Судный день

Совершенные члены меджлиса совершенных, забыв о том, что Фазл, называемый богом, есть в то же время человек и, подобно всем, находится на пути познания, обожествляли его и, утверждая, что "все идолы ложны", поклонялись ему, а вместе с ним и всему, что связано с ним, начиная с хирги и кончая деревянным мечом, как идолопоклонники. "Все истины узри в нем и не ищи иной", - говорили они и тем самым закрывали себе и другим путь к познанию. И не по этой ли причине предано забвению главное положение учения, согласно которому все в мире построено на воздействии наивысшего на простейшее, совершенного на невежественное? И не потому ли, что забыто главное положение учения Фазла, никому из совершенных не пришло на ум послать дервиша на намаз пред Дивом и воздействовать на него? И теперь, когда Насими пришел к этой мысли, ему говорят: "Это безумие!" Даже сейчас, когда он получил право на безмерность, они стремятся ограничить его и не могут в такой тяжкий и опасный час, когда решается судьба каравана, обойтись без излишних споров.

И разве вчера вечером не сам дервиш Фаада доставил ему послание мовлана Таджэддина, в котором тот для сведения всех рыцарей символического меча писал со слов Фазла: "Учение наше должно распространяться до тех пор, пока последний правитель на земле не заменит свой меч деревянным символическим мечом. Колебания в караване будут происходить до тех пор, пока все армии в мире не обезоружены и существует опасность и страх. Чтобы терпеть и не допускать ошибок, мои дервиши должны хранить верность единственно истинному оружию священному символическому мечу и, не страшась никого и ничего, проповедовать, дабы доказать ложность идолопоклонничества и единство человечества. Всюду и всегда, во всех обстоятельствах опираться на могущество священного символа и только в нем одном видеть спасение". Память Насими восприняла в себя слова эти сразу и целиком, потому что слова Фазла уже жили в нем, зародившись как результат непрерывных раздумий о судьбах каравана на пути единства.

Выслушав вчера у стен Шемахи вести Дервиша Гаджи, он понял, что погром неотвратим, и тогда-то и решился на намаз перед Дивом.

Так уж трудно понять это дервишу Фааде? Или, быть может, он, как когда-то, снова перешел на позиции халифов и Юсифа?

Насими резким движением отбросил головешку, потер лицо мелким песочком с родникового дна, умылся и, не заметив, что гасиды накрыли для него отдельную скатерть во главе, подсел сбоку, ниже всех, и поверх очага посмотрел в лицо дервишу Фааде.

- Моя решимость свершить намаз перед Дивом - это не безумие, а совершенство, Фаада! - сказал он с укором: протестующие глаза его стали, казалось, еще больше. - Если вернусь жив, расскажу вам о плодах своего намаза, и, надеюсь, вы никогда больше не повторите ошибку халифов и не станете пытаться ограничить меня.

Гасидов ошеломили эти слова. Халиф, с проявившейся в нем волей Хакка, опасался ограничений. Фаада, лицо котрого от постоянной верховой езды на солнце и ветру стало похоже на лицо абиссинца, чуть приметно покраснел.

- Как мы можем ограничить тебя, Сеид? - сказал он. - Если мы когда-то доносили халифам о том, что ты открыто провозглашаешь тайные истины, то это было по неразумению нашему и по приказу халифов. Мы, гасиды, давно поняли, что Фазл углядел в тебе высший дух. А сейчас мы высказываем тебе наши опасения. Всю ночь мы изумленно спрашивали друг друга: зачем это дервишество? Мы знаем смысл и причину самопожертвования Фазла, но какой смысл в гибели Насими? Вот о чем мы думаем. Если бы ты предпринял дервишество в армию, то мы могли бы предположить, что ты намерен разыскать Тайного мюрида и, с его помощью проникнув к наследникам, изучающим нашу правду, попытался поправить дело их руками. Но ты идешь не в армию, ты идешь к Диву! Прости меня, Сеид, и растолкуй: если такое дервишество возможно, то почему сам Фазл ни о чем таком не говорил?

- Потому, что он не знал дервиша, способного воздействовать на Дива, просто и ясно ответил Насими.

- Воздействовать? - изумленно переспросил дервиш Фа-ада. - Ты намерен воздействовать на Дива?

Насими посмотрел на солнце, напоминая о времени, - на продолжение спора у него не оставалось ни времени, ни желания.

- Какое еще может быть у меня намерение? - нетерпеливо спросил он. - Не милости же просить иду к нему!

Фаада медленно обвел взглядом лица своих товарищей, и все гасиды заговорили враз.

- Воздействие на Дива невозможно! У него каменное нутро! Ничто его не поколеблет! - говорили они.

- Не ходи, Сеид! Не губи себя! За три дня срока Фазл найдет какой-нибудь выход, - говорили они.

Ни Фаада, ни товарищи его не сомневались в своей правоте. Воздействовать на чувства Дива было равнозначно тому, чтобы сдвинуть мир с его оси или переменить климат на земле. Но Насими и сам знал это, и не было нужды говорить ему об этом. Всю ночь до утра он лишь о том и думал, как невозможное сделать возможным, и в первую очередь попытался точно и ясно представить себе природу объекта воздействия.

Если воздействие солнца на тела есть несомненная истина и если камень является телом в числе других тел, кто может доказать, что камень не подвержен воздействию? И если замесом и началом всех тел есть творящая частица, постоянно стремящаяся к изменению и размножению, кто поручится, что камень лишен творящего начала и не подвержен колебаниям и переменам? И если Див разослал по улусам ученых, дабы силою слов завоевать уже завоеванное мечом, и, отбросив как ненужную вещь золотой меч наследника Мираншаха, потребовал, чтобы тот постигал науки, то не свидетельство ли это колебаний, начавшихся в Диве? И, наконец, если Фазл собирался, изменив нутро шаха, воздействовать через него на Дива, то не говорит ли это о том, что воздействие на Дива возможно?

Насими еще раз посмотрел на солнце и встал из-за трапезы.

- Слово Хакка и камень озеленит! - сказал он и с этими словами отправился в путь.

Гасиды сникли, в глазах у них светилась печаль послед-вето прощания.

А Насими ушел не простившись. Он сознавал, что теперь, когда он слился с Великой цепью, он навсегда прощается с Устадом, и теперь, когда караван вырван из цепких рук Юсифа и повернут на верный путь, он, возможно, никогда не увидит мюридов, и когда отлучение снято, не свидится с очужавшей вдруг Фатьмой. Но чтобы не поддаться великой печали и не допустить в сердце ничего, кроме решимости озеленить камень, он ушел, ни разу не оглянувшись.

Замкнувшись в мыслях и заботах предстоящего намаза, он не слышал звука собственных шагов, гулко отдававшихся на скалистой тропинке, проложенной за столетия бесчисленными караванами.

Возможно, он был после своего Устада первым на земле человеком, который понимал свою свободу, не как свободу от тирании, а как предназначение провозгласить слово свободы внутри тирании.

Он откроет тайну Хакка и докажет Тимуру, что правители и народы, опирающиеся на учение хуруфи, никогда не поднимут оружия против Тимура, так как видят спасение свое не в мече, поднятом против меча. Первостепенная задача подобрать ключ к нутру Дива. Насими был уверен, что ключ подобран точно, ибо ни в чем сейчас так не нуждается Тимур, засевший в лагере в окружении глубоких рвов, в предощущении постоянно грозящей опасности нападения Ильдрыма Баязида, Кара Юсифа Каракоюнлу, султана Ахмеда Джелаири и мюридов Фазла, с одной стороны, и Тохтамыш-хана - с другой, как в этой истине Хакка. А подобрав ключ и заставив Дива слушать себя, он внедрит в его каменное нутро свои слова о человеке и пророке, о религии и боге, о мече и страхе, слова, отчеканенные, как золото, умелым ювелиром. И как ни разбивались его мысли опасностью, нависшей над головой Фазла и мюридов, и краткостью отпущенного срока, он всю дорогу чеканил и гранил свою проповедь, дабы слова его могли пробить камень. Ему следовало также помнить, что, прежде чем попасть к Диву, он должен будет преодолеть наступление злобной толпы высокосановных сеидов, олицетворяющих ложную веру в "лаилахаиллаллаха", а затем отбиться от шейха Береке и хорошо осведомленного о делах хуруфитов дервиша Асира, любимца эмира Тимура, и не только отбиться, но и поколебать их позиции в глазах Дива.

По их настоянию шейх Азам издал указ, объявляющий Фазла еретиком и вероотступником. Они же во главе с шейхом Береке подписали указ о казни Фазла. И если Див, разослав по улусам ученых и жестоко наказав наследника Мираншаха за учиненные им погромы, сам готовится к погрому, то причиной тому шейх Берете и его сеиды, требующие исполнения всех указов, ибо задержка пробуждает сомнения в мощи "лаилахаиллаллаха". Но даже если ему удастся озеленить камень и поколебать позиции шейха Береке в глазах Дива, указы останутся в силе. Значит, - это вторая задача громадной важности - Насими должен разоблачить формулу "лаилахаиллаллаха" в логове самого "лаилахаиллаллаха". Деяние это тоже из категории невозможных, но он должен сделать невозможное возможным.

Разве не говорили все, что это невозможно, когда много лет назад Фазл в деревне Ханегях близ Алинджи объявил о своем намерении послать дервишей в святые места, дабы начать разоблачение "лаилахаиллаллаха" в его исконных очагах? Никто тогда не поверил в возможность и успех этого дела, кроме одного мовлана Махмуда.

Но, спустя всего три года, когда назрела необходимость переселения в Страну спасения и поверенные Фазла обратились к прихожанам в мечетях с призывом "Кто идет с Яри-Пунханом, пусть встанет на ноги!" - разве не поднялись и не пошли вслед за Фазлом сотни и сотни людей, еще не надевших хирги и не получивших символического меча?

И если нынче, на восьмом году хиджрета - переселения хуруфитов, тысячи и тысячи тюрков, персов, арабов и прочих народов от Самарканда до Анкары, от Тебриза до Багдада и Алеппо отрицают "лаилахаиллаллах", то не превращение ли это невозможного в возможное? И сама мечта человеческая познать вселенную и самого себя во вселенной - не родилась ли она из желания превратить невозможное в возможное? И если способности человека безграничны, то почему невозможно разоблачение "лаилахаиллаллаха" в очаге "лаилахаиллаллаха"?!

Мысли эти привели Насими в состояние такого экстаза, такого парения духа, что, преодолев последний перевал, против которого стоял вражеский стан, он, не ощущая даже адской жары и палящего солнца, которое в это безветренное время меж весною и летом превращало склон горы в кузнечный горн, не заметил дервишей-тимуридов и, погруженный в свои думы, пошел прямо на них. А они выскакивали, как черти, один за другим из скальных расщелин, промытых селевыми потоками, - в отрепьях, с торбами на боку, с батганами в руках, с широкими, плоскими, круглыми, асимметричными лицами, с раскосыми и еще более сузившимися от яркого солнца блестящими, как наконечники стрел, глазками, с грязными, выпирающими из-под лохмотьев раздутыми животами, подвязанные вместо кушаков арканами, с кривыми от верховой езды, короткими крепкими ногами, с тигриной готовностью к прыжку. И, увидев их вдруг во множестве Насими понял, что эти невежды сейчас кинутся на него, как стервятники, заарканят и расправятся с ним, как расправляются с хуруфитами вдали от городов, от ока ремесленного сословия; на куски изрежут ножами его хиргу, надругаются над священным символом, деревянным мечом, и сломают его, сорвут с него бахромчатую шапку, которую у них принято называть "христианской", башмаки и джорабы и поволокут нагого по земле, истыкая тело ржавыми гвоздями. Но что могут причинить ему эти невежды, кроме телесных страданий? И разве, волоча его в стан, они не приволокут его к цели? Чтобы достичь ее, достаточно сохранить сил настолько, чтобы мочь шевелить языком... Всем рыцарям символического меча была присуща способность отрешаться во имя достижения цели на какое-то время от телесных ощущений, и враги, ужасаясь их терпению, говорили обычно: "Это не люди, они не знают боли". Фазл относил мученичество к способностям Хакка, но во времена тирании принятие мук стало делом привычным. Насими не раз терпел побои и истязания, когда толпы невежд, подстрекаемые служителями "лаилахаиллаллаха", бросали в него камнями на базарных площадях, где он произносил свои проповеди, и когда черные мюриды шейха Азама искровенили ему все тело ржавыми гвоздями.

Поэтому, отдав мысленно свое тело в дикие лапы этих невежд и сохраняя и укрепляя в себе волю и дух, он пошел на дервишей-тимуридов, как на бесплотные тени. Но отчего это они застыли и не шевелятся? Узнали его, очевидно. Поняли, что человек в белой хирге - не простой мюрид, случайно сбившийся с пути, а халиф, который своими проповедями колебал устои величественного здания "лаилахаиллаллаха", В блеске еще более сузившихся глаз были изумление и враждебная непримиримость. Но что же они замерли?! Скованы бесстрашием идущего на них халифа? Или еще почему?

Во времена, когда они были свободны от преходящих забот и занимались лишь проповедничеством, Фазл особо следил, чтобы наряду с "Джавиданнамэ" широко распространялись стихи его мюридов-поэтов. В самаркандском очаге Хакка, разожженом мовланой Махмудом, дервиши, не меняя основного словаря и общетюркского строя, приблизили стихи Насими к джагатайскому и туркменскому наречию, но не разъяснили истинного смысла закодированных символов, и, таким образом, газели Насими с нераскрытым истинным значением метафор, распространились как любовные, и о нем сложилось представление как о сладкозвучном, любовном поэте. Посланные в потайной очаг Хакка в Самарканде, газели открыто ходили по рукам на базарах и в караван-сараях, и так как во многих из них такие слова, как джавидан - вечность, кои - быть сему, ярадан творец, хакк - истина, бог, нахакк - неистинный, дин - религия, ахли хакк божий человек, джахил-невежда, див-злой дух, шейтан-черт, воспринимались в их первичном, а не хуруфитском значении, толкующим вечность - как учение, творца - как совершенного человека, хакк - совершенного человеко-бога, ахли-хакка как человека, познавшего истину о себе, дива - как человека пагубных страстей, шейтана - как поборника дива, то стихи эти даже читались в мечетях с минбаров и доходили до резиденций наследников и шейха Береке, а также до дворца эмира Тимура Гюлистан.

Это был первый, подготовительный этап обучения. Внедрив в сознание слова, дервиши-проповедники постепенно раскрывали сложную символику закодированного языка стихов и "Джавиданнамэ" и приобщали людей к истине и свету Хакка. Шейх Береке, узнав, что халиф Фазла Сеид Али Имадеддин и поэт Насими - одно и то же лицо, запретил его стихи, объявив их ересью. Но движение их оказалось неостановимо, и они расходились широко и свободно, пролагая себе путь сами и с помощью рыцарей символического меча. Они начинали свои проповеди в мечетях и святых местах с бейта Насими:

Знай, язык Насими - всем неведом он.

Этот птичий язык знал лишь Соломон...

и толковали его следующим образом. Чтобы стать совершенным, и подобно пророку Сулейману, понимать птичий язык (По преданию, пророк Сулейман (царь Соломон) знал птичий язык; иными словами понимал язык природы - ред.), суть и язык природы, необходимо узнать тайны Хакка, сокрытые в буквах святого Корана, говорили они. Переходя таким образом ко второму этапу обучения, они раскрывали смысл стихов Насими, осиянных Кораном, и утверждали любовь к единому богу, ибо, по их толкованию, Насими не противоречил, а напротив, раскрывал главную мысль Корана, таившуюся в хуруфах - буквах. Обо всем этом Насими не раз слышал от мовлана Махмуда и знал уже о двойственном отношении к нему во вражеской среде. И, удивившись бездействию дервишей, нелепо застывших в тигриных позах готовности к смертельному прыжку, он подумал, что за ненавистью к халифу Фазлуллаха Сеиду Али крылось, быть может, благоговение к сладкозвучному поэту Насими...

Но пока мысль эта пронеслась в мозгу Насими, он уже был заарканен. Минутное замешательство тимуридов, подобное тому, как замирает зверь, прежде чем кинуться на добычу, происходило от их звериной природы и, возможно, от неожиданности. Непростительной наивностью было полагать, что невежды эти, умевшие лишь устрашать мирных людей пронзительными и дикими криками "Йа-гу! йа-гу!", знают хоть одну газель, рубаи или бейт.

Раздался цокот копыт и звон стремян. Он услышал свое имя - Сеид Али, многократно повторенное; не Насими, не Сеид Насими, а именно Сеид Али называли его друг другу дервиши-хабаргиры. Огромный тимурид на взмыленном, посеревшем от пыли коне накинул аркан, потянул его на себя, прикрутив руки Насими к телу, и, круто повернув коня, стремительно поскакал вниз по склону, волоча его за собой.

После мгновенного расслабления и наивных рассуждений о поэзии Насими, едва ощутив себя заарканенным усилием воли отрешился от своего тела и, когда дервиши с гиканьем бросились срывать с него одежду и пытать его ржавыми гвоздями, ни жестом, ни взглядом не выдал себя. Как он и предвидел, они растоптали его шапку - "тарсу" (Тарса - христианин; здесь "христианская шапка" - ред.) с диким хохотом подкидывали деревянный меч, пока не сломали, изрезали на куски хиргу, разодрали в клочья чекмень и разбередили старые, не зарубцевавшиеся раны на плечах, на груди и спине, окрасив исподнюю рубаху кровью.

Стан, такой близкий с перевала, с белевшими за маревом шатрами, казался теперь, как на краю света. Тело, от которого он отрешился, тело отшельника с впалой грудью и кровоточащими ранами, могло и не выдержать этого пути. Но дух нес его над телом, и Насими никогда не воспринимал так остро - слухом, зрением, обонянием, осязанием - всего, что происходило с ним и вокруг него. Он видел тело свое, лежащее навзничь, недвижное от ран, и слышал, как вытекает кровь из него и струится по резко пахнувшей полыни. Он слышал голоса окружающих и понял, что среду его составляют уже не дервиши с их диким смехом и гиканьем, а толпа сознательных и непримиримых последователей "лаилахаиллаллаха", она гудела приглушенно, полагая, что смотрит на еретика, который вот-вот предстанет перед грозным судом бога.

Вдруг гул затих, и он, прислушавшись напряженно, ощутил веяние ужаса и понял, что появился Див. Он услышал неровный перестук его шагов, и сердце его забилось в такт тем шагам. Объект воздействия шел к нему собственными ногами! Шел ли он к Насими с определенной целью или из простого любопытства посмотреть, как умирает халиф Фазла?

Как бы там ни было, он шел к Насими, и значит, надо готовиться к встрече.

Тимур приблизился и остановился. В предсмертной мгле, заволокшей ему глаза, Насими неясно различал его громадный силуэт, огненную, как язык пламени, бороду и услышал тяжелое дыхание и низкий гортанный голос:

- Разве мои дервиши не знают, что такие люди редко попадаются нам в руки?

Рядом появился еще один силуэт, повторяющий в точности силуэт Тимура, и сказал таким же низким гортанным голосом:

- В том месте, которого касается дыхание проклятого богом, трава не растет, повелитель.

"Дервиш Асир", - вспомнил по описаниям Махмуда Насими.

- Допусти его сюда живым-здоровым, он бы десятком слов отвратил от религии весь этот люд, - добавил дервиш Асир, и Насими увидел, что силуэты удаляются. Боль держала в тисках его тело.

"Вставай же Насими!" - приказал он себе.

- Вставай, эй Хакк! - крикнул он с силой, заставившей вздрогнуть всех окружающих, и поднялся на ноги.

Все замерли в ужасе.

Тимур, медленно обернувшись, внимательно посмотрел на него. Халиф, только что лежавший бездыханный и испускавший дух, поднялся и стоял на ногах. Тимур никогда не видел таких умирающих, и крик: "Вставай, эй Хакк!" - возбудил в нем гнев, смешанный с отвращением.

- Много было таких, кто говорил: "Я - Хакк!", а подыхал собачьей смертью! Ты умираешь! Ложись, да не забудь повернуться лицом к Кыбле, - сказал он и пошел все той же постукивающей походкой, унося все надежды и помыслы Насими. Наступил уже полдень второго дня отпущенного им трехдневного срока, и если он сейчас не дотянется до Дива, то обречет на верную смерть и Устада, и сто тысяч затребованных голов ни в чем не повинных людей.

- Стой, эмир! - крикнул он с властностью в голосе, заставившей остановиться Тимура. - Я пришел сказать тебе свое слово, и, пока не кончу, мне смерти нет! - сказал он и, выпрямившись, весь обагренный кровью, пошел на Дива.

В стане воцарилась могильная тишина. Даже военачальники, не раз поражавшиеся на поле боя чуду жизнеспособности иных людей, когда, разрубленные на части, они не падали дотоле, пока не отсекут им голову, и те застыли в изумлении.

Насими, с превеликим трудом отрывая от земли и переставляя едва держащие его ноги, ощущая, что в любую минуту он может потерять способность Хакка возноситься над своим телом, заспешил со своей речью:

- В Бейтул-мукаддасе, в мечети, построенной в том месте, где родился Иса, я видел синий камень, называемый Небесным, эмир! Некогда пророк Муса объявил этот камень, упавший, как говорят, с неба, Кыблой, к которой в часы молитвы обращены все взоры. После Мусы пророк Сулейман ибн Давуд возвел над Кыблой храм. И люди поклонялись той Кыбле до возникновения ислама. Мухаммед и сам поклонялся той Кыбле. Потом он объявил вместо синего камня Мусы черный камень в Каабе Кыблой и повелел поклоняться новой Кыбле. Разумей же, эмир: если каждый правитель сам создает Кыблу, то не явствует ли из этого, что Кыбла дело рук человеческих?! У кого в руках меч, у того и Кыбла. И если ты вместо синего камня Мусы и черного камня Мухаммеда поставишь любой иной камень в своей столице, то не отвернутся ли твои подданные от Каабы и не обратят ли свои взоры к Самарканду?! И не явствует ли отсюда, что любая Кыбла - это ложь?! У человека одна-единственная истинная Кыбла - сам человек! Предавая человека мечу, ты предаешь собственную Кыблу, эмир!

Толпа, словно нежданно застигнутая бурей, бросилась к нему с бешеными криками.

- Это ересь!

- Оскорбление всего святого!

- Насилие над религией!

Насими, не теряя выдержки, стоял спокойно и величественно, готовясь отбить наступление дико орущей толпы. Но тут раздался крик, в котором мольба смешалась с гневом и потрясением:

- Хазрат (Хазрат - господин - ред.) эмир! Хазрат эмир! Я повелел передать всем муфтиям нашего государства: "Учение этих проклятых - хуже змеиного яда!" Этого еретика всюду и везде побивали камнями! Почему ты позволяешь ему пред ликом твоим пятнать высокое имя пророка и клеветать на священный камень хаджар?!

Сквозь пелену, застилающую глаза, Насими видел длинный тонкий силуэт и костлявое лицо кричащего, разительно напомнившего шейха Азама. Сановный сеид, так полномочно говоривший с Тимуром, мог быть и был наверняка шейхом Береке.

Насими вспомнил, что рассказывал о шейхе Береке мовлана Махмуд.

Уроженец Мекки, он проживал в развалинах квартала Мавераннахр, названного так потому, что там останавливались паломники из Мавераннахра. Живя впроголодь и самоотверженно ухаживая за больными паломниками, он, подобно шейху Азаму в Малхаме, превратил стоявший в руинах на протяжении двухсот лет квартал в святой пир, но однажды, когда арабы-бедуины напали и разграбили квартал Мавераннахр, он навсегда простился с Меккой и, оставив служение больным и страждущим, стал служить мечу и силе. Лет двадцать пять тому назад он примкнул к стану Тимура и вскоре стал его духовником и главой сеидов.

... Когда Махмуд окончил рассказ, Фазл задумался и сказал: "Плод ложной веры". Насими же воспринял рассказ как пример и подтверждение известного положения в учении Фазла, в котором говорилось, что единство среды и идентичность забот сближают людей, превращая их в подобия друг друга.

И, поразившись, насколько шейх Береке даже внешне, даже голосом подобен шейху Азаму, Насими уже предвидел, что за мольбою этого сеида неизбежно последует бешенство и изуверство ...

Так оно и случилось.

Едва закончив свое обращение к повелителю и не дождавшись его повеления, точно так же, как ширванский садраддин, шейх Береке завопил, бросившись к Насими.

- Заткните ему рот! Вырвите ему язык! Посыпьте солью его раны! Бросьте в ров на съедение мошкары! - в бешенстве кричал он, превосходя в жестокости намерений своего ширванского собрата.

Насими стоял спокойный и величавый. Он то знал хорошо, что жестокость и беспощадность этих людей проистекала из однажды и навеки потрясшего их чувства бессилия.

С дикими воплями и улюлюканьем его вновь связали арканом, прикрутив руки к телу, и собрались было завязать ему рот зловонным кушаком, стянуть его узлом на затылке, но он, улучив минуту, успел крикнуть:

- Не велика доблесть затыкать рот, эмир Тимур! Не сила это, а бессилие правителя. Не слов моих бойся, а меча Ильдрыма Баязида, султана Ахмеда Джелаири, Кара Юсифа Каракоюнлу и Тохтамыш-хана! Если не выслушаешь меня, то погибнешь здесь вместе со своей армией!

Отбив наступление шейха Береке его же оружием - страхом, он возбудил любопытство Тимура, и, когда к нему подошли двое красноодетых джагатаев, чтобы сопровождать его к Диву, Насими ощутил наконец, что пелена, застилавшая глаза, окончательно спала и от шелка стоящего перед ним Белого шатра, как от огня, вздымается марево. Потом он ощутил простор шатра и полутемную прохладу, какая бывает обычно, в караван-сараях, и близко, полным зрением увидел Тимура.

Все оконца и дымоходы были плотно прикрыты, и свет проникал в шатер из одного только заднего оконца. В этом свете мерцал белый трон и тускло сверкало оружие багадуров, стоявших позади, справа и слева от трона.

Тимур остановился посреди шатра, довольно далёко от тропа и багадуров, и стоял в ожидании.

Все, кто приходил пред его очи, кроме наследников, эмиров, ближайших родственников и высокосановных сеидов, обязаны были трижды опуститься на колени и в третий раз подняться только по его личному позволению. Обычай этот был известен во всем государстве, и тех, кто нарушал его по умыслу или незнанию, багадуры-джагатаи тут же силою ставили на колени. Но сегодня этот обычай был почему-то предан забвению. Насими беспрепятственно дошел до эмира и, не поклонившись, остановился в пяти шагах от него. В полутемной прохладе шатра тело его остыло, и раны заныли. Насими будто сейчас по-настоящему ощутил, как тело его до костей протыкают острыми гвоздями. Но сейчас, как ни пили его раны, он был вне опасности потерять способность Хакка и, впившись взглядом в неподвижные, без блеска, глаза Тимура, нисколько не торопясь, готовился сказать те слова, которыми, как ключом, отопрет охваченное страхом, скрываемой под леденящим взглядом нутро этого человека.

Тимур первым нарушил этот странный молчаливый поединок:

- Не пойму, что ты за божья загадка! То указываешь мне новую Кыблу и просишь милосердия, то угрожаешь своими союзниками! Говори без околичностей! Зачем явился? - Дни, проведенные в неопределенности и ожидании в окружении глубоких рвов, извели Тимура и довели его нетерпение, до предела, за которым неизбежно последует колебание и взрыв. Насими не ошибся - Див готов выслушать тайну Хакка.

- Я посланник Хакка, эмир, а посему не могу ни угрожать, ни просить милосердия! - начал он. - И Кыбла наша не нова, эмир, ибо означает одну из шести сторон (Шесть сторон мира - север, юг, запад, восток, верх, низ - ред.) нашего мира, место, где солнце наиболее сильно воздействует на тело. Кроме того, Кыбла означает движение воздуха под воздействием солнца, то есть ветер... Муса общался с Хакком и искал пути донести до людей те истины, которые открыл ему Хакк. Он объявил синий камень местом поклонения, ибо видел в нем символ вселенной, олицетворяющей единство солнца, земли, воды, ветра, и символ человека, олицетворяющего вселенную. Поклоняясь синему камню, человек поклонялся своему творцу - вселенной и себе самому. Подумай, эмир, и прозри, какое великое дело свершал тот пророк! Он провозглашал единство человека с творцом... Мухаммед же, изменив цвет Кыблы, изменил и смысл его. Черный камень олицетворял теперь непознаваемый мир. Он убил стремление к познанию и поверг мир во тьму. Из тьмы родился страх. Из страха родился раб. Человек отлучился от своего творца. Будучи великим, стал малым. Будучи драгоценным, потерял цену. Потому-то ты отрубаешь столько голов! И неведомо тебе, что ты творишь!

Насими увидел, как густая сеть морщин на лице Тимура стала расходиться и сходиться, создавая жуткое кишение, и, предвидя, что за этим последует, поторопился прибегнуть к оружию противника.

- Порождая страх, ты губишь себя самого, эмир! - сказал он. - Твой наследник Джахангир пал жертвой страха! Другой твой наследник, Мираншах, измученный страхом, мертв при жизни! А сам ты, могучий завоеватель и повелитель полумира, не со страху ли ты засел в аду этих огнедышащих гор, окружив себя глубокими рвами?!

Кровь отлила от лица Тимура, оно стало сизым, меж глубоких морщин заблистали капельки холодного пота...

Вот уже более двадцати пяти лет он не убивал собственноручно человека, но сейчас рука его потянулась к мечу, и багадур, точно поняв этот жест, подскочил и подал ему меч. Вынув его из сверкающих ножен и особенно сильно припадая на больную ногу, он медленно подошел к Насими и, поводя острым концом меча по ковру, протыкая его насквозь, глядя, как в местах разрывов показываются сухие клочки земли с сухими стеблями полыни, начал медленно говорить:

- Малая букашка боится большой... Овца боится волка... Слабый человек сильного,.. А все человечество трепещет пред единым богом... Разве не на страхе держится мир?!

Он хотел услышать слова покорности от непокорного, прежде чем убьет его.

Насими медленно покачал головой:

- Нет человека слабого и нет человека сильного, эмир! Есть невежды и совершенные. Невежда действительно подобен животному, потому что оба лишены стремления к познанию. Совершенные же, слившись с Хакком, с помощью наук изучают природу дождя, бури, снегопада, самума, землетрясения, и всех явлений, происходящих на земле под воздействием солнца, и, выявив тем же способом причины страха, навсегда освобождаются от него. Перед тобой стоит один из совершенных. Вглядись в мое лицо - найдешь ли в нем признак страха, эмир?

Тимура передернуло.

- Человек без страха подобен бешеному псу! Вы все во главе с Фазлуллахом умрете!

Насими даже бровью не повел.

- Ты во мраке, эмир! - сказал он. - Ты отдал распоряжение не о казни Фазлуллаха, а о собственной своей казни! Не ста тысяч голов мюридов Фазла ты требуешь, а голов всех своих воинов! Дозволь доказать!

Тиран подпрыгивающей походкой пошел к трону, медленно опустился на него и, положив меч, глухо приказал:

- Докажи!

Это была победа. Ощутив мощный прилив сил, чувствуя, как облегчается и освобождается его тело от пут боли и слабости, Насими с естественностью Хакка подошел к трону.

- Выслушай, эмир! - сказал он. - Человек принимает ложь за истину, потому что истина часто вынуждена скрываться в переплетениях лжи! С того часа, как я осознал это, я открыто высказываю свое слово, эмир!

Тебе ведомо, что Фазл отрицает бога вне человека и так же, как его предшественники - совершенные, стремится освободить человека от гнета посредством его совершенствования. Это истина, эмир.

Учение наше, отрицающее страх божий, окрепло и распространилось во всех улусах твоего царства. Ты в своем царстве властвуешь, устрашая людей и держа их в невежестве. Фазл же властвует, одаряя их светом знаний, чувством достоинства и высотой духа. Это тоже истина.

Но наши истины находятся в переплетении лжи, имя которой - восстание. Люди невежественны, эмир, они рабы своих страстей, и стремление к собственной корысти определяет часто их склонность к войнам, восстаниям, сектам. Поэтому Фазл вынужден был до поры скрывать свою истину в переплетении лжи под словом "восстание", обещая им вместо деревянных настоящие мечи, власть и Царство справедливости.

На самом же деле в программе Фазла нет ни оружия, ни восстания. Единственное оружие Фазла - это слово! Наше восстание, наш трон, наша корона, наше царство, все достояние наше - внутри человека, эмир!

Я открыл тебе тайну Хакка, эмир! Открою другую, и если поверишь мне, то отступишься от погрома в Ширване! А не поверишь - уничтожишь свою армию и себя, эмир! Слушай же. Хакку ведомо, что твой дервиш, ведающий делами хуруфитов, донес тебе, что халифы Фазла отправились в Рум, дабы объединить армии союзников с армией Ильдрыма Баязида и мюридами всех двенадцати суфийских сект и идти войной на тебя, вовлекая в нее и Тохтамыш-хана, давно ожидающего случая напасть на тебя.

Это так, эмир. Но если твой дервиш хорошо осведомлен обо всех подробностях, то должен знать, что зачинщиком этого дела является гаджи Байрам Вели, глава аккарских суфиев. Еще прошлогодней весной к Фазлу от него из Анкары явились послы с предложением объединить силы союзников с армией Ильдрыма Баязида, но Фазл отверг это предложение. Недавно нам стало известно, что коварный гаджи Байрам не оставил своих помыслов и сбил с пути Хакка халифов Фазла, подстрекая их к войне. Возможно, и Тохтамыш-хана он своими уговорами подтолкнул подойти к твоим владениям и ждать своего часа.

Из всего сказанного ты должен заключить, что мой Устад, в программе которого нет ни оружия, ни войны, устанавливает связи с правителями лишь для просвещения их и торжества своей истины. Сейчас у него нет большей заботы, чем вырвать своих халифов из когтей коварного главы анкарских суфиев гаджи Байрама, служащего Ильдрыму Баязиду, и предотвратить большую войну. Не далее чем вчера ширванские мюриды по призыву и настоянию Фазла отреклись от оружия, и наши гасиды разъехались по всем улусам твоего царства и прилегающих стран с посланием Фазла ко всем мюридам-ремесленникам, землепашцам, а также правителям и военачальникам, предписывающим твердо стоять на позициях Хакка и во всех своих делах опираться на священный символ - деревянный меч.

Я, эмир, наследник и преемник Фазла, и погасить очаг войны в Руме Фазл поручил мне. И до тех пор, пока я не выполню эту миссию, мне смерти нет! Завтра же я отправлюсь в Анкару, дабы погасить очаг войны. Я в силах сделать это, эмир! Но моя сила и мощь зависят от судьбы моего Устада и наших мюридов. Погром в Ширване сломит мою мощь, а вместе со мною сломит и всех рыцарей символического меча, разъехавшихся по улусам твоего царства и прилегающих стран дабы предотвратить войну. Правители, военачальники и народы, отчаявшись, отбросят символические мечи и возьмутся за настоящие. И ничем тогда не загасить огня войны, с которой на тебя пойдет полмира. Вот и рассуди, эмир: чьи головы ты требуешь от ширваншаха? Фазла и его мюридов? Или свою собственную и своих воинов?!

Насими умолк. Он ждал ответа, хотя знал хорошо, что слово и дело Тимура никогда не совпадали; чужими руками он умертвил своего первого союзника Гусейнхана и овладел его войском; руками самаркандских ремесленников, приманив их обещанием сохранить, придя к власти, их общинные законы, прогнал из Самарканда своих врагов, а затем, пригласив к себе глав общин на переговоры, перерубил их всех. Подобным поступкам эмира не было счету.

Насими думал о том, что, верный своему нраву, эмир и в Ширване может поступать так же, как некогда в Самарканде: предотвратив с помощью хуруфитов большую войну, разбить Тохтамыш-хана, а затем руками шаха или еще кого расправиться с хуруфитами. Эту сторону дела также следовало оговорить, но Насими не спешил. Он ждал ответа. С того мгновенья, как, преодолев свою смерть, он крикнул себе: "Вставай, эй Хакк!" - он явственно читал перемены в лице Дива и, хотя знал и помнил, что имеет дело с человеком, не знающим себе равных в искусстве коварства и хитрости, надеялся все же на отклик.

Но Тимур не торопился с ответом.

Коснувшись после долгого молчания меча, лежащего сбоку трона в тонкой полосе света, падающего из заднего оконца, он сказал наконец:

- В моих руках мощь "лаилахаиллаллаха". Это я уничтожаю под корень ваше учение. Зачем же Фазлуллаху предотвращать войну против меня? Разве не разумнее ему было победить меня?

Темные глаза Насими просияли вдруг мечтательной, теплой улыбкой, такой странной в этом шатре и в поединке с этим собеседником.

- Мой Устад из числа тех Меджнунов, что борются со своими же друзьями, которые воюют, чтобы вернуть ему его Лейли, - сказал он. - Фазл не хочет победы, завоеванной мечом, ибо, по его убеждению, даже во врагах его учения сокрыты частицы Хакка. Мы, едины с тобой изначально, эмир! Разлучены же и стали мусульманами, христианами, иудеями, идолопоклониками по велению лжи! Фазл разбивает ложь вдребезги и зовет человечество к воссоединению в царстве Хакка. Разве одержимый любовью человек может опираться на меч, эмир?!

Тимур был неподвижен, как и багадуры его позади, справа и слева от трона. Застыли морщины па лице, застыл взгляд холодных, без блеска, глаз.

- Ты убедил меня... - холодно и трезво сказал он. - Убедил в том, что Фазлуллах не хочет войны. Но никто из полководцев не наносил мне такого вреда, как он. Мое требованне к шаху остается в силе. Единственное, в чем я уступлю, - до тех пор, пока ты не вернешься из Рума, Фазлуллах не будет казнен, а останется заложником в темнице шаха. Иди!

Так окончился разговор.

СДАЧА

18

С шести сторон - из Баку, Дербента, Шеки, Шабрана, Арана и Мугани - в шестивратную Шемаху, сквозь горы и ущелья, шли караванные дороги, и по ним два дня и две ночи непрерывным потоком шли люди и караваны верблюдов, лошадей, мулов, с шести разных сторон вливаясь в столицу

Ширвана.

Все семь караван-сараев вокруг города и базарные площади были забиты народом; он гудел и бурлил, как сель, низвергающийся с кручи.

Но в лавках-кельях под арками не было обычной торговли. Едва караваны разгружались, как базарные смотрители и миршабы прогоняли скотину и поводырей в холмистые просторы полей, чтобы не толпились вокруг города и чтобы как говорили миршабы, в ворота прошли только верные шаху подданные. Но все ширванцы считали себя верноподданными, и это предупреждение миршабов вызывало недоумение на лицах. Должно быть, миршабы знали лучше, и были тут, среди них, неверные, ибо, кроме обычных караульных в серо-кожаных одеждах и с пиками в руках, на_воротах стояли также оруженосцы шаха в стальных шлемах и железных нарукавниках; они тщательно проверяли всех входящих и отбирали у них все оружие, начиная от мечей и кинжалов, вплоть до ножей и клинков.

Справа и слева от ворот в густой тени сыроватых крепостных стен молчаливыми рядами стояли люди в черных хиргах - черные мюриды шейха Азама, которые после оглашения с минбаров всех мечетей указа садраддина о казни Фазлуллаха, ходили по ширванским городам и весям, требуя закидать камнями всех этих гололицых еретиков в белых хиргах, и, не добившись никакого отклика со стороны ширванцев, ни с чем вернулись в Шемаху и более не покидали ее. Чужеземцы, резко отличающиеся своим произношением от ширванцев, с батганами в руках и ржавыми гвоздями - излюбленным орудием пытки - с бездонными торбами на боку, они по поручению шейха Азама следили за тем, как караульные и оруженосцы шаха обезоруживают народ. Караульные и оруженосцы под тяжестью этого унизительного надзора работали с еще более суровым усердием, отбирая даже обиходные у горцев-скотоводов ножи с рукояткой из неотделанного рога, свисающие у них с тонких кожаных ремней.

И по мере того как скапливалось на земле у ног караульных и оруженосцев оружие всех родов, к воротам подходили сановные священнослужители в сопровождении мулл и служек, которые, завернув оружие в толстые, паласы и взвалив себе на плечи, уносили вслед медлительным, степенным святым отцам.

Но подданные, которых так тщательно проверяли и у которых отобрали все средства защиты, не воспринимали, это как недоверие шаха или, тем паче, ловушку. Среди них было множество бывших повстанцев, двенадцать лет тому назад свершивших переворот и посадивших па трон шаха-землепашца, и быль и небылицы о славном восстании еще ходили по устам, умножаясь своею собственною силой и усиливая немеркнувшее сияние славы вокруг короны любимого шаха.

Повстанцы, а с их слов и дети их помнили, как шах-землепашец сорвал с золотых опор занавес, отделяющий серебряный трон Кесранидов, и бросил его к их ногам со словами: "Ваш шах не станет говорить со своими подданными через занавес". И как весело приказал переплавить золотые опоры и чеканить из них динары, а серебряный трон сдать в недвижимую казну, заменив его простым деревянным, безо всяких затей и украшений; и как отменил сразу двадцать из двадцати пяти налогов, бывших при Хушенке и его предшественниках; и как в день коронации он сел за трапезу вместе с ремесленниками и землепашцами; и как он приютил и продолжает принимать беженцев из-за Аракса, которые все еще бегут оттуда - от палачей Мираишаха, от голода и холеры; и как, несмотря на угрозу нашествия Тимура, шах не поднимает руки на Фазла...

Сказывали, что по ночам, когда все спят, из Шемахи восходит шар, полный света, и, поднимаясь над горами, встречается с другим таким же шаром, спускающимся ему навстречу с горных высот, и, слившись воедино напротив военного лагеря - стана принца Гёвхаршаха, они испускают такое сияние, что ослепляют трех завоевателей-полководцев - Тимура, Ильдрыма Баязида и Тохтамышхана, тиранов, возомнивших себя вправе делить меж собой мир. Ибо шар света, нисходящий с горных высот, был светом Сахиб-аз-замана - Хозяина времени Фазла-Хакка, а шар света, восходящий из Шемахи, был светом шаха-землепашца, который по велению Хакка держал в руке негасимую свечу братства.

Присоединив таким образом шаха-землепашца к Великой цепи единства, щирваицы и не помышляли обижаться на него за обыск и проверку и даже снятые в знак покорности Тимуру ворота склонны были воспринимать как знак доверия шаха к своим подданным.

И кому же из них могло прийти в голову, что шах-землепашец приказал своему визирю казн Баязиду издать тайный указ обезоружить ширванцев, которые верили в учение Фазла и видели в нем спасение Ширвана? И кому могло прийти в голову, что шах-землепашец ждет сейчас в тронном зале, стоя у своей сохи и слегка касаясь ее рукой, полного разоружения, чтобы арестовать Фазла, который, вернувшись из укрытия, сам шел к нему, чтобы слить свой свет с его светом, а вслед за тем учинить над мюридами расправу?!

Вошедши одновременно в шесть ворот Шемахи, они заполнили все шесть мощенных синеватым речным булыжником улиц, ведущих вверх, ко дворцу Гюлистан, сгибаясь под тяжестью даров, которые весили ничуть не меньше, чем булыжник под их ногами, ибо знали они и думали лишь о том, что шах-землепашец, дабы оградить своим добром своих подданных, всю свою казну до последнего динара свез и отдал Тимуру.

Никто пока не знал о последствиях самоотверженного поступка шаха, но потоком людей владела мысль не о последствиях, а о беззаветной доброте шаха, который, быть может, был единственным на земле правителем, оградившим подданных своей казной, а не казну - подданными.

Вот почему ширванцы шли к серокаменному дворцу, над городом как к святому месту. По всем шести улицам шли без разбору богатые и бедные, сановники и простые. Черные рабы несли впереди своих хозяев-купцов в синих чалмах, златотканных халатах и в осыпанных драгоценными камнями башмаках рулоны дорогих материй и ларцы с драгоценностями; несли свои дары ремесленники в серых войлочных треуголках, желто-серых чекменях-косоворотках и легких одноцветных башмаках из овечьей или козлиной шкуры-ювелиры, оружейники, кузнецы, медники, лудильщики, шелководы, портные, войлочники, шапочники, красильщики, ткачи; шли горцы-скотоводы в меховых душегрейках - кюрди, в джорабах, постолах и остроконечных овечьих папахах; землепашцы с треугольными ситцевыми повязками на голове, в архалуках и длинной чухе; старосты и смотрители в меховых шапках, кожаных чекменях и длинных сафьяновых сапогах; шли приказчики, сарбаны, рахдары и прочий служилый люд. В шесть потоков, устремившихся вверх по шести городским улицам, вливались ремесленники всех двадцати четырех ремесленных кварталов Шемахи со своими устабаши и мушрифами, и когда за кварталами Мейдан и Шабран у дворцовых ворот оруженосцы стали вновь проверять всех, отбирая у шем-ахинцев кинжалы, то и тогда никто не подумал ничего худого. Пройдя в дворцовые ворота, подданные попали на Мраморную площадь, на которой двумя рядами выстроились для надзора гуламы, но и это не смутило ширвакцев, ибо они шли к шаху-землепашцу и ни о чем другом не думали. Поднявшись по широким, овально положенным ступеням, они проходили под высокой аркой в длинный коридор, ведущий в тронный зал дворца, вытягиваясь невольно и пытаясь заглянуть через плечо впереди идущего в широкий проем раздвинутых златотканных портьер, чтобы скорее увидеть шаха.

Тронный зал был полон людьми: здесь были высокосановные сеиды, ученые-богословы, военачальники, чиновники и купцы. Вдоль стен, у мраморных колонн, у трона шаха стояли джандары - телохранители со своими легкими, обрамленными серебряной насечкой щитами и мечами; справа от шаха стоял кази Баязид, слева - шейх Азам; визири, принцы, багадуры, звездочеты, врачи, поэты, окружив полукругом трон, в напряженном молчании смотрели на непрерывный людской поток. Хоть никто, кроме Ибрагима и кази Баязид а, не знал о тайном указе, но, помня об отпущенном трехдневном сроке и кровавом требовании Тимура, а теперь еще и узнав о двукратном разоружении подданных у городских, а потом у дворцовых ворот, и о том, что все оружие снесено в резиденцию Миргазаба-палача, все замерли в страшной догадке о намерениях шаха.

Но напряженная тревога царедворцев не коснулась потока подданных; они шли медленно, зачарованно и любовно глядя на голубоглазого, златобородого Ибрагима, шаха-землепашца, слившего свой свет со светом Хакка, и, складывая свои дары к ногам его, говорили, повторяя один за другим, как молитву:

- Не допускай войны, шах мой! Спаси Ширван, защити нас, шах мой!

Устабаши и мушрифы добавляли:

- Не оторвись от Хакка, шах мой! Убереги учение наше и мощь нашу, достоинство и высоту нашу, шах мой!

Иные же, ничуть не опасаясь палача Миргазаба, стоящего обок, восклицали:

- Защити скитальцев! Будь опорой для них, нашедших спасение в Ширване! Защити наше будущее, шах мой!

Чувствуя, как от этих обращений ежился и холодел рядом с ним шейх Азам, видя воочию верность и преданность ширванцев Фазлуллаху, Ибрагим тем не менее выслушивал всех с одинаковым благоволением, а если случалось увидеть в людском потоке знакомого повстанца, дарил его теплой улыбкой. Но, искусно владея лицом, шах был насторожен и напряжен до предела. Рано ли, поздно ли, раскроется тайна трехдневного срока, погрома и указа о разоружении подданных, а значит и коварство шаха.

Он оправдывал свое коварство страхом перед тираном, который возводил башни из человеческих голов, закапывал людей живьем во рвы и потреблял их вместо строительного камня при постройке стен; в руках тирана карающий мечи ислама над головою - зеленое знамя пророка, а Ибрагим - всего-навсего один из правителей, покорных воле "лаилахаиллалаха". Но, оправдавшись перед собой, он отчетливо сознавал, что перед лицом ремесленного сословия и хуруфитов оправдания ему не будет. Если они узнают об указе, то, по всей вероятности, он не доведет погрома до конца.

Вот о чем думал Ибрагим, благосклонно принимая дары своих подданных, перед тем как начать избиение их.

Два дня он принимал дары, и два дня муллы и служки перетаскивали от всех шести городских ворот Шемахи отобранное у ширванцев оружие в резиденцию шейха Азама, чтобы вооружить им отряд, нетерпеливо рвущийся на джахад - священную войну.

Это были те самые два дня, когда Всадник вечности, возвращаясь в Шемаху, попал сначала на сход своих мюридов, затем обдумывал в Малхаме сложившееся положение, а теперь застрял на пути из Малхама в Шемаху.

Гаджи Фиридун, стоявший со своей сотней под стенами города, чтобы принять повод коня Всадника вечности, дважды за два дня послал гонцов во дворец: в первый раз - сообщить о бунте мюридов на сходе, во второй - о бунте Насими против сдачи Фазла и о том, что, несмотря на это, Всадник вечности сдержит слово и вскоре прибудет в Шемаху.

В ночь на третий день назначенного тираном срока, когда последние подданные, сложив у ног его дары, прошли тронный зал и вышли из другого выхода на Мраморную площадь, Ибрагим обратился к гонцу гаджи Фиридуна и произнес одно-единственное слово: "Пора!"

Угнетенный страхом, который увеличивался с каждым утекающим часом отпущенного срока, и бессонными ночами, шах, когда пред очи ему предстал гаджи Фиридун и сказал, что Всадникь вечности придет один, без мюридов, не сразу понял смысл сказанного, и лишь когда гаджи Фиридун, посмотрев на него с мольбой, сказал, что не может он предать мюридов Фазла мечу, Ибрагим медленно и тяжело поднялся с трона и вдруг побелел: не только весть, сама по себе поставившая вдруг под угрозу весь его тщательно продуманный план действия, но неповиновение верного слуги, им возвышенного и облагодетельствованного, поразили его в самое сердце и заледенили кровь. Как посмел гаджи Фиридун не выполнить приказ? Или не понял значения слов "сто тысяч голов в Ширване у того окаянного"?!

Четвертый день после рокового срока приходятся на праздник жертвоприношений. Или гаджи не знает, что это значит?!

Когда-то, просидев под осажденным Исфаганом шесть месяцев, Тимур как раз в день праздника жертвоприношений взял город и потребовал у исфаганцев столько мужских голов, сколько было у него воинов в личной армии.

А нынче он три месяца просидел в Армении и еще месяц в Шабране в ожидании сдачи Фазла, и если он требует "ста тысяч голов" в день праздника жертвоприношений, то не ясно ли, какая трагедия ждет Ширван? И не пойдут ли в жертвоприношение головы наследника Гёвхаршаха и самого гаджи Фиридуна? И не погонят ли связанных ширванских ремесленников впереди всадников с плетьми в Самарканд, как в свое время согнали туда весь цвет аснафа Нахичевани, Исфагана, Тебриза, Багдада? И как думает гаджи, придет ли когда-нибудь в себя после этого Ширван?!

Из-под золотой, в четыре пальца ширины короны со срединной большой бирюзой и кораллами на брови Ибрагима стекали холодные капли пота.

Такие же капли дрожали на подбородке гаджи Фиридуна, но сколько Ибрагим ни задавал вопросов, ответов на них гаджи не давал.

И наконец, когда взбешенный его упрямым молчанием шах потребовал немедленного ответа, гаджи Фиридун произнес страшные, им обоим знакомые слова:

- Распят я, шах мой! Распят!

Два дня назад оба они услышали эти слова от наследника Гёвхаршаха.

Прежде чем отправиться по приказу отца в Дербент, он пришел вместе с гаджи Фиридуном в молельню, где шах молился перед михрабом, и, как на исповеди, признался во всех делах, которые предпринимал против воли и без ведома шаха с того дня, как оказался меж "лаилахаиллаллахом" и "анал-хакком", разрываемый любовью к отцу и верностью Фазлу.

"Служить мечтам и помыслам шаха-отца для меня было раем. Но и служить программе Фазла-Хакка - тоже было раем! Сейчас я распят меж двух раев, шах мой! Распят я, шах мой!" - говорил принц.

Ибрагим, сознавая, что он сам виновен в адских муках сына, которые Гёвхаршах называл "раздвоением духа", смолчал и не винил сына даже за сведения, переданные им Фазлуллаху.

Но теперь, когда срок, отпущенный тираном, на исходе, он не мог молча слушать, как гаджи Фиридун, не выполнив его приказания, повторяет слова Гёвхаршаха:

- А я разве не распят вместе с моим Гёвхаром и с тобой? Не, распят ли я на части меж Тимуром, Мираншахом, шейхом Азамом, Фазлуллахом, хуруфитами и аснафом? И если я, помышляя о едином царстве пятидесяти городов, не способен сейчас сохранить даже Ширван и, глашатай мира и благоденствия и враг кровопролития, сегодня сам требую погрома, то не в аду ли я, который хуже распятия?!

- Ступай, гаджи! - приказал Ибрагим. - Мюриды Фазлуллаха вместе с ним вступят в город! Они услышат собственными ушами мое доброе слово к Фазлуллаху. Потом отряд сделает свое дело. Кому судьба, тот погибнет, а живые останутся жить и под покровительством моего Гёвхара, с твоей помощью дождутся плодов нашего общего дела. Ступай!

Он сбросил гуламам в руки свою корону, которая жгла ему голову, и мантию, давившую на плечи, и поднялся в свою опочивальню расположенную па втором этаже напротив женской половины, и открыл шестигранное окно, застекленное цветными стеклами..

Стояла обычая прохладная весенняя ширванская ночь - то со стелющимся по земле туманом, то с внезапно прояснившимся небом, усыпанным крупными яркими звездами.

Из больших глиняных плошек на башнях городских крепостных стен рвались огни, нефть вперемешку с углем горела буйным пламенем, и в свете огней отчетливо было видно всю крепостную стену длиною в три тысячи шагов, караван-сараи и базары меж ними с рядами лавок. Властители ночей - миршабы, разделившись по трое, ходили по улицам, ведя в поводу своих коней и соблюдая тишину и порядок. От всех других эта ночь разнилась разве что и тем лишь, что вокруг города меж холмов, на лужайках между тутовыми садами и низкими длинными каменными червоводнями горели небольшие неяркие костерки. Вокруг них сидели, очевидно, ширванцы, оставшиеся на ночлег.

Ибрагим, несколько успокоенный тем, что сумел убедить гаджи Фирндуна, в необходимости и неизбежности исполнить все, как велено, обвел взглядом мдрко сидящих у кестров подданных, послушал мерный цокот конских подков по булыжной мостовой, ощутил кожей лица росистую прохладу гор и, обмякши от всего этого, позволил себе прилечь ненадолго на свое ложе.

Но и в эту ночь ему не суждено было хоть на час забыться сном. Насими, добравшись из Шабрана до места, где его ждали гасиды, сказал им: "Исцелите мое тело и доставьте меня скорее в Шемаху". Гасиды срочно предупредили дежурных мюридов, те, в свою очередь, поверенных Фазла во всех двадцати четырех мечетях двадцати четырех ремесленных кварталов Шемахи и багадуров Гёвхаршаха в военной крепости.

Закрыв глаза, резь и жженке в которых стали нестерпимы от многодневной бессонницы, и, впав в полуобморочное забытье, Ибрагим вдруг вскочил, ощутив какой-то непонятный переполох в городе, и увидел Шемаху бодрствующей.

Дворы всех двадцати четырех мечетей в двадцати четырех ремесленных кварталах были полны людей, жесты и позы которых выдавали их напряженность и беспокойство. Весь ремесленный люд был переполошен. Что случилось?

Ибрагим, успев только подумать, что надо вызвать слуг и узнать, что произошло, услышал вдруг высокое, чистое, сильное пение - оно доносилось с горного склона справа от Шемахи, там, где сходились пути из Шабрана и Лешгергяха. Оттуда стремительно в сторону Шемахи шел хуруфит в белой хирге с широко развевающимися полами. Голос его разнесся над ночным городом, и все толпы во дворах мечетей замерли.

Ибрагим, переводя взгляд с городских толп на белеющий силуэт на горном склоне, услышал явственно строку мунаджата - обращения к богу, которое хуруфит превратил в обращение к людям:

"Выслушайте меня, эй люди, несущие в себе бога!"

Ибрагим мог бы выделить этот голос из голосов десятка муэдзинов и певцов и узнать эту походку, рост и осанку среди тысячной толпы. И, узнав этого человека, он почувствовал редкие, сильные удары сердца. Если идет Насими, значит, Фазлуллах не придет?! Значит, все приготовления напрасны и ему не избежать мести тирана?!

Чтобы предотвратить крах, он как за последнее спасение ухватился за мысль передать в руки черных мюридов шейха Азама всех, начиная от гаджи Фиридуна и до гасидов-связных, чтобы под пыткой ржавыми гвоздями выведать местонахождение мюридов Фазлуллаха и срочно послать на расправу отряд шейха Азама.

И тут Ибрагим увидел в окно нечто невероятное и совершенно непредвиденное. Когда черные мюриды, появившись из-под арки ворот, черной тучей окружили человека в белой хирге, то устремившиеся к ним с трех сторон - с горы, с Лешгергяха, из-под крепостных городских стен и из дворов мечетей - багадуры Гёвхаршаха, гаджи Фиридун со своим отрядом и ремесленный люд, оттеснив и разогнав черных мюридов, считавшихся неприкосновенными, тесным кольцом обступили Насими. И, войдя вместе с ним из третьих справа ворот в нагорную часть Шемахи, где в кварталах Шабран и Мейдан жила знать, и оглашая воздух криками "Анал-хакк!", стали подниматься к Гюлистанскому дворцу.

Со слов Гёвхаршаха и гаджи Фиридуна Ибрагим знал уже, что во главе каравана будет стоять Насими, но ни тот, ни другой не сказали ему, что одним из условий преданности Хакку была охрана жизни Насими, и происходящие события потрясли его своей полной неожиданностью. Сбросив халат, ночной колпак и нетерпеливым жестом отвергнув услуги гуламов, он быстро оделся сам и спустился на Мраморную площадь. Его била мелкая дрожь. Так несчастен, как сейчас, шах не был никогда. Ибо прозрел он деяния своего сына и наследника, своих вельмож, своих подданных, сполна осознал истину слов Тимура: "Он передал свой трон Фазлуллаху". Как же остер взгляд тирана, который смотрит на Ширван из далекой дали! Ибрагим же, ничего не упускавший из-за частокола своих ресниц и считавший себя всевидящим, оказался попросту слепцом. Еще несколько месяцев тому назад, когда Гёвхаршах привел послов Фазлуллаха в Гюлистанский дворец, не признался ли он откровенно, что учение Фазла постигают и багадуры? И как же тогда Ибрагим не понял, что багадуры выйдут из-под его власти, и не предвидел то, что происходит сейчас? Он и мысли не допускал, что Гевхаршах и багадуры могут поставить службу Фазлуллаху выше, чем службу ему - законному и любимому шаху! Или, может быть, слепота его - следствие того, что, приютив и оказывая покровительство хуруфитам, он за семь лет не сделал ни одной попытки ближе узнать ни самого Фазлуллаха, ни его учения, пи тех людей, которые встали сейчас горой в защиту его правды? Избегая ереси, которая, начавшись отсюда, из Ширвана, пленила Азербайджан, Иран, Ирак и, как говорят, Сирию, Египет, не уходил ли он и не отрывался от своего Гёвхара с его багадурами, преданного слуги гаджи Фиридуна, верного ему ремесленного сословия - опоры его власти?! И если армией его командовал не наследник его принц Гёвхаршах, а мюрид Фазлуллаху Амин Махрам, и связи шаха с хуруфитами осуществлял не верноподданный ему гаджи Фиридун, а Дервиш - Гаджи, и вместо преданного ему ремесленного люда в Шемахе сейчас действуют еретики, лишенные божьего страха, прогнавшие безбоязненно неприкосновенных черных мюридов, и всем этим управляет воля Фазла, то не подтверждает ли это, что он действительно отдал свой трон Фазлуллаху? И где теперь искать ему спасения, когда роковой срок подходит к концу и тиран теперь уж потребует не ста тысяч голов, а столько, сколько голов в его личной армии?!

К Ибрагиму, стоявшему в растерянности и смятении на Мраморной площади, подошел гаджи Фиридун и с мягкостью, такой странной после его давешнего, упрямого непокорства, доложил шаху, что Насими требует встречи с ним. Ибрагим, зябко скрестив руки на груди, чтобы унять дрожь в теле, походил взад-вперед и остановился перед гаджи Фиридуном:

- Что он хочет?! С чем пришел?!

- Он был у Тимура, шах мой.

- Что?! Насими?! У Тимура?!

- Да, шах мой!..

- И вернулся целехонек?!. Какой простак поверит в это, гаджи?! Что он хочет сказать мне? Поди узнай, о чем его слово..

Гаджи Фиридун, пряча недовольство под мягким укором, сказал:

- В каждом слове Насими содержится тысяча слов! Только сам он может сказать тебе свое слово, шах мой!

Ибрагим понимал, что гаджи Фиридун прав, но не согласился с ним.

- В чем суть его намерений? Бунт против сдачи Фазлуллаха? Если так, то на что он рассчитывает, на какие силы против Тимура? Можешь узнать? Только это мне надобно!

Гаджи Фиридун молчал. Бросив на него злой взгляд, Ибрагим вновь заходил взад-вперед.

Как всегда, на башнях горели буйные огни, и чырагдары следили, готовые подлить в плошки нефти и подсыпать угля, когда пламя чуть ослабевало. Конюхи, увидев шаха на площади, встали наготове у стойл, полагая, что будет срочный выезд. Гуламы, скрестив руки, следили, стоя под аркой парадной дворцовой двери, за каждым движением шаха, чтобы подбежать и оказать нужную услугу, а джандары-телохранители, обнажив мечи, стояли поодаль, готовые следовать за ними. Гюлистанский дворец жил своей обычной жизнью, придерживаясь установленного распорядка.

Но за дворцовыми воротами бурлил и гудел народ, и дворец вдруг показался Ибрагиму сиротливым и брошенным, озноб в теле усиливался. Когда же с минарета шахской мечети раздался утренний азан, напоминая начало третьего - последнего дня срока, Ибрагим резко остановился и налитыми кровью глазами посмотрел на гаджи Фиридуна; с языка у него сорвалось лишь одно слово: "Изменник!"

Пройдут годы, настанет день, когда в судилище ширваншаха высокий суд обвинит в измене трону и короне еретика, бакинского правителя, председателя моря и всех его плодов гаджи Фиридуна, а Ибрагим, неожиданно прервав словопрения, скажет с потрясшей всех откровенностью: "Мы сами повелели ему принять под свое покровительство скитальцев, в этом гаджи Фиридун невиновен. А если он увлекся ересью, то пусть отречется от нее и тем снимет с себя вину". Так попытается Ибрагим спасти гаджи Фиридуна от казни, потому что в увлечении ересью как гаджи Фиридуном, так и любимым сыном Гёвхаром был повинен сам шах, принесший в жертву своей политике самых дорогих его сердцу людей. Но полностью свою вину и ответственность Ибрагим осознает в будущем, когда дорогих ему людей будет судить высокий суд, теперь же, когда над головой его муэдзин, глядя на толпы нечестивцев, с ужасом в голосе прокричал "аллаху-акбар!" и гибель, идущая со стороны Шабрана, стала так очевидна, что он, бросив гаджи Фиридупу: "Изменник!" - не колеблясь решил тут же предать его черным мюридам шейха Азама под пытку ржавыми гвоздями. Будь возле Ибрагима человек, проникший в его мысли, решившийся сказать ему, что шах, когда-то высвободивший послов Фазлуллаха из железных клеток и от пыток черных мюридов, и шах, пришедший к чудовищному решению предать пыткам своего верного и любимого подданного, - это разные, полярно-противоположные люди, ибо - в Шабране, куда он отвез свою казну, под воздействием страха, внушенного Тимуром, он лишился самого драгоценного своего достояния - государственного мышления; будь возле человек, который сказал бы все это Ибрагиму, он, возможно, и увидел бы себя со стороны, но рядом с ним не было такого человека. Гёвхаршах мог бы остановить его, но Ибрагим и его отослал от себя.

Гаджи Фиридуна спас случай.

Хлопнув в ладоши, чтобы велеть гуламам звать шейха Азама и передать ему гаджи, Ибрагим вдруг увидел в глазах его устремленных вниз на город, такую улыбку, что, посмотрев невольно туда же, стал очевидцем непостижимого явления: все минареты всех двадцати четырех мечетей были пусты, и голос муэдзина шахской мечети, искаженный ужасом и предчувствием беды, еще более усугублял это странное и страшное молчание мечетей. Двенадцать месяцев в году пятижды и день зовущие правоверных к молитве голоса муэдзинов не пропели утреннего азана, и это было так же непостижимо, как если бы не наступил в свой час рассвет, не взошло солнце, остановился бы круговорот вселенной.

- Почему онемели муэдзины?! - с ужасом в голосе вскрикнул Ибрагим, позабыв о гаджи Фиридуне и черных мюридах.

- Ты многого не знаешь, шах мой, - сказал все с той же покоряющей мягкостью гаджи Фиридун, - ибо пренебрегаешь учением Фазла. Глас Насими в мечетях считают гласом Хакка, и если поет Насими, муэдзины молчат и слушают его.

- Слушают ересь?! - гневно спросил Ибрагим.

- Славу "анал-хакку", шах мой! - благоговейно ответил гаджи Фиридун.

Ибрагим не верил ушам своим.

- Но как же это допускают гатибы?! - спросил он. Гаджи Фиридун ответил, что и гатибы тоже слушают славу "анал-хакку".

- Ты хочешь сказать, что в мечетях не осталось правоверных мусульман?! Ни одного, кто бы с "лаилахапллаллахом" на устах выступил против ереси?!

- Такие люди остались лишь во дворце, шах мой, - со спокойной отвагой ответил гаджи Фиридун, - в твоей резиденции и в резиденции садраддина. Ибо с первых же дней переселения к нам Фазла во всех мечетях служат его тайные поверенные, успевшие за семь лет приобщить прихожан к великому учению и неопровержимо доказать ложность "лаилахаиллаллаха". И все прихожане двадцати четырех из двадцати пяти шемахинских мечетей, отринув ложный "лаилахаиллаллах", произносят "Анал-Хакк", шах мой! Вот почему, как ты видишь сам, "анал-хакк" перестал быть тайным и стал явным.

От толчка в сердце кровь бросилась в лицо Ибрагиму и из треснувшей вдруг нижней губы горячей каплей скатилась в бороду. Он подумал, что казавшийся ему безумным Мираншах был не так безумен, когда со словами: "Разрушаю, потому что в этой стране нет места, которое бы не было очагом хуруфизма. Убиваю, потому что нет здесь человека, который бы не был хуруфитом!" - разрушал мечети и предавал мечу правоверных; и требование тирана, которого он называл палачом, показалось ему не таким уж неправедным.

Что им оставалось, если нет более религии, исчез божий страх в людях и подданные вышли из повиновения? Ибрагим, так остро ощутивший свое сиротство, покинутость и потерю власти, не только оправдал тирана, но нутром своим понял страх, заставивший властелина семисоттысячной армии сидеть в Шабране, окружившись глубокими рвами. Страшнее тирана-погромщика показались ему сейчас его подданные, без меча и крови отринувшие бога, религию и его власть.

Он совсем уже близко услышал мунаджат - обращение Насими, в голосе которого звучало торжество победы, и видел, как победоносно и величественно шел он впереди людского потока.

"Бог во мне" - твердил я столько, волей бога - богом стал,

Что пророка гнать с порога, и порог мне пьедестал.

Да, я стал любви - любовью, а для веры - верой стал,

Цельным - целью, а в газели - я строкою первой стал.

Бога в боге постигая, Моисеем новым стал,

Откровеньем откровенья, сам себе Синаем стал.

После каждой строфы громоподобный "Анал-Хакк" сотрясал стены города.

"Синаем стал" - билось в мозгу Ибрагима.

- Не впускай его сюда! - крикнул он гаджи Фиридуну. - О чем мне с ним говорить? До приказа Тимура я по собственной воле охранял Фазлуллаха! Симургом был для них, под крылом своим укрывал! И если нет сейчас иного выхода, кроме сдачи Фазлуллаха, если и Фазлуллах и халифы согласны с этим, то почему он взбунтовался?!

- Восстание Насими не случайно, шах мой! - с разительным спокойствием и уверенностью отвечал гаджи Фиридун. - Ты сам должен выслушать его!

- Пока не явятся Фазлуллах и мюриды, я и словом не перемолвлюсь с ним, гаджи! - схватив в гневе гаджи Фиридуна за ворот, сдавленно крикнул Ибрагим и подтолкнул его в сторону ворот. - Передай ему это!

Гаджи Фиридун направился, как ему было велено, вышел из ворот, но к Насими подойти не смог, потому что тотчас вслед за Насими в город вступил Фазл.

19

Еще по закончив мунаджата, Насими почувствовал присутствие Фазла. Никто еще не ведал о том, и вопль Насимн, который только что торжественно славил "анал-хакк", потряс толпы.

- Эй, люди добрые, спасите Хакка! Он идет сюда - Яри-Пунхан!

Насими побежал вниз по спуску навстречу Фазлу.

- Устад мой!.. Во имя счастья счастливцев, узревших лик Хакка!.. Ради судьбы каравана!.. Умоляю, вернись, Устад! Я способен обезопасить отряд и воздействовать на Высокоименитого! Див не требует уже твоей казни! Он поверил, что ты не хочешь войны. Нутро его успокоилось. Не сегодня завтра он тронется из лагеря и уйдет, возможно не дожидаясь конца назначенного срока! Умоляю, повремени еще день! Одни только день, Устад! Поверь мне, Див более не опасен! Он уйдет, Устад!

Фазл, задыхаясь на подъеме, но не позволяя себе передышки, вынужден был остановиться перед учеником, преградившим ему путь; лицо Насими было умоляющим, но и решительно непреклонным.

- Свет очей моих! - с любовью и гордостью глядя на него, сказал Фазл. - Ты достиг таких высот, что мне и рукой не дотянуться! Слава создателю, караван наш не без ведущего! - сказал и продолжил свой путь наверх.

До дворцовых ворот оставалось шагов тридцать-сорок, И было ясно, что путешествие в стан врага близится к концу, но Насими, не теряя надежды изменить что-то, заходя то справа, то слева, хватая руки Устада и осыпая их поцелуями, умолял:

- Моя мощь в тебе, Устад! Не гаси моего света! Не убивай во мне духа! Если тебя не станет, моя речь оборвется! Я растеряю свои слова, не найду языка с народом, и караван собьется с пути!

Фазл выдернул свою руку из его рук.

- Не свершай ошибки, свет очей моих! - сказал он, Караван действительно собьется со своего пути, если и ты, подобно другим, превыше всего ставишь любовь ко мне! У меня уже был страшный разговор с Фатьмой. Я посоветовал ей отправиться в сопровождении Гусейна Кейа в Баку, забрать сестер и братьев и переехать за Аракс, в Урмию, разыскав с помощью Гусейна предварительно отца твоего Мухаммеда, чтобы пожить в вашей достойной семье. Я думал, что, закончив дела свои в Руме, ты тоже отправишься к ним и с благословения твоего отца вы поженитесь. Я успокоился бы тогда и за судьбу каравана, ибо женитьба Фатьмы и Али, сокрыв до поры истинное отношение к Мухаммеду, послужит вам зашитой и привлечет новых людей в Караван единства, и за судьбу моих дорогих заблудших мюридов, которые поймут и поверят, что мы с тобою связаны навечно, и, наконец, за Фатьму, которая, я надеюсь, успокоится и воспрянет духом. Так я полагал. Но моя избранница, наследница вечного духа, опечалила меня несказанно. Она говорила то же, что сейчас говоришь ты. "У нас у всех одна любовь - любовь к нашему отцу", - говорила она. "Без тебя нам нет счастья", - говорила она. "Я не поеду без тебя никуда и не воссоединюсь с Сеидом, - говорила она. И если ты решился идти, то иди, сдавайся. Но знай, что, когда повезут тебя в Нахичевань, мы все последуем за тобой и, созвав всех мюридов с обоих берегов Аракса, спасем тебя наперекор тебе!" Так говорила Фатьма, которую ты видел больной и разбитой, свет очей моих!.. Потом я узнал, что наш разговор подслушал Юсиф, которого я изгнал из среды мюридов и который крался за мною всю дорогу. Он пал мне в ноги и умолял со слезами: "Все мои грехи проистекают из желания спасти тебя, Устад, из любви к тебе!" - сказал он. "Я вяжу, все мои возражения напрасны, - сказал он. - Иди сдавайся. Но знай, что, когда тебя повезут в Нахичевань, мы все последуем за тобой!"

Вот и рассуди - с кем ты сомкнулся в речах своих, свет очей моих! Как велик ты был перед Дивом, спасая судьбу каравана, и как мелок сейчас, когда, схватившись за полу отжившего свой век старика, твердишь: "Без тебя рушится мир!" Это недостойно достигнутых тобой высот, свет очей моих!

Насими почернел от удушья.

- В лице Дива я камень озеленил! - задыхаясь, сказал он. - Перед тобой бессилен! - И, подавляя перехватившие горло рыдания, он снова и снова молил Устада не ходить во дворец, не даваться в руки врагу.

Но Фазл больше не слушал. Сжав губы и не глядя на ученика, точно так же, как не глядел он на Фатьму, когда она бросилась ему в ноги по дороге сюда из Малхама, он шел, шаркая башмаками по булыжной мостовой вверх ко дворцу, и народ молча расступался перед ним. Никто из окружающих, кроме Насими и гаджи Фиридуна, стоявшего у открытых ворот и во все глаза смотревшего на него, не знал в лицо Фазла, и этот согбенный старичок с изможденным лицом, едва волочащий ноги, настолько не совпадал с образом могущественного Фазла, носящего в себе дух Хакка, что люди, не признав в нем Хакка, остались безучастны к воплям и призывам Насими, который кричал им со слезами:

- Эй, люди, для чего вы спасли меня из рук черных мюридов? Не для того ли, чтобы я спас Фазла? Так что же вы смотрите, как он у нас на глазах сдаваться идет?!

Увлекая за собой людей, он бросился к Фазлу, но оруженосцы шаха уже взяли того под стражу.

Насими бросился к воротам, но оруженосцы захлопнули их перед ним.

Сказав гаджи Фиридуну, что он примет и приветствует Фазла во дворце, дабы все слышали обращенные к нему добрые слова, и, понимая всю важность своего намерения, Ибрагим, увидев Фазлуллаха в воротах, вдруг повернулся круто и пошел к ступеням лестницы, ведущей в тронный зал, не вполне осознавая, бежит ли он от Фазла, мюридов которого обрек на погром, или же от неукротимого Насими. Стоя за решеткой окна в тронном зале, он смотрел сквозь нее на старика, на изможденном лице которого светились большие черные глаза, пытаясь разглядеть в нем признаки чудодея и ведуна, сумевшего свернуть мечети с пути "лаилахаиллаллаха" и доказать ложность божественной формулы, но, как ни старался, разглядел в нем всего лишь больного, старого человека и, ощутив от этого необъяснимый страх и потребность немедленного действия, стал отдавать одно распоряжение за другим.

Начальник темницы и его ключники отвели Фазлуллаха в подземелье. Кази Баязид вытащил из красного пенала за кушаком решение о сдаче Фазла и вышел объявить народу, что Фазлуллах сдался не по воле шаха, а по указу своих же халифов.

Отдав эти распоряжения, Ибрагим спохватился вдруг, что срок истекает, а погрома все нет, и понял, что бежал он с Мраморной площади не от немощного Фазлуллаха и не от неукротимого Насими, а от всевидящего ока Тимура, который, сидя в Шабране, видел все, что творится в Шемахе. Множество глаз из резиденции шейха Азама следило за ним, и все эти глаза были глазами тирана.

Если б не страшный этот многоглазый всевидящий взгляд, Ибрагим встретил бы и поклонился Фазлуллаху - провозвестнику единого царства, выказав перед своим верным аснафом единство с боготворимым им Сахиб-аз-Заманом - Хозяином времени и подтверждая слияние своего света со светом Хакка.

Но многоглазый взгляд, устремленный из резиденции шейха Азама, уже жаждет крови после того, как багадуры Гёвхаршаха и гаджи Фиридуна вызволили Насими и, как свору собак, разогнали черных мюридов, даже обычная человечность и приветливость, оказанная Фазлуллаху, могут стать поводом к тому, чтобы накликать на Ширван трехсоттысячную конницу Дива, которая не оставит камня на камне.

Душа Ибрагима, мужественного и самоотверженного шаха-землепашца, который некогда смело сказал Диву: "Сверх подарков я принес тебе свою голову", обернувшись заячьей, заметалась меж криком Насими и всевидящим оком резиденции шейха Азама; шах не знал, что делать.

Он увидел в окно, как аскерхасы во главе с багадурами направились по Мраморной площади в сторону резиденции шейха Азама, затем - одинокого человека, идущего от дворцовых ворот к ступеням лестницы, ведущей в тронный зал. Это был Насими, Сатана с дьявольскими искрами в глазах. Раздвинулся тяжелый златотканый занавес, и дрожащее в ознобе тело Ибрагима обдало черным жаром. Он успел заметить, что Насими не поклонился ему, и услышать непокорный голос:

- Для Хакка нет запертых дверей, шах!

"Отряд должен сделать свое дело!" - вспыхнуло в воспаленном мозгу шаха, и он, стремительно обогнув трон, вышел через потайной ход на площадь перед резиденцией шейха Азама, лицом к лицу столкнувшись со своими багадурами.

Не ведая, что багадуры выполняют приказ наследника Гёвхаршаха охранять Насими от шейха Азама и держать под надзором его отряд, позабыв, что тем самым сыновья его верных ремесленников, воспитанники Гёвхаршаха, служат своему шаху-землепашцу, защищая его мечту о едином царстве, Ибрагим с откровенной враждебностью смотрел на воинов, оцепивших резиденцию шейха Азама.

- Это война религиозная, - сказал он. - Битва за веру. Не вмешивайтесь в дела садраддина!

Ответа не последовало.

- Я не вмешиваюсь в распри. И воинам своим не велю! - сказал он.

Не получив ответа и на сей раз, Ибрагим не отважился сквозь их строй пройти в резиденцию шейха Азама, он помнил, что перед ним сыновья ремесленного сословия, которое единодушно поддерживает хуруфитов. И поэтому свернул в сторону.

Пройдут годы, наступит день, когда в Тебризе на меджлисе союзников, собравшихся под знаменем хуруфитов, огласят тайный договор, одним из пунктов которого было вхождение Ширвана в состав единого царства, обусловливающее зависимость и подчинение ширваншаха тебризскому трону. Ибрагим предаст суду своего Гёвхара, обвиненного в том, что он тайно от отца подписал согласие на воссоединение, и на том суде багадуры спросят шаха: "Какую цель ты преследовал, шах? Создание единого царства или свою власть в едином царстве?" Тогда Ибрагим до конца осознает, что единственным путем к созданию единого царства было признание "анал-хакка" и опора на учение хуруфитов, и поймет своих багадуров.

Теперь же он готов был принять их за изменников, которые встали у него на пути, подобно гаджи Фиридуну, и, не смея проникнуть в резиденцию шейха Азама, свернул в диванхану, к гаджи Нейматуллаху, который занимался разбором и описью аваризата - чрезвычайного налога.

Огни на крепостных-башнях и на Мраморной площади были погашены, и серо-черные клубы дыма окрашивались в красноватый цвет зари. Диванхана же была ярко освещена свечами в высоких канделябрах вокруг трона, свешивающимися с потолка на тонких цепях двухфитильными светильниками.

Блеск золота и серебра, жемчугов и лала, атласа, парчи, златоткани, сукон и прочих даров, еще с вечера перенесенных; из тронного зала в диванхану и заполнивших ее из конца в конец, слепил глаза. Гаджи Нейматуллах в халате, расшитом от ворота до длинных пол золотой канителью, перехваченном золотым поясом, в башмаках, осыпанных драгоценными камнями и крупной, как у шаха на короне, бирюзой на синей чалме, весь, излучая блеск, здоровье и бодрость, кружил среди разложенных товаров, не выказывая ни малейшего признака усталости, хотя работал всю ночь напролет. Тринадцатилетние и пятнадцатилетние гуламы, утренний сон которых не принято было очень тревожить, оставшиеся здесь, видимо, с вечера, напротив, были очень бледны и едва держались на ногах, держа тяжелые подносы, уставленные для подкрепления сил очищенными ядрами орехов, фисташек и кувшинчиками с вином и шербетом, и гаджи Нейматуллах, не прерывая своих занятий, то и дело протягивал руку к подносам и бросал в рот горсть орехов пли миндаля. 228

Тут же работали купцы, казначеи и счетоводы, определявшие достоинство и стоимость вещи, на основании которых гаджи Нейматуллах определял одни из них в чистую казну, другие - в приходно расходную. Писцы, сидя вдоль стен на пятках, подложив под колени тюфячки, постукивали перьями о деревянные чернильницы, поспевая за гаджи Нейматуллахом сделать опись вещей, их цену и стоимость.

Здесь, в диванхане, шла такая обстоятельная и кропотливая работа, как если бы ничего не произошло, дворец Гюлистан не сотрясали крики "Анал-Хакк!", не гибла религия и власть шаха.

Шах появился из задних дверей, и по лицу его было видно, что пришел он не для того, чтобы проверить работу диванханы, а по делу чрезвычайному и срочному, но гаджи Нейматуллах, словно бы предвидел появление шаха в неурочный час, не проявив никакой поспешности, спокойно направился ему навстречу.

- Отряд должен сделать свое дело, гаджи! - не совладав с дыханием, задыхаясь, сказал шах. - Кровь аснафа польется рекой!

Глава купцов даже бровью не повел; в лице его не дрогнул и мускул.

- Аснафа, шах мой, или хуруфитов? - спросил он тем же тоном, каким только что произносил данные для описи вещи.

- Некогда различать, гаджи! - в лихорадочном жару сказал Ибрагим. - В этом городе все хуруфиты!

Неосознанно повторив слова Мираншаха, которого он сам называл Мараншахом Змеиным шахом, он ощутил, как в тисках страха разрывается от боли его голова.

Гаджи Нейматуллах вышел из диванханы и вскоре вернулся с сообщением, что вооруженный отряд вместе с черными мюридами общей численностью в две тысячи человек вышел через потайной ход в резиденции шейха Азама в город.

Боль в голове усилилась до такой степени, что Ибрагим невольно закрыл глаза.

Врачи и гуламы, поддерживая его, повели в ханегу, и только раз, приподняв отяжелевшие веки, он посмотрел через окно на город и увидел сечу с молниеносным сверканием мечей и глухим гулом, ударами молота, отзывавшимися у него в мозгу. В глазах его потемнело, но, успев отыскать знакомый силуэт кази Баязида, он приказал слабеющим голосом:

- Скорее, кази, гонца! Гонца в Шабран! И больше уже не видел и не слышал ничего. Заснув от бихушдара, которым напоили его врачи, Ибрагим проснулся уже вечером, еще очень слабый, хотя дикие боли в голове отпустили. Он сидел, обложенный подушками и мутаками, в окружении врачей и вельмож, и все вокруг оживились, когда он открыл глаза и обвел взглядом присутствующих. Гаджи Фиридун, помедлив, подошел к шаху и вручил ему письмо.

- От Насими! - сказал он.

Несмотря на резкий протест главного врача, Ибрагим сделал знак гаджи Фиридуну прочитать письмо.

Эй, монарх, престол занявший, где монаршая законность?

Чистота сама, где чаша? Где сей чистоты вмещешюсть?

От крыла не всякой птицы благодати тень ложится,

Ты, себя Симургом звавший, где Симурга окрыленность?

Испокон веков считался град Эраф уделом мудрых.

Мудрецом себя считавший, где же та же умудренность?

Надзирающий базары, что товар, что хлам, оценит...

Чистым сердцем торговавший, где ж торговца, одаренность?

Нет мяча в игре, сыграю собственною головою...

Эй, игрок, с игры сбежавший, где ж твоя договоренность?

Если истине не служишь, лишь на милость уповаешь,

Эй, на милость уповавший, где ж твоя ей посвященность?

По канону "Каф" и "Нун", а все творится, чтоб твориться...

Ты, творенье постигавший, где канон твой, где свершенность?

Если слит творец с твореньем в Насими шестисторонне,

Нет сторон, их потерявши, где найти определенность?

Содержанием письма была эта газель.

В голосе гаджи Фиридуна звучали печаль и укор; покорный своему шаху, он не мог скрыть сердечного участия а Насими и, закончив чтение письма-газели, повторил то, что говорил не раз в прошедшую ночь и перед рассветом:

- Ты должен увидеться с ним, государь!

Ибрагим, не обратив внимания на холод, проскользнувший в обращении "государь", вырвавшемся из уст гаджи Фиридуна, который обычно называл его любовно "шах мой", "Кыбла моя", нетерпеливо взял у него из рук письмо-газель.

Воспаленными глазами он вчитывался в бейты и вникал всодержащиеся в них тяжкие обвинения. "Эй, монарх, престол! занявший, где монаршая законность?" Это было неслыханно! От прежнего отношения к нему Насими не сохранилось ни крупицы почтения, ни проблеска доверия.

Халиф, вставший во главе каравана, считал его лишенным веры: "Где сей чистоты вмещенность?" Назвавшись Симургом, он лишил своей благодати изгнанников - хуруфитов и лишился Фазла - опоры; считавший себя мудрым, лишился града Эрафа, что стоит меж совершенством и несовершенством - раем и адом; считавший себя знатоком - оценщиком, оказался криводушным торгашом.

В висках Ибрагима забили молоточки, от затылка волной шла боль, но он не отбросил газели, читал и перечитывал ее. Последние бейты показались ему полны туманных мыслей.

Он хорошо помнил еретические высказывания Насими тогда, в диванхане. "Мир состоит из частиц, и в каждой частице заключена способность творить", говорил он. "Вселенная сама есть бог", - говорил он.

Но в газели было божье слово из святого Корана:

По канону "Каф" и "Нун", а все творится, чтоб твориться...

Ты, творенье постигавший, где канон твой, где свершенность?

Значит Насими требовал с него как с творца? Все эдибы и недимы шаха, даже признанный мастер многоумных, хитро закрученных метафор Катиби, считали его тонким знатоком и ценителем поэзии, с легкостью воспринимающим самые сложные образы, но последних бейтов газели он, как ни старался, понять не мог.

- Сам сказал, что язык его - птичий! Не могу разобраться!

Гаджи Фиридун печально опустил голову.

- Ты давно, если б пожелал, мог освоить этот птичий язык, государь! сказал он и, не поднимая головы и не глядя шаху в лицо, стал объяснять; что, считая вселенную и человека единым целым, Насими и землю, и небо видит в человеке и верит, что человек, ощутивший свое единство с миром, способен мощью науки сказать "Каф-нун!" - "Быть сему!" - и сотворить из ничего нечто, вселить дух в бездушное, превратить простое в сложное, низкое в высокое. Если бы шах в свое время принял бы предложение Насими и изучил "Джавиданнамэ", то не услышал бы сейчас упреков поэта, который говорит высокие истины птичьим языком.

Гаджи Фиридун горестно вздохнул.

- Великое счастье, что Насими встал во главе дела, ибо истина в нем. И равнодушие к слову Насими есть равнодушие к божественной истине, это несчастье, государь! - Это кровопролитие - следствие твоего равнодушия. Ты лишился ремесленного сословия и вместе с ним мечты о едином царстве. Насими настойчиво требует встречи. Но я не знаю, какая теперь польза от этой встречи? Ибо он объявил себя лишенным шести сторон, иными словами - опоры, государь! Я вижу проблеск надежды в этом бейте. - И гаджи Фиридун прочитал: - "Если истине не служишь, лишь на милость уповаешь. Эй, на милость уповавший, где ж твоя ей посвященность?"

У Ибрагима тоже пробудилась надежда. Если Насими требует милосердия, то не означает ли это, что связь с хуруфитами не порвана окончательно, а лишь урегулирована ограничением их власти, как это предлагал гаджи Нейматуллах.

Но строка "Нет мяча в игре, сыграю собственною головою" вызывала сомнение, она отнюдь не говорила о стремлении Насими ограничить власть хуруфитов.

Ибрагим, положив письмо не на поднос для бумаг, а в специальную шкатулку, в которой хранились особо ценные бумаги, и выпрямившись, велел гаджи Фиридуну тайным ходом привести во дворец пред очи его Насими.

- Место встречи назначил сам Насими! - еще более опечаленный запоздалым приглашением, сказал гаджи Фиридун.- Он требует, чтобы ты вышел в город, государь! В противном случае волею ремесленного сословия и Хакка ты будешь лишен власти!

Ибрагим понял, что если не встретится с халифом, заменившим Фазла, то измучится в тисках неопределённости, и, не видя иного выхода, встал на ноги. Чувствуя на себе взгляды вельмож и читая их мысли, но держась так, как если бы не ведал о погроме, он вышел в сопровождении гаджи Фиридуна на Мраморную площадь и, отказавшись от коня, последовал в город, окруженный оруженосцами и чырагдарами с факелами в высоко поднятых руках. Не успев отойти от Главных дворцовых ворот, шах увидел в свете факелов пятна полузасохшей крови на булыжниках мостовой; в рытвинах стояли лужицы свернувшейся и почерневшей, как нефть, крови.

Они прошли между кварталами Мейдан и Шабран и едва дошли до слияния шести городских улиц, где был естественный сток, как по знаку гаджи Фиридуна оруженосцы расступились перед шахом, и он увидел перед собой тускло сверкающее красное озеро, точно с неба пролилась эта кровь.. Насими стоял в десяти-пятнадцати шагах, на высоком тротуаре, как бы окаменевший в своей неправдоподобно белоснежной хирге, полы которой касались окровавленной земли. Справа и слева от него стояли гатибы шемахинских мечетей в синий абах и белых чалмах.

Бросив взгляд на кровавое озеро, на стены, обрызганный кровью, на группу гатибов вокруг окаменевшего Насими, шах сообразил, что его затребовали сюда не для обычных переговоров.

Гаджи Фиридун тяжко вздохнул, утверждая его в этой мысли.

- Даже в Кербале не было такой трагедии, - сказал он, и Ибрагим понял, что собственными ногами пришел на свой суд.

Задыхаясь от тяжелого запаха свернувшейся крови и ощущая тупую, все усиливающуюся боль в затылке, предупреждавшую о том, что утренний приступ может повториться, он крикнул сдавленным, самому себе чужим голосом.

- Зови его!

Зате он обвел взглядом группу гатибов, каждого из которых знал так же близко, как своих повстанцев-устабаши, кровь которых, возможно, слилась в этом озере с кровью аснафа.

Во время торжественных праздничных богослужений в шахской мечети гатибы, представлявшие городские мечети аснафа, вместе со всеми читали хутбу благодарственную молитву, в которой в одном из пунктов Договора с Тимуром были слова: "Покровителю всех мусульман шахиншаху Тимур-беку... Верный шахиншаху эмир Ибрагим ибн-Мухаммед Дербенди"

Скажи ему тогда кто-нибудь, что его верные гатибы изучают ересь, он бы конечно, не поверил. Еще нынче утром когда мечети, словно онемев, не пропели азана, Ибрагим не вполне верил, что гатибы отравлены ядом хуруфи. Но вот они перед глазами. Отринув "лаилахаиллаллах", они сомкнулись вокруг халифа, поборника "анал-хакка", и не поклонившись шаху-землепашцу, которому верой и правдой прослужили двенадцать лет, смотрят на него с явным осуждением.

Молчание затягивалось.

- Зовите его пред очи, гаджи! - не выдержал наконец Ибрагим - Не может он унижать достоинства шаха!

- Не говори о том, чего не имеешь! Твое достоинство лежит на дне этого озера крови! - выпрямившись, гневно бросил ему Насими.

Вот оно - "Нет мяча в игре, сыграю собственною головою..."

Слова Насими клинком вонзились в больную грудь. Теперь уже поздно! Раньше, читая дерзкие строки газели, следовало предвидеть как с ним будет говорить непокорный халиф. Шагнув с тротуара, Насими шел на него, словно не шах стоял перед ним, а провинившийся и подсудный подданный.

- Я творил намаз пред тобой и принес тебе в дар сокровищницу истин Фазла. Но ты ничего не почерпнул из той сокровищницы. Твое кровное дитя Амин Махрам неоднократно свершал намаз перед тобой, но ты оставался глух и к нему. Мы чтили тебя за сочувствие к гонимым и надеялись, что и в сетях "лаилахаиллаллаха" ты сердцем приблизишься к истине. Но теперь очевидно, что и твоя вера в единого бога, и твое сочувствие Фазлу - неистинны. Ты, шах, несчастный человек, один из тех несчастных, у которых за душой нет ничего, кроме властолюбия.- Он остановился в пяти шагах от шаха, за ним встали подошедшие гатибы. - Из твоего неверия родилось невежество! Из невежества родился страх! Из страха родилась кровь! - сказал он. - Ты посвятил свою жизнь борьбе с Мираншахом, но сам теперь уподобился Мараншаху! В твоем лице читается телесная боль, внутри тебя страх перед Дивом. Ты ни на что более не способен, кроме того, чтобы проливать невинную кровь!

Ибрагиму подумалось, что он уже, как предупреждал его гаджи Фиридун, лишен волею Хакка власти над аснафом.

Сунув руку под чекмень и прижав ее к неровно бившемуся сердцу, чтобы унять боль, он хотел опровергнуть Насими и свалить ответственность за погром на шейха Азама.

"Если мюриды шейха Азама так же, как и ваши мюриды, не подвластны мне, то почему в погроме виновен я?" - хотел он сказать, хотя и осознавал, что оправдание перед этим ясновидящим, провидевшим в нем общность с Мираншахом, почти невозможно.

Но Насими, будто читая его мысли, не дал ему раскрыть рта.

- Не пытайся отрицать, шах! - сказал он, - Чей указ о разоружении три дня назад читал тайно кази Баязид старостам и миршабам, эй, издатель указов? Вот они, свидетели твоего позорного деяния! - кивнул он на гатибов. - Уважаймые гатибы своими ушами слышали тот указ и своими глазами видели, как кази Баязид, прочитав его, кинул бумагу в огонь! Если ты был чист в своих помыслах, то зачем тебе понадобилось разоружать своих подданных, давших тебе трон и корону?! И если не было злого умысла в указе, то почему ты велел сжечь его?!

Этого Ибрагим не ждал. Насими понял, что аваризат был всего лишь предлогом для всеобщего разоружения. И, конечно же, почтенные гатибы уведомили его, что все оружие перенесено в резиденцию шейха Азама и передано черным мюридам; и отряду, набранному из числа близких некогда Хушенку персов-бакинцев, покровительствуемых гаджи Нейматуллахом, развозящим в мирное время нефть и соль по городам и селам Ширвана.

Ибрагим сполна ощутил позор разоблачения и в гневе посмотрел на молчавших гатибов. Так вот к чему привело отступничество от "лаилахаиллаллаха"! Потом он окинул взглядом мечети с устремленными под самые звезды белеющими минаретами, и ему показалось, что и минареты, одевшись в белоснежную хиргу, отступились и молча протестуют. Вот почему, подумалось ему, на него повеяло страхом от немощного старика, который пришел сам, чтобы сдаться. Минареты говорили о другом: они молча подтверждали власть Фазлуллаха. Нет, он вовсе не сдался; легковерно думать, что он сдался. Он сидит в подземелье, за железными дверями одна другой крепче, а его учение заполонило и околдовало Ширван, и перед ним бессильна воля шаха.

В озере, по краям его, отражались огни факелов, и казалось, что это земля там занялась пожаром, а в середине, в темно-красном, поддернутом блестящей пленкой зеркале отражались крупные звезды. И, странное дело, когда гаджи Фиридун сказал: "Даже в Кербале не было такой трагедии",- Ибрагим увидел в этих потонувших в крови звездах серебряные звезды на небесном знамени единого царства, и сейчас, когда Насими бросал ему обвинение за обвинением, никак не мог отогнать чудесное видение. В мозгу его запульсировала кровь. Он чувствовал приближение нового приступа, но не мог уйти и думал о том, что вместе с кровью аснафа он выпустил кровь и жизнь из самого себя - шаха-землепашца. Он думал о том, что любыми средствами должен воскресить образ шаха-землепашца, если надо - признать справедливость всех обвинений Насими, согласиться, что в борьбе с Мираншахом он в действительности сам превратился в погромщика Мараншаха и обещать отныне стараться постичь истину Фазла и никогда, ни при каких обстоятельствах, как бы ни казались они безысходны, не преступать своих прав и хранить верность своему аснафу. Только так он мог смыть кровь со знамени страны единства, на котором сверкали серебряные звезды.

Но если он пообещает и на деле станет опираться на учение Фазла, то не столкнется ли снова лицом к лицу с Дивом, который уже недвусмысленно сказал ему: "Не стала ли и твоя голова головой того окаянного? Иди подумай!" И не потопит ли Тимур, убедившись, что связи его с хуруфитами не порваны, Ширван в крови? Способны ли хуруфиты отбить нашествие Тимура? А если не способны, то не приведет ли это его - ширваншаха- к необходимости новым кровопролитием доказать свою преданность и тем спасти свой трон и корону? Мысли его, проделав замкнутый круг, пришли все в тот же кровавый тупик, стук молотка в голове усилился до нестерпимости и, вместо того чтобы выразить, как он собирался, полное согласие с Насими и признать свою вину, он обрушился на пего с криком:

- Как я мог избежать погрома перед лицом палача, которого вы сами называете Дивом? "Сто тысяч голов в Ширване у того окаянного", - сказал он мне. Сто тысяч голов потребовал! Я послал к нему гонца с сообщением, что требование его выполнено. Но кто может поручиться, что дервиши-хабаргиры не донесли уже ему, что не выполнено и пятой доли требования? Что мюриды Фазла ходят целехоньки, а вне Шемахи не тронут ни один человек, говорящий "Анал-Хакк"? И если завтра Див нагрянет на нас со своей конницей, то как мне быть?! - Это был другой Ибрагим, нелицемерный, не коварный, горестно откровенный, и, заметив на непримиримом лице Насими признаки понимания, он раскрылся до конца. - Сегодня я спас Ширван за счет крови своих подданных. Но чем я завтра спасу его? - сказал он. - Если он потребует в жертву столько голов, сколько составляет его армия, то не значит ли, что придется пожертвовать теми же багадурами и аскерхасами, которые защищают и тебя? Будь шахом не я, а ты, - с чем бы ты вышел ему навстречу завтра?

- Этот вопрос тебе следовало задать до погрома, - ответил опечаленный Насими. - Тогда ты узнал бы, что Див, по-прежнему наводящий ужас своими угрозами, уже не способен осуществить их. Он обезврежен.

- Тимур!.. Обезврежен?! Кто может обезвредить его?!

- Хакк! - односложно ответил Насими, и Ибрагим, вновь увидев так поразившее его когда-то кипение искр в его черных глазах, уже не сомневался, что в этом человеке, не признающем бога вне человека, мощью науки провозглашающего "Быть сему!", одаряющему бездуховное духом, действительно есть нечто божественное.

- Ты слаб от телесных недугов. Соберись с силами, постарайся выслушать и понять, и ничего не упусти, шах, - сказал Насими. - Фазл называл свою сдачу "счастливым делом". Он знал, что ты, плененный страхом, поддался уговорам поганого нутром купеческого головы гаджи Нейматуллаха и собрал тайный отряд, чтобы перебить наших мюридов - своих же подданных. Он просил тебя о встрече в надежде воздействовать на тебя и с помощью твоего возрожденного духа обезопасить Дива... Но я, пребывая в последнее время поблизости от тебя, в домах и мечетях этих почтенных гатибов, понял по многим признакам, что ты откажешься от встречи с Фазлом, сбежишь позорно, руками шейха Азама прольешь кровь невинных и поспешишь отправить Фазла под Алинджу в распоряжение Мираншаха. Ты был причиной того, что я восстал против сдачи Фазла, шах, только ты! Ибо я видел твое нутро, охваченное страхом, и понимал, что в короткое время переменить его не удастся. И когда я узнал о твоем поражении в Шабранском стане, я сам пошел пред очи Дива. Не изумляйся! Вспомни багадура со светлой душой по имени Ибрагим Дербенди, вспомни, как он явился к Диву в Карабах и смело сказал ему: "Сверх даров я принес тебе свою голову". Высокая честь и любовь к своим подданным вели тебя, шах, и ты победил! Я пришел к тебе из Шабрана, чтобы вернуть тебе ту любовь, и если бы ты, Высокоименитый в Стране спасения, выслушал меня, то не было бы кровопролития.

Теперь же у меня к тебе доверия нет, шах! Я наследник Фазла, я - Хозяин времени, я - Хакк! Над волей моей нет воли. Власть моя безгранична. Выслушай мои требования!

Дервиш Гасан, лекарь Фазла, должен быть при нем безотлучно в темнице. Твой главный врач должен предоставлять дервишу Гасану все необходимые снадобья для исцеления Фазла.

Див скоро покинет наш край, и сразу после этого ты освободишь из темницы Фазла и в сопровождении его халифа мовланы Таджэддина отправишь его к багадурам в военную крепость в знак признания нашей мощи! После чего ты сам отправишься на встречу с Фазлом и, приступая к обучению, первый свой урок получишь от Устада!

Слушай далее. Ты должен немедленно отозвать Амина Махрама из Дербента, ибо в период твоего обучения Фазл должен находиться под охраной Амина Махрама. А когда ты получишь хиргу и деревянный меч, Амин Махрам, взяв под уздцы коня Фазла, проводит его в назначенную тобой новую резиденцию.

Услышав имя Амина Махрама, Ибрагим отшатнулся как от удара.

- Нет! - вскричал он. - Не предавайте моего наследника ярости шейха Азама! Я освобожу Фазла из подземелья и окажу ему почет и уважение! Обещаю! Слово даю! Но не вмешивайте в эти дела сына моего! "Разве голова твоего наследника не голова того окаянного?" - сказал палач. Шейх Азам слышал это! Не обрекай на гибель мое дитя, Насими! Он послужил вам, хватит, оставьте Амина Махрама!

- Шейха Азама нет, шах! - медленно сказал Насими.- Волею мюридов Хакка он низложен с минбара и лишен сана. Садраддином Ширвана назначен халиф Фазла мовлана Таджэддин.

Поистине Ибрагима ждали вести одна другой невероятней и неожиданней. Насими, стоявший на фоне белых минаретов, и сам вдруг показался ему минаретом - так непреклонно он высился перед ним. В подтверждение слов Насими от группы гатибов отделился и выступил вперед длиннобородый осанистый человек, не раз почтительно встречавший ширваншаха в резиденции бакинского правителя гаджи Фиридуна. Значит, власть третьей степени, после него, шаха, и наследника его принца Гёвхаршаха - тоже в руках хуруфитов?!

- Что проку от вашего назначения? - спросил он, взяв под защиту шейха-палача, которого ненавидел всем сердцем.- Шейх Азам назначен указом самого шейха Береке! Какою властью вы можете низложить его?

Насими переглянулся с мовланой Таджэддином, и мовлана Таджэддин, степенно вступив в разговор, сообщил, что после погрома шейх Азам по требованию гатибов, аскерхасов и багадуров покинул Шемаху и вместе со своей дочерью, малхамскими сеидами и черными мюридами направился в Шабран...

При упоминании Шабрана у Ибрагима отнялась нижняя челюсть.

- Порушили вы, погубили мой очаг! Шейх Азам возопит о помощи! Поднимет крик, чтобы Тимур спас религию! - прохрипел Ибрагим.

Насими с отвращением смотрел на человека, который от страха лишился голоса.

- Не очаг твой мы порушили, а религию лжепророка! Что касается Тимура, он уже знает, что мечом эту ложь не спасти! - сказал он и, повернувшись, удалился.

Ему предстоял путь в Рум. Всю ночь перед дальней дорогой он в сопровождении мовланы Таджэддина и гатибов обходил дома погибших и раздавал осиротевшим семьям средства из казны общины. На рассвете, уединившись в келье одной из мечетей и не дождавшись, пока шагирды постелят ему постель, он распластался на пыльном паласе и, пролежав весь день без движения, в тот же вечер в сопровождении мюридов, назначенных мовланой Таджэддином, вышел из Шемахи.

Но путешествию в Рум не суждено было сбыться на сей раз. По велению времени, подчинившему все и вся перекрестному движению армий, Насими пришлось вернуться с полпути, чтобы стать свидетелем и участником последней трагедии.

КАЗНЬ

20

Ранним утром на третий день после сдачи Фазла Шемаху облетела весть, что армия снялась и ушла из Шабрана. Еще с вечера накануне, как говорили, туда стали стекаться из Карабаха караваны арб с женщинами, детьми и награбленным добром, вздымая по дороге из Барды в Ареш и оттуда в Шабран густые облака пыли. По мере прибытия воины личной конницы, приняв обозы, выгоняли из лагеря посторонних, чабанов, пасших отары продовольственных войск, и иных наемников. Караульные же не пропускали в стан и возвращали с пути священнослужителей, свершавших паломничество к Белому шатру эмира. Факелов в лагере горело столько же, сколько звезд в небе; при свете их воины продовольственных войск закололи всех овец и, разделав туши, засолили и провялили мясо. Грузы, снятые с арб, заново увязали в крепкие тюки и перекинули на вьючных лошадей, младенцев в деревянных колыбелях накрепко привязали к лошадиным крупам, арбы же, столкнув в глубокие рвы, засыпали землей.

Потом люди, которых не пустили в лагерь, заночевавшие по ту сторону рвов, увидели, как поток света, подобный Млечному Пути, озарил горы, а к утру армии и след простыл. Снимаясь с места, Тимур велел не только рвы засыпать, но и кострища, и кости съеденных животных закопать в них, все следы замести, дабы ничто не свидетельствовало о постыдном его сидении здесь. Шейх Азам, как и все, ночевавший за рвами, утром, свершив намаз на бугре, где стоял Белый шатер, сложил джанамаз, взял его под мышку, спустился вниз. Увидев, что часть рвов осталась не засыпанной, снял с себя и расстелил на земле свою абу; ногтями роя землю, ссыпал ее горстями на абу, поволок ее и стал засыпать ров, увлекая своим примером мюридов и сеидов. Так они сровняли ров с землей, чтобы ничто не напоминало о позоре победоносной армии, после чего шейх Азам взял за руку свою больную дочь с безжизненным восковым лицом и, воскликнув: "Ширван или расцветет под знаменем "лаилахаиллаллаха", или будет обращен в развалины. Ждите моего возвращения!" - пустился по следу армии.

Но куда вел этот след? По убеждению Ибрагима, Тимур решил одним броском достичь стана Тохтамыша за Дербентом.

Гонец Гёвхаршаха, который, по собственному выражению, "ради служения другу проявлял верность врагу", принес весть, подтверждающую соображение Ибрагима. Гонцы, прибывшие вслед, сообщили, что Тохтамыш-хан, узнав о приближении конницы Тимура вместе с созванными из Карабаха полками и ширванской армией общим числом более четырехсот тысяч воинов, тотчас снялся со своей армией с караванного пути и бежал в горы. Тимур же, ведомый ширванской армией, пошел наикратчайшим путем и настиг его на реке Терек. Но битвы не последовало, так как Тохтамыш, перейдя на тот берег реки, завалил единственный мост глыбами скал, камнями и большими корягами из реки. Два дня и две ночи обе армии с бешеной скоростью двигались параллельно по обе стороны реки, теряя загнанных лошадей, младенцев, умирающих в деревянных колыбельках, семьи, отставшие в пути в скалистом ущелье. Стан разбили лишь на третий день. Тимур, как передавали гонцы, был так изможден, что не в силах был приподнять век. Военачальники, обступив его, стали просить его отказаться от бешеной гонки, ибо бурная река, разделявшая их, не даст им сразиться, а в низовьях, где река течет тихо и плавно, Тохтамыш, пока они переправятся, успеет уйти. Они просили его разрешить им повернуть назад, поискать свои отставшие семьи и похоронить умерших младенцев.

Тимур, рассказывали гонцы, согласился, но поставил два условия. Первое: оставив свои шлемы, щиты и пики женам, сразиться сегодня же ночью на мечах с Тохтамышем. Второе: проделать двухдневный путь в одну ночь и, разыскав свои семьи, вернуться к утру. Военачальники, решив, что повелитель сказал все это в бреду и в лихорадке, согласились с ним

из одной осторожности. Но, увидев женщин в шлемах, с пиками и щитами у костров на берегу, поняли замысел повелителя. Не вызывая никаких сомнений у Тохтамыша, на виду у которого на этом берегу стояло войско в полном составе, военачальники с воинами тайно выехали из стана, часто меняя скакунов, стремительно добрались до моста, в полночь разобрали завалы, перешли на тот берег и так внезапно обрушились на отдыхающую армию Тохтамыша, что тому едва удалось бежать с частью воинов.

Таковы были первые вести с берегов Терека.

Затем гонцы, прибывающие от Гёвхаршаха, сообщали, что наследник жив-здоров, повернул со своей армией назад и вскоре прибудет в Ширван; часть тимуридов с больными, ранеными и казной отправилась в Мавераннахр, Тимур же пошел по следам Тохтамыша, весть о котором доносится сейчас с берегов Итиля (Итиль - Волга - ред.). Есть предположение, что Тохтамыш намерен перезимовать на берегу Итиля, затем собрать новую армию и с наступлением весны на астраханских кораблях переплыть Хазарское море, соединиться с Кара Юсифом Караконлу и султаном Ахмедом Джелаири и выступить против Мираншаха, загнав таким образом Тимура в пространство между Багдадом и Румом, то есть завлечь во вражеское окружение; поэтому, мол, повелитель будет преследовать его до тех пор, пока не уничтожит его с остатками его армии, дабы ни ему, ни другим неповадно было сомневаться в могуществе эмира Тимура и вставать на его пути ни внутри царства, ни вне его. Эмиры передавали с гонцами выражение своей признательности и удовлетворения верному союзнику повелителя - ширваншаху за проявленные ширванцами отвагу и храбрость в битве на реке Терек. Повелитель пожаловал ему титул султана и дорогой халат с условием во всех действиях выказывать почтение наследнику его Мираншаху, а за славно выполненное обещание, данное им зимою прошлого года в письме к Мираншаху, по указу благословенного шейха Береке ширваншаху дают звание шейха ислама и абу и, следовательно, судьбу религии, в Ширване и исполнение указа о еретике Фазлуллахе вверяют ему лично. Повелителю известно, сообщали гонцы, что кое-кто из правителей, принявших учение еретика, ждет случая, чтобы со стороны Багдада и Рума наступать на его царство. Поэтому султан шейх Ибрагим не должен верить словам халифа еретика Али ан-Насими, ибо он такой же дьявол, как и его наставник, владеющий способностью надеть покров истины на заведомую ложь; шейх Береке предупреждает султана шейха Ибрагима, что если он, поддавшись дьявольским чарам, не поспешит с казнью еретика, то случится великое горе, ибо еретик вновь отравит ядом своего учения нутро принца Гёвхаршаха, который своей отвагой и верностью эмиру Тимуру только что вернулся на путь истины, и с помощью его будет покушаться на ширванский трон, а вместе с троном и на религию, и тогда шейх Береке с величайшим прискорбием вынужден будет послать указ о казни дорогого сына и наследника султана шейха Ибрагима - принца Гёвхаршаха. Для предотвращения такого несчастья необходимо, чтобы шейх Ибрагим, свершая первое свое богослужение, выразил готовность исполнить указ шейха Береке о казни; сошедши же с минбара, оделся в походное обмундирование и, не дожидаясь требования наследника Мираншаха, в сопровождении наблюдательного отряда эмира Тимура, доставил еретика на место казни, означенное в указе, своими глазами увидел, как его препроводят в ад в назидание непокорным и отступникам, после чего покаяться перед всевышним во всех своих грехах и вернуться. Если султан шейх Ибрагим выполнит предписание и докажет тем, свою преданность повелителю, то шейх Береке и эмиры обещают добиться для него отмены зависимости от наследника Мираншаха и высочайшего позволения чеканить монеты с собственным именем.

Донесения эти, доставленные одновременно ширваншаху в Шемаху, Мираншаху в Султанию, эмиру Гыймазу в стан под Алинджой, мозлане Таджэддину, а его стараниями - во все очаги хуруфвзма, оборвали жизнь нескольких десятков скакунов, которых в спешке загоняли насмерть. Фазлу, который узнал эту весть от Дервиша Гаджи, пришлось оторваться от работы над дастаном "Искендернамэ", который он начал еще в те дни, когда покинул Баку, продолжал в дни скитаний и надеялся здесь, в темнице, завершить, ибо по традиции каждый шейх Великой цепи должен был к концу жизни написать "Искендернамэ", в котором дал бы свое толкование легендарных похождений Искендера Великого в поисках правды на земле, и написал завещание на персидском и древнеиндийском языках, известных его халифам и рыцарям символического меча, а также на закодированном символическом языке, доступном всем хуруфитам. С помощью Дервиша Гаджи Фазл переслал списки своих сочинений мозлане Таджэддину, тот передал их Фатьме и мюридам, которые, собравшись неподалеку от Шемахи, ждали решения его судьбы; один же из списков, .по настоянию Фазла, вручил гасидам, чтобы те доставили его Сеиду и "тем дорогим", то есть халифам, с которыми Сеид должен был встретиться в Руме.

Когда и как увезли его? Сломившиеся духом после погрома шемахниские ремесленники затаились и ничего не видели. Уже потом, после того как увезли, прошел слух, что шах соблюдал строжайшую тайну по просьбе самого Фазла, мовланы Таджэддина и гатибов; поэтому в ночь отъезда были закрыты все крепостные ворота и погашены все огни, от факелоа. из Мраморной площади до буйных огней на крепостных башнях; от дворцовых ворот до главных городских ворот по обе стороны стояли конные миршабы, а дальше - вдоль караванной дороги - наблюдательный отряд Тимура на тысяче верблюдах и вместе с этим отрядом появился здесь изгнанный после погрома шейх Азам, прозванный в народе палачом. Говорили, он и па сей раз не добрался до эмира Тимура, потому что где-то в горах скончалась его дочь и, взяв на руки ее тело, он нес его до самого Малхама, где и похоронил. Шах же, услышав про это, послал в Малхам мулл, служек и гуламов, чтобы принять участие в похоронах. Узнав же о том, что шейх вместе с наблюдательным отрядом подошел к городским воротам, и с ним вооруженные черные мюриды и дервиши с батганами в руках, шах сам пошел на поклон к нему и пригласил войти в город, но шейх Азам не принял приглашения.