Стремление убивать

ЗНАКИ СУДЬБЫ МАРИНА

Это была странная история.

В высшей степени — странная.

Она ворвалась в мою жизнь неожиданно. Впрочем, никак иначе случиться и не могло. Ибо таких событий никто и никогда не ждет. Скажу больше: когда они уже начинают разворачиваться перед вами, заволакивая действительность вязким туманом наваждения, осознание того, что творится что-то неладное, приходит не сразу.

Так случилось и со мной, хотя именно это и есть — в высшей степени странно.

В тот самый момент, когда обычный телефонный звонок возвестил о начале этой фантасмагории, я заканчивала работу над новым романом Название романа было «Знаки судьбы», и он дался мне большой кровью. Проблема заключалась в том, что, продираясь в лабиринте запутанного сюжета, я все время сбивалась с пути. Сюжетная линия развивалась где-то в стороне, независимо от моей авторской воли, а я пускалась в долгие размышления о том, как изобретательна бывает судьба, предостерегая или, напротив, поощряя нас в каких-то начинаниях.

Какие причудливые знаки посылает нам она!

Какие странные персонажи подчас исполняют роль ее посланцев!

На первый взгляд знаки судьбы неприметны, неброским узором они вплетаются в серую ткань обыденности. И только потом, когда происходит нечто, о чем провидение пыталось предупредить смертных, те вспоминают, что накануне…

Слава Богу, история хранит множество самых удивительных и поучительных примеров, и тот, кто обладает счастливым даром — учиться на чужих ошибках, может многое почерпнуть в ее анналах.

К примеру, он непременно обратит внимание на показательную «историю треуголки».

В канун решающей битвы великий полководец, победа которого была в принципе предрешена, обнаружил странную пропажу. Труба уже давно звала его, причем в самом прямом смысле слова, а предводитель огромной армии никак не мог найти свою треуголку, хотя недавно отчетливо видел ее висящей на стене. Поиски в конце концов увенчались успехом, но когда прославленный маршал появился перед войсками, голова его была обнажена. Треуголка обнаружилась в… большом чане с колодезной водой. Чан был накрыт крышкой, и потому головной убор полководца обнаружился не сразу. Это странное на первый взгляд обстоятельство было легко объяснимо. Волнение перед битвой все же давало о себе знать, полководца мучила жажда, он часто подходил к чану, открывал крышку и, зачерпнув ковшом холодную воду, жадно пил. Очевидно, в один из таких моментов шляпа сорвалась с крючка, но занятый своими мыслями воин этого не заметил, а обнаружив пропажу, не придал значения мелкому недоразумению. Много лет спустя это сделали его биографы, поведавшие миру «историю треуголки». Вне всякого сомнения, то был знак судьбы, пытавшейся предостеречь своего баловня от роковой ошибки. Спеша атаковать противника, он решил сократить путь и вывел кавалерию на лед огромного озера. Стояли трескучие морозы, и маршал был уверен, что водоем промерз до самого дна. Он не знал, что под толщей воды бьют горячие источники…

Известно также, что одна из пассажирок несчастного «Титаника» в самый канун отплытия поскользнулась на мраморных плитах своей ванной комнаты и упала в глубокую ванну, полную воды. От удара она потеряла сознание и, если бы горничная, которая забыла принести полотенца, не рискнула потревожить хозяйку во время купания, наверняка захлебнулась бы. Женщина в отличие от полководца оказалась более проницательной и расслышала грозное предостережение судьбы, но не сумела настоять на своем.

— Мне ужасно не хочется отправляться в это плавание, — сказала она мужу, поведав о неприятном происшествии в ванной, — кажется, я непременно утону…

— Какие глупости! — оборвал ее супруг. — У тебя давно шалят нервы. И морское путешествие, напротив, пойдет только на пользу.

Словом, я была в высшей степени увлечена своими исследованиями и с упоением погружалась в исторические документы, отыскивая все новые и новые примеры изобретательности и коварства судьбы. С одной стороны, выходило, что она милостива к нам, предупреждая о фатальных событиях, с другой же — поступки ее выглядели совершенным иезуитством, ибо разобрать знаки могли только избранные, наделенные немыслимой интуицией.

Возможно, эти дерзкие замечания не понравились провидению, и оно вознамерилось примерно меня наказать. Допускаю, что все было с точностью до наоборот. И судьба решила предоставить мне редкий шанс: проверить и подтвердить свои рассуждения на практике.

Но как бы там ни было, в самый канун этой странной и страшной истории мне был послан знак.

Я поступила прямо противоположно тому, к чему призывала своих читателей.

Как?

Классически легкомысленно.

Просто не обратила на него внимания.

По крайней мере сначала.

Известий было два.

Они последовали друг за другом практически без интервала, хотя каждое, без сомнения, заслуживало отдельного внимания.

Эти же скрутились в тугой узел, сцепились мертвой хваткой, и мне просто не оставалось ничего другого, как рассматривать их именно в таком виде. Тяжелым, вязким сгустком информации, эмоций и догадок скатились они на меня тем памятным днем. Но именно это обстоятельство заставило насторожиться и в конечном итоге разглядеть-таки знак судьбы.

За что ему отдельное спасибо.

Первый раз телефон зазвонил днем.

День был приметным.

Вместе с ним, явно до срока и совершенно неожиданно, в город пришла зима. Долгие дни накануне кислая, унылая осень властвовала безраздельно. Бесконечно падали с неба потоки холодной серой воды или мелкой водяной пыли, издали, из окна, похожей на густой сизый туман. На исходе дождливых ночей занимались блеклые, безрадостные рассветы, а хмурые дни сменяли тоскливые, промозглые вечера.

Казалось, что это продлится вечно, но капризная осень приберегла к финалу самую неожиданную свою причуду — под покровом сырой тьмы она просто сбежала из города, не дожидаясь, когда облетит последний, посвященный ей, лист календаря.

Была всего лишь середина ноября.

Возможно, впрочем, что в этом бегстве таилось самое главное коварство увядающей примадонны: молодую преемницу она надеялась застать врасплох, неодетой, неприбранной — словом, совсем неготовой к дебюту.

Но — просчиталась.

Дебютантка явилась восхищенному залу во всем блеске юной красы и роскошного убранства. Белоснежные покрывала первого снега сияли миллионами самых настоящих алмазов. И удивляться тут было совершенно нечему: драгоценными каменьями осыпало этот торжественный покров великое светило, парящее в прозрачных небесах. От чахоточной сырости не осталось и следа, воздух был полон морозной свежестью, в нем кружилась, искрясь, мелкая снежная пыль, словно невесомое, прозрачное покрывало, упорхнувшее с плеч красавицы зимы.

Словом, потрясающе светлый и радостный день искрился за окном.

Я все чаще выныривала из лабиринтов нового романа, чтобы полюбоваться торжеством обновленной природы, и была уже вполне готова к тому, чтобы выключить компьютер, завершив на сегодня творческие труды. Нужен был только повод.

Он не заставил себя ждать.

В тишине квартиры грянул телефонный звонок.

Я возликовала, немедленно оторвалась от компьютера и стремглав бросилась к телефону. Радость от того, что появилось законное основание оторваться от работы — а потом и вовсе не возвращаться к ней, это уж точно! — была такой щенячьей, что на бегу меня занесло, совершенно так же, как заносит обычно крохотных песиков. Плечом я врезалась в стеллаж книжных полок, отчего с самой верхней из них немедленно спикировала допотопная толстая папка на тесемочках.

Разумеется, это меня не остановило. Папку я попросту отпихнула ногой и к телефону успела.

— Здравствуй, — тускло приветствовал меня из трубки голос старой институтской подруги. — У меня плохие новости. Погиб Женька Керн.

— Как погиб? — немедленно выпалила я, и поэтому, наверное, вопрос прозвучал двусмысленно.

Как именно погиб Женька Керн? Да какое это имело значение?

Нет, меня интересовало совсем другое.

Как это так — погиб?

Как вообще мог погибнуть Женька Керн?

Вот что на самом деле пыталась крикнуть душа. Ибо смерть и Женька Керн в моем сознании были представления суть несовместимые.

Но подруга все поняла дословно.

— Убили. Какой-то псих из пациентов зарубил топором. Ты же знаешь, он работал в обычном диспансере, там всяких хватает.

— Когда похороны?

— Уже похоронили. Никто из наших не знал, вот только сегодня… и то случайно…

— Но — когда же?

— Кажется, с месяц назад или что-то вроде того… Нужно, наверное, собраться, поехать на кладбище…

Мы поговорили еще какое-то время, договариваясь о встрече и уточняя какие-то ничего не значащие детали. Но в этой беседе принимала участие лишь та часть моего сознания, которой поручено было реагировать на обыденность: она, к примеру, давала команду включить свет, когда за окнами смеркалось, или скоренько выдергивала из памяти дежурную фразу, необходимую в какой-то конкретной ситуации. Основное пространство души в это время могло быть заполнено чем угодно.

В эти минуты его захлестнуло непонимание.

Боль пришла позже.

Пока же я все никак не могла найти ответа на свой дурацкий вопрос: как это — погиб Женька Керн?

Потом в голову пришли другие мысли.

О том, что с Женей Керном мы не виделись уже Бог знает сколько лет.

И кстати, сколько же? Что-то около десяти.

И было это совсем в другой, прошлой моей жизни. Смешно, но эта фраза обычно очень настораживает моих собеседников. Они пугаются, полагая, что речь идет о чем-то запредельном, но изо всех сил пытаются изобразить понимание. Дескать, ну разумеется, вы же писатель-мистик, вам все это полагается: и прошлые жизни, и перевоплощение души. Тогда — в который уже раз! — мне приходится терпеливо объяснять, что никакой мистики нет, а «прошлой жизнью» я называю то — недавнее совсем — время, когда была совершенно другим человеком: жила, думала, действовала не так, как нынче. Такое, кстати, случается со многими людьми, рискнувшими однажды радикально изменить свою жизнь, начав писать ее историю заново, с чистого листа. Жил-был, к примеру, скромный инженер из заштатного НИИ и однажды дерзнул, забросил в угол свой «красный» диплом, наплевал на гарантированное жалованье и стал торговать на привокзальной площади пирожками, которые споро жарили на собственных малогабаритных кухнях его соратники, тоже наплевавшие на свои престижные дипломы. И — глядишь ты! — превратился со временем в маститого финансиста. И что же, скажите на милость, для него теперь нищее институтское прошлое? Разве не «прошлая жизнь»? Та же примерно история приключилась со мной. Пирожков, правда, я не жарила, но тридцати с лишним лет от роду, будучи преуспевающим весьма психоаналитиком, вдруг поняла, что ремеслом этим больше заниматься и не могу, и не хочу, и не считаю себя вправе… Почему? Ну, это отдельная история, может, как-нибудь, в следующем романе, я расскажу о ней, тогда и поговорим подробно.

Пока же достаточно информации о том, что в тридцать с хвостиком я свернула практику, упаковала в толстые допотопные папки все свои научные труды, публикации и вообще материалы, которые собирала долгие годы, и отправила их пылиться под самый потолок, на верхние полки многочисленных книжных стеллажей. Потом я долго маялась от неприкаянности, а потом неожиданно для себя и окружающих написала первую повесть…

Но речь не обо мне.

Итак, с Женей Керном судьба свела меня давно и очень ненадолго. В ту пору психологические семинары и тренинги еще не вошли в моду, но немногочисленные профессионалы съезжались на них со всей страны.

Один из таких семинаров вел доктор Керн. Впрочем, доктор — это было сильно сказано. Внешне на доктора Женька Керн явно не тянул. Тихий, застенчивый провинциал, мило по-волжски «окающий», в роли преподавателя чувствовал себя неловко. «Простите меня, Бога ради! — говорил его неуверенный взгляд, обращенный к аудитории. — Вы, вне всякого сомнения, маститые специалисты, знающие и умеющие много больше, чем я. Но так случилось… Вот… что ж теперь поделать! Меня пригласили сюда, чтобы я рассказал о своей работе. Нет, не подумайте, что мне это неприятно, напротив, я очень рад. И если вам на самом деле будет интересно…» И он действительно просто и без затей рассказывал о том, чем занимался в своем Саратове или Сызрани, теперь уж не помню, право слово. И надо сказать, что очень скоро аудитория, на первых порах действительно настроенная весьма критически, жадно внимала ему, ловя каждое слово и затаив дыхание, чтобы ненароком не упустить чего-то важного. А важным в его выступлении казалось все.

Потом мы встречались еще несколько раз на каких-то профессиональных сборищах. Керн перебрался в Москву, теперь его знали многие весьма уважаемые мои коллеги, причем не просто знали, но ценили довольно высоко и даже почитали, но все без исключения звали Женькой. В том не было ни намека на пренебрежение или снисхождение к провинциалу. Напротив. Удивительной своей простой добротой доктор Керн умудрился снискать расположение людей самых разных и даже непримиримых врагов. Все они, независимо от пола, возраста, чинов и рангов, относили его к числу «своих». Отсюда и следовало панибратское — Женька.

Если же говорить о том, как работал Керн, — ограничусь признанием. Самых трудных своих пациентов я отправляла к нему. Иногда на консультацию, чтобы лишний раз проверить себя, иногда потому, что наступал момент спрятать профессиональную гордыню в дальний угол и честно признаться в том, что задача пришлась не по зубам. Не было случая, чтобы Женька не пришел мне на помощь.

Наверное, я еще долго могла просидеть в кресле у телефона, вспоминая доктора Керна, наши короткие встречи, его доброту и запоздало кляня собственный эгоизм. Оказывается, он работал в каком-то заштатном диспансере, и жизнь, конечно же, не баловала его, если не сказать — пинала при каждом удобном случае. И времена теперь стоят суровые: как он сводил концы с концами на свое диспансерское жалованье, ведь, надо полагать, была семья и дети… Как вообще случилось, что талантливый, если не сказать — гениальный психотерапевт оказался настолько невостребованным, когда общество наконец спохватилось и бросилось врачевать свои душевные хвори?!

Но телефон снова зазвонил.

Звонок громыхнул прямо под ухом: сердце в ужасе рванулось из груди. И даже в следующее мгновение, когда сознание уже четко констатировало: никакой опасности — просто звонит телефон, продолжало испуганно трепетать, словно предчувствуя недоброе.

В трубке — снова голос из прошлого.

Сговорились они, что ли, сегодня?

Старый приятель и даже когда-то, по молодости, поклонник, из числа не очень настойчивых, но верных, ныне широко прославился на ниве адвокатуры и потому был нарасхват и постоянно — при деле. Словом, последние пять лет встречались мы редко.

— Прости, но, если позволишь, я сразу перейду к делу.

— Мне уже нужен адвокат?

— Надеюсь, что нет. По крайней мере мне об этом ничего не известно. Скорее — мне нужен психолог.

— Но ты же знаешь, я не практикую…

— Знаю, знаю… Но мне нужна консультация… Как бы это сказать поточнее… теоретическая, что ли?

— Не мучайся, говори прямо, чего надо?

— Для начала, известно тебе такое имя: Макс Симон?

— Разумеется. Но только, как ты говоришь, теоретически. Лично — не имела чести.

— Но хоть что-то рассказать о нем можешь?

— Думаю, ничего для тебя нового. Иными словами, то, что известно всем. Психоаналитик. Модный. Дорогой. Учился где-то на Западе. По-моему, в Сорбонне. Поэтому, наверное, в наших профессиональных кругах известен мало. Клиентура — из высших слоев общества. За что наши профессиональные круги его, мягко говоря, не жалуют. Сам понимаешь: конкуренция. Поговаривают, кстати, что консультирует самых высокопоставленных деятелей. Самых, понимаешь? Имена поминать всуе не будем.

— Не будем.

— Ну, тогда — все.

— А методы? Или — техники, как там у вас это называется? Короче, ты что-нибудь знаешь о том, как конкретно он работает?

— Ну, милый мой, техники — это тайна за семью печатями, их никто и никогда тебе не раскроет, потому что техника — это все равно что рецепт коронного блюда у кулинара или эликсир бессмертия у алхимика… Особенно если они какие-то… нетрадиционные, да еще и действенные вдобавок.

— А у него нетрадиционные?

— Не знаю. Он научных трудов не публикует, а если публикует, то не у нас. Мне по крайней мере ничего подобного не встречалось… Хотя…

— Что такое?

— Нет. Ничего. Мелькнуло какое-то воспоминание, но в руки не далось. Возможно, еще вынырнет попозже, тогда сообщу. Так вот, серьезных публикаций нет. Ни его собственных, ни о нем. Зато много всякой рекламной шумихи в модных журналах, на ТВ. Ну, не прямая реклама, разумеется, это было бы примитивно, он же не «сникерсами» торгует… Всякие ахи, охи, полунамеки, полутени. Но сработано добротно, пиар профессиональный, и денег он, надо полагать, не жалеет.

— Это плохо?

— Нет, в конце концов, он же продает свои услуги, и, значит, реклама — вещь нормальная. Но в наших кругах, знаешь, как-то… больше принято ориентироваться на научные труды… Хотя допускаю, что у него просто другой подход, сугубо прагматичный. Может, и правильно. Но послушай, не пора ли уже что-то мне объяснить?

— Да, конечно. Извини. Но ничего из ряда вон выходящего я тебе не скажу. У меня — клиент. Из этих, высокопоставленных, которых не надо… всуе.

— Взятки брал не по чину?

— Да нет. Хуже. Обвиняется, ни много ни мало, в убийстве некой особы, с которой, по мнению следствия, свел давние счеты. Он, что называется, «ушел в несознанку», то есть виновным себя не признает, но рассказывает какие-то дикие истории. Дескать, неприязнь к этой особе действительно испытывал, и настолько сильную, что вынужден был по этому поводу обратиться к психоаналитику, и тот предложил ему поиграть… в ее убийство. То есть придумать план ее уничтожения в мельчайших деталях, тщательно его обсудить… И — успокоиться. В том смысле, что после этого наступит успокоение и никакие черные мысли в голову больше не полезут. Как тебе такая коллизия?

— Нормально. Это очень распространенный прием — заставить больного проиграть болезненную ситуацию, как если бы все происходило наяву. Некоторые проделывают это под гипнозом. Тот же Фрейд, к примеру. Техника стара. И Макс Симон, оказывается, не так уж оригинален.

— Да, но женщину-то убили по-настоящему!

— В точности так, как проигрывал твой клиент?

— Совсем иначе.

— Ну тем более! Простое совпадение, хотя и страшное, конечно. Поговори с Симоном, об этой технике он расскажет тебе подробно, можешь не сомневаться, потому что никакого ноу-хау тут нет. И в суде, я думаю, выступит с удовольствием, тоже ведь — своего рода реклама…

— Я бы поговорил, но господин Симон — вот ведь еще незадача! — пропал.

— Как это — пропал?

— Отбыл на неопределенный срок в неизвестном направлении. Так по крайней мере отвечают в офисе. Телефоны молчат. Окна в квартире темные который уж день.

— И что ж с того? Мало ли какие проблемы у человека? Он разве знал, что его больной попал в переплет?

— Неизвестно. В принципе мог и знать.

— Хорошо, предположим — знал. И кстати, в этом случае внезапный отъезд очень даже объясним. Свинство, конечно, но вполне логично. Представь: человек обращается к нему по поводу навязчивой идеи. Идея эта теперь известна. Он хотел уничтожить какую-то женщину. Так? Симон начинает с ним работать. Техника, на мой взгляд, здесь большого значения не имеет. Итак, он работал, работал… А неблагодарный клиент взял да и угробил свою даму. Ты ведь не можешь утверждать стопроцентно, что твой подзащитный этого не совершал?

— Этого никогда нельзя утверждать стопроцентно.

— Верно. Значит, вполне возможен такой вариант, что, наплевав на все сценарии и игры в убийство, этот тип пошел и убил по-настоящему и совсем не так, как было задумано. Каков же итог с точки зрения профессиональной деятельности Симона? Полный провал. Теперь — суд. Сам говоришь, преступник — человек известный. Значит, шум, публикации. Антиреклама. Зачем, скажи на милость, ему это надо? Вот и сбежал.

— Да-а. Успокоила, спасибо. Тебе бы, мать, в государственные обвинители.

— Ну, извини. Просил проконсультировать — изволь, как умею.

Мы еще пару минут поговорили о всякой всячине.

Макс Симон, о котором на самом деле последние несколько лет говорили много и очень го-разному, меня, в общем, интересовал мало.

И судьба его пациента, оказавшегося теперь клиентом моего приятеля Паши Гаврилова, особо сильных эмоций тоже не вызвала. Хотя, наверное, несчастного следовало пожалеть.

Меня вообще ничего сейчас особенно не волновало, кроме известия о гибели Жени Керна. И говорить ни с кем не хотелось, даже с милейшим человеком — Пашей. Похоже, это обстоятельство не ускользнуло от его внимания, и разговор был свернут достаточно скоро, правда, на прощание мне пришлось обещать Паше посильную помощь и консультации, если в таковых возникнет необходимость.

Оба мы в эту минуту даже не представляли себе, как скоро такая необходимость возникнет, причем в первую очередь — у меня.

Потом я долго гуляла по заснеженному бульвару.

Звонко хрустел под ногами первый снег, а деревья стояли неподвижные, торжественные, закованные в пушистый иней. Как личный караул Снежной королевы, облаченный в белые мундиры, богато украшенные дорогим алмазным шитьем.

Потом на заснеженных аллеях промелькнули розовые блики закатного солнца, и сразу же вслед за ними распластались синие тени ранних сумерек.

Все здесь дышало свежестью, чистотой, ничем не замутненным, прохладным покоем, но — странное дело! — то, что еще несколько часов назад казалось манной небесной, совсем не радовало.

И дело здесь было не в том, что мною овладели грустные мысли о Женьке Керне и его нелепой гибели.

Как раз наоборот. Что-то мешало мне полностью отдаться этим мыслям, какая-то струна души оказалась задетой и теперь — даже не звенела, нет, а беззвучно вибрировала в глубине, но эти слабые колебания сотрясали внутреннее пространство сознания, не позволяя ему сконцентрироваться на том, чего мне очень хотелось. К памяти Жени Керна эта струна не имела ни малейшего отношения.

Черт побери! Но что же это было такое?!

В принципе это состояние было мне знакомо. Случалось иногда, что, переступив порог храма Господня, особенно в часы богослужений, когда церковь полна народа, я подолгу не могу сосредоточиться на молитве и тех мыслях, которые хотела обратить к Господу. Душа, словно испуганная птаха, мечется в зыбком пространстве, пронизанном золотым мерцанием множества свечей, стройными песнопениями и терпким ароматом кадильницы. Внимание лихорадочно перескакивает с одного предмета на другой, не в силах остановиться на чем-то одном более чем на секунду. Я замечаю одновременно десятки ничего не значащих мелочей: яркий платок на голове одной из прихожанок, огарок свечи, который гасит чья-то заботливая рука, покаянно склоненную голову молодого человека, вжавшегося в стену… Много раз я задавалась вопросом, отчего это происходит со мной, и находила множество ответов, ни один из которых не удовлетворял вполне. Но одно знала твердо: пройдет не более десяти минут, и душа моя успокоится. Глаза перестанут замечать все постороннее, уши не будут больше различать в тихом шорохе толпы чьи-то отдельные, ничего не значащие слова, вздохи и восклицания. Мысли улягутся, и наступит благостный тихий покой, который только и необходим для того, чтобы обратиться к Господу и услышать слово Его.

Сейчас же ничего подобного не произошло. Который уж час бродила я по нарядному бульвару, а мысли, как стая одичавших птиц, продолжали метаться в голове, налетая друга на друга, опрокидывались, совершенно теряя смысл, и срывались куда-то в бездну бессознательного, так и не прочитанные до конца. Внимание ошалело, как сумасшедший воробей, прыгало по веткам деревьев, бульварным скамейкам, лицам прохожих, ничего толком не замечая. Или вдруг цеплялось за какую-то никчемную деталь, начинало тщательно ее изучать, анализировать, пыталось втянуть в этот зряшный процесс сознание.

Но было еще кое-что.

В том хаосе, что неожиданно затопил мою душу, в круговерти обрывочных наблюдений, мыслей и воспоминаний ритмичными вспышками сигнального маяка пульсировали слова.

Вернее, два слова.

«Макс Симон», — мысленно повторяла я, тщетно пытаясь справиться с потоком собственного сознания.

Макс Симон.

Макс Симон.

Временами наступало затишье. Мысли прекращали свой безумный стремительный бег, правда, ненадолго. В эти минуты я пыталась отделаться от назойливого имени. Впрочем, ничего странного в том, что оно неожиданно «прилипло» ко мне, не видела. Ясно, что это был псевдоним, как ясно было и то, что, подбирая его, профессиональный манипулятор — а в том, что Макс Симон именно таков, я ни секунды не сомневалась — использовал специальные знания. Ничего запредельного в них не было. Отрасль психологии, известная как нейролингвистическая, уже довольно давно вывела формулу восприятия человеческим сознанием отдельных букв, звуков и их сочетаний. К примеру, буква «о» вселяет ощущение покоя, «а» же, напротив, возбуждает, подталкивает к активным действиям. Правильно подобранные слова и грамотно составленные фразы, таким образом, могут настроить аудиторию на нужную волну. Это хорошо известно тем, кто составляет рекламные слоганы, и если вы целый день не можете отделаться от глупой присказки, случайно услышанной по радио, не спешите обвинять во всем особенности собственной памяти. Не удивляйтесь также, если вечером, забежав в супермаркет, вы неожиданно прихватите с полки именно тот товар, о котором вам твердили весь день, хотя никакой нужды в нем не испытываете. Просто знайте: над вами поработали профессионалы. Очевидно, что Макс Симон — или кто он там был на самом деле? — толково подобрал буквы, из которых складывалось звучное имя. Услышанное единожды, оно крепко врезалось в память и время от времени всплывало на ее поверхность без какой-либо видимой причины. В контексте всего, что говорилось и писалось о загадочном целителе душ, особо впечатлительные натуры легко могли принять то обстоятельство, что имя лекаря постоянно вертится на языке, за указующий перст судьбы. Вот вам, пожалуйста, одно из слагаемых популярности. Все очень просто, не правда ли?

Со мной, однако, дело обстояло иначе.

Во-первых, я не относилась к числу особо впечатлительных натур.

Во-вторых, владела некоторыми профессиональными навыками, а потому умела довольно легко избавляться от рекламных и прочих «липучек». И мысли свои умела «строить». И чувства «причесывать» под нужную гребенку.

Но что-то все-таки происходило нынешним днем!

Что-то далеко отстоящее от череды повседневных событий и явлений.

Ни один из добротных приемов, проверенных многократно, не действовал.

Мне по-прежнему что-то мешало сосредоточиться на мыслях о докторе Керне.

И красным пунктиром прошивало сознание бесконечно повторяемое словосочетание.

«Макс Симон», — твердила я, покидая замерзший бульвар.

Макс Симон.

Похоже все-таки, что дело было не в имени, грамотно подобранном опытным манипулятором.

Тогда — в чем же?

Спасительная догадка осенила меня только на подходе к дому.

Странно, но как только она возникла в растревоженном муравейнике сознания, суета бестолковых мыслей немедленно улеглась. Сначала они присмирели, потом замерли, а потом и вовсе трусливо капитулировали, оставив взбудораженную душу один на один с неожиданным, но довольно стройным предположением.

Вот оно.

Если пресловутый Макс Симон, подбирая себе псевдоним, на самом деле употребил какую-то хитрую профессиональную уловку, логично было бы предположить, что ее механизм будет запущен немедленно, как только магическое сочетание слов запечатлеется в моем сознании.

Этого не произошло.

Вернее, произошло несколько позже.

В какой же момент? Как только я настроилась на волну воспоминаний о докторе Керне.

Почему именно тогда?

Отчего одно упомянутое имя немедленно потащило за собой другое?

Вывод напрашивался сам собой: где-то в глубинах моего подсознания они оказались свяганы воедино.

Оставалось ответить на один только вопрос: отчего это вдруг связалось несвязуемое?

Но объяснений тому могло быть сколь угодно много. Большинство из них не содержало тайного смысла: это могло быть какое-то неуловимое, случайное обстоятельство. К примеру, некоторое время назад в сознании мимолетно пронеслось воспоминание о Женьке, но случилось так, что в эту самую минуту я листала журнал с интервью Макса Симона. Оба события были быстротечны и незначительны, оба — стремительно канули в бездну подсознательного. Но пробил час — доа имени снова были упомянуты, причем вполне осознанно и практически без интервала. Случайная связь немедленно напомнила о себе, избрав для этого довольно оригинальную форму. Пытаясь думать о Женьке, я тупо повторяла: Макс Симон.

Словом, в поисках ответа мне предстояло потратить изрядное количество времени и сил, занимаясь самоанализом. Вероятность того, что в результате этого изнурительного занятия откроется нечто важное, составляла примерно девяносто девять процентов из ста.

В крайнем случае девяносто восемь.

И тем не менее я решила попытаться.

Уж оче» п> беспардонно и навязчиво вторгался в мою жизнь этот таинственный Макс Симон.

В дверь собственного дома я не вошла — ворвалась, — одержимая идеей немедленно погрузиться в глубины собственного подсознания. Однако прежде необходимо было выполнить несколько нехитрых действий, чтобы никто и ничто — уж точно — не смогли помешать.

Выключить телефон.

Сварить кофе.

Надеть мягкий, уютный свитер.

И наконец, забраться с ногами в свое любимое кресло у окна. Слава Богу, город уже погрузился в кромешную тьму зимнего вечера, слабо разбавленную вспышками рекламного неона, и, значит, прелести уличного пейзажа отвлекать меня не будут.

Я торопилась, дорожа каждой минутой творческого подъема, и препятствие, неожиданно возникшее на пути, поначалу вознамерилась отмести самым решительным образом. Да и препятствие-то, откровенно говоря, было так себе… не слишком серьезным. Всего-то давешняя пыльная папка. В сердцах я снова отпихнула ее ногой и в этот момент вспомнила о… недописакном романе. Конечно, он теперь станет мстить и в отместку за мое малодушное бегство окончательно запутается в собственном сюжете.

Но дело было не в нем.

«Знаки судьбы».

Черт меня побери, конечно же, коварные знаки судьбы, занимавшие меня все последнее время!

Старая папка, рухнувшая едва ли не из поднебесья. Чем, скажите на милость, так уж существенно отличается она от утопленной треуголки?

Руки мои дрожали, и пальцы никак не могли совладать с незатейливым бантиком из серых тесемок, но — все имеет свой предел — я справилась.

Из распахнутой папки отчетливо тянуло запахом библиотеки: книжной пылью, старой слежавшейся бумагой, но притом — как ни странно! — типографской краской тоже. Мне предстояло перелопатить стопку древних научных журналов, унылых, тусклых, отпечатанных на плохой бумаге. Кое-где из тощих книжиц выглядывали узкие полоски бумаги — хорошее все же было у меня обыкновение: оставлять закладки. Сколько лет прошло, но вот настал день, а вернее — вечер, и пробил их час. Настало время сослужить неоценимую службу.

Не стану спорить, до сего момента поведение мое было верхом легкомыслия. Но победителей не судят! Пускай по воле случая, а отнюдь не по собственному разумению, к тому же только с третьей попытки — я обнаружила его.

Знак судьбы.

Короткий.

Едва различимый.

Затерянный в хмуром строю выцветших строк.

И грянул в тишине пустой квартиры гром небесный. Хотя, разумеется, никакой нечаянной грозы в морозном небе не намечалось.

Потом я лихорадочно металась по квартире, вытряхивая ящики в поисках старых записных книжек.

Потом — судорожно набирала телефонный номер и в полном отчаянии слушала тишину в трубке, напрочь позабыв о том, что пятнадцать минут назад телефон отключила.

Потом…

Потом мне повезло, и неуловимый в принципе Паша неожиданно отозвался:

— Ну? — Похоже, он очень ждал какой-то информации. Но разумеется, не моей.

— Послушай! — крикнула я, не обращая внимания на это очевидное обстоятельство. — Ты абсолютно уверен, что этого целителя сейчас нет в Москве?

Надо, думаю, отдать должное Пашиной реакции.

И выдержке.

Он отвечал так, словно ожидал услышать именно то, что услышал, и хорошо понимал, к чему это, собственно, я теперь клоню.

ПРОГУЛКА ПО ЧЕРНОМУ ЛЕСУ

Горе — совам!

Не о крылатых наперсницах черноокой владычицы-ночи веду я речь. Желтоглазые птицы могут спокойно парить над миром, скользя вдоль атласной поверхности ее антрацитовой мантии, расшитой мерцающими звездами: их судьба мне неведома.

Иное дело — люди. Те, что в силу врожденных биологических ритмов или просто следуя старинной привычке пробуждаются к жизни лишь в самый разгар дня. Им не дано вкусить того восторга, который немедленно охватывает всякого, умеющего видеть прекрасное, случись ему рано поутру оказаться за городской чертой, в заповедных дачных местах, где снег на обочине пригородного шоссе девственно чист, а небо над головой не прошито частоколом заводских труб.

Еще колышется в холодном воздухе легкая туманная дымка, застилает пейзаж за окнами машины. И кажется, нежнейшей акварелью писал неизвестный художник и поле, что простирается по правую сторону шоссе, и густой хвойный лес, подступающий слева, такой заснеженный, что даже стволы вековых сосен кажутся белыми. Но белизна эта не абсолютна. Неведомый живописец добавил на полотно розовой краски: косые лучи восходящего солнца еще полнятся отблеском алого. Не так давно воссиял над миром рассвет. Но теперь уж солнце взошло окончательно, и ослепительно сияют вдали, за кромкой поля, купола крохотной церквушки.

Машина тем временем резко тормозит: неприметная в бесконечной череде стройных сосен, пушистых елей, трогательно хрупких берез сбегает в сторону от шоссе узкая дорога, густо запорошенная снегом.

— Похоже, что нам сюда, — без особой, впрочем, уверенности заключает Паша и вопросительно смотрит на меня.

— По-моему, здесь не ступала нога человека.

— Ступала. Иначе бы не стали прокладывать асфальт и вешать «кирпич». — Он кивает головой куда-то вверх. И правда: кружевное плетение инея изуродовано ярким пятном запрещающего знака.

— Выходит, туда нельзя?

— Нельзя, разумеется. Но ты же знаешь не хуже меня: если очень хочется, то — можно!

Дремучий лес на поверку оказался обитаемым.

И даже очень.

Некоторое время дорога петляла среди заснеженных деревьев, плотной стеной подступающих с обеих сторон. Но уже очень скоро справа между деревьями появились значительные просветы, в них отчетливо просматривались высокие заборы, из-за которых выглядывали нарядные крыши домов. Кое-где вместо заборов в заснеженный пейзаж вплеталась вычурная вязь решеток, тогда можно было видеть дом полностью. И посмотреть, скажу я вам, было на что!

— Он так богат? — Вопрос напрашивался сам собой.

— Кто? Симон? Да уж не бедствует. А почему, собственно, тебя это удивляет? Судя по всему, ваш брат, психоаналитик, обходится клиенту ничуть не меньше, чем, к примеру, адвокат.

— Судишь ты не по всему, а по голливудским шедеврам. Там действительно это удовольствие стоит недешево. А у нас…

— …А у нас, чтоб ты знала, один час консультации господина Симона обходился его клиентам в триста долларов. А консультировал он, как ты, надеюсь, понимаешь, не по одному часу. И клиентов имел… Затрудняюсь, впрочем, сказать точно. Доподлинно знаю про четверых. Но были и другие. Это точно.

— А почему ты говоришь о нем в прошедшем времени?

— В прошедшем? Действительно. Да черт меня знает, почему я так говорю… А в этом что, есть какой-то тайный смысл?

— Может, и нет. А может — очередной знак судьбы.

Павел удивленно косит на меня глазом — я ничего не рассказывала ему про знаки судьбы, — но задать вопрос, который, совершенно очевидно, рвется с языка, не успевает.

Что-то резко меняется в идиллическом пейзаже.

Что-то поначалу неуловимое, потому что за окнами медленно ползущей машины все вроде бы как и прежде: заснеженный лес, разноцветные заборы, пестрые крыши, узорчатые решетки.

Но что-то новое все же появилось и принесло с собой отчетливое чувство тревоги.

— Приехали, — говорит Павел. — Он так и объяснил мне: кончается цивилизация и начинается дикий лес.

— Кто — он?

— Клиент. Который ездил сюда больше месяца.

Это правда.

Перед нами теперь действительно стена дремучего леса.

Здесь уже ничто не напоминает декорации святочного спектакля, которые опего-то пришли мне на ум, пока машина катилась вдоль нарядных заборов.

Здесь все по-настоящему.

Сурово и немного страшновато.

Розовые блики восходящего солнца, достигнув пределов этого пространства, утратили свой романтический оттенок. Ослепительно белые, холодные лучи пронзают заснеженную чащобу, но даже им не дано проникнуть в самое ее сердце. Сдается мне, что в глубине леса притаились густые тени, намереваясь переждать там короткий зимний день, но как только наступит вечер, не теряя драгоценного времени, выползти из застуженных зарослей и стремительно окутать окрестности.

Возможно, впрочем, что все это мне только мерещится.

Но — знаки судьбы.

Знаки судьбы.

Они снова помянуты были мною, и вроде бы — всуе, однако ж именно на рубеже странного леса.

— Вон там дом. Видишь? Все правильно. — Павел указывает именно туда, где сгущается полумрак, показавшийся мне клубком ночных теней. — Значит, должна быть и калитка.

«Странно, — думаю я, — темный дом на белом фоне должен быть виден отчетливо. Откуда же тени?» Но вслух задаю совсем другой вопрос:

— Зачем здесь калитка? Забора же нет.

— Причуда хозяина.

— Он как-то ее объяснял?

— Не знаю, может, и объяснял, клиент мне об этом не рассказывал. Я, впрочем, и не спрашивал… Ага, вот она. Красивая… Доброе утро, господин Симон! Меня зовут Павел Гаврилов, я адвокат Андрея Сазонова. Нам необходимо срочно поговорить.

Со стороны зрелище было довольно забавным.

Солидный, респектабельный господин стоял на опушке леса и громко говорил что-то, обращаясь к густым заснеженным зарослям. Тонкая, как паутинка, ажурная калитка и уж тем более крохотное переговорное устройство на ней были почти незаметны.

К тому же Павлу никто не ответил.

— Послушай, хватит расточать любезности елкам. Пойдем. Калитка ведь — не преграда. Интересно все же, зачем он ее здесь выставил?

— Погоди. Может, кто-нибудь все же отзовется. В этих краях принято иметь охрану или сторожа, на худой конец. Да! Вот еще что имей, пожалуйста, в виду: мы сейчас вторгаемся на частную территорию, чем совершаем противоправное действие. И легко можем получить пулю. Стрелявшего, правда, потом можно будет привлечь за превышение норм необходимой самообороны, но кому-то из нас…

Договорить он не успел.

В морозном воздухе раздался тихий, но отчетливый щелчок. Сразу же вслед за ним, дрогнув, приоткрылась ажурная калитка, словно приглашая нас в дремучие чертоги.

Дом оказался белым.

Удивительно, но, слушая беглый рассказ Павла, а вернее, пересказ того, что поведал ему клиент относительно странного дома, в котором Макс Симон ставил свои рискованные опыты, я отчетливо представляла этот дом черным.

Бревенчатым, сложенным из тяжелых, в три обхвата, бревен, потемневших от времени.

То ли скит, то ли зимовье, затерянное в лесной глуши.

Возможно также, что глухая башня, мрачное средневековое строение, надежно укрытое от посторонних глаз в непролазных зарослях.

Потому, наверное, такой нелепой показалась ажурная калитка, стерегущая заветную тропинку.

На деле все оказалось иначе.

Светлый дом старинной архитектуры, с крыльцом, украшенным тремя массивными колоннами, на которых вольготно покоился просторный балкон, с мезонином, под покатой черепичной крышей никак нельзя было назвать мрачным. Возможно, попадись он мне на глаза в другое время и при других обстоятельствах, ассоциации были бы легки и приятны.

Вспомнились бы, к примеру, дворянские гнезда, и темные аллеи, и мезонины, и туманные грезы, словом, все то, что было так вдохновенно воспето когда-то и так безвозвратно утрачено ныне.

Впрочем, этот дом тоже будил в душе какие-то ассоциации.

Смутные, неясные образы шевелились в потаенных глубинах, вызванные к жизни его созерцанием.

Белые стены, почти растворившиеся в белом пространстве, слившиеся с белыми покрозами застывшего леса.

Белые окна, задрапированные тонким кружевом инея.

Белые колонны, в точности как и стволы деревьев, прихваченные морозом.

Издали этот дом кажется всего лишь сгустком зыбких теней: Но и приблизившись, его не так-то легко разглядеть как следует, потому что контуры строения нечетки, оно удивительным образом растворяется в снежных зарослях, отчего кажется бестелесным, нематериальным, прозрачным.

Нет, не прозрачным… Определение, более подходящее этому бледному дому, медленно всплывает в памяти.

Призрачным!

Вот оно, нашлось наконец верное слово!

И сразу же смутные ассоциации обрели отчетливые формы.

Дом-призрак.

Дом-видение, готовый в любую минуту раствориться в лучах холодного солнца.

И странная калитка сразу же оказалась как нельзя более уместна. Такими должны быть врата призрачного царства. Ажурными, тонкими, едва различимыми. А в нужный момент — неразличимыми вовсе… Как и забор, отсутствию которого я так наивно удивилась накануне.

— Ты идешь? — Голос Павла возвращает меня к действительности.

Впрочем, теперь я вовсе не уверена в том, что нас окружает действительность.

Слишком уж все зыбко вокруг.

Но узкая тропинка, хоть и петляет нещадно между деревьями, все же уверенно ведет к дому.

Интересно, что поджидает нас за его призрачными стенами?

Или снова разыгралось мое богатое воображение?

На входной двери — ни звонка, ни переговорного устройства, ни допотопного молоточка на цепочке, который вполне вписался бы в архитектурный облик дома.

Павел сначала громко стучит, потом еще раз окликает хозяина по имени и, не дождавшись ответа, слегка толкает дверь плечом.

Она поддается немедленно, отворяясь легко и беззвучно.

…И оживает в ярком свете дня полночное видение, порождение темных омутов безумия.

Поправ законы физического мира, воплощается в жизнь сцена из кровавого триллера.

Удушливый кошмар пеленает тело, а в душу впиваются ледяные пальцы ужаса.

— Уходи! — хрипит Паша и на ватных ногах отступает назад к двери, пытаясь заслонить от меня страшную картину.

К несчастью, я уже слишком хорошо ее разглядела. И соляным столбом застыла на месте, не в силах оторвать взгляд.

Известно же, что самое отвратительное и пугающее зрелище приковывает человеческое внимание ничуть не менее, чем картина, приятная во всех отношениях. И замедляют ход автомобили, объезжая место страшной аварии, а люди приникают к стеклам машин, дабы разглядеть получше кровавое месиво на асфальте.

В полумраке просторного холла отчетливо различимы две человеческие фигуры, распростертые на полу.

Впрочем, одна из них может быть признана фигурой только при известной доле воображения. Не случайно же в моем сознании промелькнула ассоциация со страшной катастрофой, и жуткое в своей определенности словосочетание «кровавое месиво» тоже всплыло в памяти не случайно.

Именно кровавое месиво, отдаленно напоминающее человеческую фигуру, распласталось почти у самой двери, на светлом ковре, покрывающем пол сумрачного холла.

Кто это был?

Мужчина?

Женщина?

Кто оказался способен на такую дикую расправу?

Какой жуткой, нечеловеческой силой должно было обладать существо, сумевшее так разворотить человеческую плоть?

Пока очевидно лишь то, что подобное варварство никак не мог учинить второй человек, чье тело виднеется в некотором отдалении.

Он лежит, уткнувшись в ковер, отчего лица его нам не разглядеть, но разметанные вокруг головы тонкие пряди седых волос прямо указывают на то, что человек этот стар. К тому же он очень худ, истощен и производит впечатление тяжелобольного. Костлявые руки, выброшенные вперед, словно, падая, старик пытался дотянуться до того или той, чья смерть была столь ужасна, даже издалека кажутся совершенно беспомощными.

Некоторое время мы молчим, пребывая в столбняке.

Даже инстинкт самосохранения, самый сильный, как утверждают некоторые, из всех человеческих инстинктов, не побуждает к действию, хотя очевидно, что именно в эти минуты нам угрожает смертельная опасность.

Потому что в этом царстве воплощенной смерти, кроме нас, очевидно, находятся еще некто.

Или нечто.

Ибо несколько минут назад призрачная калитка отворилась.

Наконец я с трудом отрываю глаза от мертвых тел на полу и медленно обвожу взглядом пространство холла.

Странно, но это простое на первый взгляд действие дается мне гораздо труднее, ледяной спазм ужаса парализует волю, и глаза почти теряют способность исследовать пространство. Я мучительно хочу обнаружить того, кто впустил нас в этот проклятый мир, и… панически боюсь этого.

Проходит вечность.

А быть может, и малая доля секунды не успевает сорваться с циферблата, потому что время здесь безвластно.

Но наступает момент, и глаза мои различают наконец дверной проем, большим тусклый прямоугольником проступающий на темной стене.

В нем же, едва различима светлая на светлом, колышется Тень.

— Кто вы? — хочу обратиться я к Тени, ибо ужас неведения становится нестерпимым. Но вдруг обнаруживаю, что голос мой более мне неподвластен.

Тень же, напротив, обретает постепенно не только контуры человеческого тела, но и голос, тихий и бесцветный, он шелестит едва слышно в полумраке холла.

— Это вы адвокат? — неожиданно интересуется Тень, обращаясь к Павлу. — Вы сказали, что адвокат…

ВЕРА

У нее тонкие черты лица, очень светлые глаза и пепельные волосы, легкие, как пух.

Теперь я вижу: нет ничего удивительного в том, что давеча, в страшном доме, я приняла ее за тень или бестелесный призрак, посланца других миров, чудом проникшего в наш реальный мир, явно поправ при этом законы мироздания.

Она так хрупка и бесцветна, что кажется, может перемешаться в пространстве, не производя при этом ни малейших изменений. Вот невесомо скользит по комнате, и даже слабое колыхание воздуха не сопровождает это движение. А глаза — при том, что я напряженно слежу за ней — с трудом различают в неярком свете дня тонкую бледную фигуру, облаченную к тому же в свитер и юбку таких неприметных пастельных оттенков, что кажется, единственная их задача — слиться с неброским интерьером жилища.

И тем не менее это реальная, из плоти и крови, женщина, и, надо полагать, очень мужественная, потому что Павел, встречавший на своем адвокатском пути людей самых неординарных, все никак не может прийти в себя и, обращаясь к ней, то и дело срывается на крик.

Голос его и сейчас звучит неестественно громко, но Вера не обращает на это внимания.

Она разливает по чашкам горячий ароматный чай и внимательно слушает, слегка склонив при этом голову набок.

— Но как же — черт меня побери! — вы могли там оставаться так долго?! Да еще решились открыть калитку неизвестным людям?!

— Но я уже объясняла вам, Павел Валентинович, мне ничто не угрожало. Покойников я не боюсь. Собаки убежали, и было маловероятно, что они вернутся… Да если бы и вернулись… Знаете, я отчего-то совершенно убеждена, что они не причинили бы мне зла. Такая возможность, к слову, была. Когда я вошла, оба пса все еще были в доме. И выли. Выли действительно очень страшно. Но именно этот вой и придал мне сил. Я услышала его еще на подходе к доиу и поняла, что произошло непоправимое. Значит, идти надо было обязательно. Вот я и пошла.

— Нет, все-таки вы ненормальная женщина.

— Вы тоже так считаете? — Вера пытливо смотрит на меня своими прозрачными глазами. — Знаете, я ведь не просто так любопытствую. Я ваши романы читаю, потому мне интересно.

— Нет, не считаю. Просто жизнь, на которую обрекла человечество цивилизация, а нас с вами — еще и известные политические коллизии минувшего века, сильно травмировала общественное сознание. И нормальное человеческое поведение стало иногда возводиться в ранг героизма, но чаше объявляется глупостью или — того хуже — странной, пугающей аномалией. Думаю, Вера, вы с этим сталкиваетесь часто.

— Да, вы правы. — Она тихо улыбается и согласно кивает, отчего тонкие светлые пряди падают на высокий лоб, и Вера слегка встряхивает головой, отбрасывая их на место. — Славно, что вы умеете так точно формулировать мысли. Я часто думаю о том же, но когда начинаю говорить, путаюсь в словах, и многие меня не понимают. Вот, кстати, Павел Валентинович, это уже по вашей части. Я ведь, как только встретила Роберта и он, несчастный, рассказал мне о тех ужасах, которые творил с ним этот человек, сразу же пошла в милицию. Но там… Понимаете, они не то чтобы отказывались меня слушать, но все время задавали вопросы, которые тоже, наверное, сами по себе были необходимы. И ничего сложного в них не было. Однако я… я сбивалась, отвечала невпопад. А в итоге вышло, что я на самом деле напрасно побеспокоила занятых людей. Вы ведь понимаете, как это происходило, Марина?

— Очень хорошо понимаю. Понимаю также, что не вправе просить вас об этом сейчас, но мне очень важно знать, о чем говорил Роберт. Важно для того, чтобы понять технику, к которой прибегал его мучитель, и, возможно, предотвратить другие трагедии. Допускаю, что они не за горами…

— Да, да, я тоже все время думаю об этом, там же были другие люди. Роберт рассказывал… Конечно, я постараюсь повторить все в точности, как запомнила тогда.

Знаете ли, это удивительно и, наверное, труднообъяснимо, но я узнала его сразу.

Немедленно, как только он выглянул из-за кустарника.

Хотя выглядел он… Впрочем, вы хе видели… там.

Совершенный старик.

Больше даже просится — «старец».

Высокий, изможденный, кожа да кости. И еще эта дурацкая шапочка, вязаная, женская. Из-под нее неопрятно свисали длинные седые волосы. И пальто, какое-то… бесполое. Но скорее все же — дамское, длинное, до пят, черное, явно — с чужого плеча.

Я сразу подумала: он совершенно безумен. Именно одежда первой возвещала об этом.

Это был наряд помешанного. Причем как-то особо, словно специально подобранный, вроде сценического костюма, чтобы уж всем было ясно: смотрите, люди, вот идет умалишенный старец.

Или старуха.

Скорее, старуха. Но это, по-моему, еще страшнее.

И все же я узнала его.

И позвала по имени.

Сначала он отреагировал странно, а может, наоборот, именно так, как и должен был реагировать сумасшедший. Испугался. Бросился бежать, но запутался в своем длинном пальто и упал.

Я стояла как вкопанная, боясь пошевелиться и совершенно не представляя, как вести себя дальше. Но он повозился там, в пожухлой траве, покопался, пытаясь встать, и наконец совладал со сзоим шутовским костюмом, поднялся, но… не побежал прочь. Напротив. Постоял некоторое время, как-то так диковато, боком повернувшись ко мне, посмотрел искоса, исподлобья. А потом развернулся и медленно, вздрагивая и спотыкаясь, словно пугаясь каждого своего шага, двинулся в мою сторону.

Тут пришло время испугаться мне.

Вы, Павел Валентинович, назвали меня отчаянной женщиной, но в тот момент я отчаянно испугалась.

Кто знает, что собирался предпринять Роберт?

Узнал ли он меня?

Да и Роберт ли это, в конце концов? Даже в этом усомнилась я в те секунды!

Но Господь милосерд! Все обошлось благополучно.

Это был Роберт, он узнал меня, назвал по имени, вспомнил наше прошлое. И, обнявшись, мы долго-долго плакали, а потом я взяла его за руку и, как ребенка, повела за собой.

Мы пришли сюда, в этот самый дом, в эту комнату, где теперь сидите вы, и стали пить чай, от еды Роберт отказался.

И говорить.

Вернее, говорил один Роберт.

Конечно, рассудок его был серьезно и скорее всего неизлечимо болен, и потому речь временами становилась бессвязной. Он путался, совсем не ориентировался во времени, перескакивал с одних событий на другие, потом снова возвращался к началу, повторяясь и описывая одни и те же события в который раз заново.

Впрочем, многое из его трагической жизни было мне известно, и потому я понимала его, а когда несчастный совсем уж терял нить повествования, могла что-то подсказать, восполнив пробел в его памяти.

Вообще же у меня возникло странное ощущение, объяснить которое я не могу, сколько ни пытаюсь, что память Роберта была подвержена какому-то воздействию. Будто кто-то — а если это на самом деле так, то, надо полагать, теперь мы знаем, кто именно! — целенаправленно уничтожал все воспоминания Роберта, связывающие его с прошлой жизнью. Собственно, вообще все воспоминания.

Надо сказать, что сам Роберт возвращался к этой мысли постоянно. Она была его навязчивой идеей. И он упорствовал в этом утверждении, хотя от других, бредовых, на мой взгляд, соображений отказывался легко, стоило мне просто заметить, что то или другое его умозаключение совершенно беспочвенно.

В этом же случае в него вселялся какой-то упрямый дьявол.

В пересказе Роберта версия о том, как он лишился памяти, выглядела совершеннейшей дичью, но — странно, не правда ли? — у меня не хватало сил ему возражать.

Речь шла о какой-то древней старухе, что живет в глубоком дупле старого дерева в «черном» — как говорил он — лесу.

Что ж, образ довольно удачный!

Речь, насколько я понимаю, шла о тех зарослях, в которых скрывался все последнее время этот проклятый дом.

Собственно, эта старуха и была памятью Роберта, которой некий Голос — вот еще загадочный персонаж! — запретил мучить его тягостными воспоминаниями. Однако потом каким-то образом Роберт вдруг выяснил, что старуха не так уж зла и, помимо мучительных, хранит еще много разных приятных воспоминаний, в том числе о тех днях, когда маленьким мальчиком, а позже подростком Роберт жил в этом лесу и в этом доме. Гулял вдоль берега нашей речки. И был счастлив.

Тогда он стал убегать от Голоса, в котором прежде видел единственного своего спасителя, и беседовать со старухой.

Словом, память, как я понимаю, начала понемногу к нему возвращаться, причем вопреки желанию этого самого Голоса. Тогда Роберт и начал самостоятельно обследовать окрестности, уже безо всякой «старухи» вспоминая подробности своей прежней жизни.

И вот, собственно, во время одной из таких его вылазок мы повстречались.

После двадцати пяти, без малого, лет разлуки!

Однако я отвлеклась.

Вам, очевидно, этот пересказ еще более, чем мне, кажется дичью, потому что неизвестна предыстория. А точнее — трагедия, вследствие которой Роберт лишился рассудка.

Это очень давняя история.

Но — что самое главное! — она соьершенно неожиданно снова всплыла на свет, причем недавно.

И знаете ли, при очень странных обстоятельствах…

— Да-а, занимательная история… — задумчиво констатирует Павел, когда Вера завершает повествование о страшных событиях далекого прошлого и странных посиделках на исходе минувшего лета. — И кто бы мог подумать, что в этих благословенных местах кипели такие шекспировские страсти… Впрочем, у Шекспира они ведь тоже кипели не на помойке. Но откровенно говоря, пока я не могу воссоздать того, что принято называть целостной картиной преступления. Ясно, что этот гений психоанализа страшно заинтересовался домом и в итоге его приобрел, реставрировал и даже в нем поселился, хотя это уже само по себе не вполне нормально… Как считаешь, это ведь в большей степени по твоей части?

— Пока не могу сказать. С точки зрения нормального человека, селиться в доме, под крышей которого творилось такое… И самоубийство, и убийство… Причем не так уж давно, не в средние века… Это, конечно, аномалия. Впрочем, существуют, и вполне успешно, должна заметить, люди, склонные к некоторому мистицизму, а чаще — игре в него. Покупают же, за бешеные притом деньги, замки с привидениями… Но здесь, как мне кажется, дело обстоит несколько иначе… Этот человек слишком профессионален, чтобы выбрасывать огромные деньги за возможность мистифицировать экзальтированных клиентов. Была у него какая-то личная корысть…

— Что ты имеешь в виду? Какой-нибудь клад? Фамильные драгоценности? Полотно Рембрандта? Записки академика с формулой новой бомбы?

— Нет, не то. Совсем не то… Что-то другое…

— Слушайте! А может, все гораздо проще? Плевать ему было на кровавое прошлое, говорит же Марина, он — профи, ему ли бояться привидений! Просто решил обзавестись старинным имением в престижном месте. Неплохое, замечу, вложение капитала.

— А Роберт? Зачем ему понадобилось тащить с собой Роберта? То есть поначалу все логично. Бросился искать вдову академика, выяснил, что она умерла. Нашел Роберта, в той же, как я понимаю, лечебнице. Дальше по всем правилам — здесь я как раз ничего не понимаю, это твое поприще, Павел, — словом, все должным образом оформил, приобрел у него дом и землю. Так?

— Полагаю, что так. Вы ведь, Вера, после той встречи с Робертом не только местное отделение милиции на ноги подняли, но и всех ваших друзей? И законность сделки пытались перепроверить?

— Да. Я сначала помчалась в милицию. И они, надо сказать, даже съездили туда, на дачу. Все осмотрели. Видели Роберта, говорили с ним. Словом, все было в порядке. Этот человек всюду их пустил, показал дом, предъявил какие-то документы. Над Робертом он оформил опеку на совершенно законных основаниях. И Роберт на вид был… физически здоров. Худой только, но ни на что не жаловался. Сказал, что кормят его хорошо и… вообще. Словом, ничего из того, что он говорил мне, не подтвердил.

— Еще бы! Проклятая реплика вырывается у меня непроизвольно. Но Вера, как натянутая струна, отзывается немедленно. Я уже знаю: именно это обстоятельство страшным гнетом лежало на ее душе все последнее время. Оно и погнало ее сегодня в страшный дом, сделав запоздалым свидетелем еще одной, уже третьей по счету, жуткой трагедии, разыгравшейся под его крышей.

— Да! Да! Вы снова очень точно формулируете мои мысли! Я все время думаю об этом. Конечно, он просто не мог сказать им то, чем поделился со мной. И в этом смысле получается, что я… Именно я предала его… И обрекла на гибель. С одной стороны, я, как полная идиотка, попыталась пересказать его историю там, в милиции, хотя с самого начала было ясно: они просто не смогут ничего в ней понять. Я и сама толком до сих пор не понимаю!.. А с другой — и это во сто крат страшнее — это ведь я, подняв шум, спровоцировала этого… дьявола. Может, даже напугала его… И он убил Роберта…

Слезы давно текут по ее бесцветным щекам, и мне бы следовало прежде всего успокоить бедную женщину, но…

Вопрос вырывается неожиданно и совершенно непонятно — откуда.

Ни о чем подобном в эти минуты я не думаю.

— Как вы сказали, Вера?

— Что именно?

Она тоже удивлена и даже перестает плакать.

— Ну, как вы назвали этого человека?

— Не помню… Погодите… Я сказала: этого дьявола… Да?

— Да. А почему? Вы ведь человек верующий, и…

— Да, да… Я почти никогда не произношу этого слова… Не знаю, правда не знаю. Но вам ведь что-то услышал ось в этом?

— Тоже пока не знаю. Но — услышалось. Это точно. И — успокойтесь, пожалуйста! Поверьте — говорю искренне, а не только лишь с целью остановить слезы, — вашей вины здесь нет. Нечто подобное произошло бы рано или поздно. Роберт начал вспоминать. Именно это стало причиной трагедии. Это. А не ваше обращение в милицию.

— Почему? — немедленно отзывается Павел.

Его аналитический рассудок выловил в эмоциональном потоке крупицу рационального.

Но меня сейчас больше волнует именно поток сознания.

Истина скользит где-то в его глубинах, не всплывая до поры на поверхность.

— Не знаю. И очень прошу вас, Вера, пожалуйста, продолжайте. Каждая деталь сейчас, даже самая незначительная, может хранить в себе ключ к тайне. Итак, милиция не обнаружила в доме ничего подозрительного?

— Да. Они сочли меня такой же сумасшедшей, как Роберт. Или почти такой же. Но это не важно. Конечно же, я не успокоилась. И начала обзванивать всех наших… Всех, кто был той летней ночью на даче и принимал участие в беседе. Они немедленно откликнулись, мы собрались, и я все рассказала, но потом…

— Потом на вас стали смотреть так же, как в милиции.

— Почти. Они, разумеется, отнеслись ко мне гораздо гуманнее и теплее. Но в принципе все произошло именно так. Хотя и не сразу. Хозяин той дачи, на которой впервые появился этот… господин, счел себя… как бы это сказать, в большей, что ли, степени, чем все прочие, ответственным за то, что случилось. Словом, он немедленно отправился к нему с визитом. И был настроен весьма решительно. Сказал даже, что, если не будет принят по-хорошему, перелезет через забор и заставит ответить на вопросы. Он, надо сказать, личность незаурядная, решительная, деятельная, умеющая настоять на своем. Словом, я надеялась, что этому человеку не так просто будет заморочить голову, как простым милиционерам. Но ошиблась. Наш мужественный друг отсутствовал довольно долго, а вернулся в совершенно благодушном расположении духа и… в полном восторге от нового хозяина дома, самого дома, приема, который ему был оказан, коньяка, которым его угощали… и так далее, и тому подобное… все в том же умилении. Роберта он видел, говорил с ним. Но ничем, кроме легкой брезгливой гримасы, не смог ответить на мой возмущенный вопрос. И вес сразу же стати меня успокаивать, утешать и толковать, неразумной, как повезло Роберту, что он попал к такому профессионалу и замечательно душевному человеку.

— Но вот, кстати, как этот замечательный человек объяснил вашему другу присутствие Роберта? Зачем ему понадобилось забирать несчастного из лечебницы? Работы, надо полагать, ему и без него хватало.

— Исключительно собственным гуманизмом. В конечном итоге друзья даже рассердились на меня за то, что я никак не могу поверить в его бескорыстный порыв. Словом, я поняла, что толку от них будет не больше, чем от поселковой милиции, и сделала вид, что смирилась. Они разъехались. Я не спала всю ночь и решила идти к нему сама. Ничего другого придумать просто не сумела. И пошла, неприлично даже рано, едва наступило утро. Но оказалось, что… уже поздно.

— Да уж, это никогда невозможно предугадать. Но знаете, Вера, возможно, мы с вами глубоко испорченные люди, но мне отчего-то тоже не очень верится в благородные порывы этого типа. Прости Господи, может, грешу, возвожу напраслину на покойника. Послушай, Мариша, а не мог ли он использовать Роберта как… подопытного кролика, что ли? Ставить на нем какие-то опыты, проводить эксперименты?

— Мог. По крайней мере если исключить высокий гуманизм — а события последних часов, думаю, позволяют нам поступить именно так! — это единственное объяснение его поступка. Разумеется, если рассматривать проблему сквозь призму сугубо материалистического восприятия.

— Не понял. По-твоему, что же, имеются другие варианты рассмотрения реальных проблем?

— Конечно, имеются. Но — увы! — мы к ним вряд ли готовы. Поэтому позвольте задать еще несколько сугубо материальных вопросов.

— Валяй.

— Да, пожалуйста.

— Павел, там, на месте трагедии, ты попытался воспроизвести всю ее картину. На основании того, что мы увидели сами и услышали от Веры. Ты сказал, что, вероятнее всего, сначала Симон выстрелил в Роберта — пистолет мы сразу не заметили, он валялся в стороне.

— Он не просто валялся в стороне. Он был туда оттащен, вероятнее всего, именно собаками, а точнее — одной из них. Причем разъяренная, судя по всему, псина не только оттащила оружие, но еще пыталась его грызть. Я же показывал вам: на корпусе слюна и следы зубов.

— Да, согласна, очень похоже. Значит, он выстрелил, Роберт упал, он повернулся к двери, собираясь выйти, и тут собаки набросились на него.

— И от парня почти ничего не осталось… не позавидуешь.

— А почему, кстати, он не стрелял в собак?

— Может, не успел. А может, после выстрела сам отбросил пистолет в сторону и только потом заметил собак. Было уже поздно. Но скажи наконец, что ты пытаешься сейчас установить?

— Логику его поступков. Вот он застрелил Роберта. Иными словами, убил человека. Что дальше? Собаки — понятное дело. Случайный фактор.

— Или кара Господня, — тихо роняет Вера.

— Или кара. Но как бы там ни было, этот фактор он в расчет не брал. Но куда же тогда собрался после убийства? Бежать? Было бы логично. К тому же не забывайте, что один из его пациентов обвиняется в убийстве и кое-что в его деле заставило тебя, Павел, заинтересоваться личностью Симона. Значит, интерес мог возникнуть и у следствия. И тем не менее на побег не похоже. Рядом с телом не было ни сумки, ни чемодана. Я не криминалист, я всего лишь психолог, но что-то заставляет меня думать, что после убийства он просто неспешно уходил.

— Телефон, — снова очень тихо произносит вдруг Вера.

— Какой телефон?

— На полу валялся телефон. Маленький такой, вроде — мобильный. Я его заметила сразу, как вошла. Еще собаки были там. Я испугалась собак и забыла про телефон.

— Ну, это мало что дает. Хотя если в тот момент он худа-то звонил, установить будет несложно. И все же, Марина, я тебя не понимаю. Допустим, ты установила, что после убийства Роберта он никуда не убегал, не собирался скрываться, а просто спокойно уходил. Что это дает? Каков вывод?

— Ответственности за это убийстзо он не боялся. Более того, был готов к такому повороту событий, может, даже планировал их заранее.

— Допустим. И что?

— А то, что Роберт, как ты говоришь, был подопытным кроликом. Но кролик вдруг обрел память. И заговорил. И кое-кто стал любопытствовать. Пусть для начала он это любопытство удовлетворил, но, как говорится, лиха беда начало… Понимаешь?

— Суть эксперимента? В ней все дело?

— Похоже. Вспомни, с чего все, собственно, началось? Твой подзащитный стал рассказывать о каких-то экспериментах. На первый взгляд ничего предосудительного я в них не нашла. Но теперь… Стоит разобраться как следует, что за тренинги проходили в этом чертовом доме? Кто в них участвовал?

— Это можно будет выяснить. Думаю, сумею получить разрешение на встречу моего подзащитного с психологом, то есть — с тобой. Но тот все время твердит, что, помимо него, участников эксперимента… Хм, странно, он же все время употреблял именно это слово — «эксперимент». Но я только сейчас… Странно.

— Ничего странного. Ситуационная память.

— Понятно. Так вот, мой клиент говорит еще о троих участниках эксперимента. Это две женщины и один мужчина. Но Роберта среди них не было, это точно. Те — народ респектабельный, элита. К тому же они относительно молоды.

— Да, это, пожалуй, самый неразрешимый вопрос. Что же все-таки он творил с Робертом? Вера, вы совершенно уверены, что не сможете точно вспомнить, что говорил по этому поводу Роберт?

— Нет. Я мучительно пытаюсь. Все это время пытаюсь. Нет! И ведь это невероятно, из-за этих опытов я так переполошилась… И подняла шум… Но… ничего толком объяснить не могу. Я ведь уже говорила, Роберт об этом рассказывал особенно пугано. Какие-то обрывочные фразы. Отдельные слова. Страшные… Как вам это объяснить? Слова как слова, не очень приятные, конечно, но он произносил их очень страшно. Понимаете? И повторял бесконечное множество раз. «Мучает… Он мучает ее… Она не хочет, но он заставляет… Больно. Ей больно. Снова щипцы». И еще что-то, все в этом же духе. А когда я пыталась уточнить, переспрашивала… он начинал плакать. Ну как я могла пытать его дальше?

— Конечно, не могли. Успокойтесь, Вера. Да если бы вы и стали расспрашивать дальше, ничего большего он бы не сказал. Тут нужен был профессионал… Профессионал…

Профессионал…

Стоп!

Меня бросает в жар от неожиданной мысли.

Господь всемогущий, за что Ты отнял у меня разум, да еще в такой ответственный момент, и так долго не возвращал его, мое сокровище?

Что я тут рассуждала про логику поступков? Какие приводила суждения?

Профессионал! Любой мало-мальски образованный профессионал всегда работает с пациентом под запись.

Сколько километров магнитной пленки промотал мой диктофон за годы практики! Сколько тонн бумаги перевели потом девочки-машинистки, распечатывая содержание этих пленок!

Так неужели же Макс Симон поступал иначе?!

— Паша! Ты гений!

— Я знаю. Но если можно — подробнее.

— Почему ты сказал, что мы всегда успеем позвонить в милицию?

— Опыт, милая, богатый опыт. Похоже, и на этот раз он меня не подвел.

— Не подвел, Пашенька! Еще как не подвел! Мы сможем сейчас же вернуться туда?

— Туда-а? Ну, я-то смогу. А вот насчет тебя и Веры… имеются некоторые сомнения.

— Вере — вовсе не обязательно. А мне — просто необходимо.

— Я пойду с вами!

— Хорошо, мужественные женщины. Но может, скажешь сначала, что мы там забыли?

— Пленки! Макс Симон, как и все психологи… Можно было не продолжать.

Паша на бегу натягивал куртку.

За все в этой жизни приходится платить. Неприятная в своей назидательности и жестокая в неотвратимости максима однажды воплотилась в моей жизни так наглядно и показательно сурово, что и поныне бессильная ярость сводит скулы и злыми слезами набухают веки, как только вспомню тот ясный день и узкую дорогу, по которой гнал Паша свой мощный джип.

Нас несколько раз опасно занесло на повороте.

Заснеженные ветки кустарников и лохматые лапы маленьких елок возмущенно хлестали блестящие бока машины.

Фонтаны снега летели из-под колес.

Все было напрасно!

Уже знакомые, мелькали за окнами машины нарядные заборы, но уютный поселок не дышал более покоем и тихой святочной радостью.

Девственный покров дороги попран был бесцеремонным вторжением не одной и даже не двух, а целого стада машин, промчавшихся здесь перед нами.

Скопление их я замечаю сразу же, едва мы влетаем на финишную прямую, тот отрезок пути, что упирается непосредственно в пределы черного леса. Именно там канареечно-желтым, красным и угольно-черным стадом разбрелись на белом снегу машины.

Еще теплится в душе надежда.

Павел — известный, маститый, обаятельный, щедрый — договорится с милицией, убедят следователя.

Мне дадут пленки Макса Симона.

Разумеется, не насовсем.

И даже не надолго.

Достаточно будет получаса. Возможно, я управлюсь гораздо быстрее, ведь точно знаю, что именно следует искать.

Но и этот последний, призрачный шанс отбирает у меня судьба.

Высоко над ажурными кронами деревьев, задевая даже верхушки корабельных сосен, тех, что, в гордыне своей, дерзают подпирать небо, возносится в прозрачное поднебесье клубящийся столб черного дыма.

Страшные оранжевые всполохи живого огня расцвечивают его основание и, возвещая о жуткой своей тризне, сотнями мерцающих искр уносятся ввысь.

ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ

А как иначе?

Как иначе назвать все происшедшее, начиная с тех горьких минут жестокого разочарования, которые довелось пережить мне на страшном пожаре?

Иначе — только «мерзости судьбы», ее подлость, коварство и мстительность.

В том, что сгоревшие записи Макса Симона есть не что иное, как наказание, ниспосланное мне за легкомысленное пренебрежение очевидным, было совершенно ясно.

Впрочем, ясно это было только мне и только поначалу.

Пока кипела в груди яростная обида го» шей, которую сначала изрядно погоняли по стерне, потом, сжалившись, навели-таки на след, а вернее — позволили его взять, исключительно — как выяснилось в ближайшем будущем — ради того, чтобы швырнуть загнанную дичь на растерзание другому зверю.

Однако ж когда щенячьи страсти улеглись, сознание мое посетили чувства и мысли более достойные.

Прежде всего стало мучительно стыдно перед Верой и безумно ее жаль.

Мне выпала на долю всего лишь роль стороннего наблюдателя. И вот ведь какая суета поднялась в душе!

Для Веры же кошмар в черном лесу завершил долгий, длиною более двадцати лет, период жизни.

Чувство вины перед несчастным Робертом останется теперь с нею навек.

Рассеять его было бы возможно, раскрыв тайну черного леса. Но она, похоже, сгорела дотла в прожорливом пламени.

Странно, «черным» лес называл, насколько я помнила, Роберт. В тот момент, когда Вера вслед за ним повторила это определение и вдобавок обратила внимание на его точность, меня, напротив, оно несколько покоробило. Было в этом «черном» лесу что-то уж слишком бутафорское, преувеличенное, как в детской страшилке. «В черном, черном лесу стоит черный, черный дом, в черном, черном доме есть черная, черная комната…» Ну и так далее… всем хорошо известно, что хранится в этой черной комнате.

Теперь же лес стал по-настоящему черным.

Случайная вроде бы мысль едва успела просочиться в мое сознание, как оно неожиданно шарахнулось от нее прочь.

Внимание тут же и с каким-то преувеличенным рвением ринулось анализировать шум закипевшего чайника.

Потом мне немедленно захотелось испить чаю.

Потом я решила, что неплохо бы перекусить, хотя есть совершенно не хотелось.

Потом сознанием завладела идея включить компьютер и проверить электронную почту.

А почему бы, собственно, не обратиться на часок-другой к неоконченному роману, он-то, бедолага, явно томится одиночеством.

Вывод напрашивался сам собой. Но тоже с некоторой долей преувеличенного энтузиазма.

Однако теперь я была чуткой, как натянутая струна.

Внимательной и осторожной, как хищник в засаде.

Слишком уж активное стремление собственного сознания ускользнуть из «черного» леса меня насторожило.

Что это, снова знак судьбы?

Или, напротив, попытка увести меня от чего-то, куда заглядывать не следует?

Чья же?

Усилием воли я остановила неожиданный порыв. И мысленно вернулась обратно.

Обугленные стволы деревьев…

Черные головешки на белом снегу…

Черный остов дома — его изуродованный скелет, обглоданный пламенем, зверем свирепым, неистовым, вечно голодным…

Мне вдруг стало страшно.

Совсем как в детстве, когда кто-нибудь из подруг, балуясь, заводил: «В одном черном, черном лесу…»

Страх тянулся оттуда, из обгоревшего леса, сизыми струйками дыма, что и сейчас, наверное, еще трепетали над пепелищем, он просочился в мой дом, преодолев десятки километров: заснеженную ленту загородного шоссе и путаницу городских магистралей.

Я даже ощутила ноздрями его горьковатый запах, и остро защипало в глазах.

Да — теперь это было очевидно, — размышлять над тайнами «черного» леса мое сознание боялось.

Но — почему?

И кто, в конце концов, так убедительно его застращал?

Звонок домофона.

Я почти уверена, что это Павел.

Мы расстались пару часов назад: он помчался выяснять обстоятельства пожара и всего того, что оказалось с ним связано. А заодно добывать у следователя разрешение на мою встречу с пациентом доктора Симона.

Приезд Павла воскрешает в душе надежду.

Быть может, все же удастся разузнать что-то конкретное о деятельности Макса Симона. В том, что тайны «черного» леса запутанным клубком свернулись именно вокруг нее, я убеждена.

А еще я вдруг понимаю, что распугать этот клубок необходимо.

Прежде всего ради Веры, ради ее избавления от несуществующей вины, которая мешает прекрасному человеку жить. А быть может, и ради тех неизвестных людей, что искали излечения в «черном» лесу.

Я так спешу открыть Павлу дверь, что снова натыкаюсь на давешний стеллаж, но более судьба не посылает мне знаков.

Теперь она подбрасывает загадки.

Которые в итоге оказываются превратностями.

Неверное это все же утверждение: «нет лица».

Так говорят и пишут, когда хотят особо подчеркнуть, что лицо человека неузнаваемо изменилось вследствие какого-то сильнейшего потрясения.

Кажется, я тоже пару раз писала об «отсутствии лиц» у кого-то из героев.

Сейчас судьба наглядно демонстрирует мне, насколько далек от действительности этот расхожий штамп.

Лицо у Павла есть.

Но это совершенно не его лицо.

В дверь вваливается мужчина лет на десять старше моего симпатичного приятеля Паши Гаврилова.

Мужчина явно не следит за своим здоровьем, чего никогда нельзя было сказать о подтянутом, моложавом Паше. У этого — серая, нездоровая кожа, каньоны морщин и морщинок разбегаются в разные стороны от больных, затравленных глаз. К тому же Павлик — известный пижон и щеголь, а ботинки моего незваного гостя и отвороты его всегда безупречных брюк густо заляпаны кляксами снежной грязи.

Мужчина обессиленно валится в глубокое кресло и одним глотком опрокидывает в себя добрых полстакана прозрачной золотистой жидкости, отвратительно пахнущей самогоном.

Виски я держу в доме исключительно для друзей.

— Что-то очень плохое? — В принципе я умею говорить с людьми, пребывающими в таком состоянии. Проблема в том, что я никогда не видела в таком состоянии адвокатов, и тем более — Павла.

— Очень плохое… — эхом отзывается он и замолкает. Виски, однако, делает свое дело, а может — адвокатская выдержка наконец заступает на вахту. — Собственно, новостей много. Но хорошая только одна. И то — относительно. Остальные плохие и очень плохие. С чего начать?

— Давай все же с хорошей. Потом лете усваивается плохое.

Вера была права! Он действительно звонил по телефону за несколько секунд до смерти. И ты была права! Он не собирался скрываться и вообще скрывать, что застрелил Роберта.

— И признался в этом по телефону.

— Именно. Позвонил в прокуратуру, следователю, который ведет дело Сазонова и который — ты опять же оказалась права! — одновременно со мной искал встречи с Симоном. Но не находил ее. Впрочем, надо полагать, как и я, не слишком усердствовал, поэтому в повестке, которую Симону все же вручили, значилось сегодняшнее число. Однако сегодня утром Симон позвонил сам и прежде всего заявил, что собирался наведаться в прокуратуру, но — досадное совпадение! — именно в этот момент на него вдруг напал его подопечный, человек душевнобольной, которого он, обороняясь, вынужден был застрелить.

— И чего же он хотел от следователя? Юридической консультации?

— Иронизируешь? Напрасно. Прежде всего он хотел сообщить, что к назначенному сроку прибыть не сможет. А во-вторых — будешь смеяться, насчет консультации ты почти угадала! — интересовался, куда именно следует обратиться в связи с этим неприятным происшествием.

— То есть был совершенно спокоен?

— Абсолютно. Скажу больше: он даже высказал предположение, что несчастный — он так и сказал:

«несчастный» — напал на него именно в тот момент, когда понял, куда он направляется.

— Иными словами, дал понять, что между делом твоего подзащитного и внезапной агрессией его подопечного есть связь?

— Самая непосредственная.

— Что ж, я тоже так считаю. И его признание в принципе не добавляет ничего нового.

— Согласен. Но на этом хорошие новости заканчиваются.

— Что ж поделать! Давай плохие.

— Очень плохие? — Он налил себе еще виски.

— Давай очень…

— Твоя встреча с моим подзащитным не состоится.

— Полагаю, дело не в упрямом следователе?

— Правильно полагаешь. Сегодня днем, пока мы с тобой копались на пепелище, Андрей Анатольевич Сазонов повесился в камере следственного изолятора.

Откровенно говоря, я была готова услышать это.

Готовность возникла несколькими секундами раньше, когда стало ясно, что нечто «очень плохое» случилось с подзащитным Павла.

В течение этих секунд в сознании пронеслось стремительно: побег, несчастный случай, болезнь, убийство, самоубийство…

Зацепилось последнее.

И тем не менее потрясение велико.

— Выпить хочешь? — внезапно интересуется Павел, словно это не он, а я в гостях у него прихлебываю виски.

Нет, выпить я пока не хочу.

— Ты абсолютно уверен, что это самоубийство?

— В смысле?

— Ну, говорят, в камерах всякое случается?

— Вот ты о чем! Абсолютно. В камере он был один. И вообще, у меня хорошие связи среди сотрудников изолятора, и… ну, это тебе знать не обязательно. Словом, можешь мне поверить: он добровольно ушел из жизни. Совершенно добровольно.

— Скажи мне еще вот что. Теперь, я думаю, уже можно. Ты лично допускал, что он виновен?

— Я, кажется, уже говорил тебе, что исключать этого никогда нельзя, но в случае Сазонова вероятность равнялась сотой доле процента.

— Ну тогда последнее: ты сказал, пока мы копались на пепелище… То есть все произошло, когда Симон был уже некоторое время мертв.

— Да. Симона, судя по всему, ссбачки съели без чего-то восемь. А смерть Андрея наступила между пятнадцатью сорока пятью и шестнадцатью часами дня.

— Тогда ответь: существует вероятность, что он каким-то образом узнал о гибели Симона?

— Чисто теоретическая. Тюремный телеграф, конечно, работает очень быстро, но Симон — не криминальный авторитет, в его случае — вряд ли.

— Но в принципе это возможно?

— В принципе — да. И знаешь, я даже попробую это выяснить.

— По тем каналам, о которых мне знать не обязательно?

— Без комментариев.

— Что ж, попытайся. Но сейчас гораздо важнее другое…

— Можешь не продолжать. Я же сказал — новостей много. И все — плохие.

— Те трое?!

— Да. Но не все — так фатально.

Номер первый. Юлия Богарне.

Между прочим, супруга известного олигарха Михаила Моргулиса. Отбыла в неизвестном направлении несколько дней назад.

Одна.

Моргулис — в Москве. Но все попытки выяснить местопребывание жены пресекает самым решительным образом.

Так что нечего и пытаться.

Опасно для жизни.

Номер второй. Татьяна Снежинская.

Одинокая старая дева, но — заметь, любопытная деталь! — тоже состоящая в близком родстве с людьми довольно серьезными. Ее родная сестра — Ольга Басаргина, популярная телеведущая и супруга Вадима Басаргина, крупного предпринимателя.

Здесь все очень плохо.

Сегодня пыталась свести счеты с жизнью. Наглоталась таблеток. Жива. В реанимации. Надежд почти нет.

И возможности побеседовать, как ты понимаешь, — тоже.

И наконец, номер третий. Вадим Панкратов.

Тоже, между прочим, олигарх. Правда, бывший. В свое время взлетел очень высоко, но задержался на Олимпе недолго. Подточили кризисы, добили конкуренты. Потерял все, что нажил. По слухам, тихо спивается.

Возможно, в силу этого прискорбного обстоятельства какая-либо информация о нем на сей час отсутствует. Ведутся, что называется, поиски. Но мне почему-то кажется, что с ним тоже не все ладно.

У меня — все.

Тебе достаточно?

Павел переводит дух и опрокидывает в себя очередную порцию виски.

Я его понимаю.

— Более чем. Но послушай, тебя не наводит на размышление одно совпадение? Правда, оно прослеживается не во всех случаях.

— Время?

— Да. Твой Сазонов решил уйти из жизни именно сегодня, после того как смерть настигла его психотерапевта. Вторая женщина…

— …Татьяна Снежинская.

— Татьяна Снежинская тоже именно сегодня ринулась глотать таблетки. Думаю, тебе не составит труда узнать, когда именно это произошло, но что-то подсказывает мне, что после смерти Макса Симона. Жена олигарха исчезла несколько дней назад, и мы попросту не знаем, что предпримет — или уже предприняла! — она сегодня. То же — касательно бывшего олигарха. Как видишь, тенденция прослеживается. В двух случаях — явно, в двух других — только теоретически.

— И ты в состоянии ее объяснить?

— Видишь ли, только сейчас я начинаю откровенно опасаться, что все это время находилась во власти одного устойчивого представления. Довольно легкомысленного и даже глупого, как выясняется.

— Ты не воспринимала этого Симона всерьез.

— Да. Но откуда тебе это известно?

— Ну, милая моя, я тоже кое-что подмечаю в людях, тем более — хорошо мне известных. Твое же отношение к Симону если и не на лбу было написано, то уж в речах сквозило ощутимо: «Манипулятор… рекламные трюки…»

— Ты прав. Манипулятор, ловкий ремесленник… Похоже, не смогла оценить его по достоинству. Каюсь.

— Ладно, не надо только бросаться в другую крайность. Что ж теперь получается, по-твоему: он после своей смерти умудрился… потащить их за собой, что ли?! Чушь! Мистика чистой воды! В своих романах ты пиши что угодно, но сейчас — уволь! Я человек материалистический.

— Ничего такого я не говорила. И до сего момента не думала даже! Но теперь…

— Нет! Прекрати! Слушать ничего не желаю!

Возможно, мы поругались бы всерьез.

Но в эту минуту у судьбы снова меняется настроение.

Неожиданно, и практически — в открытую, она приходит мне на помощь.

Во-первых, прерывая наш спор оглушительным звонком телефона.

Во-вторых, информация, которую несет в себе этот случайный звонок, предостерегает меня от опасного заблуждения.

Более опасного, чем то, в котором я только что покаялась.

— Марина Андреевна! — Молодой нахальный голос в трубке мне не знаком. — Это Катя Кускова. Помните меня?

— Не помню! — неласково отзываюсь я и уже собираюсь положить трубку, как вдруг начинаю понимать смысл безостановочной тирады Кати Кусковой.

— Не могли бы вы прокомментировать для нашей газеты сообщение о гибели известного психотерапевта Макса Симона? Как утверждают некоторые источники, господин Симон проводил исследования в области психоанализа, вместе с ним, по слухам, погиб один из его пациентов, и в этой связи…

— Какое сообщение? — Остановить Катю Кускову практически невозможно, но, к счастью, она все же реагирует на встречные вопросы.

— Сообщение информационных агентств о гибели известного психотерапевта Макса Симона. Как утверждают…

— Стоп! Когда появились эти сообщения? — Мне все же удается оторвать ее от заученного текста.

— Когда? Даже не скажу, если точно… Я слышала утром, в машине, по радио… Так как же вы можете прокомментировать…

— Никак не могу! — Я наконец кладу трубку, не простившись. Какой «моветон»!

Павла я застаю за привычным уже занятием — он допивает очередную порцию виски.

Правда, не так стремительно, как прежде.

Значит, полегчало.

— Скажи-ка, материалистический человек, у твоего Сазонова в камере был радиоприемник?

— И телевизор, и видео… Ты хочешь сказать, что?.. — Да! С самого раннего утра и, надо полагать, по всем каналам. Сенсация!

Некоторое время мы просто сидим и смотрим друг на друга.

Потом снова звонит телефон.

ВЕРА

Уникальная все же субстанция — человеческая память.

Даже своя собственная.

Тренированная.

Обученная всяким премудростям.

И та — выбрасывает иногда такие коленца!

Что уж говорить о глубинах чужой!

Эта теплая старинная дача сегодня привечает меня дважды.

Сначала — утром, когда велико было потрясение и рассудок отказывался признавать реальность происходящего. Слишком уж смахивало оно на видение, явившееся в горячечном бреду. Естественно, сознание попыталось отгородиться, вычеркнуть из памяти дом-призрак, затаившийся в заснеженных чертогах странного леса, кровавые человеческие останки и неподвижное старческое тело, распростертые за его порогом, призрачную тень, шевельнувшуюся в дверном проеме, которая вдруг взяла да заговорила человеческим голосом.

Ужас пережитого, однако, оказался слишком силен: страшные картины намертво — и, боюсь, навсегда! — впечатались в память, а стертым неожиданно оказалось все, что их обрамляло.

К примеру, я совершенно не помню того, как уходили мы из черного леса, в какой момент и зачем Вера пригласила нас к себе, как добрались до ее дома.

Утренние воспоминания обретают смысл с того момента, как перед моими глазами возникла небольшая деревянная, старинной постройки дача.

Уютная и теплая.

Именно эти два ощущения первыми возникают в опустошенном сознании и согревают его изнутри, привнося столь необходимый в те минуты покой.

Впрочем, до истинного тепла и покоя мне еще — ох как! — далеко.

Душе холодно и страшно, дрожит она и трепещет, словно не в теплой машине везли меня к этому крыльцу, а выстуженными лесными тропами долго брела я, продуваемая всеми ветрами, прежде чем подняться по старым ступеням и шагнуть за порог — в уютное печное тепло светлой стеклянной веранды.

Здесь очень чисто, яркие солнечные блики лежат на полу, рассыпаясь брызгами, которые, кажется, теперь уж навсегда застряли в пестрой вязи домотканых ковриков.

Мебель на веранде старинная, дачная.

Плетеные кресла — кресла-качалки, со спинками в мелкую дырочку. К спинкам — для удобства и красоты — яркими атласными лентами привязаны плоские подушки, расшитые шелком.

Ажурные венские стулья, на сиденья которых тоже предусмотрительно брошены нарядные подушки.

Большой овальный стол, застланный белой полотняной скатертью с мережкой по краям. На столе — начищенный до блеска самовар с помятым боком. Какие-то вазочки, блюдечки и плетеная сухарница, аккуратно накрытые большой салфеткой.

Хрупкие треноги-подставки для ваз и цветочных горшков, образованные неустойчивым на вид перекрестьем бамбуковых палочек, схваченных посередине тонким металлическим кольцом. На них тяжелые горшки и изящные кашпо с неизменной геранью и какими-то экзотическими комнатными растениями.

Цветочными горшками плотно уставлены подоконники. А поскольку веранда почти сплошь стеклянная, окон и, стало быть, подоконников много.

Поэтому много цветов.

Пространство немедленно создает обманчивое впечатление цветущего сада, а значит — лета или по крайней мере ранней осени. И даже пронзительные лучи холодного солнца кажутся прямо-таки горячими.

Все вместе: настоящее тепло жарко натопленной печки, подлинный уют обжитой дачи и даже мнимое тепло зимнего солнца — в конечном итоге окончательно согревает меня и возвращает к действительности.

Я оживаю и покидаю гостеприимную обитель с устойчивым ощущением надежности и прочности этих стен, способных — случись что — защитить хозяев дачи, их близких и друзей, а при необходимости людей и вовсе посторонних, вроде утренней меня.

И вот — второй, вечерний, визит.

В потемках я осторожно пробираюсь к освещенному крыльцу, и небольшой деревянный дом в заснеженном саду кажется мне хрупким и совсем беззащитным.

Такая метаморфоза.

Вера позвонила вечером, когда мы с Павлом безнадежно тонули, шли ко дну в стремительном потоке информации. Весь день новости низвергались на наши головы Ниагарским водопадом, разливались полноводными водами Мирового океана, который при этом беспрестанно терзал жестокий шторм. А вокруг на сотни миль не было ни крохотного островка суши, ни утлой шлюпки, ни спасательного круга, ни даже пресловутой соломинки, за которую можно было бы уцепиться.

Только вопросы. Все новые и новые с каждой попыткой добраться до истины.

И ни одного ответа.

Звонок Веры в этом смысле поначалу ясности не добавил. Скорее, наоборот.

Однако спасительными в этом рискованном плавании могли оказаться любые огни, даже самые призрачные и зыбкие, едва различимые в ревущей стихии океана.

И я без колебаний отправилась в обратный путь.

Одна.

Павла ждали в городе неотложные дела.

— Простите меня, Бога ради! Утром я отняла у вас непростительно много времени, и вот — снова… Но я окончательно запуталась и довела себя до такого состояния, что, кажется, мне на самом деле нужна помощь. Понимаете… Я весь день пыталась вспомнить, что рассказывал Роберт про эти эксперименты. Понимаете… Это, наверное, ужасно глупо и легкомысленно. Но я читала ваши романы, впрочем, об этом мы уже говорили. Так вот… Вы пишете, что память в принципе запоминает все, и даже больше, чем все. В том смысле, что мы замечаем больше, чем слышим и видим, просто не всегда умеем это… осознать. А память умеет, и запоминает к тому же. Я правильно поняла мысль?

— В принципе да.

— Так вот. Вы уехали. Меня еще некоторое время допрашивали люди из милиции, но потом уехали и они. И я стала думать. Еще утром, когда вы просили меня вспомнить что-то еще, я понимала, как нужна эта информация. Ведь не осталось ни одного источника, кроме тех слов, что произнес Роберт… И значит, могут пострадать люди. Ведь Роберт все время говорил о каких-то гостях. И этот человек, которого защищает Павел Валентинович. Он наверняка такая же жертва этого… «целителя», и ему обязательно нужно помочь…

— Ему мы с вами помочь уже не сможем.

— Но — отчего?

— Произошло странное и страшное совпадение. Впрочем, я совсем не уверена, что это совпадение. В этом смысле вы, безусловно, правы: Роберт — не единственная жертва этого человека. Словом, подзащитный Павла тоже погиб сегодня. Повесился в камере.

— Боже правый!

— Но и это не все. Двое других гостей исчезли, а третий — дама — находится между жизнью и смертью. Сегодня днем она пыталась отравиться. Такой вот страшный итог.

— И вам не известно, что связывает эти ужасные события? То есть, думаю, что их связывает, вы знаете лучше меня. Но вот — каким образом?

— Откровенно говоря, несколько часов назад я готова была сделать из всего произошедшего самый рискованный и отнюдь не бесспорный вывод.

— Догадываюсь — какой…

— Да. Но судьбе было угодно вмешаться. Объяснилось все на первый взгляд просто. Гибель известного психотерапевта стала сенсацией, и пресса практически немедленно ее растиражировала. Впрочем, по сути, если вдуматься, это «простое» объяснение мало что объясняет, разве только слегка смещает акценты. Еще не обладая этой информацией, мы едва не поссорились с Павлом, и он в запале спросил меня: «Не думаешь же ты, что он «утащил» их за собой?!» Звучит действительно запредельно. Но я была близка к тому, чтобы сказать: да! Что же изменилось теперь? Их «утащил», конечно, не он, в метафизическом понимании этого утверждения. Не он. Но известие о его смерти. Велика ли разница? Суть ведь неизменна: эти люди были так привязаны к своему психотерапевту — или кем он был для них на самом деле?! — что предпочли последовать на тот свет за ним.

— Да, я очень хорошо вас понимаю. Но… чем же он так их привязал?

— Это и есть главный и пока неразрешимый вопрос. Ответ на него я искала в откровениях Роберта и потому так настойчиво расспрашивала вас. Потом надеялась обнаружить в записях покойного. Потом запоздало бросилась разыскивать его последних пациентов. Итог вам известен.

— Но — позвольте! — значит, вы давно… с самого начала, еще до того как начали твориться все эти ужасы, знали, что этот… человек обладает способностью так подчинять себе людей?

— И да, и нет. Помните ваши слова про память, которая помнит много больше, чем мы замечаем?

— Это ваши слова.

— Верно. Но кое-что надо уточнить. Более уместным здесь будет термин «подсознание». Ибо это оно, наше подсознание, действительно фиксирует много больше того, что в состоянии зафиксировать во внешнем мире сознание, воспринимающее его как некую конкретную данность. И не только фиксирует, но и сохраняет все в своих глубинах. Оно же самостоятельно, руководствуясь внешними или внутренними факторами, определяет, когда и что из этого гигантского хранилища информации «рассекретить». То есть сделать доступным сознанию. И тогда мы вдруг «вспоминаем» что-то, забытое, казалось, навек. Или всплывает в памяти деталь, на которую сразу отчего-то не обратили внимания. Нечто подобное произошло в этой истории со мной. Известны мне манипулятивные техники, дающие одному человеку практически безграничную власть над другим или другими? Конечно, известны! Знала я о существовании популярного психотерапевта Макса Симона? Знала, хотя и понаслышке! Но отчего-то до поры мое подсознание отказывалось обнаружить связь между первым знанием и знанием вторым. Иными словами, до определенного момента я не допускала мысли, что Симон настолько совершенно владеет сложными и — к счастью! — пока малоизвестными техниками. Выяснение этой связи не было процессом одномоментным. Вывод постепенно просачивался в мое сознание. Истина открывалась поэтапно. Вот вам, кстати, наглядный пример «вытаскивания» информации из подсознания. Или «вспоминания» чего-то, если вам так больше нравится. Как я понимаю, вы пытались запустить его самостоятельно?

— Да. Я помню, как это описано у вас в одной новелле. Если очень хочешь вспомнить о чем-то, нужно вспомнить, что еще происходило тогда. Какие звуки сопровождали это событие? Пели птицы или ревели моторы? Что мелькало на заднем плане, было темно или сияло солнце? Что в тот момент чувствовало тело: было ему тепло или холодно, мягкие шелка струились вокруг или грубая ткань? Я правильно говорю?

— Абсолютно! Это потрясающе и очень лестно, но вы воспроизводите мой текст почти дословно.

— Нет, только эмоциональную его часть. Там у вас было еще что-то про каналы восприятия.

— Но это как раз помнить не обязательно. Это просто. Информацию о том, что происходит с нами, будь то важные события или случайные, ничего не значащие, мы воспринимаем сразу по нескольким каналам: видим, слышим, чувствуем и мысленно оцениваем, сопровождая какими-то комментариями и делая выводы. Теперь предположим, что некто — в вашем случае это Роберт — сказал что-то важное, но в тот момент оно таковым не показалось. То есть вы сочли его слова бессвязным лепетом, лишенным всякой логики, и… позабыли. Или помните частично, но чувствуете, что смысл, который в этом лепете все же был, от вас ускользает. Так?

— Да, совершенно так. После нашей утренней беседы я вдруг почувствовала — именно почувствовала, а не поняла! — что в его лепете был какой-то смысл. Но я его не уловила. Мне казалось, что отдельные слова, которые я и сейчас хорошо помню, можно было связать в какое-то… предложение… И в этом предложении был смысл! Ощущение было таким сильным и мучительным, что я даже пыталась от него отделаться. И говорила себе, что это просто сила вашего внушения. Вы ведь сказали, что и в бессвязном лепете может быть смысл.

— Верно. К слову, «уговаривало» вас именно ваше подсознание, которое отчего-то не желает отдавать некую информацию, всеми правдами и неправдами «отводит» от нее, подсказывая неверные объяснения.

— А почему оно не желает ее отдавать? Что это за информация?

— Возможно, это очень серьезная и даже страшная информация, способная нанести вам душевную травму, возможно, она содержит в себе что-то порочащее вас или близких вам людей, того же Роберта, что вполне вероятно. Подсознание — верный «сторож» наш, в отличие от братьев наших. Впрочем, «сторожа» ведь можно и обмануть… Попытайтесь как можно полнее восстановить картину окружающего мира в тот самый, искомый момент. «Сторож» может пойти у вас на поводу, принять участие в создании мозаичного полотна, увлечься творчеством и… выложить «секретное» звено.

— Собственно, это я и пыталась сделать. Я надела тот же свитер и те же брюки, что были на мне тогда. И волосы стянула в «хвостик» на затылке, хотя обычно ношу свободными. Но в тот день, когда я встретила Роберта, на прогулке я была в кепке, а она держится у меня на голове только при заколотых волосах. Когда мы пришли домой, кепку я, конечно, сняла. Но «хвостик» остался. Я расставила чашки на столе так, словно нас снова было двое. Я даже чай налила тот же и варенье положила себе клубничное, которое ела тогда. Знаете, когда я волнуюсь, начинаю есть. Иногда это бывает очень некстати и не совсем прилично. Так вот, я стала есть варенье. Я включила телевизор. В тот день он тоже работал. Звук я убрала, но какой-то фон оставался. И еще, знаете, такое голубое мерцание разливалось по комнате, уже темнело, а верхний свет я не зажгла. Сегодня я сделала все в точности так же. Потом началось самое, наверное, странное, если смотреть со стороны. Но наблюдать со стороны было некому: мама ночует в городе, и я, честно говоря, тоже собиралась ехать. Как-то… неуютно оставаться здесь сегодня. В общем, я начала говорить, стараясь повторять слово в слово то, что говорила Роберту, и сама себе отвечала, как бы исполняя роль Роберта и пытаясь повторить его слова в точности. И даже воспроизвести интонации. А дальше… Но это произошло уже не по моей воле. То есть я совсем не думала о том, что время тоже приблизительно совпадало. То есть Роберт был здесь примерно в то же самое время — еще только начинало смеркаться, — когда я затеяла свой сегодняшний эксперимент. Словом, пробило пять часов. Начался выпуск новостей: зазвучала их мелодия, очень тихо, но так, что все же можно было расслышать. И картинки замелькали, знаете, те, которыми обычно предваряют «Новости». Заставка, кажется. Теперь я понимаю, мерцание телевизора на несколько секунд в точности повторило то, как мерцал он во время нашего разговора. Те же блики, в том же порядке… И тогда…

Вера внезапно замолкает.

В полумраке стеклянной террасы — свет сейчас так же притушен, за окнами непроглядная темень, а мерцание работающего телевизора неровными бликами заливает пространство — я вижу, как напряженно сжимаются ее тонкие руки, сцепленные в замок на поверхности стола.

Мы сейчас тоже пьем чай, и перед Верой — маленькая вазочка с клубничным вареньем. Она действительно время от времени начинает его есть, быстро отправляет в рот ложку за ложкой, сама того вроде бы не замечая.

И волосы у нее по-прежнему стянуты на затылке тонким, едва различимым в полутьме «хвостиком».

Я не тороплю ее.

Но время идет.

Молчание затягивается.

И волнение мало-помалу начинает передаваться мне.

Когда Вера наконец решает заговорить, я вздрагиваю и замираю в предчувствии того, о чем собирается она поведать.

Но слышу только вопрос.

— Скажите, — очень тихо, так, что мне начинает мешать еле слышная мелодия, звучащая на экране, спрашивает Вера, — вы ведь уже догадались, что произошло потом?

Теперь наступает мой черед молчать.

Догадалась ли я?

Знаю?

Но Вера, кажется, и не ждет ответа Она снова спрашивает.

Теперь уже о другом. На первый взгляд страшно далеком от того, что собиралась сказать только что.

— Этот момент… когда вы вдруг обрели истину и поняли, что Макс Симон мог сотворить такое… наступил там, в его доме?

— Нет… раньше, когда я узнала о смерти — Господи, как много смертей вокруг! — одного очень хорошего человека.

— Он тоже — жертва?

— Не могу утверждать, но оснований предполагать все больше. Хотя жертвой в том смысле, в каком стал Роберт, он стать не мог.

— Почему?

— Речь идет о профессионале высочайшего класса. Много серьезнее, чем Симон, какие бы дьявольские фокусы он ни демонстрировал.

— Но он погиб?

— Да. Был убит. Варварски. Зарублен топором.

— Неужели Симон был способен и на такое?

— Симон — нет. Но я очень боюсь, что орудиями его преступлений становились другие люди…

— Пациенты?

— Да?

— И Роберт?

— Да. Возможно, в первую очередь.

Вера снова долго молчит.

Потом в мерцающем голубом полумраке раздастся голос.

— Это правда, — произносит он, странно растягивая слова. — Правда. Я убил топором. Всех убил топором. Я больше не хочу убивать…

ДУША

Неисповедимы пути твои, Господи!

Странно было Душе произносить эти слова. Непонятен был их подлинный смысл.

И легко.

Слова были удивительно знакомы. Только вот откуда — знакомы, не ведала она. Но не тяготилась этим.

Легко легли слова на кровоточащую поверхность Души.

Покоем веяло от них. Сквозило светлой надеждой. Потому — если вдуматься! — выходило так. Странные вещи творились с Душою последнее время, более странные даже, чем все прежнее существование, многого в котором не понимала Душа.

Теперь же — и вовсе! — пребывала она в сильном смятении.

Однако осенили ее вдруг чудные слова. А вместе с ними — пришло облегчение.

Темны пути-дороги, по которым блуждала она накануне, не ведая того, что творит в пути. И самого пути не различая.

Но быть может, Господу так и было угодно?

Ибо пути его — неисповедимы.

Сомневалась Душа.

И страдала, пытаясь рассеять сомнения.

Иногда это ей почти удавалось: туман неведения бледнел, сквозь него отчетливо проступали картины недавнего прошлого.

Снова видела она берег сонной реки. И женщину у воды, хрупкую, печальную. Большие светлые глаза женщины распахивались навстречу Душе, и тихий голос еле слышно шелестел: «Роберт?..»

Слабый отклик шевелился в Душе, и незнакомое имя смутно волновало ее, но далее нить воспоминаний обрывалась.

Пелена заволакивала воскрешенную было картину, и Душа проваливалась в черную бездну, похожую на ту, что подстерегала после коротких проповедей Голоса. Пугающих, невнятных, до которых охоч был последнее время.

Впрочем, было все же некоторое отличие.

Вынырнув из тех омутов, Душа испытывала всегда гнетущую тревогу, страх и ощущение беды, нагрянувшей во время ее отсутствия.

Сейчас тревога тоже была, но совсем иная. Душа долго копалась в своих потаенных запасниках, пытаясь подыскать для нее точное определение. И наконец нашла. Слово было упрятано глубоко, ибо чувство, которое оно обозначало, было Душе почти неведомо.

Однако ж — почти.

И она вспомнила!

Радость — было это слово.

А тревога была радостной.

Велико оказалось отличие.

Но и оно не прибавило ясности.

Душа не отступила.

И скоро пожалела об этом.

Следующая картина, проступившая сквозь пелену беспамятства, была страшной.

Такой страшной, что Душа испытала ужас, который, казалось, смогла преодолеть навсегда. Приступы его прекратились с тех пор, как Голос стал менее внимателен, придирчив и уделял ей не так уж много времени. А если и уделял, то ограничивался короткими проповедями-приказами, вслед за которыми наступало беспамятство.

Теперь же Голос, похоже, взялся за старое.

— Ты все-таки посмела ослушаться! Ты, тварь безумная, посмела ослушаться меня! — гремел он из холодного полумрака, наполняя собой все пространство Души и медленно, неотвратимо разрывая ее изнутри клокочущей раскаленной массой.

Воспоминания были отчетливыми и яркими.

Нестерпимая боль захлестывала Душу, словно пытка повторялась наяву, но причина экзекуции оставалась неведома.

Отчего так взбесился Голос?

Что за тяжкий грех сотворила Душа?

В чем посмела ослушаться своего повелителя?

Этой тайны не желала открыть Память. Похоже было, что старуха окончательно выжила из ума в своем гнилом дупле.

Мелькнуло, правда, смутное ощущение, что происходящее как-то связано с прогулкой вдоль реки и тихим шепотом печальной женщины.

Мелькнуло.

Но тут же и растворилось в потоке ужаса, захлестывающего Душу, по мере того как воспоминания проступали все более отчетливо.

Силен был ужас, но даже его удушливая волна не утопила странное наблюдение, которое — вдруг! — озарило Душу.

Отвечая Голосу, она не оправдывалась более, как обычно, не скулила и не молила о пощаде, она — неслыханное дело! — возражала.

Замерла Душа, но и насторожилась, потрясенная своей дерзостью.

— Я не сделала ничего плохого. — Собственные слова доносились до нее из потока воспоминаний, будто чужие. — Я не сказала ни слова неправды.

— Неправды?! Откуда взялось глупое слово? «Неправда! Правда!» Тебе ли, безобразному призраку, рассуждать об этом! Тупая скотина! Ты сама суть неправда. Ибо тебя нет! Попросту нет на этом свете! И теперь — уж точно! — не будет никогда. Потому что я — только я, один я во всей вселенной! — мог вернуть тебе человеческий облик. Но — пеняй на себя! — никогда не сделаю этого. Слышишь? Ни-ког-да!

Голос бесновался еще долго.

Изрыгал страшные проклятия, оскорблял Душу и грозил ей всяческими карами.

Трепетала Душа.

Как и прежде, боялась когтей желтоглазого дьявола, но более всего боялась навсегда остаться такой, как была теперь — бестелесной, неприкаянной в пространстве и во времени, незримой для смертных, но — лишенной бессмертия.

Боялась.

И… сомневалась в том, что подобное возможно.

Новое чувство проснулось в Душе, неведомое прежде. Странное, непривычное чувство.

Однако крепло оно.

Чем страшнее свирепствовал Голос, тем отчетливее пульсировало сомнение в настороженной Душе.

Набирала силу мелодия нового чувства, а страх стихал.

Бледнел.

Таял.

Отлетал вместе с последними тенями предрассветных сумерек.

И — правда!

Вдруг вспомнилось Душе: в тот самый момент наступало утро.

Что то был за момент, чем оказался он так особо приметен, что даже утро, занимавшееся в розовом морозном тумане, запечатлелось в памяти?

Не ведала Душа.

Но помнилось ей теперь опетливо и ясно: что-то дерзкое крикнула она Голосу. Такое дерзкое, что даже он, вездесущий, не мог ожидать такого. И — смолк, потрясенный.

Мгновение висела в прохладном полумраке тишина.

А после грянул гром.

Настоящий.

В том Душа уверена была абсолютно. Ибо гром этот, как и заведено обычно в природе, сопровождала яркая, ослепительная вспышка. А потом — опять же согласно обычной природе явлений — пространство стало затягиваться мраком.

Гроз Душа не любила и откровенно боялась, но теперь не успела она даже испугаться и только удивилась мимолетно — странная эта гроза разбушевалась явно против правил. Зима стояла на дворе, и наступало утро. Отчего же тогда яркая вспышка молнии, как в ночную пору, растворялась во мраке?

И еще кое-что несказанно удивило Душу: не с небес полыхнула эта удивительная гроза. Где-то рядом гремел гром, и молния полыхнула совсем близко. Странно это было еще и потому, что именно оттуда, из прохладных сумерек, окружавших Душу, только что клокотал разгневанный Голос.

А потом явилось Душе еще одно видение.

Два черных пса, огромных, желтоглазых, тех, что были Душе единственной отрадой и сами любили ее беззаветно, неожиданно ворвались в полумрак. Страшны и неумолимы были они в тот момент, даже Душа оробела, увидев свирепые морды, оскаленные пасти и горящие в полутьме глаза.

Черный туман уже совсем заволок картину, в нем безвозвратно тонуло все: цвета и звуки — но отчаянный вопль Голоса различила все же потрясенная Душа. Тысячу раз звучал он рядом с ней и, казалось, известен был так, как ничто во вселенной, но сейчас узнан был с трудом. Бессильной яростью и предсмертной тоской полнился Голос. Что ж удивительного в том, что не сразу узнала его Душа? Не доводилось ей прежде слышать подобное.

Ужасен был вопль и так силен, что дрогнула даже пелена черного тумана, расступилась на миг. Увидала Душа: страшно корчась, падает на знакомый ей светлый ковер человек, нелепо вскидывает руки, пытаясь заслониться от собачьих клыков.

Тщетно!

Жутко лязгают безжалостные челюсти. Кровь и куски человеческой плоти разлетаются в стороны, уродуя светлую поверхность ковра.

«Кто он?» — успевает подумать Душа и мучительно вглядывается в наступающую тьму.

Напрасно.

Человек, чье изуродованное тело яростно грызут обезумевшие псы, ей неизвестен.

И — странное дело! — ни жалости, ни сострадания, ни даже страха перед лицом смерти, такой дикой и отвратительной, Душа не испытывает.

Спокойно и с некоторым даже облегчением погружается она в черный туман, властвующий вокруг уже безраздельно.

Странный, неведомый прежде покой переполняет теперь Душу. Становится ей легко и радостно.

Небывалые чувства!

Наслаждается ими Душа, ничуть не беспокоясь о том, что станется теперь с нею.

И лишь какое-то смутное, необъяснимое до поры чувство мешает ей окончательно раствориться в блаженном покое.

Откуда-то издалека доносится до нее голос.

Но это совсем другой голос, его ничуть не боится Душа, он не таит в себе угрозы, не бранит ее, а только расспрашивает осторожно.

— Варварски убит… Зарублен топором, — произносит голос, поначалу обращаясь вроде бы и не к ней, не к Душе вовсе.

Случайные слова неожиданно будят яркие воспоминания.

Смутная тревога, та, что мешает Душе раствориться в вечном покое, внезапно обретает формы.

Волнуется Душа: покинет ли ее наконец последняя тревога?

Спешит избавиться от воспоминаний.

И — неслыханное прежде дело! — с готовностью откликается из своего полумрака.

— Это правда. Правда, — неуверенно начинает Душа. — Я убила топором. Всех убила топором. Я больше не хочу убивать.

— Конечно. Все это знают, можете быть уверены. Вы никогда не хотели убивать. Вас заставляли, верно?

— Заставляли? Не знаю… Нет, меня никто не заставлял, я никого не знаю. Нет… Он просто говорил мне, что я должна это сделать. Потому что однажды я уже сделала это… И если не стану делать теперь, желтоглазый дьявол заберет меня снова.

— Однажды — это когда вы убили отца?

— Отца? Откуда вы взяли? Нет. Что за глупости вы говорите! Я так любила папу, но ведь он умер. Если бы папа был жив… Если бы был папа… Он никогда не посмел бы так со мной обойтись. Никогда.

— Да, конечно, никогда не посмел. Вы имеете в виду вашего мужа?

— Мужа. Моего мужа. Он был моим мужем, это правильно… у него не было права поступать со мной так. Какие страшные слова он говорил мне! Если бы вы только слышали! «Старая сумасшедшая баба!» — вот какие. Разве имел он право говорить такие слова?!

— Нет. Не имел. И никто не имеет права говорить такие слова. Никто и никогда.

— Никто и никогда…

— А Роберт?

— Роберт?

— Да, вы ведь знаете Роберта?

— Конечно. Я знаю Роберта. Какие странные вопросы вы задаете… Как я могу не знать Роберта, ведь это наш сын!

— А сейчас он здесь?

— Кто, Роберт? Я… я не знаю…

— Вы позволите мне позвать его?

— Да… Позовите… Почему бы и нет? Если Роберт здесь…

— Вы бы хотели этого?

— Да… Да! Я хотела бы… Я хочу видеть сына! Бобка! Ты слышишь меня, Бобка, мальчик!

— Роберт! Я знаю, «по вы здесь. Не молчите. Вы нам нужны. Роберт?

— Да?

— Вы согласны говорить со мной?

— Да.

— Вы были в доме, когда произошло убийство?

— Да.

— И вы все видели?

— Да. Я видел. Я все видел… Там был топор.

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ

Все это время глаза у нее были открыты.

Но теперь, когда Вера возвращается к действительности, мне кажется, что она медленно-медленно, будто нехотя, распахивает свои огромные глазищи и удивленно оглядывает окружающий мир.

Наконец замечает меня.

— Я теряла сознание?

— Можно сказать и так.

— Это был транс?

— По крайней мере нечто похожее на транс.

— Для вас это тоже было неожиданностью?

— Полной.

— Я что-то говорила?

— И да, и нет. Да — в том смысле, что вы произносили некие слова. В то же время я глубоко убеждена, что это были отнюдь не ваши слова. И в этом смысле — нет.

— Вы хотите сказать, что моими устами вешал кто-то другой?

— Другой?.. Да, пожалуй.

— Такое возможно? Впрочем, погодите! Я, кажется, знаю ответ. Сработал тот самый механизм «вспоминания», о котором мы только что говорили. Я старательно воссоздала картину первой — и последней, увы! — встречи с Робертом. И… впала в панику, — потому что мне показалось — он снова оказался рядом со мной. Тогда я позвала вас. Мы сидели, рассуждали на темы вроде бы отвлеченные, но ситуация тем временем снова становилась очень похожей на ту… Давешнюю. А потом…

— Потом по телевизору начался очередной выпуск новостей. Заставка, как вы справедливо отметили, у всех информационных выпусков одна и та же. Зазвучала та же музыка, что и тогда… Замелькали те же кадры… Настроение к тому моменту у вас было соответствующее.

— И… что же, мое подсознание попалось на эту уловку и выложило все, что сумело «прочитать» в душе Роберта?! Ведь я говорила от его имени, не правда ли?

— И даже его голосом. По крайней мере в той степени похожести, которую смогли обеспечить.

— Боже праведный! Представляю, что это было за зрелище! Впрочем — не важно. Вы услышали то, что хотели?

— В принципе — да! Но думаю, вам необходимо услышать эту историю полностью. В конце концов, она ведь хранится в вашем подсознании!

— И только там? Вы абсолютно убеждены, что все произошедшее сейчас — только откровения моего подсознания?

— Иными словами, не витает ли здесь призрак Роберта?

— Да.

— Абсолютно! — Я произношу это слово громко и уверенно, можно даже сказать, что я выкрикиваю его, словно опасаясь, что Вера может не расслышать.

Продолжить я не успеваю.

Потому что в мерцающем полумраке террасы громко хлопает дверь.

Мы вскрикиваем в один голос.

И кажется, проходит вечность, прежде чем бредовая ситуация наконец разрешается.

— Спокойно, барышни! Я — Гаврилов. Скажите на милость, почему это у вас входная дверь нараспашку?

Похоже, что Павел сегодня просто обречен приносить плохие и очень плохие новости.

Он и сейчас явился не с пустыми руками.

Новости две.

Обе — очень плохие.

Несколько часов назад в больнице скончалась Татьяна Снежинская. Врачи не сумели вернуть ее к жизни.

Погиб и третий пациент Макса Симона.

Бывший олигарх Вадим Панкратов, а вернее — то, что от него осталось, был обнаружен на подъездных путях Ярославского вокзала. Тело нашли днем. Но оборванный, изуродованный к тому же труп поначалу просто не связали с громким загадочным делом. Логичнее было предположить, что очередной жертвой локомотива стал вокзальный бомж.

Впрочем, полной ясности не было и сейчас.

Ибо никто не знал наверняка, каким образом Панкратов оказался на рельсах. И с чем, собственно говоря, столкнулось следствие на этот раз: несчастным случаем, убийством или самоубийством?

Таковы были прискорбные Пашины новости.

Мы коротко проинформировали его о наших исследованиях.

И я наконец смогла продолжить.

— Итак, в юности он бежал из родительского дома, потому что обстановка там становилась все более невыносимой.

Отца Роберт ненавидел.

Бабушку и мать — мучительно жалел и… презирал.

Решение бежать было, конечно, малодушным, но в принципе — верным.

Однако запоздалым. Неизлечимый недуг уже поразил душу и властвовал почти безраздельно. К несчастью, поглощенные своими страстями родственники этого не заметили.

Забегая вперед, скажу, что Роберт, на бессознательном, правда, уровне, ощущал весь трагизм этого опоздания. Потому панически боялся он слова «поздно». Симон умело использовал этот страх. В его речах, обращенных к несчастному, обычное на первый взгляд слово приобретало силу магического заклятия, устрашения и побуждения к действию.

Впрочем, побег Роберта оказался неудачным во всех отношениях. Он бежал в Сибирь, на одну из ударных строек, тем самым заведомо создавая для себя экстремальную, стрессовую ситуацию. Неустроенный быт и простота тамошних нравов оказались непосильным испытанием для больной психики рафинированного мальчика. Она расстроилась окончательно. Совершив несколько безумных поступков, Роберт был водворен в психиатрическую лечебницу. Мера по тем временам вполне сопоставимая со смертным приговором: умалишенных в империи не лечили по определению.

Их тихо убивали.

Но произошло непредвиденное: исполнение приговора Роберт отсрочил. Разумеется, сам того не подозревая.

Он бежал.

Не думаю, что это было слишком сложно осуществить. Буйным Роберт не был, а природный ум, интеллект и «академическое» происхождение, надо полагать, существенно смягчали сердца надзирающих эскулапов. К тому же, как я понимаю, мальчик был воспитан на хороших приключенческих романах. В них содержатся иногда очень дельные рекомендации по части всевозможных побегов и прочих героических авантюр. Но как бы там ни было, ему удалось не только бежать, но и беспрепятственно добраться до Москвы.

Стены родного дома, однако, таили в себе еще большую опасность, чем весь внешний мир, безразличный и враждебный одновременно. В них свила гнездо страшная беда. А вернее — целый клубок несчастий, одно грознее другого.

Ему бы, бедолаге, бежать снова. Подальше от проклятого места.

Но Роберт остался.

И случилось страшное: не вынесла больная душа нового испытания, хрустнула, разломилась пополам и так, безобразной калекой, замерла, словно присматривая для себя жуткое поприще.

— Раздвоение личности, да? Он ощутил себя покойной матерью?

— И не только ощутил, но стал активно воплощаться в ее образ. Отрастил волосы, носил материнские платья, использовал ее духи. Несчастная бабушка. Представляю, какой кошмар довелось пережить ей еще до того, как в стенах дома произошла очередная трагедия.

— Да, теперь и я представляю, как все это происходило. Бедная, бедная Софья Аркадьевна! Чего только не пришлось пережить этой женщине.

— Надо тем не менее отдать должное ее безрассудному мужеству. Внука она скрывала до последнего. Но произошло убийство — событие по тем временам неординарное: сыскная машина заработала по полной программе. Роберта поймали и водворили в психиатрическую лечебницу. Иными словами, ему опять не оставили иной возможности, кроме как тихо угасать в унылом заточении. И снова он избежал этой участи, правда, не без постороннего вмешательства. К тому же теперь мы имеем все основания усомниться, что этот выход оказался для него лучшим. Скорее, наоборот.

— Его забрал этот человек. Собственно, к этому выводу мы пришли сегодня утром. Но никак не могли понять, зачем ему понадобился Роберт, постаревший, неизлечимо больной… Обуза, да и только…

— Да. Но только на первый взгляд. А вернее, на взгляд нормального человека. Максим Симонов таковым не был.

— Максим Симонов?!

— Да, это настоящее имя вашего загадочного соседа. И собственно, тот ключ, который помог мне проникнуть в целую анфиладу потаенных комнат заколдованного замка. А вернее, дома. Но следует, видимо, рассказать обо всем по порядку.

Вчерашний день начался с прискорбного известия.

Погиб замечательный человек. Прекрасный врач. А если быть точной в определении — Целитель.

В истинном и самом высоком значении этого слова.

Даже Смерть вынуждена была признать это — она явилась за ним не куда-нибудь, а именно в кабинет, за дверью которого десятки страждущих ожидали помощи и спасения.

Впрочем, это метафора.

Но доктора Керна действительно убили в его кабинете перед началом обычного приема. Собственно, именно поэтому, а еще потому, что убийство было совершено варварским образом — Женю зарубили топором, — все немедленно решили, что это дело рук кого-то из его же больных — человека с расстроенной психикой.

Последнее утверждение на самом деле справедливо, хотя убийца никакого отношения к пациентам доктора Керна не имеет.

Однако это стало ясно значительно позже.

Сначала я просто горевала.

Потом позвонил Павел.

Откровения подзащитного привлекли его внимание к персоне Макса Симона, и он надеялся получить от меня дополнительную информацию. Помочь в тот момент я не могла. О Максе Симоне действительно много пишут и говорят последнее время… Впрочем — что это я? — писали и говорили… Однако вся информация носила в основном рекламный характер: никаких профессиональных рекомендаций и даже пояснений дать было невозможно.

На том и расстались.

Вернее, полагали, что расстались.

Уже очень скоро — часа через два, а быть может, и того меньше — фигура Макса Симона привлекла мое пристальное внимание.

Причем, как ни странно, именно в связи с гибелью Жени Керна.

Признаюсь, мне потребовалось изрядное время для того, чтобы различить наконец совершенно недвусмысленный указующий знак судьбы. Можно сказать, что он буквально свалился мне на голову вместе с подборкой старых психологических журналов. В одном из них речь шла о новой, сверхпрогрессивной методике молодого московского психотерапевта.

— Евгения Керна?

— Нет, Максима Симонова. Но имя Евгения Керна там тоже присутствовало. Оно было выведено моей рукой на полях. Толстым красным карандашом. Дважды подчеркнуто. И вдобавок сопровождено двумя возмущенными знаками: вопросительным и восклицательным. Все вместе это говорило о крайней степени душевного волнения, в котором я пребывала, делая пометку.

И было отчего!

Методика Симонова, или «СР»-методика, наделала в свое время много шума, и, конечно же, я была о ней наслышана. Речь шла — ни много ни мало! — о способе избавления человечества от самых тяжких зависимостей, притом — без всякого принуждения. Исключительно добровольно, на основе собственного решения — сокращенно СР.

Позже все как-то сошло на нет.

Всенародного исцеления не случилось.

Максим Симонов, получив, впрочем, все причитающиеся пряники, куда-то благополучно исчез.

А спустя лет пять или шесть в Москве объявился тихий неприметный доктор Керн, который, не поднимал особого шума и не претендуя на общественное признание, упрямо лечил самых безнадежных алкоголиков и наркоманов. И вылечивал! Свою методику Керн никак не называл и вообще не вел речь ни о каких методиках. Просто работал, охотно делясь опытом с коллегами.

На одном из семинаров его спросили о Максиме Симонове.

Керн замялся.

Он вообще был тихим, застенчивым человеком, а тут и вовсе смешался, отвечал довольно бессвязно.

Аудиторию ответ не устроил. Многие помнили шумиху вокруг «открытия» Симонова и одновременно хорошо знали доктора Керна. Словом, Женьку, что называется, «приперли к стенке». Старательно обтекая острые углы, он поведал нам мистическую историю о том, как одно и то же откровение посетило одновременно двух аспирантов: скромного провинциального и бойкого московского. Первый доверчиво известил о своем открытии научный журнал, который — к слову! — редактировал научный руководитель второго. Через три (!!!) месяца второй вежливо сообщил далекому коллеге, что они действовали синхронно.

Исход был известен.

Максим Симонов собрал обильный урожай.

Евгений Керн начал работать со своими провинциальными алкоголиками.

Разумеется, ни в какое совпадение мы не верили. Некоторое время аудитория кипела возмущением и праведным гневом. Женя взирал на это буйство с легким укором и тихо улыбался.

Минут через десять страсти улеглись: никто толком не знал, как следует поступать в таких случаях.

Да и где теперь — в конце-то концов! — было искать подлого Максима Симонова. Пожав плоды чужого труда, плагиатор провалился словно сквозь землю.

Отголоски бури, очевидно, не сразу улеглись в моей душе, потому что, возвратившись тем вечером домой, я разыскала журнал с публикацией Максима Симонова, перечитала ее, сопроводила многозначительной пометкой на полях и только тогда… благополучно обо всем позабыла.

Вспомнить, однако, пришлось…

— Значит, этого человека звали Максим Симонов… Дурацкий псевдоним возник отнюдь не из пижонства… Были более веские причины. Это понятно. Но — убивать? И за что, прости Господи? Доктор Керн, как я поняла, являл собой воплощение христианского терпения и любви к ближнему. Отчего это вдруг он показался опасен? Прошло столько лет! К тому же они существовали в разных измерениях. Совершенно разных. Один обслуживал элиту. Другой врачевал неимущих. И ни на что более не претендовал… Я правильно понимаю?

— Объективную сторону — да. Но как у всякой проблемы, у этой существует, а вернее, существовала, и субъективная.

— Моцарт и Сальери…

— Похоже. Но только внешне.

Гений Моцарта в конце концов мог оказаться неразрешимой проблемой для таланта Сальери. Выражаясь языком современным, Моцарт — как ни крути — был конкурентом.

Женя Керн конкурентом не был по определению.

И не мог им быть в силу главного своего жизненного принципа — не случайно помянули вы сейчас христианские заповеди.

Непротивление злу. Более последовательного сторонника этой доктрины я, пожалуй, сейчас не назову.

Нет, опасен он не был.

Все было гораздо глубже. И страшнее.

Он был невыносим.

Не он лично, разумеется. Вряд ли они встречались более одного раза в жизни. Того самого, на заре туманной юности. Теперь же, как вы справедливо заметили, пути их просто не могли пересечься: слишком далеко разнесены орбиты вращения. Да и пересекись они, Женя снова безропотно отошел бы в сторону, смиренно уступил дорогу и вдобавок — совершенно искренне притом! — пожелал удачи.

Невыносима была мысль.

Воспоминание.

Неистребимая память о том, каким ничтожеством оказался однажды.

Вполне допускаю, кстати, что подобных мерзостей впоследствии Максим Симонов не созершал (события последних дней требуют отдельного разговора).

Сатана — именно его почерк угадывается в каждой строчке нашего повествования! — сыграл с ним одну из самых любимых своих шуток.

Суп» этой шутки — обман.

Всегда — обман.

Какой бы беспроигрышной поначалу ни представлялась игра.

В какую бы заманчивую шкурку ни рядилось искушение.

Каким бы мимолетным и малозначимым ни казалось отступничество.

Мне представляется, что искушение Максима Симонова — человека, вне всякого сомнения, одаренного, наделенного немалыми талантами — состояло именно в том, что согрешить ему предлагалось единожды.

Единожды солгать, отнять у скромного провинциала его творение, выдать за свое.

И все!

Блистательная карьера со всеми вытекающими последствиями обеспечена.

Коварство искусителя заключалось в выборе объекта.

Максим Симонов был человеком гордым. Неуемная гордыня была одним из явных изъянов его личности. Приговоренный к славе, Макс Симон просто обязан был стать гордецом в квадрате, если не в кубе.

Представьте ситуацию: на месте Симонова-Симона оказался другой человек. Чувство собственного достоинства у которого притуплено, атрофировано или отсутствует напрочь. Убеждена: мысли о докторе Керне улетучились бы из его сознания на следующий день после их встречи, впрочем, таковая могла и не состояться. А если бы, паче чаяния, довелось вспомнить сирого неудачника — воспоминание не вызвало бы в душе ничего, кроме тупого — наподобие сытой отрыжки — удовлетворения… «Замечательно, черт побери, все сложилось тогда! А ведь могло — тьфу, тьфу, тьфу! — иначе…» Не случись какого недоразумения, этот тип вполне мог прожить долгую счастливую жизнь, пожиная плоды всего лишь одной своей мерзости.

Но благотворительность не есть дело дьявола на этой земле. Оно противно его сущности и призванию.

А потому объектом очередной подлости избран был молодой самолюбивый гордец Максим Симонов. Разумеется, он поддался искушению и согрешил. Страшно согрешил. Хотя и единожды. Но вот забыть о том, кто стал его безвинной жертвой, не сумел.

Гарантией памяти была гордыня. Молодые саженцы ее, заботливо помещенные в теплицу (да что там теплицу — оранжерею!), разрастались стремительно и буйно.

Вместе с ними росло и крепло наваждение.

С каждым днем, проведенным в теплично-оранжерейных условиях, с каждым годом, умножавшим его славу и возможности, Макс Симон все более остро и мучительно ненавидел Евгения Керна.

Можете представить, в какой кешмар обращена была его «благополучная» жизнь.

Искуситель мог торжествовать победу. В который уж раз в этом подлунном мире он блестяще сыграл свою самую любимую шутку…

А ненависть тем временем стала нестерпимой…

— И он решил убить? Но почему таким изощренным образом? Зачем понадобилось привлекать несчастных, и без того страдающих людей? Ведь, насколько я понимаю, четверо его последних пациентов были так или иначе вовлечены в это… действо. И почему руками Роберта? Неужели у этого человека не было других возможностей, ведь он, надо полагать, был богат…

— О, разумеется! Разумеется, Максу Симону, модному психотерапевту, человеку известному и состоятельному, вхожему в самые высшие круги общества, не составляло большого труда расправиться со скромным доктором из районного наркологического диспансера. Но в том, каким действом — именно действом! — обставил он свое преступление, открывается нам другая, потаенная сторона его трагедии.

Не знаю, предполагал ли тот, кто втянул Симона в свою страшную игру, что в ее процессе развернется не одна, а целых две трагедии?

Допускаю, что знал наверняка.

Тем опаснее представляется мне этот вечный персонаж.

Могу, впрочем, допустить, что второй сюжет развился произвольно. Что ж! В этом случае искуситель имеет все основания торжествовать вдвойне. Ибо в его проклятой колоде, неожиданно для него самого, оказалось целых восемь тузов, сданных, разумеется, на одну руку.

Но как бы там ни было, произошло то, что произошло.

Вопреки законам науки, на ниве которой так преуспел, Макс Симон «сошел с ума дважды». Сохранив при этом способность к трезвому, потрясающему логикой и утонченностью расчету.

Природа первого его помешательства известна: доктор Керн и сам факт его существования на свете.

Второе представляется мне куда бэлее глубоким.

Мы ведь уже говорили о том, что Максим Симонов был личностью весьма одаренной и даже талантливой. Нет ничего удивительного в том, что доктор Макс Симон достиг вершин профессионального мастерства.

Полагаю, что этому возвышению немало способствовала возможность учиться и работать в Европе, обретенная ценой известной подлости. К тому же — практика. Он получил ее сразу и в таком объеме, о котором даже не смеют мечтать коллеги. Практика к тому же давала средства. И немалые. А те, в свою очередь, позволяли постоянно продолжать образование, проводить собственные исследования, быть в курсе последних достижений, без особого труда добывать любую в принципе информацию по интересующим вопросам. Словом, настал день, когда Макс Симон осознал, что может все или почти все. Вас, надо полагать, немного шокирует или по меньшей мере удивляет это утверждение?

— Да… То есть — нет. Простите. Я выражаюсь путано. Но вышло вот что. Едва услышав слова про «все» или «почти все», я действительно очень удивилась. Если не сказать больше. И уже готова была выпалить свой вопрос. Как вдруг — неожиданно и как-то очень ярко, одним цельным образом — поняла, а вернее, вспомнила кое-что. Той памятной ночью, когда Макс Симон появился у нас, разговор в конце концов, разумеется, зашел о его работе. Он что-то говорил о достижениях психологии, неограниченных возможностях одного человека влиять на сознание другого, которыми они чреваты. Мне вдруг стало не по себе, его самоуверенность разбередила душу настолько, что нахлынуло раздражение. Словом, я спросила его, не желают ли люди, постигающие такие искусства, потягаться с Богом?

— Замечательно. Очень верное определение. Интересно, что он ответил?

— Мне кажется, он был раздосадован вопросом. Такая постановка пришлась ему не по вкусу. Но внешне все выглядело пристойно и даже любезно. Он объяснил мне, что хирург, сделавший разрез на теле больного, вряд ли задумывается над тем, кому в эти минуты подобен: Господу или кровавому убийце. Его дело — спасать. То же — психолог. Постойте, я помню почти дословно, что он тогда сказал: «Когда… в твоих руках кровоточащая… душа, которой ты можешь помочь…»

— Кровоточащая душа? Красивый образ. И точный. Но…

— Вас в нем что-то не устраивает?

— Дело не в образе. По сути, яркой картинкой, которая немедленно возникла перед глазами, он отвлек на секунду ваше внимание.

— Но зачем?

— Затем, чтобы никто ненароком не заметил тонкой логической манипуляции. В один ряд были поставлены два понятия, природа которых этого категорически не допускает. Душа и тело. Смотрите, хирург извлекает кровоточащее сердце, отчетливо видит, какой его участок поражен, и точно знает, что надо делать, чтобы устранить опасность. Ибо сердце — объект материальный. Относительно его имеются четкие стандарты и критерии, которые хорошему кардиологу известны, как таблица умножения. Теперь — душа. Субстанция нематериальная, не поддающаяся метрическому исследованию. Критерии ее состояния никогда не могут быть установлены точно, ибо данные о душе мы получаем только со слов того, кому она принадлежит. Проникая в сознание, даже очень хороший специалист может только предполагать нечто, основываясь на собственном и классическом опыте. Во-первых, потому, что лишен возможности исследовать объект непосредственно. Во-вторых, потому, что лишен стройной системы желательных показателей, которыми обладает тот же кардиолог. Ибо состояние души, нормальное для одной личности, для другой — свидетельство серьезного недуга. Описать же все возможные состояния всех душ во вселенной…

— Да, понимаю. Значит, я все же была права, когда говорила о стремлении сравниться с Богом.

— Вне всякого сомнения! И благо бы только стремление! В процессе работы возникает — возможно, не у всех и, разумеется, в разной степени — именно это странное чувство. Пугающее, дразнящее, дурманящее голову почище любого наркотика. Велик соблазн почувствовать себя немного Богом. И страшен, потому что для большинства смертных — губителен. Вдумайтесь! Дьявол и здесь затевает свою извечную шутку: посул — иллюзия обладания — и… жестокое, страшное разочарование!

— Выходит, что Макса Симона он обманул дважды.

— Именно. Потому я и говорю о «двойном безумии».

Второе наваждение Симона заключалось в том, что он решил исполнить роль Создателя, властвующего над душами. Душа Роберта в этом смысле была самым завершенным его творением.

Думаю, рано или поздно он сумел бы привести в подобное состояние как минимум еще четыре души. Впрочем, их зависимость была уже запредельной. Сегодня мы знаем точно, что трое — по меньшей мере трое! — не смогли или не захотели пережить безумца.

Впрочем, вся эта адская смесь безумных затей и мистификаций лежала в одной плоскости его сознания — той, которая была поражена разрушительной коррозией безумия.

На другой — внешне нормальной, обращенной к миру — канва дикой фантасмагории представала филигранным логическим построением.

Судите сами.

Он затевает эксперимент с четырьмя своими пациентами, который хотя и нарушает слегка профессиональные каноны, в принципе — ничем сверхъестественным не отличается. Обычная проработка проблем… Попытка «проживания» наяву травмирующей ситуации. Катарсис — освобождение от навязчивой идеи. Цель понятная и желанная для четырех страдающих человек.

Но ведь это — отнюдь не главная цель всего эксперимента и — уж тем более! — его автора и руководителя..

Чего же на самом деле хотел Макс Симон?

— Упрятать одно убийство в целую серию — а точнее, пять аналогичных преступлений.

— Браво, Паша! Именно упрятать. Причем, согласитесь, не повстречай Роберт в то роковое утро Веру, план Симона имел все основания стать удачным.

— Если бы в нем когда-нибудь возникла нужда. В чем я, откровенно говоря, сильно сомневаюсь. По-моему, наш гений действительно был уже основательно не в себе и слегка перемудрил. Связать убийство врача в обычном диспансере с историей плагиата двадцатилетней давности?! Увольте меня: ни один из наших сыщиков на такое не способен — или я не адвокат Гаврилов!

— Ты адвокат, никто с этим не спорит. Он же был, а вернее, ощущал себя почти Богом или по меньшей мере святым апостолом. Последним камнем преткновения на пути собственной канонизации виделся великому Максу Симону врач из обычного диспансера. Устранить его простым линком, банально отшвырнув с дороги, Симон не мог. Это было бы проявлением человеческой слабости. Ему необходимо было действо, достойное Зевса. По его разумению, достойное…

Словом, расчет Симона был прост и гениален.

Хотя не нов.

Идея сокрыть одно убийство в череде других, вроде бы беспричинных, приходила в голову многим.

Симон пошел немного дальше.

Он был готов представить следствию не только серию убийств, но и серийного убийцу, с готовым сценарием трагедии в придачу. Простым и понятным каждому.

Сумасшедший Роберт подслушивал.

Вдохновлялся идеей убийств, планы которых теоретически — чисто теоретически! — разрабатывал доктор Симон со своими гостями.

И… убивал.

В точности так же, как убил более двадцати лет назад родного отца.

Такая вот почти безупречная, стройная и очень доказательная версия…

Она могла бы сойти за истину, если…

— … если бы тебе на голову не свалилась старая папка.

— Отнюдь. Если бы двадцать лет назад Максим Симонов не поверил, что вечный искуситель может однажды, расщедрившись или шутки ради, исполнить обещание. Сыграть честно. И уступить простому смертному победу в своей любимой игре.

— Выходит — он снова победил?

— Максима Симонова — да, безусловно.

— А Роберт? А те четверо? Они что ж — невинные жертвы?

— Не знаю. Не уверена. Мне отчего-то не ложится на душу определение «невинная жертва». Доказано миру — и тысячи раз притом! — в конечном итоге Создатель всегда справедлив. Другое дело, что мера его справедливости не всегда укладывается в границы одной человеческой жизни. Но если выпадают на чью-то долю тяжкие страдания…

— Послушайте! Мы ведь не знаем еще, как сложилась судьба четвертой женщины. Быть может, она… — Вера замолкает, не закончив мысли.

Что с ней?

Сбилась, устыдившись внезапного порыва?

Стало вдруг неловко за то, что перебила меня?

Нет, что-то другое остановило на лету стремительную мысль.

— Рассвет… — удивленно замечает Павел.

— Рассвет… — едва слышно вторит ему Вера и тихо улыбается.

Рассвет.

Время пролетело незаметно.

Новый день занимается в холодном лесу, растворяя непроглядную тьму за окнами свежей морозной синью, вслед за которой — такой уж порядок заведен на этой планете — опояшет землю яркое сияние восходящего солнца.