Судовая роль, или Путешествие Вероники

Глава 25 Эпилог Ника и ее все правильно

Чтобы попасть в маленькую бухту, нужно, идя по берегу, прыгать по серым осыпям, балансируя на качающихся камнях, что валились со скал, уходя в воду колючими языками. Или, поднимаясь от дома на главный мыс дальнего края Ястребиной бухты, выходить в степь на узкие тропки, у третьей развилки спускаться, лавируя между огромных валунов в кляксах желтых лишайников, — похожих то на голову великана, то на странную птицу со сложенными крыльями. А то на приспущенный парус плывущей под землей лодки.

Первая и вторая тропки тоже вели в бухточки, так что эта была по счету третья, и — тайная.

Полумесяц крупного песка, усыпанный белыми кругляшами ракушек и сизыми, перламутрово-глянцевыми лепестками мидий. Выше над пляжиком — ровная площадка травы размером с Никину комнату, а по бокам ее, вместо полированной стенки и шкафов, ноздреватые камни-сиденья, камни-столы, камни… камни… Все более крупные, громоздились, превращаясь в скальный монолит, взявший бухту в пологую получашу, что чем выше — тем круче, серой волной поднималась и над равниной степи. В дырах камней росли изящные кустики кермека, облачками сиреневых мелких цветочков на тонких сухих стеблях. Селились пауки, заплетая входы в жилища плотной прогибистой паутиной. А выше, где камни, взрослея, становились скалами, в щелях проживали степные совы, и на верхушках тех, что торчали над морем, орали и гоготали бакланы, расправляя птеродактильи крылья. Их голоса гулко метались снаружи, но попадая в бухту, стихали, увязая в песке и пропадая под бесконечно мерным шорохом набегающей воды.

— Паша, — нервно сказала Нина Петровна в трубку и замолчала, прислушиваясь.

— Я тут, — послушно отозвался тот. Свободной рукой пригладил торчащие волосы, оглянулся на пустой двор и молчаливое сверкание вымытых оконных стекол.

— Пашенька, я посмотрела, она даже не взяла свитерок! А уже октябрь вовсю! Разве так можно? Я ночами просыпаюсь и все ду-умаю, ну, и как вы там? Конечно, все вы делаете чудесно, ах, так замечательно, даже не верится, что все-все сами, но ты должен меня понять! Я как мама и бабушка!..

Пашка закатил глаза, и мерно кивая в трубку, стал вытаскивать нитку из бахромы истертых шортов.

— Да… да, Нин Петровна, да… Что? Трихо что? Какой огурец?

— Змеевидный! Сейчас, мне тут Эдуард Михалыч записал. Вот. Три-хо-зант японский! Ты не представляешь, какая это красота! Я завернула Нике семена, а она оставила их! Ну как можно!

— Ну…

— Вы просто обязаны! Вы с папой обязаны немедленно заняться разведением трихо… этих прекрасных огурцов! Эдуард Михайлыч сказал, что это… в-общем имейте в виду, я жду вас, мы вас ждем тут. И огурцы.

Она помолчала и добавила жалобно:

— Наверное, я просто соскучилась. Передай Веронке, что я ее люблю. И Женечке. И от Алечки, от Тины Дивановны приветы, она звонила.

— Обязательно.

Степь после сентябрьских дождей снова выбила тысячи тысяч ярких зеленых травин и стала похожа на огромный газон. Или футбольное поле. После горячего лета, полного хлопот и суеты, после двух обязательных недель ненастья, будто осень сама решила его проводить и поплакать на проводах, а после взяла да утешилась — наступил мягкий октябрь. Прекрасный, задумчивый месяц тонкого дневного тепла и уже по-осеннему прохладных ночей. Полный тихого света, безлюдья и прозрачного воздуха.

Ника села удобнее, поерзала, чтоб промять под покрывалом песок и, обхватывая голые коленки рукой, сунула в рот толстый стебелек морской горчицы, прикусила зубами. Кисленький сок пощипывал десны. Она потянулась и сорвала еще один стебель, с бледными синими цветочками. Надо нарвать и поставить в спальне, пусть и там пахнет их с Фотием бухтой.

Среди белых пенок, далеко-далеко виднелась его мокрая голова. Уплыл давно и вот возвращается. Ника встала на колени, высматривая. Солнце уже не проходило через зенит, шло ниже, скоро длинные тени лягут от левого края и поползут к расстеленному в центре пляжика старому покрывалу.

Он вернется, обсохнет, и они пойдут обратно, через степь, разглядывая ровные травы и слушая жаворонков. Будут молчать или разговаривать. Молчать вместе было прекрасно. С ним — как ни с кем раньше. Просто идти следом, смотреть, как движутся лопатки, или — по сторонам. Улыбаться, когда оглядывается.

Фотий вышел из воды и встал над Никой, блестя мокрой коричневой кожей.

— Не садись, — поспешно сказала она, закрывая глаза от солнца рукой, — не садись, и вообще уйди и приди еще раз. Ты такой красивый, черт и черт, да как мне с тобой жить-то?

— То есть, не будем жить, просто буду ходить туда-сюда, чтоб ты смотрела?

Смеясь, он опустился на живот, отжался несколько раз, чтоб не мерзнуть, и устроил мокрую голову на Никиной ступне. Она немедленно положила руку на его волосы.

Высоко над ними, мерно кликая, пролетел лебединый клин, держа под крыльями желтое осеннее солнце.

— Кричат, будто лететь это тяжелая работа, — сказала Ника.

— Наверное, так и есть.

Ветра не было совсем и капли на коже высыхали быстро. Ника провела пальцем, потом выкопала из песка тонкую веточку, обломила и острым кончиком написала вдоль позвоночника несколько букв. Фотий повел плечами, прикусил ее за палец ноги. Она засмеялась, чувствуя, как щекотно становится внутри.

— Вы тоже в детстве писали на спинах? Когда валялись на песке?

Веточка оставляла на загаре ясные белые линии.

— Да. И рисовали.

…

Он повернулся на спину и Ника, посмотрев, закрыла глаза и снова открыла их. Пожаловалась:

— Я теперь все время боюсь. Боюсь, что утонешь. Или на машине когда уезжаешь, я опять боюсь. А еще боюсь, что ты меня разлюбишь. Приедет вот еще одна такая, вся цыцыцы, скажет тебе аааахфеденька… Блин, они же все время теперь будут приезжать. Скорее б ты уже стал совсем старый. По-настоящему. Чтоб кряхтел и никому не нравился.

Она легла рядом и закинула ногу на его голый плоский живот. Сказала наставительно:

— Это, в конце-концов, просто неприлично, мужчина, в вашем возрасте выглядеть таким пацаном.

Фотий захохотал, и Никина нога запрыгала на его животе.

— Да какой же я пацан! Колено вон битое, и поясницу прихватывает. Голова седая вся. И морщины.

— Да, — обрадовалась Ника, — да! Просто я тебя люблю и потому идеализирую. Ты не идеальный! Ты идеа-лизи-рованный. Фу, какое противное слово.

— Ты говори, говори. А я буду нежиться.

Он поднял руки и, прихватывая спутанные от недавнего купания никины волосы, притянул к себе ее голову, так что вместо солнца стало ее серьезное и, несмотря на шутки, немного испуганное лицо. Тогда он тоже стал серьезным.

— Я тоже боюсь. И люблю тебя очень. Я дольше жил и наивности во мне меньше, а значит, я знаю, чем все кончается. Чем часто все кончается.

— Не надо!

— У нас так не кончится.

Он обнял ее плечи, укладывая на себя. Волосы, рассыпавшись, укрыли обоих.

— Иди ко мне.

— Всегда так говори.

— Иди. Ко. Мне.

— Да.

— Вот так.

— Да…

— Почему шепчешь?

— Что?

— Никто не услышит. Можешь не шептать.

Он двинулся было, прижимая к себе ее бедра, но она замерла, расширяя глаза.

— Подожди! Замри!

— Что?

— Мне даже не надо… чтоб ты ше…шевелился.

— Кричи, — сказал он, прижимая крепче, лежа камнем и вдавливая ее в себя, глядя, как переполняются ветром, морем и солнцем широко открытые глаза, — кричи!

— Да!!!

С острой скалы сорвался баклан и понесся над мелкими пенками, сильный, как черная маленькая торпеда.

На высокой скале, что обрывалась вниз почти отвесным краем, а другим полого врастала в верхнюю степь, сидел Пашка. Мельком увидев два маленьких коричневых тела на полумесяце песка, вздохнул с досадой и отвернулся. Надо бы позвать, а то мать Вероники все мозги проест, позвонив еще раз двадцать. Но что ж он, не понимает что ли. Разве ж их сейчас можно звать.

Он благородно сворачивал шею, разглядывая белую линию далекого забора вокруг двух домов и новую сверкающую крышу летнего ресторанчика. Там будет парус. Еще нету, но будет. Но вскоре не выдержал и снова быстро посмотрел в бухту. Все равно не разглядеть, какие они там, далеко. Ну, лежат. Не двигаются, похоже, вовсе. Заснули, может?

И вдруг снизу, от двух неподвижных тел стал подниматься, расти, кидаясь в скальные стенки и отражаясь от них, двойной крик, переплетая звенящий женский голос с сильным мужским. Скалы, встрепенувшись, с готовностью подхватили, множа и перебрасывая от одного края бухты к другому.

— Чтоб вас, — Пашка встал и пошел вниз, твердо ударяя пятками в узкую тропу.

Там у камня сидел на корточках Женька, разглядывая сонную бабочку с огромными полосато-белыми крыльями. Услышав шаги, вскочил, побежал навстречу, с обожанием поднимая щекастую мордочку и заранее протягивая руку, чтоб уцепиться за Пашкины пальцы.

— Пошли, — сказал тот, — пошли картофан жарить. Марьяна нас бросила, уехала учиться. Теперь мы с тобой на хозяйстве, два мужика.

— Мужики! — с восторгом согласился Женька, вцепляясь в подставленный Пашкой палец, — мужики!

Хмуря темные бровки, остановился, слушая.

— Это мама там! Да, Паша, да? Мама! Кричит!

— Нормально. Пойдем. Мама и дядя Фотий, они… они там учат бакланов кричать, как люди.

— О-о-о! — в темных глаза Женьки светился совсем уж щенячий восторг, — о-о-о, а я? Я тоже хочу! Учить балканов!

— Рано тебе, — поспешно сказал Пашка, — это только взрослые. Вот приедет Машка-Марьяшка, мы с ней следующие. А потом уже ты.

— Долго как, — Женька засопел, вздыхая и стараясь шагать широко, чтоб поспеть за Пашкиными шагами, — жда-а-ать вот.

— Подождешь, — сурово ответил тот, — жизнь она такая штука, мужик Евгений, не все, как хочется.

Глянул на понурую темноволосую голову и смягчился.

— Зато мы сегодня с тобой уложим акваланги. И гидрокостюмы.

— Да!

— А потом я покатаю тебя на медвезилле.

Шли через тихую яркую степь, полную трав новых и трав созревающих. А позади два голоса стихали, свиваясь кольцами и укладываясь среди древних скал на крупный чистый песок, у края соленой вечной воды.