абсолютно безнадежное. В такой сознательной готовности потерпеть поражение в борьбе с заведомо превосходящими силами противника есть своя доблесть… Мы поставили себе задачу выше человеческих сил, с точки зрения так называемого здравого смысла. Но вспомни: чему нас учили в школе? Человека ждет только одна смерть. Она может быть тяжелой, как гора, или легкой, как гусиное перо. Для человека естественно любить жизнь и ненавидеть смерть, заботиться о семье, растить детей… Но когда человек движим высшей идеей, все выглядит по-иному. Ты же читал в классе «Хагакурэ». Оно написано несколько столетий назад, но моральные принципы нашего народа с тех пор не изменились. Воин всегда был готов расстаться с жизнью, лишь бы не поступиться своей честью или честью своего господина. Харакири — не жест отчаяния, а единственно почетный выход из положения.

Арима произнес все это на одном дыхании.

— Видно, и ты тоже над всем этим задумывался не раз?

— Еще бы! После того как я записался в отряд, не спал несколько ночей. Мне было страшно, но потом я преодолел это чувство. И знаешь как? Когда я окончил школу, наш директор подарил мне прекрасное издание «Хагакурэ», сказав, что в этом сочинении я найду ответ на любой вопрос. Когда я не мог спать, я шел в комнату к дежурному и там перечитывал «Хагакурэ». И тогда лучше понял идеи бусидо, лучше, чем в школе… Я заметил, что в «Хагакурэ» иероглифы, обозначающие смерть и сумасшествие, объединены в одно понятие — бешенство, заставляющее идти на смерть. Я понял так: воин не в состоянии совершить по-настоящему значительный поступок, если вначале он не преодолеет себя, решительно отбросив все осторожные доводы разума и самосохранения.

Арима посмотрел на Хаяси ясными глазами. Уже светало. Арима нагнулся и достал из-под кровати сумку, прихваченную из отряда. Он вытащил коробочку для еды, но она была пуста. Арима с сожалением закрыл ее.

Хаяси, возбужденный ночными разговорами, присел рядом с ним. Они не боялись разбудить Кавабэ, который спал тихо, как ребенок.

— Я должен тебе признаться, что мне тоже было страшно, когда я попал в отряд. Были минуты, что я даже сожалел о своем решении, — сказал Хаяси. Признание давалось ему нелегко. Он не привык откровенничать. — Но я обрел спокойствие, подумав о том, что человека все равно ждет смерть. Но смерть на больничной койке от болезни отличается от гибели камикадзе. До последнего мгновения я останусь в полном сознании и буду способен контролировать свои поступки. А тяжелобольному приходится страдать и ждать смерти. Он бессилен что-либо сделать. Это не по мне.

Идзуми Арима дружелюбно улыбнулся.

— Вот и хорошо. Если хочешь спать, ложись. Раз уж ты меня поднял, я подежурю.

— Мне совсем не хочется спать, — сказал Эйдзи Хаяси. — Посмотрю, как будет вставать солнце.

Может ли человек противостоять движению истории, потоку событий, менять его направление? Вернее, существуют ли люди, способные на это? И если да, то могут ли они позволить себе подчиниться течению, вместо того чтобы самостоятельно выбирать направление движения? Вот над чем в ту ночь размышлял адмирал Хомма. Его мысли не носили чисто философского характера — он обдумывал реальную ситуацию. Судя по настроениям в Токио, империя существовала последние часы. «Заговор подполковников», как про себя именовал Хомма задуманный офицерами путч, имел не так уж много шансов на успех. Японцы как нация и в особенности японская армия привыкли повиноваться приказам. И если солдатам скажут, что принято решение о капитуляции, уже никто не сумеет поднять их на борьбу. Абсолютная готовность повиноваться, считал Хомма, лучшее качество японцев. Министерства армии и флота недаром участвовали в составлении школьных программ и учебных методик. Но в данном случае привычка повиноваться грозила обернуться против тех, кто ее воспитывал. И этот фактор казался адмиралу определяющим.

Что же делать, если попытка военного переворота не увенчается успехом? Покончить жизнь самоубийством? Уйти в отставку? Ждать, пока союзники, которые оккупируют Японию, начнут охоту на так называемых преступников, как они это делают в побежденной Германии? — Перечисляя альтернативы, адмирал Хомма даже не взвешивал их положительные и отрицательные стороны. Он отвергал их с порога.

В подчинении адмирала Хомма находилось несколько авиабаз в южной части Японии, укомплектованных морскими летчиками. По приказу Хомма командиры баз, как и командиры отрядов камикадзе, в течение последнего месяца ничего не сообщали своим подчиненным о ситуации на фронтах и вообще о положении Японии в мире. Летчики были полностью отрезаны от источников информации и не подозревали, что страна на грани капитуляции. Эти базы располагали последними исправными японскими самолетами (они поступали сюда прямо с заводов, и большая их часть еще ни разу не участвовала в воздушных боях), достаточным количеством бензина и боеприпасов.

Адмирал принял решение. Если император отдаст приказ о капитуляции, Хомма не допустит его оглашения на авиабазах и в отрядах камикадзе. Напротив, он незамедлительно отдаст приказ о возобновлении активных боевых действий. Американцы, столкнувшись с решительным сопротивлением, решат, что история с капитуляцией — проявление японского коварства, и война начнется опять.

В Токио майор Хатанака отшвырнул охранника, который пытался помешать ему войти в кабинет командующего Восточным округом. Когда тот ворвался, бледный, с налитыми кровью глазами, адъютант командующего незаметным движением положил руку на эфес меча.

Командующий не дал майору возможности открыть рот. Он сразу понял, зачем здесь появился этот обезумевший военный.

— Я ничего не хочу слушать! — закричал командующий. — Уходите немедленно! Вон отсюда!

Майор Хатанака замер, тяжело дыша. Губы его шевелились. Он смотрел на командующего, и адъютант готов был выхватить меч из ножен.

Вдруг Хатанака, как марионетка в театре Бунра-ку, картинно отсалютовал, повернулся и исчез.

Командующий округом понимал, что творится в армии, воспитанной на идеях бусидо: ни перед кем не отступать, никогда не сдаваться в плен и всегда быть готовым умереть. Трехмиллионная армия, ослабленная недоеданием, бомбардировками с воздуха, постоянными поражениями, но не потерявшая воли к победе, напомнила ему сжатую пружину. Если сжимающие ее руки ослабят хватку, она распрямится.

На холме Итигая, за военным министерством, пылали костры. Из здания вытаскивали кипы документов, щедро поливали бензином и жгли. Черный дым поднимался высоко в небо.

— В этом костре заживо сгорает императорская армия, — произнес подполковник Ида, поднявшийся из бомбоубежища. — Смотрите, как она корчится. Жгите, жгите… А нам осталось только одно: мы должны принести извинения императору за то, что проиграли войну. Для этого есть верный способ — совершить харакири.

Он оглядел стоявших рядом офицеров.

— Я сделаю это первым. Должен же я извиниться перед императором. И перед собой тоже.

Проект императорского рескрипта о капитуляции был представлен на обсуждение кабинета. Он был написан высоким стилем с использованием архаических выражений и классических оборотов. Лексика и грамматика говорящего на японском языке зависит от того, к кому он обращается. Обращаясь к своим подданным, император не мог использовать обычные обороты японского литературного языка. Составители рескрипта прибегли к помощи специалистов по классической литературе и старинных книг.

Но не стиль рескрипта смутил военного министра Анами. Он заявил, что одна из фраз совершенно неприемлема. Не с литературной точки зрения, разумеется.

— «Военная ситуация с каждым днем становится все более неблагоприятной для нас», — прочитал Анами. — Это означает, что все сводки, обнародованные от имени ставки, были ложью. Я не подпишу такой документ. В любом случае мы еще не проиграли войну. Просто ситуация изменилась не в нашу пользу.

Военно-морской министр Енаи поднялся со своего места.

— Япония на грани поражения. Мы проиграли битвы за Окинаву и за Бирму. Сейчас вы говорите о последнем сражении на Японских островах. Его мы тоже проиграем. Мы потерпели поражение.

— Мы проиграли сражения, — немедленно откликнулся Анами, — но мы еще не проиграли войну. В этом и заключается разница между воззрениями армии и флота.

Идзуми Арима ждал писем и с надеждой заходил в штабной барак. Он знал своих родителей. Они писали ему каждую неделю. Вернее, писала мать, а отец сидел рядом и следил за тем, чтобы сыну сообщались только самые важные новости, а не всякие глупости и пустяки, которыми забиты женские головы.

Письма семьи Арима скапливались в Пусане, где портовые власти тщетно пытались заставить капитанов и без того загруженных кораблей взять еще и почту. Дважды им это удавалось, но оба корабля были потоплены американскими подводными лодками.

В ночь с тринадцатого на четырнадцатое августа, когда Хаяси и Арима пытались объяснить друг другу, почему они добровольно записались в отряд камикадзе, мать Арима в полуразрушенном здании, где вповалку лежали японские беженцы, при свете коптилки писала сыну.

«Дорогой Идзуми!

Много лет назад новенький пароход доставил меня в Пусан. Когда пароход входил в порт, я стояла на палубе, вглядываясь в очертания незнакомой мне страны. Я не знала, что меня ждет, но была уверена: японским поселенцам будет обеспечена сытая жизнь. Правительство обещало всем, кто изъявит желание переселиться в Корею и перенести на эту землю подлинно японский дух, всяческую помощь. И действительно, все пошло хорошо. Мы познакомились с твоим отцом и поженились. Ты сам знаешь, какой прекрасный участок земли нам достался. Соевые бобы вырастали выше человеческого роста, тыквы невозможно было поднять, и даже картофеля выкапывали втрое больше, чем дома. Мы были счастливы с твоим отцом. Даже когда началась Тихоокеанская война, мы ее почти не ощутили. У нас всегда было вдоволь еды. И когда ты уезжал, я могла дать тебе с собой столько риса, сколько в Японии, говорят, выделяют целой семье на несколько месяцев. И вдруг все кончилось. Русские вступили в войну. Твоего отца немедленно забрали в армию, и больше я его не видела. Где он, что с ним, я не знаю. Молю бога, чтобы он выжил. Знаю, что наши войска не смогли сдержать русских; большая часть солдат, рассказывают, уже в плену. Надеюсь, он повел себя разумно и в первом же бою поднял руки, хотя и не полагается этому радоваться. Раньше я бы никогда не решилась сказать такое, но теперь все изменилось…

Как только началась война, соседи сказали, что надо немедленно уходить. Я собрала все, что было в доме, взяла твою сестренку, и на рассвете мы покинули наш дом, где прожили столько счастливых лет. По дороге я обменяла все свои вещи — и кимоно, и часы, и кольцо, подаренное когда-то твоим отцом, — на еду. Корейцы больше не боялись нас. Они разговаривали с нами на равных; если вещи нравились, то давали немного картофеля, если нет, то равнодушно качали головой, и мы шли дальше… На дорогах я видела много беженцев. Женщины, старики и дети — они тащились на юг. Я даже встречала знакомых, но мы с трудом узнавали друг друга. Жалкие, боязливые, они мало напоминали тех уверенных людей, которые целыми пароходами приезжали, чтобы начать новую жизнь в Корее.

Я не смогу описать тебе эту дорогу скорби. Умерло много детей и стариков — в основном от тифа. Но не только. Отчаяние и страх изменили людей. Спасаясь, матери бросали детей, чтобы легче было идти. Если бы я не видела это своими глазами, никогда бы не поверила… Нескольких младенцев подобрали корейские крестьяне. Остальные, без сомнения, погибли.

На дороге беженцы-японцы постепенно сбивались в группы. В одну из таких групп попала и я. Руководителем объявил себя отставной военный — единственный мужчина среди нас. Он собрал вокруг себя примерно сорок человек. Оказалось, что не все ушли из дому с пустыми руками, кое-кто сумел сохранить настоящие ценности — золотые и серебряные украшения. Все это богатство ушло на покупку небольшого суденышка. На нем они хотят поскорее добраться до Пусана, а оттуда в Японию. Руководитель группы обещал мне, что возьмет нас с дочкой. За это я отдала ему золотой медальон с фотографией твоего отца (фотографию я, конечно, оставила себе). Если все будет хорошо, завтра утром мы отплывем…

Проклятая война! »

Сакико Хаяси продолжала писать своему старшему брату.

«Дорогой Эйдзи!

Вчера я узнала от отца печальную весть: пришло официальное сообщение: наш старший брат погиб. Я так давно не видела его, что стала забывать. Ведь, как ты знаешь, он ушел на флот еще в 1937 году. Я училась в шестом классе и очень радовалась, что его забирают на военную службу. Тогда я могла хвастаться перед девочками братом-моряком. Проводы были очень веселые. Гости говорили, что завидуют ему, желали повидать дальние страны и одержать много побед…

Но у меня есть и приятная новость. Из деревни мы уехали. Благодаря помощи многих людей седьмого августа нас перевезли в город Нагасаки. Его не бомбят, так что мы будем чувствовать себя спокойно, и в то же время здесь есть врачи, воспитатели, которые присоединятся к нам. Пока что мы разместились в пустующем школьном здании. Дальше будет ясно, что делать. Городские власти позаботятся о нас. Сейчас главная моя забота следить, чтобы никто не убежал. Некоторые дети пытались уехать домой еще из деревни, но их всех вернули. Дорога из Нагасаки может им показаться более легкой, и надо быть бдительной. Под бомбежку легко угодить прямо в поезде.

Мы стараемся поддерживать в детях боевой дух, как это предписано министерством просвещения. Разучиваем стихотворение, написанное императрицей специально для эвакуированных школьников, и распеваем военные марши. Мы еще пытались организовать соревнование по борьбе среди мальчиков, но, поскольку они очень ослабли от голода, это указание министерства мы не сумели выполнить.

Здесь, в Нагасаки, я полагаю, мы пробудем долго, и я вновь стану писать тебе регулярно. До встречи после нашей победы!»

Почему не получал писем лейтенант Тамио Кавабэ? Его отец сидел в тюрьме, а мать, имевшая основания полагать, что рано или поздно кэмпэйтай доберется и до нее, боялась писать сыну, дабы не навлечь на него неприятности.

В последние два дня в отряде царил какой-то сонный дух, а тут с утра все забегали. Причину этой суеты ни Арима, ни Хаяси не знали. Они полагали, что Кавабэ, как офицер, мог бы что-то выяснить, но тот на беготню инструкторов не обращал никакого внимания. Сидел спокойно на кровати и поглядывал в окно.

В конце концов Хаяси и Арима решили, что готовится какая-то операция.

— Пора бы, — сказал Арима, — а то последние дни как-то тихо.

— Кстати, ты заметил, что и налетов не было?

— Наверняка готовятся к высадке, экономят силы.

— Вот наши и решили нанести предупредительный удар, — высказал предположение Хаяси.

— Вполне может быть, — согласился Арима. — Пора бы нашим нанести крепкий удар по американцам, а то мы только отступаем повсюду.

— Интересно, что сейчас происходит на фронтах, — тихо проговорил Хаяси. — Я давно не слышал сводки.

— Я об этом не жалею, — откликнулся Арима. — Читать их больно невесело. Не сравнишь с тем, что было раньше.

— Надо относиться к этому по-другому, — не согласился с ним Хаяси. — Командование не скрывает от нас истинного положения дел, надеясь на наше мужество.

Арима не стал продолжать этот разговор.

Через час после беседы с адмиралом Хомма капитан второго ранга Коно вышел из штаба, чтобы поскорее попасть на авиабазу Ацуги. К приезду он приказал собрать на командном пункте всех своих офицеров.

— Я намерен сражаться до последнего, что бы ни произошло, — сказал Коно жестко. — Такого же мнения придерживаюсь не один я. Только что я был у адмирала Хомма. Надеюсь, все вы останетесь со мной.

Наступила тишина. Ни один из офицеров не был способен сказать «нет».

— Прекрасно, — капитан второго ранга был доволен.

— У меня есть вопрос, — помощник командира авиабазы стоял прямо перед капитаном. — Как же мы можем не подчиниться решению императора?

Коно ждал этого вопроса. Он знал, что его обязательно зададут, и понимал: от ответа зависело, пойдут ли за ним эти люди.

— На этот вопрос есть простой ответ. Кто может обвинить нас в неподчинении императорскому приказу, если то, что мы делаем, принесет благо стране?

Офицеры закивали. Ответ был дан. Коно приказал составить план атаки на противника с использованием всех имеющихся средств.

В половине девятого вечера императору принесли окончательный текст рескрипта о капитуляции. Он собственноручно подписался: Хирохито; к этому же экземпляру приложили большую императорскую печать. Ниже подписи императора стояла дата: 14 августа 12 года Сева.

Сева — просвещенный мир. Так называлась эпоха, начавшаяся со вступлением на престол императора Хирохито в декабре 1926 года по христианскому летосчислению.

В начале двенадцатого императора провели в хорошо освещенную комнату, где была установлена звукозаписывающая аппаратура. Находившиеся в комнате сотрудники информационного бюро и Эн-эйч-кэй согнулись в глубоком поклоне.

Император подошел к микрофону, стоящему в центре комнаты.

— Насколько громко я должен говорить? — осведомился он.

Руководитель информационного бюро Симомура почтительно ответил, что аппаратура рассчитана на обычную речь. Он поднял руку в белой перчатке, подавая сигнал к началу записи.

Закончив чтение рескрипта, император поинтересовался:

— Все ли в порядке?

Вопрос предназначался главному инженеру, который ответил так тихо, что его с трудом можно было услышать.

— Технически запись прошла хорошо, но несколько слов было трудно разобрать.

Император изъявил готовность повторить запись, поскольку в первый раз он говорил слишком тихо. Руководитель информационного бюро вновь поднял руку в белой перчатке.

На сей раз император читал слишком громко, и в голосе чувствовалась какая-то напряженность. Он даже пропустил одно слово.

Закончив чтение, император предложил сделать третью запись.

В комнате было душно. По лицам присутствующих сбегали капли пота, которые при желании можно было принять за слезы. Главный инженер сказал, что в третьей записи нет необходимости.

Адмирал Хомма собрал у себя командиров специальных отрядом и авиабаз, но не всех, а только тех, кому он доверял.

Часы уже пробили полночь. Наступил новый день — пятнадцатое августа. Подчеркнуто сухо он впервые сообщил своим офицерам, что император подписал рескрипт о капитуляции. Его тон не оставлял сомнений относительно намерений самого адмирала. Ответ на вопрос, собирается ли он подчиниться приказу, был у него готов.

— Пока я здесь командир, морская авиация никогда не капитулирует! — выкрикнул Хомма. Лицо его побагровело, он с трудом взял себя в руки и продолжал уже спокойнее: — Я принадлежу — к тому поколению офицеров императорской армии, которое не знает, что такое капитуляция. В армейском уголовном кодексе 1908 года говорилось: «Командир, который позволил своим подчиненным сдаться в плен врагу, вместо того чтобы сражаться до последнего человека, заслуживает смертной казни». Полевой устав 1941 года запрещает попадать в плен живым. Я не знаю: может быть, воинская мораль в последние годы претерпела какие-то изменения и понятие офицерской чести — пустой звук? Мои принципы не изменились… На авиабазах, находящихся в моем подчинении, есть достаточные запасы продуктов, боеприпасов и бензина для ведения боевых действий. Я намерен сражаться до последнего. Кто из вас пойдет со мной?

Майор Мацунага вскочил первым.

— Мы все будем сражаться рядом с вами, господин адмирал!

— Пусть они посмеют назвать нас предателями! — крикнул Хомма. — Капитуляция противоречит не только нашим традициям, но и законам. Япония не может капитулировать!

Мацунага обернулся к собравшимся в штабе офицерам:

— Нашему императору троекратное!

— Бандзай! Бандзай! Бандзай!

Майор Мацунага задержался в кабинете Хомма.

— К нанесению бомбового удара по объектам в Токио, определенным вами, все готово, — отрапортовал Мацунага. — Мне представляется наиболее удобным временем следующая ночь. Это будет ювелирная операция: честные граждане, истинные патриоты не пострадают; накажем только предателей.

— Жаль, что у меня нет достаточного количества парашютистов, — задумчиво проговорил Хомма. — Несколько десантных групп в ключевых точках столицы могли бы радикально изменить ситуацию.

Главным инструментом заговорщиков должна была стать дивизия императорской гвардии, несущая охрану дворца. Однако дивизионный командир Мори наотрез отказывался присоединиться к заговорщикам. Он не поддавался на уговоры даже своего двоюродного брата подполковника Сираиси. В начале второго ночи их разговор был прерван появлением двух офицеров из военного министерства. Одним из них был подполковник Ида, который пустил в ход все свое красноречие, убеждая генерала Мори помешать позорному окончанию войны.

— Хорошо, я обдумаю ваши слова, — сказал Мори. Казалось, он начал поддаваться. — Я намерен побывать в святилище Мэйдзи и там в присутствии богов обдумать свои дальнейшие действия. Но вам еще следует переговорить с начальником штаба. Неплохо бы узнать его соображения на сей счет.

Полковник Ида хотел привести еще какие-то аргументы в пользу идеи заговора, но подумал, что не стоит пережимать. Он вышел в коридор, по дороге встретил еще двоих офицеров — неизвестного ему капитана и майора Хатанака, участвовавшего в заговоре. Ида обменялся с майором Хатанака многозначительной улыбкой и открыл дверь кабинета начальника штаба. Едва завязался разговор, как послышались звуки выстрелов. Подполковник Ида бросился в приемную генерала Мори. Через открытую дверь он увидел майора Хатанака с пистолетом в руке. Его спутник, капитан, разглядывал свой окровавленный меч. На полу лежали генерал и его двоюродный брат.

— Мы не можем позволить себе тянуть с выступлением! У нас не остается времени! — закричал Хатанака.

Заговорщики уже заготовили приказ для первой дивизии императорской гвардии. Он гласил:

«1. Дивизия развеет неприятельские планы, она защитит Императора и сохранит государственный строй Японии.

2. Командир первого пехотного полка и командир второго пехотного полка выполняют задачу охраны императорской семьи. Кроме того, они приказывают занять здание радиовещательной корпорации и прекращают все радиопередачи.

3. Командир шестого пехотного полка выполняет прежнюю задачу.

4. Командир седьмого пехотного полка приказывает занять район вокруг ворот Нидзюбаси и обеспечивает полную изоляцию императорского дворца.

5. Командир кавалерийского полка выдвигает танки на проспект Дайкан и ждет дальнейших указаний.

6. Командир первого артиллерийского полка ждет дальнейших указаний.

7. Командир механизированного батальона продолжает выполнять прежнюю задачу по охране императорского дворца.

8. Командир батальона связи принимает меры к прекращению всякой связи из города с дворцом. Все сообщения поступают через штаб дивизии».

Заговорщики приложили личную печать убитого командира дивизии к приказу и отправили его командирам частей императорской гвардии.

Майору Хатанака доложили, что пластинка с записью императорской речи уже готова и находится в министерстве императорского дворца. Он велел найти ее, но заговорщики запутались в этом здании со множеством помещений и длинными переходами.

Генеральный секретарь кабинета министров Сако-мидзу был разбужен звуками выстрелов. Он был опытным человеком: девять лет назад он уже пережил попытку военного переворота, когда был личным секретарем премьер-министра, и потому действовал уверенно. Сакомидзу бежал через секретный подземный выход. Сам премьер-министр находился в личной резиденции.

Капитан Сасаки из гарнизона Иокогамы пытался вдохновить свое подразделение на мятеж, но только человек тридцать согласились пойти с ним. Зато к капитану присоединились студенты иокогамского индустриального института, называвшие себя «народным отрядом камикадзе». Сасаки объявил, что их цель — наказать предателей.

Они подожгли официальную резиденцию премьера и отправились в его личную резиденцию. Но премьер-министра уже предупредили о том, что его ищут и хотят убить. Он вышел из дома через черный ход, сел в машину и уехал в Неизвестном направлении. Капитан Сасаки велел поджечь и этот дом.

В штабе адмирала Хомма в эту ночь не спали. Подполковник Такэсита позвонил адмиралу и ликующим голосом сообщил:

— Мы начали!

Адмирал приказал соединить его с майором Мацунага.

В этот самый момент Мацунага слушал рапорт своего помощника. Тот не слишком обрадовал своего командира: дальние бомбардировщики, которые Мацунага считал готовыми к вылету, все еще были в ремонте. Усилия отрядных техников не увенчались успехом: им не хватало некоторых важных деталей, достать которые было невозможно. Ремонтная служба морской авиации уже практически не существовала.

Когда зазвучал зуммер телефона, соединяющего отряд со штабом адмирала, Мацунага впервые за все время службы не сразу взял трубку.

У адмирала, несмотря на бессонную ночь, был бодрый голос.

— У вас все готово, майор?

— Господин адмирал, — Мацунага не узнавал своего голоса. — Я обманул вас. Дальние бомбардировщики не могут взлететь. Отряд не готов к выполнению особого задания.

В казарме Кавабэ укладывался спать. Кто-то из летчиков, проснувшись, спросил, где он был. «Ездили с майором добывать запасные части», — ответил Кавабэ. «Удалось?» — без особой надежды поинтересовался невидимый в темноте летчик.

«Нет». — «А писем не привезли?» — «Я спросил в штабе, — отозвался Кавабэ, приподнявшись на локте, — мне сказали, что нет ни одного». — «Странно», — прозвучало в темноте…

Лейтенанту Кавабэ сказали правду: для специального отряда писем не было. Их уничтожали по личному приказу майора Мацунага и с санкции Хомма. Майор пришел к выводу, что в эти тревожные дни письма из дому могут повредить боевому настрою летчиков. Адмирал Хомма поддержал его.

В пачке, которой штабной унтер-офицер растопил печку, было и письмо майору Мацунага. Поскольку приказ не предполагал никаких исключений, унтер, не раздумывая, сжег и его.

Письмо, предназначавшееся Мацунага, написала его дочь, учившаяся в городе Нагоя. Весной ее вместе с другими студентами эвакуировали на остров Сикоку.

«Глубокоуважаемый отец!

Я долго не решалась написать Вам, потому ощущала вину перед Вами. Я повела себя не так, как положено преданной дочери, и понимаю, что Вы вправе лишить меня своей отеческой любви.

Без Вашего ведома я вышла замуж. С моим будущим мужем мы познакомились еще в прошлом году, когда я училась в институте, а он в авиационном училище.

Он окончил училище и получил назначение в Маньчжурию. Мы переписывались. Вдруг я получила телеграмму: «Приезжаю на один день».

Он появился в деревне, куда нас эвакуировали, точно в назначенное время, веселый и элегантный в новенькой форме. Свадебная церемония была очень простой, мы обменялись ритуальными чашечками сакэ и стали мужем и женой. На следующее утро он уехал к месту нового назначения. Он рассказал мне, что получил приказ пройти специальную подготовку и стать камикадзе.

Он уехал, а я решила, что должна следовать за ним. Пока я раздумывала над тем, как туда попасть, он прислал официальное разрешение на приезд и билет. Я немедленно отправилась в путь.

Наше счастье было недолгим. Через неделю он получил приказ участвовать в атаке на вражеский конвой. Хотя я пыталась приготовить себя к неизбежному, я молилась, чтобы приказ был отменен. Всю ночь меня мучали кошмары. Мне снились тяжелые шаги по ступенькам и голос мужа. Я вскакивала, каждый раз убеждаясь, что это всего лишь сон. Но ранним утром он действительно появился, чтобы попрощаться. «Возьми хотя бы это, а то хоронить будет нечего», — сказал он и дал мне два конверта. В каждом была прядь его волос. Он оставил завещание и кольцо, которое всегда носил. И я старалась быть хорошей женой солдата. Я знала, что камикадзе надевают в последний полет белый шарф. У меня нашелся шелковый платок, из которого я быстро сшила шарф. Я дала ему новое белье, которому суждено было стать его саваном. Когда наступил рассвет, мы попрощались. «Прощай». — «Позаботься о себе». Что еще мог он сказать?

Сидеть спокойно дома было выше моих сил. До аэродрома было всего два километра, и я быстро пробежала их.

Летчики уже выстроились вдоль своих самолетов. Где стоял мой муж, я не разобрала. Церемония прощания быстро кончилась, и самолеты стали взлетать один за другим. Я размахивала носовым платком и без устали кричала: «Прощай!» Но моторы ревели так громко, что никто ничего не слышал.

Два самолета взлетели, а третий, едва успев подняться в воздух, взорвался в воздухе и рухнул на землю. «Разумеется, это не мой муж», — подумала я, продолжая размахивать платком, пока не улетел последний самолет.

Я вернулась домой и бросилась на кровать. Вечером ко мне постучался какой-то военный. Он попросил меня быть мужественной и сказал, что мой муж был в том самолете, который сразу взорвался. Он принес в большом платке искореженный меч и новые ботинки моего мужа.

Через десять дней, держа в руках урну с пеплом моего мужа, я вернулась назад, в деревню, где всего несколько недель назад мы поженились.

Мой муж исчез из жизни, как лепестки сакуры, не успев даже выполнить свой долг. Я вновь осталась одна и буду ждать окончания войны, чтобы увидеть Вас и нашу маму».

Сообщение майора Мацунага явилось сокрушительным ударом для адмирала Хомма. Если бы его самолеты повисли сегодня над Токио, адмирал был бы хозяином в столице, а теперь он может рассчитывать лишь на вторые роли. То, что он испытал, было похоже на отчаяние — чувство, прежде незнакомое ему. Но адмирал Хомма не был бы самим собой, если бы не сумел взять себя в руки.

Он приказал вновь соединить себя с Мацунага.

— Нужно нанести удар по кораблям, находящимся в опасной близости от Японских островов. Координаты цели вам сейчас сообщат. Надеюсь, хотя бы на это ваш отряд способен?

Мацунага приказал разбудить лейтенанта Кавабэ.

— Крупное соединение противника движется к Японским островам, — сообщил Мацунага…

В Токио подполковник Ида остановил машину у штаба дивизии императорской гвардии. Его встретил майор Хатанака.

— Все кончено, — подвел итог Ида. — Восточный округ не поддержит нас. Если мы не уйдем из императорского дворца, они начнут действовать.

— Я не боюсь сражения, — Хатанака не производил впечатления проигравшего. — Я контролирую дворец. Я чувствую императора за своей спиной. Чего же мне бояться?

Ида попробовал переубедить его.

— Послушай меня. Выведи к утру солдат, и все решат, что ничего не было, — просто дурной сон, галлюцинации. Им хватит проблем с капитуляцией, и они не станут нас преследовать.

— Так что же, прикажешь хладнокровно наблюдать, как Японию оккупируют белые варвары?

— Жизнь не кончается с капитуляцией. Мы еще сквитаемся и с теми и с другими.

Около пяти часов утра майор Хатанака появился в здании Эн-эйч-кэй. Установленная им охрана салютовала майору. С пистолетом в руках он прошел во вторую студию и сказал диктору, что вместо пятичасовых новостей он собирается выступить сам.

— Но объявлена воздушная тревога, — возразил диктор. Он не хотел подпускать к микрофону этого сумасшедшего майора. — В таких случаях мы не можем выходить в эфир без разрешения округа.

Хатанака понимал, что такого разрешения ему не получить.

— Кроме того, если мы собираемся транслировать передачу для всей страны, то обязаны предупредить местные станции заранее. Такова техническая необходимость.

Вице-адмирал Рютаро Сибуя, начальник технического управления ВМС, собрал в помещении лаборатории военно-морского флота в токийском районе Мэгуро семьдесят высших офицеров. Перед ними выступил профессор физического факультета императорского Осакского университета Цунэсабуро Асада — один из физиков-ядерщиков, работавших на ВМС. По приказу флота он был в Хиросиме и рассказал командованию о страшных последствиях взрыва атомной бомбы.

— Давайте соберем всех японских физиков в префектуре Нагано, где есть абсолютно надежное убежище, — вдруг сказал вице-адмирал Сибуя, когда профессор Асада закончил доклад. — И сделаем еще одну попытку догнать американцев.

— Мы, вероятно, не сможем этого сделать, — робко заметил Асада.

— Делать невозможное — именно в этом и заключается мощь наших вооруженных сил, — резко оборвал его Сибуя.

В 1942 году через японское посольство в Мадриде было получено агентурное сообщение о том, что Соединенные Штаты работают над созданием атомной бомбы.

Через три месяца после получения этого сообщения премьер-министр генерал Тодзё приказал подполковнику Тораносукэ Кавасима заняться аналогичным проектом в Японии. Это был январь 1943 года. По словам Тодзё, Соединенные Штаты вырвались вперед в этой области, за ними, вероятно, пойдет Германия. Японии тоже следует иметь атомное оружие.

Японский атомный проект возглавил Ёсио Ниси-на, выдающийся физик. В 1921–1928 годах он жил за границей, работал под руководством Резерфорда и Бора. Вернувшись в Японию, занялся вопросами ядерной энергетики. В 1937 году под его руководством началось строительство циклотрона; когда он был закончен в 1944-м, это был самый большой циклотрон в мире.

Армия имела свою ядерную программу, флот — свою. До конца войны японские физики так и не смогли определить, какое количество расщепляющихся материалов необходимо для взрывного устройства.

Вечером того же дня Асада, спустившись в подземный бункер штаба ВМС, увидел, что все находившиеся там офицеры плакали, — пришло сообщение, что правительство приняло условия безоговорочной капитуляции.

В начале шестого в штабе гвардейской дивизии появился генерал Танака, командующий Восточным округом. Солнце уже поднялось над горизонтом. Душная ночь сменялась жарким днем.

Командир первого пехотного полка отдал генералу честь. Вместо пожелания доброго утра командующий округом произнес короткую речь, из которой командир полка узнал, что генерал Мори мертв и отданный от его имени приказ — фальшивка.

Военный министр Анами покончил с собой. Он лежал на полу. Его лицо было обращено в сторону императорского дворца.

— Печать Анами у меня, — прошептал Такэсита подполковнику Ида. — Я могу отдать от его имени приказ, который заставит подняться всю армию.

— Фальшивые приказы быстро разоблачаются, — бесстрастно ответил Ида. Он уже не думал о заговоре. Даже приказ министра, будь он жив, ничего бы не изменил. Война кончилась.

В 7.21 по радио было передано сообщение, что ровно в полдень всем японцам предстоит услышать выступление императора.

Радист записал текст сообщения Эй-эйч-кэй и передал записку майору Мацунага. Майор внимательно прочитал ее и задумался. Короткое известие сказало ему о многом. Если бы заговор удался, как полагал адмирал Хомма, выступление императора было бы отменено. До полудня оставалось еще четыре с половиной часа. Поколебавшись, Мацунага не сказал адмиралу, что выступление императора уже объявлено. Он вернулся на командный пункт и стал рядом с Хомма.

С командиром группы, вылетевшей на задание, поддерживалась непрерывная радиосвязь. Полчаса назад Кавабэ сообщил, что в указанном районе не обнаружил кораблей противника. Хомма приказал ему тщательнее осмотреть весь район. Когда Мацунага вернулся, Кавабэ вновь доложил, что не видит ни одного объекта для атаки.

Штурман растерянно изучал карту. Кавабэ вышел точно в заданный район. Вероятно, ошиблась воздушная разведка.

— Какие будут приказания? — спросил он у майора Мацунага. — Пусть возвращаются?

— Какой смысл? — пожал плечами Мацунага. — Горючего не хватит.

Штурман нагнулся над картой.

— Есть запасной аэродром. Если им повезет, то доберутся…

Он не успел закончить.

Адмирал Хомма взорвался:

— Кто здесь говорит о возвращении? Камикадзе уходят в бой, не для того чтобы через два часа вернуться с извинениями: дескать, не нашли врага. Не позорьте их и себя. Куда могли подеваться американцы? Пусть ищут!

Кавабэ подтвердил получение приказа и устремился вперед. Остальные летчики следовали за ним, Хаяси и Арима замыкали строй.

Облачность усилилась. Подгоняемые сильным ветром тучи шли куда-то в сторону Японии. Кавабэ немного снизился, чтобы облака не мешали ему наблюдать за океаном. Бензина в баках почти не осталось, Кавабэ больше не смотрел на индикатор. Все это не имело ни малейшего значения. От смерти его отделяло всего лишь несколько минут, и он хотел насладиться каждой из них, как это делали герои пьес Мондзаэмона Тикамацу, совершая свое странствие по дороге сновидений. Готовясь к поступлению на филологический факультет университета, Тамио Кавабэ учил эти стихи наизусть.

В одном месте Кавабэ запнулся, но проверить свою память не мог: томик Тикамацу остался на земле. Он пропустил две строчки и стал читать дальше.

И пока он произносил про себя стихи Тикамацу, кончилось горючее в самолете Эйдзи Хаяси. Он качнул крыльями, прощаясь с товарищами, и начал планировать вниз. Ему было суждено умереть первым… Из облаков неожиданно вынырнул скоростной «лай-тинг». Кавабэ положил руку на гашетку пулемета, но американец и не думал их атаковать. Он бесстрашно кружил над японской эскадрильей.

Самолет Идзуми Арима рухнул в океан предпоследним. Ему удалось продержаться рядом с Кавабэ дольше всех. Словно он не решался оставить товарища одного.

Наконец остановился двигатель самолета Кавабэ. Ему не с кем было прощаться. Самолет ушел в пике. Видя, как стремительно приближается водная гладь, Кавабэ думал, что, по крайней мере, он погибает достойно, на глазах у врага. И до последнего мгновения Кавабэ не закрывал глаза.

«Лайтинг» сделал еще один круг над океаном, поглотившим сразу несколько японских самолетов. Американский летчик не знал, что ему думать. Куда летели эти японцы? Зачем все они погибли? Ведь Япония уже капитулировала.

В половине одиннадцатого адмирал Хомма спустился в бомбоубежище, сказав, что хочет вздремнуть. Он пытался связаться с подполковником Такэсита, но токийский номер не отвечал. Хомма велел разбудить его перед обедом.

Оставшись один, майор Мацунага погрузился в раздумья. Он поклялся адмиралу, что будет сражаться вместе с ним до конца. Но в двенадцать часов должен выступить император. Может ли он ослушаться императора?

Без десяти двенадцать Мацунага приказал собрать у штаба весь отряд. Радиоприемник вытащили на улицу. Все встали по стойке «смирно». И они услышали голос Сына Неба:

«После тщательного осмысления основных тенденций мирового развития и реальной ситуации в Нашей Империи, Мы решили нормализовать положение, прибегнув к чрезвычайной мере.

Мы повелели Нашему Правительству довести до сведения правительства Соединенных Штатов, Великобритании, Китая и Советского Союза, что Наша Империя принимает условия их совместной декларации.

…Война продолжается уже почти четыре года. Несмотря на то что каждый совершил все, что мог, — отважно сражались сухопутные и морские силы, прилежно и упорно трудились слуги Нашего Государства, самоотверженно служил нам стомиллионный народ, — военная ситуация сложилась не в пользу Японии, поскольку общие тенденции мирового развития направлены против интересов Японии…

Если бы Мы продолжали сражаться, это привело бы не только к окончательному распаду и гибели японской нации, но и к полному уничтожению цивилизации.

Как в такой ситуации должны Мы спасти миллионы Наших подданных и искупить вину перед священным духом Наших императорских предков? Вот почему Мы отдали приказ принять условия, изложенные в совместной декларации…»

Адмирала Хомма никто не разбудил. Он поднялся из бомбоубежища, готовый наложить суровое взыскание на командира отряда за неисполнительность его подчиненных. Но то, что он увидел, поразило его. Отправившись отдохнуть, он оставил боеспособную часть, идеально функционирующий воинский механизм, послушный его приказам…

Дежурного в штабе не было. Из включенного на полную громкость радиоприемника доносилась музыка. Возле ангаров не стоял часовой. По всей территории отряда бродили летчики без головных уборов, в расстегнутой форме.

Из барака, где находилась столовая, появился майор Мацунага. Глаза Хомма вспыхнули гневом.

— Наконец-то…

Мацунага не сразу поднял руку к козырьку, он смотрел на адмирала без всякого интереса.

— Что здесь происходит?! — вскричал Хомма.

Мацунага ответил очень спокойно:

— Император объявил о капитуляции. Я только что получил из вашего штаба подробные инструкции относительно сдачи оружия и подготовки к демобилизации. Уничтожение документов мы уже начали, — он показал в сторону летного поля, где полыхал огромный костер. — Вот и остатки бензина пригодились.

Хомма задыхался от возмущения.

— Вы жалкий предатель! Вы присягали на верность императору ради того, чтобы сражаться с врагом, а не для того, чтобы сдаваться. Я прикажу вас арестовать!

Мацунага пожал плечами.

— Армии уже не существует. А что касается присяги… Император приказал мне прекратить сопротивление…

Майор обошел адмирала и стал спускаться в бомбоубежище. Остановившись, он добавил:

— Генеральный штаб сообщил: попытка группы офицеров помешать выполнению императорской воли сорвана. Трое заговорщиков предпочли сами уйти из жизни, несколько человек арестованы.

Речь императора была для камикадзе величайшим потрясением. Впервые в своей жизни они слышали голос императора. А кроме того, они узнали, что война проиграна. Следовательно, они были лишены возможности умереть за родину. Все были ошеломлены, многие плакали. Несколько месяцев они жили ожиданием схватки, и вдруг выяснилось, что родина в них не нуждается. Несколько человек хотели покончить жизнь самоубийством. Инструкторы метались по лагерю, отговаривая их.

— Твоя жизнь стоила столько же, сколько большой американский авианосец. А ты хочешь сдаться маленькой пистолетной пуле.

Адмирал Хомма закрылся в своей комнате в бомбоубежище. Вечером денщик майора понес ему ужин. Солдат выскочил из комнаты, бросив поднос с едой. На его крик появился кто-то из унтер-офицеров. Позвали майора Мацунага.

Командующий морской авиацией, создатель отрядов камикадзе, вице-адмирал Хомма сделал харакири. Рядом с его окровавленным мечом лежал лист рисовой бумаги. На нем несколько иероглифов предсмертного хайку:

Гроб сколотили солдаты из хозяйственного взвода, но он оказался на несколько сантиметров короче, чем было нужно. Не хватило досок — их все сожгли ранней весной, когда в бараках было очень холодно. Из штаба прислали грузовик, на котором тело отвезли в крематорий.

По пути над грузовиком пролетел самолет. При известной доле воображения можно было счесть его появление символическим — морская авиация провожала в последний путь Хомма. Сопровождавшие гроб летчики смотрели на самолет. Это был последний японский самолет, который им суждено было увидеть.

В полдень тридцатого августа на военном аэродроме Ацуги приземлился личный самолет американского генерала Дугласа Макартура, главнокомандующего союзными войсками в юго-западной части Тихого океана. Название самолета «Батаан» было написано крупными белыми буквами на фюзеляже. Стоявшие поодаль американские и японские корреспонденты с пулеметной скоростью щелкали камерами. Макартур протянул руку встречавшему его командующему восьмой армией.

— Дорога от Мельбурна до Токио оказалась длинной, но, кажется, путь пройден.

Макартур не сразу рискнул прибыть в поверженную Японию. Американское командование, памятуя о бешеном сопротивлении японских гарнизонов на Сайпане, Иводзиме и Окинаве, о самоубийственных атаках японских летчиков и моряков, опасалось кровопролитной партизанской войны. Макартур боялся, что американским солдатам будут стрелять в спину, что фанатики станут отравлять колодцы и ставить мины на дорогах.

Ничего подобного не произошло. Страна покорилась судьбе и смирилась с оккупацией. Такова была воля императора.

Позади фотокорреспондентов стоял бывший майор Мацунага. Готовясь к приему генерала Макартура, он в кратчайший срок привел в полный порядок военную базу Ацуги, которую капитан второго ранга Коно собирался оборонять в течение двух лет. Майор Мацунага об этом не вспоминал. Прошлого для него не существовало. Было только настоящее, в котором он удостоился похвалы от американского лейтенанта, назначенного комендантом Ацуги. Если дела пойдут удачно, они найдут общий язык с этим лейтенантом, который может отдать кладовщику распоряжение выдавать Мацунага половину американского военного пайка. Бывший майор Мацунага был полон решимости завоевать доверие американского лейтенанту.