Стрельцы

Литератор Масальский

В газете «Ведомости Санкт-Петербургской городской полиции» (№ 207 за 1854 год) было опубликовано следующее объявление: «В Санкт-Петербургском губернском правлении в будущий понедельник, 20-го сего сентября, будет продаваться с публичного торга, на решительной переторжке, очень выгодное имение, находящееся в Шлиссельбургском уезде. Оно отстоит от Санкт-Петербурга только на 10 часов езды и имеет со столицею превосходный путь сообщения. В нем 104 души крестьян мужеского и женского пола. Земли при этой деревне единственного владения 13,7 десятин с лишком, как-то: пахотных полей, сенокосных лугов, лесу, плитной ломки и прочих угодий. Крестьяне очень зажиточные. В этой деревне есть недавно выстроенный двухэтажный господский дом с бельведером и особой беседкой, с которых на все окрестности и на Ладожское озеро открывается очень живописный вид. При доме выстроены все нужные службы. Имение это, при употреблении на его усовершение небольшого капитала, может приносить более 3 тысяч рублей серебром в год».

Свое имение продавал отставной чиновник и литератор К. П. Масальский. Это событие было как бы последним звеном в цепи литературных и финансовых неудач, преследовавших поэта и прозаика со второй половины 1840-х годов, и подводило черту под его судьбой, хотя жить ему оставалось еще без малого 7 лет. Чем же примечателен этот некогда довольно известный, а ныне почти совершенно забытый писатель[1], произведения которого долгое время не переиздавались?[2]

Константин Петрович Масальский родился 13(25) сентября 1802 года в Ярославле, в семье занимавшего должность уездного судьи владельца небольшого поместья. Отец будущего сочинителя, близкий друг крупного государственного деятеля александровской и николаевской эпох М. М. Сперанского, вскоре был переведен по службе в Петербург. Так в возрасте двух месяцев Масальский очутился в столице Российской империи. С этим городом, который Масальский покидал относительно редко, окажется связанной вся его чиновничья и литературная карьера.

Поэтический талант обнаружился у Масальского рано. Уже на десятом году жизни он сочинял французские стихи. До 13 лет Масальский воспитывался дома. С 1815 года он обучается в пансионе Дюбуа, находившемся при Петропавловском училище, а в 1817-м переходит в Санкт-Петербургский университетский пансион.

В эти годы в пансионе преподавали незаурядные педагоги, писатели и ученые. Логику и философию читал профессор А. И. Галич, риторику — автор «Военного красноречия» Я. В. Толмачев, истории и древним языкам обучал Эрнст Вильгельм Раупах, русской словесности — В. К. Кюхельбекер. Товарищами Масальского по пансиону были будущий композитор М. И. Глинка, младший брат Пушкина Лев, друзья Пушкина С. А. Соболевский и П. В. Нащокин. В своих воспоминаниях соученик Масальского Н. А. Маркевич характеризовал приятеля так: «прилизанный, остроносенький круглячок предпочитал всем русским поэтам Батюшкова, изучал языки — испанский и итальянский, и писал гладенькие, плоскенькие стихи»[3].

В 1821 году Масальский оканчивает пансион первым учеником с правом на чин 10 класса (коллежский секретарь) и — благодаря рекомендации М. М. Сперанского — вступает в службу по министерству внутренних дел. В этом же году его имя впервые появляется в печати.

Первый период творчества Масальского — по преимуществу стихотворный. В 1820-е годы его произведения встречаются на страницах таких периодических изданий, как «Благонамеренный», «Невский альманах», «Новости литературы», «Полярная звезда», «Сын отечества», читаются на заседаниях Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. Эти не вполне самостоятельные опыты в области малых поэтических жанров (идиллия, элегия, басня) были собраны вместе в книжечке «Сочинения, переводы и подражания в стихах» (Спб., 1831), посвященной «любезным товарищам, воспитанникам Благородного пансиона Императорского Санкт-Петербургского университета». Значительное место в ней занимали более или менее удачные переложения европейских стихотворцев. Прекрасное знание многих древних и новых языков определило обращение Масальского к произведениям самых разных авторов для того, чтобы познакомить русскую публику с лучшими образцами их творчества. Переводы и подражания Масальского представлены такими именами, как Анакреон, Мосх, Мелеагр, Гомер, Шиллер, Вильегас, Лопе де Вега и другие. Но интересы Масальского-переводчика не ограничивались поэзией. В 1831 году в его переводе вышел нравоучительный роман «Что такое хороший тон?» г-жи Гаррисон Смит. Критики единодушно отмечали в переводе «внимательность к делу и искус-ство доставлять приятное чтение публике»[4].

Концентрация внимания на прозе и прозаическом, переход от малых жанровых форм к крупным, свойственные в эту пору всей русской литературе, проявились и в оригинальном творчестве Масальского. В 1829 г. он выпустил в свет стихотворную повесть «Терпи казак, атаман будешь», имевшую шумный успех. Немедленно потребовались два переиздания повести. В течение года разошлось около 10 тысяч экземпляров — по тогдашним временам цифра более чем значительная. Многогеройное повествование со сложной интригой, обрисовывающее правдивые, яркие, запоминающиеся картины быта петербургского купечества, чиновников, офицеров, литераторов; непринужденное изложение событий свободно льющимся разностопным ямбом, — все это пришлось по вкусу не только читателям, но и многим критикам. О. М. Сомов писал: «Повесть сия служит новым доказательством, как трудно поэтически изображать происшествия и подробности жизни прозаической. <...> За сочинителя повести «Терпи казак...» говорит по крайней мере то, что он не подражал никому из современных поэтов и пытался создать новый, оригинальный род стихотворного романа; такая попытка, конечно, заслуживает похвалу»[5].

Подобную точку зрения, впрочем, не разделял князь П. А. Вяземский, чья пристрастная рецензия на «Терпи казак...» была опубликована в «Литературной газете» от 25 июня 1830 г. Опасаясь, по-видимому, вульгаризации творческих завоеваний пушкинского романа в стихах и намекая на «вторичность» повести Масальского, ее близость нравственно-сатирическим произведениям Ф. В. Булгарина, Вяземский считал, что «Терпи казак...» — «не что иное, как «Иван Выжигин» в стихах. Та же несвязность в происшествиях, бледность, безличность в лицах; тот же рассказ, довольно плавный, но везде холодный, бездушный; тот же язык, довольно чистый, но чистоты столь приторной, столь бесцветной, что готов бы обрадоваться пятнышку, лишь бы найти в нем признак жизни». Масальский в «Письме издателям» («Сын отечества и Северный Архив». 1830. № 28) отвечал на это Вяземскому: повесть не могла создаваться под влиянием булгаринского романа хотя бы уже потому, что «Иван Выжигин» вышел из печати в конце марта 1829 г., а «Терпи казак...» писался в 1828 году; цензурное разрешение к публикации было получено 6 апреля 1829 г. Но намеки Вяземского на коммерческую литературную ориентацию Масальского оказались преждевременными не только по этой причине.

Первое издание повести было анонимным; эпиграф из Буало гласил:

[6]

Это, безусловно, свидетельствовало о желании подчеркнуть непроизвольный, нерасчетливый характер поэзии автора. На «чистоту», немеркантильность «робкой» Музы Масальского указывал и эпиграф к «Сочинениям, переводам и подражаниям» (из басни И. А. Крылова «Чиж и Еж»):

Однако сторонники несуетного искусства не признавали Масальского своим. В 1830 году вышло отдельное издание одноактной сатирической пьесы Масальского в стихах «Классик и романтик, или Не в том сила». Как бы подводя итог спорам приверженцев классицистского и романтического литературных направлений и одновременно заявляя о собственной позиции в этом вопросе, поэт утверждал:

Современники усматривали в «Классике и романтике» высмеивание барона А. А. Дельвига. Масальский отрицал это («Я всегда поставлял себе за правило не писать личностей, в чем могу поручиться честию. В моей комедии все лица вымышленные. Мне остается сожалеть, что разнеслись такие неосновательные слухи»[7]), но, по-видимому, безуспешно. В необъективном, на наш взгляд, отзыве о комедии самого Дельвига («Литературная газета» от 30 июля 1830 г.) пьесе отказывалось в какой бы то ни было сценичности, а персонажей предлагалось отправить в желтый дом. Между тем «Классик и романтик» — одна из первых попыток воссоздать на русской почве жанр так называемой «драмы для чтения», то есть повествовательной пьесы, принципиально не предназначающейся к постановке на театре. Эта традиция, блистательно представленная во Франции циклом исторических драм «Лига» (1826 — 1829) Луи Вите, «Вечерами в Нейи» Каве и Диттмера, «Кромвелем» (1827) Виктора Гюго, затем оказала значительное воздействие и на историческую прозу Масальского. Наиболее ярко она проявилась в исторических сценах из времен Петра Великого «Бородолюбие» (2 части; Спб., 1837) — «романе.., написанном в драматической форме»[8].

Действительно, роман и драма подчас обнаруживают тенденцию к взаимопроникновению[9]. В описываемую эпоху подобное смешение литературных родов в произведениях на историческую тему прежде всего, однако, связывалось с именем Вальтера Скотта. Аполлон Григорьев вспоминал: «Вообще как-то форма изложения — действительно новая и притом драматическая у шотландского романиста — отталкивала от него старое читавшее поколение. «Как пойдет он эти разговоры свои без конца вести, — говаривал мой отец, — так просто смерть, право», — и пропускал без зазрения совести по несколько страниц»[10]. Именно Вальтер Скотт оказал на Масальского (как, впрочем, и на многих других исторических романистов) определяющее влияние — и не только в сфере контакта романа и драмы. Непременная любовная интрига (или ее значимое, обыгрываемое отсутствие), густой «местный колорит», изображение государственных мужей частным образом — вот что Масальский взял на вооружение у отца всех исторических романистов нового времени.

О том, как Масальский представлял себе соотношение вымысла и истории в художественном повествовании, а также задачи романиста в целом, свидетельствует его предисловие к роману «Невеста Петра Второго» (1842): «Конечно, роман не история, однако ж и роман, в котором действуют исторические лица, не должен, по нашему мнению, взводить на них небылицы. Исторические источники обыкновенно говорят коротко и холодно: вот как было дело. Фантазия романиста по этим кратким и холодным указаниям может углубляться в прошедшее, вникать в характеры, догадываться о тайных сердечных побуждениях, о внутренних, скрытых пружинах открытых действий, доискиваться подробностей там, где история не говорит об них, одним словом, представлять прошедшее в виде настоящего и воскрешать жизнь со всеми ее страстями, тревогами, надеждами, радостями и страданиями»[11]. Этими принципами Масальский стремился руководствоваться на протяжении всей своей литературной деятельности.

Первый и самый известный исторический роман Масальского «Стрельцы» —о борьбе за власть между сторонниками царевны Софьи и царя Петра — вышел в 1832 году. В три месяца было раскуплено 1500 экземпляров. Только при жизни автора книга выдержала 4 издания. Отклики современников отличались крайней противоречивостью. «Северная пчела» называла «Стрельцов» замечательным явлением словесности и утверждала, что роман «может даже быть полезен во многих отношениях для будущего историка Петра Великого; ибо автор... входил в тщательное изыскание и соображение исторических источников и, нередко прибегая к исторической критике, объяснил многое, что доныне оставалось недосказанным или было несправедливо или неполно описано»[12] П. А. Плетнев, напротив, считал, что «Стрельцам» «недостает главного — поэзии»[13], а поэт Н. М. Языков в письме А. М. Языкову от 6 января 1832 г. так отзывался о романе: «Стрельцы», как мне кажется, вздорное произведение, а Масальский — наследник бездушия и пошлости Булгарина в романе. Жаль, что у нас исторические предметы — и самые важные, своехарактерные и действительные — попадаются в руки бесталанных головушек»[14]. Любопытно, что при перепечатке в 1885 году «Стрельцы» вызвали не менее живой отклик в периодике, став не только событием текущего литературного процесса, но и предметом острой полемики[15]. «Стрельцы» принадлежали к любимым произведениям детства и юности Ф. М. Достоевского[16]. Но самое примечательное, пожалуй, то, что роман Масальского, по-видимому, инспирировал формирование пушкинского замысла повести о стрельце[17].

Экземпляр «Стрельцов» имелся в библиотеке Пушкина (зарегистрирован под № 231). «Стрельцы» могли привлечь Пушкина не только добросовестностью исторических разысканий (в частности, в «Истории Петра» Пушкин присоединился к точке зрения Масальского на характер избрания Петра на царство (X, 10 — 11)), но и изложенными в предисловии теоретическими воззрениями на взаимодействие в романе факта и домысла, дидактического и художественного начал. Масальский писал о необходимости «все вымышленные происшествия представлять в связи с истинными, как последствия оных, как подробности, дополняющие и объясняющие повествование Истории или, по крайней мере, ей не противоречащие». Такая точка зрения свободна от крайностей Ф. В. Булгарина, декларировавшего подчинение вымысла требованиям исторической достоверности[18], и И. И. Лажечникова, выступавшего за приоритет «поэзии» перед «истиной» (XVI, 67). Позиция Масальского, пожалуй, ближе М. Н. Загоскину («исторический роман — не история, а выдумка, основанная на истинном происшествии»[19]), хотя и далека от классического пушкинского определения исторического романа, гармонически уравновешивающего историю и вымысел, а не противопоставляющего их («в наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании»; XI, 92).

Мнение Масальского о том, что, хотя нравственное поучение — непременный компонент исторического романа, оно не должно обнаруживаться автором слишком явно, смыкается отчасти с творчеством Пушкина. Дидактическая проблематика отразилась, например, в письме Гринева внуку Петруше, не вошедшем в окончательный текст «Капитанской дочки».

В системе вымышленных персонажей и элементах сюжета, реконструируемых по планам пушкинской повести о стрельце, наблюдается определенное сходство с романом Масальского (отражено в трех планах из пяти). Один из героев плана № 1 — «полковник стрелецкий», который имеет «большое влияние на своих» и которого Софья хочет переманить на свою сторону. Один из центральных персонажей романа Масальского — командующий полком пятисотенный Василий Бурмистров, чрезвычайно влиятельный среди стрельцов. Проблема привлечения его на сторону Софьи обсуждается ее приверженцами в VI главе первой части.

В третьем плане говорится о стрельце, который, узнав о заговоре, объявляет о нем Софье. Та принимает его самого за заговорщика (в вариантах плана еще ярче: «Софья хвалит его и посылает прямо под арест»). В V главе третьей части «Стрельцов» имеется аналогичная сцена, выразительно рисующая подозрительный характер и коварный ум Софьи. Она узнает о заговоре стрельцов-раскольников под предводительством князя Хованского от стрелецких офицеров. Беседуя с ними поодиночке, Софья притворно убеждает каждого в том, что верит его преданности, а в глубине души собирается уничтожить их при первой же возможности. Софья не доверяет даже искренне преданному ей полковнику Петрову.

В плане № 5 упоминаются вдова с сыном и дочерью. Приказчик (вариант — сосед») вдовы «доносит на своего молодого барина, который лишен имения своего». Стрелецкий сын, воспитывавшийся в семье вдовы, «выпрашивает прощение молодому барину» у Петра. Среди персонажей романа Масальского имеются вдова Смирнова с дочерью Натальей и сыном Андреем. Их сосед, боярин Милославский, прельстившись красотой Натальи, с помощью подьячего Лыскова, ранее хлопотавшего для старушки-вдовы по приказам, обманом закабаляет Наталью — невесту уже известного нам Василия Бурмистрова. После смерти Милославского Лысков, с помощью махинаций завладевший имением тетки Бурмистрова, собирается жениться на Наталье и заявляет, что она его холопка. Бурмистров подает челобитную Петру I и добивается восстановления справедливости[20].

Общим у Пушкина и Масальского был и интерес к самой теме «русского бунта». Вряд ли, однако, можно согласиться с Н. Н. Петруниной, которая считает, что «для Масальского борьба вокруг проблемы престолонаследия в годы, предшествовавшие установлению единодержавия Петра I, послужила поводом для политических аллюзий — прозрачной параллели между стрелецким бунтом и выступлением декабристов»[21]. Сходство между этими двумя событиями Масальский, безусловно, осознает (ср. рассуждения о нравственной цели романа в предисловии к нему), но трактуется оно скорее как уроки истории, вовремя не извлеченные участниками восстания 1825 года. Эпоха же правления Софьи, «начало славных дел» Петра, заботливо воссозданные по многим печатным и рукописным источникам, предстают в «Стрельцах» не столько как повод для исторических аналогий (всегда чреватых аберрациями), сколько — сами по себе заслуживающие пристального внимания и тщательного освоения, в том числе художественного.

Критика склонна была преуменьшать значение и мастерство «романического вымысла» в сравнении с «исторической частью» романов Масальского; ему советовали даже писать не повести, а научные исследования[22]. Но когда это привело к изданию «Стрельцов» 1886 года, сокращенных С. Брагинской за счет вымышленных происшествий, сохранившаяся беллетризованная историческая канва оказалась неудобочитаемой. За 150 с лишним лет оценочные критерии переменились. Если бесспорные художественные достоинства творений Масальского почти не потускнели со временем, то его историческая концепция царствований Софьи и Петра, его взгляд на причины и следствия стрелецких возмущений не соответствуют сегодняшнему уровню исторических знаний.

Великолепно исторически образованный, автор «Стрельцов» не вышел за рамки тех воззрений на события русской истории 1680 — 1700-х гг., которые господствовали в его время, да и в наши дни сохраняют во многом свою актуальность. Главнейшей особенностью этих воззрений является мотив восхваления Петра I, однозначное признание величайшей пользы его преобразований для России. Подобная оценка деятельности первого российского императора и его личности, во многом восходящая к 1740 — 1750-м гг., ко временам правления его дочери Елизаветы Петровны, разделялась на протяжении XIX — XX вв. не только писателями, поэтами, публицистами, но и такими выдающимися историками, как Н. Г. Устрялов, М. П. Погодин, С. М. Соловьев, М. М. Богословский. Естественным следствием апологии Петра I было принижение его политических противников, негативная оценка их действий и личностных качеств. Стремление возвысить значение петровских реформ, обосновать их целесообразность, насущную необходимость, с неизбежностью вело к созданию мрачной картины состояния России кануна преобразований. Ученые и литераторы, обращавшиеся к изучению русской жизни, 1670 — 1680-х гг., невольно оставляли без внимания интереснейшие явления духовной культуры этого времени, успехи, достигнутые в экономическом развитии страны. Господствующие панегирические представления о Петре ВЕЛИКОМ оказали воздействие и на оценку таких событий, как стрелецкое возмущение 1682 г. и отстранение от власти царевны Софьи в 1689 г. В широких кругах русского образованного общества XIX —XX вв. прочно утвердилась их трактовка, восходящая к свидетельствам либо самого Петра I, либо его приверженцев, к официальной пропаганде 1690 — 1720-х гг. Версии, созданные пристрастными современниками, превратились в стереотипы, во власти которых оказался далеко не один К. П. Масальский. Проступающая сквозь пелену этих стереотипов историческая действительность куда менее располагает к традиционным оценкам.

Возведение на престол малолетнего Петра в обход его старшего брата Ивана, осуществленное усилиями Нарышкиных 27 мая 1682 г., в день смерти царя Федора Алексеевича[23], вызвало широкое недовольство при дворе и среди населения Москвы. Неспокойная обстановка, сложившаяся в столице к весне 1682 г., еще более осложненная разыгравшимся в Кремле острым конфликтом, вылилась 15 мая в кровавое стрелецкое выступление. Город оказался в руках восставших. В ситуации полной растерянности, беспомощности, проявленной руководством страны перед лицом мятежного гарнизона, единственным человеком, проявившим высокую твердость духа, сумевшим принять на себя ответственность за выход из тяжелого кризиса, оказалась царевна Софья. На протяжении лета и осени, благодаря умелым и решительным действиям царевны и ее сторонников, порядок в Москве был восстановлен. Не придворные интриги, не вымышленные в последующие времена тайные связи с мятежными стрельцами привели Софью к власти, а наступившее безвластие, грозившее полностью дестабилизировать обстановку в стране. Что же принесло России ее правление?

Обратимся к свидетельству современника. Примечательно оно тем, что исходит не от сторонника царевны Софьи, не от противника реформ первой четверти XVIII в., а от человека, на протяжении многих лет входившего в ближайшее окружение Петра I. Его автор — придворный 1680-х, боевой офицер 1690 — 1700-х, участник азовских походов, командир гвардейского Семеновского полка в Полтавскую битву, дипломат 1710 — 1720-х, посол в Англии, Голландии, Франции, один из руководителей внешней политики России в конце петровского царствования. Вот что писал на склоне лет действительный тайный советник князь Борис Иванович Куракин:

«...Правление царевны Софии Алексеевны началось со всякою прилежностию и правосудием всем и ко удовольству народному, так что никогда такого мудраго правления в Российском государстве не было. И все государство пришло во время ея правления, чрез семь лет, в цвет великого богатства. Также умножилась коммерция и всякие ремесла; и науки почали быть возставлять латинскаго и греческаго языку... И торжествовала тогда довольность народная...»[24]. В правление Софьи получило дальнейшее развитие то преобразовательное движение, которое отчетливо начало проявлять себя в 1660-е гг., в поздний период царствования ее отца Алексея Михайловича. Сущность этого движения заключалась в том, что исподволь проводившаяся европеизация страны сочеталась с сохранением многовековых устоев духовной жизни русского общества. Осторожное заимствование все более широкого круга технических, военных, естественнонаучных и гуманитарных знаний не умаляло, а органически обогащало национальную культуру. Вот что писал о временах царя Федора Алексеевича образованнейший историк, митрополит московский Платон: «...От сего благоразумного государя все просвещение и поправление происходило не вдруг, но помалу и с соображением свойства народа, что все было бы еще тверже и надежнее, яко он основывал то на благочестии и утверждал своим благочестивым примером» [25]. Эти слова с полным основанием можно отнести ко всему периоду русской истории 1660 — 1680-х годов. Отнюдь не свободная от непростых внутренних проблем, еще не игравшая подобающей роли в европейских делах, Россия стояла на пути превращения в процветающую страну, в просвещенное православное царство. Успехи образованности, высокий авторитет церкви, четко действующий механизм государственной власти, боеспособная армия, высокопродуктивное сельское хозяйство, растущее благосостояние населения — таковы были черты жизни нашей страны в конце 1680-х, в преддверии «великой эпохи» правления «Отца отечества»[26].

В сентябре 1689 г., в результате сложной интриги, успешно разыгранной сторонниками Петра I во главе с князем Б. А. Голицыным, царевна Софья была отстранена от власти. Много загадок и поныне таят в себе события последних месяцев ее правления. Крайне сомнительно выглядят, однако, традиционные представления о зловещем заговоре царевны, о мрачных злоумышлениях против Петра подстрекаемого ею Ф. Л. Шакловитого. Ничто, кроме вырванных пытками признаний, не подтверждает существование этого заговора. Тяжкий исторический опыт, в том числе и не столь отдаленных времен, проясняет цену таких доказательств... Не борьба за спасение юного царя от козней заговорщиков, не кризисное состояние страны привели к событиям сентября 1689 г., а лишь властолюбивые устремления небольшой группы придворных и правительственных деятелей. От руководства страной была удалена одна из самых выдающихся женщин русской истории, мудрая, просвещенная правительница, далеко не все успевшая сделать для блага России. Кто же пришел ей на смену?

Личность молодого Петра I, если отвлечься от априорных панегирических представлений о ней, поражает таким редкостным для тех времен и очень дорого обошедшимся стране качеством, как инфантилизм. Увлечение царя воинскими «потехами», внешней стороной жизни армии, само по себе неудивительно. Необычна степень, которую приобрело это увлечение у правителя огромной страны. Полнейшая его поглощенность на протяжении многих лет бутафорскими походами и маневрами не дает оснований видеть в этом что-либо, кроме «игры в солдатики». Страшным исходом этой затянувшейся игры явилась первая осада Азова. Тысячи русских солдат, стрельцов, казаков своими жизнями заплатили за детское легкомыслие двадцатитрехлетнего царя, бросившего войска в совершенно неподготовленный поход[27]. Страсти к «солдатикам» сопутствовала и «игра в кораблики». С детской непосредственностью восхитившийся прогулками по Переяславскому озеру и поездкой на Белое море, царь решает, что главное для России — это флот. Инфантильность, соединенная с колоссальной энергией и неограниченной властью, порождает грандиозную судостроительную кампанию. Нарушив стабильность экономики страны, ввергнув в лишения тысячи людей, создается мощная, ни к чему не нужная азовская эскадра и ее главная база — Таганрог[28]. Но не только в затянувшихся «играх» проявился инфантилизм «молодого утописта и фантазера»[29]. Обращает на себя внимание крайняя душевная черствость, которую не раз демонстрирует Петр. Он остается совершенно равнодушным к смерти восьмимесячного сына Александра, игнорирует состоявшееся 14 мая 1692 г. его погребение. Никакие дела, однако, не удерживают православного царя от присутствия неделю спустя на похоронах иноземца, капитана ван дер Ницина. Уехав в январе 1694 г. в Преображенское от тяжко занемогшей царицы Натальи Кирилловны, он не появляется и на ее похоронах. В письме Петра I к воеводе Ф. М. Апраксину сообщение о смерти матери соседствует с известием об отправлении к нему двух голландских мастеров и указанием «полтораста шапок собачьих и столько же башмаков разных мер сделать[30]. Проявлявший подчас трогательную заботу о наемных иностранных мастерах и офицерах, он с полнейшим пренебрежением относится к своим близким, жене и сыну Алексею. Не гениальным молодым монархом, каким он предстает под пером К. П. Масальского, был Петр в 1690-е годы, а духовно неразвитым, глубоко распущенным нравственно великовозрастным подростком.

Как бы там ни было, появление «Стрельцов» не только закрепило известность Масальского в среде профессиональных литераторов, не только упрочило его успех у русского читателя, но и принесло автору большие барыши. Служба между тем шла своим чередом. В 1828 году Масальский был назначен секретарем при председателе департамента законов Государственного совета. С марта 1832 г. он занимал должность экспедитора Государственной канцелярии.

В 1830-е годы Масальский — частый посетитель гостиных таких известных петербургских литераторов, как Н. И. Греч и А. Ф. Воейков. Встречавшийся с Масальским на многочисленных литературных вечерах В. П. Бурнашев вспоминал, что это был человек «скромный, кроткий, тихий, приветливый, крайне деликатный во всех своих поступках... Он имел тип очень приличного министерского чиновника, с формами необыкновенно мягкими, кроткими, учтивыми, но без вкрадчивости и заискивания, которых был чужд. <...> Масальский отличался движениями чрезвычайно систематическими и скорее медленными, чем проворными. Он был невелик ростом, приятной наружности, с тонким продолговатым носом a la Henri IV и с густыми каштановыми котлетообразными бакенбардами прежней формы, то есть покрывавшими полосой щеки от висков к губам. Говорил он весьма не громко, никогда не спорил, и на литературных сходках, где сплетня царила, он углублялся с трубкой в уголок, где вполголоса беседовал с кем-нибудь из тех посетителей сходки, с которым беседа могла быть для него приятна»[31].

В 1833 г. вышли еще две повести Масальского из эпохи Петра: «Русский Икар» и «Черный ящик». На их примере любопытно проследить, каким образом Масальский разрешал задачу внедрения исторического документа в художественный текст.

Автор «Стрельцов», отдавший значительную дань «быстрым повестям с романтическими переходами» (XIII, 180) (вспомним хотя бы V главу второй части «Стрельцов», где исчезновение Натальи из дома купца Лаптева, розыск ее решеточным приказчиком и, наконец, появление избавителя ее, Бурмистрова, сменяя друг друга с калейдоскопической скоростью, не раз заставляют обмирать сердце читателя), не мог не подвергнуться влиянию романтического направления и в манере подачи исторического материала. Романтики использовали подлинные документы в художественных произведениях, чтобы придать эффект достоверности изображаемым событиям, воссоздать колорит эпохи, а также — для «игры стилистическими контрастами»[32].

«Русский Икар» основан на истинном происшествии. В записках чиновника и дипломата Ивана Афанасьевича Желябужского (1638 — после 1709) рассказывается: «Того ж месяца апреля в 30 день (1695 г. — А. Р, Д. С) закричал мужик караул и сказал за собою государево слово, и приведен в Стрелецкий приказ и расспрашиван, а в расспросе сказал, что он, сделав крыле, станет летать, как журавль. И по указу великих государей сделал себе крыле слюдные, а стали те крыле в 18 рублев из государевой казны. И боярин князь Иван Борисович Троекуров с товарищи, и с иными прочими, вышед стал смотреть; и тот мужик те крыле устроя, по своей обыкности перекрестился, и стал мехи надымать, и хотел лететь, да не поднялся, и сказал, что он те крыле сделал тяжелы. И боярин на него кручинился, и тот мужик бил челом, чтоб ему сделать другие крыле иршеные из ирхи (выделанная наподобие замши овечья или козлиная шкура. — А. Р, Д. С.), и на тех не полетел, а другие крыле стали в 5 рублев. И за то ему учинено наказанье: бит батоги снем рубашку, и те деньги велено доправить на нем и продать животы его и остатки» [33].

Масальский несколько механически привнес в описание этого события мотив любовного соперничества и, дабы изобразить на страницах повести императора Петра, сделал одного из героев участником второго азовского похода (1696). Критики отмечали неорганичность совмещения «сюжетов» Желябужского и Масальского в «Русском Икаре»: «Начало сей повести, основанной на историческом сказании, очень хорошо; окончание, кажется нам, ослабляет ее. Если бы автор не записал русского Икара в солдаты и не сделал из него какого-то богатыря, то он передал бы нам все простодушие рассказа Желябужского. За всем тем, многие подробности очень милы»[34].

Гораздо более удачным в интересующем нас отношении примером следует признать «Черный ящик». Повесть изобилует подробностями из истории града Петрова времен его основателя. Современник Масальского писал: «Жителям С.-Петербурга без сомнения приятно будет узнать, не имея нужды рыться в пыльных архивах, каков был С.-Петербург ровно за сто десять лет пред сим <...>. Не должно думать, однако же, чтобы топографические подробности составляли единственный интерес повести. В ином виде они могли бы быть и утомительны; но в «Черном ящике» они искусно разбросаны и состоят в связи с происшествиями. Вымысел повести весьма занимателен и естествен; выводимые на сцену лица, по мере принимаемого ими в происшествиях участия, достаточно и хорошо изображены, и характеры их выдержаны до конца»[35].

Приводимые в тексте документы начала XVIII века (донос старосты Спиридона Гусева на живописца Никитина, резолюция Петра), заставляющие предположить, будто изложенная история имела место в действительности, на самом деле представляют собой довольно удачную стилизацию. На это указывают, в частности, такие элементы «доношения»: при упоминании купца Ильи Воробьева и художника Никитина (потенциальных обвиняемых), купецкого сына Карпа Шубина (основного свидетеля) отсутствуют столь необходимые будущему следствию данные о них, как отчество и место жительства. В подлинном документе подобное упущение было бы невозможно. Не соответствуют нормам делового красноречия первой четверти XVIII века и такие выражения, как «проживает свейского дворянина дочь Марья» (вместо этого должно быть что-нибудь вроде: «обретается свейской породы девка Марья») или «полюбовник оной» (вместо этого, скорее всего, стояло бы: «живущий с оною блудно»). Сомнителен титул «Ваше Высокоблагоурожденное Генеральство» (в официальной переписке той поры его попросту не было); именовать графа Головкина «Господин канцлер» мог только Петр или особы, равные Головкину по социальному положению (в документе же, исходящем из нижестоящей инстанции, к Головкину полагалось обращаться «Ваше высокографское сиятельство»). Кроме того, подобное доношение не следовало адресовать лично генерал-полицеймейстеру Девиеру (таким образом служебные бумаги могло направлять либо вышестоящее, либо равное Девиеру по рангу должностное лицо). Скорее всего, аналогичный документ был бы послан в С.-Петербургскую полицеймейстерскую канцелярию.

Наконец, наиболее недостоверная деталь — это просьба о взятии обвиняемых «в Синявин баталион». Делами о чернокнижии, общении с нечистой силой и т. п. (а именно таково содержание доноса) ведал Св. Синод; фальшивомонетчиками же занималась Тайная розыскных дел канцелярия, расследовавшая государственные преступления.

Нечто сходное можно сказать и о подлинности «собственноручной» петровской резолюции. Во-первых, от фраз «а если был у них какой злой умысел, то оштрафовать», «а его невесте отдать ящик» веет лексико-синтаксическими конструкциями XIX века. В первой четверти XVIII века подобные предложения могли бы выглядеть так: «а буде в воровском умысле учинится, то штрафовать» и «а помянутый некакий черной ящик возвернуть помянутой свейской породы девке Марье и о том в... канцелярию послать указ». Во-вторых, Петр, как правило, не накладывал столь пространных резолюций. Если бы о похожем деле было — из-за необычности, «куриозности» — доложено лично Петру, скорее всего, он дал бы распоряжение об особо тщательном расследовании и указал бы конкретное лицо, которому это дело следовало поручить.

Итак, Масальский либо талантливо стилизует никогда не существовавшие бумаги (и в этом его оригинальность, ибо тогдашние русские исторические романисты, за исключением, пожалуй, Пушкина, избегали стилизаций), либо — в тех случаях, когда он имеет дело с подлинными документами эпохи, — или буквально цитирует их (старообрядческие рукописи в «Стрельцах»), или растворяет в вымышленных диалогах (ср. беседу стрельцов о судьбе боярина А. С. Матвеева в X главе первой части романа и «Историю о невинном заточении ближнего боярина Артемона Сергеевича Матвеева, изданную Николаем Новиковым». Спб., 1785[36]).

Летом 1834 года Масальский вместе с братом совершил поездку по двенадцати российским губерниям. Впечатления от путешествия должны были составить отдельную книгу. Несмотря на то, что Масальский загодя продал нескольким книготорговцам еще не написанные «Записки путешественника», завершить работу над этим произведением ему так и не удалось (отрывки печатались в «Библиотеке для чтения» (1836, т. XIV) и в 4-м томе собрания сочинений). Масальский влез в долги[37].

Но перо его не оскудевало. В 1834 году вышел роман «Регентство Бирона» о трех неделях правления герцога Курляндского в России в 1840 г., после кончины Анны Иоанновны. В 1837-м появились уже упоминавшиеся исторические сцены из петровской эпохи «Бородолюбие» — о препятствиях, чинимых «немецким» обычаям при насильственном укоренении их в купеческой среде; а также повесть «Граница 1616 года» с мелодраматическим сюжетом — о влюбленных, разлученных русско-шведской войной, или, точнее, русско-шведским Столбовским миром («Библиотека.для чтения», т. XXIV). В это же время Масальский работает над переводом «Дон Кихота» Сервантеса на русский язык, впервые осуществлявшимся непосредственно с испанского оригинала. Предшествовавшей традиции — вольным переложениям французских переводов «Дон Кихота» — Масальский противопоставлял близость к сервантесовскому тексту, временами доходящую до буквализма. Поэтому литературные достоинства перевода страдали от таких издержек, как точное воспроизведение испанских пословиц и поговорок вместо замены их соответствующими русскими идиомами[38]. Первый том «Дон Кихота», снабженный примечаниями Масальского, вышел в 1838 году. В 1841-м в составе альманаха «Сто русских литераторов» были напечатаны повесть из Смутного времени «Осада Углича» и стихотворение «Дерево смерти», вызвавшие неодобрительный отклик В. Г. Белинского[39].

Как раз в этот период Масальский ощущает в себе достаточно сил, чтобы всецело отдаться литературным трудам. Его выход в отставку «по болезни» 9 марта 1842 г. в чине действительного статского советника (последним местом службы Масальского было V отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии, где с ноября 1840 г. он занимал должность правителя дел) почти совпал с покупкой им журнала «Сын отечества». Масальский приступает к исполнению редакторских обязанностей и, таким образом, ставит свое литературное и финансовое благосостояние в прямую зависимость от успеха или неуспеха издания. П. А. Плетнев был недалек от истины, когда, предостерегая бывшего сослуживца Масальского Я. К. Грота от сотрудничества в «Сыне отечества», писал ему 11 ноября 1841-го: «С Масальским иначе не связывайся, как при строжайшем с его стороны исполнении денежных условий. Помни, что он не из любви к литературе издает журнал, а открыл табачную лавочку и за право торговать в ней внес деньги»[40].

Масальский сформировал свой журнал по образцу пользовавшейся огромным успехом «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковского. Не только программа разделов «Сына отечества» (за исключением «Промышленности и сельского хозяйства») была составлена по аналогии с изданием, приносившим сочинителю, прославившемуся под псевдонимом «Барон Брамбеус» (герой лубочного романа), значительный доход, но и выбранная Масальским литературная маска — Маркиз Глаголь, герой другого лубочного романа, — также была подражанием Сенковскому.

Публикации и исследования на историческую тему в «Сыне отечества», издававшемся Масальским, принадлежали таким известным ученым, как о. Иакинф Бичурин, Ф. Л. Морошкин, П. С. Савельев. Иностранная словесность была представлена переводами из Сервантеса («Хитаночка»), Байрона («Беппо»), А. Дюма-отца («Кавалер д’Арманталь»), А. Карра («Семейство Ален»), Ф. Купера («Землемер»). В разделе «Русская словесность» чаще других встречались стихи В. Г. Бенедиктова, В. И. Даля, Е. Ф. Розена, Е. Н. Шаховой, проза Н. В. Кукольника, П. Р. Фурмана; с повестью «Нина» появился на страницах «Сына отечества» А. Ф. Писемский. Масальский сделал попытку привлечь к сотрудничеству М. Н. Загоскина[41], но тот всего только раз поместил (в № 10 за 1842 г.) отрывок из «Москвы и москвичей».

Сам Масальский по мере возможности принимал участие во всех разделах ведомого им журнала. Он опубликовал «Тайный наказ, данный при царе Алексее Михайловиче первому русскому посольству в Испанию, и записки русских посланников, веденные ими в Испании и во Франции в 1667 и 1668 годах», а также перевод с немецкого рукописи «Заслуги и подвиги его высококняжеской светлости, князя Александра Даниловича Меншикова», приписываемой графу Остерману. Он поместил в журнале свой перевод повести Э. Скриба «Бубновый король». В отделе «Смесь» он напечатал «кукольную мелодраму» «Сей и этот, или Вражда братьев», включившись таким образом в борьбу за изгнание устаревших местоимений и «канцеляризмов» из литературного русского языка. Тонкий вкус, веселость характера и мастерское подражание сказались в «китайской комедии» «Луна и стихи» (подписанной «Иван Иванов сын Деревяшкин»), где удачно пародировались литературные штампы эпигонов романтического направления.

Продолжалась публикация стихотворений и повестей. В произведениях с исторической тематикой Масальский не ограничивался излюбленной им эпохой Петра I («Быль 1703 года» — о взятии крепости Ниеншанц и основании Петербурга)[42], но писал и о временах Екатерины I («Невеста Петра Второго») и Екатерины II («Первая любовь последнего в роде»). Поскольку историческая и нравоописательная разновидности романного жанра вообще тяготеют друг к другу, отличаясь в основном большей или меньшей временной дистанцией, с которой изображается картина человеческих нравов и состояний, постольку и Масальский отдал дань нравоописательной прозе. Повесть «Дон Кихот XIX века», в которой высмеян «рыцарь туманной фигуры», «искатель философских приключений» — поклонник немецкой философии, почти утративший связи с реальностью, — была опубликована в «Библиотеке для чтения» еще в 1834 году. Теперь же в «Сыне отечества» появились написанные в сатирическом ключе такие произведения о современности, как «Роман на ледяных горах» (1843) и «Дворянин Лука Лукич Брюквин» (1847). Наиболее значительные прозаические и драматические творения этого периода собраны в книге «Пять повестей и других сочинений» (Спб., 1848).

Кроме того, Масальский отважился вступить на поприще литературного критика. Принципы свои он сформулировал так: «Мы поставили себе за неизменное правило не делить писателей на приходы, не руководиться никакими личными отношениями и расчетами и отдавать каждому литератору свое. Любя русскую словесность, мы любим и всех русских писателей. Разбирая их произведения, будем всегда высказывать прямо наше мнение об них. Можем иногда ошибиться, потому что все люди подвержены ошибкам, но по крайней мере похвалы или указания каких-нибудь недостатков всегда будут согласны с искренним нашим чувством и убеждением»[43].

Следует признать, что, хотя Масальский честно стремился сохранять беспристрастие, толку от этого было немного, ибо он оказался не Бог весть каким критиком. Его разборы — это главным образом пространные выписки из рецензируемых книг, снабженные скупыми оценочными характеристиками, как правило, почти ничем не доказанными. Масальский ратовал за чистоту слога, благопристойность картин, соответствие авторских устремлений идеалам добра и красоты; в суждениях его заметно влияние нормативных поэтик. Основной мишенью нападок Масальского поэтому был журнал А. А. Краевского «Отечественные записки», и прежде всего идеолог этого издания В. Г. Белинский (полемику с ним о понятии «прогресс» см.: «Сын отечества». 1848. Кн. 2. Отд. VI. С. 1 — 12).

Пожалуй, более других критических статей Масальского заслуживают внимания рецензии на стихотворения Аполлона Майкова и Ивана Мятлева, на перевод профессором С.-Петербургской духовной академии В. Н. Карповым диалогов Платона, на роман Загоскина «Кузьма Петрович Мирошев» и «Мертвые души» Гоголя. Разумеется, Масальскому с его «старомодными» литературными вкусами была чужда поэтика «натуральной школы», приверженцев которой он называл «грязефилами». Отдавая должное таланту Гоголя, Масальский находит в «Мертвых душах» следующие недостатки: избыток натуралистических подробностей, небрежный, местами неправильный слог (имелись в виду чрезмерно сложные синтаксические конструкции) и то, что сочинитель в поэме уделяет самому себе слишком большое внимание. Виртуозное пародирование общих для Гоголя и «натуралистов» стилевых особенностей было осуществлено Масальским в «Повести о том, как гг. Петушков, Цыпленкин и Тетерькин сочиняли повесть» («Сын отечества», 1843. № 4)[44].

Надежды Масальского на коммерческий успех его журнала не оправдались. В басне «Толстяк», помещенной редактором «Сына отечества» в № 1 за 1847 год, повествуется о крестьянине Семене, который решил, что всеобщего уважения можно добиться, если растолстеешь, и стал неумеренно питаться. Сосед Антон предостерегал Семена, что главное — ум, а не дородство, что при таком образе жизни можно умереть от водянки. Семен умер. Масальский резюмирует:

В басенной морали сквозит самоирония, из которой явствует, как трудно было Масальскому выдерживать конкуренцию с другими толстыми журналами — «Отечественными записками», «Библиотекой для чтения» — и как часто ему самому приходилось жертвовать качеством журнальных материалов ради их количества.

Недостаток оригинальности, опыта и сотрудников роковым образом сказался на регулярности выхода издания в свет (один из критиков объяснял это «лирической неаккуратностью» Масальского) и, следовательно, на количестве подписчиков. Какие только ухищрения не предпринимал Масальский, чтобы спасти положение! К концу 1843 года относятся планы слияния «Сына отечества» с журналом С. О. Бурачка «Маяк, журнал современного просвещения, искусства и образованности в духе народности русской» (издание не осуществилось). С начала 1844 г. «Сын отечества» преобразился: вместо «толстого» ежемесячника подписчики стали получать иллюстрированный еженедельник (издание прекратилось на № 16). Несколько лет «Сын отечества» вообще не выходил. В 1846 году журнал собирался приобрести Н. А. Некрасов[45], но покупка не состоялась.

Возобновленный в 1847 г. как ежемесячник (Масальский вошел в долю с бумажным фабрикантом, купцом 1-й гильдии К. И. Жернаковым), «Сын отечества» на некоторое время вернул себе былую репутацию «дедушки нашей журнальной эскадры» (Е. Ф. Розен). В 1848 г. число подписчиков на издание возросло по сравнению с 1847 годом более чем в 5 раз. Но благоденствие продолжалось недолго. В 1849 году по нескольким причинам, в том числе из-за болезни редактора и «тяжкой семейной потери», ход издания снова замедлился; некоторые номера опять не были доданы подписчикам; популярность журнала упала, на этот раз окончательно. Масальский вовсе отошел от дел, оставаясь редактором лишь номинально (всеми редакционными заботами ведал П. Р. Фурман). Начались финансовые разногласия между компаньонами; в 1853 г. Масальский должен был срочно уехать из Петербурга для поправки своих денежных обстоятельств... Все это привело к тому, что последний, 12-й номер «Сына отечества» за 1852 г. появился только весной 1853-го, а в течение 1853 г. журнал снова не выходил. В июле 1853 г. «Сын отечества» у Масальского хотел приобрести Л. А. Мей (рассчитывавший сделать редактором А. В. Никитенко), но сделка не удалась. В конце 1853 г. через посредство проф. Н. М. Благовещенского с аналогичным предложением к Масальскому обращался М. Н. Катков, но переговоры также не увенчались успехом.

Согласно существовавшему законодательству издание, не выходившее в течение года, считалось прекращенным, о чем и воспоследовало решение Санкт-Петербургского цензурного комитета в марте 1854 г. 18 января 1856 г. Масальский писал соредактору Сенковского по «Библиотеке для чтения», ответственному редактору «Справочного энциклопедического словаря» А. В. Старчевскому о «Сыне отечества»: «Я сравниваю этот журнал с брошенным полем, на которое я убил понапрасну 20 тысяч рублей, не считая трудов, благодаря дальнозоркости моего бывшего компаниона, который также употребил на это поле важную сумму и, разойдясь со мною, предал его запустению. И мне и себе удружил! Приятно, очень приятно![46]

1840-е годы оказались переломными для Масальского. Если в начале этого десятилетия он предпринимает издание собрания сочинений в 5 томах (Спб., 1843 — 1845), то в конце у него не остается сил даже для завершения публикации «Невесты Петра Второго» и «Дворянина Луки Лукича Брюквина». «Быль времен Петра Великого» («Лейтенант и поручик») начинала печататься в «Сыне отечества» в 1848 г.; в № 3 за 1849 год она появляется вновь —и опять публикуется сначала! (Но опять не до конца.)

В 1851 г. с посвящением М. Н. Загоскину выходит сборник басен Масальского — итог его 30-летней работы в этом жанре. В предисловии автор писал о своих произведениях: «Я старался в них не подражать никому, даже Эзопу, отцу всех баснописцев. Все мои басни, — худы ли, хороши ли они, — оригинальные», за исключением нескольких сюжетов, взятых из Федра, Ириарте и Глейма. В особую заслугу Масальский ставил себе написание цикла басен, предметы которых были заимствованы из русских пословиц (так, например, басня «Звонарь» является подробным развитием оснащенной сюжетом пословицы «Не поглядевши в святцы, бух в колокол»; басня «Страстный охотник», вынесенная в эпиграф нашей статьи, — распространением пословицы «За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь»). Критики, однако, почти единодушно порицали Масальского за иллюстративность и плоское морализаторство[47]. М. А. Дмитриев писал М. П. Погодину: «Извините, «Басни» Масальского такая дрянь, какой не было с графа Хвостова!»[48]

Далеко не лучшим образом был принят критикой и насилу оконченный роман «Лейтенант и поручик» (1848 — 1852), который Масальский в письме Ф. А. Кони от 6 октября 1852 г. называл «одним из лучших моих произведений, чем были прежде мои произведения, признанные читающим миром хорошими и сносными»[49]. Сам Кони придерживался на этот счет иного мнения. В редактируемом им журнале в отзыве о «Лейтенанте и поручике» говорилось: роман «немножко опоздал явиться в свет. Лет сорок и даже тридцать тому назад он был бы очень хорош. Начать писать вовремя большая заслуга, — кончить также»[50].

Звезда литератора Масальского клонилась к закату. Познакомившийся с ним в 1850-е годы А. В. Старчевский вспоминал: «Масальский был человек отлично образованный и хороший юрист, и он постоянно выигрывал тяжбы, за которые получал большие деньги, но... большая дружба с Вакхом лишила Россию одного из хороших и полезных деятелей — человека, который мог сделать очень много, но сделал, к сожалению, весьма мало. Константин Петрович почти постоянно был весел, спокоен, юмористичен, забавен, анекдотичен, но и все тут. Кто знал его близко, не мог не уважать его и не сожалеть, что близкое знакомство с мифологическим толстяком, хотя и не выходившее никогда из пределов приличия, сильно вредило ему»[51].

Где-то с начала 1850-х в письмах Масальского к разным лицам возникает мотив просьбы о материальном вспомоществовании, который затем становится постоянным. «Помоги товарищу: одолжи мне до будущего четверга рублей 25 серебром, или даже менее, если таковой суммы одолжить теперь не можешь. Клянусь Стиксом, что заем мой отдам с великой благодарностью» (письмо бывшему однокашнику С. А. Соболевскому от 17 июня 1851 г.[52]). «Ох эти деньги! Много их впереди, да теперь-то нет» (уже цитировавшееся письмо Ф. А. Кони от 6.X.1852). «Я, как все истинные литераторы, весьма нуждаюсь в деньгах... Вследствие всего вышеописанного всепокорнейше прошу вас оказать мне дружескую аттенцию и весьма вожделенную помощь присылкою вышереченных (о которых слова не было), вышереченных, говорю я, 5 рублей, а если нельзя, то и поменьше, смотря по силам вашей дружбы ко мне, которую, оставя в стороне старинный приказный слог, прошу вас считать верною и неизменною» (письмо А. В. Старчевскому от 21 января 1856 г., особенно выразительное, если вспомнить, что это пишет действительный статский советник коллежскому секретарю).

Крах «Сына отечества» нанес финансовому положению Масальского такой удар, от которого он уже не оправился. Не помогла продажа имения, с которой мы начали наш рассказ. Не помогли переиздания «Черного ящика» (Спб., 1853) и «Стрельцов» (Спб., 1861); планы же переиздания «Басен», хранящиеся среди бумаг Масальского в Пушкинском доме, так и остались планами. Увы, Масальскому не суждено было успешно сочетать одновременное служение Музе и Мамоне. Ввергнутый в соблазн примером Булгарина, Сенковского и иже с ними, Масальский попытался заработать большие деньги с помощью литературного предпринимательства, но остался у разбитого корыта, когда «век-торгаш» показал свое истинное лицо. Константин Масальский скончался 9(21) сентября 1861 года в Петербурге. Отпевание тела имело место 13 сентября по старому стилю в церкви 2-го кадетского корпуса; погребен сочинитель на Волковом кладбище. Подготовленные им к печати «Дружеские письма графа М. М. Сперанского к П. Г. Масальскому», отцу покойного, вышли уже после смерти писателя, в 1862 году.

Талант Масальского был в самом расцвете, когда А. А. Бестужев (Марлинский) вынес приговор его литературной деятельности: «Стрельцы» и «Черный ящик», утверждал он, «столь драгоценные по материалам, объясняющим любопытнейшую эпоху нашей истории, доказали, сколь бессильно самое дарование, убитое подражанием»[53]. Талант Масальского приходил во все больший упадок, когда по поводу отдельного издания «Лейтенанта и поручика» (2 части; Спб., 1855) Н. Г. Чернышевский, не без высокомерия, но и не без доли истины, изрек: «Ныне уже не пишут таких книг, скажете вы с истинною грустью... Нет уже этой немудрой, но грамотной литературы»[54]. Масальский уже 25 лет как лежал в могиле, когда А. М. Скабичевский писал о его произведениях: «...все в них, с одной стороны, вполне прилично и на своем месте, согласно установившейся рутины исторических романов, а с другой — так серо, так заурядно и так бесцветно, как те канцелярские бумаги, которые строчил Масальский полжизни. Одним словом, от каждой строки Масальского так и веет на вас чиновником министерства государственных имуществ, знающим, где следует ставить запятые, где букву Ъ, где увлечься патриотическим пафосом, где пройтись по части моральной строгости или, наоборот, подпустить в меру клубнички»[55]. Казалось бы, нельзя отрицать, что оценка творчества Масальского Марлинским, Чернышевским и Скабичевским до некоторой степени справедлива. Но все же присоединиться хочется не к их точке зрения, а к тонкому и остроумному ценителю литературы О. И. Сенковскому, так откликнувшемуся на выход в свет пятитомника произведений Масальского: «Давно ли то время, когда появление нового сочинения г-на Масальского составляло весьма приятное событие в русской литературе, когда журналы их провозглашали, издатели «образцовых сочинений» предлагали удивлению России, читатели читали и наслаждались? Теперь, я слышу, уже и не хотят ставить его в число писателей. Мы ужасно созрели! Мы стали умны не по летам! А я, человек отсталый, не созревший, признаюсь — как всегда любил, так и теперь люблю читать г-на Масальского. Я и до сих пор считаю его приятным писателем. По моему разумению, это — настоящее название его как писателя, и дай Бог, чтобы мы во всякое время читали такие умные и милые произведения русского пера, каковы вообще его. Они читаются легко, с удовольствием, часто даже с пользою. В них есть слог, живопись, юмор, чувство. Они далеко не устарели... Они пользовались совершенно заслуженным успехом, который, мы уверены, возобновится теперь по случаю нового их издания»[56].

А. Б. РОГАЧЕВСКИЙ,

Д. О. СЕРОВ