Сумеречная зона

Глава 8

Хотелось накатить еще, но Воронцов удержался и пошел домой, не добрав сто пятьдесят до привычной кондиции — в его доме продолжала сидеть бесризорница, и следовало сохранять контроль над ситуацией и речью.

Он не слишком опасался, что она утащит что-нибудь, он даже оставил ей ключи на кухонном столе — тащить у него было нечего, а свои деньги он таскал в кармане и тратил столько, сколько получал. Проблема жизненного пространства его не волновала, — он жил один в большом старом доме, наследованном от родителей, и необходимость делиться с бродяжкой своим бутербродами не угнетала его, но он понятия не имел, что с ней делать дальше. Поэтому он решил не делать ничего, и предоставить времени рассосать эту проблему в смутной надежде, что тяга к перемене мест тихо увлечет насельницу куда-нибудь подальше и от его территории, и от его жизни.

Она ничуть не мешала ему — домой он приходил только ночевать, но он дал ей возможность вымыться, поесть по-человечески, по-человечески выспаться и считал свой долг исполненным, он отнюдь не был настолько самонадеян, чтобы брать на себя ответственность за чью-то жизнь.

Войдя в дом, он сразу почувствовал, что что-то не так — атмосфера изменилась, гомеостазис одинокого жилища был нарушен, в воздухе витал запах чего-то вкусного. Уходя утром, он оставил немного денег, чтобы жилица могла сесть на автобус, если судьба внушит ей спасительное желание уйти по-английски, бросив ключи в форточку. Но здесь и не пахло никакой Англией, здесь пахло жаренной курицей и не пахло пылью, ветер судьбы унес в сторону автобусной остановки привычные затхлые запахи и вернулся на круги своя — ветром перемен.

Он застыл на пороге. Как мало надо броне, окружающей сердце, чтобы дрогнуть паутиной трещин от точного удара, как бронестекло, если точно знать, куда бить.

Девочка выглянула из кухни, и они встретились глазами.

Я приготовила поесть, — тихо сказала она.

Едва притронувшись, к зажаренной в духовке курятине, он уже не мог остановиться — посла пива с «прицепом» и дня, проведенного на кофе и сигаретах, его обуял зверский голод, и он с трудом притормозил вовремя, чтобы не сожрать все.

— Вкусно? — спросила девочка.

— Да, — коротко ответил он и ушел в спальню, не сказав ей больше ни слова.

Она лежала в свете луны, за окном стояло майское полнолуние, сквозь приоткрытую фрамугу текли ночные запахи цветов и влажной земли — хозяин дома не нашел нужным заметить, что она полила его розы и кусты жасмина.

Хозяин дома лежал за стенкой, поставив на грудь стакан с джином, и смотрел, как дым сигареты вспыхивает в луче лунного света, сквозь приоткрытое окно текли запахи влажной земли и ночных цветов — он вспомнил, что забыл их полить сам.

Тень оконной рамы крестом лежала на ее обнаженной груди — сегодня был ее день рождения, и она делала себе подарок, купаясь в лучах лунного света, как научила ее бабушка. Бабушка-пропойца и сбежавшая мама были правдой, когда она рассказывала о них человеку за стенкой, но все было не так в лучах полной луны. В лучах полной луны она была принцессой, но как мог увидеть это человек из-за своей стенки?

Что-то тревожило его, что-то не давало заснуть, может быть, полная луна? Он посмотрел на серебряный диск сквозь жидкость в стакане, и его глаза стали серебряными.

Она закрыла глаза и поплыла в темноте, притянутая нитями лунного света, ее губы приоткрылись, соски отвердели, руки и ноги образовали косой крест.

Что-то тревожило его, что-то вращалось на периферии сознания и не могло проникнуть в него, как будто перечеркнутое серебряным крестом. Что?

Вращаясь, она уплывала во тьму, во тьме было хорошо, во тьме тонуло все, чего она не хотела помнить, и из тьмы прорастало что-то, чего она страстно желала, — острое, подобно серебряному шипу, оно таилось во тьме и прорастало в ее теле одновременно, — предчувствием боли и восторга.

Что вращалось на периферии сознания, что тревожило его, не давая заснуть? В памяти всплывали лица, множество лиц, лица были плотью его работы — живые и мертвые, неподвижные, плачущие, орущие — безглазая плоть, отлитая в памяти, как в гипсе, он шел по лицам, как по булыжникам мостовой, и вдруг в прорезях маски мелькнули глаза. Где он видел этот взгляд? Где?

Она открыла глаза — падение во тьму становилось слишком пронзительным — она прижала колени к груди, чтобы удержать парящее в пустоте сердце — и здесь ее настиг удар луны.

Он убрал стакан с груди и встал, прислушиваясь, — ему показалось, что за стенкой раздался всхлип или стон. Но все было тихо, в комнате плавали лунные тени. Он глотнул из стакана — зеркало на стене повторило жест, и он застыл, глядя в лицо, проступившее из его серебристой поверхности.