Суть дела

ТЕССА: глава сорок пятая

Вернувшись домой из книжного магазина, я нахожу мать сидящей на диване. Она читает журнал и ест шоколадные конфеты «Годива».

Я сажусь рядом с ней, придирчиво выбираю темную, в форме сердечка конфету.

— Нет, ты посмотри на меня, — говорю я, — злая домохозяйка поедает шоколад.

Мама издает смешок, потом, быстро посерьезнев, спрашивает, как все прошло.

Я пожимаю плечами, давая понять, что не хочу обсуждать все чудовищные подробности, но потом говорю:

— Она оказалась не такой, как я ожидала.

— Они всегда не такие, — с тяжким вздохом замечает мама.

Еще минуту мы молча едим, потом мама продолжает свою мысль:

— Но ведь дело, в сущности, не в них, не так ли?

— Да, — соглашаюсь я, поняв, что наконец-то могу освободиться от одержимости другой женщиной после встречи с ней, — действительно, не в них.

Мамино лицо проясняется, словно в приятном предвкушении моего грядущего прорыва. Затем, украдкой глянув на меня, она сообщает, что забирает детей в Нью-Йорк на выходные, она уже обсудила это с моим братом.

— Тебе нужно время для себя, — говорит она.

— Нет, мама. Для тебя это слишком большая нагрузка, — возражаю я, представляя, как она намучается в поезде с Руби и Фрэнком.

Она качает головой и настаивает: у нее все под контролем, и Декс встретит ее на Пенсильванском вокзале, чтобы ей не пришлось добираться по городу одной.

Я опять начинаю протестовать, но она обрывает меня:

— Декс уже сказал Джулии и Саре, что на выходные к ним едут их двоюродные брат и сестра. И Руби и Фрэнку я тоже сказала. Мы ведь не можем разочаровать детей, как по-твоему?

Прикусив губу, я уступаю.

— Спасибо, мама, — говорю я с ощущением близости к ней, какой давно не испытывала.

— Не благодари меня, милая. Я просто хочу, чтобы ты это сделала. Ты должна прямо взглянуть всему этому в лицо и решить, как тебе нужно поступить.

Я киваю, по-прежнему в страхе и по-прежнему очень злая, но наконец-то почти готовая.

На следующее утро, после отъезда мамы с детьми в Нью-Йорк, я сижу у себя на кухне, пью кофе, лихорадочно сознавая, что зацепиться больше не за что. Нет ни родных, с кем можно поговорить, ни мнений, которые можно собрать. Нет ни открытий, которые можно сделать, ни фактов, которые можно обнаружить. Время поговорить с Ником. Поэтому я беру телефон и звоню своему мужу, с которым прожила семь лет, нервничая при этом больше, чем накануне вечером, когда звонила совершенно незнакомому человеку.

Он отвечает сразу же, немного задыхаясь, как будто ждал звонка именно в этот момент. На мгновение у меня даже закрадывается мысль, не подготовила ли его моя мать или Вэлери.

Но когда он спрашивает, все ли в порядке, я слышу его сонный голос и понимаю, что, видимо, разбудила его, только и всего.

— У меня все отлично, — говорю я и, сделав глубокий вдох, заставляю себя продолжать, невольно рисуя его себе, без рубашки, в постели, в которой он спал все эти недели. — Я просто хочу поговорить... я готова поговорить. Ты можешь приехать домой?

— Да, — отвечает он. — Я сейчас буду.

Через пятнадцать минут он стоит на крыльце и стучит в дверь собственного дома. Я открываю и вижу его — небритого, с затуманенными глазами, в старых хирургических брюках и выцветшей бейсболке.

Я впускаю Ника, избегая встречаться с ним взглядом, и бормочу:

— Ты ужасно выглядишь.

— Ты выглядишь прекрасно, — говорит он со своей обычной искренностью, хотя на мне джинсы и футболка, а волосы еще не просохли после душа.

— Спасибо, — отвечаю я и веду его на кухню, занимаю свое обычное место за столом и указываю ему на его место, напротив меня.

Он садится, снимает бейсболку и бросает ее на стул Руби. Затем проводит рукой по волосам — такими длинными я их никогда у него не видела.

— Я знаю. Знаю, — замечает Ник, — мне нужно подстричься. Ты так неожиданно меня вызвала...

Я качаю головой, давая понять, что его ухоженность — последняя из моих забот, затем разом выкладываю:

— Я виделась с ней вчера вечером. Я ей позвонила. Мне нужно было ее увидеть.

Хмурясь, Ник почесывает подбородок.

— Я понимаю, — говорит он, а потом резко пресекает любые свои вопросы, хотя видно, что это стоит ему определенного усилия.

— Она была мила, и я не испытываю к ней ненависти.

— Тесса, — произносит он, взглядом умоляя меня прекратить.

— Нет. Она была... Она была и честна. Не пыталась ничего отрицать, хотя я ожидала другого... Между прочим, она прямо призналась, что влюблена в тебя, — продолжаю я, не совсем понимая, дразню ли его, наказываю или просто говорю правду. — Ты это знал? Уверена, она и тебе говорила...

Он качает головой, трет глаза ладонями и отвечает:

— Она в меня не влюблена.

— Была влюблена.

— Нет. Никогда не была.

— Она сказала мне это, Ник, — настаиваю я; мой гнев ежесекундно то ослабевает, то нарастает от каждого его слова, от каждого мимолетного выражения лица.

— Она думала, что влюблена, — говорит он. — Но... она не была. Любовь не так действует.

— В самом деле? А как она действует, Ник?

Он встает, пересаживается на стул Фрэнка... оказывается теперь рядом со мной и тянется к моей руке. Я качаю головой, отказывая ему в этом, но когда он предпринимает новую попытку, я с неохотой поддаюсь, и от его прикосновения на глазах у меня выступают слезы.

— Любовь — это жизнь вместе, — говорит он, сжимая мою руку. — Любовь — это то, что есть у нас.

— А что у тебя было с ней?

— Это было... что-то другое.

Я пристально смотрю на него, пытаясь отыскать смысл в его словах.

— Значит, ты ее не любил?

Он со вздохом устремляет взгляд в потолок, потом снова смотрит на меня. Я мысленно молюсь, чтобы он мне не солгал, не стал открыто отрицать, когда я знаю: он любил ее. Или хотя бы думал, что любит.

— Не знаю, Тесса, — начинает Ник. — Правда, не знаю... Я бы не поступил так, если бы не испытывал к ней сильных чувств. Если бы это не было по крайней мере похожим на любовь или выглядело и ощущалось как любовь... Но эти чувства не сравнимы с моей любовью к тебе. И в тот момент, когда я пришел домой, посмотрел тебе в глаза и признался в том, что сделал, я это понял... Тесса, я допустил ошибку. Я рисковал всем — своей работой, нашим браком, этим домом. Я до сих пор не знаю, почему позволил этому случиться. Я ненавижу себя за это.

— Ты не допустил это, Ник, — говорю я, отнимая у него свою руку. — Ты помог этому случиться. Требуются двое. Вы оба в этом участвовали.

Однако, произнося эти слова, я поражаюсь, насколько они применимы и к нам. Мы оба постарались оказаться в данной ситуации. Всегда требуются двое. Для создания отношений, для их разрушения, для их восстановления.

— Я знаю. Ты права. Я не пытаюсь свалить вину на кого-то другого... Я просто пытаюсь сказать тебе, как сильно тебя люблю.

— Тогда как ты мог это сделать? — говорю я, теперь уже тихо. Это вопрос, а не обвинение.

Он смотрит на меня, подыскивая слова.

— Я думаю... думаю... я искал чего-то, в чем, как мне казалось, нуждался.

— И что же это было? Чего ты не получал здесь? От меня? — спрашиваю я и сама же начинаю отвечать на эти вопросы себе. Я наотрез отказываюсь признать свою вину в его неверности и в то же время не могу отрицать, что наши отношения не изменились. Я изменилась. Я уже во многом не та женщина, на которой он женился. Я думаю о недавних упреках Ника и о высказываниях своей матери — я постоянно несчастна, я утратила часть своей страсти, я сосредоточиваюсь на вещах незначительных, а не на наших отношениях, которые составляют основу для всего остального. — Что она тебе дала?

Он качает головой:

— Это было не так... Там было больше... — Он поднимает глаза к потолку, подбирая слова, затем медленно продолжает: — То, как я чувствовал себя в ее присутствии, напомнило мне о моих чувствах к тебе в самом начале.

У меня разрывается сердце от того, что он сравнивает нас, тем не менее я нахожу какое-то утешение в его откровенности, в отражающейся на его лице боли, в том, как сильно он хочет, чтобы этого не было.

Он продолжает:

— Там примешивалось и другое... я чувствовал... я чувствовал необходимость помочь тому маленькому мальчику... необходимость извратилась и незаметно распространилась и на его мать... Вероятно, отчасти виновато было мое самомнение... которое хотело этого чувства... этого чувства быть молодым... быть необходимым и желанным.

Ник умолк, а я вспомнила, какой уязвимой была в метро в день нашей первой встречи. ,

— Я нуждалась в тебе. Я хотела тебя, — говорю я, используя прошедшее время, хотя я по-прежнему в нем нуждаюсь, по-прежнему его хочу. — Но может быть, тебя больше... ко мне не влечет?

Я смотрю на него, зная, что он станет отрицать это обвинение, и надеясь на его убедительность.

— Нет, — говорит Ник, опуская сжатую в кулак руку на стол. — Все не так. Дело не в сексе. Кроме, возможно, чувства единения, которое дает секс... Просто это... это не так примитивно, Тесс... Это не какая-то конкретная вещь, на которую можно указать.

Я киваю, думая о том, каким трудным может быть брак и сколько усилий требуется для поддержания чувства между двумя людьми, чувства, которое ты даже не можешь представить потускневшим вначале, когда все дается легко. Я пытаюсь представить, как много каждый человек в браке обязан другому для обретения личного счастья в совместной жизни. И это единственный реальный способ двигаться вперед вместе, а не порознь.

Он продолжает, словно читая мои мысли.

— Жизнь может быть тяжелой. И однообразной... и изнуряющей. И это не романтическая прогулка, каковой она кажется тебе, когда ты отправляешься в путь, вначале... Но это не означает... это никому не дает права... Это не давало мне права на то, что я сделал... Послушай, Тесса. Какова бы ни была причина, она была недостойной. А в последнее время, мне кажется, вообще никакой причины не было. А это еще хуже. И, к сожалению, правда. Больше мне сказать нечего.

Я проглатываю вставший в горле комок и киваю. Затем, несмотря на свое решение не превращать это объяснение в разговор о ней, я спрашиваю, общался ли он с ней после прогулки по Коммону.

— Нет, — отвечает Ник.

— Значит, ты больше не его врач? — спрашиваю я, избегая имени Чарли, как и имени его матери.

— Нет.

— И тебя в его жизни не будет?

— Нет.

— Совсем?

— Совсем.

— Тебя это печалит?

Он вздыхает, потом морщится.

— Я бы солгал, если бы сказал, что не печалит... я скучаю по этому мальчику, и я виноват в том, что, оказавшись частью его жизни, неожиданно исчез. Я чувствую вину за любую боль, которую могу причинить ребенку. За нарушение первого правила медицины.

«Не навреди», — думаю я, а затем оцениваю весь вред, который он причинил.

Ник продолжает:

— Но еще больше я повинен перед тобой. На самом деле я ни о чем не могу думать, кроме как о тебе... нас. Моих детях. Нашей семье. Большую часть времени я вообще ни о чем не могу думать. Я просто чувствую, вспоминаю и сожалею.

— И о чем это? — интересуюсь я, и мое внутреннее напряжение смягчается. — Что ты чувствуешь, вспоминаешь, о чем сожалеешь?

— Я чувствую... у меня возникает такое же ощущение, как тогда в подземке, где я встретил тебя. Ты с таким грустным видом стояла с этим кольцом на пальце. Такая красивая... И я вспоминаю наши первые дни, когда мы были нищими, я еще учился, и мы на двоих съедали лазанью на ужин... и когда ты была беременна Руби и съедала две такие лазаньи одна.

Со слабой улыбкой он смотрит куда-то в пространство.

— Я ела за двоих, — напоминаю я свою отговорку, хотя на самом деле я ела так, будто носила тройню.

С мечтательным выражением глаз он продолжает:

— И надеюсь... я надеюсь, что смогу вернуть тебя. Я хочу вернуть тебя, Тесса.

Я качаю головой, охваченная глубокой печалью о себе и детях, но в первый раз и о Нике.

— Жизнь не будет прежней, — говорю я.

— Знаю, — отвечает он.

— Жизнь никогда не будет прежней.

— Я знаю. Но, может...

— Может — что? — с надеждой спрашиваю я.

— Может, она будет лучше, — произносит Ник; именно это я и хотела от него услышать. — Можем мы попытаться это выяснить? Можем мы попытаться ради Руби и Фрэнка? Ради нас?

Я чувствую, что начинаю сдаваться, когда он встает и поднимает со стула и меня, взяв за руки.

— Пожалуйста, — просит он.

— Я не знаю, смогу ли, — говорю я, по лицу у меня текут слезы. — Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь тебе доверять. Даже если бы хотела.

Он поднимает руки, чтобы обнять меня, но потом опускает, словно понимает, что еще не заслужил этого права. Затем шепчет мое имя и говорит:

— Позволь мне помочь тебе.

Слезы у меня все текут, но я не говорю «нет». И это, как мы оба, конечно, понимаем, почти означает согласие.

— Я не могу ничего обещать, — продолжаю я.

— Но я могу.

— Ты уже один раздавал обещания, — напоминаю я, и голос у меня прерывается.

— Я знаю. И я сделаю это снова. Я буду делать это каждый день. Буду делать, чего бы мне это ни стоило. Только дай мне еще один шанс.

«Еще один шанс».

Слова, которые моя мать слышала не однажды. Слова, по поводу которых спорят женщины. Можешь ли ты простить, и следует ли тебе доверять. Я думаю о суждениях общества, друзей и родных, подавляющее большинство которых согласны с тем, что предавшему тебя не следует давать второго шанса. Следует сделать все возможное и держать нож подальше от своей спины, защищая свое сердце и гордость. Трусихи дают второй шанс. Дуры дают второй шанс. А я не трусиха и не дура.

— Я так раскаиваюсь, — говорит Ник.

В своем воображении я представляю его в день нашей свадьбы, когда мы обмениваемся клятвами, и слышу его слова: «Отказавшись от всех других, пока смерть нас не разлучит».

Так должно было быть.

Этого не случилось.

И все равно мы здесь, родившие двоих детей и пережившие нарушенную клятву, стоим друг перед другом, в точности как стояли в тот день перед алтарем, в равной мере с любовью и надеждой. И снова я закрываю глаза, готовая сделать решительный шаг, готовая к долгой, трудной дороге, ожидающей впереди. Я понятия не имею, что из этого выйдет, но, с другой стороны, я никогда, в сущности, и не знала, что будет впереди.

— Я приготовлю тебе завтрак? — спрашивает Ник. — Яичницу-глазунью?

Я смотрю ему в глаза, киваю и почти улыбаюсь. Не потому, что счастлива или голодна, а просто потому, что мой муж дома и он знает, что яичница-глазунья — мое любимое блюдо. И я верю, что могу найти в своем сердце прощение, погребенное под разочарованием и страхом, гневом и гордостью.