Судный день

Мовлана медленно подошел к нему и вдруг бросился на колени.

- Да стану я твоей жертвой, Устад! Что это за перемена в тебе? Неужто благодать и в самом деле покинула эти проклятые руины?

Сдержанный, всегда преисполненный чувства собственного достоинства мовлана Таджэддин готов был разрыдаться, как ребенок.

Фазл грустно усмехнулся.

- Эти кельи оказались не для богов, мовлана, - сказал он потухшим, незнакомым мовлане Таджэдднну голосом.

- Может быть, вернуть дервиша Гасана? - быстро спросил мовлана. - Недалеко ушел, разыщут в одночасье, а уж он-то найдет, чем поправить твое здоровье.

Фазл медленно покачал головой и снова уставился взглядом в одну точку.

- Стены поют, а мне в этих звуках слышатся возмущенные голоса моих мюридов... И стоны жертв войны... - глухо сказал он. - Большая война сгубила моих мюридов, мовлана! А вместе с ними погиб и я. Не сновидение рассказываю я тебе, сын мой!.. Ты сказал, что лекарь мой недалеко ушел? А мюриды мои? Разошлись ли они?

Мгновенной заминки мовланы Таджэддина было достаточно, чтобы Фазл понял все.

- Я знал, что не разойдутся... Знал, - сказал он. - А что Юсиф? По-прежнему распоряжается и командует?1

Мовлана Таджэддин передал сообщения гасидов о мюридах и Юсифе, и Фазл, с живым вниманием взглянув ему в лицо, с резкостью, удивительной для его состояния, встал на ноги, надел хиргу и позвал с собой мовлану Таджэддина выйти во двор, к костру, на намаз, чтобы переговорить о некоем важном деле, и, словно бы не замечая шагирдов, стоящих на пороге с умывальным прибором, вышел из кельи.

На просторном ровном дворе шириною в сто шагов, длиною в двести, с парными каменными столбиками перед дверьми выходящих во двор келий, неподалеку от бассейна горел костер с ровным, спокойным, бездымным пламенем. На лужайке близ ворот стояли стреноженные кони, которых еще днем завели во двор, чтобы не привлекать чужих взоров. По обе стороны ворот на башенках сидели, неразличимые в сумерках в своих серых одеждах, гасиды, устремив взгляды в сторону Шемахи.

Фазл, поднявшись по винтовой лестнице, вышел во двор, неслышно ступая в своих мягких башмаках по росистой траве, но гасиды, скорее ощутив своим острым, натренированным чутьем его присутствие, чем увидев, негромко объявили:

- Фазл-Хакк!

В кельях с открытыми настежь, несмотря на вечернюю прохладу, дверьми, где вокруг зажженных свечей роились мотыльки, встрепенулись, отрываясь кто от чтения, кто от раздумья, кто от дремоты, сопровождающие мюриды, и меж серых каменных столбиков забелели их хирги. Но никто не обеспокоил Устада, одиноко ходившего в темноте.

У костра, возле которого хлопотали шагирды, стелили скатерть, ставили тарелки с суджуком, вяленым мясом, очищенным миндалем, стараясь как можно точнее следовать предписаниям дервиша Гасана, который очень тщательно следил за питанием Устада, сидел в ожидании мовлана Таджэддин. "Большая война сгубила моих мюридов". Эти слова не шли у него из головы и вносили смятение в его мысли

Но разве День Фазла не означал большую войну? Разве не быть неизбежно большой войне, когда стекутся воедино все армии союзников и выступят против Дива? И если спасение не в большой войне, то в чем же оно? И если весь сход требует самопожертвования, не означает ли это, что День Фазла близок?

Когда Устад, походивши в темноте, подошел и сел на войлок, мовлана Таджэддин стал на колени, приготовившись слушать.

Неизвестно, о чем раздумывал Фазл, расхаживая по двору, но выглядел он еще более утомленным, чем в келье. После легкой трапезы под напряженными взглядами мюридов, стоящих у дверей своих келий, он заговорил, да так, словно продолжал разговор, начатый еще по дороге сюда.

- Не мюриды мои сломлены, мовлана! Я сломлен! - сказал Фазл. - В то самое время, как учение мое переделывает мир, сам я унижен и жалок! Я знал, что они не разойдутся, потому-то и отложил "дело счастья" на ночное время, чтобы не видели моего ухода. Наступило время страстей. Тебе трудно придется, сын мой, очень трудно. Опирайся в делах своих на уважаемых дервишей, принявших мою сторону в событиях последнего времени. Вчера я говорил с Гусейном Кейа. Если подоспеет до моего ухода Сеид, поговорю и с ним, он поддержит тебя вместе с Гусейном Кейа. И если меня не обманывает чутье, то и Фатьма тебя поддержит. Фатьма - наследница моего духа, и, если дух ее ровен, она может быть тебе очень и очень полезной. Когда же отыщется мовлана Махмуд, то я очень надеюсь, что и он послужит тебе опорой. Итак, Гусейн, Сеид, Фатьма и Махмуд... Вот твоя опора и надежда. Но ты должен уметь понимать их. Гусейн Кейа привык общаться со мной одним и не умеет говорить с народом. С ним ты можешь только советоваться.

Сеид безмерен. В своей вере во всемогущество личности он превзошел меня, не признает никаких границ, авторитетов, и, когда слово его не проходит, отчаивается и замыкается в себе. В этом отчасти виновен я. Он пришел ко мне совсем юным, и я, очарованный его способностями, очень рано дал ему прославиться. Только небольшая часть моих ученых мюридов хорошо чувствует природу Сеида, его сущность. Но все они ходят дервишами в далеких краях и неизвестно, когда вернутся. С Сеидом будь осторожен и предупредителен, блюди его честь и достоинство, выслушивай слова его терпеливо и внимательно, потому что он, мой любимый ученик, даже со мной в разговоре весьма, свободен. Фатьма и Сеид одного замеса натуры. Но ты должен помнить: насколько плодотворна вольность и безмерность для Сеида, настолько она пагубна для Фатьмы. Очень жаль, но отлучение не принесло желаемых плодов. Скорее наоборот. Видимо, я сам должен поговорить с нею, чтобы она стала тебе помощницей и опорой. Что сказать о Махмуде? Судьба его пока неизвестна. К тому же дух его, как мне кажется, в страшном смятении.

Вся тяжесть на твоих плечах! Но и за тебя я не совсем спокоен, сын мой! Фазл опять, как давеча в келье, посмотрел на мовлану пытливым взглядом и спросил неожиданно: - Нет в тебе колебаний?

Мовлана Таджэддин почувствовал, как залился краской, и приготовился было, как хотел, изложить своя сомнения, но Фазл слегка поднял руку.

- Не надо, твои сомнения на твоем лице, - сказал он. - Впереди много событий, тебя ждет много волнений, и ты не раз будешь метаться от одного решения к другому, прямо противоположному. Твое призвание - править, но ты еще очень неопытен, сын мой! Я знал: ты задумаешься о причинах бунта и перейдешь на позиции Юсифа. Но я знаю и то, что дух твой не приемлет бунта. Мой совет тебе: если засомневаешься в правоте моей, не спеши высказываться. Помни, что сила твоя в единстве разума и страсти, и потому-то в столь тяжкий час я все доверил тебе.

Я поведаю тебе то важное, ради чего позвал тебя сюда, и ты убедишься сам, что намерения и цели Юсифа неприемлемы.

Шагирды, увидев, что Устад начал разговор с мовланой Таджэддином, быстро убрав посуду и скатерть, отошли от костра. Стоявший у костра Гусейн Кейа, отличающийся среди мюридов угрюмостью, замкнутостью, казавшийся человеком бесстрастным, но умевший, как редко кто, услышать в едином слове целый мир, тоже отошел, едва начался намаз, ибо Устад не пригласил его присутствовать, хотя и доверял ему, и этот ширококостный, нелюдимый человек носил в себе бессчетное число тайн Хакка.

- То, что принято у нас называть Днем Фазла,- не истинно и ложно, - сказал Фазл.

Мовлана Таджэддин потрясение молчал. Лицо его побелело, кровь отлила от него. Он не находил слов, чтобы выразить свое изумление, смешанное с отчаянием.

Основа, на которой целое десятилетие возводилось здание их мечты, - ложь?!

- Ложь, сын мой! - горестно повторил Устал. - День Фазла вне учения и не имеет никакого к нему отношения. И колебания в караване - тоже плоды этой лжи.

Фазл, понимая, как глубоко потряс своим признанием мовлану Таджэдднна, тотчас добавил, что ничего не имеет против того, чтобы в подходящий момент взять власть в стране и руководить правителем согласно учению, и что ничего он так горячо не желает, как привести своих исстрадавшихся скитальцев к избавлению и справедливой жизни. Потому-то он в свое время в Тебризе, в резиденции Ахи Гассаба, и сам видел избавление в восстании и включил в программу на будущее "День Фазла". Но с тех пор он понял нечто, чем сейчас поделится с мовланой Таджэддином. Выразитель воли Хакка должен знать, что на территории, ограниченной миром джахангиров (Джахангир - завоеватель - ред.), невозможны ни абсолютная свобода, ни истинное совершенство. Учение должно распространять до тех пор, пока к нему не приобщатся все и пока последний правитель на земле не бросит свой меч и не заменит его символическим деревянным, пока все армии не станут безоружны. До тех же пор в караване будут волнения и колебания, и мовлане Таджэддину, дабы не поддаться им, следует хранить верность символическому мечу и лишь на него уповать.

Мовлана Таджэддин и прежде знал, что путь к единству тернист и долог и самое верное оружие на этом пути - символический меч. Тем не менее слова о "последнем правителе на земле" привели его в такое волнение, что он прервал речь Фазла.

- Но это невозможно, Устад! - воскликнул он. - На это всей жизни нашей не хватит - приобщить всех к учению и сделать мир безоружным.

- Так ли это необходимо, чтобы хватило? - с откровенным недовольством спросил Фазл. - Наше предназначение - борьба и познание, и спешить увидеть плоды - это знак несовершенства. - Нахмурившись, он добавил устало: - Я не зря предупреждал тебя: не спеши! Все наши беды от нетерпения, сын мой! И халифов моих измена - тоже от нетерпения...

- Измена?! Ты сказал - измена, Устад мой?! - потрясенно спросил мовлана Таджэддин. Глаза его округлились.

- Измена, сын мой, измена! - тихо и печально подтвердил Фазл. И опять, как давеча, словно бы боясь окончательно смутить дух мовланы Таджэддина, добавил, что, крикнув на сходе: "В мире "анал-хакка" нет измены!", - он не лгал и ничуть не сомневается в верности халифов учению и поэтому осудил предложение дервиша Гасана призвать их на суд и снять с них хиргу.

Мовлана Таджэддин пребывал в полнейшей растерянности,

- И верны - и изменники?! Как сочетаются в одном русле измена и верность, Устад мой?! Фазл вздохнул.

- Мы все на пути познания, и совершенство наше относительно. Верность с изменой сочетаются так же естественно, как наше совершенство с несовершенством. Человек - вместилище противоречивых начал, сын мой, - сказал он. Мои халифы послали дервишей в Ирак, Сирию, Египет и даже в Индию, к ремесленникам, говорящим на языке дари (Дари - персидский - ред.). В Руме греки и евреи, говорящие по-тюркски, одобряют те положения нашего учения, которые созвучны высказываниям Моисея и Иисуса. Мои халифы вступили в дружественные связи с их учеными, ознакомили их с "Книгой вечности" и поэзией Сеида Али. Они намерены послать дервишей и в святой Иерусалим, а сами пойти по церквам и капищам, дабы убедить прихожан в ложности всех богов и идолов и утвердить их в единстве человечества. Я к тому это говорю, что халифы мои готовы терпеть ради учения и не отвернутся от Хакка, даже если их, подобно Гусейну Халладжу, пошлют на виселицу. Таким я вижу мир "анал-хакка" и утверждаю, что суть его - верность.

Измены же проистекают из трудностей, встающих на пути каравана.

Покидая Ширван, я ехал рядом с Меджидом и Абуль Гасаном. (Меджидаддин и Абуль Гасан Алиюль Ала - халифы Фазла - ред.). Всю дорогу они молчали, а как подъехали к Куре, заговорили оба. И о чем бы ты думал? О восстании. И все их поддержали. Я никогда не видел своих халифов в таком гневе! Они говорили со мной непочтительно, сын мой!

"И Страну спасения, где мы нашли наконец приют, и нас ты бросаешь на произвол... Где же нам искать спасения?" - сказали они мне.

"Нет у нас мочи ждать смерти Дива", - сказали они.

"В девяти городах - девять очагов Хакка, но у нас под ногами земля горит. Дай нам землю, дай армию, избавь нас наконец от забот по охране Хакка, чтобы мы в полную силу своих возможностей занялись обучением и проповедничеством, основным делом нашей жизни. Ты привык скитаться, так и будешь ходить по земле всю жизнь, но твои мюриды не боги, а люди. Есть предел их терпению!.." сказали они.

Я и прежде не раз выслушивал их протесты, каждого в отдельности и всех вместе... Но это уже был не протест, а нечто большее...

"Объяви День Фазла и уходи куда хочешь! Для победы нам довольно твоего имени!" - сказали они.

Вот какие слова пришлось мне выслушать, мовлана! Сами же они и слушать не хотели моих доводов, что День Фазла не созрел. Раскрылась наконец тайна, что они без моего ведома и согласия послали дервишей в Анкару к гаджи Байраму Вели и в Багдад к султану Фараджу для установления с ними связей и по предложению гаджи Байрама устроили свидание Кара Юсифа и султана Ахмеда с султаном Фараджем. На свидании том принято решение, что султан Фарадж, пригласив к себе на пиршество Кара Юсифа и султана Ахмеда, разыграет сцену их ареста и сообщит Диву, что враги его до копна дней своих будут гнить в багдадской темнице. Див, уверившись в том, что Ильдрым Баязид остался без поддержки, пойдет войной на Рум. Тогда Фарадж, выпустив Кара Юсифа и Ахмеда, присоединится к ним, чтобы общими силами выступить против Дива. И когда конец Дива, атакованного с трех сторон - Ильдрымом Баязидом, объединенными армиями Кара Юсифа, султана Ахмеда, султана Фараджа и Тохтамыш-ханом, - будет предрешен, тогда объявить День Фазла и по условию нашего договора с Высокоименитым разгромить силами Амина Махрама, сардара Алтуна, Сеида Орлата войска Мираншаха под Алинджой и идти на Тебриз. И как было принято обеими сторонами, передав тебризский трон Высокоименитому, поставить у трона выразителя воли Хакка, дабы правитель во всех делах своих опирался на наше учение...

Я слушал их терпеливо и со вниманием. Подумайте, сказал я им, что вы делаете? Дорогие вы мои! Высокоименитый вступил с нами в союз, потому что боится Мираншаха, власти его после смерти Дива! Если ж начнется война Дива с Баязидом, Высокоименитый пойдет не с нами на Мираншаха, а с Дивом на Баязида или же, выполняя условие договора с Дивом, будет стоять в Дербентском проходе, охраняя тыл от Тохтамыш-хана. Потому что и Баязид, и Тохтамыш для него еще более опасны, чем Мираншах: пока его может обуздать отец. Значит, надежды на Высокоименитого и взятие Тебрнза - пустые мечты. А коли так, зачем нам собственными руками отдавать своих союзников в распоряжение гаджи Байрама Вели? Зачем вверяться хитрому и вероломному гаджи Байраму, вместо того чтобы распространять учение в армиях и ждать Дня Фазла в тайной резиденции Ахи Гассаба в Тебризе? Они ответили мне, что гаджи Байрам Вели вызвал всех суфиев в Анкару для, открытого диспута, и в откровенных и непринужденных словопрениях наша правда одержит верх... Есть ли нужда в доказательствах, сказал я, что мы понадобились гаджи Байраму отнюдь не для того, чтобы в непринужденной и откровенной беседе искать правду, а для того, чтобы, пользуясь нашей высокой славой среди суфиев, объединить их вокруг себя и помочь Баязиду добыть победу? Тысячи уловок, к которым он прибегает, чтобы подготовить большую войну, какое они имеют касательство к нашим убеждениям и идеалам?!

Множество доводов приводил я им, сын мой... как только с ума не сошел... Фазл вытащил из внутреннего кармана хирги шесть маленьких деревянных мечей и сложил их рядышком на войлок перед собой. - Это их мечи, - продолжал он. - Они швырнули оземь мой символ священный! Десять лет носили под кушаками, мощь "лаилахаиллаллаха" ими сломили и бросили оземь как ненужную деревяшку! Мудрость свою на ветер бросили. "Оружия требуем! Большой войны требуем! сказали. - Раз не одобряешь наших связей с гаджи Байрамом, то распорядись начать войну в Ширване и свергнуть шаха-двурушника. Если позвать в Ширван союзников и начать войну с Дивом здесь, то Тохтамыш двинется на него с одной стороны, а Баязид с другой".

"Но это же вероломство! - говорю я им. - Называть приютившую нас страну Страной спасения, семь лет жить под покровительством Высокоименитого и кончить тем, что свергнуть его власть, а страну ввергнуть в кровопролитную войну?! Кто же после этого поверит нам?!"

Умолкли они, переглянулись. Я своими руками поднял с земли священные символы и каждому вложил за кушак. Но они выбросили их, мовлана! Сызнова! "Учение, не защищаемое оружием, обречено на гибель", - сказали. С тем и ушли. Закутались в хирги и ушли. Теперь ты понимаешь, мовлана, откуда слова эти: "Спасение Фазла в оружии"? Перемену в настроениях моих халифов я ощутил еще во время демонстрации перед Гюлистанским дворцом. Потому-то пришел к мысли покинуть Ширван и приказал всем скинуть хирги и рассеяться среди населения.

Но вот пришлось возвращаться. Причин этому много. Главная - вооруженный отряд в Шемахе. По предположению Дервиша Гаджи, отряд набран из членов секты Нейматуллахийя (Неиматуллахийя - одна из тайных шиитских сект, поклонявшаяся имаму Али - ред.). Амин Махрам же полагает, что это посланный Дивом переодетый карательный отряд, укрываемый до поры шейхом Азамом. Оба они ошибаются в своих предположениях.

Зимою, вернувшись из Армении, из армии Дива, Махмуд сообщил мне, что Див разгневан ответным письмом Высокоименитого на требование Мираншаха о моем аресте. Див усомнился в верности Высокоименитого, заподозрил его в измене. Отсюда мы с Махмудом заключили, что Див не станет посылать своих карателей, а будет ждать действий Высокоименитого, чтобы проверить его. И в подтверждение нашей мысли Див, направившись в сторону Шемахи, свернул с дороги и разбил лагерь в Шабране. Сидит, выжидает/Итак, отряд не из армии Дива. Но и не из секты Нейматуллахийя, ибо там отличают хакков от нехакков.

Можно бы предположить, что отряд набран из охраны деревенских старост, но во всех ширванских мечетях и святилищах сидят мои поверенные, и они бы сообщили мне.

Остается предположить, что он набран из членов секты Хейдарийя (Хейдарийя - тайная шиитская секта - ред.), они же хорошо знают моих мюридов в среде ремесленного сословия. Если это так, то с них и качнется расправа. А как их, несчастных и неповинных, спасти? И если срочно не обезвредить отряд, не повторится ли в Шемахе кербалайская трагедия? (Кербала - город, где мовлавидами были истреблены сыновья имама Али и их родственники с целью захвата власти - ред.).

Я пришел в Ширван, принес в дар свою правду и принял покровительство Высокоименитого не для того, чтобы стать причиной кровопролития! Но это одна из причин. Другая - захват власти Юсифом.

Когда вспыхнул спор на берегу Куры, он не вмешивался, а потом пришел ко мне в мечеть, в келью, куда я удалился. "Я верен тебе, Устад, и с позиций твоих не сойду", - сказал. И сразу вслед за этим он по поручению моих халифов и в согласии с ними, взяв себе имя Дервиша Ватина, бросает клич о самопожертвовании и созывает всеобщий сход, на котором, зная доподлинно, что тебризский трон предназначен мною Высокоименитому, требует войны в Ширване и свержения ширваншаха. Слова его: "Власть должна перейти в руки Фазла!" - это лишь верное средство перехватить мою власть и мое влияние в Караване единства.

Человек, надевший мою хиргу, подвержен всяческим переменам, но такого двуличия и лицедейства я не видывал! Рассуди же сам: как можно принять позицию Юсифа? Если я не сумею обезопасить вооруженный отряд, и Юсиф снова бросит клич о войне, ты созовешь всеобщий сход и смело, без утайки изложишь мое мнение о Дне Фазла. Может, этим ты остудишь страсти моих мюридов...

И помни, сын мой, помни, и мюридам моим передай, что путь к единству долог, и поддаться искушению кратковременной победы - это наверняка завести караван в тупик и сгубить его. Даже гибель Дива как результат наших деяний это всего лишь временная победа. И об этом скажи моим мюридам.

Несколько слов относительно "дела счастья". Я говорил, уже об этом с Гусейном Кейа на берегу реки Кюрделем, поручив передать слова мои Сеиду, а также Амину Махраму, чтобы подготовить их к встрече с Высокоименитым. Если встреча состоится, Сеид, вернувшись, расскажет тебе обо всем, после чего отправится в дервишество в Рум, чтобы расстроить козни гаджи Байрама Вели и не дать вовлечь караван в напрасную войну. Этот дорогой мне человек обладает такою силой слова, что никогда не возвращается бесплодно. Но мои халифы будут мешать ему. Они воспротивились его позиции и недовольны моим отношением к нему, моей верой в него. И, узнав о моем вмешательстве в их румские дела посредством Сеида, силу которого они знают не хуже меня, халифы предупредят гаджи Байрама Вели и его приближенных, и Сеида не пропустят даже в ворота Анкары. Мои связи с Румом некрепки, сын мой. Мои румские дервиши уже действуют по указке моих халифов, и это другая трудность на пути Сеида.

В прежние времена миссию Сеида весьма облегчало то, что в разных местах он выступал под разными именами, ибо в одном месте я представлял его как поэта Насими, в другом - как моего халифа Сеида Али ибн-Мухаммеда, в третьем - как Сеида Али Имадеддина (Имздеддин - опора веры - ред.). Но безмерность моего любимого ученика не терпит тайн, и он нынче известен повсюду. Наверняка и в Анкаре тоже знают, что Сеид Али и Насими - это одно и то же лицо. Это третье препятствие на его пути. На меджлисе, накануне ухода из Ширвана, я отлучил Сеида от дел ради его безопасности. Может быть, довести до сведения гаджи Байрама Вели, что Насими не является более моим халифом, а всего лишь вольный поэт-дервиш, чтобы открыть ему путь в Анкару? Подумай, найди решение, ибо это очень важно. Если ему удастся найти ход в резиденцию гаджи Байрама Вели, то он, без сомнения, выявит истинное нутро его и отвратит моих халифов от лживых обещаний кровавого пособника Баязида. Тогда и караван не собьется с пути, и в твоей позиции не будет колебаний. И так же, как ты был ровен духом в Баку, в резиденции Дервиша Гаджи, так и в новой своей должности будешь управлять делами каравана. Не теряй же терпения и чуткости, досточтимый!

На реке Кюрделем я открыл Гусейну Кейа некоторые свои мысли относительно Сеида. Со временем узнаешь и ты, и Сеид облегчит твое бремя, ибо за многое будет в ответе.

Будь стойким во власти, сын мой! Повторно говорю: время страстей наступило. И чем сильнее они разбушуются, тем крепче ты стой!

Если личное твое влияние, твоя внушительность и сила слова не возымеют должного действия, прибегни к помощи моих гасидов - они хорошие исполнители и верность учению видят в защите позиции Хакка. Если понадобится, они не преминут прибегнуть к силе. Но помни, сын мой, помни и никогда не забывай, что сломить волю, растоптать достоинство человека противно учению. Без крайней нужды не проявляй силы! Не ломай человека! Если придет к тебе лекарь мой дервиш Гасан с покаянием, прими и прости его. Если придет Юсиф - прими и его. Я кончил слово свое, сын мой!

Фазл встал, подошел к костру, постоял, и спустя немного мовлана Таджэддин услышал голос его, обращенный ко всем:

- Мне время ехать, дети мои!

Потрясенный намазом, возбужденный новым миром открывшихся ему мыслей и чувств, в свете которых так явственно обозначились истинность и неистинность всех их побед и поражений и величие духа Фазла, мовлана Таджэддин едва не забыл, что эта ночь - ночь ухода Фазла в стан врага, и окончательно опомнился, когда Устад, взяв под уздцы своего низкорослого ширванского коня, направился со двора. Ясно сознавая смысл ухода и возможные его последствия, он тем не менее не думал, как давеча, стоя в нетерпении перед кельей Фазла, что без него - всему конец. Нет, он не думал теперь так. Когда Фазл за воротами стал прощаться, мюриды погрузились в траур, шагирды горько разрыдались. Мовлана Таджэддин был тверд и сказал с верой:

- Езжай спокойно, Устад! Все твои наказы будут выполнены! Огонь, который ты во мне разжег, никогда не погаснет!

Фазл, ведя лошадь под уздцы, спускался по склону, и мюриды, словно бы у них подкашивались колени, опустились кто где стоял.

Даже суровый Гусейн Кейа и тот, согнувшись и пряча лицо, сдавленно зарыдал.

Один мовлана Таджэддин стоял прямо во весь свой рост в широкой и длинной, ниспадающей на густую траву абе и не проронив ни слезинки, следил, пока Устад не слился с темнотой. Затем сказал стоящим наготове у обочины гасидам:

- Передайте Дервишу Гаджи, чтобы принял поводья коня Всадника вечности.

Горечь разлуки он почувствовал внезапно, как укол, когда, вернувшись к отгоревшему костру у бассейна, увидел на войлоке разложенные рукою Фазла символические деревянные мечи.

Но это еще не было разлукой.

ЕДИНЕНИЕ

15

За восемь лет до этих событий, в 1386 году, когда ширваншах Ибрагим, как пишет летописец, отправился пред очи эмира Тимура, он преподнес повелителю сверх бесчисленного количества шелков и прочих ценностей восемь рабов. Приказчик, принимавший в стане эмира Тимура груз каравана, спросил, почему рабов восемь, когда принято дарить девять, на что Ибрагим ответил, что девятый, мол, он сам, своею собственной поклонной головой, и ответом этим пуще всех даров завоевал симпатии эмира Тимура. В другом источнике мы читаем, что Ибрагим повез в дар помимо ценных вещей семерых красавиц, которых одел, как семицветную радугу, в семь разных цветов, чем и завоевал милость эмира Тимура.

В ночь, когда Фазл спешил на встречу с Высокоименитым, ни первый летописец, ни второй, живший спустя несколько веков, не были известны, и, естественно, не были известны и сведения, опровергающие одно другое.

История же, известная Фазлу, крылась в том, что Высокоименитый, который на первый, поверхностный взгляд только о том и помышлял, как об избавлении от опасности, грозящей ему со стороны Мираншаха, на деле глубоко и тайно связывал всю свою политику с самого первого дня своего правления - и союз с Тимуром, и связи с хуруфитами - с тебризским троном.

За год до восстания аснафа, приведшего его к власти, Ибрагим с караванами главы ширванских купцов гаджи Нейматуллаха побывал в Тебризе и, насчитав триста караван-сараев, в которых останавливались иноземные караваны, более ста плодоносных садов, ремесленные кварталы, в одном из которых выстроились ряды мастерских и лавок златокузнецов, в другом - серебряных дел мастеров, в третьем - ряды с шелками, златотканой парчой, тафтой, атласом, сотканными из ширвапского шелка-сырца, всего более пятнадцати тысяч лавок, был очарован всемирной ярмаркой, куда свои товары привозили купцы из Рума и Египта, из Индии и Китая, из Хорезма и Мавераннахра, из Руси и франкских стран.

По дороге из Тебриза гаджи Нейматуллах показал ему обширный мраморный карьер, где мастера - каменотесы и резчики - обрабатывали мраморные глыбы длиною в десять - пятнадцать локтей. После чего повез его через Марагу и Маранд, окруженных садами и хлопковыми полями, в Да-харган, Маку, Хой, Урмию, Миане, Нахичевань, Ордубад Астарбад, Гянджу, всего пятьдесят городов. Так как целью этой поездки была отнюдь не торговля, Ибрагим без сожаления отдал всю свою прибыль от нее в казну Кесранидов, оставив себе лишь образцы ремесленных и сельскохозяйственных изделий, из коих более всего дорожил семью сортами хлопка-сырца семи различных цветов - снежно-белого, золотистого, розового, палевого, шафранного, кораллового и алого.

В подшекинском поместье, где его возвращения ждали дербентские родственники по матери, он выставил образцы напоказ и сказал слова, облетевшие Ширван:

- Обошел и увидел: нет лучше страны, чем наша, жаль только, что власть в ней не наша.

И слово дал родичам своим, что отныне нет иной заботы и мечты у него, кроме как о воссоединении страны пятидесяти городов вокруг Тебриза - ярмарки мира.

Мелкий землевладелец, вся стража которого не насчитывала и сотни аскеров, не без основания мечтал о единой стране с центром в Тебризе.

В ремесленных мастерских всех пятидесяти городов еще со времен Манучехра Справедливого висели небесного цвета звездные стяги - когда-то такой стяг принесли с собой из Багдада в Рум воины-ахи, спасаясь от меча халифата. У них, у тех воинов-ахи, были быстрые кони и острые мечи. Собрав под свои стяги городских ремесленников, они объединялись вокруг какого-нибудь султана, который обещал принять их учение и следовать ему в своей политике, и вскоре воины-ахи, превратившись из поборников истины в дворцовых вельмож, теряли свое лицо и забывали о цели. На память о том отряде воинственных ремесленников остались лишь небесно-звездные знамена, слово "ахи" - "брат мой" да мечта о справедливом правителе в едином государстве.

Дербентские родственники Ибрагима, разнося окрест славу потомка Манучехра, заводили речи с уcтабаши (Уcтабаши - главный мастер - ред.), которые одновременно являлись ахи-баба - духовными предводителями ахи-ремесленников ювелиров, резчиков, шапочников, ткачей, медников, оружейников, и каждый цех послал Ибрагиму сбой стяг и свое верное слово встретить его с великим торжеством и любовью, когда он вступит в их город, и стать опорой трону справедливого правителя. Переговоры с аснафом во всех пятидесяти городах, дошедши до Фазла, послужили причиной его переселения в Ширван. Обосновавшись в Баку и едва начав изучение Страны спасения, Фазл узнал от Дервиша Гаджи, что Ибрагим получил обещания в верности не только от двадцати четырех устабаши двадцати четырех ремесленных кварталов Шемахи, но и от представителей могучего класса аснафа во всех пятидесяти городах, включая Тебриз, Гянджу, Карабах и Нахичевань. И обещанию этому не суждено было сбыться лишь потому, что свержение власти Кесранидов совпало с первым походом эмира Тимура в Иран (Первый поход Тимура состоялся в 1382 году - ред.), но спустя годы, после намаза Насими по поручению Фазла, мечты Ибрагима возродились с новой силой. И хотя в последнее время ширваншах был озабочен тем, чтобы отвести от себя подозрения и месть Мираншаха, Фазл знал, что он, как и Амин Махрам, одержим идеей единого справедливого царства и уже не отречется от нее. Одержимость и целеустремленность придавали ему стойкость и терпение в политике тонкого лавирования между Тимуром и Мираншахом, Мираншахом и Фазлом, охрана которого в создавшихся условиях требовала изощренного ума и изворотливости...

Со слов мовланы Махмуда, когда Див, захватив после Исфагана Тебриз, Армению и Кахетию, спустился вниз по Куре и разбил стан в Карабахе, вблизи Барды, Высокий меджлис в Гюлистанском дворце во главе с Гёвхаршахом испросил у Ибрагима позволения перекрыть врагу дороги и готовиться к войне, а кази Баязид предложил срочно приступать к оборонным работам и переселиться всем двором в военную крепость. Но Ибрагим не принял предложений наследника и главного визиря. Напомнив о печальной участи султана Ахмеда Джелаири, который решился противопоставить силе Тимура свою силу, и кровавой развязке в Тебризе, Ибрагим сказал: "Я сам пойду к нему. Если он умный человек, то услышит меня, а если не услышит, то смертью своей я спасу Ширван от погрома. А мечту нашу исполнит мой наследник, когда наступит час..."

Мовлана Махмуд, Ключ от врат Дива, рассказывал, что Высокоименитый действительно поехал один, без охраны, и с неслыханной смелостью сказал, стоя в Белом шатре пред очами Дива: "Сверх даров всяческих я принес тебе свою голову. Хочешь - секи, а хочешь - оставь, дабы служила тебе верой и правдой".

"Ты первый правитель, который разговаривает со мной как правитель, ответил ему Див. - Скажи, какую ты мне можешь службу служить?" С того и начался разговор, завершившийся договором о союзе.

Вот как знал эту историю Фазл, и это была истинная история.

Но в прошлом году, как сообщал мовлана Махмуд, когда Див, преследуя султана Ахмеда Джелаири, шел на Багдад, Высокоименитый готовился к новой встрече с ним, и встреча не состоялась, потому что Мираншах, опередив Высокоименитого, донес отцу о том, что Ширван стал очагом хуруфитов. и Див велел передать шаху, что примет его лишь после того, как на деле убедится, что шах не покровительствует хуруфитам, как то утверждает наследник.

Мовлана Махмуд собственными глазами читал ответное письмо Высокоименитого и, запомнив его до словечка, пересказал его Фазлу. И Фазл понял из того письма, что Высокоименитый, если не спасут его смелость и цепкость ума, чтобы оправдаться и спастись, может принести в жертву всех его мюридов.

"Шахиншах должен знать, что наследник Мираншах несведущ в политике, я держу хуруфитов не под крылом, а в клетке, и жду того часа, когда наследник Мираншах обнаружит девять очагов хуруфитов в девяти городах своего улуса, писал Высокоименитый Диву. - Если наследник сможет довести свое дело до конца, то я в Ширване, нисколько не остерегаясь хуруфитов, в течение дня прихлопну дверцу клетки и, если наследник пожелает того, помогу ему арестовать самого Фазлуллаха".

После этого письма Див и послал с Багдадской дороги распоряжение наследнику найти и уничтожить девять очагов хуруфизма в девяти городах, арестовать с помощью ширваншаха Фазлуллаха и казнить его перед крепостью Алинджа.

Погромы мечетей и святых мест взамен очагов хуруфизма, предание огню и мечу сотен тысяч правоверных мусульман взамен мюридов и халифов Фазлуллаха, яростный въезд в Шемаху в ответ на короткое, ясное письмо Ибрагима, в котором он просил наследника дождаться весны, избиение багадуров-джагатаев и, наконец, надругательство над дочерью верного шейха Азама послужили наилучшим доказательством словам Ибрагима о том, что Мираншах "несведущ в политике". Доверие Дива к союзнику возросло. Хотя его несколько поколебал ложный заговор в шахской мечети, равно как и подкинутая па поле боя шапка, особенно же задержка с арестом Фазлуллаха, Высокоимснитый, был уверен Фазл, снова выйдет дел и невредим, потому что в руках его - решение о сдаче Фазла за подписями семи халифов и достоверный факт, что Фазлуллах своими ногами идет на встречу с ним в назначенном месте. Едва Дервиш Гаджи, приняв поводья коня Всадника вечности, проведет его в назначенное место, как Высокоименигый немедля пошлет к Диву гонца с сообщением, что "дверь клетки захлопнута" и что Фазлуллах в руках его, и тогда можно будет приступить к "делу счастья", обезвредить вооруженный отряд и отвести угрозу погрома от мюридов.

Думая так, одиноко ехал Фазл в ночи, и когда в темноте ущелья меж Малхамом и Шемахой раздалось чирканье кремня, высекающего огонь, и засветился факел, не усомнившись ни на миг, что это Дервиш Гаджи подошел принять повод его коня, он спешился.

Но вместо Дервиша Гаджи он увидел своих мюридов, преградивших ему дорогу сплошной белой стеной.

Это было бедствие. Как случилось, что мюриды снова встали на его пути? Как ему пройти сквозь эту стену? Что сказать им, кроме того, что уже было сказано на сходе?

К ногам его вдруг камнем упал человек. Фазл услышал рыдания и стенания. Фатьма, наследница его духа, растянувшись на сырой земле, обвила руками ноги отца и терлась лицом о его башмаки.

- Не пущу тебя, не пущу! - говорила она сквозь рыдания.

Ни мюриды, обычно сопровождавшие ее, ни гасиды не могли оторвать ее от ног Фазла и поднять с земли.

Фазл стоял, стиснув зубы и закрыв глаза. В течение двух лет после решения халифов об отлучении Фатьмы он редко видел дочь и, слыша от нее только колкости, полагал, что она разлюбила его. И любовь эта, валявшаяся сейчас в грязи и тершаяся об его башмаки, больно пронзила ему сердце. Фазл не мог припомнить, в чем и когда за весь последний год он проявил отцовскую заботу о своих сиротах. Двое малышей, Нуруллах и Гняседдин, и достигшие зрелости, но такие же, как их старшая сестра, хрупкие Айша и Исмет, все четверо они рыдали сейчас голосом Фатьмы и взывали к его отцовскому сердцу: "Не ходи, не бросай своих сирот!"

И всем существом своим ощущая, что мольба эта сильнее всего и даже того, что зовется волей Хакка, Фазл стоял недвижно, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не нагнуться и не поднять ее с земли, ибо, если он обнимет и прижмет ее к своему сердцу, у него уже не достанет сил расстаться со своими детьми.

И вот он стоял, стиснув зубы и закрыв глаза, а Фатьма билась в рыданиях у его ног до тех пор, пока мюриды не разжали ее ослабевших рук, оторвали от отца, подняли и увели.

И тут Фазл, весь еще во власти ее стенаний, расслышал голос своего лекаря, дервиша Гасана, доносившийся как из-за дальних гор.

- На колени! - кричал дервиш Гасан - Умоляйте! Он переступил через наследницу, через вас переступить не сможет! - кричал он и так же, как на сходе, будоражил людей.

И так же, как на сходе, требовал большой войны властолюбец Юсиф, заверяя мюридов в содействии союзников и султана Баязида.

Весь этот гомон тупой болью отзывался в голове Фазла, он словно бы уже тысячу раз все это видел и слышал и не знал, как избавиться. Но когда вслед за лекарем все упали на колени перед ним, из его изболевшейся груди вырвался крик:

- Это болезнь, дети мои! Ваша любовь перешла в болезнь!.. - И он пошел, задыхаясь и поднимая с земли одного за другим своих мюридов. - Вставай, сын мой, вставай! - твердил он. - Как... как возможно такое самоунижение?! сокрушался он.

Если бы ему пришлось поодиночке поднимать всех своих мюридов, то он потратил бы на это всю ночь до утра, до тех пор, пока не поднимет последнего, но с пути своего не свернул бы, это было всем ясно.

Но вдруг кто-то с силой и даже грубо схватил его за руку. Фазл, замерев, оглянулся и увидел Насими.

То обстоятельство, что Насими после событий на Куре и на Кюрделеме, не присоединился к мюридам и не пошел со всеми на сход, подтвердило мысль Фазла, что он выше преходящих забот, и укрепило его надежду на любимого ученика.

Фазлу было ведомо, что когда халифы обнародуют сбой сговор с союзниками, то мюриды, поверив, что большая война приведет к созданию Царства справедливости, пойдут за ними, и судьба каравана, сосредоточенная до сих пор в Ширване, вокруг Всадника вечности и Высокоименитого, будет решаться не здесь, а в Анкаре, в резиденции гаджи Байрама Вели. Поручая Насими дервишество в Рум, Фазл, по существу, вручал ему судьбу каравана, хотя и назначил выразителем воли Хакка досточтимого мовлану Таджэддина. Проникнув в резиденцию гаджи Байрама Вели, Насими данной ему способностью проникать и в суть людей обнаружит и выявит подлинные цели анкарского суфия и отвратит от него халифов, и, вернув караван на истинный путь, встанет во главе его. Одно беспокоило Фазла, что Насими по своей неосторожности и безмерности, узнав о сдаче, бросится один на встречу с Высокоименитым и снова угодит в руки шейха Азама.

На берегу реки Кюрделем Фазл делился своими мыслями о Насими с Гусейном Кейа. "Не со мной, а с ним должен связать свои надежды отныне Высокоименитый, а первым условием преданности Амина Махрама должна стать охрана Сеида", говорил Фазл Гусейну Кейа, надеясь, что он успеет еще повидать Насими, чтобы с глазу на глаз внушить ему важность возложенных на него задач и уберечь от неосторожности.

Когда все упали на колени, один человек остался стоять во весь свой рост. Это был Насими. Он стоял над распростершейся на земле Фатьмой, как над покойницей. В темных, как ночь, глазах его кипели гнев и протест. Взгляд его, перебегая с Фатьмы на павшую ниц толпу, с Фатьмы на Фазла, остановился наконец; Насими смотрел на Устада, как на убийцу.

Обернувшись, чтобы посмотреть, кто схватил его за руку, Фазл встретил тот же взгляд и услышал страшное обвинение.

- Не любовь наша превратилась в болезнь, Устад, а безжалостная воля Хакка, породившая столько горя и страданий! - сказал Насими, и слова его обдали лицо Фазла жаром.

Фазл даже отступил на шаг. Он сам всегда понимал, что безжалостная и бесчеловечная воля Хакка - это вынужденное средство противостоять миру гнета и тирании - сама может перейти в тиранию, но то, что Насими назвал это болезнью, больно ударило его, за сердце задело.

- Свет очей моих, и ты обвиняешь меня?! Разве, без тебя мало обвинителей? Свет очей моих! - сказал он дрогнувшим голосом.

Но Насими в гневе своем был неукротим.

- Посмотри на эту несчастную, наследницу вечного духа! Не по твоей ли вине она так больна и жалка?! Посмотри на своих мюридов! На меня, наконец, посмотри! Мы стремились походить на тебя даже желтизной своих лиц, потому что были страстотерпцами за великую любовь! Во имя чего наши муки сейчас, Устад? Как мне не упрекать тебя, если ты так упрямо идешь на смерть и не видишь спасения ни в чем, кроме самопожертвования?

Нет, не все он, очевидно, сказал им. Опустив голову, Фазл начал говорить, и слова его падали словно бы в безлюдное безмолвие ущелья, не нарушаемое даже дыханием.

- Не на смерть я иду, сын мой. Я иду на важное дело. На счастливое дело.

- Ты идешь на смерть! - крикнул Насими. - Я тотчас уразумел, что встреча в назначенном месте и намаз перед Высокоименитым означают твою сдачу! Обезопасить же Дива ты намерен своей смертью!

Мюриды поднимались и все теснее обступали Устада с его любимым учеником.

- Насими прав! Ни для кого уже не тайна, что ты идешь на верную смерть! сказали они.

- Не надо словопрений, Устад! Вернись в безопасное убежище! - сказали они.

- Объяви День Фазла! Призови нас к самопожертвованию! Позови союзников! сказали они. Фазл огляделся в волнении.

- Дети мои! Я верно называю это дело счастливым! Оно должно свершиться, дети мои! Я должен идти, даже если впереди смерть! - сказал он. - Ибо не мною началось, не мною кончится. Умер Джазидан (Джавидан - основоположник движения сопротивления халифату (IX в.) - ред.) - вечный дух пробудился в Бабеке, умер Бабек - дух явился в Гусейне Халладже! После гибели Гусейна Халладжа - в ахи Фаррухе, после Фарруха - в шейхе Низами, а после Низами - в шейхе Махмуде (Шейх Махмуд Шабустари - знаменитый на Ближнем Востоке философ-пентеист (XIII в.) - ред.). Цепь наша не мною началась, не мною и кончится. Я лишь звено Великой цепи. Сегодня высший дух во мне, завтра объявится в другом. Вы забыли эту великую истину! И если нет выше славы, чем смерть во имя сохранения Великой цепи, то почему я не могу сам распорядиться своей судьбой? Повелеваю: сойдите с пути моего!

Мюриды вокруг заволновались.

- Не сойдем, Устад! Твоя смерть - это наша смерть! - сказали они.

- Мы не хотим безопасности ценою твоей жизни! - сказали они.

Фазл попытался перекричать их.

- Но я ведь не на смерть иду, дети мои! - воскликнул он. - Как это похоже на Насими: назвать каплю морем, а дождик - грозою. Я не отрицаю, что путешествие мое небезопасно. Очень возможно, что по прибытии я окажусь в темнице. Кто из моих дервишей, творивших намаз перед правителями, не знает, как это бывает? На пути к единству, темница - вещь обычная. А в шемахинской темнице я смогу часто видеться с Высокоименитым, с Амином Махрамом, багадурами, с Дервишем Гаджи, учеными и купцами и держать связь с теми, кто имеет доступ в армию Дива. А связь с армией Дива - вопрос судьбы нашей, дети мои! Вам известно, что Див обеспокоен приближением Тохтамыша и связывает это с активностью наших союзников. Раис Юсиф не зря так часто поминает Ильдрыма Баязида. Мои халифы связаны с Румом, и Див, несомненно, знает о том и ждет одновременного нападения Тохтамыша, Ильдрыма Баязида и нашего. И, конечно же, полагает, что и я поставил себе целью большую войну. У меня есть основания так говорить. Мовлана Махмуд сказал мне, что в Белом шатре теперь только и разговоров, что обо мне. Услыхав же, что я в темнице, Див успокоится на наш счет и немедля вступит в войну с Тохтамышем, после чего, если останется жив, года на полтора-два лишится военной силы, не сможет воевать и вернется в Самарканд. А что может быть для нас лучше этого? За полтора-два года мы с помощью Очага Хакка в столице и Ключа к дверям Дива приобщим к истине влиятельных военачальников Дива, может статься, и его наследников! Да, Дети мои, я сказал - наследников. Будь здесь мовлана Махмуд, он поведал бы вам о плодах своего намаза перед наследниками Дива, о том, как они отчаялись от непрерывных войн и как жаждут истины! Знайте же, что "Джавиданнамэ" делает свое дело и в армии. И помните, что век Дива недолог. Война уже съела его нутро, он близок к концу. В нем самом произойдут перемены. Нужно терпение, дети мои, терпение и еще раз терпение! Запаситесь терпением, а я в стане врага, переделав нутро Высокоименитого, с его помощью буду влиять на Дива. И отпадет тогда нужда в войне, и наступит день, когда я снова вернусь к вам.

Вот каково то "дело счастья", на которое я иду, дети мои! Народ слушал его, зачарованный.

- Не вернешься! - сказал Насими. - Сдашься - и сразу повезут тебя и казнят перед крепостью Алинджа! - сказал и в миг один рассеял чары. - Слушайте, мюриды! Не в темнице "дело счастья", а в тайне, которую я прочитал в лице Фазла! Слушайте я открою вам ее!

Когда мюриды, подняв свои факелы, еще плотнее сомкнулись вокруг, Насими, расколов людскую массу, взошел на бугор у обочины.

- Я был в смятении накануне ухода Фазла из Страны спасения, - начал он. Я видел крушение в том, что Самитом при Натиге назначен Юсиф, что ему доверены резиденция Ахи Гассаба и подготовка восстания в День Фазла. Я полагал, что ошиблись не только халифы, но и сам Фазл, я не допускал мысли о том, что Устад не понимает своей страшной ошибки. Мне предоставили вольное дервишество, но какая это воля - одно горе и стенания! Я устал наконец от собственных стенаний и послал Фазлу весть, умоляя его не скрывать своего лица от меня. Ответа не последовало, мюриды! Остерегаясь моей откровенности так же, как переменчивые халифы, Фазл ушел, завесив от меня свое лицо. Я долго думал... и сорвал завесу с лица его... и узнал его тайну! Вот она, мюриды, я возвещаю ее вам: в программе Фазла нет оружия!

Заколебалось пламя факелов, заколыхалась толпа в белеющих хиргах, что-то похожее на озноб прошло по ней.

Насими знал какое действие возымеют слова "в программе Фазла нет оружия" на этих людей, на этих скитальцев, которые живы были единой мечтой о возвращении на родину, в добытое с оружием в руках Царство справедливости с центром в Тебризе. Но он по длительном и мучительном размышлении понял всю тщетность этих надежд, непоправимые бедствия, в которые они ввергнут Караван единства, понял и то, что Фазл, обещая им Царство справедливости еще при жизни, сам в это не верил.

- Не изумляйтесь, мюриды! Выслушайте мое толкование, - сказал он. - Война, к которой призывает раис Юсиф, уводит вас от истины. Не сам ли Фазл изрек: "Восстание наше внутри человека"? Остановитесь, вглядитесь в себя: способны ли вы убивать и проливать кровь? И явись сейчас перед вами Див - тиран и изверг, то разве вы поднимете на него руку? Нет, вы победите его не силой оружия, а силой слова Хакка! Такими я вижу вас, мюриды, такими вас знаю. И если сами вы возбуждены до такой степени, что не способны заглянуть в себя, то оглянитесь на путь, вами пройденный, на все этапы вашего образования и приобщения к великому учению. Слыхали ли вы на первом этапе обучения хоть слово против Корана и шариата? Говорили ли вам о том, что Мухаммед двадцать три года проливал кровь и арабов, и иных народов? Мы толковали вам Коран, вкладывая мысли Фазла в уста пророка и восхваляли его. И только освоив новое толкование Корана и "Джавиданнамэ", вы осознали, что истины, высказываемые от имени Мухаммеда, по сути были открыты и поведаны нам Фазлом. Не раскрывая своей тайны, он от имени ложного пророка поведал нам свою правду и тем уничтожил ложь. Стало быть, тайна Хакка необходима, и лицо его до поры сокрыто от нас множеством завес, срывая которые он постепенно открывает нам свое подлинное лицо. Я сорвал последнюю завесу, и вот вам истинное лицо Хакка, читайте - в нем нет ей слова о войне и оружии. Рыцари символического меча, узревшие в лице Фазла лик Иисуса, странствуя по свету, завоевывают сердца человеческой заповедью "не убий". Вдумайтесь: почему Фазл покинул Ширван, отлучил от дел Юсифа, расценил сход и призыв к самопожертвованию как нарушение воли Хакка? Потому что обнаружил в вас решимость вооружиться и вступить в войну.

Насими высоко поднял руку с символическим деревянным мечом и увидел, как Юсиф, опершись на двух дюжих мюридов, собирается, как это у него было в привычке, взобраться на плечи им; в позах как Юсифа, так и окружавших его людей ясно прочитывалась стойкая воля к оружию и войне. Сознавая, что он, как всегда, поторопился, начав дело спасения судьбы каравана и возвращения его на истинный путь здесь и сейчас, а не так, как предписывал ему Фазл в Руме, в резиденции анкарского суфия гаджи Байрама Вели, Насими тем не менее не видел возможности откладывать и ждать, ибо, если сейчас он со всею решительностью не отвратит этих людей навсегда от оружия и не восстановит веру в священный символ, не найдется уже силы, способной сломить решимость к войне. Фазл после поражения в споре со своими халифами на берегу Куры, так же как и там, устанет от бесплодных пререканий и поторопится тайно уйти и сдачей в плен отвратить беду. И наглец, которого мовлана Таджэддин велел с позором стащить с высокого минбара, воспользовавшись отчаянием наследницы духа, почти потерявшей рассудок, заставит объявить День Фазла.

Насими верил, что ему удастся добиться в Шемахе мер против вооруженного отряда, даже против Дива. Но судьба и будущее каравана сосредоточились сейчас здесь, и не может он уйти, не переубедив своих спутников на пути единства и не добившись полного признания и победы символического меча.

- У Фазла-Хакка одно-единственное оружие - священный символ! - сказал он, держа высоко над головой деревянный, в две пяди длиною меч. - Святое слово наше "Я есмь бог" утвердилось силою символического меча и той же силою завоевывает все больше людей на земле. А День Фазла, Царство справедливости с центром в Тебризе и война - дела преходящие, неистинные, ложные и чуждые учению! Я докажу вам это, мюриды!

По слитой массе народа снова пробежало волнение, раздался ропот; ропот перешел в сильный гул, поглотивший даже зычный голос Юсифа; который кричал, взобравшись на плечи мюридов.

- Дожили! Насими - и тот бросает камень в Царство справедливости! долетело до Насими. - Если Царство справедливости - ложь, то что же правда?! Если Насими переменился - кому же верить?!

Это был бунт, а на бунт надо отвечать бунтом, иначе Насими не умел.

- У Фазла-Хакка одно царство на земле - царство истины! - крикнул он.

Никто не слушал его.

- Нельзя опираться на оружие на тысячелетнем пути к единству, ибо это половинчатость! - крикнул он. - Кровопролитие сломит вашу веру в человека и переменит вас изнутри! Победа ваша станет вашим поражением!

Но никто не слушал его.

Насими был привычен к тому, что его проповеди и стихи прерывали, когда он читал в среде невежд; даже проклятья, ругательства и угрозы были там делом обычным. Но в караване ему - Дыханию уст Устада - всегда внимали восторженно; здесь ценили остроумное слово и сладкозвучные стихи поэта; здесь, как говорил Устад, он был любимец и баловень.

Но сейчас его никто не слушал. Слова его тонули в возмущенном гуле толпы.

- Доверьтесь мне, мюриды, я заменю Фазла в стане врага! - крикнул он, но, отчаявшись быть услышанным обезумевшей толпой, готов был уже отвернуться от нее и уйти с обидой в просторы вольного дервишества. Глаза его из-под натянутых, как тетива, бровей заметались в поисках родного лица, понимания, одобрения. Он увидел Фазла - тот стоял в одиночестве и страдании. Он увидел Фатьму, свою несчастную, безвинно загубленную возлюбленную, - она лежала без чувств и признаков жизни на обочине. Он увидел упрямые лица Юсифа и его мюрддов, тупую решимость отринуть все и вся, и взяться за оружие. И если бы он увидел их белоснежные хирги окрашенные людской кровью, то и тогда не расстроился бы больше, ибо не было для него большей беды, чем ограниченность людей, носящих хиргу и звание мюрида Фазла.

Насими сунул свой меч за кушак, скрестил руки, горько вздохнул и оглядел всех. Он был терпелив, очень терпелив, бесконечно терпелив. Просто меж его терпением и нетерпением не было грани. Не для того же он, отрекшись от дома, уюта, тепла родственного общения, оставив отца и мать, воспоминание о которых больно сжимало ему сердце, не для того же он поверил в идеал совершенного человечества, чтобы смотреть, как люди, надевшие белоснежную хиргу-бабочку и произносящие "Я есмь бог", превратились вдруг в невежественную толпу, отринувшую все святое, и требующую лишь оружия да власти?

Фазл запретил, сказали ему, раскрыть тайну измены халифов. О халифах, сказали ему, ему дозволено говорить по возвращении из Рума, не раньше. Фазл доныне терпит присутствие властолюбца - изменника, ограничившись лишь временным отлучением его от дел.

Но Насими не станет терпеть. Он выявит нутро Юсифа и навсегда рассеет пленившие мюридов чары Царства справедливости.

Насими посмотрел на Юсифа, который, стоя на плечах мюридов, что-то горячо говорил.

- Эй, начало всех наших бед! - обратился к нему Насими, но Юсиф, спустившись с плеч мюридов, которых по мере надобности превращал в свой минбар, пересекая бурлящую массу, шел к Фазлу.

Выпученные глаза его горели яростью. Проходя мимо бугра, где стоял Насими, он смерил его взглядом с головы до ног и подошел к Фазлу.

- Я не могу не вмешаться в безумную речь Сеида, хоть и отлучен тобой, Устад! - сказал он. - Я принимаю позицию мюридов как позицию Хакка и не принимаю позицию Насими и твою личную! Удали его из среды мюридов и прикажи ему дервишествовать. Иначе я могу волею всех мюридов лишить его хирги за отрицание Дня Фазла и Царства справедливости!

Фазл, опустив голову, тяжело дышал.

Раздраженный молчанием и отключенностью Фазла, Юсиф, как если бы он обращался не к могущественному Хакку, а к провинившемуся мюриду, прикрикнул:

- Почему не отвечаешь?! Шестеро твоих халифов отвергли тебя! Седьмой ушел, не удостоив тебя намаза! Очень возможно, что он сейчас, как и некогда прежде, служит Диву! А восьмой твой халиф, вот он... перед тобой! Подняв, как знамя, давно отжившую свой век деревяшку, мечтает с ее помощью одержать победу в стане врага! Единственно верный тебе халиф стоит перед тобой. Почему ты не отвечаешь ему, Устад?!

Фазл стоял с закрытыми глазами, и никто не слышал, как проговорил он про себя: "Ложь, опять ложь..."

Юсиф еще раз громко потребовал удаления Насими и, опять не получив ответа, гневно крикнул:

- Повели наказать его! Если этого не сделаешь ты, то я волею мюридов прикажу, и его закидают камнями!

Мюриды стихли. Ярость Юсифа заставила их смолкнуть. И тут с бугра раздался голос Насими:

- Эй, невежда, если даже распнут меня, как Ису (Иса - Иисус Христос ред.), от истины своей не отрекусь! Если в твоей воинственной голове есть местечко, не занятое жаждой войны и власти, то наберись терпения и выслушай доводы в подтверждение моей истины!

Достоинство и выдержка Насими привели Юеифа в бешенство. Не сломившись от одиночества, человек этот, высившийся на бугре во весь свой рост, оказался опасным врагом. Юсиф никогда не любил его, но опасным не считал. Когда халифы, прощаясь с ним на берегу Куры, сказали: "Берегись Насими!" - он ответил с улыбкой: "Что может Насими против воли мюридов?" И позже, когда, назвавшись Дервишем Ватином, он призывал к самопожертвованию и вместе со сходом поджидал Всадника вечности, он ни разу не вспомнил Насими. Он привык считать халифов и себя всевластными и только сейчас ощутил силу одинокого, отлученного от дел халифа. Оставив безмолвствующего Фазла, Юсиф с криком пошел на Насими:

- Что ты можешь нам доказать? Только с позиции врага можно отрицать Царство справедливости! - И, обратившись к мюридам, бросил подстрекательский вопрос: - Как мы поступим с тем, кто сомневается в Царстве справедливости?

Юсиф в бешенстве не постоял бы перед тем, чтобы закидать Насими камнями.

- Царство справедливости - наша святыня! - загудела толпа в ответ. - Нет пощады тому, кто бросит камень в святыню!.. Не поглядим - кто, лишим хирги! Насими должен отречься от своей позиции!

Юсиф бросал короткие быстрые взгляды на Фазла. Молчание его, так же как и молчание Насими, просившего выслушать его доводы и замолчавшего, было чревато взрывом. И, чтобы еще больше разжечь бунт мюридов, заставить навсегда замолчать обоих молчащих и окончательно утвердить свою власть, Юсиф заговорил, не давая передышки ни себе, ни тем, кто его слушал:

- Нам известно, почему Фазл не поощряет оружие! Мы слышали. Он говорил нам на реке Кюрделем: "Восстание наше требует жертвы". И о том мы слышали, что он решил пожертвовать собой ради сохранения в нас Хакка! Но мы полны решимости воспротивиться этому и самим пойти на самопожертвование ради сохранения Хакка в Фазле-Хакке! Я уверен, что мы в конце концов придем к согласию с Устадом. А Насими известный упрямец, Его упрямство можно сломить только всеобщей волей! Изъявите же свою волю, мюриды! Изъявите!

Юсиф всколыхнул толпу своей короткой речью; она пришлась им по душе, она была понятна им и близка.

Фазл, обрадованный и гордый интуицией и проницательностью любимого ученика, вобравшего, как принято было у них говорить, "в себя все черты своего Устада" и говорившего словами Устада, как если бы он присутствовал в Малхаме на намазе, был настолько же огорчен и угнетен потрясением мюридов-скитальцев, когда открылось, что семь лет они жили ложным обещанием. Раскрыта тайна Хакка, и обещание Царства справедливости врагом и разоблачителем религии, которая лживо обещала людям рай в потустороннем мире, тоже ложно. Ему нечего больше таиться, он откроется мюридам до конца. Он скажет им, как и мовлане Таджэддину в Малхаме, что вовсе не против того, чтобы взять власть и занять свое место у трона повелителя, опирающегося на учение хуруфи, - напротив, он мечтал бы увидеть своих скитальцев счастливыми, у родных очагов, в кругу семьи. Именно с этой целью он и включил когда-то в резиденции Ахи Гассаба в программу День Фазла и предназначил тебризский трон Высокоименитому и наследнику его, верному Амину Махраму. И если все сложится счастливо, то мюриды и союзники изопьют еще из чаши победы и, посадив Высокоименитого или же его достойного наследника Амина Махрама на тебризский трон, объявят его государем Азербайджана и Ирана и создадут Царство справедливости. Но мюриды должны знать, что оружие - не единственное средство создания Царства справедливости, и если дела пойдут, как намечено им, Фазлом, то все обойдется без оружия. Второе, что должны знать мюриды, это то, что Царство справедливости, созданное на ограниченной территории невозможно оградить от окружающего царства гнета и тирании, и тому убедительный пример Страна спасения.

Созданная Высокоименитым двенадцать лет назад с помощью восставшего класса ремесленников, она оказалась лицом к лицу с миром завоевателей-тиранов. Именно поэтому в Царстве справедливости не будет совершенной свободы, и мюридам придется подчиниться воле, опирающейся на меч и силу, что будет унижать их достоинство. К тому же, по мере усиления опасности извне - нашествий, войн, погромов, - мюриды, сами превратившись в рабов своих страстей, станут творить несправедливость, чинить погромы и, окончательно переменившись нутром, потеряют веру в человека и в грядущее. И наступит светопреставление, ибо потеря веры в человека это и есть светопреставление.

Фазл в своей книге доказал ложность предсказаний в религиозных книгах гибели и воскресения человечества, равно как и Судного дня, понимаемого как Суд всевышнего; ибо если творец - вселенная - вечен, то и человечество - часть вселенной - также вечно. Сочинители Торы, Библии и Корана не поняли истинного смысла Судного дня, предсказанного в глубокой древности каким-то совершенным, или же исказили его преднамеренно ради утверждения страха божьего в душе человека. Фазл понимал Судный день как потерю памяти человечества, плодов тысячелетнего совершенствования, веры в человека. И, следовательно, царство Фазла-Хакка невозможно на ограниченной территории, а требует всего земного пространства, и, как сказано в "Книге вечности", наступит не раньше, чем человечество спасется от разности вероисповеданий, языков и убеждений и вступит на единый путь познания. И, значит, самоотверженность мюридов не в том заключается, чтобы, выкинув за ненадобностью символический деревянный меч, взяться за настоящий, а в великом терпении и способности вынести все муки и страдания на пути к совершенству. Эта высшая самоотверженность, отвергая все преходящие заботы, каковой, несомненно, является и Царство справедливости с центром в Тебризе, всегда прислушивается к голосу Высшего духа, а голос тот говорит: "Эй, дервиш! Если ты не спасешь человека, опутанного ложью в мечетях, церквах, капищах, питейных домах, то и сам не спасешься, и участью твоей навсегда будут войны, кровопролития и слезы, и останешься вечным рабом в руках Дивов; скинь же с себя груз тщетных мечтаний и грез, освободись от суеты сует и ходи по земле с легкостью бабочки и достоинством бога; и посредством тридцати двух букв Хакка приведи сына человеческого к свету познания и сотвори свое Царство человека, который есть бог".

Так собирался Фазл с мыслями, чтобы начать проповедь, как вдруг почувствовал перемену в настроениях мюридов. И, прислушавшись, понял причину этой перемены: свою проповедь он с поразительной точностью слушал из уст Насими. Вот разве что два раза прозвучало имя Юсифа - с ним Насими связывал Царство гнета, в которое неизбежно превратится Царство справедливости с центром в Тебризе, и Судный день тоже связывал с ним. "Победа оружия разорвет нашу цепь, собьет с пути караван и задержит единство на тысячу лет", - говорил он.

Все же остальное, казалось, прямой связью передавалось из мозга в мозг от Устада к ученику. Это было великим счастьем, какого никому из совершенных в Великой цепи не доводилось испытать. Фазл был первым, который видел воочию, как Вечный дух перешел из него в ученика.

Он понимал, что не зря открыта тайна Хакка и снята последняя завеса с его лица и не зря ученик сказал: "Я заменю Фазла в стане вр-ага", но, увидев себя в своем любимом ученике, он не только духом воспарил, но ощутил невероятное облегчение во всем своем больном теле - его, кажется, вмиг оставили все недуги. И если несколько часов тому назад в разговоре с мовланой Таджэддином он признал себя жалким, то сейчас вновь ощущал себя могучим.

- Дайте дорогу, дети мои! Дорогу мне! - крикнул он и пошел к Насими. Он спешил прочитать на лице своего ученика признаки лица Хакка.

Он очень спешил, потому что знал, что скоро лицо Хакка покроется завесой преходящих забот, не зря же Насими сказал, что заменит его в стане врага. И когда Фазл воспротивится и скажет, что в стане врага его никто не сможет заменить, их позиции, так чудесно совпав, вновь разойдутся, и лицо Насими изменится. Поэтому он спешил не упустить те удивительные мгновенья, когда лицо Насими стало лицом Хакка.

Но странное дело! В лице Насими не появилось ничего нового, оно было прежним, всегдашним.

- Если Див отбросил меч своего наследника и приказал ему вооружаться знаниями против наших знаний, не лучшее ли это свидетельство всемогущества нашего символа?.. - говорил Насими невысказанными словами Фазла. - Если Див, разослав по своим улусам ученых-богословов, решил повторно завоевать словом однажды завоеванное мечом, то это ли не свидетельство превосходства нашего священного символа над оружием? - говорил Насими, и это тоже были те самые слова, которые сказал бы Фазл, если бы Насими не опередил его.

И то, что Насими подоспел на выручку именно сейчас, когда У стад раз за разом терпел поражения и терял надежду, то, что он сумел овладеть волей мюридов и повернуть караван на верный путь, тоже говорило о могуществе Хакка в ученике; Насими не просто взобрался на бугор у обочины, он стоял сейчас надо всеми, объединяя всех в одно целое, и Фазл, не отрывая от него взгляда, знал, что смотрит на несомненного Хакка. Но почему в лице его не было новых признаков? Фазл верил и учил, что, подобно растениям, взращенным под одним и тем же солнцем, в лицах людей, духовный мир которых освещается светом единых убеждений и помыслов, появляются черты непостижимого сходства. И, глядя сейчас на Насими, который говорил, высоко подняв над головой символический меч, он вспомнил вдруг, как халифы жаловались ему на любимого ученика: "Сеид Али впал в гордыню", - говорили они. - На вопрос: "Каков облик Фазла?" - он отвечает: "Смотрите на меня - узрите Фазла".

"И псевдоним свой Насими (Насими - многозначное имя: "Дыхание уст его (Устада)", ветерок - один из четырех элементов мироздания (земля, вода, огонь, воздух), отсюда Насими означает также "Дыхание Творца Вселенной". Кроме этого, "Нас" - означает "признак", отсюда Насими - "Признак Хакка". Математический шифр имени Насими: каждая его буква (хуруф) оз начает цифру, которая в сумме (н - 50, а - 1, с - 900, и - 10, м - 30, и - 10) дает "1001", что есть символ, означающий имя творца. - ред.) он взял из гордыни", - говорили. "И наследницу духа твоего он сбил с пути из одной только гордыни", - говорили. И не страшную ли ошибку, подумал вдруг Фазл, совершил он сам, когда под давлением халифов и их наветов он издал указ "О грехе безмерности"! Не проглядел ли он любимого ученика, лицо которого вобрало все признаки лица Устада и выражало высший дух? И не потому ли искренность и откровенность его намазов так безмерна, что он ощущает себя звеном Великой цепи? И если сейчас в лице ученика, повторившего всем своим обликом - от янтарной желтизны лица до впалой груди - своего Устада, Фазл не видит новых признаков, то не потому ли, что появились они давно, еще в ту пору, когда впервые были сказаны слова: "Смотрите на меня узрите Фазла"? И если Фазл не разглядел того, и подверг тягчайшим испытаниям высший дух, не слепота ли это самого Фазла, не свидетельство ли его половинчатости и несправедливой безжалостной воли Хакка?

Фазл, оцепенев от запоздалого прозрения, смотрел в лицо Насими, пытаясь прочитать его новым, открывшимся сердцу взором, и услышал, как ученик, объявив о своей решимости идти в стан врага, потребовал его разрешения и одобрения.

Народ молчал. Слишком многое вдруг на него обрушилось - отрицание оружия в учении Хакка и вечность "отжившей свой век деревяшки", отодвинувшиеся в неопределенную даль День Фазла и Царство справедливости и очевидная измена Фазлу Дервиша Ватина, а главное - жизнь Фазла висит на волоске, это довлело надо всем. Юсиф задыхался в бессильной ярости.

Фазл ощущал неодолимую потребность поделиться захлестнувшим его экстатическим восторгом и огласить явление Хакка, приветствовать его словом, которым приветствуют богов - Мархаба! Но если он сейчас объявит, что во главе каравана встанет Насими, то Юсиф вместе с халифами предпримут все, чтобы усложнить и затруднить дервишество Насими в Рум и все его будущие дела. И если он объявит сейчас, что узрел высший дух в Насими, и тем выговорит себе свободу действий и возможность идти в стан врага, то тем самым и Юсифу предоставит свободу действий и оставит их один на один с Насими. Но не может он не открыть явления Хакка! Не додумав до конца и не приняв окончательного решения, Фазл со смешанным чувством вины, раскаяния и просветления, с печалью и нежностью в лице взошел на бугор и взял за руку Насими.

- Я узрел твое призвание с первого же дня, как увидел тебя, свет очей моих! На базарных площадях ты стихами возвещал мою истицу, пробудил спящих, удесятерил моих друзей, и я назвал тебя Имадеддин - Опора веры! Над нами пронеслось много бурь, меж нами - много селей, но в тяжкий свой час я понял, что спасение - в тебе, мой дорогой - И я говорю тебе: Мархаба, добро пожаловать, - свет очей моих!

Никто не понял, что Фазл приветствует явление нового Хакка, нового Солнца, взошедшего на горизонте, называемого Вечностью. Насими и сам не осознал весь смысл приветствия, обращаемого обычно к богам. Он видел в глазах Устада любовь, слышал в его голосе любовь, и ощущал, как ответной волной всепоглощающей любви смывает все его обиды и страдания.

- Слушайте, мюриды мои! Я подтверждаю истинность всего, что вам говорил сейчас Насими, оглашаю его слияние с Великой и Вечной цепью и говорю ему: Мархаба!

Насими понял.

- Еще одна завеса пала с лица Хакка и еще одна тайна раскрыта. Я ощущал это смутно, но окончательно убедился: безмерность Насими - не изъян и не признак несовершенства. Ибо для бога нет границ. Учение наше не признает границ для познания, и для человека, который всемогущ и способен вести караван по пути познания, не может быть границ!

Озноб прошел по телу всемогущего, из глаз его на янтарно-желтые впалые щеки скатились две крупные слезы... Слишком тяжким и долгим был путь к признанию, чтобы в миг победы не ощутить себя вдруг обессиленным. Но тоже всего на миг. Внутри с новой силой закипало счастье, грозовой шквал счастья от сознания бесконечной свободы духа и безграничности познания.

Фазл еще говорил, а Насими, нарушив правила приличия, бросился к Фатьме и стиснул ее в объятиях.

- Конец! Конец твоим мучениям, родная! - говорил он, обнимая ее.

Но его совершенноликая оставалась холодной и бесчувственной, она вроде бы и не понимала, кто обнимает ее. Насими словно бы обнимал бестрепетный камень, и жуткий холод пронзил все его существо, потому что ответом на холод было не отчаяние, а равнодушие, смешанное с жалостью. Любовь умерла. Ощущая это всем своим существом, хоть и не до конца еще осознавая, он, обняв Фатьму за плечи, повел ее вверх, на бугор, и обнял их вместе - свою безжизненную любовь и своего Устада. И, обнимая их, понял окончательно, что вся любовь его, вся буря чувств принадлежит отныне одному Устаду, к нему же обратил родившееся в клокотании сердечном слова:

- Фазл мой! Вечность моя! Мой пророк и все мое достояние в обоих мирах! (Два мира, по учению хуруфитов, - мир физического существования и мир существования Вечного духа в Великой цепи - ред.). Моя Вселенная! Высокая любовь к тебе сжигает мне нутро, эй, человеко-бог и богочеловек! Ты один мне отец и мать, брат и сестра!

Мюриды плакали: Насими пронзил их шквалом горести и радости, торжества и страдания; лица их были просветлены.

Затем все произошло с невероятной скоростью. Фазл, справившись с охватившим его волнением, приготовился было обратиться к мюридам и, препоручив их Насими, а им - Насими, проститься и отправиться наконец в назначенный ему путь, как внезапно услышал голос Насими, доносившийся из людской гущи:

Град совершенства, я ль тебя узрю?

Но сущностью своей так удивлю:

Сокровища сокрыты в человеке,

Я человека в нем и бога сотворю.

Потом голос его, отдаляясь, дошел с дороги, ведущей в Шемаху сквозь мелколесное ущелье, и рубаи его, отражаясь от косогоров, разносились средь невысоких гор.

- Мотылек мой летит в огонь! В огонь! - крикнул Фазл. - Верните его! Верните! - повторял он.

Гасиды, бросившись за Насими, вернулись и доложили, что внизу на скрещении дорог от Малхама и военной крепости Насими встретился с Дервишем Гаджи, и они вместе последовали в Шемаху.

Из груди Фазла вырвался протяжный стон. Как можно было надеяться, что он послушается и вернется теперь, когда наконец получил право на безмерность, которой всегда так раздражал халифов?

Фазл растерянно огляделся и в отчаянии протянул руки к дочери, ища у нее сочувствия и помощи. И услышал за спиной обращенный к нему голос Юсифа:

- Оставь наследницу, У стад!

Фазл быстро оглянулся и поразился самообладанию и вольности человека, которого он давеча не удостоил словом.

- Сеид обречен! Если он выйдет цел из вражьего стана, его прикончат халифы! - сказал Юсиф со злобной убежденностью.

Фазл, ужаснувшись чуждости и откровенной враждебности этого человека, смотрел на него как на незнакомца.

- Уходи!.. - еле слышно выговорил он. - Ты не можешь отныне оставаться с нами. Уходи!.. - И вдруг закричал: - Прочь с моих глаз! Ты падаль! Нутро твое прогнило! Ступай вон из среды мюридов! Удались от Хакка! - Фазл узрел сейчас связь между той страшной болезнью, которую усмотрел в любви своих мюридов, готовых во имя этой любви взяться за мечи, и откровенной злобой Юсифа. - Ты поддался властолюбию и, лицемерно назвавшись Дервишем Ватином, обратил против меня верность моих мюридов. Я стерпел это. Но ты оказался на позиции Дива, и злобы твоей я не стерплю!..

Юсиф спустился с бугра и пошел вниз по ущелью. Вслед ему доносился разгневанный голос Фазла:;

- Твоя злоба против Насими - это злоба против совершенства! Но она бессильна против ангельской чистоты Насими! Ступай и задохнись в своей злобе! Сгори в пламени своего ада!

Гнев Хакка гнал Юсифа, но он бил и по мюридам. Опечаленные от прозрения, они жались от стыда и прятали друг от друга глаза. И когда гасиды сообщили, что Юсиф удалился и исчез из виду, мюриды, ощущая и свою долю вины за проклятье Хакка и окончательный разрыв, совсем сникли. Но и Фазл, проклявший его и изгнавший, после сообщения гасидов вдруг изменился в лице, тяжело опустился на землю и, обхватив колени, низко склонил голову.

Мюриды, замерев в ожидании, стояли вокруг бугра, на котором он сидел, но Фазл не поднимал головы.

Трагедия шейха Фазлуллаха Джалаледдина Найми достигла кульминации: семеро его халифов отвернулись от него, восьмой исчез бесследно, девятый же, в котором так чудесно проявился Вечный дух Хакка, вместо того чтобы беречь его и продолжить Великую цепь, воспользовавшись правом безмерности, пошел во вражеский стан на верную гибель. Никогда шейх Фазлуллах не был так одинок, как сейчас, в окружении многолюдного сборища мюридов.

ПРЕД ЛИЦОМ ДИВА

16

Весть о том, что эмир Тимур идет войной на Ширван, предполагал ширваншах Ибрагим, в значительной степени вызвана намерением Тимура запустить руку в казну союзника, вынудить его к новым дарам и подношениям, ибо, судя по всему, добро, награбленное в Багдадском походе, уже прожито и Тимуру нечем платить и не на что содержать свою огромную армию, привыкшую помимо ежемесячного жалованья регулярно получать наградные. Проведя несколько' месяцев в Армении, Нахичевани и Шабране без грабежей и трофеев, он, конечно же, издержался, а возможно, и возсе разорился. Со слов Амина Махрама, который получал от хуруфитов сведения, передаваемые тайным мюридом из стана Тимура, даже верные союзники эмира в Мавераннахре и Хорезме живут в вечном перед ним страхе, потому что с целью поживиться он инспирирует измену и требует выкупа. Так эмир Тимур изыскивает возможность платить своим воинам в периоды без войн и грабежей. Кара Юсиф Каракоюнлу, пострадав когда-то от вероломства эмира Тимура, оттого и отвернулся от него, объединился с султаном Ахмедом Джелаири и, приняв учение хуруфи, стал опаснейшим врагом Мираншахова улуса. По этой же причине врагом ему стал Тохтамыш-хан, когда-то верный и сильный союзник, которому сам Тимур помогал в свое время завладеть золотоордынским троном; теперь же он во главе своей девяностотысячной легкой конницы то и дело встревает на пути Тимура, грабит города, отрезает пути к наступлению и отступлению и вынуждает сиднем сидеть в лагере и проедать последнее.

У повелителя семисоттысячной победоносной армии первейшей заботой, было накормить и ублажить свою армию.

Кроме регулярной личной трехсоттысячной конницы эмир Тимур во времена походов выплачивал также содержание армиям своих сыновей, внуков, родичей и эмиров, набранных из скотоводов и земледельцев, с первого и до последнего дня похода, пока воины не вернутся в свои жилища, на свои пастбища и поля. Каждому воину в начале месяца выплачивалась стоимость двух коней, десятникам, сотникам и тысячникам соответственно в пять, десять и пятнадцать раз более. Расходы на месячное содержание армии составляли содержимое целой казны.

Из донесений того же тайного мюрида Амин Махрам знал, что, несмотря на жестокость эмиров, ежедневно забивавших плетьми насмерть воинов, трех-четырехмесячная задержка платы жалованья вызывала повальное бегство из армии.

Двадцать пять лет тому назад, едва захватив у узбеков Самарканд и покинув его под натиском врага, Тимур, спрятавшись со своей армией в горах, однажды утром проснулся и увидел возле себя только отцовских воинов из племени джагатаев да человек пятьдесят воинов из армии своего главного союзника Гусейн-хана. На другое утро и тех не оказалось с ним, осталось всего несколько сотников. И тогда-то, впервые положив платить ежемесячно жалованье стоимостью в два коня, Тимур стал разбойничать на дорогах, грабить караваны, привлекать в свои отряды каждого встречного-поперечного и щедро выплачивать им содержание и наградные, чтобы заново взять Самарканд... Тимур мог задержать жалованье на месяц, два, три. Воины, восторженно почитавшие завоевателя, "силою одного ягненка покорившего Исфаган", случалось, не теряли терпения и по четыре-пять месяцев, но наступал день в лагере, когда смолкали вдруг все разговоры и сторожевые отряды, состоящие из людей, близких эмиру Тимуру и его эмирам, перекрывали все пути-дороги, но в тяжелой ночной тишине то там, то сям неизбежно раздавался цокот копыт очередного беглеца, и армия начинала таять на глазах.

Ширваншаху Ибрагиму было совершенно ясно, что опора царства эмира самаркандского, наводящего ужас на весь свет, стоит на золоте, и коль скоро золото тает, опора начинает шататься. Потому-то время от времени жалованье стоимостью в двух коней возрастало вдруг до стоимости четырех, а раны багадуров, избитых в кровь Мираншахом, исцелялись золотом. Даже войскам, семь лет терпящим поражение за поражением, Тимур выплатил жалованье и награды. Завоеватель, ограбивший мир, разорен, это ясно, и поэтому он примет караван с казною Кесранидов, которая нетронутой хранилась двести тридцать лет и которую Ибрагим всю до последнего динара посылал своему могущественному союзнику и повелителю.

Обо всем этом раздумывал Ибрагим, приближаясь к Шабрану на белом коне впереди каравана, размеренно ступавшего, растянувшись по узким извилистым горным тропкам, среди крутых, почти отвесных скал. А не было ли известно Тимуру, что в Гюлистанском казнохранилище вот уже двести тридцать лет хранится в глубочайшей тайне от корыстных взоров богатейшая, редкостная казна? И не на нее ли он рассчитывал, когда в прошлом году, пренебрегши донесениями Мираншаха о Ширване как очаге хуруфизма, пошел на мировую с союзником, ограничившись повелением: "Пусть шах проявит свое отношение к хуруфитам, которым покровительствует, удовлетворит моего наследника, а потом придет на встречу со мной"? Не для того ли он явил милость, чтобы усилить в Ибрагиме чувство вины и заставить смыть ее пожертвованием редкостных сокровищ?

Эта мысль внушала уверенность в счастливом исходе. Ибрагим упокоился. Он никогда не был падок на золото. Старый кази Баязид и гаджи Нейматуллах упрекали его в расточительстве, когда он отсыпал десять тысяч динар поэту Кати-би, воспевшему глашатая мира, шаха-землепашца, и бессчетно осыпал золотом его друзей-собутыльников, поэтов и ученых. В ответ на упреки своего визиря и купеческого главы Ибрагим, положив руку на толстую книгу - ведомость недвижимой казны, в которой значились ежегодные доходы от червоводен, дающих двадцать тысяч харваров (Xарвар - двадцать пудов - ред.) шелка-сырца, от тридцати тысяч бурдюков с нефтью и от изделии ремесленных мастерских, говорил со смехом: "Шаху такой страны нельзя не быть расточительным".

Он был щедр. А ради безопасности и благополучия своего государства готов был, если понадобится, кроме наследия Кесранидов, которое вез в Шабран, отдать и свою чистую, неделимую казну. Ибо страна пятидесяти городов, шахом которой он видел себя в помыслах, с Тебризом - всемирной ярмаркой в центре, способна накормить мир. Он рад был избавиться и избавить страну от кровопролития ценою накопленных сокровищ и пытался представить себе, какой будет встреча в лагере.

На последнем перевале шаха встретил белоконный отряд охраны, и в сопровождении сотников, отделившихся от отряда, и нескольких эмиров, выехавших ему навстречу, Ибрагим спустился в долину, из которой виднелся лагерь личной конницы эмира Тимура, окруженный тремя рядами глубоких рвов. Вид их еще более вселил надежды в ширваншаха. "Раз сидит между рвами, стало быть, врагов опасается, а раз опасается, то пойдет на мировую", - подумал он.

Начало каравана уже вступило в лагерь, конец же еще змеился по тропинке на косогоре. Ибрагим, спешившись на площадке меж десятков шатров, не дожидаясь приглашения в Белый шатер, дал знак гуламам разгружать вьюки, а сам вместе с кази Баязидом, отделившись от свиты, отошел в сторону, чтобы понаблюдать за поведением тимуридов. Гуламы снимали бесчисленные сундуки, ставили наземь, открывали их, и при виде золота и серебра, драгоценных камней, златотканых материй, атласа, тафты, бархата, тонких су кон, рулонами расстилаемых на траве, эмиры счастливо щурились и причмокивали: ограбившие полмира, они не видывали такой роскоши и красоты.

Эмир Гыймаз, не удостаивавший шаха дружеским словом, источая желчь и яд даже когда, приезжая, из Нахичевани в Шемаху, сидел за трапезой в Гюлистанском дворце, сейчас первым подошел к нему.

- Ты - океан щедрости, шах! - сказал он.

За ним, зачарованные богатыми дарами, к шаху с изъявлениями хвалы подошли и другие эмиры и темники. Ибрагима, красивого, синеглазого, золотоволосого и золотобородого, изысканно одетого и привычного к умным и тонким беседам с учеными и поэтами, обогатившего себе ум и душу знанием поэзии Фирдоуси, Низами, Хагани, Ширвани, Абул-Улы Ширвани, Фелеки Ширвани, окружили грубые, обутые в грязные сапоги, пропахшие с ног до разноцветных перьев на головных уборах дымом костров, конским потом, предельно чуждые ему люди.

Прикрыв ресницами глаза, шах, стоя со спокойным достоинством, не очень и слушал грубые шутки и плохо скрытую алчность в словах змиров; внимание его было сосредоточено на стоящем в центре стана Белом шатре, украшенном золотой бутой.

Лишь по возвращении в Шемаху Ибрагим попытается восстановить в памяти, о чем говорили эмиры в стане, окруженном тройными рвами.

- Вот уже семь лет, как мы пытаемся взять Алинджу, чтобы захватить казну, переправленную туда азербайджанскими правителями, шах же безо всяких усилий раздобыл казну пророка Сулеймана! - ядовито сказал эмир Гыймаз.

- Но если шах владеет казной Сулеймана, то где же у шаха трон Сулеймана? спросил другой эмир.

- Он отдал трон Фазлуллаху! - раздался голос со стороны.

Ибрагим тотчас узнал пронзительный голос Тимура, хотя со времени их встречи прошло около восьми лет.

Появление Тимура из-за шатров было внезапным.

Уверенность, согревавшая Ибрагиму сердце в пути, вмиг погасла; пренебрежение ритуалом встречи после восьмилетнего перерыва, то, что Тимур не пригласил его в Белый шатер и так резко заявил: "Он отдал трон Фазлуллаху!" все это не обещало ничего хорошего.

Высокий, с огненной короткой остроконечной бородкой, орлиным носом и орлиными глазами, он шел в сопровождении девяти багадуров-джагатаев, по трое справа, слева и сзади, приволакивая правую ногу и с подрагиванием приставляя ее к левой. Ибрагим из-под длинных ресниц внимательно разглядел худобу и сухость его тела в легком голубом халате и молочно-белых шелковых штанах, горбинку его длинного носа, устремленные вперед глаза, в ужасающей неподвижности которых застыла телесная боль, и вдруг ощутил, как волной прошел по телу озноб.

Кази Баязид, стоя от шаха справа и на шаг позади, и вместе с ним вся свита с надеждой смотрели на Ибрагима.

По мере того как Тимур, подпрыгивая, приближался шаг за шагом, Ибрагим чувствовал, как из-под чалмы на шею ему стекают капли холодного пота. Что с ним? Разве он не тот самый Ибрагим, который некогда сказал со спокойным достоинством: "Сверх даров я принес тебе свою голову"? Он готов был закричать. Выругав себя мысленно грубым словом, он несколько успокоился, и ему достало мужества не поклониться Тимуру. По легкому движению, пробежавшему по гуламам и аскерхасам, он понял, что они ждали, как поступит шах при приближении эмира Тимура, и, несмотря на отчаянное положение, горды им. Если бы Ибрагим оглянулся на старого кази Баязида, то увидел бы в глазах его слезы. Но внимание его было приковано к Тимуру. В отличие от своих эмиров он ограничился тем, что краешком глаза покосился на золотое сияние разложенных сокровищ.

В лагере стояла такая глубокая тишина, что, кроме одышки повелителя и собственного дыхания, Ибрагим ничего не слышал.

Если отдал трон Фазлуллаху, то, значит, уже не шах? А если не шах, то, значит, и не союзник отныне?

Ибрагим протянул руку к красному тростниковому пеналу за кушаком кази Баязида. В пенале хранилась бумага с решением халифов о сдаче Фазла за семью их подписями. Текст был написан символическим хуруфитским языком, но писанное рукою гаджи Фиридуна "вернувшись в Шемаху, сдастся" и подписи халифов проясняли суть дела.

Ибрагим достал из пенала бумагу и шагнул навстречу повелителю.

Но Тимур, разгневанный тем, что провинившийся союзник смеет шевелиться, поднялся вдруг на здоровой левой ноге, удлинившись почти на голову, и зловеще спросил:

- Что тяжелей - твоя казна иль голова Фазлуллаха?

Ибрагим показал ему приговор.

- Смысл этой бумаги тяжелей и того, и другого, шахиншах! В среде твоих врагов раскол. Халифы бежали. Возле Фазлуллаха остались лишь двое: Насими и Юсиф. Но и меж ними вражда. Еретик не сегодня завтра будет арестован. Если шахиншах требует его голову - я пошлю.

Тимур даже не взглянул на бумагу.

- Твой ответ неудовлетворителен, шах! Голова Фазлуллаха тяжелее твоей казны, потому что у него не одна голова. Сто тысяч голов в Ширване у того окаянного!

Этого-то Ибрагим страшился больше всего: Тимур требовал истребить хуруфитов под корень. Уничтожить хуруфитов в Ширване - навсегда распроститься с мечтой о едином царстве пятидесяти городов. Что мог на это ответить Ибрагим?

После ухода халифов Фазлуллах велел мюридам переодеться и рассеяться среди населения, как сказал Ибрагиму гаджи Фиридун. Но открыть это Тимуру, сказать, что хуруфиты смешались с населением и выделить их совершенно невозможно, не значит ли обречь все население Ширвана на расправу?

- Я буду искать их, шахиншах! -теряя мужество, с чувством безысходности сказал Ибрагим и услышал в ответных словах смертный приговор:

- Зачем искать, шах? Разве ширванские ремесленники носят на плечах не голову Фазлуллаха?! И голова твоего наследника - не голова ли того нечестивца?!

У Ибрагима внутри что-то оборвалось. Тимур не смотрел на него, но и не глядя, похоже, видел, как меркнет блеск достоинства его союзника, как оставляют его силы.

Повернувшись на левой пятке, повелитель оглянулся.

- А может, ты и свою голову отдал дьяволу? Ступай подумай. Три дня думай, на четвертый жду ответа! - сказал он.

Потом Ибрагим увидел, как он осматривает казну Кесранидов. Властелин, лечивший раны своих багадуров золотом, ожил среди золота, иссохшая наполовину плоть вроде бы исцелилась, даже хромота не так бросалась в глаза.

Ибрагим и его свита ни живы ни мертвы вышли из лагеря, перешли за рвы и сели там на коней.

Из всего сопровождения только гуламы выказывали признаки жизни. Не сев на коней, они поднимались пеши и все кружили на высоком и долгом подъеме вокруг Ибрагима, подавая ему то шербет, то ключевой воды.

Поднявшись на гребень горы, Ибрагим натянул повод, придерживая коня, повернулся в седле и оглянулся назад - на Белый шатер па взгорке и темные силуэты, копошащиеся а золотом, еще более усиленном солнечными лучами сиянии. Он не чувствовал ничего, кроме ненависти, охватившей все его существо. Сердце его готово было разорваться от этой ненависти, а он должен по-прежнему выказывать верность и во имя спасения своего наследника и своей власти заплатить головою Фазлуллаха и своего аснафа, с которым связаны все его помыслы и надежды, весь смысл его жизни и государственной деятельности.

Разгруженный караван, оставив драгоценный, груз, с трудом, как если бы был гружен вдвое тяжелее против прежнего, взбирался по подъему. Кази Баязид, забыв, как во внезапном помрачении разума, свое место справа и на шаг позади шаха, ехал, передав поводья своего коня гуламам, с опущенной и заметно трясущейся головой и растрепанной бородой. Аскерхасы и багадуры, перемешавшись и не соблюдая строя, растянулись справа и слева по косогорам, как воины побежденной, бесславной армии. Глава купцов гаджи Нейматуллах двигался где-то справа от каравана. Вельможи выглядели понуро. Эта разбросанность и безнадежность и подстегнули Ибрагима, и, выхватив из-за голенища сапога свой кнут, он хлестнул коня. С гребня гор прокатился по ущелью резкий свист, как если б стрела просвистела и ударилась о скалу, - гневный звук возмущенного и молниеносного движения Ибрагима. Как ни опасна была эта бешеная скачка по узкой, как запястье, тропе между скальным отвесом и бездонной пропастью, Ибрагим не останавливался; в пологих местах он ветром проносился мимо путейцев - служителей каравансараев, вышедших встретить его, ведя в поводу лошадей для смены.

Проделав за день трехдневный путь, Ибрагим загнал своего любимого белого коня и, не испытав ни малейшего сожаления, велел поставить себе шатер на цветущем лугу на склоне горы, с которого в закатном желтом свете виднелась Шемаха. Он не мог так бесславно вернуться во дворец Гюлистан.

Ибрагим призвал пред свои очи пятерых своих подданных.

Первым был гаджи Нейматуллах.

В ту ночь, когда они выезжали из Шемахи в Шабран, глава купцов подъехал к ширваншаху и, пожаловавшись на смуты, из-за которых караванные пути закрыты, а доходами от продажи соли и нефти в самом Ширване казну не пополнить, предложил огласить по стране, что шах-землепашец всю свою казну до последнего динара отдал эмиру Тимуру, и объявить аваризат - чрезвычайный налог. Ибо выметенная дочиста казна может быть пополнена лишь руками подданных, и в первую голову аснафа. Ибрагим резко отверг предложение гаджи Нейматуллаха, гневно напомнив, что не для того он отменил такие налоги Кесранидов, как гоналга - гостевой, итлахак - для непредвиденных расходов, шылтагат - для бросания на ветер, чтобы возродить их сейчас.

Из всех налогов Кесранидов аваризат, посредством которого, объявив чрезвычайное положение, в любое время можно было ограбить подданных, был самым гнетущим, а Ибрагим не допускал в своем правлении ничего, что хотя бы отдаленно напоминало тиранию Кесранидов.

Сейчас же, едва гаджи Нейматуллах, запыхавшись, предстал в шатре перед шахом, Ибрагим, не давая ему отдышаться, сказал:

- Это катастрофа, гаджи! Объяви аваризат!

Гаджи Нейматуллах, растерянный и изумленный, выпучил глаза на шаха. Но Ибрагим ничего не стал объяснять ему.

- Не спрашивай ни о чем! Так надо! В течение двух дней мои подданные должны внести свои пожертвования в мою казну! - И, отпустив главу купцов, велел тотчас звать кази Баязида.

Ибрагиму не сиделось. Он говорил с визирем, ходя взад-вперед по шатру, и даже напряженность в голосе выдавала его нетерпение.

- К тебе у меня тайное поручение, кази, - сказал он. - С завтрашнего утра в Гюлистанский дворец со всего Ширвана начнут стекаться подданные. Из самой Шемахи только придут двадцать тысяч аснафов и десять тысяч прочих подданных, вот и считай, сколько их всего пройдет передо мной. И как мы ни справедливы и доброжелательны, нет нужды говорить, что в сотне добрых ширванцев может пройти один враг. Потому немедленно езжай во дворец, пиши указ, прочти его тайно всем квартальным старостам, базарным смотрителям, миршабам и сторожам всех шести городских ворот. По указу, все мои подданные перед входом в город должны быть обезоружены. Прочитав всем указ, сожги его собственноручно. Не спрашивай! предупредил он вопрос, готовый было сорваться у старого визиря. - Так нужно! Ни клинка не оставить им! - И, отпустив визиря, велел звать гаджи Фиридуна.

С этим сановником, получившим из рук Фазлуллаха хиргу мюрида и имя Дервиша Гаджи, разговор ожидался нелегкий, но Ибрагим начал без предисловий:

- Встреча в назначенном месте не состоится, гаджи! Встретив Фазлуллаха, ты отведешь его сразу во дворец. Но это половина дела. В момент сдачи Фазлуллаха его мюриды должны быть в Шемахе.

Гаджи Фиридун все понял, его губы и подбородок задрожали.

Ибрагим, увидев это, посуровел.

- Ты приведешь мюридов, гаджи! И отряд сделает свое дело! - сказал он.

Гаджи Фиридун пал ему в ноги.

- Не проливай кровь скитальцев, шах мой! У нас есть срок! За три отпущенных нам дня Фазл найдет какой-нибудь выход! Не теряй терпения, шах мой! Смилуйся, не теряй терпения!

Ибрагим опустил ресницы. Лицо его окаменело. Хлопнув в ладоши, он велел звать шейха Азама.

Но гаджи Фиридун не хотел уходить.

Как во всех ширванских городах, в ремесленных кварталах Баку кроме хуруфитов были тайные суфийские секты, и среди прочих секты нейматуллахийа и гейдарийа. Скрываясь еще со времен известной своей жестокостью династии Аббасидов (Аббасиды - династия халифов (VIII-XIII вв.) - ред.) от преследований, они разошлись по свету, удаляясь от родных очагов в Сирии и Ираке, и по мере удаления все больше отдалялись от первоначальных своих воззрений. Как все очень старые и замкнутые секты, они уже ничем, кроме внутренней борьбы и распрей, не занимались. Со слов поверенного Фазла мовланы Таджэддина, которого гаджи Фиридун укрывал в мечети своей бакинской резиденции, держа его в должности гатиба (Гатиб - духовная должность - ред.), он знал, что мюриды обеих сект повсюду в Иране и Азербайджане отказались от своих прежних воззрений и приняли учение Фазла. Какими были прежние их воззрения, тем гаджи Фиридун не интересовался. Тайные секты, бывшие как бы в плену у тайных, а иногда и вовсе вымышленных имамов, были несведущи в делах мира и времени и своей ограниченностью чужды гаджи Фиридуну.

По утрам, когда с лязгом открывались железные ворота трехстенной крепости, четвертой своей стороной открытой к морю, гаджи Фиридун поднимался на башню своей бакинской резиденции, расположенной на самом высоком месте, и обозревал свои владения: оливковые сады, виноградники, шафранное поле, сверкающие в лучах восходящего солнца нефтяные озера, тускло отсвечивающие соляные копи, караваны верблюдов, лошадей и мулов, впряженных в арбы, выходящие из Баку и растекающиеся по дорогам, па рыбацкие лодки, возвращающиеся после ночной ловли в открытом море в гавань, и па предмет своей гордости, смешанной в последнее время с тревогой, - корабли дальнего плавания из железного дереза, крепленные без единого гвоздя. Из-за смут и разбоя корабли не могли ходить в море, поэтому их вытащили на берег и, обильно смазав черной нефтью, поставили бок о бок до лучших времен. Поглядев на бездельно стоящие корабли, гаджи Фирндун спускался к себе и, вызвав мовлану Таджэддина, выспрашивал и выслушивал все новости прошедшего дня, которые со всех концов мира стекались в резиденцию Фазла.

Устройство дел в мире зависело от Фазла-Хакка, в это гаджи Фиридун давно уверовал, потому то охотно помогал хуруфитам чем мог. Отдельные секты его не интересовали, в них он не видел спасения.

Но в одном из недавних споров со своим старшим братом гаджи Нейматуллахом, часто наезжавшим в Баку, чтобы, как он говорил, разузнать о противоречиях в среде хуруфитов, гаджи Фиридун узнал совершенно неожиданные вещи о нейматуллахидах и гейдаридах.

На вопрос гаджи Нейматуллаха о том, что если брат его гаджи Фиридун так печется о хуруфитах и считает себя защитником сект, то почему бы ему не взять под опеку и последователей хазрата Али - нейматуллахидов и гейдаридов, он ответил: "На что они мне надобны?"

"Они надобны шаху и мне", - сказал гаджи Нейматуллах и рассказал, взяв слово с брата не разглашать тайну, что второе свое имя, Нейматуллах, он получил по предложению нейматуллахидов от самого шемахинского муфтия, предшественника шейха Азама. Во времена Кесранидов по указанию Кей-Кавуса, а затем Хушенка и по инициативе муфтия глава ширванских купцов становился покровителем нейматуллахидов и гейдаридов. Последние же в дни волнений ремесленного сословия выходили на базарные площади и начинали взаимно обвинять и оскорблять друг друга. Нейматуллахиды обвиняли гейдаридов в подстрекательстве к смутам и протестам против Кесранидов; гейдариды же обвиняли нейматуллахидов в продажности, в получении взяток из шахской казны, и в этом видели причину, почему они не требуют отмены двадцати пяти разорительных налогов. В распре к нейматуллахидам примыкали ремесленники, торговцы и мелкие чиновники- сторонники союза и мирных переговоров с шахом, к гейдаридам же - сторонники меча и силы. И когда обе стороны, передравшись, заливали площади кровью, то миршабы, - старосты и базарные смотрители арестовывали самых авторитетных устабаши и мушрифов (Мушриф - казначей и счетовод - ред.) и засылали на их должность к ремесленникам людей, угодных шаху. На этих искусственно создаваемых погромах и арестах и держалась власть Кесранидов.

Гаджи Нейматуллах заверял брата, что если бы он, глава купцов и покровитель сект, не прислушивался к настроениям аснафа и не провоцировал погромы, то трон Хушенка рухнул бы в первый же год и вместо Ибрагима у власти оказался бы кто-нибудь из тех же Кесранидов и, таким образом, царствование персов продлилось бы на неопределенное время. Организуя погромы и увеличивая ненависть населения к чуждой династии древних персов, он тем самым облегчил и расчистил Ибрагиму путь к ширванскому трону. Но сейчас наступили такие времена, что Ибрагим, подобно Хушенку, должен пролить кровь, чтобы сохранить царство. Пролитой кровью он завоюет себе оправдание в глазах Тимура и вернет себе его доверие. К тому же давно пора сломить могущество Фазлуллаха и вернуть хуруфитов в прежнее, зависимое от шаха положение.

Гаджи Фиридун впервые в жизни видел своего брата - весельчака и многоженца - таким серьезным и озабоченным. Гаджи Нейматуллах, заметив изумление во взгляде брата, рассмеялся с прежней беззаботностью: "Эй ты, ангелоподобный дервиш Фазлуллаха, не дива ли ты углядел во мне?" Гаджи Фиридун на самом деле видел в своем брате дива, и который притязает на то, чтобы все ангелоподобные на земле неизбежно приносились в жертву дивам ради укрепления их власти над миром.

Гаджи Нейматуллах советовал младшему брату не поддаваться чарам мечтательных легенд Фазлуллаха и во имя спасения своего шаха помочь ему разобраться в разногласиях среди хуруфитов..

Так гаджи Фиридун узнал до конца своего родного старшего брата, который некогда водил его, юношу, в далекую Аравию в паломничество, просветил его и сдружил с потомком Манучехра, будущим шахом-землепашцем, назначившим его впоследствии правителем Баку и председателем моря и всех его плодов. И с присущей ему искренностью и простосердечием гаджи Фиридун сказал своему старшему брату: "Раз уж я прозрел тебя таким, то отныне во имя спасения моего шаха буду еще крепче держаться за полу Фазлуллаха".

Спустя несколько дней после этого разговора наследник Гёвхаршах послал к гаджи Фиридуну гонца с сообщением, что на площади перед шахской мечетью в Шемахе появились неизвестные люди в белых саванах поверх одежды в знак джахада - священной войны и со словами: "Мы хорошо знаем неверных, мы расправимся с ними!" - потребовали оружия. Гаджи Фиридун тотчас понял, что отряд этот - дело рук брата. Не добившись от него толку, гаджн Нейматуллах, по-видимому, разыскал своих старых знакомых нейматуллахидов и с их помощью собрал отряд.

И слова Ибрагима: "Отряд сделает свое дело", к великому ужасу и горю гаджи Фиридуна, убедили его в причастности шаха к подготовке кровавого погрома.

Но гаджи Фиридун не мог поверить, чтобы любимый шах так же холодно и жестоко относился к мюридам Фазлуллаха, как в свое время Хушенк относился к нейматуллахидам и гейдаридам, и поэтому с надеждой умолял шаха: "Не проливай крови скитальцев, мой шах!"

Но когда в проеме шатра забелела чалма шейха Азама, Ибрагим чуть не силою прогнал его и, не придавая ни малейшего значения потрясению, которому подверг верного своего слугу и подданного, призвал к себе шейха. Обычно внимательный к настроениям своих подданных, особенно же к верному гаджи Фиридуну, который с его ведома и благословения стал дервишем Фазлуллаха, Ибрагим всецело занят был сейчас заботами отпущенного ему трехдневного срока, и одна из тех забот составляла предмет его разговора с садраддином. Не допуская и мысли, что гаджи Фиридун может не выполнить порученного ему дела, Ибрагим предложил шейху Азаму сесть и, как ни торопился, повел речь издалека:

- Тебе ведомо, шейх, что в прошлом году до Мираншаха и Тимура дошли вести о хуруфитах и что шахиншах послал мне наказ проявить действием свое отношение к еретикам, в котором упрекал в покровительстве им. Ты знаешь также, что в ответ я написал, что держу хуруфитов не под крылом, а в клетке, и жду, когда наследник Мираншах обнаружит в девяти городах своего усула девять очагов хуруфизма, чтобы захлопнуть дверцу клетки. Вместо того чтобы с умом и смыслом заняться порученным ему повелителем делом, Мираншах стал разрушать мечети, предавать мечу безвинных правоверных мусульман, а потом в лютые морозы и снегопады прислал мне гонца с требованием схватить Фазлуллаха и отослать к нему. Я склонил голову и перед этим неразумным требованием и ответил, что вот наступит весна, арестуем и пришлем. Завтра я выполню свое обещание, шейх. Завтра в Шемаху сойдутся все мои подданные, я арестую еретика и захлопну дверцу клетки.

Но ты должен знать, шейх, что ни у меня, ни у тебя, ни у Мираншаха нет полномочий трогать его. По велению шахиншаха он будет казнен в Нахичевани в виду крепости Алинджа, и, значит, до смертного своего часа будет пребывать во власти повелителя, который и назначит ему род казни. Что же касается его мюридов, то тебе известно, шейх, что сам шахиншах не поднимет на них меча. Я тоже не подниму на них руки, шейх. Потому, что они тоже говорят от имени бога! Чистосердечно признаюсь, что я плохо разбираюсь, где правоверный, а где еретик. Но ты божий человек, я знал это еще тогда, когда, ты исцелял больных в Малхаме, и поэтому, обезоружив всех своих подданных, я передам тебе оружие, и ты собственноручно вооружишь отряд, стоящий в твоей резиденции. Доведи до конца религиозную распрю и не упрекай меня за невмешательство в это дело!

Ибрагим видел, как напрягаются лиловые прожилки на мертвенно-бледном костистом лице шейха. Со слов своих ученых и вельмож, с которыми Ибрагим часто беседовал в покое уединения, он знал, что шейх Азам, раздав черные хирги своих мюридов хабаргирам Тимура, кровопийцам с батганами в руках, возмутил шемахинцев и потерял их доверие. Новоявленные мюриды шейха, облаченные официальной властью, ходили по ночам по кварталам аснафа, хватали певцов, певших газели Найми и Насими, обыскивали дома и, найдя белую хиргу и деревянный меч, истязали свои жертвы ржавыми гвоздями и заставляли отцов пить кровь сыновей, а братьев - кровь братьев. Поэтому в среде аснафа этих людей называли черными мюридами, а их главу, шейха Азама, Миргазабом - палачом. Шейх Малхама, исцелявший больные души, умер в утробе новоявленного шейха-палача, и нет надежд на воскрешение, так говорили в среде аснафа, и так со слов их передавали шаху его вельможи и ученые.

Но, увидев возбуждение шейха Азама, Ибрагим насторожился: а не проснулся ли в палаче-миргазабе малхамский шейх-исцелитель? Может быть, шейха возмутило откровенное лицемерие, с каким Ибрагим сказал, что не может разобраться, где правоверный, а где еретик? Или то, что Ибрагим, оговорив свое невмешательство, умывает руки и всю ответственность за кровопролитие перекладывает на плечи садраддина? Раздираемый догадками и соображениями, Ибрагим твердо решил добиться согласия шейха на свое предложение, а в случае несогласия он обвинит его, как тогда, в темнице, при освобождении послов Фазлуллаха, скажет: "Если ты, стоя на страже религии и веры, допустил распространение хуруфизма, а теперь сам же отказываешься разгромить неверных, то кто ты, шейх? Кто ты на деле?" - и сломит.

Но шах зря беспокоился. Ни одно из его предположений не подтвердилось. Услышав из уст шаха: "...я передам тебе оружие, и ты собственноручно вооружишь отряд... Доведи до конца религиозную распрю..." - шейх с напрягшимся лицом воздел глаза к своду шатра и взволнованным криком возблагодарил всевышнего. Потом он просил шаха уведомить его, когда и каким образом заполучит оружие.

Ибрагим, озабоченный общей подготовкой дела, частностей пока не продумал. И, поразмыслив, сказал, провожая шейха к выходу:

- Ты знаешь, шейх, что я никогда не терял осторожности и не допускал непродуманных действий, когда называлось имя всевышнего. Люди, надевшие на себя хирги религии и различных сект, не подвластны мне. Поэтому пусть служители мечети сами снесут тебе в резиденцию все оружие.

Пятым человеком, призванным в шатер пред очи шаха, был принц Гёвхаршах.

Выпроводив шейха Азама и расхаживая в глубине шатра, пытаясь предвидением определить, как все произойдет из задуманного им дела и сумеет ли он вернуть доверие Тимура и одновременно не потерять его у хуруфитов, Ибрагим не заметил, как принц Гёвхаршах вошел в шатер и встал в ожидании.

Увидев же стройного красавца-сына перед собой, шах обнял его и прижал к груди.

- Гёвхар мой! Палачу все ведомо, Гёвхар мой - сказал он.

Обняв сына за шею, он сел и, усадив его рядом, начал рассказывать обо всем, что произошло в стане Тимура, все подробности короткой и бесславной встречи.

- Проклятый палач и меня сделает палачом, Гёвхар мой! - заключил он рассказ о встрече в Шабранском стане, об отпущенном ему трехдневном сроке и, не раскрывая смысла зловещей фразы, переключился на другое... - Ты не можешь более оставаться в Шемахе, Гёвхар мой! - сказал он. - По выходе из шатра, ты немедленно отправишься в Дербент и возглавишь армию. И в случае войны с Тохтамышем, проявив отвагу, докажешь свою верность эмиру Тимуру.

Странная тишина воцарилась после этих слов в шатре. Ибрагим подметил в глазах сына едва уловимую, от него унаследованную всепонимающую усмешку, но поостерегся спросить об ее причинах. Он знал доподлинно, что если не удалить Гевхаршаха из Шемахи на эти два роковых дня, то принц, верующий в Фазла и его Царство справедливости с центром в Тебризе, открыто выступит против погромщиков и тем загубит свою голову и корону отца.. Поэтому Ибрагим и не стал разъяснять своих слов о палаче, который и его сделает палачом, подготовив этим почву для будущего оправдания перед сыном.

Гёвхаршах посмотрел на отца с глубоким спокойствием, так странно противоречащим волнению шаха.

- Дела мои пошли вверх тормашками, шах мой! - сказал он все с той же тонкой и горькой усмешкой. - Во имя служения другу я должен доказать свою верность врагу.

Встав, без позволения он вышел из шатра.

Всеведающий Ибрагим не знал, что сразу же по выходе из шатра состоится встреча Гевхаршаха с гаджи Фиридуном; и самый дорогой его сердцу человек, прежде чем направиться в Дербент, съездит в военную крепость - стан своих багадуров - и препоручит им свое условие служения Хакку, а именно: держать под надзором отряд в Шемахе; другой же верный слуга, возвеличенный и посаженный им правителем Баку, гаджи Фиридун, выедет под Шемаху, чтобы встретить Фазла и лринять повод его коня, и, встретив вместо него Насими, поведает ему обо всем и будет умолять Хакка изыскать выход из создавшегося положения.

Когда Насими, обратившись к гасидам, сказал: "Дайте коня! Мне надобно ехать пред лицо Дива!" - то и гасидам, и бывшему тут Дервишу Гаджи показалось, что они ослышались, очень уж непредвиденным и попросту невозможным показалось им это дервишество. Вернувшись ранней весной из Нахичевани, мовлана Махмуд предупредил дервиша Фааду, который, по повелению Фазла, отвечал за сохранность рыцарей символического меча, о том, что намаз в армии стал крайне опасен, потому что по указу шейха Береке, кроме караульных войск, стан сторожат и люди дервиши Асира и, проверяя, всех, будь то купец, священнослужитель или странник, ведут подозрительных в шатер шейха Береке или его сеидов. Если подозреваемый докажет свою лояльность, отпускают; если ж нет, заклеймив его словом "хуруфит", протыкают ему тело ржавыми гвоздями и посыпают раны солью до тех пор, пока не умрет в муках. Как же в таких условиях возможно дервишество всем известного Насими в армию, да еще пред очи самого Дива?

Гасиды не хотели и не могли поверить в это. Всю ночь, не смыкая глаз, они скакали, сопровождая Насими, высекая искры из-под копыт своих коней, а утром, став у последнего родника на шемахинско-шабранской дороге, развели костер, разогрели окаменевшие чуреки и вяленое мясо и сели за трапезу. И тогда поверенный Фазла среди гасидов, дервиш Фаада, не сдержался и задал вопрос, волновавший всех:

- Ты в самом деле решил идти к Диву, Сеид? Это же безумие!

Насими стоял, устремив взгляд на перевал, за которым был вражеский стан, и водил огненной головешкой по щекам и подбородку; полумесяцы его бровей дрожали мелкой дрожью. Мюриды имели обыкновение легкими прикосновениями огня освобождаться от усталости, горестей, боли и смятения и, изгоняя их из себя, успокаивались. Сеид же, как показалось гасидам, не изгонял, а наполнял свое тело огнем и, отзываясь на эти прикосновения дрожью, все более распрямлялся и напрягался. Непостижимой загадкой было для гасидов бессмысленное самопожертвование человека, который так доказательно опроверг бессмысленность самопожертвования мюридов и отвратил их от него. Теперь же, получив от Дервиша Гаджи сведения о ста тысячах голов и трехдневном сроке, вместо того чтобы остаться с мюридами и предпринять что-то для их спасения, он сам идет на бессмысленную гибель и не считает нужным ответить на вполне законный вопрос поверенного Фазла дервиша Фаады. Гасиды смотрели на Насими с явным осуждением. Но Насими отнюдь не был безучастен ни к вопросу Фаады, ни к осуждающим взглядам гасидов.

Семь лет назад, получив хиргу на ритуальном меджлисе, он прочитал газель, воспевающую священную одежду мужей-героев, и участники меджлиса посоветовали изменить одну строку в той газели: "Муки холода облегчает эта бабочка", ибо, по их мнению, строка эта, в особенности же слово "холод", низводит священное одеяние в вещь для прикрытия тела. Один лишь Фазл был иного мнения: "Сын мой, Сеид Али, сказал не "холод", а "муки холода", а это значит, что он разумеет огонь любви в сердцах мюридов, надевающих мою хиргу".

"Но почему же, возразили участники меджлиса, - там, где другие поэты изощряются в выборе высоких слов для воспевания высокого, Сеид Али берет слова обыкновенные, ничем не примечательные?"

"Но разве единство возвышенного и простого проистекает не из сути нашего учения, дети мои? Я одобряю газель и выражаю свою благодарность!" - сказал Фазл, думая на этом завершить спор.

Но меджлис поэтов и ученых, именуемый меджлисом совершенных, не согласился с ним. "Природа наша не принимает обыденности, Устад! Слово, низводящее священное одеяние до обыкновенной одежды, должно быть стерто", - сказали они.

Уже из этого первого спора явствовало, что даже одно слово может вызвать резкий протест и нетерпимость.

Позже, после таких споров, Насими не раз жаловался своей совершенноликой, что лицо его, зеркало его человеческой сути, разбивают вдребезги камнями непонимания и нетерпимости.