Судьба (книга вторая)

Затравленный скорпион жалит сам себя

Каждое время года характерно и хорошо своим цветом. Осень радует душу человека жёлтым золотом листвы, которой щедрая природа питает землю для будущих ростков. Зима бодрит холодком и веселит снеговым покровом, обещающим влагу полям и пастбищам. По весне распускаются яркие цветы, расцветают лучшие человеческие чувства, ободряются надежды. Знойное лето дарит людей многочисленными фруктами и плодами, дарит уверенностью в завтрашний день.

Такой уверенности не несло лето тысяча девятьсот семнадцатого года марыйским дайханам. Тусклым рыжим пятном просвечивало сквозь пыль бессильное солнце, и казалось, что впрямь небо навалилось на землю, чтобы задушить всё живое, расплющить всё сущее своей непомерной душной тяжестью. Детям снились кошмары, они отчаянными воплями будили по ночам матерей. Мужчины, вздыхая и шепча молитвы, то и дело подтягивали верёвки у кибиток, поправляли подпорки, чтобы сумасшедший ветер не свалил непрочное жильё.

В один из таких вечеров, прислушиваясь к разбойному свисту и хохоту неистовствующего ветра, трое друзей сидели в маленьком домике Сергея Ярошенко. Говорил Берды:

— Бедняга. Мурад-ага рассказывал: когда-то было время не добрее нынешнего. Хивинские беки били бедняков топорами, а потом тащили бедняков к кази и требовали уплаты за то, что топор иступился. Кази говорил бедняку: «Ты не уплатил ему за то, что он старался и бил тебя топором, за это я посажу тебя в зиндан». И сажал… Так говорил Мурад-ага. Где он теперь? Словно и не рождался на свет, бедняга! А всё подлое имя Бекмурад-бая! И со мной что сделали? Не легче, чем если бы топором ударил, а потом ещё уплатить за это потребовал. Чёрный камень навалили мне на сердце, никакими силами не столкнуть его. Что могут сделать хуже? Всё, что в их силах было, уже сделали. Убить, могут? Мне смерть не страшна. На одну голову и смерть одна, двух не будет. Ходит, вынюхивает, высматривает, как охотник добычу! Думает, не вижу, как его человек в Мары на пятки мне наступает. Но я ему не джейран! Захочет ещё Бекмурад-бай вернуться по своим следам, да следов уже нет — нет между нами мира до скончания веков!

Дурды подрёмывал полулёжа, склонив голову на руку. Время от времени он чуть приоткрывал глаза, шевелил ногой, нащупывая винтовку. Убедившись, что всё в порядке, снова погружался в приятную дремоту.

Аллак, не мигая, смотрел на огонёк семилинейной лампы, трепетавший от сквозняка, как залетевшая в стекло жёлтая бабочка. Он думал о своём, но оно тоже сводилось к Бекмурад-баю, который сначала обманом отнял у него землю, потом чуть не заставил стать предателем и убийцей лучшего друга и, наконец, самого лишил спокойного угла, заставил скитаться по тайным тропам и чужим кошам. Где-то ждёт его Джерен, жена, вянущая, словно мак от недостатка влаги, а он ходит таясь, как преступник, не зная, на чью подушку положить голову завтрашней ночью. Кто назначил ему так ходить, за какие вины и прогрешения?

Выслушав Берды, Сергей сказала

— Бекмурад-бай сильный и хитрый враг. Но умением, говорят, и отца родного одолеть можно, не то что бая. Недавно мы сделали очень большое дело — сумели одолеть мирабов и баев при дележе водных наделов. Я рассказывал о вас городским товарищам, они просили передать вам благодарность за смелость и решительность. Так мы и дальше должны действовать. Личная беда одного — беда всех. Не только тебе, Берды, насолил Бекмурад-бай, сотням людей он стал костью поперёк горла. Его время придёт, за всё ответит. Но мы сейчас не должны распылять силы, не должны поддаваться минутному чувству. Свою сноровку и хитрость мы противопоставим сноровке и хитрости Бекмурад-бая, покажем народу, что он не так силён, как кажется, что правда на стороне народа. Ты согласен со мной?

— Согласен! — Берды сверкнул в улыбке крепкими зубами, доверчиво заглянул Сергею в лицо. — Бекмурад хитрый — мы тоже хитрые. Бекмурад ударил — мы ударили. Когда-то я поклялся, что за всё, сделанное Бекмурад-баем, отплачу ему тем же. Думаю, что надо ходить не с опущенными, а с насторожёнными ушами. Пробовал Бекмурад-бай сладкое, пусть теперь попробует и горькое!

— Ты что-нибудь задумал?

— Да! Я хочу увезти дочь Бекмурад-бая!

— Зачем она тебе? Или жениться на ней задумал?

— Пусть она алмазная будет — мимо пройду, не взгляну! Лучше за бок красного дракона схватить, чем взять за руку дочь Бекмурад-бая и сказать: «Любимая!».

— Тогда я тебя не понимаю.

— Как не понимаешь! Позор хочу на голову Бекмурад-бая обрушить! Пусть камни горячие от стыда глотает!

— Украсть хочешь девушку, а потом назад вернуть? — догадался наконец Сергей.

— Не украсть, а умыкнуть, — поправил Берды. — Пусть Бекмурад на своей шкуре испытает то, что он даёт испытывать другим!

После непродолжительного молчания, Сергей грустно сказал:

— Вот ещё одно зло, с которым предстоит борьба.

— Где зло? — не понял Берды.

— Нельзя девушку увозить? — попытался сообразить Аллак.

— Да не только это! — Сергей поморщился. — Вообще отношение к женщине менять надо. Женщину покупают, женщину продают, никаких прав нет у неё. К иной скотине с большим уважением относятся, чем к бедной женщине. Разве это справедливо?

— Так было всегда! — удивился Аллак. — Чем ты недоволен?

— Знаю, что было! — сказал Сергей. — Много плохого и неправильного было и есть. О женском вопросе говорить ещё рано, до него черёд дойдёт. Но мне хотелось, чтобы мои лучшие друзья были выше скверных обычаев.

— Мы не нарушаем обычай! — сказал Берды,

— Я не говорю, что нарушаете, — Сергей доверительно положил руку на плечо парня. — Я говорю о том, что не надо следовать дурному обычаю. Чем, скажи, провинилась перед тобой девушка? Ведь ты не только её отца, ты её позоришь, на всю жизнь пятно оставишь! Разве она причастна к злодейским делам своего отца?

— А Узук чем провинилась, что её жизнь изломали и заплевали?! — вспыхнул Берды, сбросив с плеча руку Сергея и даже не заметив этого. — Оразсолтан-эдже твои слова говорит, а я не согласен! Корень плохой — все ветки дурные!

— Не горячись, друг, — ласково сказал Сергей, — не все пословицы справедливы. Оразсолтан-эдже не меньше твоего страдает от горя дочери, но, как видишь, она понимает, что за дела Бекмурад-бая должен отвечать Бекмурад-бай, а не его жена или дочь. Я понимаю, что для Бекмурад-бая позор дочери будет очень тяжёлым ударом, однако пострадает совсем невинный человек, будет бесповоротно искалечена жизнь девушки. Ты требуешь справедливости, ты борешься за справедливость — неужели тебе непонятно, что ты хочешь поступить очень несправедливо?

Берды, нахмурясь, молчал. Молчал и Аллак. Он понимал, что Сергей прав и в глубине души был вполне с ним согласен, но боялся огорчить Берды. Берды ведь отчасти тоже прав: когда пожар заливают, чистой воды не ищут. А такого удара, какой готовит Берды Бекмурад-баю, ещё никто не накосил. Вертеться будет, как змея, перерубленная пополам лопатой! Так ему и надо, по заслугам аллах накажет! Однако и девушку жаль. Куда она пойдёт, куда глаза от стыда прятать будет? Вот так всегда в этой жизни, будь она неладна: кто молоко выпил — облизывается, а кто пиалу облизал — попался!..

Если бы Аллак знал, какая страшная участь ожидает девушку, он обязательно отговорил бы Берды от задуманного дела. Да и сам Берды, несмотря на всю свою ненависть к Бекмурад-баю и его роду, отказался бы от такой мести, если бы предвидел, чем всё кончится. Но не дано человеку видеть грядущее, и поэтому Аллак промолчал, а Берды, заметив, что Дурды приоткрыл один глаз, разбуженный внезапно наступившей тишиной, сказал:

— Идём! — и поднялся, затягивая пояс.

Сладко зевая во весь рот, Дурды с хрустом потянулся, пробормотал что-то невнятное насчёт собачьей жизни и вскинул на плечо пятизарядку. Сочувственно вздыхая, так и не решив окончательно, кто из двоих прав, поднялся и Аллак.

— Подумай, Берды, над моими словами, — сказал, провожая их, Сергей. — Эх, ветрище какой дует!.. Неправ, ты, Берды. Девушка совершенно не при чём, и твоей затеи я не одобряю, — так и знай!

Отойдя на некоторое расстояние, Берды сердито пробормотал:

— Не говори про свою головную боль тому, у кого голова не болит!

— Что? — не расслышал Дурды, ещё окончательно не очнувшийся от своего дремотного состояния.

— Ничего! — огрызнулся Берды и продолжал бурчать: — Ты не согласен! Клычли тоже в городе бывает, в медресе учился, а он — одобряет, потому что — туркмен, понимает, где правда, где ложь. «Я не одобряю»! Ну, и не одобряй! Люди к нему с открытой душой идут, думают, что советом поможет, а он упрекать начинает. Конечно, с чужой боли голова не болит!..

За Сергея вступился Аллак.

— Ты напрасно так, Берды, — сказал он. — У Сергея забот больше, чем у нас троих: обо всех бедняках думает. А не одобряет он потому, что так его совесть подсказывает. По-твоему, только тот человек хорош, кто говорит приятные тебе слова? Он русский, он все наши дела понимает… А может быть, и мы немножко неправильно поступаем, а? Девушка не виновата…

— Кто её винит! Мы же не говорим, что влюбились. в неё или что хотим надругаться над ней. Никто её пальцем не тронет! Посидит с нами два-три дня в песках — назад привезём. Мне, что ли, хочется беду на её голову обрушить? Но, сам знаешь, не по своей воле вдову любят — не могу думать, что Бекмурад-бай павлином ходит, когда у моей Узук сердце сгорело!

Берды говорил сердито, чтобы скрыть смущение от своего недавнего выпада против Сергея. Не то чтобы он слишком раскаивался, но где-то в глубине сознания проступала мысль, что не совсем справедливо было обвинять Сергея в равнодушии или эгоизме.

— Умыканием девушки жизнь Узук не облегчишь, может быть, ещё тяжелее сделаешь, — резонно сказал Аллак.

— Я дал слово платить Бекмураду ударом на удар! — возразил товарищу Берды.

— Сульгун-хан тоже дала слово убить нас. А когда разобралась во всём, не посчитала позором отказаться от своего намерения.

— Ну и пусть отказалась! — отрезал Берды. — Я не откажусь от своего! Помогать не станете — сам справлюсь!

— Зачем не станем, — вздохнул Аллак, — станем помогать.

— Поможем! — подтвердил и Дурды.

На развилке дорог Берды задержал шаг.

— Вы идите в аул, — сказал он товарищам, — у Клычли заночуйте, а я пойду в другую сторону — дела кое-какие есть. Завтра к вечеру вернусь или послезавтра.

— Будь осторожен! — понимающе напутствовал его Аллак.

Дурды хотел сказать: «Передай от меня привет», но постеснялся почему-то и только пожелал счастливого возвращения.

Оставшись один, Берды плотнее запахнул на груди халат, поправил ремень винтовки и, наклонившись, чтобы легче было идти против ветра, ходко зашагал в ночную тьму. Пройдя немного, сообразил, что торопиться всё равно нет смысла, и сбавил шаг.

Разные мысли приходят в голову одинокому путнику. Будь это Дурды, он, вероятно, поёживался бы, думая о разной нечисти, которая во тьме подстерегает человека и старается завлечь его за собой, чтобы пожрать или погубить его душу. Дурды шёл бы чуть ли не бегом, чтобы поскорее добраться до человеческого жилья, не оборачивался бы по сторонам из опасения увидеть неожиданно сверкающие глаза шайтана или гуля.

Аллак, наоборот, шёл бы очень осторожно, сняв с плеча пятизарядку и поставив её на боевой взвод. Он думал бы не о духах и дэвах, а о реальных, живых врагах, которые каждую минуту могут появиться из ночи и накинуться на него. Аллак ценил жизнь и верил, что скоро настанет время, когда ему не надо будет прятаться от людей, когда над головой появится крыша собственной кибитки и ласковые, ищущие руки Джерен каждую ночь будут горячо обнимать его шею.

А Берды не думал ни о чём определённом. Сначала ему вспомнилось время, когда он был чолуком у Мурада-ага. Казалось, весь мир заполняли тогда блеющие добрые, немного глуповатые овцы, озорники-ягнята, буйная кипень степного разноцветья и красное платье Узук. Мир был добрым и приветливым, пригревал нежным весенним солнцем, голосисто заливался жаворонками, пах приятным дымком чабанского костра, нёс в себе радость свиданий и радужные надежды на будущее.

Хорошо бы остаться навсегда в том блаженном неведении, когда всё казалось благожелательным, когда даже баи были добрее, даже скорпион, угрожающе изогнувший брюшко с ядовитым крючком на конце, воспринимался, как немного испуганный друг, но не как враг.

Берды вспомнил Аманмухаммеда, погибшего от руки брата Сухана Скупого, вспомнил проданные за коня честь и счастье Узук, вспомнил звериный оскал косоглазого Аманмурада, который схватил девушку, как волк беззащитную овечку… Эх, вырвали у него тогда наган из рук! Он бы и раненый сумел отправить в ад этого проклятого волка, цепляющегося своими грязными лапами за чистое тело Узук!

Нет, не надо было, нельзя было оставаться в неведении! Никогда скорпион не был другом, а бай — добрым. Это — только казалось от распиравшей сердце любви, от бурлящих по весне молодых сил. Надо всё познать в его истинном значении, чтобы не оставалось в сердце жалости к проклятым баям! И нет никакого смысла прятаться от байских ищеек, выжидать в безделье подходящего момента. Недаром говорят, что лучше дочь родить, чем сидеть без дела… А Узук родила сына!

Берды улыбнулся торжествующей улыбкой: не от проклятого семени байского рода, а от него, от Берды, выносила Узук под сердцем новую жизнь — слабый росточек, который со временем станет могучим батыром и повергнет в прах всех своих врагов. Пусть Берды ещё не видел его и не знает, на кого похоже это крохотное существо, чудом зародившееся в чреве любимой, но он твёрдо знает: сын похож на отца, Довлетмурад похож на Берды. Так должно быть и только так, щенок не родится в логове барса!

И Узук красивее стала. Похудела, правда, но зато как ярко светятся её глаза, как бурно бьётся сердце при коротких свиданиях возле мазара! Неправа ты, Сульгун-хан, тысячу раз неправа была, когда говорила о холодной любви! Не холодной, а горячей, как пламя, любовью люблю я Узук! Чем больше разгорается во мне ненависть к Бекмурад-баю, тем дороже и желаннее становится Узук. Она делает самую чёрную работу на байском подворье, и каждая колючка, которая впивается в её палец, занозой остаётся в моём сердце, каждая слезинка её — море, которое я должен вычерпать или утонуть в нём. Но я не хочу тонуть, я хочу заставить Бекмурад-бая напиться горькой воды из этого моря!..

Летняя ночь коротка: когда Берды подошёл к условному месту, где они постоянно встречались с Узук, уже рассветало. Берды вытащил из-за пазухи белый платок, привязал его повыше на ветку дерева и, забравшись в кустарник, решил вздремнуть до прихода Узук.

Она пришла ещё до полудня. Уйти из дому было легко, так как место встречи находилось на пути к мазару, где прочно обосновались Габак-ших и пройдоха Энекути. Узук говорила обычно, что идёт поклониться святому месту, и Кыныш-бай никогда не препятствовала, втайне надеясь, что, может быть, сноха принесёт ещё одного внука. Хотя надеяться было очевидной нелепостью — Аманмурад крепко загулял в городе, а когда появлялся дома, на Узук не обращал никакого внимания, словно той и не существует. Честно говоря, не обращал он внимания и на Тачсолтан, но та уже давно смирилась с необходимостью искать утешения на стороне. А Узук равнодушие Аманмурада только радовало.

Сегодня, едва заметив условный знак на дереве, она торопливо собралась, чуть не позабыв накормить ребёнка. Он постоянно находился на попечении Кыныш-бай, которая с него глаз не спускала, поэтому пришлось идти к ней в кибитку.

Шамкая провалившимися губами, старуха долго и бессмысленно смотрела на точёную грудь молодой женщины, — так долго, что Узук заметила её взгляд и, застеснявшись, отвернулась к стене кибитки. Накормив ребёнка, она сказала, что хочет пойти на святое место. В этих словах для неё был особый скрытый смысл — она действительно ведь шла в святилище своей любви.

— Иди, иди, — буркнула Кыныш-бай, — даст бог, снизойдёт на тебя благодать всевышнего.

Посмеиваясь в душе над тем, что слова старухи не так уж далеки от истины, Узук побежала на свидание.

После взаимных объятий, поцелуев и расспросов о жизни, Берды сказал, что пришёл за помощью. Узнав о готовящемся похищении дочери Бекмурад-бая, Узук расстроилась: значит, все разговоры Берды о любви — хлопковый пух? Значит, она была ему нужна только до тех пор, пока он не подыскал себе подходящую невесту? Но кому станешь жаловаться, если он прав — ему нужна чистая девушка, а не захватанная чужими руками тряпка! За свои страдания он имеет право требовать себе настоящую жену, а не подстилку из чужой комнаты. А ей уж, видно, на роду написано страдать всю жизнь, пока не перевяжут ей нитками пальцы рук и ног, завернут в саван и посадят в могилу…

Берды заметил слёзы на глазах любимой и, догадавшись, начал её успокаивать, объясняя цель похищения. Узук заулыбалась, глядя на Берды влюблённо и немножко недоверчиво, сказала:

— Кыныш-бай в этой девушке души не чает. Опора, говорит, на которой держится небо, сила земли, говорит, красота мира. Видишь, как она её превозносит? Всех женихов гонит от порога, а бедная девушка вот-вот лопнет от избытка сил, как перезрелая дыня!

— Ты девушку не жалей! — строго сказал Берды. — Себя жалей! Они тебя жалеть не станут! Скажи, как лучше сделать то, что мы задумали?

— Думаю, можно сделать, — Узук прислонилась к его плечу, нежно погладила кончиками пальцев шершавую от ветра и непогод руку. — Завтра Бекмурад-бай уезжает куда-то, говорят, на несколько дней. Кое-кто из его родичей есть, но я могу их кибитки на время запереть снаружи, чтобы они сразу не смогли выскочить, если шум поднимется..

— Подумаем об этом… Собак сколько в ряду?

— Четыре. Злые, как шайтаны!

— Это плохо.

— Ничего. Я выпущу собак. Надо только потом заманить их подальше и убить. Мясом их заманите.

— Девушка в какой кибитке спит?

Во второй с краю, если от реки считать.

— Одна?

— Мать с нею. Но ты не бойся — Амансолтан очень крепко спит!

— Я не боюсь! — сказал Берды. — Справимся с матерью, если нужда придёт.

На вторую ночь после разговора Берды с Узук, трое всадников тихо спешились возле речной вымоины, неподалёку от кибиток Бекмурад-бая. Это был Берды и его неразлучные товарищи — Аллак и Дурды. Клычли на это дело не взяли, чтобы в случае неудачи не навлечь на него гнев Бекмурада.

Парни привязали коней к кустам в густых зарослях туранги и затаились, выжидая, когда в многочисленных кибитках бая все улягутся на покой.

В эту ночь повелитель ветров Мирхайдар, видимо, устал и решил дать себе передышку. Пыль осела, крупные, яркие звёзды мигали радостно, наперегонки, будто обрадованные возможностью снова взглянуть на усталый и скорбный лик земли. И только невесть почему всполошившиеся собаки лаяли с нудной настойчивостью, вызывая в сердце выжидающих йигитов раздражение и тревогу. Но наконец успокоились и они.

— Пора! — сказал Берды. — Вон та яркая звезда поднялась уже на высоту копья — значит полночь. Когда чолуком был, меня Мурад-ага по этой звезде учил время узнавать.

Дурды и Аллак поднялись с земли, нервно потирая руки. Дело действительно было рискованным до крайности, малейшая оплошность грозила смертью. Поразмыслив, Берды от помощи Узук решил отказаться — страшно было подвести её под безжалостную месть Бекмурад-бая. И её и сына, впрочем, сын-то вне опасности при любом положении и в любой ситуации, пока его считают сыном косоглазого Аманмурада.

— Действуем осторожно, но быстро и без шума! — сказал Берды.

— Главное — осторожно, — прошептал Аллак.

— Не спутайте осторожность с трусостью! — предупредил Берды. — Осторожность охраняет, трусость губит. Если не увезём девушку сегодня, то, даже благополучно выбравшись, не сможем сделать этого больше никогда, даже если придём с ключом от железной двери Дербента!

— Увезём! — ломающимся баском уверил Дурды. — Я пошёл!..

Он поднял небольшой хурджун, развязал его и, негромко посвистывая, направился к кибиткам. Собаки учуяли непрошенного гостя. Предупредительное рычание не обещало ничего хорошего. Дурды поспешил бросить кусочек мяса. Пёс сглотнул подачку и выжидательно уставился на Дурды, ровно готовый каждую секунду съесть ещё мяса и броситься на незнакомца.

Точно так же повели себя и другие три собаки. Бросая на землю приманку, Дурды отвёл псов довольно далеко от кибиток. Потом вытащил из хурджуна четыре козьих ноги — по одной на каждую собаку, — и бросил их уже окончательно добро настроенным псам. Собаки схватили свою добычу и направились каждая в свой укромный уголок, чтобы без помех насладиться едой. Но не тут-то было — козьи ноги оказались привязанными к длинным верёвкам. Собаки подёргали их, порычали друг на друга и улеглись, где стояли.

Тем временем Берды с Аллаком подошли ко второй с краю кибитке. Берды, поднатужившись, приподнял плечом дверную притолоку, Аллак проворно снял дверь и прислонил её к стене.

— Карауль снаружи! — шепнул Берды. — Если мать зашевелится…

— Понятно! — тихо отозвался Аллак.

Амансолтан спала почти рядом с дверью. Её широко раскрытый рот напоминал сусличью нору..

Берды прислушался и в промежутках между всхрапываниями женщины различил тихое дыхание ещё одного человека. Это была та самая девушка, которая должна была послужить орудием его мести и неясный силуэт которой уже различили его привыкшие к темноте глаза.

Подобравшись вплотную, Берды присел на корточки и рывком навалился на спящую, сдавил руками горло. Девушка задохнулась, раскрыла рот в немом вопле — во рту моментально оказался платок. Схватив её за руки, Берды кинул пленницу себе на спину и широко шагнул через храпящую Амансолтан, которая даже не пошевелилась. Через минуту застоявшиеся кони уже несли в пески трёх смельчаков вместе с их добычей. Позади запоздало лаяли собаки.

Пленница оказалась не из робкого десятка. Когда, усаживая на круп коня, ей сказали, что развяжут руки и освободят рот, если она не попытается бежать и не станет звать на помощь, она согласно закивала. Страх уступил место любопытству: кричать она и в самом деле не собиралась.

Устроившись за спиной Берды, девушка сперва лишь слегка придерживалась за его пояс. Однако от тряски, когда кони с галопа перешли на рысь, а может быть, и по собственному желанию, она придвигалась всё ближе и ближе к парню, пока не прижалась к нему всем телом. Чувствуя на затылке её жаркое, прерывистое дыхание, Берды подумал, что насильно похищенные не цепляются так откровенно за своих похитителей.

Вероятно, девушка не очень возражала против положения, в каком оказалась. Может быть, ей даже нравилось быть похищенной: сердце человека — глубокий кяриз, особенно сердце девушки, которой давным-давно пора быть замужем.

Проснувшись рано утром, Амансолтан сначала просто-напросто удивилась: дочь, которая только и мечтает, как бы подольше поспать, вдруг поднялась в такую рань да ещё и бросила отворённой дверь. Амансолтан вышла во двор и только тут увидела, что дверная створка стоит прислонённая к стене.

У женщины ёкнуло сердце: «Неужели, воры?!» Но тут же, холодея от предчувствия непоправимого несчастья, она поняла: нет, нет, не воры, что-то другое. Амансолтан обежала весь длинный порядок, заглядывая в каждую кибитку. Её гнала сумасшедшая мысль, что, может быть, дочь окажется где-то здесь, что крыша дома не обрушилась на её голову, не погребла под обломками.

Дочери нигде не было, только недоумевающие глаза родичей провожали мечущуюся Амансолтан. И она с диким звериным криком рухнула на пороге кибитки Кыныш-бай, забилась в истерике.

Сбежались люди, привели Амансолтан в чувство. Сидя на корточках и вцепившись в волосы, она покачивалась и глухо мычала, словно от нестерпимой зубной боли. Перепуганная и разозлённая Кыныш-бай тыкала её в спину острым сухим кулачком, требуя объяснить, что случилось. А когда узнала, утробно хрюкнула, зашипела, словно проткнутый бычий пузырь и осела рядом с невесткой.

Поднялся переполох. Люди забегали по селу, ища пропавшую или хотя бы её след, но тщетно. Только один парень на порядочном расстоянии от кибиток нашёл четыре полуобглоданных козьих ноги, связанных длинными верёвками. Стало ясно, что кто-то отвлекал собак. Но кто?

Братья Бекмурад-бая, Ковус и Сапар, скрипели зубами в бессильной ярости, хватались за ножи.

В Теджен поскакал нарочный сообщить Бекмурад-баю весть о неожиданном несчастье.

Над кибитками бая нависла чёрная туча, которую не в силах было рассеять яркое солнце, как в насмешку сиявшее целый день с освобождённого от пыли неба. Люди ходили понурые, переговаривались вполголоса.

Не все сочувствовали Бекмурад-баю, но все ожидали чего-то страшного. Ожидали потому, что случилось такое, чего не помнили на своём веку даже старики. Случалось, что девушки бежали со своими возлюбленными, но это были девушки из куда менее знатных семей. Да и, кроме того, все знали, что дочь Бекмурад-бая засиделась в девках и возлюбленного у неё не было.

Уже к полуночи, когда осипшая от причитаний и полуослепшая от слёз Амансолтан забылась в тяжёлой дрёме, её разбудили чьи-то всхлипывания.

— Кто там? — сипло спросила она, приподнявшись на локте и напряжённо вслушиваясь.

Всхлипывания затихли и дрожащий голос дочери ответил:

— Это я, мамочка…

Как подброшенная пружиной, Амансолтан вскочила и кинулась во двор. Дочь стояла, уткнувшись лицом в стену кибитки, и плакала.

— Козочка моя, цветочек мой! — запричитала Амансолтан. — Что за беда случилась? Какие горести обрушились на твою голову?

Прижавшись к матери, девушка дрожала мелкой дрожью.

Амансолтан ввела дочь в кибитку, зажгла лампу, жадно всматриваясь в лицо той, которую уже и не чаяла увидеть. Но лицо было закрыто мокрыми от слёз ладонями.

— Успокойся, доченька, — сказала Амансолтан. — Ты дома, никто тебя не обидит. Успокойся. Сейчас я бабушке радостную весть сообщу, а ты не плачь, успокойся…

Весть о возвращении внучки подняла старуху с постели. Кыныш-бай сама приковыляла в кибитку невестки. Держа девушку за руки, мать и бабка приступили к ней с расспросами.

Когда были названы имена похитителей, в горле Кыныш-бай забулькало, точно в закипающем котле, а Амансолтан гневно воскликнула:

— Проклятые босяки, порази их аллах! Чтоб им сдохнуть в плохом месте! Отец вернётся — он их потроха бродячим собакам выбросит! Ох, мать Чары, горе нам, горе! Конец света на наши головы обрушился! Что делать станем? Что ответим её отцу?

Кыныш-бай, опёршаяся лбом на руки, колыхнула своим грузным, расплывшимся телом.

— Ничего мой ум постичь не может. Голова закружилась… Земля качается… Небо наизнанку вывернулось… Не знаю, где сижу, как сижу…

— Ох-хо-хо… придётся, видно, пуренджик на голову; накинуть!

— Мама, — тихо сказала девушка, — они со мной ничего не сделали… Совсем ничего… — И она зарыдала от, позора и обиды, вспомнив, как не считаясь со своей девичьей честью, поступясь стыдливостью, упрашивала, чтобы не отсылали её домой, чтобы хоть кто-нибудь, любой из трёх, взял её. И как Берды ответил: «Для того, чтобы назвать девушку любимой, её надо любить. А ты принадлежишь к тому роду, к которому мы можем испытывать только ненависть. Тебе мы ничего не сделали — мы тебе зла не желаем, но и женой взять тебя никто из нас не сможет».

— Где они скрываются, эти разбойники? — спросила Амансолтан.

— Не знаю… В сторону Бадхыза поехали…

Кыныш-бай пошевелилась и, отвечая на вопрос невестки, с надеждой сказала:

— Может, пусть ходит в девичьей тюбетейке?

— Давайте выйдем, мать Чары, — предложила Амансолтан.

Она помогла старухе подняться, сказала дочери, чтобы та легла отдохнуть. Возле кибитки Кыныш-бай Амансолтан сказала:

— По моему разумению, нельзя ей ходить в девичьей тюбетейке. Даже если эти проклятые её не тронули — всё равно. Как докажешь людям, как закроешь чужие рты?. Косы её поседеют под девичьей тюбетейкой, пока жених найдётся. Пусть уж лучше сватаются к ней как к вдове…

Амансолтан всхлипнула, вытерла рукой катящиеся по щекам слёзы, высморкалась, вытирая пальцы о подол платья.

— Господи милостивый, такую ли судьбу гадала я своему ребёнку? Думала ли я, что цветок моего сердца понюхает безродная собака? Женой не была — вдовой стала! За что, о аллах, посылаешь такое испытание? Чем мы провинились перед тобой?

— А может, подождём с пуренджиком? — неуверенно настаивала Кыныш-бай, на которую несчастье с любимой внучкой подействовало сильнее, чем когда-то смерть младшего сына, павшего от руки Дурды. — Может быть, пришлёт сватов какой-нибудь бедный парень, позарившись на её приданое?

— Не говорите так, мать Чары! Без калыма отдавать нельзя: люди скажут, мол, порченую вещь рады были с рук сбыть. А бедняк откуда калым возьмёт? Вон Джерен уже седые волосинки выдёргивает, дожидаясь, когда Аллак калым заплатит. Да и не отдам я свою дочь за того, кто праха под её ногами не стоит, лучше пусть век одинокой проживёт!

— Проклятый Аллак! — злобно прогудела Кыныш-бай. — Куда он глаза свои бесстыжие прятал, когда шёл на такое богопротивное дело? Всё семя его с корнем выжечь надо!

— На чём решим, мать Чары? — поторопила Амансолтан. — Скоро рассветёт, люди ходить станут, Бекмурад-бай приедет…

— Надевай! — простонала старуха. — О всемогущий и милосердный!.. Надевай пуренджик… Я с тобой тоже пойду — хоть одним глазом взгляну на внучку в девичестве её…

С плачущей девушки сняли тюбетейку с серебряным куполом на макушке, перекинули косы с груди на спину, как положено замужней женщине, на голову надели тяжёлый борык и накинули старенький серый халатик — пуренджик.

Последний шаг, предначертанный аллахом на листьях дерева Судеб для дочери Бекмурад-бая, был сделан в это ясное летнее утро.

Весь день родичей Бекмурад-бая лихорадило нездоровым и тревожным ожиданием. К девушке никого не пускали, она безвыходно сидела в кибитке матери. И стар, и мал только и говорили о случившемся и гадали вразнобой, что же предпримет отец. Угадать было трудно. Сухан Скупой, например, постарался бы сорвать с похитителей солидный куш и на том успокоился бы. Байрамклыч-бай избил бы дочь до полусмерти и не сел за дастархан до тех пор, пока не бросил бы к порогу своей кибитки окровавленные головы обидчиков. Амандурды-бай постарался бы замять дело и поставить всё так, словно ничего и не случалось, а для дочери быстренько нашёл бы уважаемого, солидного жениха. Но как поступит Бекмурад-бай? В нём совмещались жадность Сухана Скупого и его беспринципность, бешеный нрав и непримиримость Байрамклыч-бая, рассудочность и дипломатичность Амандурды-бая. Как поступит он?

Он приехал к вечеру. «Едет! Едет!» — закричали мальчишки и кинулись прятаться по углам, чтобы не попасть ненароком под горячую руку хозяина и владыки.

Бекмурад-бай тяжело слез с фаэтона, качнулся, будто стоял не на земле, иссушенной безводьем до каменной твёрдости, а на зыбком ковре болота, и сбычившись, ни на кого не глядя, прошёл в дом. Амансолтан, завесившая лицо урпунджеком[34], внесла за ним чайник с чаем и завёрнутый в небольшую салфетку чурек.

— Не надо! — сказал Бекмурад-бай. — Уйди!

Он сказал негромко, по столько свирепой тоски было в его голосе, с такой злобой смотрели налитые кровью глаза, что Амансолтан затряслась, уронила чайник и сама не заметила, как выскочила наружу, как очутилась в кибитке свекрови.

— Вах, мать Чары, сегодня проклятый богом день! — выдохнула она. — Пойди на сына своего посмотри — лица на нём нет, на себя не похож, на человека не похож! Смотрит так, что умереть легче, чем взгляд его вынести. Сходи посмотри!

Бекмурад даже не повернул головы на скрип двери. А Кыныш-бай, едва завидев сына, как-то сразу ослабела и заплакала, опустившись на корточки:

— Перед именем твоим склоняюсь, сыночек!.. Склоняюсь перед достоинством твоим, инер мой!.. И имя твоё и достоинство уничтожили, иссушили лицо твоё… Всему народу имя известное — смешали его с чёрным песком, сынок мой!.. О аллах, аллах! Я просила у тебя почёта и достоинства. Зачем ты мне не дал их? Чтобы горше было бесчестие?..

Она долго причитала и кляла злую судьбу, перемежая проклятия с восхвалением достоинств сына. Но,

Бекмурад-бай не проронил ни слова. Не шевелясь, не поднимая головы, уставившись взором в одну точку, которая, казалось, была не вне, а внутри его, он молчал до тех пор, пока стонущая и вздыхающая Кыныш-бай не ушла. Он запер за ней дверь, чтобы никто больше не нарушал его мрачного одиночества и опять сел на своё место, опустив голову на ладони.

Быстро наступившая темнота растворила в себе все предметы. Бекмурад-бай чувствовал себя окружённым пустотой, и на душе у него было тоскливей и безнадёжнее, чем в ту ночь, когда ему показалось, что всхрапывающий конь несёт его в самое сердце преисподней. Словно два мохнатых паука, сцепившихся в смертельной схватке, в сердце его боролись жалость и злоба к несчастной дочери, к себе, к родственникам, ко всему человеческому роду.

Я сделал всё возможное для человека, чтобы уничтожить этих проклятых, думал он. Но они всякий раз уходили от меня, как вода сквозь пальцы. Не сам ли шайтан помогает им? Когда полковник узнал, что Берды бежал из тюрьмы, он сказал, что это дело рук революционеров, что революционеры стали пускать корни среди туркмен и это — очень печально и страшно. Ничего не страшно! Пусть полковник боится — я не боюсь, я перережу все корни, все жилы, которые они пустили среди людей!

Но я увяз в тине мщения. Не я мщу — мне мстят! За что наказываешь, всемогущий? Если нужна моя жизнь, забери её, но зачем забираешь честь?! Как я теперь посмотрю в глаза моих сверстников, как покажусь уважаемым людям?

Жить после того, как тебя обесчестили чолуки и чабаны, грязные твари, не стоящие навоза, приставшего к твоему сапогу! Разве можно после этого жить? Великий аллах, почему ты не сделал моими врагами достойных, которые не боятся открытой борьбы? Где мне разыскивать этих проклятых? Широка пустыня, много саксаула — под каким кустом найду их? Если бы я был владыкой вод, я заставил бы Аму-Дарью затопить всю пустыню и утопил бы их, как топят слепых щенят! Но — это невозможно. Что делать? Какой искать выход?

Бекмурад-бай с силой стукнул кулаками по коленям и встал. Он снял с головы и бросил в темноту тельпек. Скинул халат, развязал тесёмки на вороте рубахи. Захотелось пить, и он с сожалением подумал о пролитом чае, но тотчас же мысли вернулись в прежнее русло.

Дочь… Бродяги опозорили дочь. Теперь все, кому не лень, будут говорить об этом — люди всегда рады чужому несчастью. На каждом базаре, всюду, где собираются люди, на него станут показывать пальцем: «Вон идёт Бекмурад-бай, дочь которого трогали руками». Нет теперь у него ни лица, ни языка, чтобы говорить с уважаемым человеком. Даже если он умрёт, а дочь будет жить сто лет, сто лет будут вспоминать его, говоря: «Вон дочь Бекмурад-бая, которую трогали». И он в могиле услышит эти слова, он будет ворочаться в земле, как раздавленный червяк… Лучше бы ей совсем не родиться на свет, чем причинять отцу такие муки!

Бекмурад-бай замер, чтобы не упустить внезапно мелькнувшую мысль. Нет, не внезапно! Эта мысль была подготовлена всем ходом его раздумий и переживаний, она не могла быть иной, потому что это — единственный выход!

Он долго смотрел в темноту, словно испугавшись принятого решения. Но он знал, что сделает задуманное, хотя сделать это было нелегко. Пришла самая тяжкая, самая страшная в его жизни минута, — и нужно остаться мужчиной, не склонить с бараньей покорностью голову перед судьбой! И не медлить… Не медлить!.. Не медлить!!!

Бекмурад-бай решительно поднялся; хрустя осколками чайника, подошёл к двери, ударил в неё, забыв, что она заперта. Крючок сорвался и ночная прохлада, пронизанная колючими иглами звёздных лучей, пахнула в застоявшуюся духоту комнаты. Только сейчас Бекмурад-бай заметил, что весь в поту, но это было мимолётным ощущением — всё его существо было подчинено тому важному и ужасному, что сейчас произойдёт.

Широко шагая, почти бегом он достиг кибитки, где спала Амансолтан, ворвался в кибитку и, разглядев при слабом свете прикрученной лампы спящую дочь, бросился к ней.

Ой напрасно ты, мать, оставила зажжённым свет! Изнывая от страшных мыслей, томясь предчувствием, недоброго, ты пыталась светом семилинейной лампы оградить, спасти свою дочь от ночных кошмаров. Не помог ей свет, он только ускорил недоброе. Смотри, как жадно сомкнулись на нежной шее твоей дочери железные пальцы её отца! Шея белая и хрупкая, а пальцы, поросшие шерстью, — как свирепые пауки пустыни… Они выползли из сердца отца и впились в шею дочери твоей. Смотри, как она пытается поймать открытым ртом хоть один глоточек воздуха, как изгибается в конвульсиях её девичье тело, как колотятся по земле её ноги! Проснись, мать, потому что ты больше никогда не увидишь ясного взора своей дочери! Проснись, мать!..

И она проснулась.

Ошеломлённая, ничего не понимающая, она несколько мгновений смотрела на ужасную сцену и вдруг с задавленным воплем метнулась на помощь дочери.

Поздно, мать, поздно, Амансолтан… Уже ничем не поможешь. Не муж твой — сама судьба копошится над телом дочери.

Сильным ударом ноги Бекмурад-бай отшвырнул жену, прорычал что-то невнятное, звериное. Амансолтан свернувшись узлом от боли, осталась лежать там, где упала. И только страстно, как никогда раньше за всю свою жизнь, молила аллаха, чтобы дал ей беспамятство. Но благодатное беспамятство не приходило.

Бекмурад-бай выпрямился. Голос его звучал глухо, как из-за стены, и мертво:

— Завтра скажешь всем, что она умерла от того, что сердце лопнуло. Если услышу иное, пойдёшь вслед за ней!.. Меня не ищите. Я уезжаю в пески…

И пошёл — деревянно, как оживший карагач, с трудом переставляя негнущиеся, чужие ноги.

Лампа вспыхнула и погасла. В тёмно-синем квадрате двери возник чёрный сгорбленный силуэт, бесшумно растаял. А Амансолтан лежала, медленно погружаясь в гудящую и звенящую мглу. Ей было всё равно. Души её, режь, трави собаками, раздирай на части она пальцем не шевельнула бы для своего спасения.

Слёзы и невыносимый ужас свершившегося пришли потом, позже.