Судьба (книга вторая)

Где пери, там и шайтан

Дурды и Аллак сидели в мазанке Клычли, говорили о пери Агаюнус.

— Вот муллы хвалят плотных, мясистых девушек, — сказал Аллак, — а в книгах почему-то всегда пишут о стройных, воздушных пери. Кто из них лучше, если сравнить на самом деле?

— Я много читал о пери, — сказал Клычли, — но наяву их не видел ни разу. Некоторые знатоки говорят, что если один запрёшься в комнате и станешь громко петь «Хамсу» Навои, то после полуночи к тебе начнут приходить пери.

— Почему же ты не попробовал? — с явной заинтересованностью спросил Аллак.

— Пробовал много раз, только ни одна пери не пришла.

— Может, у тебя голос неприятный? — вставил Дурды.

— Не знаю… Может оно и так, но на вопрос Аллака, кто лучше — пери или земные девушки, я ответить не могу. Девушек видел, а пери — нет. Один очень умный человек, молла Зелнли, который доводится племянником самому великому Махтумкули, крепко бедствовал, много горечи испытал, а всё же в своих стихах писал:

Клычли посмотрел на Аллака и продолжал:

— А ведь он был мулла, знал лучше нас с вами, какие человека на том свете пери да гурии поджидают! И всё же не хотел расставаться с этим миром. Поэтому я так думаю, что наши земные девушки куда лучше всяких пери.

— Даже если пери и красивые, — сказал Дурды, — нам они всё равно не достанутся. Муллы их себе заберут и скажут: «Мы много служили богу, нам положена награда. А вам — за что? Что вы делали?»

— Неправда! — возразил Аллак. — Они всегда твердят, что наше — на том свете.

— Разве им трудно отказаться от своих обещаний? — пожал плечами Клычли. — В раю они снова скажут: «Ваше — осталось на земле, идите и возьмите его».

— Значит нас и на этом и на том свете обманывать будут?

— На этом, Дурды, ты сам видишь, а что на том делается, ещё не один очевидец не рассказал.

— Хорошо быть учёным, — сказал Дурды. — Вот ты, Клычли, учился в медресе и на всё сразу правильные слова находишь, умные слова. Про наших девушек верно сказал: зачем брать в долг, когда можно за наличные взять, зачем пери на небе, если есть красивые девушки на земле. Хорошо учёным быть, а я так совсем и не учился, не пришлось,

— Не тужи, друг! — Клычли похлопал Дурды по спине. — Наше время ещё придёт. Я тоже не сумел сделать то, о чём мечтал. Тоже не доучился.

— Муллой мечтал стать?

— Нет, не муллой, хотел в русской школе учиться.

— Зачем — в русской? Разве наша медресе хуже?

— Хуже или нет, судить не берусь. Но Сергей учился меньше, чем я, а начнёшь его слушать — рот от удивления раскрываешь: откуда он столько умных вещей знает. Конечно, от русской школы, от русских книг. Я тоже начал у него русскому языку учиться; каждый день, когда еду в город за маслом для машин, запоминаю несколько слов, на обратном пути — ещё несколько.

— Выучишься — толмачом станешь? — пошутил Дурды.

— Толмачей тоже не белая овца выкармливает. Но толмачом я не стану, просто ума больше наберусь. Сергей говорит, что постоянно учиться надо, всем учиться — и мужчинам и женщинам.

Дурды засмеялся:

— Это он пошутил! Где видано, чтобы женщина с мужчиной сравнялась? Не годится так.

— Это почему же не годится? — с интересом спросил Клычли.

— Потому, что бог неодинаковыми создал мужчину и женщину. В драке один мужчина десять женщин сшибает.

— Кулаки в жизни — не главное.

— А что главное?

— Голова на плечах!

— Хе, что ж у меня голова глупее женской?

— Как сказать… Ты в Марыйской аптеке был?

— Был.

— Видел, сколько там бутылочек?

— Видел. Много.

— Знаешь ты хоть одно из лекарств, которые налиты в эти бутылочки?

— Нет.

— Если у тебя голова болит или живот, знаешь, из какой бутылочки надо взять лекарство?

— Не знаю. Я из всех попробую — какая-нибудь и поможет.

— И сразу к гуриям отправишься!.. А вот женщины, которые там работают, все лекарства знают. Только скажи им: «Дайте мне средство от такой-то болезни», они сразу тебе одну бутылочку дадут. Конечно, ты мужчина, ты можешь кулаками махать, можешь зажать кого-либо в углу, подножку дать, а вот в женском деле в аптеке разобраться не можешь.

— Хе, там же русские женщины работают! Ты их с нашими туркменками не сравнивай!

— «Хе» легче всего сказать! Ковры кто ткёт? Наши женщины ткут. Соткать большой ковёр легче, что ли, чем в аптеке работать?

— Сергей правильно говорит, — заметил Аллак, — но… всё равно трудно поверить, что женщина во всём может быть равной мужчине.

— Ты в медресе учился? — повернулся к нему Клычли.

Аллак невесело усмехнулся:

— Зачем учиться? Мне сказали: дойди до порога медресе и назад поворачивай, с тебя достаточно будет. Так я и сделал.

Помолчал и, почёсывая затылок, серьёзно закончил:

— Алфавита даже не успел осилить… Нужда работать гнала, не учиться…

— А вот я учился… — Лёгкая тень набежала на лицо Клычли, на мгновение затуманила глаза, пригасила улыбку. — Я учился вместе с младшей женой ишана Сеидахмеда… с Огульнязик. Если есть на свете умная женщина, так это — она. Вонючий ишан против её воли сделал своей женой, сжёг её сердце. Какими законами это оправдано?.. Эх, да ладно, что говорить, зря расстраиваться! Училась она хорошо. Меня тоже учитель всегда хвалил, но я день и ночь зубрил уроки, чтобы отвечать учителю так, как отвечала Огульнязик. И хорошо знаю, что она-то не зубрила! Вот, друг Аллак, а ты говоришь, что женщина не может сравниться с мужчиной. Ещё как может!

Дурды подмигнул Аллаку:

— Ну, теперь ты веришь?

— Не знаю, — сказал Аллак, — во что верить, во что не верить. Я не верю даже в то, что у меня жена есть. С тех пор, как ушла она по кайтарме, лица её не видел. Только от людей и знаю, что жива-здорова.

— Неужто ты ни разу к ним зятем не ходил? — удивился Дурды.

— Не ходил.

— Ох, и обижается, наверно, на тебя твоя жена!.. Надо отправить его немедленно, верно Клычли?

— Верно. А ты. в самом деле, Аллак, ни разу не навестил жену хотя бы украдкой?

— Ни разу, — подтвердил Аллак.

— А мы-то думали, что ты парень без изъянов! — засмеялся Дурды. — Разве можно заставлять женщину сгорать от злости? Ведь там, где собираются такие, как она, твоя Джерен очень скверно себя чувствует. Других-то жён мужья наверняка навещают, а ты только вздыхаешь, да облизываешься. Верно, Клычли?

— Дурды правильно говорит, Аллак. Разве тебе ни разу не приходилось видеть, как ссорятся две женщины, живущие у родителей по кайтарме? Какое у них самое сильное оскорбление? «Если бы ты была похожа на людей, твой муж пришёл бы к тебе! А если он за столько времени не вспомнил о жене, значит ты никуда не годишься». Вот как они говорят, друг Аллак. А какое оскорбление для женщины горше?

— Она день и ночь сидит и плачет, — поддал жару Дурды.

— От такой обиды не то что заплакать, воем завоешь, — стараясь казаться серьёзным, сказал Клычли. — Представь себе, каково молодой женщине, при живом муже слушать рассказы подруг о том, как они своих мужей обнимают.

— Ты, Аллак, сделал жизнь своей жены хуже, чем в зиндане! — с притворным возмущением воскликнул Дурды. — Мы не станем этого терпеть, верно, Клычли? Если он сегодня же не пойдёт навестить жену, мы накинем на его шею аркан и силой потащим, верно?

Аллак смущённо улыбнулся, понимая, что друзья шутят.

— Ты не смейся! — Дурды приподнялся, закатывая рукава халата. — Ты не смейся. Мы — серьёзно. Клычли убедил меня, что женщина равна мужчине. Теперь я думаю так же, как и он. И думаю, что в беде женщину оставлять нельзя. Особенно, если она жена такого растяпы, как ты.

Аллак снова улыбнулся:

— С такими верными друзьями, как вы, я куда угодно пойду. Впереди вас побегу.

— Ты слышишь, что он говорит, Клычли? Он не знал, что мы друзья, когда мы его собой от пуль закрывали, а узнал это только тогда, когда его к жене вести собираемся! Никогда не видел таких недогадливых людей! Ты, пожалуй, не догадался и о том, что к жене нельзя идти с пустыми руками? Не догадался, что ей надо каких-нибудь сластей принести? Конечно, не догадался! Эх, хорошо человеку, у которого есть сообразительные друзья! Верно, Клычли? Мы ему поможем: купим целый платок сластей.

— Что верно, то верно, — согласился Клычли. — По я с вами не пойду.

— Как не пойдёшь? — удивился Дурды.

— Я Энекути хорошо знаю. Она ночи не спит, Джерен от мужа караулит. С ней связываться хуже, чем со злой собакой. Да и собака у неё есть. Карабай. Подстать хозяйке — злая. Накинется — будешь от неё, как заяц, удирать. Я понимаю, почему Аллак боится идти к жене: кто хочет с двумя собаками сражаться? Нет, если вам своих халатов не жалко, идите, а я вам не попутчик. Меня за порванный халат Абадан моя со света сживёт, а я ещё немного пожить хочу.

— Не хочешь, как хочешь, — сказал Дурды, подмигивая товарищу. — Только нас не отговаривай. Не все собак боятся. Мы с Аллаком твёрдо решили, что пойдём. Верно, Аллак? Кто опасается воробьёв, тот не сеет проса.

— Не очень-то Энекути на воробья похожа, — усмехнулся Клычли. — Вы будете героями, если победите её и заберёте девушку.

— На худой конец попросим.

— А ты когда-нибудь что-нибудь просил у Энекути?

— Пока не просил.

— Оно и видно. Если у Энекути что-либо попросишь, она сразу задерёт голову кверху, как норовистый конь. Просить бесполезно. Вот если приподнять с тыльной стороны кибитки терим[3] да запустить внутрь Аллака, тогда другое дело. Но и тут есть большой риск.

— Проснётся Энекути? — догадался Дурды.

— Нет, не это.

— Джерен испугается, закричит?

— Нет.

— Какой же тогда риск?

— Большой и очень опасный.

— Если ты друг, скажи, чтобы мы были готовы ко всему.

— Скажу, — Клычли спрятал в усах улыбку. — Скажу, друг Дурды. В том ряду, где стоит кибитка Энекути, живут много молодух, вернувшихся по кайтарме. Девушки они сытые, здоровые, горячие, что породистые верблюдицы. Если попадётесь им в руки, наденут они на вас верблюжьи сёдла и будут ездить целую ночь.

Дурды и Аллак захохотали. Не выдержав, к ним присоединился и Клычли.

— Дурды… Дурды этим не испугаешь, сквозь смех сказал Аллак. — Он сам утверждал, что один мужчина равен десяти женщинам.

— Цыплят считают осенью: там видно будет сразу, равен или не равен, а только попадаться не советую.

— Неплохо среди десятка верблюдиц попрыгать, если даже на тебе и верблюжье седло, — сказал Дурды, утирая рукавом слёзы.

— Смелый ты, я вижу, парень!

— А что, думаешь, побоюсь?

— Кого осёл не лягал, тот коня не боится. Женишься — по другому запоёшь, братец. Какая жена попадётся, а то и от одной в пески убежишь.

— Я не убегу! — самодовольно сказал Дурды. — Она скорее убежит!

— Хвалился цыплёнок, что коршуна одолеет!

— Вот увидишь!

— Ладно, увижу, если покажешь.

Парни снова захохотали. Потом Аллак сказал:

— Когда человек срывает розу, он знает, что у неё есть шипы, которые будут царапать руку. Кто боится боли от шипов, тот не станет нюхать розу.

— А ты стал поэтом, братец! — пошутил Клычли. — Однако, друзья, если идти, то надо идти. Время попусту

терять не стоит…

Проникнуть к кибитке Энекути было нелегко, так как она стояла не на отшибе, а в тесном окружении других кибиток. Но, как и всякая крепость, она имела своё уязвимое место. С задней стороны кибитки почти к самой ограде агила[4] примыкал заросший деревьями и кустарником арык, через который был перекинут мостик… Сюда и направился Аллак с друзьями.

Они осторожно прошли по мосту, проникли в агил, опоясывающий кибитку, и остановились у стожка колючки, сложенной около небольшой саманной мазанки.

— Вот, йигиты, и дом Энекути, — шёпотом сказал Клычли. — Мы в её агиле сидим. Ох, и боюсь я! Если бы я бога боялся так же, как Энекути боюсь, давно бы самым святым стал!

— Не бойся, с троими ей не справиться, — тихо засмеялся Дурды, оценив шутку товарища.

— Вот что, ребята, — прошептал Клычли. — Вы пробирайтесь потихоньку к кибитке, а я здесь покараулю. Если Энекути появится, постараюсь отвести ей глаза.

— Ты же боишься её!

— Ради друзей можно немного и смелым побыть. Идите, только не шумите очень. А то, в самом деле, девушки поймают вас и оседлают верблюжьими сёдлами,

— Мы их сами оседлаем! — сказал Дурды. — Идём, Аллак!

Вдвоём они подкрались к тылу кибитки и присели. Прислушиваясь, Дурды шепнул:

— Ты сиди, слушай, кто есть в кибитке, спят или ещё не спят. А я посмотрю возле двери. Если собаки нет, мы притолоку поднимем и откроем дверь,

Он ушёл и почти тотчас же вернулся.

— Лежит, чёртов Карабай. У самой двери лежит. Что будем делать с ним?

Может показаться странным, что сторожевая собака не заметила до сих пор присутствия чужих. Но пёс Энекути слишком долго жил на подворье ишана, как и его хозяйка, привык к чужим людям, отъелся и обленился. Он шумно сопел на вязанке дров возле двери, изредка ворча и повизгивая во сне: то ли его донимали блохи, то ли обожрался и видел скверные сны.

Парни огляделись по сторонам и заметили свет в щели одной из соседних кибиток, Дурды толкнул локтем Аллака:

— Пойдём, посмотрим, кто там?

— Пойдём, — согласился Аллак.

Дурды осторожно расширил щель, в которую пробивался свет, прильнул к ней глазом. Некоторое время он стоял неподвижно, только восхищённо причмокивал. Потом повернулся к Аллаку.

— Ты знаешь, что это за кибитка? Это и есть то самое место, где собираются гурии! Их там полным-полно! И все — без яшмаков. Ей богу! У каждой лицо светится, как лампа со стеклом, которую я видел в доме Мереда-арчина. Как бы, в самом деле, не обернулось правдой то, о чём Клычли говорил: оседлают нас с тобой молодухи на всю ночь…

— Пусть оседлают! — вздохнул Аллак. — А ну, пусти, я тоже посмотрю!

В кибитке действительно было много собравшихся за рукоделием молодых женщин. Они, видимо, сидели ужо давно, так как больше не работали, а подшучивали друг над другом и смеялись по каждому пустяку. Когда Аллак приник к щели, одна из женщин, стоя к нему спиной, приступала с куском красной материи к девушке, прилежно вышивавшей ворот халата.

— Встань, сестрица, встань, не стесняйся! Сейчас мы примерим, сколько нужно материи тебе на новое платье. Учти, что если не придёшь к йигиту в новом платье, он не пустит тебя под своё одеяло.

Женщины засмеялись, девушка покраснела и ещё ниже опустила голову. Насмешница постояла немного, бросила материю и, зевнув, сказала:

— Что-то плохо спала я прошлую ночь. Надо сегодня лечь пораньше. Пойдёмте, девушки?

Она обернулась, и Аллак, тихо ахнув, отшатнулся от щёлки.

— Моя!.. Моя Джерен!..

— Где Джерен? — не понял Дурды.

— Домой сейчас пойдёт.

— Тогда не теряйся! Иди и встречай её между кибитками.

Аллак двинулся было к кибитке Энекути, но вспомнил о собаке и остановился на полпути. Он чувствовал себя робко и неуверенно, словно не муж пришёл навестить жену, а юноша назначил свидание своей возлюбленной. Огромная нежность к Джерен, столько времена не находившая выхода, заставляла замирать сердце, дрожать руки. И дышалось так, словно Аллак только что два раза обежал весь аул.

Джерен подходила всё ближе. Смутные очертания её фигуры обретали чёткость. Вот сейчас Аллак протянет руку и скажет: «Любимая, я пришёл», и Джерен тихо вскрикнет, бросится ему на шею, замрёт, как большая приручённая птица. Вот сейчас…

С леденящим душу воплем с кибитки сорвалась сова и серым призраком растаяла в ночи. Аллак вздрогнул. Джерен испуганно ойкнула и моментально очутилась в кибитке. Зашевелился Карабан, глухо, спросонья он хрипло брехнул несколько раз.

Дурды потянул Аллака за рукав и, когда они немного отошли, сказал шёпотом:

— Прозевали случаи! Пойдём с Клычли советоваться.

Совет длился долго. Поёживаясь от холода, парни придумывали разные варианты похищения Джерен и, в конце концов, пришли к выводу, что надо ждать, пока уснёт Энекути, а потом…

— Кибитка маленькая, — сказал Дурды, — всего из четырёх крыльев. Мы с Клычли приподнимем её остов, а ты подлезешь снизу и там разыщешь свою Джерен.

— А как я назад вылезу? — спросил Аллак. — У меня сил не хватит терим поднять, а вы как узнаете, что мне выходить надо?

— Ей богу, ты как маленький мальчик! — возмутился Дурды. — Таким желторотым рано ещё жениться. Я с тобой сколько по пустыне ездил и ходил, думал, что ты смелый человек.

— Тут смелости мало, смётка нужна. У каждой вещи есть своё начало и, когда не знаешь, как за пего взяться, поневоле будешь раздумывать.

— Не надо раздумывать! — решил Дурды. — Сначала полезай. А как выбраться назад, после позаботишься. Может быть, твоя милая тёща сразу тебя поймает и с треском из двери выбросит. Тогда не нужно будет и заботиться о выходе! А может она из таких, которые в отсутствие мужей охотно дают зятю место у стены?

— У неё дождёшься!

— Это тебя не должно беспокоить, у тебя молодая жена есть, которая ждёт твоих объятий. Зачем тебе тёща? Ты так заботишься о выходе из кибитки, словно это — главное, словно ты уже вошёл и исполнил свои девять желаний. Джерен сама тебя из двери выведет.

— А как я её в темноте найду? Я даже не знаю, с какой стороны она спит.

— Может мне вместо тебя пролезть и найти её? Только я быстро не вылезу, учти! Подождать придётся,

— Хватит спорить, ребята, — сказал Клычли, — а то дождёмся, что нас кто-нибудь заметит. Полезай, Аллак!

— Ну, что ж, — сказал Аллак, — либо вода, либо саман — или возьму, или умру. Поднимайте!

— Тихо ты! — одёрнул его Клычли, берясь за решётчатый каркас кибитки. — Чего кричишь! Не умрёшь. Около молодой жены ещё никто не умирал. А ну, Дурды, берись разом! Взяли!

Каркас приподнялся, Аллак нырнул в образовавшееся отверстие между крылом кибитки и землёй.

— Хей, Карабай! Куш, Карабай, куш! — неожиданно закричал кто-то у двери. Послышалось рычание.

Дурды испуганно выпустил из рук терим и повернулся как раз вовремя, чтобы ударом ноги отбросить метнувшуюся к нему собаку. Пёс кинулся снова. Дурды поймал его за горло, сжал что было сил. Карабай задавленно захрипел, брыкая задними лапами, воняя псиной и гнилой пастью.

Не успел Дурды собраться с мыслями, как чей-то увесистый кулак стукнул его по голове и грозный голос рявкнул над самым ухом:

— Какой бандит собаку душит!

— Не кричите, Энекути-эдже, — послышался торопливый голос Клычли. — Мы не чужие, мы знакомые люди!..

— Ты что, головорез, пупок Энекути завязывал, что в знакомые набиваешься?

— Зять ваш пришёл, Энекути-эдже…

Карабай снова захрипел и забился под придавившим его к земле Дурды. Клычли торопливо нагнулся, нашарил задние ноги собаки и уже не таясь, крикнул:

— А ну, пусти!

Дурды отпустил собачье горло, Клычли, напрягшись, крутнул увесистого пса вокруг себя. Энекути испуганно присела.

Раскрутив Карабая, Клычли кинул его за ограду агила. Пёс с визгом шлёпнулся на землю и припустил в поле. Издалека уже тявкнул два раза и пропал.

Однако от рассвирепевшей Энекути избавиться было Труднее, чем от Карабая.

— Здесь нет незнакомых людей, — убеждал её Клычли. — Ваш зять пришёл.

— Какой зять! — кричала Энекути, толкая в грудь то Клычли, то Дурды: в агиле было темно, и она не различала лиц парней. — Какой ты мне зять, чтоб тебе голову отрезали! За столько лет не мог прислать ни одной копейки в счёт калима, а теперь зятем пришёл. Ишак и тот сообразил бы, что без калыма его на порог никто не пустит. Идите отсюда, сыновья праха, чтобы я вашей тени здесь не видела!

Пришедший в себя Дурды смекнул, что старуха принимает за своего зятя одного из них и, подделываясь под голос Аллака, хотя Энекути вряд ли помнила его, сказал:

— Мы уйдём, тётушка… Если вы хотите, мы уйдём. Я не смог собрать калым… Думал жену повидать, а потом…

Энекути проворно повернулась к нему.

— Думал? Если бы ты думал, осёл вислоухий, давно бы расплатился! Иди, иди и не думай без калыма больше приходить, шалопай!

Пока на дворе Энекути выпроваживала позванных гостей, улёгшаяся было Джерен услыхала шум и подвинулась к стене кибитки, чтобы разобрать, с кем это сражается мачеха. И тут она заметила лежащего ничком человека, неизвестно откуда появившегося в их кибитке.

Джерен не отличалась робостью, но если бы Аллак не повернул к ней лицо, если бы не назвал её по имени, она закричала бы от неожиданности. Узнав мужа, она поняла причину шума и торопливо сказала:

— Иди скорее сюда, я тебя одеялом накрою, пока мать не пришла!..

— Не могу, прошептал Аллак, — нога под теримом осталась.

— Очень больно?

— Нет, совсем не больно, только вытащить не могу.

— Как же быть теперь?

— Не знаю…

Подумав, Джерен быстро оттащила постель Энекути к дальней стене, а свою придвинула вплотную к Аллаку.

— Приподнимись немного, — попросила она. — Вот так… А теперь лезь под одеяло… Если твои товарищи знают, что твоя нога под теримом осталась, они освободят тебя, когда мать со двора уйдёт. А если не знают, я потом девушек позову, мы сами терим приподнимем. Тихо лежи! Мать идёт!.. — И она сама юркнула под одеяло.

Энекути вошла, ворча и отплёвываясь.

— Что случилось, мама? — сонным голосом спросила Джерен. — С кем ты ругалась? Телёнок, наверно, отвязался и корову высосал?

— Ай, лежи ты! — буркнула Энекути. — Меня высосать хотят, а не корову! Ходят тут на мою голову!

— Кто ходит?

— Муж твой непутёвый ходит, вот кто! Ждёт, чтобы я его в дом пустила! Как бы не так, земля его проглоти!

— Зачем нужны такие нехорошие слова, мама?

— А ты молчи, дура! Тебе нужно было, чтоб я его под одеяло к тебе пустила? А теперь, когда я его выгнала, ничего не нужно?

— Ладно, мама. Я спать хочу.

— Так я тебе и поверила! Ты про мужа услыхала, так теперь не уснёшь, хоть глаза тебе выколи. Но — ты лежи, не думай вставать! Пока этот вислозадый пёс полностью не рассчитается, я не позволю вашим лицам лечь одно на другое, так и знай!.. О аллах великий, милостивый и милосердный, за столько времени не мог собрать калым и ещё не стесняется зятем приходить!..

Она начала гневно чесать голову, а Джерен, прижавшись к Аллаку и подрагивая от прикосновения его горячих ищущих рук, улыбалась в подушку и ждала, пока мачеха угомонится и уляжется спать.

Однако Энекути никак не могла успокоиться.

— Пришли эти проклятые, растревожили моё сердце, — ворчала она, ворочаясь в темноте, как большая и несуразная летучая мышь. — Недаром сказано в писании: «Бейте их по всем шеям, бейте их по всем пальцам». Надо было по шеям надавать, чтоб не шлялись ночью по чужим дворам. Сказал пророк: «Испытание постигнет не только тех, которые несправедливы»… От разных шалопаев только и жди испытаний, чтоб их дорога колючкой заросла! Чтоб им сдохнуть в нехорошем месте!.. О боже мой, надо закурить, иначе я не успокоюсь… Спички куда-то подевались…

Шлёпнув Аллака по нахальным рукам, Джерен сказала:

— У меня спички. Ты — лежи, я сама тебе чилим раскурю.

— И лампу заодно зажги.

— Зачем тебе лампа?

Чилимом попыхивать буду — кто-нибудь заметить может, ишану-ага скажут. Нет праведных на земле, каждый старается сделать гадость другому.

— Никто тебя не увидит, все уже спят. Кури скорее да сама ложись.

— Зажги лампу, говорят тебе!

— Не нужна тебе лампа.

— Ну и провались ты в преисподнюю! Сама зажгу, без тебя.

С этими словами Энекути, нашарившая коробок под своей подушкой, чиркнула спичкой. Джерси проворно метнулась к ней, дунула на огонёк.

— Не надо лампы! Так ещё скорее увидят, что ты куришь по ночам вместо того, чтобы спать, как все добрые люди.

Энекути, поражённая необычной строптивостью падчерицы, несколько мгновений молчала, потом разразилась проклятиями:

— Ты чего взбеленилась, ишачка безрогая? Сгинь с моих глаз, чтоб тебе волосы обрезали! Провались отсюда в преисподнюю!

Помяв, что рассерженную мачеху теперь ничем не остановишь, Джерен молча выбралась из кибитки: надо было скорее выручать мужа.

Крикнув ей вслед ещё несколько проклятий, Энекути зажгла каганец, раскурила чилим и несколько раз сильно затянулась. Табачный дым успокоил возбуждение, приятной дымкой подёрнул сознание. Она повозилась, устраиваясь поудобнее, обвела посоловевшими глазами кибитку и вдруг заметила, что из-под одеяла Джерен высовывается чья-то рука.

В первую минуту Энекути испугалась.

— Вай! — негромко вскрикнула она. — Кто это?.. Кто здесь?.. Постой…

Она уже собиралась выбежать вслед за Джерен из кибитки и позвать на помощь людей, но тут её осенила догадка. Она подскочила к постели падчерицы, сдёрнула одеяло: ну, конечно, так и есть, Аллак!

— Чтоб у тебя нутро перевернуло! — озлобленно закричала Энекути. — Где калым, сын праха?.. Где калым, спрашиваю? Чтоб тебе без могилы остаться!.. Зачем пришёл? Совесть у тебя есть? Или ты думаешь, что сделаешь её беременной, так её даром тебе отдадут? Нет, ишак, чтоб твой сачак был вечно пустой, нет, не отдадут даром! Не надейся! В моём доме отелится, но не получишь её до тех пор, пока с калымом полностью не рассчитаешься!.. А ну, вставай! Чего разлёгся, как гость из. Чашгына! Вставай, говорю!..

Смущённый Аллак, вдвойне растерявшийся оттого, что не может встать на ноги, попытался успокоить Энекути:

— Не волнуйтесь, тётушка, у меня ничего плохого в мыслях не было… За столько времени я первый раз пришёл к вам зятем. Многие часто ходят, а я — один раз… По обычаю так принято. Разве вы не слышали, как говорят: «Если ты слаб, придёт сильный, если имеешь дочь, придёт зять». Вот я и пришёл… Подарок вам принёс: пряники вот, конфеты… Возьмите, тёща, это я вам…

Услышав о конфетах, Энекути совсем ощетинилась. Она схватила протянутый ей узелок, швырнула его в сундук и принялась пинать ногами Аллака.

— На чужих зятьёв хочешь быть похожим? Пряниками меня задобрить хочешь?.. За узелок конфет жену получить задумал?..

Аллак прикрыл лицо, чтобы разъярённая толстуха случайно не ударила по нему ногой. От её ударов было не столько больно, сколько стыдно. Но не драться же со старой женщиной, да ещё к тому же со своей собственной тёщей! Он лежал и молил бога, чтобы Дурды и Клычли услыхали крики и подняли терим, дали ему возможность выбраться из этой чёртовой кибитки. Однако друзья как сквозь землю провалились.

Помощь появилась с другой стороны: в кибитку вошли Джерен и три молодых женщины. Увидев, как мачеха колотит Аллака, Джерен разозлилась, толкнула её в грудь так, что та чуть не упала.

— Хватит, мама! Ты совсем стыд потеряла! Я всё время на твои тяжёлые слова лёгкими отвечала, но ты через край перебираешь!

— Люди! На помощь! — завопила было задохнувшаяся от удара Энекути,

Одна из пришедших женщин примирительно сказала:

— Не надо кричать, гелнедже. Что хорошего от крика? И у других людей есть зятья, которые приходят к жёнам, пока полностью не выплатили калым. Разве люди поднимают шум, когда пришёл зять? Разве зовут соседей? Меня мать сама будит, когда мой муж приходит, сама к нему посылает. Или вы кричите потому, что Джерен вам не родная дочь? Вы бы пожалели её и зятя: сколько времени они не виделись.

— Какой он мне зять! Нет у меня зятя! Если бы этот баран был настоящим зятем, он давно бы расплатился за калым и увёз жену!

— Не говорите так, гелнедже. Он и сам не рад, что не может расплатиться, сам мучается. Но что ему делать, если он бедняк? Баи забирают своих молодух, не позволив им и года прожить по кайтарме в доме родителей. А что бедняку остаётся делать?

— Если бедняк, пусть в лепёшку расшибётся, но заплатит!

— Даже если расшибётся, всё равно денег не найдёт,

— Тогда пусть не женится! На мою голову бедняков и так хватит, чтобы их со всего света собирать!

— Не только на вашу голову… Бедняков сейчас кругом хоть отбавляй. Скоро все бедняками станут.

— Не знаю, станут или не станут, а только если он не заплатит всё, что причитается, на том свете получи г жену! Ишь, разлёгся у стенки, как бедность Кемине! Вставай, бесстыдник, убирайся отсюда, чтоб тебе вечно по камням ходить!

— Не будьте непонятливой, гелнедже. Как ему встать? Разве вы не видите, что его нога под теримом? Сейчас освободим его, и он уйдёт, — сказала женщина.

— Хай, богом пойманный! — злорадно закричала Энекути. — Дай бог, чтоб у тебя нога сломанной оказалась — не будешь тогда по ночам шляться!

В это время терим с треском приподнялся.

— Вот они, головорезы! — встрепенулась Энекути. — Снова пришли кибитку мою ломать… Куш, Карабай, куш! Возьми этих проклятых, порви им кожу до костей! Куш, Карабай!

Однако, перепуганный Карабай отлёживался где-то далеко в кустах и если даже слышал голос своей хозяйки, всё равно никакая сила не выманила бы его из убежища,

Аллак вытащил ногу и поднялся. Стоя, он чувствовал себя намного увереннее и даже рассердился.

— Спасибо вам, тёща, за вашу ласку! — иронически сказал он Энекути. — Но запомните, что если даже я буду ходить по золоту, вы не получите ни одной копейки1 Так и знайте! Джерен — моя жена, и я заберу её, хотите вы этого или не хотите. Больше мне вам нечего сказать!.. А вам, девушки, — Аллак повернулся к женщинам, — вам большое спасибо за помощь! Всякого вам благополучия и здоровья! Не всегда над человеком чёрные дни висеть будут, когда-то и солнце проглянет.