Суть дела

ГЛАВА I

Они стояли на веранде дома окружного комиссара в Пенде и смотрели, как мелькают факелы на той стороне широкой, сонной реки.

— Вот она, Франция, — сказал Дрюс, называя землю за рекой так, как звали ее здесь.

— Перед войной, — заметила миссис Перро, — мы часто уезжали во Францию на пикники.

Из дома на веранду вышел сам Перро, неся в каждой руке по бокалу; брюки на его кривых ногах были заправлены в противомоскитные сапоги, точно он только что слез с коня.

— Держите, Скоби, — сказал он. — Знаете, мне трудно представить себе французов врагами. Мои предки покинули Францию вместе с гугенотами. Это, что ни говори, сказывается.

Вызывающее выражение не сходило с его худого, длинного, желтого лица, которое нос разрезал словно шрам; Перро свято верил в свою значительность; скептикам следовало дать отпор и по возможности подвергнуть их гонениям — эту свою веру он будет проповедовать, пока жив.

— Если они выступят на стороне немцев, — сказал Скоби, — Пенде, вероятно, одно из тех мест, где они на нас нападут.

— Еще бы, — откликнулся Перро. — Недаром меня перевели сюда в тридцать девятом. Правительство предвидело все заранее. Будьте уверены, мы готовы ко всему. А где доктор?

— Кажется, пошел еще раз посмотреть, готовы ли койки, — сказала миссис Перро. — Слава богу, майор Скоби, что ваша жена добралась благополучно. А вот эти несчастные… сорок дней в шлюпках! Страшно подумать.

— Каждый раз на одной и той же линии — между Дакаром и Бразилией, — недаром там самое узкое место Атлантики, — сказал Перро.

На веранду вышел доктор.

На том берегу опять стало тихо и мертво; факелы погасли. Фонарь, горевший на маленькой пристани возле дома, позволял разглядеть несколько футов плавно текущей черной воды. Из темноты показалось бревно, оно плыло так медленно, что Скоби успел досчитать до двадцати, прежде чем его опять поглотила мгла.

— Лягушатники вели себя на этот раз не так уж плохо, — хмуро заметил Дрюс, извлекая москита из стакана.

— Они доставили только женщин, стариков и умирающих, — откликнулся врач, пощипывая бородку. — Согласитесь, что это не так уж много.

Внезапно с дальнего берега донеслось гудение голосов, словно зажужжал рой мошкары. То там, то тут замелькали, как светлячки, факелы. Скоби поднес к глазам бинокль и поймал освещенное на миг черное лицо, шест гамака, белую руку, спину офицера.

— Кажется, они уже прибыли, — заметил он.

У края воды плясала длинная вереница огней.

— Ну что ж, — сказала миссис Перро, — пока что пойдемте домой.

Москиты жужжали вокруг них монотонно, как швейные машинки. Дрюс вскрикнул и хлопнул себя по руке.

— Идемте, — настаивала миссис Перро. — Москиты здесь малярийные.

Окна гостиной были затянуты москитными сетками. Стояла тяжелая духота, как всегда перед началом дождей.

— Носилки переправят в шесть утра, — сказал врач. — Кажется, у нас все готово, Перро. У нескольких человек лихорадка, у одного — в тяжелой форме, но большинство просто истощено до предела — самая страшная болезнь. Та, от которой почти все мы умираем в конце концов.

— Скоби и я займемся ходячими больными, — заявил Дрюс. — Вы нам скажете, доктор, если им не под силу отвечать на наши вопросы. А ваша полиция, Перро, присмотрит, надеюсь, за носильщиками — надо, чтобы все они вернулись обратно.

— Ну конечно, — сказал Перро. — Мы здесь начеку. Хотите еще выпить?

Миссис Перро повернула ручку радиоприемника, и за три тысячи миль к ним приплыли звуки органа из лондонского кинотеатра «Орфеум». С той стороны реки доносились то громче, то глуше возбужденные голоса носильщиков. Кто-то постучал в дверь, ведущую на веранду. Скоби беспокойно ерзал в кресле: орган гудел и стонал, исполняя эстрадную песенку, его музыка казалась Скоби возмутительно нескромной. Дверь открылась, и в гостиную вошел Уилсон.

— Здравствуйте, Уилсон, — сказал Дрюс. — А я и не знал, что вы здесь.

— Мистер Уилсон инспектирует у нас лавку ОАК, — объяснила миссис Перро. — Вам удобно в доме для приезжих? Там ведь редко останавливаются.

— Да, вполне удобно, — сказал Уилсон. — А-а, майор Скоби. Вот уж не ожидал вас тут встретить.

— Не знаю, чему вы удивляетесь, — сказал Перро. — Я же говорил вам, что он здесь. Садитесь, выпейте чего-нибудь.

Скоби вспомнил, что сказала об Уилсоне Луиза: она его назвала фальшивым. Он взглянул на Уилсона и заметил, как с его мальчишеского лица сползает румянец, вызванный предательским замечанием Перро, но тоненькие морщинки у глаз мешали верить даже в его молодость.

— Что слышно о миссис Скоби, сэр?

— Она благополучно доехала еще на прошлой неделе.

— Я рад. Очень рад.

— Ну, а о чем сплетничают у вас в большом городе? — спросил Перро. «В большом городе» Перро произнес с издевкой: он злился, что есть место, где люди преисполнены важности, а его не ставят ни во что. Город для него, как для гугенота — католический Рим, был обителью распутства, продажности и порока. — Мы, лесные жители, живем в своем дремучем углу потихоньку, — нудно вещал Перро. Скоби пожалел миссис Перро — ей так часто приходилось слышать эти разглагольствования; она, верно, давно уже забыла то время, когда Перро за ней ухаживал и она верила каждому его слову. Сейчас она подсела к приемнику, передававшему тихую музыку, — слушала или делала вид, будто слушает старинные венские вальсы, сжав зубы и стараясь не обращать внимания на своего супруга в его излюбленном репертуаре. Ну так как, Скоби, что поделывает наше высокое начальство?

— Да что ж, — неопределенно сказал Скоби, с жалостью наблюдая за миссис Перро, — ничего особенного. Все так заняты войной…

— Ну, конечно, — отозвался Перро, — сколько одних папок надо перебрать в Администрации. Вот бы поглядеть, как бы они стали выращивать рис в наших краях. Узнали бы тогда, что такое настоящая работа.

— По-моему, больше всего шума у нас наделала история с попугаем, верно, сэр? — сказал Уилсон.

— С попугаем Таллита? — спросил Скоби.

— Или Юсефа, если верить Таллиту, — добавил Уилсон. — Разве не так, сэр? Может, я что-нибудь напутал?

— Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, так это или не так, — ответил Скоби.

— А что это за история? Мы ведь здесь отрезаны от всего. Наше дело — думать о французах.

— Недели три назад двоюродный брат Таллита отправлялся в Лиссабон на португальском пароходе. Мы осмотрели его вещи и ничего не нашли, но до меня дошли слухи, что контрабандисты иногда перевозят алмазы в зобу у птицы; вот я и забрал его попугая. И действительно, в нем оказалось фунтов на сто промышленных алмазов. Пароход еще не отчалил, и мы ссадили двоюродного брата Таллита на берег. Дело казалось совершенно ясным.

— И что же дальше?

— Сириец всегда выйдет сухим из воды, — сказал врач.

— Слуга двоюродного брата Таллита показал под присягой, что это чужой попугай… ну и двоюродный брат Таллита, конечно, показал то же самое. По их версии, младший слуга подменил птицу, чтобы подвести Таллита под суд.

— И все было подстроено Юсефом? — спросил врач.

— Конечно. Беда в том, что младший слуга как в воду канул. Тут могут быть два объяснения: либо он получил деньги от Юсефа и скрылся, либо его подкупил Таллит, чтобы свалить вину на Юсефа.

— В наших краях, — сказал Перро, — я бы упрятал за решетку обоих.

— В городе, — ответил Скоби, — приходится действовать по закону.

Миссис Перро повернула ручку приемника, и чей-то голос прокричал с неожиданной силой: «Дайте ему пинка в зад!»

— Пойду спать, — сказал врач. — Завтра нам предстоит трудный день.

Сидя в постели под москитной сеткой, Скоби открыл свой дневник. Он уж и не помнил, сколько лет подряд записывал каждый вечер все, что случалось с ним за день, — одни голые факты. Ему легко было проверить, когда произошло то или иное событие, если об этом заходил спор; припомнить, когда начались в таком-то году дожди или когда перевели в Восточную Африку предпоследнего начальника департамента общественных работ, — все было под рукой, в одной из тетрадок, хранившихся дома в железном ящике у него под кроватью. Он никогда без надобности не открывал эти тетради, особенно ту, где кратко было записано: «К. умерла». Он и сам не знал, почему хранит свои дневники; во всяком случае — не для потомства. Если бы потомство и заинтересовалось жизнью скромного полицейского чиновника в захудалой колонии, оно бы ничего не почерпнуло из этих лаконичных записей. Пожалуй, все началось с того, что сорок лет назад в приготовительном классе он получил «Алана Куотермейна» в награду за ведение дневника во время летних каникул, и это занятие вошло у него в привычку. Даже самый характер записей с тех пор мало изменился. «На завтрак сосиски. Чудная погода. Утром гулял. Урок верховой езды после обеда. На обед курица. Пирожок с патокой…» А теперь он писал: «Луиза уехала. Вечером заезжал Ю. Первый ураган в 2:00». Перо его бессильно было передать значение того или другого события; только он сам, если бы дал себе труд перечитать предпоследнюю фразу, мог понять, какую страшную брешь сострадание к Луизе пробило в его неподкупности. Не зря он написал «Ю.», а не «Юсеф».

Сейчас Скоби записал: «5 мая. Приехал в Пенде встречать спасенных с парохода 43». (Из предосторожности он пользовался шифром). «Со мной Дрюс». Немного помедлив, он добавил: «Здесь Уилсон». Закрыв дневник и растянувшись под сеткой, он принялся молиться. Это тоже вошло у него в привычку. Он прочитал «Отче наш», «Богородицу», а потом, когда сон уже смежил ему веки, покаялся в грехах. Это была чистая формальность, и не потому, что он не знал за собой тяжких грехов, просто ему не приходило в голову, что он и его жизнь имеют хоть какое-то значение. Он не пил, не прелюбодействовал, он даже не лгал, но никогда не считал, что отсутствие этих грехов делает его праведником. Когда он вообще о себе думал, он казался себе вечным новобранцем, рядовым, которому просто не представлялось случая, серьезно нарушить воинский устав. «Вчера я пропустил обедню без особых причин. Не прочитал вечерних молитв». Он и тут вел себя как солдат: старался, если можно, увильнуть от наряда. «Помилуй, господи…» — но, прежде чем Скоби успел назвать, кого именно, он заснул.

На следующее утро все они стояли у пристани; первые холодные лучи длинными полосками высвечивали небо на востоке. Окна деревенских хижин еще серебрила луна. В два часа ночи смерч — бешено вертящийся черный столб — налетел с побережья, и в воздухе после дождя стало холодно. Подняв воротники, они глядели на французский берег, а за ними сидели на корточках носильщики. По тропинке, протирая глаза, спускалась миссис Перро; с того берега чуть слышно донеслось блеяние козы.

— Они опаздывают? — спросила миссис Перро.

— Нет, это мы поднялись слишком рано. — Скоби не отрываясь смотрел в бинокль на противоположный берег. — Кажется, там что-то движется, — сказал он.

— Вот бедняги, — вздохнула миссис Перро, поеживаясь от утренней прохлады.

— Они остались живы, — заметил врач.

— Да.

— Мы, врачи, считаем это немаловажным обстоятельством.

— А можно когда-нибудь оправиться от такого потрясения? Сорок дней в шлюпке в открытом океане!

— Если они остались живы, — сказал врач, — они поправятся. Человека может сломить только неудача, а им повезло.

— Их выносят из хижин, — сказал Скоби. — Если не ошибаюсь, там шесть носилок. Вот подгоняют лодки.

— Нас предупредили, чтобы мы приготовились принять девять лежачих больных и четырех ходячих, — сказал врач. — Должно быть, еще несколько человек умерли.

— Я мог ошибиться. Их понесли вниз. Носилок, кажется, семь. Ходячих отсюда не видно.

Отлогие холодные лучи были не в силах рассеять утренний туман, и другой берег теперь, казалось, был дальше, чем в полдень. В тумане зачернел выдолбленный из ствола челнок, в котором, по-видимому, находились «ходячие» больные; неожиданно он оказался совсем рядом. На том берегу испортился лодочный мотор: было слышно, как он тарахтит с перебоями, будто запыхавшееся животное.

Первым из «ходячих» вышел на берег пожилой человек с рукой на перевязи. На голове у него был грязный тропический шлем, на плечи наброшен кусок домотканой материи; здоровой рукой он теребил и почесывал белую щетину на лице.

— Я Лодер, главный механик, — произнес он с явным шотландским акцентом.

— Добро пожаловать, мистер Лодер, — сказал Скоби. — Не хотите ли подняться в дом, доктор зайдет к вам через несколько минут.

— А на что они мне, эти доктора?

— Тогда посидите и отдохните. Я с вами сейчас побеседую.

— Мне нужно доложить здешним властям.

— Отведите его, пожалуйста, в дом, Перро.

— Я окружной комиссар, — сказал Перро. — Можете обо всем доложить мне.

— Тогда чего мы тут ждем? — спросил механик. — Уже почти два месяца прошло, как потонул пароход. На мне огромная ответственность — ведь капитана нет в живых. — Пока они с Перро поднимались к дому, на берегу был слышен настойчивый голос шотландца, ровный, как стук динамомашины. — Я отвечаю перед владельцами…

На пристань вышли еще трое, а с того берега доносились все те же звуки: звонкие удары зубила, звяканье металла, а затем опять прерывистое пыхтенье мотора. Двое из первой партии были рядовыми жертвами таких катастроф: по виду обыкновенные мастеровые; их можно было бы принять за братьев, если бы фамилия одного не была Форбс, а другого — Ньюол. Это были пожилые люди, не умевшие ни приказывать, ни жаловаться, принимавшие удары судьбы как должное; у одного из них была раздолблена ступня, и он опирался на костыль; у другого — забинтована лоскутьями рубахи рука. Они стояли на пристани с таким же безразличным видом, с каким ожидали бы открытия пивной где-нибудь в Ливерпуле. За ними из челнока вышла рослая седая женщина в противомоскитных сапогах.

— Ваше имя, мадам? — спросил Дрюс, заглядывая в список. — Вы не миссис Ролт?

— Я не миссис Ролт. Я мисс Малкот.

— Поднимитесь, пожалуйста, в дом. Доктор…

— У доктора найдутся дела посерьезнее, чем возиться со мной.

— Но вам, наверно, хочется прилечь, — сказала миссис Перро.

— Ничуть, — заявила мисс Малкот. — Я ни капельки не устала. — После каждой фразы она плотно сжимала губы. — Я не хочу есть. Нервы у меня в порядке. Я хочу ехать дальше.

— Куда?

— В Лагос. В департамент просвещения.

— Боюсь, что вам суждена еще не одна задержка.

— Меня уже и так задержали на два месяца. Я не выношу никаких задержек. Работа не ждет.

Неожиданно она подняла лицо к небу и завыла как собака.

Врач бережно взял ее под руку.

— Мы сделаем все возможное, чтобы отправить вас немедленно. Пойдемте в дом, вы оттуда сможете позвонить по телефону.

— Хорошо, — согласилась мисс Малкот, — по телефону все можно уладить.

— Пошлите этих двух парней за нами следом, — предложил врач. — С ними все в порядке. Если вам нужно их допросить, мистер Скоби, что ж, допрашивайте.

— Я их провожу, — сказал Дрюс. — Оставайтесь здесь, Скоби, ждите моторку. Я не очень силен во французском.

Скоби уселся на перила пристани и стал смотреть на ту сторону. Теперь, когда туман рассеивался, другой берег стал ближе; он мог уже разглядеть простым глазом все детали: белое здание склада, глиняные хижины, сверкавшие на солнце медные части моторки; ему были видны и красные фески африканских солдат. Вот так же я мог бы ждать, что и Луизу принесут на носилках, подумал он, а может, уже и не ждал бы ее вовсе. Кто-то пристроился на перилах рядом с ним, но Скоби не повернул головы.

— О чем вы думаете, сэр?

— Я думаю о том, что Луиза в безопасности, Уилсон.

— Я тоже об этом подумал, сэр.

— Отчего вы всегда зовете меня «сэр»? Ведь вы же не служите в полиции. Когда вы меня так величаете, я чувствую себя совсем стариком.

— Простите, майор Скоби.

— А как вас звала Луиза?

— Уилсон. Ей, наверно, не нравится мое имя.

— Кажется, они наконец починили мотор. Будьте добры, Уилсон, позовите доктора.

На носу лодки стоял французский офицер в замусоленном белом мундире. Солдат бросил конец. Скоби поймал и закрепил его.

— Bonjour[9], — сказал он и отдал честь.

Французский офицер — тощий субъект, у которого подергивался левый глаз, — ответил на приветствие.

— Здравствуйте, — сказал он по-английски. — Тут у меня семеро лежачих.

— По моим сведениям, их должно быть девять.

— Один умер в пути, другой — сегодня ночью. Один от лихорадки, другой от… я плохо говорю по-английски, можно сказать — от утомления?

— От истощения.

— Вот-вот.

— Если вы позволите моим людям подняться на борт, они заберут носилки. — Повернувшись к носильщикам, Скоби сказал: — Только потише, потише…

Приказание было излишнее: ни один белый санитар не сумел бы поднять и нести носилки осторожнее.

— Не хотите ли размяться на берегу? — спросил Скоби офицера. — А может быть, поднимемся и выпьем кофе?

— Нет, спасибо. Я только прослежу, чтобы все было в порядке.

Он был вежлив и неприступен, но левый глаз его то и дело подавал сигнал растерянности и бедствия.

— Если хотите, могу дать вам английские газеты.

— Нет, нет, спасибо. Я с трудом читаю по-английски.

— Вы говорите очень хорошо.

— Это другое дело.

— Хотите папиросу?

— Нет, спасибо. Я не люблю американский табак.

На берег вынесли первые носилки; одеяло было натянуто до самого подбородка, и, глядя на окаменевшее, безучастное лицо, невозможно было определить возраст этого человека. Навстречу спустился врач, он повел носильщиков к дому для приезжих, где для больных приготовили койки.

— Мне приходилось бывать на вашем берегу, — сказал Скоби, — я там охотился с начальником полиции. Славный парень, его фамилия Дюран, он из Нормандии.

— Его больше нет.

— Уехал домой?

— Сидит в дакарской тюрьме, — ответил француз, стоя в своей моторке, как изваяние на носу галеона, но глаз его все дергался и дергался.

Мимо Скоби медленно поплыли в гору носилки: пронесли мальчика лет десяти с лихорадочными пятнами на щеках и сухонькой, как жердочка, рукой поверх одеяла; старуху с растрепанными седыми волосами, которая все время металась и что-то шептала; мужчину с носом пьяницы — сизой шишкой на желтом лице. Носилки за носилками поднимались в гору; ноги носильщиков ступали ритмично, уверенно, как ноги вьючных животных.

— А как поживает отец Брюль? — спросил Скоби. — Прекрасный человек!

— Умер год назад от лихорадки.

— Он провел здесь безвыездно лет двадцать, верно? Его нелегко заменить.

— Его и не заменили, — сказал офицер.

Он повернулся и сердито отдал короткий приказ одному из своих солдат. Скоби взглянул на следующие носилки и поспешно отвел глаза. На носилках лежала девочка — ей, видимо, не было и шести лет. Она спала тяжелым, нездоровым сном; светлые волосы спутались и слиплись от пота; раскрытые губы пересохли и потрескались; тельце ее равномерно дергалось от озноба.

— Ужасно, — пробормотал Скоби.

— Что ужасно?

— Такой маленький ребенок.

— Да. Родители погибли. Но не беда. Она тоже умрет.

Скоби смотрел, как медленно поднимались в гору носильщики, осторожно переступая босыми ногами. Объяснить это, думал он, было бы трудно даже отцу Брюлю. Дело не в том, что ребенок умрет, — тут объяснять нечего. Даже язычники понимают, что ранняя смерть знаменует порою милость божию, хотя и видят в ней совсем другой смысл; но то, что ребенку позволено было промучиться сорок дней и сорок ночей в открытом море, — вот загадка, которую трудно совместить с милосердием божиим.

А он не мог верить в бога, который так бесчеловечен, что не любит своих созданий.

— Каким чудом ей удалось выжить? — удивился он вслух.

— Конечно, все в шлюпке о ней заботились, — угрюмо сказал офицер. — Часто уступали ей свою порцию воды. Глупо, конечно, но нельзя же всегда подчиняться одному рассудку. Кроме того, это их отвлекало от своей судьбы. — Тут крылся намек на какое-то объяснение — увы, слишком неясный, чтобы его можно было понять. Офицер продолжал: — А вот еще одна, на которую нельзя смотреть спокойно.

Ее лицо было обезображено голодом: кожа обтянула скулы так туго, что, казалось, вот-вот лопнет; лишь отсутствие морщин показывало, что это молодое лицо.

— Она только что вышла замуж, — сказал французский офицер, — перед самым отъездом. Муж утонул. По паспорту ей девятнадцать. Она может выжить. Видите, она еще не совсем обессилела.

Ее руки, худые, как у ребенка, лежали на одеяле, пальцы крепко вцепились в какую-то книгу. Скоби заметил на высохшем пальце обручальное кольцо.

— Что это? — спросил он.

— Timbres[10], — ответил французский офицер и с горечью добавил: — Когда началась эта проклятая война, она, верно, была еще школьницей.

Скоби навсегда запомнил, как ее внесли в его жизнь — на носилках, с закрытыми глазами, судорожно вцепившуюся в альбом для марок.

Вечером они снова собрались у окружного комиссара, но настроение у всех было подавленное; даже Перро уже больше не пыжился.

— Ну вот, завтра я укачу, — сказал Дрюс. — Вы тоже, Скоби?

— Вероятно.

— Вам все удалось выяснить? — спросила миссис Перро.

— Все, что нужно. Главный механик просто золото. Он запомнил все подробности. Я едва успевал записывать. Как только он кончил, он потерял сознание. Парня только и поддерживала его «ответственность». Знаете, ведь они добирались сюда пешком целых пять дней, те, кто мог ходить.

— Они плыли без конвоя? — спросил Уилсон.

— Они вышли с караваном судов, но у них что-то случилось с машиной, а вы знаете неписаный закон наших дней: горе отстающим. Они отстали от конвоя на двенадцать часов и пытались его нагнать, но их торпедировали. После этого подводная лодка поднялась на поверхность и командир дал им направление. Он сказал, что взял бы их на буксир, если бы за ним самим не охотился морской патруль. Как видите, в этой истории трудно найти виноватого. — И перед глазами Скоби сразу возник конец «этой истории»: ребенок с открытым ртом, худенькие руки, сжимающие альбом для марок. — Может, доктор заглянет сюда, когда у него будет свободная минута? — спросил он.

Ему не сиделось на месте, и он вышел на веранду, тщательно прикрыв за собой дверь и опустив сетку; сразу же около его уха загудел москит. Жужжание было беспрестанным, но, когда москиты переходили в наступление, звук становился густым, как у пикирующих бомбардировщиков. В окнах импровизированной больницы горел свет, и бремя всего этого горя тяжко давило ему на плечи. У него было такое чувство, будто он избавился от одной ответственности только для того, чтобы взять на себя другую. Правда, это была ответственность, которую он разделял со всеми людьми на свете, но такая мысль не давала утешения, ибо иногда ему казалось, что свою ответственность сознает только он один. Правда, в Содоме и Гоморре и одна-единственная душа могла изменить божью волю.

По ступенькам веранды поднялся врач.

— А-а, Скоби, — произнес он голосом таким же усталым, как его плечи. — Вышли подышать ночным воздухом? В здешних местах это не очень-то рекомендуется.

— Как они? — спросил Скоби.

— Я думаю, будет еще только два смертельных исхода. Может быть, один.

— А как девочка?

— Не доживет до утра, — отрывисто произнес врач.

— Она в сознании?

— Не совсем. Иногда зовет отца: наверно, ей кажется, будто она все еще в шлюпке. От нее скрывали правду, говорили, что родители в другой лодке. Сами-то они знали, кто погиб, — у них была между лодками сигнализация.

— А вас она не принимает за отца?

— Нет, борода мешает.

— Как учительница? — спросил Скоби.

— Мисс Малкот? Она поправится. Я дал ей большую дозу снотворного, теперь проспит до утра. Это все, что ей нужно, и еще сознание, что она не сидит на месте, а куда-то едет. Не найдется ли у вас места в полицейском грузовике? Надо бы ее увезти отсюда.

— Там едва уместимся Дрюс и я со слугами и вещами. Мы вам вышлем санитарную машину, как только приедем. Как «ходячие»?

— Они выживут.

— А мальчик и старуха?

— Тоже.

— Чей это мальчик?

— Учился в Англии. В начальной школе. Родители — в Южной Африке, они думали, что с ними он будет в безопасности.

— Ну а та молодая женщина… с альбомом для марок? — как-то нехотя спросил Скоби.

Ему почему-то запомнилось не ее лицо, а альбом для марок да еще обручальное кольцо, болтавшееся на пальце, как если б ребенок, играя, надел мамино кольцо.

— Не знаю, — сказал врач. — Если она протянет до утра… быть может…

— Вы ведь сами еле держитесь на ногах! Зайдите, выпейте стаканчик.

— Да. Я вовсе не хочу, чтобы меня съели москиты.

Доктор открыл дверь, а тем временем москит впился Скоби в шею. Он даже не отмахнулся. Медленно, нерешительно он побрел туда, откуда только что пришел доктор, — вниз по ступенькам на неровную скалистую дорожку. Под ногами осыпались камешки. Он вспомнил Пембертона. Как глупо ждать счастья в мире, где так много горя. Свою потребность в счастье он узрел до минимума: фотографии убраны в ящик, мертвые вычеркнуты из памяти; вместо украшений на стене — ремень для правки бритвы и пара ржавых наручников; и все равно, думал он, у человека остаются глаза, которые видят, и уши, которые слышат. Покажите мне счастливого человека, и я покажу вам либо самовлюбленность, эгоизм и злобу, либо полнейшую духовную слепоту.

У дома для приезжих он остановился. В окнах горел свет, создавая удивительное ощущение покоя, если, конечно, не знать, что происходит внутри; вот так и звезды в эту ясную ночь создавали ощущение полнейшей отрешенности, безмятежности и свободы. Если бы мы все знали досконально, подумал он, мы бы, верно, испытывали жалость даже к планетам. Если дойти до того, что зовут самою сутью дела…

— Это вы, майор Скоби? — Его окликнула жена миссионера. Она была в белом, словно сиделка, ее волосы чугунно-серого цвета были зачесаны назад уступами, как выветрившиеся холмы. — Пришли полюбопытствовать? — вызывающе спросила она.

— Да, — сказал он.

Он не нашелся, что ответить: не мог же он описать миссис Боулс свою тревогу, навязчивые мысли, отчаянное чувство бессилия, ответственности и сострадания.

— Войдите, — сказала миссис Боулс, и он последовал за ней послушно, как ребенок.

В доме было три комнаты. В первой поместили ходячих больных; приняв большие дозы снотворного, они мирно спали, как после хорошей прогулки. Во второй комнате лежали те, кто подавал надежду на благополучный исход. В третьей, совсем маленькой, стояло только две койки, разделенные ширмой: тут были шестилетняя девочка с потрескавшимися губами и молодая женщина — она лежала на спине без сознания, все еще судорожно сжимая альбом для марок. В блюдце стояла свеча, она отбрасывала слабую тень на пол между кроватями.

— Если хотите помочь, — сказала миссис Боулс, — побудьте тут немножко. Мне надо сходить в аптеку.

— В аптеку?

— Она же кухня. Приходится приспосабливаться.

Скоби стало зябко и как-то не по себе. По спине пробежали мурашки.

— А я не могу пойти вместо вас? — спросил он.

— Вы шутите! — сказала миссис Боулс. — Разве вы умеете приготовлять лекарства? Я уйду всего на несколько минут. Позовите меня, если у ребенка начнется агония.

Если бы она дала ему опомниться, он придумал бы какую-нибудь отговорку, но она тут же ушла, и он тяжело опустился на стул. Взглянув на девочку, он увидел у нее на голове белое покрывало для первого причастия: это была игра теней на подушке и игра его воображения. Он отвел глаза и опустил голову на руки. Он был тогда в Африке и не видел, как умер его ребенок. Он всегда благодарил бога за то, что избежал этого испытания. Но, кажется, в жизни ничего не удается избежать. Если хочешь быть человеком, надо испить чашу до дна. Пусть сегодня она тебя миновала, — завтра ты сам трусливо ее избежал — все равно, тебе непременно поднесут ее в третий раз. И он помолился, все еще закрывая ладонями лицо: «Боже, не дай ничему случиться, пока не придет миссис Боулс». Он слышал дыхание ребенка, тяжелое, неровное, словно тот нес в гору непосильную ношу; мучительно было сознавать, что ты не можешь снять с него это бремя. Он подумал все, у кого есть дети, обречены чувствовать такие муки непрестанно, а я не могу вынести их даже несколько минут. Родители ежечасно дрожат за жизнь своих детей. «Защити ее, отче. Ниспошли ей покой». Дыхание прервалось, стихло и опять возобновилось с мучительным усилием. Между пальцами ему было видно, как лицо ребенка искажается от натуги, словно лицо грузчика. «Отче, ниспошли ей покой, — молил он. — Лиши меня покоя навеки, но ей даруй покой». На ладонях у него выступил пот.

— Папа…

Он услышал, как слабый, прерывающийся голосок повторил «папа», и, отведя руки, встретил взгляд голубых воспаленных глаз. Он с ужасом подумал: вот оно, то, чего я, казалось, избежал. Он хотел позвать миссис Боулс, но у него отнялся язык. Грудь ребенка вздымалась, ловя воздух, чтобы повторить короткое слово «папа». Он нагнулся над кроватью и сказал:

— Да, детка. Помолчи, я здесь, с тобой.

Свеча отбросила на одеяло тень его сжатого кулака, и та привлекла взгляд девочки. Ей стало смешно, но она только скорчилась и не смогла рассмеяться. Скоби поспешно убрал руку.

— Спи, детка, — сказал он, — тебе ведь хочется спать. Спи. — В памяти возникло воспоминание, которое он, казалось, глубоко похоронил; Скоби вынул носовой платок, свернул его, и на подушку упала тень зайчика. — Вот тебе зайчик, он заснет с тобой. Он побудет с тобой, пока ты спишь. Спи. — Пот градом катился у него по лицу и оставлял во рту вкус соли, вкус слез. — Спи.

Заяц шевелил и шевелил ушами: вверх — вниз, вверх — вниз.

Вдруг Скоби услышал за спиной негромкий голос миссис Боулс.

— Перестаньте, — отрывисто сказала она. — Ребенок умер.

Утром он сообщил врачу, что останется до прихода санитарных машин; он уступает мисс Малкот свое место в полицейском грузовике. Ей лучше поскорее уехать — смерть ребенка снова выбила ее из колеи, а разве можно поручиться, что не умрет кто-нибудь еще? Ребенка похоронили на другое утро, положив его в единственный гроб, который удалось достать. Гроб был рассчитан на взрослого человека, но в этом климате медлить было нельзя. Скоби не пошел на похороны; погребальную службу отслужил мистер Боулс, присутствовали супруги Перро, Уилсон и два-три почтовых курьера; врач был занят своими больными. Скоби захотелось уйти подальше, он быстро зашагал по рисовым полям, поговорил с агрономом об оросительных работах, потом, исчерпав эту тему, зашел в лавку и сел там в темноте, дожидаясь Уилсона, окруженный консервными банками с маслом, супами, печеньем, молоком, картофелем, шоколадом. Но Уилсон не появлялся: видно, их всех доконали похороны и они зашли выпить к окружному комиссару. Скоби отправился на пристань и стал смотреть, как идут к океану парусные лодки. Раз он поймал себя на том, что говорит кому-то вслух:

— Почему ты не дал ей утонуть?

Какой-то человек посмотрел на него с недоумением, и он двинулся дальше вверх по откосу.

Возле дома для приезжих миссис Боулс дышала свежим воздухом; она дышала им обстоятельно, как принимают лекарство, ритмично открывая и закрывая рот, делая вдохи и выдохи.

— Здравствуйте, майор, — сухо сказала она и глубоко вдохнула воздух. — Вы не были на похоронах?

— Не был.

— Мистеру Боулсу и мне редко удается вместе побывать на похоронах. Разве что когда мы в отпуске.

— А будут еще похороны?

— Кажется, еще одни. Остальные пациенты постепенно поправятся.

— А кто умирает?

— Старуха. Ночью ей стало хуже. А ведь она уже как будто выздоравливала.

Он почувствовал облегчение и выругал себя за бессердечие.

— Мальчику лучше?

— Да.

— А миссис Ролт?

— Нельзя сказать, что она вне опасности, но, я думаю, выживет. Она пришла в себя.

— И уже знает о гибели мужа?

— Да.

Миссис Боулс стала делать взмахи руками. Потом шесть раз поднялась на носки.

— Я бы хотел чем-нибудь помочь, — сказал Скоби.

— Вы умеете читать вслух? — спросила, поднимаясь на носки, миссис Боулс.

— Думаю, что да.

— Тогда можете почитать мальчику. Ему скучно лежать, а скука таким больным вредна.

— Где мне взять книгу?

— В миссии их сколько угодно. Целые полки.

Только бы не сидеть сложа руки. Скоби пошел в миссию и нашел там, как говорила миссис Боулс, целые полки книг. Он плохо разбирался в книгах, но даже на его взгляд тут нечем было развлечь больного мальчика. На старомодных, покрытых плесенью переплетах красовались такие заглавия, как «Двадцать лет миссионерской деятельности», «Потерянные и обретенные души», «Тернистый путь», «Наставление миссионера». По-видимому, миссия обратилась с призывом пожертвовать ей книги, и здесь скопились излишки библиотек из набожных английских домов. «Стихотворения Джона Оксенхэма», «Ловцы человеков». Он взял наугад какую-то книгу и вернулся в дом для приезжих. Миссис Боулс приготовляла лекарства в своей «аптеке».

— Нашли что-нибудь?

— Да.

— Насчет этих книг можете быть спокойны, — сказала миссис Боулс. — Они проходят цензуру — их проверяет специальный комитет. Некоторые люди норовят послать сюда совсем неподходящие книги. Мы учим детей грамоте не для того, чтобы они читали… извините за выражение, романы.

— Да, наверно.

— Дайте-ка взглянуть, что вы там нашли.

Тут он и сам взглянул на заглавие: «Архипастырь среди племени банту».

— Это, должно быть, интересно, — сказала миссис Боулс. Он не очень уверенно кивнул. — Вы знаете, где лежит мальчик. Только читайте минут пятнадцать, не больше.

Старуху перевели в дальнюю комнату, где умерла девочка, мужчина с сизым носом перебрался в ту, которую миссис Боулс называла палатой выздоравливающих, а средняя комната была отведена мальчику и миссис Ролт. Миссис Ролт лежала лицом к стене, с закрытыми глазами. По-видимому, альбом удалось наконец вынуть из ее рук — он был на стуле рядом с кроватью. Мальчик смотрел на вошедшего Скоби блестящими, возбужденными от лихорадки глазами.

— Моя фамилия Скоби. А твоя?

— Фишер.

— Миссис Боулс просила тебе почитать, — застенчиво сказал Скоби.

— А вы кто? Военный?

— Нет, я служу в полиции.

— Это книга про сыщиков?

— Нет, как будто нет.

Он раскрыл книгу и напал на фотографию епископа в полном облачении, сидящего на деревянном стуле с высокой спинкой возле маленькой церквушки, крытой железом; вокруг стояли, улыбаясь в объектив, мужчины и женщины из племени банту.

— Лучше почитайте про сыщиков. А вы сами хоть раз поймали убийцу?

— Да, но не такого, как ты думаешь: мне не надо было его выслеживать и устраивать погоню.

— Что же это тогда за убийство?

— Ну, людей иногда убивают и в драке.

Скоби говорил вполголоса, чтобы не разбудить миссис Ролт. Она лежала, вытянув на одеяле сжатую в кулак руку; кулак был не больше теннисного мяча.

— Как называется ваша книга? Может, я ее читал. Я читал на пароходе «Остров сокровищ». Вот если бы она была про пиратов! Как она называется?

— «Архипастырь среди банту».

— Что это такое?

Скоби перевел дух.

— Видишь ли. Архипастырь — это фамилия героя.

— А как его зовут?

— Иеремия.

— Слюнявое имя.

— А он и есть слюнтяй. — И вдруг, отведя взгляд, он заметил, что миссис Ролт не спит: она слушала, уставившись в стену. Он продолжал наобум: — Настоящие герои там — банту.

— А кто они, эти банту?

— Свирепые пираты, которые укрываются на островах Вест-Индии и нападают на корабли в той части Атлантического океана.

— И Иеремия Архипастырь их ловит?

— Да. Видишь ли, книга немножко и про сыщиков, потому что он тайный агент английского правительства. Одевается как простой матрос и нарочно плавает на торговых судах, чтобы попасть в плен к банту. Знаешь, пираты ведь разрешают простым матросам поступать к ним на корабль. Если бы он был офицером, его бы вздернули на рее. А так он умудрился разведать все их пароли и тайники, узнал, какие они замышляют набеги, а потом, в решающую минуту, их выдал.

— Тогда он порядочная свинья, — сказал мальчик.

— Да, он еще влюбился в дочку предводителя пиратов и тут-то стал настоящим слюнтяем. Но это уже под самый конец, мы до него не дойдем. До этого будет много всяких схваток и убийств.

— Книга вроде ничего. Ладно, читайте.

— Видишь ли, сегодня миссис Боулс разрешила мне побыть с тобой совсем недолго, я тебе просто рассказал про книгу, а начнем мы завтра.

— А вдруг вас завтра уже здесь не будет. Если кого-нибудь убьют.

— Но книга-то будет здесь. Я оставлю ее у миссис Боулс. Это ее книга. Правда, если она будет читать, получится немножко иначе…

— Ну, вы хоть начните, — попросил мальчик.

— Да, начните, — чуть слышно произнес голос с соседней кровати; он было решил, что ему померещилось, но, повернувшись, увидел, что она на него смотрит; глаза на истощенном лице казались громадными, как у испуганного ребенка.

— Я очень плохо читаю вслух, — сказал Скоби.

— Начинайте, — с нетерпением воскликнул мальчик. — Кто же не умеет читать вслух!

Глаза Скоби были прикованы к книге, она начиналась так: «Я никогда не забуду своего первого впечатления о континенте, где мне предстояло трудиться в поте лица тридцать лучших лет моей жизни».

— С той самой минуты, как они покинули Бермуды, — медленно начал он, — за ними не переставало следовать глубоко сидевшее в воде разбойничьего вида суденышко. Капитан был явно встревожен — он не мог отвести бинокля от странного корабля. Настала ночь, а тот все шел за ними, и первое, что они увидели, когда наступил рассвет, было таинственное судно. Неужели, подумал Иеремия Архипастырь, я встречу наконец тех, за кем охочусь, — самого предводителя банту Черную Бороду или его кровожадного помощника…

Скоби перевернул страницу и на мгновение запнулся, увидев фотографию архипастыря в белом костюме с высоким пастырским воротничком и в тропическом шлеме: он играл в крикет и как раз собирался отбить мяч, брошенный негром из племени банту.

— Дальше, — потребовал мальчик.

— …или его кровожадного помощника Бешеного Дэвиса, прозванного так за дикие вспышки ярости: в минуту гнева он мог вздернуть на рею всю команду захваченного судна. Капитан Буллер, видно, понял, что дело плохо; он приказал поднять все паруса, и некоторое время казалось, что они улизнут от погони. Но вдруг над морем загрохотал пушечный выстрел, ядро упало в воду футах в двадцати от носа. Капитан Буллер поднес бинокль к глазам и крикнул с мостика Архипастырю: «Клянусь богом, это „Веселый Роджер!“ Из всего экипажа один капитан знал тайну Иеремии…»

В комнату деловито вошла миссис Боулс.

— Ну вот и хватит, — сказала она. — На сегодня довольно. Что он читал тебе, Джимми?

— «Архипастырь среди банту».

— Надеюсь, тебе понравилось.

— Мировая книжечка.

— Умница, — одобрила его миссис Боулс.

— Спасибо, — произнес голос с соседней кровати, и Скоби нехотя повернул голову, чтобы взглянуть на молодое измученное лицо. — Вы нам завтра опять почитаете?

— Не приставайте к майору Скоби, Элен, — строго сказала миссис Боулс. — Ему надо вернуться в город. Без него там все перережут друг друга.

— Вы служите в полиции?

— Да.

— У меня был знакомый полицейский… у нас в городе… — голос ее замер: она заснула.

С минуту он постоял, глядя на ее лицо. На нем, как на картах гадалки, безошибочно можно было прочесть прошлое: дорога, утрата, болезнь. Если перетасовать карты, может быть, увидишь будущее. Он взял альбом для марок и открыл его на первой странице; там было написано: «Элен с любовью от папы в день четырнадцатилетия». Потом альбом раскрылся на странице с марками Парагвая, они пестрели причудливыми изображениями попугаев — такие марки любят собирать дети.

— Придется раздобыть для нее новые марки, — печально произнес он.

Возле дома его ждал Уилсон.

— Я искал вас с самых похорон, майор Скоби, — сказал он.

— А я занимался богоугодными делами, — объяснил Скоби.

— Как поживает миссис Ролт?

— Есть надежда, что она поправится… и мальчик тоже.

— Ах да, и мальчик… — Уилсон подбросил носком камешек на тропинке. — Мне нужен ваш совет, майор Скоби. Меня немного беспокоит одно дело.

— Какое?

— Знаете, я здесь ревизую вашу лавку. И вот выяснилось, что управляющий скупал военное имущество. В лавке есть консервы, которые никогда не ввозились нашими поставщиками.

— Что ж тут беспокоиться, выгоните его — и все.

— Да ведь обидно выгонять мелкого жулика, когда через него можно добраться до крупного; но это уж, конечно, ваша обязанность. Вот почему я и хотел с вами об этом поговорить. — Уилсон помялся, и лицо его, как всегда, вспыхнуло предательским румянцем. — Видите ли, продолжал он, — наш управляющий купил товар у приказчика Юсефа.

— Ничуть не удивлюсь, если это так.

— Да ну?

— Только ведь приказчик Юсефа совсем не то же, что Юсеф. Юсефу нетрудно поступиться каким-то деревенским приказчиком. Больше того, Юсеф тут, может, и действительно ни при чем. Трудно, конечно, поверить, но и такая возможность не исключена. Вы сами тому подтверждение. В конце концов, вы же только что узнали о проделках вашего управляющего.

— А полиция захочет вмешаться, если налицо будут неопровержимые улики? — спросил Уилсон.

Скоби остановился.

— Что вы хотите этим сказать?

Уилсон покраснел и замялся. Потом он выпалил с неожиданной злобой, просто поразившей Скоби:

— Ходят слухи, что у Юсефа есть сильная рука.

— Вы живете здесь уже не первый день и должны бы знать, чего стоят эти слухи.

— Но их повторяет весь город!

— А распространяет Таллит… а то и сам Юсеф.

— Не поймите меня превратно, — сказал Уилсон. — Вы были ко мне так добры… и миссис Скоби тоже. Мне казалось, вам надо знать, что говорят люди.

— Я здесь уже пятнадцать лет, Уилсон.

— Да, конечно, это дерзко с моей стороны, — сказал Уилсон. — Но людей смущает история с попугаем Таллита. Говорят, попугая ему подсунули — Юсеф хочет выжить его из города.

— Да, я слышал.

— И еще говорят, будто вы с Юсефом ходите друг к другу в гости. Это, конечно, ложь, но…

— Это чистейшая правда. Но я хожу в гости и к санитарному инспектору, и это нисколько не помешало бы мне возбудить против него дело… — Скоби вдруг замолчал, а потом добавил: — Я вовсе не намерен перед вами оправдываться, Уилсон.

— Я просто думал, что вам следует об этом знать, — повторил Уилсон.

— Вы слишком молоды для своей работы, Уилсон.

— Какой работы?

— Какой бы то ни было.

Уилсон снова поразил его, выпалив с дрожью в голосе:

— Вы просто невыносимы. Как только земля носит такого праведника?

Лицо Уилсона пылало; казалось, даже колени его покраснели от бешенства, стыда и унижения.

— В этих местах нельзя ходить с непокрытой головой, Уилсон, — только и ответил ему Скоби.

Они стояли лицом к лицу на каменистой тропинке, которая вела к дому окружного комиссара; лучи солнца косо ложились на рисовые поля внизу, и Скоби сознавал, что они сразу бросятся в глаза любому наблюдателю.

— Вы отправили Луизу потому, что испугались меня, — сказал Уилсон.

Скоби тихонько рассмеялся.

— Это солнце, Уилсон, ей-богу же, солнце. Завтра утром мы все забудем.

— Ей опротивела ваша тупость, необразованность… вы даже понятия не имеете, что на душе у такой женщины, как Луиза.

— Наверно, вы правы. Но людям и не нужно, чтобы другие знали, что у них на душе.

— Я ее поцеловал в тот вечер… — сказал Уилсон.

— У нас в колониях это любимый вид спорта.

Скоби не хотелось бесить этого юнца; он старался обратить все в шутку, чтобы завтра оба они могли вести себя как ни в чем не бывало. Парня просто припекло солнцем, повторял он себе: за пятнадцать лет он видел бессчетное количество раз, как это бывает.

— Вы ее не стоите, — сказал Уилсон.

— Мы оба ее не стоим.

— Где вы взяли деньги, чтобы ее отправить? Вот что я хотел бы знать! Вы столько не зарабатываете. Мне это известно. Достаточно посмотреть в платежные списки.

Если бы юнец не вел себя так глупо, Скоби мог бы рассердиться и, пожалуй, они бы еще расстались друзьями. Но спокойствие Скоби только подливало масла в огонь.

— Давайте потолкуем об этом завтра, — сказал он. — Все мы расстроены смертью ребенка. Пойдемте к Перро и выпьем по стаканчику.

Он попытался обойти Уилсона, но тот стоял посреди тропинки, лицо его пылало, на глазах были слезы. Он зашел слишком далеко, надо было идти дальше — путь к отступлению был отрезан.

— Не думайте, что вы от меня спрячетесь; я за вами слежу, — сказал он. — Скоби даже онемел от такой бессмыслицы. — Берегитесь, — продолжал Уилсон, — что касается миссис Ролт…

— При чем тут еще миссис Ролт?

— Не воображайте, пожалуйста, будто я не знаю, почему вы здесь задержались, почему вы торчите в больнице… Пока мы были на похоронах, вы воспользовались случаем и пробрались сюда…

— Вы действительно сошли с ума, Уилсон, — сказал Скоби.

Внезапно Уилсон опустился на землю, словно ему подогнула ноги чья-то невидимая рука. Он закрыл лицо руками и зарыдал.

— Это солнце, — сказал Скоби. — Ей-богу же, это солнце. Вы лучше прилягте. — И, сняв свой шлем, он надел его на голову Уилсону.

Сквозь растопыренные пальцы Уилсон смотрел на Скоби — на человека, который видел его слезы, — и в глазах у него была ненависть.

ГЛАВА II

Сирены выли, требуя полного затемнения, они выли сквозь дождь, лившийся потоками слез; слуги сбились в кучку на кухне и заперли двери, словно хотели спрятаться от лесного дьявола. Сто сорок четыре дюйма ежегодных осадков безостановочно и однообразно низвергались на крыши города. Вряд ли кому-нибудь захочется воевать в такое время года, и уж, во всяком случае, не хмурым малярикам с вишинской территории, — они ведь еще не опомнились от разгрома. Однако нельзя забывать о равнинах Абрагама[11]… Бывают подвиги, которые меняют все наши представления о том, на что человек способен.

Скоби вышел в черную мокреть, вооружившись большим полосатым зонтом: было жарко, не хотелось надевать плащ. Он обошел дом; нигде не пробивалось ни единого луча света, ставни на кухне были закрыты наглухо, дома креолов скрывала пелена дождя. В автопарке через дорогу мелькнул луч карманного фонарика, но Скоби крикнул — и луч погас; это было чистой случайностью, ведь никто не мог расслышать его голос сквозь неумолчный грохот воды по крышам. Наверху, в европейском поселке, офицерский клуб сверкал сквозь ливень всеми огнями фасада, обращенного на океан, однако за тот сектор Скоби уже не отвечал. Фары военных грузовиков бисерной ниткой бежали по склону горы, но это тоже касалось кого-то другого.

Внезапно на горе за автопарком зажегся свет в одном из железных домиков, где жили мелкие чиновники; этот дом пустовал еще накануне: там, как видно, кто-то поселился. Скоби хотел было вынести машину из гаража, но дом находился всего шагах в двухстах, и он пошел пешком. Если бы не стук дождя по крышам, по дороге, по зонтику, царила бы полная тишина; только звенел в ушах еще минуту-другую замирающий вой сирен. Позднее Скоби казалось, что в этот час он испытал высшее счастье — в темноте, один под дождем, не чувствуя ни любви, ни жалости.

Он постучал в дверь как можно громче, чтобы перекрыть гулкие удары дождя по черной крыше железного домика; пришлось постучать дважды, прежде чем ему открыли. На миг его ослепил свет.

— Извините за беспокойство, — сказал он. — У вас не замаскировано окно.

— Ах, простите, — отозвался женский голос. — Какая небрежность…

Глаза его привыкли к свету, но сперва он никак не мог сообразить, кому принадлежат эти необычайно знакомые черты. В колонии он знал всех. Но здесь перед ним был кто-то приезжий издалека… раннее утро… река… умирающий ребенок…

— Боже мой, — сказал он, — да это же миссис Ролт! Я думал, вы еще в больнице.

— Да, это я. А вы кто? Разве я вас знаю?

— Я майор Скоби из полицейского управления. Мы с вами виделись в Пенде.

— Простите, — сказала она. — Я не помню, что там со мной было.

— Разрешите замаскировать окно?

— Конечно. Пожалуйста.

Он вошел в дом, задернул шторы и переставил настольную лампу. Комната была разделена занавеской; на одной половине стояли кровать и что-то вроде туалетного столика, на другой — стол и два стула — незамысловатая мебель, которую выдавали мелким чиновникам с заработком до пятисот фунтов в год.

— Не очень-то роскошно вас устроили, — сказал он. — Жаль, что я не знал. Я бы мог вам помочь.

Теперь он разглядел ее поближе: молодое, измученное лицо, тусклые волосы… На ней была просторная, не по росту пижама, она падала безобразными складками, в которых тонула ее фигура. Он посмотрел, по-прежнему ли болтается на пальце обручальное кольцо, но оно исчезло совсем.

— Все были ко мне так добры, — сказала она. — Миссис Картер подарила мне очень миленький пуф.

Скоби оглядел комнату: нигде не было ничего своего — ни фотографий, ни книг, ни безделушек; но тут же он вспомнил, что она ничего не спасла от океана, кроме себя самой и альбома с марками.

— Что, ждут налета? — испуганно спросила она.

— Налета?

— Выли сирены.

— Не обращайте внимания. Очередная тревога. Они бывают примерно раз в месяц. И никогда ничего не случается. — Он снова кинул на нее внимательный взгляд. — Зря они вас так рано выписали из больницы. Не прошло еще и полутора месяцев…

— Я сама попросилась. Мне хотелось побыть одной. Люди все время приходили туда на меня смотреть.

— Что ж, пожалуй, я пойду. Не забудьте, если вам что-нибудь понадобится; я живу рядом, в конце дороги. Двухэтажный белый дом на болоте, против автопарка.

— Может, вы подождете, пока кончится дождь? — спросила она.

— Не стоит, — сказал он. — Дождь, видите ли, будет идти здесь до сентября. — Ему удалось заставить ее улыбнуться натянутой, бледной улыбкой.

— Какой страшный шум.

— Не пройдет и двух-трех недель, как вы к нему привыкнете. Живут ведь рядом с железной дорогой. Но вам даже привыкать не придется. Скоро вас отправят домой. Пароход будет через две недели.

— Хотите выпить? Миссис Картер подарила мне не только пуф, но и бутылку джина.

— Тогда надо помочь вам ее выпить. — Когда миссис Ролт достала бутылку, он заметил, что она наполовину пуста. — У вас есть лимоны?

— Нет.

— А вам дали слугу?

— Дали, но я не знаю, что с ним делать. Да его никогда и не видно.

— Вы пьете чистый джин?

— Ах нет, я к нему не притронулась. Слуга опрокинул бутылку — так по крайней мере объяснил.

— Я утром с ним поговорю, — сказал Скоби. — У вас есть ледник?

— Да, но слуга не может достать лед. — Она бессильно опустилась на стул. — Не подумайте, что я такая дура. Просто я еще не знаю, на каком я свете. Все мне здесь чужое.

— А вы откуда?

— Из Бэри-Сент-Эдмундса. Это в Суффолке. Я была там всего каких-нибудь два месяца назад.

— Ну нет. Два месяца назад вы уже были в шлюпке.

— Да. Совсем забыла.

— Зря они вас выпустили из больницы, ведь вы же совсем одна.

— Я уже поправилась. Им нужна была койка. Миссис Картер приглашала меня погостить у нее, но мне захотелось побыть одной. А доктор сказал, чтобы мне во всем потакали.

— Я понимаю, почему вам не хотелось жить у миссис Картер, — сказал Скоби. — Вы только скажите — я тоже уйду.

— Лучше подождите отбоя. Понимаете, у меня немножко расходились нервы.

Скоби всегда удивляла женская выносливость. Эта женщина провела сорок дней в шлюпке, в открытом океане, и жалуется, что у нее немножко расходились нервы! Он вспомнил о погибших, о которых докладывал главный механик: третий помощник и двое матросов умерли от истощения, кочегар напился морской воды, сошел с ума и утонул. Мужчина не выдерживает тягот. А эта женщина лишь теперь дала волю своей слабости.

— Вы уже решили, как жить дальше? — спросил Скоби. — Вернетесь в Бэри?

— Не знаю. Может быть, поступлю здесь на работу.

— А вы когда-нибудь работали?

— Нет, — призналась она, не глядя на него. — Видите ли, я всего год, как кончила школу.

— А вас там хоть чему-нибудь научили?

Ему казалось, что больше всего ей поможет сейчас болтовня — пустая, бесцельная болтовня. Она думает, что ей хочется одиночества, но на самом деле ее тяготит бремя чужой жалости. Разве может такой ребенок играть роль женщины, чей муж утонул чуть ли не у нее на глазах? С таким же успехом ей пристало играть роль леди Макбет. Миссис Картер, конечно, трудно сочувствовать ее беспомощности. Уж эта-то знает, как себя держать, не зря ведь она похоронила мужа и троих детей.

— Лучше всего — играть в баскетбол, — отозвалась миссис Ролт, нарушив течение его мыслей.

— Для учительницы гимнастики у вас сложение неподходящее, — заметил он. — А может, и было подходящее, пока вы не попали в эту передрягу?

И вдруг она заговорила, будто он произнес заветное слово, отомкнувшее какую-то дверь, — он уж и сам забыл, что это было за слово, может быть, «учительница гимнастики», — она сразу затараторила о баскетболе (миссис Картер, подумал Скоби, верно, только и твердила ей, что о сорока днях в шлюпке да о трехнедельном супружестве).

— Я два года играла в школьной команде, — рассказывала она, подавшись от увлечения вперед, опустив подбородок на руку и опершись костлявым локтем на костлявое колено. Своей белой кожей, еще не пожелтевшей от акрихина и от солнца, она напоминала кость, которую отмыло и выбросило море. — А раньше целый год играла запасной. Если бы я осталась еще на год, я была бы уже капитаном. В сороковом году мы побили Родин и сыграли вничью с Челтенхэмом.

Он слушал с напряженным интересом, какой обычно вызывает в нас чужая жизнь, с тем интересом, который молодые ошибочно принимают за любовь. Сидя с рюмкой джина в руке и слушая Элен под шум дождя, он чувствовал ту неуязвимость, которую дают человеку годы. Она рассказывала, что ее школа стоит на холме, сразу за Сипортом; у них была француженка, мадемуазель Дюпон — ну просто ведьма! Директриса читала по-гречески совсем как по-английски, например Вергилия…

— Я всегда думал, что Вергилий — это латынь.

— Ах, да. Я хотела сказать — Гомера. Вообще я была не очень-то сильна в древних языках.

— А в чем вы были сильны?

— Я была, по-моему, второй ученицей по математике, но тригонометрия всегда у меня хромала.

Летом они ходили в Сипорт купаться, каждую субботу устраивали пикник где-нибудь на холмах, иногда ездили верхом на пони, а однажды затеяли велосипедные гонки через все графство — они чуть не кончились бедой: две девочки вернулись около часа ночи. Он слушал как завороженный, вертя в руках рюмку и забыв, что ее надо выпить. Сирены провыли отбой, перекрывая шум дождя, но ни он, ни она не обратили на это внимания.

— А на каникулы вы ездили домой? — спросил он.

Выяснилось, что мать ее умерла десять лет назад, а отец был священником при соборе в Бэри. Они жили в маленьком домишке на Энджел-хилл. Видно, в Бэри ей нравилось меньше, чем в школе; она снова стала о ней рассказывать, вспомнив учительницу гимнастики, которую звали, как и ее, Элен: весь класс был без ума от учительницы, это было всеобщее Schwarmerei[12]. Теперь она свысока посмеивалась над прежней страстью — только этим и показывая ему, что она стала взрослой, стала замужней женщиной, или, точнее, побывала ею.

Внезапно она замолчала.

— Как глупо, что я вам все это рассказываю, — сказала она.

— Мне очень интересно.

— Вы ни разу не спросили меня о… вы сами знаете…

Он знал — ведь он читал донесение. Он точно знал, сколько воды получал каждый человек в шлюпке — по кружке два раза в день, а через три недели — по полкружки. Такую порцию выдавали почти до самого их спасения — главным образом потому, что удавалось сэкономить на умерших. За школьными корпусами Сипорта, за баскетбольной сеткой ему мерещилась мертвая зыбь, поднимавшая и опускавшая шлюпку, снова поднимавшая ее и снова опускавшая.

— Я чувствовала себя такой несчастной, когда кончила школу; это было в конце июля. Я проплакала в такси всю дорогу до вокзала.

Скоби подсчитал: с июля до апреля девять месяцев, за это время созревает плод в утробе матери, а какой же плод созрел тут? Смерть мужа, волны Атлантики, катившие обломки кораблекрушения к длинному низкому берегу Африки, да еще матрос, прыгнувший за борт…

— То, о чем вы рассказываете, интереснее, — сказал он. — Об остальном я могу догадаться сам.

— Ну и наговорилась же я! А знаете, я сегодня, пожалуй, усну.

— Вы плохо спите?

— В больнице всю ночь слышишь чужое дыхание. Люди вертятся, дышат, бормочут во сне. Когда гасили свет, это было совсем как… ну, вы знаете…

— Здесь вы будете спать спокойно. Вам нечего бояться. Тут есть ночной сторож. Я с ним поговорю.

— Вы такой добрый, — сказала она. — Миссис Картер и все там… они тоже очень добрые. — Она подняла к нему истощенное, доверчивое детское лицо. — Вы мне очень нравитесь.

— Вы мне тоже очень нравитесь, — серьезно сказал он.

Оба чувствовали себя в полнейшей безопасности; они просто друзья и никогда не станут ничем другим: их разделяет надежная преграда — мертвый муж, живая жена, отец священник, учительница гимнастики по имени Элен и большой-большой жизненный опыт. Они могут говорить друг другу все, что им заблагорассудится.

— Спокойной ночи. Завтра я принесу вам марки для вашего альбома.

— Откуда вы знаете, что у меня есть альбом?

— Это моя обязанность. Я ведь полицейский.

— Спокойной ночи.

Он ушел, чувствуя себя необыкновенно счастливым, но потом, вспоминая тот день, счастьем ему казалось не это; счастьем ему казалось, как он вышел из дому в ночь, в дождь, в одиночество.

С половины девятого до одиннадцати утра он разбирал дело о мелкой краже; нужно было допросить шесть свидетелей, а он не верил ни единому их слову. В Европе есть слова, которым веришь, и слова, которым не веришь, там ты можешь провести приблизительную черту между правдой и ложью; там хоть как-то можно руководствоваться принципом cui bono[13], и, если возникает обвинение в краже, а потерпевшего не подозревают в том, что он сам подстроил эту кражу и просто хочет получить страховую премию, ты твердо знаешь хотя бы одно — что-то действительно украдено. Но здесь нельзя быть уверенным даже в этом, нельзя провести границу между правдой и ложью. Скоби знавал полицейских чиновников, чьи нервы не выдерживали, когда они пытались обнаружить хоть крупицу истины: они набрасывались с кулаками на свидетеля; их клеймили местные газеты, а потом отсылали под предлогом, что они больны, в Англию или переводили в другую колонию. Были и такие, у кого просыпалась лютая ненависть к людям с черной кожей, но за пятнадцать лет Скоби уже давно преодолел в себе это опасное состояние. Теперь, увязая в сетях лжи, он чувствовал горячую любовь к этим людям, которые побеждали чуждый им закон таким незамысловатым способом.

Наконец его кабинет опустел; список происшествий был исчерпан; вынув блокнот и подложив под запястье промокашку, чтобы пот не стекал на бумагу, он собрался написать Луизе. Писать письма ему всегда было трудно. Вероятно, в силу служебной привычки он просто не мог поставить свою подпись даже под самой невинной ложью. Ему приходилось быть точным; боясь причинять огорчение, он мог только умолчать. Вот и теперь, написав «Дорогая», он приготовился умалчивать. Он не может написать, что тоскует по ней, но не напишет ничего такого, откуда Луиза поймет, что он доволен жизнью.

Скоби остановился: ему было неприятно, что нежные слова в конце письма прочтут цензоры, — а ими были миссис Картер и Коллоуэй. «Береги себя, дорогая, и не беспокойся обо мне. Мне хорошо, когда я знаю, что хорошо тебе. Через девять месяцев я смогу взять отпуск, и мы опять будем вместе». Он хотел было добавить: «Я не забываю о тебе ни на минуту», но под этим он не смог бы подписаться. Тогда он написал: «Я очень часто вспоминаю о тебе, каждый день», а потом задумался. Нехотя, но пытаясь доставить ей удовольствие, он подмахнул письмо: «Твой Тикки». Тикки… На мгновение он вспомнил другое письмо, за подписью «Дикки», которое два или три раза ему снилось.

Вошел сержант, промаршировал до середины комнаты, лихо сделал поворот и взял под козырек. Пока это продолжалось, Скоби успел написать адрес.

— Слушаю вас, сержант…

— Начальник полиции, он просит вас зайти.

— Хорошо.

Начальник полиции был не один. В полутемной комнате сияло кротостью мокрое от пота лицо начальника административного департамента, а рядом с ним сидел высокий костлявый человек, которого Скоби никогда раньше не видел; вероятно, он прилетел на самолете, так как пароходов вот уже полторы недели не было. Нашивки полковника на его мешковатом, плохо пригнанном мундире выглядели так, будто он нацепил их по ошибке.

— Вот майор Скоби. — Скоби сразу заметил, что начальник полиции взволнован и раздражен. — Садитесь, Скоби. Это по делу Таллита. — Пелена дождя скрадывала свет и преграждала доступ свежему воздуху. — Полковник Райт прилетел из Кейптауна, чтобы ознакомиться с этим делом.

— Из Кейптауна, сэр?

Начальник полиции вытянул поудобнее ноги и стал играть перочинным ножиком.

— Полковник Райт — представитель MI5[14].

Начальник административного департамента сказал так тихо, что всем пришлось подставить поближе ухо, чтобы его расслышать:

— Весьма неприятная история. — Начальник полиции стал обстругивать ножиком угол стола, всем своим видом показывая, что не желает слушать. — Мне кажется, полиции не следовало действовать… так, как она действовала… не согласовав этого вопроса.

— Я всегда полагал, — сказал Скоби, — что борьба с контрабандой алмазами входит в круг наших прямых обязанностей.

— Алмазов нашли всего на какую-нибудь сотню фунтов, — произнес начальник административного департамента своим тихим, невнятным голосом.

— Это единственный раз, когда мы вообще обнаружили алмазы.

— Улики против Таллита были не такие уж веские, чтобы его задерживать.

— Его не задерживали. Его только допросили.

— Адвокаты Таллита утверждают, будто он был доставлен в полицейское управление под конвоем.

— Его адвокаты лгут. Надеюсь, это вы понимаете.

Начальник административного департамента обратился к полковнику Райту:

— Видите, какие у нас трудности! Сирийцы-католики утверждают, что они — угнетенное меньшинство, а полиция-де состоит на содержании у сирийцев-мусульман.

— Если бы дело происходило наоборот, было бы только хуже, — заметил Скоби. — Английский парламент питает больше симпатий к мусульманам, чем к католикам.

У него было ощущение, что никто еще не заикнулся о подлинной цели этого совещания. Начальник полиции все строгал и строгал, откровенно показывая, что умывает руки, а полковник Райт откинулся на спинку кресла и не открывал рта.

— Лично я всегда… — тихий голос начальника административного департамента перешел в неясный шепот.

Заткнув пальцем одно ухо и наклонив голову набок, полковник Райт вслушивался, словно никак не мог разобрать, что ему говорят по испорченному телефону.

— Не слышу, что вы говорите, — сказал Скоби.

— Я сказал, что лично я всегда поверю скорее Таллиту, чем Юсефу.

— Это потому, что вы живете в этой колонии всего пять лет.

— А сколько лет живете здесь вы, майор Скоби? — вмешался вдруг полковник Райт.

— Пятнадцать.

Полковник Райт неопределенно хмыкнул.

Начальник полиции вдруг перестал строгать угол стала и злобно вонзил нож в доску.

— Полковник Райт хочет знать, кто сообщил вам о Таллите, Скоби, — сказал он.

— Вы это знаете, сэр. Юсеф.

Райт и начальник административного департамента сидели рядом, не спуская глаз со Скоби; он наклонил голову, ожидая, что будет дальше. Но они молчали; Скоби знал, что после такого смелого ответа они ждут от него объяснений, но он знал также и то, что любое его объяснение сочтут признанием собственной слабости. Молчание становилось все более и более тягостным: Скоби казалось, что его словно в чем-то обвиняют. Несколько недель назад он сказал Юсефу, что собирается доложить начальнику полиции о взятых в долг деньгах; может быть, у него и в самом деле было такое намерение, а может быть, он брал Юсефа на пушку — сейчас он уже не помнил. Он только понимал, что теперь уже слишком поздно. Рассказывать надо было до дела с Таллитом, а никак не после. По коридору прошел, насвистывая свою любимую песенку, Фрезер; он открыл дверь кабинета, сказал: «Простите, сэр» — и ретировался, оставив после себя запашок обезьяньего питомника. Дождь все шумел и шумел. Начальник полиции выдернул ножик из доски стола и снова принялся обстругивать угол, точно еще раз давал понять, что все это его не касается. Начальник административного департамента кашлянул.

— Юсеф… — повторил он.

Скоби кивнул.

— Вы считаете, что Юсеф заслуживает доверия? — спросил полковник Райт.

— Разумеется, нет, сэр. Но приходится пользоваться теми сведениями, какие получаешь, а эти все же подтвердились.

— В чем именно?

— Алмазы были найдены.

— Вы часто получаете сведения от Юсефа? — спросил начальник административного департамента.

— Нет, раньше этого не случалось.

Начальник административного департамента снова что-то сказал, но Скоби расслышал только одно слово: «Юсеф».

— Я вас не слышу, сэр.

— Я спросил: вы как-нибудь связаны с Юсефом?

— Не понимаю, что вы хотите сказать.

— Вы часто с ним встречаетесь?

— За последние три месяца я виделся с ним три… нет, четыре раза.

— По делу?

— Не только по делу. Раз я подвез его домой, когда у него сломалась машина. Раз он зашел ко мне, когда я лежал в лихорадке в Бамбе. Раз…

— Мы вас не допрашиваем, Скоби, — сказал начальник полиции.

— Мне показалось, сэр, что эти господа меня допрашивают.

Полковник Райт расправил длинные ноги и сказал:

— Давайте сведем все к одному вопросу. Таллит выдвинул контробвинения против полиции, против вас лично, майор Скоби. Он утверждает, что Юсеф вам заплатил. Он заплатил вам?

— Нет, сэр, Юсеф мне ничего не платил. — Скоби почувствовал странное облегчение оттого, что пока ему не приходится лгать.

— Вам, конечно, было по средствам отправить жену в Южную Африку… — сказал начальник административного департамента.

Скоби молча откинулся на стуле. Он снова ощущал напряженное молчание, жадно впитывающее каждое его слово.

— Вы не отвечаете? — нетерпеливо спросил начальник административного департамента.

— Я не понял, что это вопрос. Повторяю, Юсеф мне не платил.

— Его надо остерегаться, Скоби.

— Может быть, когда вы поживете здесь столько, сколько я, вы поймете, что полиции поневоле приходится иметь дело с людьми, которых у вас в департаменте и на порог не пустят.

— Не стоит горячиться, ладно?

Скоби поднялся.

— Разрешите идти, сэр? Если у этих господ нет ко мне больше вопросов… У меня деловое свидание.

Пот выступил у него на лбу, сердце колотилось от бешенства. В такую минуту, когда кровь стучит в висках и перед глазами стелется красная пелена, всегда надо помнить об осторожности.

— Вы свободны, Скоби, — сказал начальник полиции.

— Простите за беспокойство, — вмешался полковник Райт. — Ко мне поступило донесение. Мне пришлось его проверить. Я вполне удовлетворен.

— Спасибо, сэр.

Но эти заверения запоздали: перед глазами Скоби маячило мокрое лицо начальника административного департамента.

— Элементарная мера предосторожности, вот и все, — сказал тот.

— Если я вам понадоблюсь в ближайшие полчаса, — обратился Скоби к начальнику полиции, — я буду у Юсефа.

В конце концов, они все-таки заставили солгать: у него не было свидания с Юсефом. Но ему действительно хотелось с ним потолковать: кто знает, может, все-таки удастся выяснить историю с Таллитом, если не для суда, то хотя бы для собственного удовольствия. Он медленно ехал под дождем — дворник на ветровом стекле машины уже давно не работал — и по дороге встретил Гарриса, боровшегося со своим зонтиком на пороге гостиницы «Бедфорд».

— Давайте я вас подвезу. Нам по пути.

— У меня сногсшибательные новости, — сказал Гаррис. Лицо его с впалыми щеками блестело от дождя и от восторга. — Наконец мне дали дом!

— Поздравляю.

— Вернее, не настоящий дом, а один из тех железных домиков, рядом с вами. Но все-таки свой угол. Мне придется поселиться еще с кем-нибудь, но все-таки свой угол.

— Кто будет жить с вами?

— Хочу предложить Уилсону, но он смылся — уехал на неделю-другую в Лагос. Непоседа проклятый! Как раз когда он мне нужен. С ним же связана и другая поразительная новость! Знаете, что я обнаружил? Мы оба с ним были в Даунхеме.

— В Даунхеме?

— Ну да, в Даунхемской школе. Я зашел к нему за чернилами и на столе в его комнате увидел номер «Старого даунхемца».

— Какое совпадение!

— Знаете, это и в самом деле день потрясающих событий! Перелистываю журнал и вдруг на последней странице читаю: «Секретарь Общества старых даунхемцев хочет связаться с однокашниками, которых мы потеряли из виду»; в самой середине списка черным по белому напечатана моя фамилия… Здорово, а?

— Ну и что вы сделали?

— Как только я пришел на службу, я тут же сел и ему написал, — прежде чем дотронулся до телеграмм, кроме, конечно, «весьма срочных»; но потом оказалось, что я забыл записать адрес секретаря общества, и вот мне пришлось вернуться за журналом домой. Может, зайдете взглянуть на мое письмо?

— Только ненадолго.

Гаррису отвели пустовавшую комнатушку в доме компании «Элдер Демпстер». Она была не больше каморки для прислуги в старых квартирах; сходство с людской усугублялось тем, что здесь висел старинный умывальник, и стояла газовая плитка. Заваленный телеграфными бланками стол втиснулся между умывальником и окном, похожим на иллюминатор и выходившим прямо на пристань и на серую, подернутую рябью бухту. В корзине для корреспонденции лежало школьное издание «Айвенго» и половина булки.

— Извините за беспорядок. Берите стул, — сказал Гаррис. Но свободного стула не оказалось. — Куда же я это засунул? — вслух удивлялся Гаррис, роясь в телеграфных бланках на столе. — Ага, вспомнил! — Он открыл томик «Айвенго» и вынул из него сложенный листок. — Конечно, это еще только черновик, — сказал он смущенно. — Пожалуй, лучше будет подождать приезда Уилсона. Я тут, видите ли, упоминаю и о нем.

Скоби прочитал:

Подняв глаза, Скоби поймал встревоженный и застенчивый взгляд Гарриса.

— Ну, как по-вашему получилось? — спросил он. — Я немного сомневался насчет «уважаемого господина секретаря».

— Мне кажется, вы нашли нужный тон.

— Знаете, школа была не очень хорошая и жилось мне там неважно. Раз я даже убежал.

— А теперь они вас поймали.

— Наводит на размышления, а? — сказал Гаррис. Он уставился на серую воду за окном, и слезы показались в его озабоченных воспаленных глазах. — Как я завидовал ребятам, которым там было хорошо!

— Я тоже не очень любил школу, — попробовал утешить его Скоби.

— Если начинаешь жизнь счастливчиком… — сказал Гаррис, — все у тебя и потом идет как по маслу. Пожалуй, даже в привычку войдет, а? — Он взял хлеб со стола и бросил его в корзину для бумаг. — Я давно собираюсь здесь прибрать.

— Ну, мне пора, Гаррис. Я рад, что у вас теперь есть свой угол… и «Старый даунхемец».

— Интересно, как там жилось Уилсону, — размышлял Гаррис. Он взял «Айвенго» и поглядел вокруг, куда бы его девать, но поставить книгу было некуда. Он снова положил томик на прежнее место. — Вряд ли очень сладко, — продолжал он, — иначе как бы он попал сюда?

Скоби оставил машину у самых дверей Юсефа: это было похоже на вызов, брошенный в лицо начальнику административного департамента. Слуге он сказал:

— Мне нужен хозяин. Я знаю, как пройти.

— Хозяина нет.

— Тогда я подожду.

Он отстранил слугу и вошел. Перед ним тянулась вереница комнатушек, обставленных совершенно одинаково: диванами, заваленными подушками, и низенькими столиками для напитков — совсем как в публичном доме. Откидывая одну занавеску за другой. Скоби заглянул во все помещения, пока не добрался до маленькой комнатки, где почти два месяца назад потерял свою неподкупность. На диване спал Юсеф.

Он лежал на спине в белых парусиновых брюках, раскрыв рот и похрапывая. На столике у изголовья стоял стакан, и Скоби заметил на дне его белый осадок. Юсеф принял снотворное, Скоби сел рядом и стал ждать. Окно было открыто, но дождь, как плотная занавеска, не пропускал свежего воздуха. Настроение у Скоби было подавленное, может быть, от духоты, а может, ему тяжело было вернуться на место своего грехопадения. Напрасно уговаривать себя, что он не совершил ничего дурного. Как женщина, вышедшая замуж без любви, он остро ощущал в этой комнате, безликой, как номер гостиницы, запах измены.

Прямо под окном сломался желоб, и вода хлестала оттуда, точно из крана; одновременно было слышно, как дождь журчит и как он льется потоком. Скоби закурил и стал разглядывать Юсефа. Он не чувствовал ненависти к этому человеку. Он поймал Юсефа в ловушку так же обдуманно и так же ловко, как Юсеф поймал его. Брачный союз был заключен с согласия обеих сторон. Пристальный взгляд Скоби, видимо, пробился сквозь туман снотворного; жирные ягодицы Юсефа заерзали на диване, он застонал, пробормотал во сне: «Голубчик мой!» — и повернулся на бок, лицом к Скоби. Скоби снова оглядел комнату, хотя он ее уже рассмотрел в тот раз, когда приходил договариваться о займе; а здесь с тех пор ничего не изменилось: все те же безобразные лиловые шелковые подушки — шелк на них истлел от сырости, — ярко-оранжевые занавески и даже синий сифон на прежнем месте; все это казалось вечным и неизменным, как наше представление о том, что такое ад. Здесь не было ни книжных полок — Юсеф не умел читать, ни письменного стола — он не умел писать. Нечего было искать здесь бумаг — Юсеф не знал бы, что с ними делать. Все, что ему было нужно, хранилось в этой большой скульптурной голове.

— Вот тебе раз!.. Майор Скоби!..

Глаза открылись, но затуманенные снотворным, никак не могли ни на чем остановиться.

— Здравствуйте, Юсеф.

На этот раз Скоби застал его врасплох; сначала казалось, что Юсеф снова погрузился в наркотический сон, но потом он с усилием приподнялся на локте.

— Я пришел поговорить о Таллите.

— О Таллите… Простите, майор Скоби.

— И об алмазах.

— Просто помешались все на этих алмазах… — с трудом пробормотал, снова засыпая, Юсеф.

Он потряс головой, так что седая прядь закачалась из стороны в сторону, затем ощупью потянулся за сифоном.

— Это вы подстроили дело против Таллита?

Юсеф потащил сифон через стол, опрокинув стакан со снотворным, повернул сифон к себе и нажал на рычажок; содовая брызнула ему в лицо и разлилась по лиловому шелку подушки. Он застонал от удовольствия, как человек, принимающий душ в жаркий день.

— Что случилось, майор Скоби? Что-нибудь неладно?

— Таллита не будут судить.

Юсеф похож был на усталого пловца; он старается выбраться на берег, а волны гонятся за ним по пятам.

— Простите меня, майор Скоби, — сказал он. — Я так плохо сплю последнее время. — Он в раздумье помотал головой вверх и вниз, как трясут копилку, прислушиваясь, не звякнет ли что-нибудь внутри. — Вы как будто упомянули о Таллите, майор Скоби? — Он снова пустился в объяснения. — Переучет товаров. Сколько цифр. Три-четыре лавки. Меня так и норовят обмануть, потому что я все держу в голове.

— Таллита не отдадут под суд, — повторил Скоби.

— Ничего. Когда-нибудь он сломает себе шею.

— Это были ваши алмазы, Юсеф?

— Мои?! Вас научили не доверять мне, майор Скоби.

— Вы подкупили его младшего слугу?

Тыльной стороной руки Юсеф вытер мокрое лицо.

— Конечно, майор Скоби. От него я получил сведения.

Миг слабости прошел: снотворное больше не туманило его большую голову, хотя грузное тело все еще было распластано на диване.

— Я вам не враг, Юсеф. Я питаю к вам даже симпатию.

— Когда вы так говорите, майор Скоби, у меня сердце дрожит от радости. — Он шире раскрыл ворот рубахи, словно для того, чтобы показать, как оно дрожит, и струйки содовой побежали по черной поросли у него на груди. — Я слишком толстый, — сказал он.

— Мне хочется вам верить, Юсеф. Скажите мне правду. Чьи это были алмазы — ваши или Таллита?

— Я всегда хочу говорить вам только правду, майор Скоби. Я никогда не утверждал, что это алмазы Таллита.

— Они ваши?

— Да, майор Скоби.

— Здорово вы меня одурачили, Юсеф! Будь у меня свидетели, я бы вас непременно посадил.

— Я вовсе не хотел вас дурачить, майор Скоби. Я только хотел, чтобы выслали Таллита. Всем было бы лучше, если бы его выслали. Нехорошо, что сирийцы разбились на две партии. Если бы они держались вместе, вы бы могли прийти ко мне и сказать: «Юсеф, правительство хочет, чтобы сирийцы сделали то-то и то-то», — и я бы мог ответить: «Будет сделано».

— А контрабанда алмазами попала бы в одни руки.

— Ах, алмазы, алмазы, алмазы, — устало посетовал Юсеф. — Поверьте, майор Скоби, я получаю за год от самой маленькой из моих лавок больше, чем получил бы в три года от алмазов. Вы даже представить себе не можете, сколько тут надо дать взяток.

— Ну что ж, Юсеф, я больше не стану пользоваться вашей информацией. На этом нашим добрым отношениям конец. Разумеется, каждый месяц я буду выплачивать вам проценты.

Его слова казались ему самому неубедительными. Оранжевые занавески висели неподвижно. Некоторые вещи мы при всем желании не можем вычеркнуть из памяти: занавески и подушки этой комнаты были для него неразрывно связаны со спальней во втором этаже, с залитым чернилами письменным столом, с убранным кружевами алтарем в Илинге — все это для него будет жить, пока теплится сознание.

Юсеф опустил ноги на пол и сел.

— Вы слишком близко принимаете к сердцу мою маленькую проделку, майор Скоби, — сказал он.

— Прощайте, Юсеф, вы совсем не плохой парень, но прощайте.

— Ошибаетесь, майор Скоби, я плохой парень. — Он говорил очень серьезно. — Моя симпатия к вам — вот единственное, что есть светлого в моем черном сердце. Я не могу от нее отказаться. Мы должны остаться друзьями.

— Боюсь, что не выйдет, Юсеф.

— Послушайте, майор Скоби. Я прошу вас только об одном: время от времени — может быть, ночью, когда никто не видит, — приходите поговорить со мной. Вот и все. Просто поговорить. Я больше не буду клепать на Таллита. Я вообще буду молчать. Мы просто будем сидеть здесь за бутылкой виски и сифоном с содовой…

— Я не такой уж дурак, Юсеф. Я знаю, как вам выгодно, чтобы люди думали, будто мы с вами друзья. Такой помощи вы от меня не ждите.

Юсеф сунул палец в ухо и прочистил его от попавшей туда содовой. Он бросил мрачный и наглый взгляд на Скоби. Вот так, подумал тот, он смотрит на приказчика, который пробует его надуть, пользуясь тем, что все цифры хранятся только у него в голове.

— А вы рассказали начальнику полиции о нашей маленькой сделке, майор Скоби, или вы меня обманывали?

— Пойдите спросите у него сами.

— Пожалуй, я так и сделаю. Сердце мое полно обиды и горечи. Оно велит мне пойти к начальнику полиции и все ему рассказать.

— Всегда слушайтесь голоса сердца, Юсеф.

— Я скажу ему, что вы взяли деньги и что мы вместе задумали посадить Таллита за решетку. Но вы не выполнили обещания, и я пришел к нему, чтобы вам отомстить. Отомстить, — угрюмо повторил Юсеф, уронив свою скульптурную голову на жирную грудь.

— Валяйте. Поступайте как знаете, Юсеф. Между нами все кончено.

Скоби старательно играл свою роль, но вся сцена казалась ему неправдоподобной: она походила на размолвку влюбленных. Он не верил в угрозы Юсефа, как не верил и в собственную невозмутимость; он даже не верил в это прощание. То, что случилось в оранжево-лиловой комнате, было слишком важным, чтобы бесследно кануть в безбрежный океан прошлого. И он не удивился, когда Юсеф, подняв голову, сказал:

— Понятно, я никуда не пойду. Когда-нибудь вы вернетесь и опять предложите мне свою дружбу. А я встречу вас с превеликой радостью.

«Неужели я в самом деле попаду в такое отчаянное положение?» — подумал Скоби, словно в словах сирийца звучало пророчество.

По дороге домой Скоби остановил машину у католической церкви и вошел. Была первая суббота месяца — в этот день он всегда ходил к исповеди. Возле исповедальни стояла очередь — несколько старух, низко повязанных платками, как прислуги во время уборки, сестра милосердия и солдат с артиллерийскими нашивками, а изнутри доносилось монотонное бормотанье отца Ранка.

Подняв глаза к распятию, Скоби прочитал «Отче наш», «Богородицу», покаянную молитву. Томительный ритуал нагонял на него тоску. Он чувствовал себя случайным зрителем — одним из тех в толпе вокруг креста, на чьем лице взгляд Распятого, искавший либо друга, либо врага, наверно, даже не остановился бы. А иногда ему казалось, что его профессия и мундир неумолимо ставят его в один ряд с безыменными римскими стражниками, которые блюли порядок на городских улицах во время крестного пути на Голгофу. Одна за другой в исповедальню входили старые негритянки, а Скоби рассеянно и бессвязно молился за Луизу — молился, чтобы она была счастлива ныне и вовеки, чтобы он вольно или невольно не причинил ей зла. Из исповедальни вышел солдат, и Скоби, поднявшись с колен, занял его место.

— Во имя отца и сына и святого духа, — начал он. — Со времени моей последней исповеди месяц назад я пропустил воскресную обедню и одну праздничную службу.

— Вам что-нибудь помешало?

— Да, но при желании я мог бы лучше распределить свое время.

— Дальше.

— Весь этот месяц я работал спустя рукава. Я был излишне резок с одним из моих подчиненных… — Он долго молчал.

— Это все?

— Не знаю, как это выразить, отец мой, но у меня такое чувство, словно я… устал от моей веры. Она для меня как будто уже ничего не значит. Я старался возлюбить бога всем сердцем моим, но… — он сделал жест, которого священник не видел, потому что сидел боком к решетке. — Я даже вообще не убежден, что верую.

— Подобные мысли легко растравляют душу, — сказал священник. — Особенно в наших краях. Будь это в моей власти, я бы на многих наложил одну и ту же епитимью: шестимесячный отпуск. Здешний климат кого угодно доконает. Легко принять обыкновенную усталость за… скажем, неверие.

— Я не хочу вас задерживать, отец мой. Вас ждут. Я знаю, все это пустые выдумки. Но я чувствую себя… опустошенным. Да, опустошенным.

— В такие минуты мы порой ближе всего к богу, — сказал священник. — А теперь ступайте и прочитайте десять молитв по четкам.

— У меня нет четок. По крайней мере…

— Ну, тогда пять раз «Отче наш» и пять раз «Богородицу». — Отец Ранк стал произносить слова отпущения грехов. Беда в том, подумал Скоби, что нечего отпускать. Слова священника не приносили облегчения — какую тяжесть они могли с него снять? Они были пустой формулой: набор латинских слов, волшебное заклинание. Скоби вышел из исповедальни и снова опустился на колени — это тоже был пустой ритуал. Ему вдруг показалось, что бог слишком доступен, к нему слишком легко прибегнуть. Любой его последователь мог обратиться к нему в любую минуту, как к уличному проповеднику. Посмотрев на распятие, Скоби подумал: он даже страдает публично.

ГЛАВА III

— Я принес вам марки, — сказал Скоби. — Выпрашивал их всю неделю у всех подряд. Даже миссис Картер подарила великолепного попугая, откуда-то из Южной Америки, вот посмотрите. А тут целая серия либерийских марок с надпечаткой американских оккупационных войск. Мне их дал морской летчик-наблюдатель.

Оба чувствовали себя совершенно свободно и отсюда делали вывод, что они друг от друга в полной безопасности.

— А почему вы собираете марки? — спросил он. — Странное занятие, когда тебе уже больше шестнадцати.

— Не знаю, — сказала Элен Ролт. — Я их в общем и не собираю. Я просто вожу их с собой. Наверно, привычка. — Раскрыв альбом, она добавила: — Нет, это не только привычка. Я люблю эти картинки. Видите зеленую марку в полпенса с Георгом Пятым? С нее я начала свою коллекцию. Мне было восемь лет. Я ее отпарила с конверта и наклеила в тетрадку. Тогда отец мне подарил альбом. Мама умерла, вот он и подарил мне альбом для марок. — Она попыталась объяснить точнее: — Они вроде фотографий. Их так удобно возить с собой. Если собираешь фарфор, его с собой не повезешь. Или книги. И тебе никогда не приходится вырывать листы из альбома для марок, как потом иногда выдираешь чьи-нибудь фотографии.

— Вы ни разу не рассказали мне о своем муже, — заметил Скоби.

— Нет, не рассказывала.

— Стоит ли выдирать фотографию: ведь всегда видно, откуда она была выдрана.

— Да.

— Когда выговоришься, легче утешиться, — сказал Скоби.

— Не в этом беда, — возразила Элен. — Беда в том, что ужасно легко утешиться. Она его поразила: он не ожидал, что она уже так повзрослела и усвоила этот жизненный урок, прошла через эту пытку. Она продолжала: — Он ведь умер всего… когда это было?… неужели прошло всего два месяца? А он уже такой мертвый. Совершенно мертвый! Какая я, наверно, дрянь!

— Зря вы это, — произнес Скоби. — Так, по-моему, бывает со всеми. Когда мы кому-нибудь говорим: «Я без тебя жить не могу», — мы на самом деле хотим сказать: «Я жить не могу, зная, что ты страдаешь, что ты несчастна, что ты в чем-то нуждаешься». Вот и все. Когда же они умирают, кончается и наша ответственность. Мы уже ничего больше не можем поделать. Наступает покой.

— Я и не подозревала, что я такая черствая, — призналась Элен. — Страшно черствая.

— У меня был ребенок, — сказал Скоби, — он умер. Я тогда находился здесь. Жена послала мне две телеграммы из Бексхилла — одну в пять, а другую в шесть вечера, но их перепутали. Она хотела меня подготовить. Одну телеграмму я получил сразу после завтрака. Было восемь часов утра — в это время редко узнаешь новости. — Он никогда еще не рассказывал об этом никому, даже Луизе. Но сейчас он слово в слово прочел наизусть обе телеграммы. — В одной сообщалось: «Кэтрин умерла сегодня вечером без мучений храни тебя господь». К часу дня пришла вторая телеграмма: «Кэтрин серьезно больна. Доктор еще надеется разный мой». Это была телеграмма, отправленная в пять часов. «Разный» — просто переврали: наверно, она написала «родной». Понимаете, чтобы меня подготовить, она не могла подумать ничего более безнадежного, чем «доктор еще надеется».

— Какой это, наверно, был ужас! — сказала Элен.

— Нет, ужас был в другом: когда я получил вторую телеграмму, у меня все так перепуталось в голове, что я подумал: произошла какая-то ошибка, она еще жива. И на какую-то минуту, пока не сообразил, что случилось, меня это… испугало. Вот в чем был ужас! Я подумал: теперь начнутся тревоги и мучения. Но, когда я понял, я сразу успокоился: ведь она умерла, и можно ее понемножку забыть.

— И вы ее забыли?

— Я теперь вспоминаю ее не так уж часто. Понимаете, я ведь не видел, как она умирала. Это выпало на долю жены.

Его удивляло, как легко и быстро они подружились. Их тесно сблизили две смерти.

— Не знаю, что бы я здесь без вас делала, — сказала она.

— Ну, тут бы все о вас заботились.

— Мне кажется, они меня боятся, — заметила она. Он рассмеялся. — Нет, в самом деле. Лейтенант Багстер — он летчик — пригласил меня сегодня на пляж, но я видела, что он меня боится. Потому что я невеселая и еще из-за мужа. Все на пляже делали вид, будто им весело, я тоже скалила зубы, но у меня ничего не получалось. Помните, когда первый раз в жизни идешь на вечеринку, поднимаешься по лестнице, слышишь чужие голоса и не знаешь, что ты должна говорить. Вот так было и со мной. Я сидела в купальном костюме миссис Картер и скалила зубы, а Багстер поглаживал мою ногу, и мне очень хотелось домой.

— Теперь уже недолго ждать.

— Я говорю совсем не про тот дом. Я говорю про этот, где я могу запереть дверь и не откликаться, когда стучат. Я еще не хочу уезжать.

— Но разве вам здесь хорошо?

— Я боюсь океана, — сказала она.

— Вам он снится?

— Нет. Иногда снится Джон — это еще хуже. Мне и прежде о нем всегда снились дурные сны и сейчас тоже. Мы вечно ссорились с ним во сне и теперь все еще ссоримся.

— А на самом деле вы ссорились?

— Нет. Он был со мной такой ласковый. Ведь мы были женаты всего месяц. Не так уж трудно быть ласковым всего месяц, правда? Когда все это случилось, я еще и понять не успела, что к чему.

Скоби подумал, что она никогда не понимала, что к чему — по крайней мере с той поры, как рассталась со своей баскетбольной командой. Неужели это было всего год назад? Иногда он видел, как она плывет день за днем в утлой лодчонке по маслянистой глади океана, а рядом с ней еще один умирающий ребенок, обезумевший матрос, мисс Малкот и главный механик, одержимый чувством ответственности перед судовладельцами; иногда он видел, как ее несут на носилках с зажатым в руках альбомом для марок; а теперь он еще видел ее в чужом уродливом купальном костюме — она скалит зубы Багстеру, который гладит ее ногу и прислушивается к чужому веселью, к плеску воды, не зная, как вести себя со взрослыми. Он с грустью ощущал, как чувство ответственности, подобно вечернему приливу, выносит его на незнакомый берег.

— Вы написали отцу?

— Само собой. Он телеграфировал, что пускает в ход все свои связи для того, чтобы ускорить мой приезд. Бедняжка, какие у него в Бэри могут быть связи? Он вообще никого не знает. В телеграмме он пишет, конечно, и о Джоне. — Она подняла с кресла подушку и вытащила из-под нее телеграмму — Вот, прочтите. Папа такой милый, но, конечно, ровно ничего обо мне не знает.

Скоби прочел; «Глубоко скорблю с тобой деточка но помни что он сейчас счастлив твой любящий отец».

Дата отправления сразу показала Скоби, какое бесконечное пространство разделяет отца и дочь.

— В каком смысле он ничего о вас не знает?

— Понимаете, он верит в бога, в рай и во всю эту дребедень.

— А вы нет?

— Я перестала, когда кончила школу. Джон всегда над ним за это подшучивал — знаете, так — добродушно. Отец не обижался. Но он не знал, что мы с Джоном думаем одинаково. Дочери священника часто приходится притворяться. Он бы в ужас пришел, если бы узнал, что Джон и я… ну, были вместе недели за две до свадьбы.

Он снова увидел, что она еще не понимает, что к чему; не мудрено, что Багстер ее боялся. Багстер был не из тех, кто любит нести ответственность за других, а разве она может за что-нибудь отвечать сама, эта глупенькая, растерянная девочка? Перебирая маленькую стопочку собранных для нее марок, он спросил:

— А что вы будете делать, когда вернетесь домой?

— Наверно, меня призовут, — сказала она.

Он подумал: будь моя дочь жива, она уже достигла бы призывного возраста и ее бросили бы, как слепого котенка, в какую-нибудь мрачную казарму. После волн Атлантики — Вспомогательные территориальные части или Женевский корпус военно-воздушных сил, шумливый сержант с пышным бюстом, дежурство по кухне и чистка картошки, лесбиянка в офицерском мундире, с тонкими губами и аккуратно зачесанными крашеными волосами и солдаты — солдаты, поджидающие в кустах на пустыре за оградой лагеря… По сравнению с этим даже Атлантический океан мог показаться родным домом.

— Вы умеете стенографировать? Знаете языки? — спросил он.

Войны можно было избежать только с помощью знаний, хитрости или связей.

— Нет, — сказала она, — я ни на что не гожусь.

Больно было думать, что ей не дали утонуть в море только для того, чтобы швырнуть обратно, как рыбешку, которую не стоило и ловить.

— А печатать на машинке вы умеете? — спросил он.

— Я довольно быстро печатаю, но одним пальцем.

— Пожалуй, вы сможете найти работу и тут. У нас не хватает секретарей. Все жены стали секретаршами, и все равно не хватает. Только климат здесь для женщин неподходящий.

— Я бы охотно осталась. Давайте выпьем за это. — Она позвала: — Мальчик! Мальчик!

— Вы уже кое-чему научились, — сказал Скоби, — неделю назад вы его не на шутку побаивались…

Слуга подал на подносе стаканы, лимоны, воду, непочатую бутылку джина.

— Это не тот, с которым я говорил, — сказал Скоби.

— Тот ушел. Вы говорили с ним слишком грозно.

— А этот пришел вместо него?

— Да.

— Как тебя зовут?

— Ванде, начальник.

— Я тебя уже где-то видел, а?

— Нет, начальник.

— Кто я такой?

— Большой полицейский начальник.

— Только не спугните мне и этого, — взмолилась Элен.

— У кого ты служил?

— У окружного комиссара Пембертона, там в лесу. Я был младший слуга.

— Так вот где я тебя видел, — сказал Скоби. — Да, наверно, там. Служи теперь получше этой хозяйке, и я найду тебе хорошую работу, когда она уедет домой. Так и запомни.

— Да, начальник.

— Вы еще не взглянули на марки.

— В самом деле.

Капля джина упала на марку и оставила пятно. Он смотрел, как она берет марку, смотрел на ее прямые волосы, падавшие крысиными хвостиками ей на затылок, словно Атлантика высосала из них всю силу, смотрел на ее запавшие щеки. Ему казалось, что он не чувствовал себя так свободно ни с кем уже много лет — с тех пор, как Луиза была молодой. Но тут совсем другое, говорил он себе: они друг для друга не опасны. Он старше ее больше чем на тридцать лет, тело его в этом климате забыло, что такое вожделение; он смотрел на нее с грустью, нежностью и бесконечной жалостью — ведь настанет время, когда он уже больше не сможет служить ей проводником в этом мире, где она блуждает в потемках. Когда она поворачивалась и свет падал ей прямо на лицо, она выглядела очень некрасивой, — такими некрасивыми порой бывают детские лица с еще не определившимися чертами. Ее некрасивость сковывала его, как наручники.

— Эта марка бракованная, — сказал он. — Я достану вам такую же.

— Что вы, — возразила она. — Сойдет и так. Я ведь не настоящий коллекционер.

Он никогда не чувствовал себя в ответе за людей красивых, изящных, умных. Они могли устроить свою жизнь и без него. В его преданности нуждались только те, чьи лица оставляли других равнодушными, на которые никто не заглядывался украдкой, те, кто скоро почувствуют щелчки и всеобщее пренебрежение. Слово «сострадание» опошлено не менее, чем слово «любовь»; это страшная, необузданная страсть, которую испытывают немногие.

— Понимаете, сказала она, — эта марка с пятном всегда будет мне напоминать мою здешнюю комнату…

— Значит, марка все-таки вроде фотографии.

— Марку можно вырвать, — сказала она с пугающей прямолинейностью, свойственной юности, — вы и знать не будете, что она тут была. — Повернувшись к нему, она вдруг сказала: — Как мне с вами хорошо. Я могу вам сказать все, что на ум взбредет. Я не боюсь вас задеть. Вам ничего от меня не надо. Мне так спокойно.

— Нам обоим спокойно.

Вокруг них был только дождь, мерно падавший на железную крышу. Она вдруг воскликнула с неожиданным порывом:

— Боже мой, какой вы хороший!

— Ничуть.

— У меня такое чувство, будто я всегда смогу на вас положиться.

Эти слова прозвучали для него как приказ, который придется выполнять, чего бы это ни стоило. Пригоршни ее полны были нелепыми клочками бумаги, которые он ей принес.

— Ваши марки я сохраню навсегда, — сказала она. — Мне никогда не придется вырывать их из альбома.

Постучали в дверь, и кто-то весело произнес:

— Это я, Фредди Багстер. Больше никого. Только я, Фредди Багстер.

— Не отвечайте, — шепнула она. — Не отвечайте.

Она взяла его под руку и уставилась на дверь, слегка приоткрыв рот, точно у нее перехватило дыхание. Она напоминала ему зверька, которого загнали в нору.

— Впустите Фредди, — хныкал все тот же голос. — Будьте человеком, Элен. Ведь это только я, Фредди Багстер. — Он был слегка пьян.

Она стоя прижалась к Скоби и обняла его. Когда шаги Багстера удалились, она подняла к нему лицо, и они поцеловались. То, что они принимали за безопасность, на поверку оказалось уловкой врага, который действует под маской дружбы, доверия и сострадания.

Дождь все лил и лил, снова превращая в болото клочок осушенной земли, на котором стоял его дом. Ветер раскачивал створку окна; по-видимому, ночью сорвало крючок. Дождь хлестал в комнату, с туалетного столика текло, на полу стояла лужа. Стрелки будильника показывали двадцать пять минут пятого. У Скоби было такое ощущение, будто он вернулся в дом, где давно уже никто не живет. Его бы не удивило, если бы он нашел паутину на зеркале, истлевшую москитную сетку и мышиный помет на полу.

Он опустился на стул, вода потекла с брюк и образовала вторую лужу, вокруг его противомоскитных сапог. Уходя от Элен домой, он забыл свой зонтик.

В душе у него было какое-то странное ликование, словно он вновь обрел что-то давно утраченное, забытое с юности. Шагая в сырой тьме, полной шума дождя, он даже затянул во весь голос одну из песенок Фрезера, но петь он совсем не умел. Но вот где-то между ее домом и своим он потерял это счастливое чувство.

Он проснулся в четыре часа утра. Она уткнулась головой ему под мышку, и он чувствовал у себя на груди ее волосы. Вытянув руки из-под москитной сетки, он нащупал лампу. Элен лежала, скорчившись в неестественной позе, как человек, которого смерть настигла на бегу. Даже тогда, до того, как в нем проснулись нежность и чувство благодарности, ему на миг почудилось, будто он глядит на подстреленную птицу. Когда ее разбудил свет, она пробормотала спросонок:

— Пусть Багстер убирается к черту.

— Ты видела его во сне?

— Мне снилось, что я заблудилась в болоте, а Багстер меня нашел.

— Мне пора, — сказал он. — Если мы сейчас заснем, то не проснемся до рассвета.

Он принялся обстоятельно рассуждать за них обоих. Как преступник, он стал обдумывать план преступления, которое нельзя будет раскрыть: он взвешивал каждый шаг; впервые в своей жизни он прибегал к запутанной казуистике обмана. Если случится то-то и то-то… надо поступить так-то.

— Когда приходит твой слуга? — спросил он.

— Около шести. Не знаю точно. Он будит меня в семь.

— Али начинает кипятить воду без четверти шесть. Кажется, деточка, мне пора.

Он внимательно огляделся, не осталось ли следов его присутствия, разгладил циновку, задумался, что делать с пепельницей. И в конце концов забыл в углу свой зонтик. Типичный промах преступника! Когда дождь напомнил о зонтике, возвращаться было поздно. Ему пришлось бы стучаться, а в одном из домиков уже зажегся свет. Теперь, в своей комнате, стоя с одним сапогом в руке, он устало и грустно размышлял: в будущем надо быть осмотрительнее.

В будущем… вот где ждет беда. Кажется, это бабочка умирает при совокуплении? Но люди обречены отвечать за его последствия. Ответственность, равно как и вина, лежала на нем — он ведь не Багстер, он знает, что делает. Он поклялся заботиться о счастье Луизы, а теперь принял на себя другое обязательство, противоречащее первому. Он заранее испытывал усталость при мысли о той лжи, которую ему придется произносить; он уже видел, как кровоточат еще не нанесенные раны. Откинувшись на подушку и не чувствуя сна ни в одном глазу, он смотрел в окно на ранний серый прилив. Где-то на поверхности этих темных вод витало предчувствие еще одной несправедливости и еще одной жертвы — не Луизы и не Элен. Далеко в городе запели первые петухи.

ГЛАВА I

— Вот. Что скажете? — спросил Гаррис с затаенной гордостью.

Он стоял на пороге железного домика, пропустив вперед Уилсона, который осторожно, как охотничий пес по жнивью, пробирался между наставленной повсюду казенной мебелью.

— Лучше, чем в гостинице — вяло заметил Уилсон, нацеливаясь на казенное кресло.

— Я хотел сделать вам сюрприз к вашему возвращению из Лагоса. — С помощью занавесок Гаррис разделил барак на три комнаты: получилось две спальни и общая гостиная. — Меня беспокоит только одно. Не знаю, есть ли здесь тараканы.

— Ну, мы ведь играли в эту игру, только чтобы от них избавиться.

— Знаю, но сейчас мы будем по ней скучать.

— Кто наши соседи?

— Миссис Ролт, которую потопила подводная лодка, два парня из департамента общественных работ, какой-то Клайв из сельскохозяйственного департамента и еще Болинг, он ведает канализацией; все как будто славные люди. Ну и, конечно, дальше по дороге — Скоби.

— Ну да.

Уилсон беспокойно побродил по дому и остановился перед фотографией, которую Гаррис прислонил к казенной чернильнице. На лужайке в три длинных ряда выстроились мальчики: передний ряд сидел на траве, скрестив ноги, второй — в высоких крахмальных воротничках — сидел на стульях, третий стоял, а в центре восседали пожилой мужчина и две женщины, одна из них косая.

— Эта косая… — сказал Уилсон, — честное слово, я ее где-то видел.

— Вам что-нибудь говорит фамилия Снэки?

— Как же, конечно. — Уилсон всмотрелся в фотографию внимательнее. — Значит, вы тоже были в этой дыре?

— Я нашел в вашей комнате «Даунхемца» и вытащил эту фотографию, чтобы сделать вам сюрприз. Надзирателем у меня в интернате был Джеггер. А у вас?

— Я был приходящим учеником, — сказал Уилсон.

— Ну что ж, — разочарованно протянул Гаррис, — и среди приходящих попадались неплохие ребята. — Он бросил на стол фотографию, как кидают карту, когда она не выиграла. — Я мечтал, что мы устроим ужин старых даунхемцев.

— Зачем? — спросил Уилсон. — Нас ведь только двое.

— Каждый мог бы пригласить гостя.

— Не понимаю, кому это надо.

— В конце концов, настоящий даунхемец вы, а не я, — с горечью сказал Гаррис. — Я никогда не состоял в обществе. И журнал получаете вы. Мне казалось, вы любите нашу старую школу.

— Отец записал меня пожизненным членом в общество и зачем-то высылает мне этот идиотский листок, — отрывисто произнес Уилсон.

— Он лежал возле вашей кровати. Я думал, вы его читали.

— Перелистывал.

— Там я и упомянут. Они хотят узнать мой адрес.

— Неужели вы не понимаете, зачем это делается? — сказал Уилсон. — Они обращаются ко всем бывшим даунхемцам, которых удается раскопать. Небось в актовом зале надо сменить обшивку. На вашем месте я бы не торопился сообщать свой адрес.

Он один их тех, подумал Гаррис, кто всегда в курсе дела: заранее может сообщить, какие вопросы зададут на устном экзамене; знает, почему не явился в школу такой-то парень и о чем спорят на школьном совете. Несколько недель назад он был здесь новичком и Гаррис охотно его опекал; он вспомнил тот вечер, когда Уилсон чуть было не отправился в смокинге на ужин к какому-то сирийцу и Гаррис его вовремя остановил. Но уже в младших классах Гаррису пришлось наблюдать, как быстро осваиваются новички: в первом семестре он играл роль снисходительного ментора, а в следующем ему давали отставку. Он никак не мог угнаться за самым юным из новичков. Гаррис вспомнил, как в первый же вечер тараканьей охоты, которую он выдумал, его правила была отвергнуты.

— Наверно, вы правы, — уныло сказал он. — Может, письмо посылать и не стоит. — И он добавил униженно: — Я занял кровать с этой стороны, но мне все равно, где спать…

— Ладно, пусть так, — согласился Уилсон.

— Я нанял только одного слугу. Рассчитывал, что на этом мы немножко сэкономим.

— Чем меньше здесь будет шнырять слуг, тем лучше, — сказал Уилсон.

Этот вечер был первым вечером их совместной жизни. Затемнив окна, они устроились читать в своих одинаковых казенных креслах. На столе стояла бутылка виски для Уилсона и бутылка лимонада для Гарриса. Дождь безостановочно барабанил по крыше. Уилсон читал детективный роман; Гаррис блаженно наслаждался покоем. Время от времени, вопя во весь голос и со скрежетом выжимая тормоза, мимо проносились пьяные летчики из офицерского клуба, но это только усиливало ощущение тишины в доме. Иногда взгляд Гарриса блуждал в поисках таракана — но нельзя же требовать всего сразу.

— У вас нет под рукой «Даунхемца», старина? Я бы просмотрел его еще разок. Очень уж не хочется мне читать книгу.

— Вон под зеркалом свежий номер, я его еще не открывал.

— Вы не возражаете, если я его посмотрю?

— А чего мне возражать?

Прежде всего Гаррис разыскал заметку о бывших даунхемцах и установил, что поиски местонахождения Г.Р.Гарриса (выпуск 1921 года) все еще продолжаются. У него мелькнуло сомнение, не ошибся ли Уилсон, — в заметке ни слова не говорилось о ремонте актового зала. Может быть, все-таки отослать письмо? Он уже предвкушал ответ секретаря общества: «Дорогой Гаррис, — так приблизительно будет гласить этот ответ, — мы в восторге, что получили от вас письмо из таких романтических мест. Почему бы вам не прислать обстоятельный очерк для нашего журнала. И, кстати, почему бы вам не вступить в Общество старых даунхемцев? Вы ведь, кажется, не состоите его членом. Должен заявить от имени всех старых даунхемцев, что мы будем рады приветствовать вас в своих рядах». Он мысленно прикинул, будет ли так сказано: «горячо приветствовать», но отверг такой вариант. Гаррис был все-таки реалист.

«Старый даунхемец» сообщал об успешных рождественских состязаниях. Они забили лишний гол Харпендену, два гола — коммерческому училищу и сыграли вничью с Дансингом. Даккер и Тирни показали себя отличными форвардами, но команда все еще не сыгралась как следует. Он перевернул страницу и узнал, что оперный кружок превосходно поставил в актовом зале «Терпение». Ф.Д.К. — по-видимому, это был преподаватель английской литературы — писал: «Лэйн в роли Банторна обнаружил столько художественного вкуса, что удивил всех своих товарищей по пятому Б. До сих пор мы и не подозревали, что он так чувствует дух средневековья, и не ассоциировали его с геральдическими лилиями. Но он убедил нас в том, что мы его недооценивали. Браво, Лэйн!»

Гаррис пробежал глазами отчеты о пяти матчах и сказку под заглавием «Когда тикают часы», которая начиналась словами: «Жила-была маленькая старушка, больше всего на свете она любила…»

Перед его мысленным взором вырастали стены Даунхема — красный кирпич, окаймленный желтым; старинные водосточные желоба, украшенные химерами; по каменным ступеням стучат мальчишеские ботинки, и надтреснутый колокол возвещает начало нового скучного дня. Он почувствовал нежность, которую все мы испытываем к несчастной поре своей жизни, словно несчастье — наше естественное состояние. Слезы выступили у него на глазах, он отпил лимонаду и решил: «Отправлю письмо, что бы там ни говорил Уилсон». На улице кто-то прокричал: «Багстер! Багстер, сволочь ты этакая, где ты?» — и тут же шлепнулся в канаву. Это было похоже на Даунхем, но там, разумеется, не стали бы так ругаться.

Гаррис перевернул еще две-три страницы, и тут его внимание привлекло заглавие одного стихотворения. Оно называлось «Западный берег Африки» и было посвящено «Л. С.». Он не слишком любил стихи, но его заинтересовало то, что на этой нескончаемой ленте побережья, состоящей из песка и вони, живет еще один старый даунхемец. Он стал читать:

Четверостишие показалось Гаррису непонятным; он пропустил следующие строфы и остановился на инициалах в конце: Э. У. Он чуть не вскрикнул, но вовремя удержался. Живя в таком близком соседстве, приходится быть осмотрительным. Ссориться здесь негде. Кто же эта Л.С., подумал Гаррис, ведь не может быть… От одной этой мысли губы его искривились в злой усмешке.

— В журнале ничего интересного, — сказал он. — Мы побили Харпенден. Напечатано стихотворение, которое называется «Западный берег Африки». Наверно, где-то здесь торчит еще один из наших. Вот бедняга.

— Да ну?

— Влюблен без памяти, — сказал Гаррис. — Но я ничего не понимаю в стихах.

— Я тоже, — солгал Уилсон, закрывшись детективным романом.

Его едва не поймали. Уилсон лежал на спине, прислушиваясь к стуку дождя по крыше и к храпу бывшего даунхемца за занавеской. Ненавистные школьные годы словно протянули свои щупальца сквозь завесу времени, чтобы завладеть им снова. Ну и безумие же было посылать в журнал эти стихи. Впрочем, какое тут безумие, он давно потерял всякую непосредственность и не способен совершать безумства; он принадлежит к тем людям, кто с детства лишен непосредственности. Он знал, зачем он это сделал: он хотел вырезать стихотворение и послать его Луизе, не говоря, откуда оно. Стихи, правда, не совсем в ее вкусе, но он тешил себя надеждой, что они произведут впечатление уже тем, что они напечатаны. Если она спросит где, нетрудно будет назвать издание какого-нибудь литературного кружка. К счастью, «Старый даунхемец» печатался на хорошей бумаге. Ему, конечно, придется наклеить вырезку на картон, чтобы скрыть напечатанное на обороте, но нетрудно будет объяснить и это. Профессия постепенно поглощала всю его жизнь, как прежде это делала школа. Профессией же его было лгать, выкручиваться, никогда не попадаться с поличным — и его жизнь приобретала такие же черты. Сейчас, когда он лежал в постели, его мутило от отвращения к самому себе.

Дождь ненадолго перестал. Наступила прохладная пауза — отрада для страдающих бессонницей. В тяжелом сне Гарриса дождь еще продолжался. Уилсон потихоньку встал и приготовил себе снотворное; кристаллы на дне стакана зашипели, а за занавеской Гаррис хрипло что-то пробормотал и повернулся на другой бок. Уилсон направил луч фонарика на свои часы: стрелки показывали двадцать пять минут третьего. Пробираясь к двери на цыпочках, чтобы не разбудить Гарриса, он почувствовал легкий укус тропической блохи под ногтем большого пальца. Утром надо будет приказать слуге ее оттуда извлечь. Он постоял на залитой цементом дорожке над болотом, подставив грудь прохладному ветерку, который шевелил полы расстегнутой пижамы. Домишки рядом были погружены в темноту, сквозь обрывки надвигавшихся облаков проглядывала луна. Он уже хотел вернуться, но услышал, как в нескольких шагах от него кто-то споткнулся, и зажег фонарик. Луч осветил согнутую спину человека, пробиравшегося между железными домиками на дорогу.

— Скоби! — воскликнул Уилсон, и человек обернулся.

— А-а, Уилсон, — сказал Скоби. — Не знал, что вы здесь живете.

— Мы устроились тут вместе с Гаррисом, — сказал Уилсон, глядя на человека, видевшего его слезы.

— Я вышел прогуляться, — не очень убедительно объяснил Скоби. — Мне не спалось.

Уилсон почувствовал, что Скоби еще новичок в мире обмана, он не жил в нем с самого детства; и Уилсон испытывал что-то вроде старческой зависти к Скоби — так старый каторжник завидует молодому вору, который отбывает свой первый срок и все кругом ему внове.

Уилсон сидел в своей душной комнатушке в конторе Объединенной Африканской компании. Он загородился от двери несколькими бухгалтерскими книгами в переплетах из свиной кожи. Тайком, как школьник шпаргалку, он листал за этой баррикадой шифровальный справочник, расшифровал очередную телеграмму. Листок на календаре был недельной давности — показывал 20 июня, на нем красовался девиз: «Наилучшее капиталовложение — честность и предприимчивость. Уильям П.Корнфорт». В дверь постучал один из конторщиков.

— Уилсон, к вам какой-то черномазый с письмом.

— От кого?

— Говорит — от Брауна.

— Будьте другом, задержите его на минутку, а потом пусть шпарит сюда.

Как ни старался Уилсон, жаргонные словечки звучали в его устах неестественно. Он сложил телеграмму и сунул ее вместо закладки в шифровальный справочник; потом спрятал книгу в сейф и закрыл дверцу. Он налил себе стакан воды и выглянул в окно: повязав голову яркими платками, мимо под цветными зонтиками шли черные женщины. Их просторные платья из бумажной ткани спадали до самых щиколоток; на одном был узор из спичечных коробков, на другом — из керосиновых ламп; третье — последняя новинка Манчестера — было усеяно лиловыми зажигалками на желтом фоне. Сверкая под дождем, прошла голая до пояса девушка, и Уилсон проводил ее тоскующем похотливым взглядом. Он проглотил слюну и повернулся к двери.

— Закрой дверь.

Парень повиновался. По-видимому, он надел для этого утреннего визита свой лучший наряд — белую бумажную рубашку навыпуск и белые трусы. На спортивной обуви не было, несмотря на дождь, ни пятнышка — правда, из дырявых носков вылезали пальцы.

— Ты младший слуга у Юсефа?

— Да, начальник.

— Мой слуга с тобой говорил. Он тебе сказал, что мне нужно? Он твой младший брат, да?

— Да, начальник.

— Один отец?

— Да, начальник.

— Он говорит, ты хороший парень, честный. Хочешь стать старшим слугой, а?

— Да, начальник.

— Читать умеешь?

— Нет, начальник.

— Писать?

— Нет, начальник?

— Глаза есть? Уши есть? Все видишь? Все слышишь?

Парень осклабился: гладкую серую кожу лица прорезала белая щель; вид у него был смышленый. Смекалка была, по мнению Уилсона, куда важнее честности. Честность — палка о двух концах, а смекалка себя в обиду не даст. Смекалка подскажет, что сириец может в один прекрасный день отправиться восвояси, но англичане остаются всегда. Смекалка подскажет, что надо хорошо работать для начальства, каким бы это начальство ни было.

— Столько тебе платит хозяин?

— Десять шиллингов.

— Я буду платить тебе еще пять. Если Юсеф тебя выгонит, я буду платить десять. Если будешь служить у Юсефа год и мне все говорить — говорить правду, не врать, — я найду тебе место старшего слуги у белого хозяина. Понял?

— Да, начальник.

Будешь врать — попадешь в тюрьму. Может, тебя расстреляют. Не знаю. Не мое дело. Понял?

— Да, начальник.

— Каждый день ты будешь встречать брата на мясном рынке. Будешь рассказывать ему, кто был у Юсефа, куда ходил Юсеф, чьи слуги были у Юсефа. Не врать, говорить правду. Не валять дурака. Если никто не приходит к Юсефу, ты говоришь — никто. Не врать. Будешь врать — я узнаю и тебя посадят в тюрьму. — Утомительный монолог продолжался: Уилсон никогда не был уверен, правильно ли его поняли. Пот градом струился у него со лба, и холодное, невозмутимое лицо слуги раздражало его, словно немой укор, на который он не находил ответа. — Попадешь в тюрьму, будешь сидеть долго-долго. — Он слышал, как его голос становится визгливым от желания запугать, он сам себе казался пародией на белого плантатора в мюзик-холле. — Скоби, — сказал он. — Ты знаешь майора Скоби?

— Да, начальник. Он очень хороший человек, начальник. — Это были его первые слова, кроме «да» и «нет».

— Ты видел его у своего хозяина?

— Да, начальник.

— Часто?

— Один-два раза.

— Он и твой хозяин — они друзья?

— Хозяин думает: майор Скоби очень хороший человек.

Услышав эту фразу опять, Уилсон обозлился.

— Я тебя не спрашиваю, хороший он или нет! — яростно крикнул он. — Я тебя спрашиваю, где он встречается с Юсефом, понял? О чем они говорят? Ты иногда подаешь им напитки, когда старший слуга занят? Что ты слышишь?

— Последний раз у них был большой разговор, — заискивающе сказал слуга, словно показывая краешек своего товара.

— Я так и думал. Я хочу знать все, что они говорили.

— Когда майор Скоби ушел, хозяин положил подушку себе на лицо.

— Что ты мелешь?

Слуга с большим достоинством закрыл лицо руками.

— Его слезы намочили подушку, — сказал он.

— Господи! — вырвалось у Уилсона. — Что за чушь!

— Потом хозяин пил много-много виски и спал — десять-двенадцать часов. Потом пошел в лавку на Бонд-стрит к очень сильно ругался.

— А почему?

— Он говорил, они с ним валяют дурака.

— А при чем тут майор Скоби?

Слуга только пожал плечами. Уилсону — уже в который раз — показалось, что перед самым носом у него захлопнулась дверь; он всегда оставался по ту сторону двери.

Когда слуга ушел, Уилсон снова отпер сейф, повернув ручку сперва налево до цифры 32 (это был его возраст), потом направо до 10 (он родился в 1910 году), потом снова налево до 65 (номер его дома на Вестерн-авеню в городе Пиннер); он вынул шифровальный справочник. 32946 78523 97042. Перед глазами его поплыли ряды цифр. Телеграмма была с пометкой «Важная», иначе он был отложил расшифровку до вечера. Но он отлично знал, насколько она в действительности была неважной: очередной пароход вышел из Лобито с очередными подозрительными лицами на борту — алмазы, алмазы, алмазы! Когда он расшифрует телеграмму, он вручит ее многострадальному начальнику полиции, но тот, наверно, уже получил такие же сведения или сведения прямо противоположные от MI5 или какой-нибудь другой секретной организации, которые разрослись на африканском побережье, как тропический лес. «Не трогайте, но не навлекайте (повторяю: не навлекайте) подозрений на П. Ферейра, пассажира I класса (повторяю: П. Ферейра, пассажира I класса)». По-видимому, Ферейра был агентом, которого организация Уилсона завербовала на борту парохода. Но может случиться, что начальник полиции одновременно получит сообщение от полковника Райта о том, что П. Ферейра подозревается в контрабанде алмазами и должен подвергнуться строгому обыску. 72391 87052 63847 92034. Можно ли не трогать П. Ферейра, не навлекать (повторяю: не навлекать) на него подозрений и в то же время подвергнуть его строгому обыску? Но, слава богу, это уже Уилсона не касается. Кто знает: может, отдуваться придется Скоби.

Он снова подошел к окну за стаканом воды и снова увидел на улице ту же девушку. А может быть, и не ту. Он смотрел, как стекает вода между худыми, похожими на крылышки лопатками. Было время, когда он не замечал женщин с черной кожей. Ему казалось, будто он провел на этом побережье не месяцы, а годы — долгие годы, отделяющие юность от зрелости.

— Вы уходите? — с удивлением спросил Гаррис. — Куда?

— Просто в город, — сказал Уилсон, отпуская посвободней завязки на противомоскитных сапогах.

— Что это вам вздумалось идти так поздно в город?

— Дела, — сказал Уилсон.

Ну что ж, подумал он, это и вправду своего рода дело — одно из тех безрадостных дел, которые затеваешь в одиночку, тайком от друзей. Недели две назад он купил подержанную машину — свою первую машину — и еще не очень уверенно водил ее. Механизмы быстро ржавели в этом климате, а ветровое стекло ему приходилось через каждые несколько сот ярдов вытирать носовым платком. В негритянском квартале двери хижин были распахнуты настежь, семьи сидели вокруг керосиновых ламп, дожидаясь вечерней прохлады, чтобы лечь спать. В канаве валялась дохлая собака, и дождь барабанил по ее белому раздутому брюху. Он ехал на второй скорости, ненамного быстрее пешехода; фары гражданских машин были затемнены, свет пробивался сквозь щелку не шире визитной карточки, и он видел лишь шагов на пятнадцать вперед. Целых десять минут он добирался до большого хлопкового дерева возле полицейского управления. В окнах кабинетов нигде не было видно света, и он оставил машину у главного входа. Если ее там увидят — подумают, что хозяин зашел в полицию. Открыв дверцу машины, он не сразу решился выйти. Образ девушки под дождем вытеснился образом Гарриса, растянувшегося на спине с книгой в руках и стаканом лимонада рядом. Но похоть все же взяла верх, и Уилсон с унынием подумал: «Сколько от нее хлопот»; он заранее испытывал горькое похмелье.

Он позабыл дома зонтик и через несколько шагов промок до костей. Теперь его толкало скорее любопытство, чем похоть. Если здесь живешь, рано или поздно надо отведать местное блюдо. Вот так бывает, когда держишь плитку шоколада в ящике ночного столика: пока ее не съешь, она не даст тебе покоя. Он подумал: когда я с этим разделаюсь, я смогу сочинить еще одно стихотворение Луизе.

Публичный дом был одноэтажный, под железной крышей; он стоял справа от дороги на склоне холма. В сухие месяцы девушки сидели в ряд на краю канавы, как стайка воробьев, болтая с постовым полицейским. Дорога тут никогда не ремонтировалась, поэтому, отправляясь на пристань или в церковь, никто не ездил мимо публичного дома — его существования можно было и не замечать. Сейчас он стоял молчаливо, повернувшись фасадом с закрытыми ставнями к потонувшей в грязи улице; только одна дверь была приоткрыта и подперта камнем, за ней шел коридор. Уилсон быстро оглянулся и вошел в дом.

Много лет назад коридор был оштукатурен и побелен, но крысы прогрызли дыры в штукатурке, а люди изуродовали побеленные стены надписями. Стены были покрыты татуировкой, как рука матроса: инициалы, даты, даже два пронзенных стрелой сердца. Сперва Уилсону показалось, что дом совершенно пуст. По обе стороны коридора шли маленькие каморки — девять, футов на четыре — с занавеской вместо двери и кроватью из старых ящиков, накрытых домотканой материей. Он быстро дошел до конца коридора. Сейчас, сказал он себе, поверну и пущусь в обратный путь, туда, где под тихим и сонным кровом бывший даунхемец дремлет над своей книгой.

Он почувствовал ужасное разочарование, точно не нашел того, что искал, когда, дойдя до конца коридора, обнаружил, что в каморке слева кто-то есть. При свете горевшей на полу керосиновой лампы он увидел девушку в грязном халате, лежавшую на ящиках, как рыба на прилавке; ее босые розовые ступни болтались над надписью «Сахар». Она дежурила, дожидаясь посетителей. Не дав себе труда подняться, она улыбнулась Уилсону.

— Хочешь побаловаться, миленький, — сказала она. — Десять шиллингов.

И он увидел, как девушка с мокрой от дождя спиной уходит от него навсегда.

— Нет, нет, — сказал он, качая головой и думая про себя: ну и дурак, ну и дурак же я, что поехал в такую даль ради этого.

Девушка захихикала, словно и она это поняла; он услышал, как с улицы по коридору зашлепали босые ноги, и старуха с полосатым зонтиком в руке отрезала ему путь назад. Она что-то сказала девушке на своем наречье и получила смешливый ответ. Уилсон понял, что все это необычно только для него, для старухи же это одна из самых избитых ситуаций, в том мрачном царстве, где она правит.

— Пойду выпью сначала, — малодушно сказал он.

— Она сама принесет, — возразила старуха и отдала какое-то отрывистое приказание девушке на непонятном ему языке; та спустила ноги на пол. — Ты останешься здесь, — сказала старуха Уилсону и заученным тоном, как рассеянная хозяйка, вынужденная поддерживать разговор даже с самым неинтересным гостем, добавила: — Хорошая девочка, побаловаться — один фунт.

Видно, рыночные цены подчинялись здесь не тем законам, что всюду; цена росла по мере того, как возрастало отвращение покупателя.

— Простите. Мне некогда, — сказал Уилсон. — Вот вам десять шиллингов.

Он двинулся было к выходу, но старуха не обращала на него никакого внимания, по-прежнему загораживая дорогу и улыбаясь с уверенностью зубного врача, который лучше вас знает, что вам нужно. Цвет кожи не имел здесь никакого значения; здесь Уилсон не мог хорохориться, как это делает белый человек в других местах; войдя в этот узкий оштукатуренный коридор, он потерял все расовые, социальные и личные приметы, он низвел себя до уровня человека вообще. Если бы он хотел спрятаться — тут было идеальное убежище; если бы он хотел, чтобы его не узнали, — тут он стал просто особью мужского пола. Даже его сопротивление, отвращение и страх не были его индивидуальными чертами: они были так свойственны всем, кто приходит сюда впервые, что старуха наперед знала все его уловки. Сперва он сошлется на желание выпить, потом попробует откупиться, потом…

— Пустите, — неуверенно сказал Уилсон.

Но он знал, что она не тронется с места; она стерегла его, словно это была чужая скотина, которую она нанялась караулить. Он ее нисколько не интересовал, но время от времени она успокоительно повторяла:

— Хорошая девочка. Побаловаться — чуть-чуть обожди.

Он протянул ей фунт, и она сунула деньги в карман, но не уступила ему дорогу. Когда он попытался протиснуться мимо, она хладнокровно отпихнула его розовой ладонью, повторяя:

— Чуть-чуть обожди.

Все это бывало уже тысячи раз.

В глубине коридора показалась девушка, она несла в бутылке из-под уксуса пальмовое вино. Уилсон вздохнул и скрепя сердце сдался. Духота в каморке, задавленной потоками дождя, затхлый запах его случайной подруги, тусклый, неверный свет керосиновой лампы — все напоминало ему склеп, открытый для того, чтобы принять нового мертвеца. В нем росла обида, ненависть к тем, кто загнал его сюда.

ГЛАВА I

— Я видела тебя после обеда на пляже, — сказала Элен.

Скоби перестал наливать в стакан виски и настороженно поднял глаза. Что-то в ее тоне до странности напомнило ему Луизу.

— Я искал Риса из морской разведки, — объяснил он.

— Ты даже не заговорил со мной.

— Я торопился.

— Ты всегда так осторожен? — спросила она, и теперь он понял, что происходит и почему он вспомнил Луизу.

Неужели любовь всегда идет проторенной дорожкой? — с грустью подумал он. И не только физическая близость — все всегда одно и то же… Сколько раз за последние два года он пытался в критическую минуту предотвратить такую сцену — хотел спасти не только себя, но и другую жертву.

— Как ни странно, на этот раз я просто о тебе не думал, — невесело рассмеялся он. — Голова у меня была занята другим.

— Чем?

— Все теми же алмазами.

— Работа для тебя куда важнее, чем я, — протянула Элен, и от банальности этой фразы, вычитанной в великом множестве романов, его сердце сжалось, словно он услышал не по возрасту рассудительные слова в устах ребенка.

— Да, — серьезно сказал он, — но я бы пожертвовал ею ради тебя.

— Почему?

— Наверно, потому, что ты человек. Можно любить свою собаку больше всего на свете, но ведь, чтобы спасти собаку, не станешь давить даже чужого ребенка.

— Ах, — сказала она с раздражением, — почему ты всегда говоришь правду? Я вовсе не желаю слушать всегда только правду.

Он подал ей бокал с виски.

— Тебе не повезло, дружок. Ты связалась с пожилым человеком. Мы не можем все время врать, как это делают молодые; для нас это слишком хлопотно.

— Если бы ты знал, как я устала от всех твоих предосторожностей. Ты приходишь сюда, когда стемнеет, и уходишь, когда еще темно. Это так… так унизительно!

— Да.

— Мы любим друг друга только здесь. Среди этой убогой казенной мебели. Не знаю, сумели бы мы любить друг друга где-нибудь еще.

— Ах ты, моя бедная, — сказал он.

— Мне не нужна твоя жалость! — в бешенстве закричала она.

Но хотела она того или нет — он ее жалел. Жалость грызла его сердце, как червь. И никогда ему от этого чувства не избавиться. Он знал по опыту, как умирает страсть и уходит любовь, но жалость остается навсегда. Ее никто не в силах утолить. Ее питает сама наша жизнь. На свете есть только один человек, который не заслуживает его жалости: он сам.

— Неужели ты вообще не способен поступать опрометчиво? — спросила она. — Ты никогда не написал мне ни строчки. Уезжаешь из города на несколько дней, а у меня от тебя ничего не остается. Даже твоей фотографии, чтобы в этой конуре можно было жить.

— Но у меня нет фотографий.

— Наверно, ты боишься, что я стану шантажировать тебя твоими письмами.

Стоит закрыть глаза, и может показаться, что это Луиза, устало подумал он; только голос помоложе и, может быть, не так жесток, как тот, — вот и вся разница. Он стоял с бокалом виски в руке и вспоминал другую ночь — рядом, в нескольких шагов отсюда; но тогда у него в бокале был джин.

— Какие глупости ты говоришь, — мягко сказал он.

— Ты думаешь, я еще ребенок. Приходишь сюда крадучись… и приносишь марки.

— Я ведь стараюсь тебя уберечь.

— Начхать мне на все их сплетни.

В баскетбольной команде не стеснялись в выражениях.

— Если пойдут сплетни, между нами все будет кончено.

— Ты вовсе не меня стараешься уберечь. Ты стараешься уберечь свою жену.

— И, значит, тебя…

— Ну, знаешь ли, — сказала она, — отождествлять меня с… с этой женщиной!..

Его передернуло. Он недооценил ее способность причинять боль. А она, по-видимому, поняла свою власть; теперь он у нее в руках. Отныне она будет знать, как ударить побольнее. Теперь она была как девчонка, схватившая циркуль, зная, что циркулем можно нанести рану. Какой же ребенок не воспользуется этим преимуществом?

— Нам еще рано ссориться, дружок, — сказал он.

— Эта женщина… — повторила она, глядя ему в глаза. — Ты же ведь никогда ее не бросишь?

— Мы женаты, — сказал он.

— Стоит ей узнать про нас, и ты вернешься к ней, как побитая собака.

Нет, подумал он с нежностью, она не Луиза. Самых ядовитых книг она все-таки не читала.

— Не знаю, — сказал он.

— На мне ты никогда не женишься.

— Я не могу. Ты же знаешь. Я католик. Мне нельзя разводиться.

— Чудная отговорка, — съязвила она. — Это не мешает тебе спать со мной, это мешает тебе только жениться.

— Ты права, — с трудом произнес он, словно принимая епитимью.

Насколько она теперь старше, чем была месяц назад, подумал он. Тогда она не умела устраивать сцен, но любовь и необходимость скрывать ее научили: его влияние начинало уже сказываться. Неужели, если так пойдет дальше, ее нельзя будет отличить от Луизы? В моей школе, с тоской подумал он, учатся жестокости, разочарованию и старческой горечи.

— Что ж ты замолчал? — сказала Элен. — Оправдывайся.

— Это слишком долго. Пришлось бы начать с выяснения вопроса, есть ли бог.

— Опять вертишься, как уж!

Он чувствовал себя чудовищно усталым… и обманутым. А как он ждал этого вечера! Весь день на службе, разбирая дело о просроченной арендной плате и допрашивая малолетнего преступника, он мечтал обо всем том, что она сейчас поносила, — об этом домике, о пустой комнате, о казенной мебели, совсем как у него самого в молодости.

— Я хотел, чтобы тебе было хорошо, — произнес он.

— В каком смысле?

— Я хотел быть тебе другом. Заботиться о тебе. Чтобы тебе было лучше.

— А разве мне было плохо? — спросила она, подразумевая, как видно, давние годы.

— Ты еще не поправилась, была одинока…

— Нельзя быть более одинокой, чем я сейчас, — сказала она. — Когда перестает дождь, я хожу на пляж вместе с миссис Картер. Ко мне пристает Багстер, и они думают, что я ледышка. Я спешу вернуться сюда до дождя и жду тебя… Мы выпиваем немножко виски… ты даришь мне какие-то марки, точно я твоя дочка…

— Прости, — сказал Скоби. — Я такой нескладный… — Он накрыл ее руку своей, острые суставы под его ладонью были как переломленный хребет маленького зверька. Он продолжал медленно, осторожно, тщательно выбирая слова, словно продвигался по узкому проходу через заминированное врагом поле; на каждом шагу мог раздаться взрыв: — Прости меня. Я бы сделал все, чтобы ты была счастлива. Если хочешь, я больше не буду приходить. Уеду совсем, выйду в отставку.

— Ты рад будешь от меня отвязаться, — сказала она.

— Для меня это будет конец.

— Уходи, если тебе это нужно.

— Я не хочу уходить. Я хочу, чтобы все было так, как хочешь ты.

— Хочешь — уходи, а хочешь — оставайся, — пренебрежительно бросила она. — Мне-то ведь уйти некуда.

— Если ты скажешь, я как-нибудь устрою тебя на ближайший пароход.

— Ах, как ты будешь рад со мной развязаться, — повторила она и заплакала. Скоби позавидовал ее слезам. Он протянул к ней руку, но не успел дотронуться, как она закричала: — Убирайся к черту! Убирайся к черту! Пошел вон!

— Я уйду, — сказал он.

— Да, уходи и больше не возвращайся!

На улице, когда дождь охладил ему лицо и заструился по рукам, у него мелькнула мысль: до чего упростится жизнь, если он поймает Элен на слове. Он мог бы прийти домой, запереть за собой дверь и остаться один; он мог бы без угрызений совести написать Луизе письмо, заснуть крепко, как давно уже не спал, и не видеть снов. На другой день — работа, спокойное возвращение домой, запертая дверь… Но тут, на склоне холма, у автопарка, где под мокрым брезентом притаились грузовики, дождь падал, как слезы. Он представил себе ее одну в этой хижине, она думает о том, что непоправимые слова произнесены, что отныне каждый день ей суждено видеть только миссис Картер и Багстера — каждый день, пока не придет пароход и она не уедет домой, унося с собой в памяти одно только горе. Я бы никогда больше туда не вернулся, думал он, если бы знал, что она довольна и только один я страдаю. Но если доволен буду я, а страдать будет она… этого нельзя вынести. Чужая правда неумолимо преграждала ему путь, как невинно убиенный. Она права, думал он, моя осторожность невыносима.

Он открыл свою дверь, и крыса, обнюхивавшая шкаф для продуктов, не спеша удалилась вверх по лестнице. Вот что так ненавидела и чего боялась Луиза. Но ее-то по крайней мере он сделал счастливой. И тяжеловесно, с обдуманным к нарочитым безрассудством он принялся устраивать счастье Элен. Он сел за стол и, вынув лист бумаги — гербовой бумаги с правительственными водяными знаками, — стал сочинять письмо.

«Дружочек!» — написал он; решив целиком отдать себя в ее руки, он хотел оставить адресат анонимным. Посмотрев на часы, он в верхнем правом углу, как при составлении полицейского рапорта, проставил: «12:35 ночи, 5 сентября, Бернсайд». Он старательно выводил: «Я люблю тебя больше, чем самого себя, больше чем свою жену, даже больше, чем бога. Пожалуйста, сохрани это письмо. Не уничтожай его. Перечитывай его, когда ты на меня сердишься. Я очень хочу сказать себе всю правду. Больше всего на свете я хочу твоего счастья…» Его огорчало, что на бумагу ложатся такие банальные фразы; казалось, они не говорят правды об Элен; слишком уж часто их употребляли. Если бы я был молод, подумал он, я бы сумел найти нужные слова, свежие слова; но все это я уже пережил однажды. Он повторил: «Я люблю тебя. Прости меня», подписался и сложил письмо.

Он накинул плащ и снова вышел под дождь. В этой сырости раны не заживают — они гноятся. Стоит оцарапать палец, и через несколько часов царапина покрывается зеленоватым налетом. Он шел к ней, ощущая, что гниение затронуло его душу. В автопарке какой-то солдат закричал во сне — одно слово, непонятное для Скоби, как иероглиф на стене, — солдаты были из Нигерии. Дождь барабанил по железным крышам, и он думал: зачем я это написал? Зачем я написал «больше, чем бога?» Ей было бы достаточно «больше, чем Луизу». Даже если это правда, зачем я это написал? Кругом безутешно плакало небо; а внутри у него саднило, как от незаживающей раны. Он тихо произнес вслух: «Боже, я покинул тебя. Не покинь же меня ты». Подойдя к домику Элен, Скоби просунул под дверь письмо; он услышал шорох бумаги на цементном полу — больше ничего. Он вспомнил худенькое тельце, которое несли мимо него на носилках, и с огорчением подумал: как много случилось с тех пор, и как все это было напрасно, если сейчас я говорю себе, затаив обиду: «Никогда больше она не сможет обвинить меня в осторожности».

— Я просто проходил мимо, — сказал отец Ранк, — вот и надумал к вам заглянуть.

Вечерний дождь падал серыми складками, как завеса, и какой-то грузовик с ревом полз в гору.

— Входите, — сказал Скоби. — Виски у меня вышло. Но найдется пиво… или джин.

— Я видел вас сейчас наверху, возле железных домиков, вот и решился вас догнать. Я вам не помешаю?

— Я собираюсь на ужин к начальнику полиции, но у меня еще целый час впереди.

Пока Скоби доставал со льда пиво, отец Ранк беспокойно ходил по комнате.

— Луиза пишет? — спросил он.

— Писем не было уже две недели, — ответил Скоби. — Но на юге потопили несколько пароходов…

Отец Ранк опустился в казенное кресло и зажал стакан между колен. Тишина стояла полная — только дождь буравил крышу. Скоби кашлянул, и снова наступило молчание. У него появилось странное чувство, будто отец Ранк ждет приказа — совсем как один из его подчиненных.

— Дожди скоро кончатся, — сказал Скоби.

— Кажется, прошло уже шесть месяцев, как ваша жена уехала?

— Семь.

— Вы собираетесь в отпуск к ней в Южную Африку? — спросил отец Ранк, отхлебнув пива и не глядя на собеседника.

— Я отложил отпуск. Молодым отдых нужен больше, чем мне.

— Отпуск нужен каждому.

— Но вы-то пробыли здесь двенадцать лет без отпуска, отец мой.

— Ну, это совсем другое дело, — возразил отец Ранк. Он поднялся и снова беспокойно зашагал по комнате. — Иногда мне кажется, — сказал он, поворачиваясь к Скоби с каким-то умоляющим видом, — будто я вообще бездельник.

Он остановился, вперив глаза в пустоту и разведя руками, и Скоби вспомнил, как отец Клэй, бегая по комнате, вдруг посторонился от кого-то невидимого. Скоби чувствовал себя так, будто к нему обратились с просьбой, а он не знает, как на нее ответить.

— Никто здесь не работает больше вашего, отец мой, — неуверенно пробормотал он.

Волоча ноги, отец Ранк вернулся к своему креслу.

— Скорей бы кончились дожди, — сказал он.

— Как здоровье той старухи из Конго-крик? Я слышал, она умирает.

— На этой неделе отойдет. Хорошая была женщина. — Отец Ранк снова отхлебнул пива и тут же скорчился в кресле, схватившись за живот. — Газы, — сказал он. — Ну и мучают они меня!

— Вам не надо пить пиво, отец мой.

— Умирающим — им одним я только и нужен, — сказал отец Ранк. — За мной посылают перед смертью. — Он поднял мутные от хинина глаза и произнес хриплым, безнадежным голосом: — Я никогда не приносил ни малейшей пользы живым.

— Глупости, отец мой.

— Когда я был новичком, я думал: люди открывают душу своему духовнику, и господь помогает ему найти нужные слова утешения. Не обращайте на меня внимания, Скоби, не слушайте меня. Это дожди виноваты — я всегда падаю духом в такую пору. Господь не помогает найти нужные слова, Скоби. У меня был когда-то приход в Нортгемптоне. Там делают обувь. Меня часто приглашали на чашку чаю, я сидел и смотрел, как разливают чай, и мы беседовали о воспитанниках сиротского дома и о починке церковной крыши. Они были очень щедрые там, в Нортгемптоне. Стоило попросить — и они уже раскошеливались. Но я не был нужен ни одной живой душе. Я думал, в Африке будет иначе. Понимаете, Скоби, я ведь не любитель книжки читать, да и не всякий миг способен воспарить душой к богу, не то что иные. Я хотел приносить пользу, вот и все. Не слушайте меня. Это дожди виноваты. Я не говорил так уже лет пять. Разве что с зеркалом. Когда люди попадают в беду, они идут к вам, а не ко мне. Меня они приглашают ужинать, чтобы узнать последние сплетни. А если бы у вас случилась беда, к кому бы вы пошли, Скоби?

И Скоби снова увидел этот мутный молящий взгляд, ожидавший и в сушь и в дожди чего-то, что никогда не случается. Не попробовать ли переложить свою ношу на эти плечи? — подумал он; не сказать ли ему, что я люблю двух женщин, что я не знаю, как мне быть? Но какой толк? Я знаю все ответы не хуже его самого. Надо спасать свою душу, не заботясь о других, а на это я не способен и никогда не буду способен. Спасительное слово нужно было не Скоби, а священнику, и Скоби не мог его подсказать.

— Я не из тех, кто попадает в беду, отец мой. Я скучный пожилой человек.

И, отведя глаза в сторону, чтобы не видеть чужого горя, он слышал, как тоскливо бубнит отец Ранк: «Ох-хо-хо».

По дороге к дому начальника полиции Скоби заглянул к себе на службу. В блокноте у него на столе было написано карандашом: «Я к вам заходил. Ничего существенного. Уилсон». Это показалось ему странным: он не видел Уилсона несколько недель, и если для этого посещения не было серьезного повода, зачем о нем сообщать? Он полез в стол за сигаретами и сразу заметил какой-то непорядок; он посмотрел внимательней: не хватало химического карандаша. Очевидно, Уилсон взял карандаш, чтобы написать записку, и забыл положить его обратно. Но зачем все-таки понадобилась записка?

В дежурной комнате сержант сообщил:

— К вам приходил мистер Уилсон.

— Да, он оставил записку.

Так вот оно что, подумал Скоби: я бы все равно узнал о том, что он был, и Уилсон решил, что лучше сказать мне об этом самому. Он вернулся в кабинет и снова осмотрел стол. Ему показалось, что папка не на месте, но он мог ошибиться. Он открыл ящик — там нет ничего интересного для кого бы то ни было. Ему бросились в глаза только разорванные четки — их давно следовало перенизать. Он вынул их из ящика и положил в карман.

— Виски? — спросил начальник полиции.

— Спасибо, — сказал Скоби, протягивая ему бокал. — Вы-то мне доверяете?

— Да.

— Скажите, я один тут не знаю, кто такой Уилсон?

Начальник полиции откинулся в кресле и благодушно улыбнулся.

— Официально в курсе только я и управляющий отделением Объединенной Африканской компании — без него, естественно, нельзя было обойтись. Ну, еще губернатор и те, кто допущен к совершенно секретной переписке. Я рад, что вы догадались.

— Я хотел вам сказать, что ничем не обманул вашего доверия — по крайней мере до сих пор.

— Вам не нужно мне это говорить, Скоби.

— В деле двоюродного брата Таллита мы никак не могли поступить иначе.

— Само собой разумеется.

— Но я вам не рассказал одного, — продолжал Скоби. — Я занял двести фунтов у Юсефа, чтобы отправить Луизу в Южную Африку. Я плачу ему четыре процента. Это законная сделка, но если вы считаете, что это должно стоить мне головы…

— Я рад, что вы мне рассказали. Понимаете, Уилсон решил, что Юсеф вас шантажирует. Как видно, он каким-то образом разнюхал о ваших платежах.

— Юсеф не станет вымогать деньги.

— Так я ему и сказал.

— Значит, моя голова в безопасности?

— Ваша голова мне нужна. Из всех наших чиновников вы единственный, кому я доверяю.

Скоби протянул руку с пустым бокалом. Это было как рукопожатие.

— Скажите, когда хватит.

— Хватит.

С годами люди могут превратиться в близнецов: прошлое — их общая утроба; шесть месяцев дождя и шесть месяцев солнца — срок созревания братства. Эти двое понимали друг друга с полуслова. Их вышколила одна и та же тропическая лихорадка, ими владели одни и те же чувства любви и ненависти.

— Дерри сообщает о крупных хищениях на приисках.

— Промышленные камни?

— Нет, драгоценные. Юсеф или Таллит?

— Скорее Юсеф, — сказал Скоби. — Кажется, он не занимается промышленными алмазами. Он называет их «гравием». Но кто знает!

— Через два или три дня приходит «Эсперанса». Надо быть начеку.

— А что говорит Уилсон?

— Он горой стоит за Таллита. Юсеф для него главный злодей… и вы тоже, Скоби.

— Я давно не видел Юсефа.

— Знаю.

— Я начинаю понимать, как себя чувствуют тут сирийцы… при такой слежке и доносах.

— Этот стукач доносит на всех нас, Скоби. На Фрезера, Тода, Тимблригга, на меня. Он считает, что я слишком всем потакаю. Впрочем, это не имеет значения. Райт рвет все его доносы, поэтому Уилсон доносит и на него.

— А на Уилсона кто-нибудь доносит?

— Наверное.

В полночь Скоби направился к железным домикам; в затемненном городе он пока в безопасности: никто сейчас не следит за ним, на него не доносит; мягкая глина скрадывает шум шагов. Но, проходя мимо домика Уилсона, Скоби снова почувствовал, что ему надо вести себя крайне осторожно. На миг им овладела страшная усталость, он подумал: вернусь домой, не пойду к ней сегодня; ее последние слова были: «Больше не возвращайся» — неужели нельзя хоть раз поймать человека на слове? Он постоял в каких-нибудь двадцати шагах от домика Уилсона, глядя на полоску света между шторами. Где-то на холме вопил пьяный, и в лицо опять брызнули первые капли дождя. Скоби подумал: вернусь домой и лягу спать, утром напишу Луизе, вечером пойду к исповеди; жизнь будет простой и ясной. Он снова почувствует покой, сидя под связкой наручников в своем кабинете. Добродетель, праведная жизнь искушали его в темноте, как смертный грех. Дождь застилал глаза; размокшая земля чмокала под ногами, которые нехотя вели его к дому Элен.

Скоби постучал два раза, и дверь сразу же открылась. Пока он стучал, он молил небо, чтобы за дверью все еще пылал гнев и его приход оказался ненужным. Он не мог закрыть глаза и заткнуть уши, если в нем кто-нибудь нуждался. Ведь он не сотник, он всего только воин, выполняющий приказы сотников, и, когда отворилась дверь, он сразу понял, что снова получит приказ — ему прикажут остаться, любить, нести ответственность, лгать.

— Ох, родной, — сказала она, — а я думала, ты уж не придешь. Я так тебя облаяла.

— Как же мне не прийти, если я тебе нужен!

— Правда?

— Да, пока я жив.

Господь может и потерпеть, подумал он; как можно любить господа в ущерб одному из его созданий? Разве женщина примет любовь, ради которой ей надо принести в жертву своего ребенка?

Прежде чем зажечь свет, они тщательно задернули шторы; их связывала осторожность, как других связывают дети.

— Я целый день боялась, что ты не придешь, — сказала она.

— Ты же видишь — я пришел.

— Я тебя прогнала. Никогда не обращай внимания, если я буду тебя гнать. Обещай мне.

— Обещаю, — сказал он с таким отчаянием, словно наперед зачеркивал свое будущее.

— Если бы ты не вернулся… — начала она и задумалась, освещенная с двух сторон лампами. Она вся ушла в себя, нахмурилась, стараясь решить, что бы тогда с ней было. — Не знаю. Может, я бы спуталась с Багстером или покончила с собой, а может быть, и то и другое. Пожалуй, и то и другое.

— Не смей об этом думать, — с тревогой сказал он. — Я всегда буду с тобой, если я тебе нужен, всегда, пока жив.

— Зачем ты все повторяешь «пока жив»?

— Между нами тридцать лет разницы.

Впервые за этот вечер, они поцеловались.

— Я не чувствую никакой разницы, — сказала она.

— Почему ты думала, что я не приду? — спросил он. — Ты же получила мое письмо.

— Твое письмо?

— Ну да, которое я просунул под дверь вчера ночью.

— Я не видела никакого письма, — испуганно сказала она. — Что ты написал?

Он коснулся ее щеки и улыбнулся, чтобы скрыть тревогу.

— Все. Мне надоело осторожничать. Я написал все.

— Даже свою фамилию?

— Кажется, да. Так или иначе, оно написано моей рукой.

— Там у двери циновка. Наверно, оно под циновкой.

Но оба уже знали, что письма там нет. Они как будто всегда предвидели, что беда войдет к ним через эту дверь.

— Кто мог его взять?

Он попытался ее успокоить.

— Наверно, слуга его просто выбросил как ненужную бумажку. Оно было без конверта. Никто не узнает, кому оно адресовано.

— Как будто в этом дело! — сказала она. — Знаешь, мне стало нехорошо. Честное слово, нехорошо. Кто-то хочет свести с тобой счеты. Жаль, что я не умерла тогда в лодке.

— Господи, что ты придумываешь! Должно быть, я недостаточно далеко сунул записку. Когда утром слуга открыл дверь, бумажку унесло ветром и ее затоптали в грязи.

Он старался говорить как можно убедительнее, в конце концов, и это было возможно.

— Не позволяй, чтобы я причиняла тебе зло, — молила она, и каждая ее фраза еще крепче приковывала его к Элен.

Он протянул к ней руку и солгал, не дрогнув:

— Ты никогда не причинишь мне зла. Не расстраивайся из-за письма. Я преувеличиваю. В нем, собственно, ничего и не было — ничего, что могли бы понять посторонние. Не расстраивайся, дружочек.

— Послушай, родной. Не оставайся у меня сегодня. Я чего-то боюсь. У меня такое чувство, будто за нами следят. Попрощайся со мной и уходи. Но смотри, вернись. Слышишь, родной, непременно вернись.

Когда он проходил мимо домика Уилсона, там еще горел свет. Он открыл дверь своего дома, погруженного в темноту, и заметил белевшую на полу бумажку. Он даже вздрогнул: неужели пропавшее письмо вернулось, как возвращается домой кошка? Но когда он поднял бумажку с пола, она оказалась другим любовным посланием. Это было не его письмо, а телеграмма, адресованная ему в полицейское управление; чтобы ее не задержала цензура, подписана она была полностью: Луиза Скоби. Его точно ударил боксер, прежде чем он успел заслониться, «Еду домой была дурой подробности письмом точка целую» — и подпись, официальная, как круглая печать.

Он опустился на стул и произнес вслух: «Мне надо подумать»; к горлу подступила тошнота. Если бы я не написал того письма, мелькнуло у него в голове, если бы я поймал Элен на слове и ушел от нее, как просто все бы опять устроилось в моей жизни. Но он вспомнил свои слова, сказанные каких-нибудь десять минут назад: «Как же мне не прийти, если я тебе нужен… пока я жив»; эта клятва была такой же нерушимой, как клятва у алтаря в Илинге. С океана доносился ветер; дожди кончались так же, как начинались, — ураганом. Шторы надулись парусом, он подбежал и захлопнул окна. Наверху в спальне ветер раскачивал створки окон, чуть не срывая их с крючков. Он их тоже закрыл, повернулся и бросил взгляд на пустой туалетный столик, куда вскоре возвратятся баночки и фотографии, — особенно та, фотография ребенка. Ну чем не счастливчик, подумал он, раз в жизни мне ведь все-таки повезло. Ребенок в больнице назвал его «папой», когда тень зайчика легла на подушку; мимо пронесли на носилках девушку, сжимавшую альбом с марками… Почему я, подумал он, почему им нужен я, скучный, пожилой полицейский чиновник, не сумевший даже продвинуться по службе? Я не в силах им дать больше того, что они могли бы получить у других; почему же они не оставят меня в покое? Есть ведь другие, и моложе, и лучше, у них найдешь и любовь и уверенность в завтрашнем дне. Порой ему казалось, что он может поделиться с ними только своим отчаянием.

Опершись о туалетный столик, он попробовал молиться. «Отче наш» звучало мертво, как прошение в суд: ведь ему мало было хлеба насущного, он хотел куда больше. Он хотел счастья для других, одиночества и покоя для себя. «Не хочу больше заглядывать вперед, — громко произнес он вдруг, — стоит мне только умереть, и я не буду им нужен. Мертвый никому не нужен. Мертвого можно забыть. Боже, пошли мне смерть, пока я не принес им беды». Но слова эти звучали, как в плохой мелодраме. Он сказал себе, что нельзя впадать в истерику; он не мог себе этого позволить — ведь еще столько надо решить; и, спускаясь снова по лестнице, он подумал: три или четыре таблетки аспирина — вот что нужно в моем положении, в моем отнюдь не оригинальном положении. Он вынул из ледника бутылку фильтрованной воды и распустил в стакане аспирин. А каково было бы выпить отраву вот так, как он пьет сейчас аспирин, от которого саднит в горле? Священники твердят, что это смертный грех, последняя ступень отчаяния нераскаявшегося грешника. Конечно, с учением церкви не спорят, но те же священники учат, что бог иногда нарушает свои законы; а разве ему труднее протянуть руку всепрощения во тьму и хаос души человека, готового наложить на себя руки, чем восстать из гроба, отвалив камень? Христа не убили — какой же он бог, если его можно убить, Христос сам покончил с собой; он повесился на кресте, так же как Пембертон на крюке для картины.

Скоби поставил стакан и снова подумал: нельзя впадать в истерику. В его руках счастье двух людей, и он должен научиться хладнокровно обманывать. Важнее всего спокойствие. Вынув дневник, он записал под датой «Среда, 6 сентября»: «Ужинал у комиссара. Плодотворная беседа насчет У. Заходил на несколько минут к Элен. Телеграмма от Луизы, она едет домой».

Он помедлил минутку и добавил: «Перед ужином зашел выпить пива отец Ранк. Немного переутомлен. Нуждается в отпуске». Перечитав написанное, Скоби вымарал последние две фразы: он редко позволял себе высказывать в дневнике собственное мнение.

ГЛАВА II

Весь день у него из головы не выходила телеграмма; привычная жизнь — два часа в суде по делу о лжесвидетельстве — казалось нереальной, как страна, которую покидаешь навеки. Говоришь себе: в этот час в таком-то селении люди, которых я знал, садятся за стол так же, как и год назад, когда я там был; но ты не уверен, что в твое отсутствие жизнь не выглядит совсем иначе. Мысли Скоби были поглощены телеграммой и безыменным пароходом, плывшим сейчас с юга вдоль африканского побережья. Боже, прости меня, подумал он, когда в его мозгу мелькнула мысль, что пароход может и не дойти. В сердце у нас живет безжалостный тиран, готовый примириться с горем множества людей, если это принесет счастье тем, кого мы любим.

Когда кончили слушать дело о лжесвидетельстве, его поймал у двери санитарный инспектор Феллоуз.

— Приходите сегодня ужинать, Скоби. Мы достали настоящую аргентинскую говядину. — В этом потерявшем всякую реальность мире не стоило отказываться от приглашения. — Будет Уилсон, — продолжал Феллоуз. — По правде говоря, говядину мы достали через него. Он ведь как будто вам нравится?

— Да. Я думал, он не нравится вам.

— Понимаете ли, клубу нельзя отставать от жизни. Кто только теперь не занимается коммерцией… Я признаю, что в тот раз погорячился. А может, выпил лишнего — что тут удивительного. Уилсон учился в Даунхеме. Когда я был в Лансинге, мы играли с даунхемцами в футбол.

Скоби ехал к знакомому дому на горе, где он когда-то жил, и рассеянно думал: мне надо поскорее увидеть Элен, она не должна узнать о приезде Луизы от посторонних. Жизнь повторяет один и тот же узор: рано или поздно всегда приходится сообщать дурные вести, произносить утешительную ложь, пить рюмку за рюмкой, чтобы утопить горе.

Скоби вошел в длинную гостиную и в самом конце ее увидел Элен. Он с удивлением вспомнил, что никогда еще не встречал ее на людях, в чужом доме; никогда еще не видел ее в вечернем платье.

— Вы, кажется, знакомы с миссис Ролт? — спросил Феллоуз.

В голосе его не было иронии. Скоби подумал с легким отвращением к себе: ну и хитрецы же мы, как ловко провели здешних сплетников. Любовникам не к лицу так умело скрываться. Ведь любовь считают чувством безрассудным, неукротимым.

— Да, — сказал он, — мы с миссис Ролт старые друзья. Я был в Пенде, когда ее переправили через границу.

Пока Феллоуз смешивал коктейли, Скоби стоял в нескольких шагах от нее и смотрел, как она разговаривает с миссис Феллоуз; Элен болтала легко, непринужденно, словно и не было той минуты в темной комнате на холме, когда она вскрикнула в его объятиях. А полюбил бы я ее, думал он, если бы, войдя сюда сегодня, увидел ее впервые?

— Где ваш бокал, миссис Ролт?

— У меня был налит розовый джин.

— Жаль, что его не пьет моя жена. А я терпеть не могу ее джин с апельсиновым соком.

— Если бы я знал, что вы здесь будете, — сказал Скоби, — я бы за вами заехал.

— Да, обидно, — согласилась Элен. — Вы никогда ко мне не заходите. — Она повернулась к Феллоузу и сказала с ужаснувшей Скоби непринужденностью: — Мистер Скоби был удивительно добр ко мне в больнице, но, по-моему, он просто любит больных.

Феллоуз погладил свои рыжие усики, подлил себе еще джину и произнес:

— Он вас боится, миссис Ролт. Все мы, женатые люди, вас побаиваемся.

При этих словах — «женатые люди» — Скоби увидел, как измученное, усталое лицо на носилках отвернулось от них обоих, словно в глаза ударил солнечный свет.

— Как вы считаете, — спросила она с напускной игривостью, — могу я выпить еще бокал? Я не опьянею?

— А вот и Уилсон, — сказал Феллоуз, и, в самом деле, они увидели розового, невинного, не верящего даже самому себе Уилсона в его криво намотанном тропическом поясе. — Вы ведь, со всеми знакомы? С миссис Ролт вы соседи.

— Но мы еще не познакомились, — сказал Уилсон и тут же начал краснеть.

— Не знаю, что это творится с нашими мужчинами, — заметил Феллоуз. — Вот и со Скоби вы близкие соседи, миссис Ролт, а почему-то никогда не встречаетесь, — тут Скоби поймал на себе пристальный взгляд Уилсона. — Уж я бы не зевал! — закончил Феллоуз, разливая джин.

— Доктор Сайкс, как всегда, опаздывает, — заметила с другого конца гостиной миссис Феллоуз, но тут, тяжело шагая по ступенькам веранды, появилась доктор Сайкс, благоразумно одетая в темное платье и противомоскитные сапоги.

— Вы еще успеете выпить перед ужином, Джесси, — сказал Феллоуз. — Что вам налить?

— Двойную порцию виски, — сказала доктор Сайкс. Она свирепо оглядела всех сквозь очки с толстыми стеклами и добавила: — Приветствую вас.

По дороге в столовую Скоби успел сказать Элен.

— Мне надо с вами поговорить, — но, поймав взгляд Уилсона, добавил: — Насчет вашей мебели.

— Какой мебели?

— Кажется, я смогу достать вам еще стульев.

Они были слишком неопытными заговорщиками, еще не освоили тайный код; он так и не знал, поняла ли она недоговоренную им фразу. Весь ужин он сидел, словно воды в рот набрал, со страхом ожидая минуты, когда останется с ней наедине, и в то же время боясь упустить эту минуту; стоило ему сунуть руку в карман за носовым платком, и его пальцы комкали телеграмму: «…была дурой… точка целую».

— Конечно, майору Скоби лучше знать, — сказала доктор Сайкс.

— Простите. Я не расслышал…

— Мы говорим о деле Пембертона.

Итак, не прошло и несколько месяцев, как это уже стало «делом». А когда что-нибудь становилось «делом», кажется, что речь идет уже не о человеке; в «деле» не остается ни стыда, ни страдания; мальчик на кровати обмыт и обряжен, — пример из учебника психологии.

— Я говорил, что Пембертон избрал непонятный способ покончить с собой, — сказал Уилсон. — Я бы предпочел снотворное.

— В Бамбе трудно достать снотворное, — заметила доктор Сайкс. — А его решение, вероятно, было внезапным.

— Я бы не стал поднимать такой скандал, — сказал Феллоуз. — Конечно, всякий вправе распоряжаться своей жизнью, но зачем поднимать скандал? Я совершенно согласен с Уилсоном: глотни лишнюю дозу снотворного — и все.

— Не так-то легко достать рецепт, — сказала доктор Сайкс.

Комкая в кармане телеграмму. Скоби вспомнил письмо за подписью «Дикки», детский почерк, прожженные сигаретами ручки кресел, детективные романы, муки одиночества. Целых два тысячелетия, подумал он, мы же равнодушно обсуждаем страдания Христа.

— Пембертон всегда был парень недалекий, — заявил Феллоуз.

— Снотворное — не особенно верное средство, — сказала доктор Сайкс. Она повернула к Скоби толстые стекла очков, отражавших электрический шар под потолком и сверкавших, как огни маяка. — Вы ведь по опыту знаете, как оно ненадежно. Страховые компании не любят платить, когда человек умер от снотворного, и ни один следователь не станет потворствовать преднамеренному обману.

— А почем они знают, что это обман? — спросил Уилсон.

— Возьмите, например, люминал. Нельзя случайно принять такую большую дозу люминала…

Скоби посмотрел через стол на Элен — она ела вяло, без аппетита, уставившись в тарелку. Казалось, молчание обособляет их от окружающих: обсуждалась тема, о которой несчастные не могут говорить спокойно. Он снова заметил, что Уилсон наблюдает за ними обоими, и стал отчаянно искать тему, которая вовлекла бы его и Элен в общую беседу. Они даже не могли безнаказанно помолчать вдвоем.

— А какой способ порекомендовали бы вы, доктор Сайкс? — спросил он.

— Что ж, бывают несчастные случаи во время купанья… но даже это может показаться подозрительным. Если человек достаточно смел, он бросается под машину, но это уж совсем ненадежно.

— И заставляет отвечать другого, — сказал Скоби.

— Лично мне бы это не составило никакого труда, — заявила доктор Сайкс, скаля зубы и поблескивая очками. — Пользуясь своим положением, я поставила бы себе ложный диагноз грудной жабы, а потом попросила бы кого-нибудь из коллег прописать мне…

— Черт знает что! — с неожиданной резкостью прервала ее Элен. — Вы не имеете права рассказывать…

— Милочка, — сказала доктор Сайкс, поворачивая к ней зловещие огни своих окуляров, — если бы вы столько лет были врачом, сколько я, вы бы знали что в этом обществе можно говорить откровенно. Вот уж не думаю, чтобы кто-нибудь из нас…

— Возьмите еще салату, миссис Ролт, — сказала миссис Феллоуз.

— Вы не католичка, миссис Ролт? — спросил Феллоуз. — Католики придерживаются на этот счет твердых взглядов.

— Нет, я не католичка.

— Но я ведь верно говорю насчет католиков, Скоби?

— Нас учат, что самоубийство — смертный грех, — сказал Скоби.

— И что самоубийца попадет в ад?

— В ад.

— А вы в самом деле серьезно верите в ад, майор Скоби? — спросила доктор Сайкс.

— Да, верю.

— С вечным пламенем и муками?

— Пожалуй, не совсем так. Нас учат, что ад — это, скорее, чувство вечной утраты.

— Ну, меня бы такой ад не испугал, — заявил Феллоуз.

— Может быть, вы никогда не теряли того, что вам дорого, — сказал Скоби.

Гвоздем ужина была аргентинская говядина. Когда с ней покончили, гостей ничего больше не удерживало: миссис Феллоуз не играла в карты. Феллоуз принялся разливать пиво, а Уилсон очутился между двух огней — угрюмо молчавшей миссис Феллоуз и болтливой Сайкс.

— Давайте подышим свежим воздухом, — предложил Скоби Элен.

— А это разумно?

— Они будут удивлены, если мы этого не сделаем, — сказал Скоби.

— Идете полюбоваться на звезды? — крикнул им вдогонку Феллоуз, продолжая разливать пиво. — Спешите наверстать упущенное, а, Скоби? Захватите свои бокалы.

Они поставили бокалы на узкие перила веранды.

— Я не нашла письма, — сказала Элен.

— Бог с ним, с письмом.

— Разве ты не об этом хотел поговорить?

— Нет, не об этом.

Он видел ее профиль на фоне неба, которое вот-вот затянет дождевыми тучами.

— Дружок, — сказал он, — у меня дурные вести.

— Кто-нибудь узнал?

— Нет, никто не узнал. Вчера вечером я получил телеграмму от жены. Она едет домой.

Один из бокалов упал с перил и со звоном разбился во дворе.

Губы с горечью повторили: «домой», точно до нее дошло одно лишь это слово. Он провел рукой по перилам, но не нашел ее руки.

— К себе домой, — поспешил он сказать. — Моим домом он никогда больше не будет.

— Нет, будет. Теперь-то уж будет.

Он произнес осторожную клятву:

— Я никогда больше не захочу иметь дом, в котором нет тебя.

Тучи закрыли луну, и лицо Элен исчезло, словно внезапным порывом ветра задуло свечу. Ему показалось, будто теперь он пускается в более дальний путь, чем собирался когда-нибудь прежде, а если оглянется назад, то за спиной у себя увидит одну только выжженную землю. Вдруг распахнулась дверь, на них упал сноп света.

— Не забывайте о затемнении! — резко сказал Скоби и подумал: слава богу, мы не стояли обнявшись, но как выглядели наши лица?

— Мы слышали звон стекла и решили, что вы тут подрались, — произнес голос Уилсона.

— Миссис Ролт осталась без пива.

— Ради бога, зовите меня Элен, — тоскливо сказала она. — Все меня так зовут, майор Скоби.

— Я вам не помешал?

— Помешали. Тут произошла сцена, полная необузданной страсти, — сказала Элен. — До сих пор не могу опомниться. Хочу домой.

— Я вас отвезу, — сказал Скоби. — Уже поздно.

— Я вам не доверяю, а кроме того, доктор Сайкс умирает от желания поговорить с вами о самоубийствах. Не хочу портить другим вечер. У вас есть машина, мистер Уилсон?

— Да. Я с удовольствием вас отвезу.

— Вы можете меня отвезти и сразу же вернуться.

— Я и сам рано ложусь, — сказал Уилсон.

— Тогда я только пожелаю вам спокойной ночи.

Когда Скоби снова увидел ее лицо при свете, он подумал: уж не зря ли я волнуюсь? Может быть, для нее это только конец неудачного романа? Он слышал, как она говорит миссис Феллоуз:

— Аргентинская говядина была просто объедение.

— Нам надо благодарить за это мистера Уилсона.

Фразы летали взад и вперед, как теннисные мячи. Кто-то (не то Феллоуз, не то Уилсон) рассмеялся и сказал: «Ваша правда», а очки доктора Сайкс просигналили на потолке: точка — тире — точка. Он не мог выглянуть и посмотреть, как отошла машина, — надо было соблюдать затемнение; он только слушал, как кашлял и кашлял мотор, когда его запустили, как он застучал сильнее, а затем постепенно снова наступила тишина.

— Не надо было так скоро выписывать миссис Ролт из больницы, — сказала доктор Сайкс.

— Почему?

— Нервы. Я это почувствовала, когда она пожала мне руку.

Он выждал еще полчаса и поехал домой. Как и всегда, Али его ждал, прикорнув на ступеньках кухни. Он осветил Скоби карманным фонариком дорогу до двери.

— Госпожа прислала письмо, — сказал он и вынул письмо из кармана рубашки.

— Отчего ты не положил его ко мне на стол?

— Там господин.

— Какой господин?

Но он уже открыл дверь и увидел Юсефа — тот спал, вытянувшись в кресле, и дышал так тихо, что волосы у него на груди не шевелились.

— Я сказал ему: уходи, — сердито шепнул Али, — но он остался.

— Хорошо. Иди спать.

У него было такое ощущение, будто жизнь хватает его за горло. Юсеф не появлялся здесь с той самой ночи, когда приходил узнать, хорошо ли устроилась на пароходе Луиза, и расставил ловушку для Таллита. Тихонько, чтобы не разбудить спящего и оттянуть неприятный разговор, Скоби развернул записку Элен. Наверно, она написала ее, как только вернулась домой. Он прочел:

Юсеф открыл глаза.

— Простите, майор Скоби, что я к вам ворвался.

— Хотите выпить? Есть пиво и джин. Виски все вышло.

— Позвольте прислать вам ящик?… — механически начал Юсеф, но тут же рассмеялся. — Я все забываю. Я ничего не должен вам посылать.

Скоби сел за стол и положил перед собой записку. Ничто на свете не могло быть важнее того, что там написано.

Он спросил:

— Что вам нужно, Юсеф? — и продолжал читать:

— Дочитывайте, дочитывайте, майор Скоби, я могу подождать.

— Пустяки, сказал Скоби, с усилием отрывая глаза от крупных детских букв и этого «доверяешь», от которого у него сжалось сердце. — Скажите, что вам нужно, Юсеф.

Глаза его невольно вернулись к письму.

— Клянусь вам, майор Скоби, когда я одолжил вам деньги, это было по дружбе, только по дружбе. Я ничего не хотел, ничего, даже четырех процентов. Я не смел просить взамен даже вашей дружбы… Я сам был вашим другом… Я путаюсь, майор Скоби, со словами так трудно сладить…

— Да вы не нарушили сделки, Юсеф. Я на вас не в обиде из-за истории с двоюродным братом Таллита.

Он продолжал читать:

— Дочитайте до конца, майор Скоби. Я хочу вам сказать что-то очень, очень важное.

Она только слышала это слово, подумал он, она никогда не видала его на бумаге, его вычеркивают из школьных изданий Шекспира.

— Ладно, Юсеф, — зло сказал он. — Что у вас там стряслось?

— В конце концов, майор Скоби, мне все-таки приходится просить вас об услуге. Это не имеет никакого отношения к тому, что я вам одолжил деньги. Уважьте мою просьбу по дружбе, просто по дружбе.

— Говорите, в чем дело, Юсеф, уже поздно.

— Послезавтра приходит «Эсперанса». Мне нужно доставить на борт и передать капитану маленький пакетик.

— Что в нем такое?

— Не спрашивайте, майор Скоби. Я ваш друг. Я бы предпочел, чтобы вы ничего не знали. Никому это не повредит.

— Разумеется, Юсеф, я не могу этого сделать. Сами понимаете.

— Честное слово, майор Скоби… — он наклонился вперед и приложил руку к черной шерсти на своей груди, — говорю вам, как друг: в пакете нет ничего, ровно ничего для немцев. Это не промышленные алмазы.

— Драгоценные камни?

— Там нет ничего для немцев. Ничего, что могло бы повредить вашей стране.

— Вы же сами не верите, Юсеф, что я на это пойду.

Тесные тиковые брюки съехали на самый краешек стула; на мгновение Скоби подумал, что Юсеф сейчас встанет перед ним на колени.

— Майор Скоби, — сказал он, — умоляю вас… Для вас это так же важно, как для меня. — Голос его задрожал от неподдельного волнения. — Я хочу быть вашим другом. Я хочу быть вашим другом.

— Должен предупредить вас заранее, — сказал Скоби, — окружной комиссар знает о том, что я у вас занял деньги.

— Понятно. Понятно. Но дело обстоит куда хуже. Честное слово, майор Скоби, от того, о чем я вас прошу, никому не будет вреда. Сделайте это по дружбе, и я никогда больше у вас ничего не попрошу. Сделайте по доброй воле, майор Скоби. Это не взятка. Я не предлагаю никакой взятки.

Глаза его вернулись к письму: «Родной мой, все это очень сложно». Буквы плясали у него перед глазами. Сложно… Он прочел «служба». Служба, слуга, раб… Раб рабов божиих… Это было как опрометчивый приказ, которого все же нельзя ослушаться. Ну вот, теперь он навеки отрекается от душевного покоя. Он знал, что ему грозит, и с открытыми глазами вступал в страну лжи, сам себе отрезав дорогу назад.

— Что вы сказали, Юсеф? Я не расслышал…

— Я еще раз прошу вас…

— Нет, Юсеф.

— Майор Скоби, — Юсеф вдруг выпрямился в кресле и заговорил официальным тоном, словно к ним присоединился кто-то посторонний и они уже не были одни. — Вы помните Пембертона?

— Конечно.

— Его слуга перешел на службу ко мне.

— Слуга Пембертона… — («Что бы ты мне ни говорил, это не обещание».)

— Слуга Пембертона теперь слуга миссис Ролт. — Глаза Скоби были по-прежнему прикованы к письму, но он уже его не видел. — Слуга миссис Ролт принес мне письмо. Понимаете, я приказал ему… глядеть в оба… Я правильно говорю?

— Вы на редкость точно выражаетесь по-английски, Юсеф. Кто вам его прочел?

— Неважно. — Официальный голос вдруг замер, и прежний Юсеф взмолился снова: — Ах, майор Скоби, что заставило вас написать такое письмо? Вы сами напросились на неприятности.

— Нельзя же всегда поступать разумно, Юсеф. Можно умереть с тоски.

— Вы же понимаете, это письмо отдает вас в мои руки.

— Это бы еще ничего. Но отдать в ваши руки троих…

— Если бы только вы по дружбе пошли мне навстречу…

— Продолжайте, Юсеф. Шантаж надо доводить до конца. Ведь вы не можете остановиться на полдороге.

— Охотнее всего я зарыл бы этот пакет в землю. Но война идет не так, как хочется, майор Скоби. Я делаю это не ради себя, а ради отца и матери, единокровного брата, трех родных сестер… а у меня есть еще и двоюродные.

— Да, семья большая.

— Понимаете, если англичан разобьют — все мои лавки не стоят и ломаного гроша.

— Что вы собираетесь делать с моим письмом?

— Я узнал от одного телеграфиста, что ваша жена выехала домой. Ей передадут письмо, как только она сойдет на берег.

Он вспомнил телеграмму, подписанную «Луиза Скоби»: «…была дурой… точка целую». Ее ждет холодная встреча, подумал он.

— А если я отдам ваш пакет капитану «Эсперансы»?

— Мой слуга будет ждать вас на пристани. Как только вы ему отдадите расписку капитана, он передаст вам конверт с вашим письмом.

— Вы вашему слуге доверяете?

— Так же, как вы Али.

— А что, если я потребую сперва письмо и дам вам честное слово…

— Шантажист наказан тем, что он не верит и в чужую честь. И вы были бы вправе меня обмануть.

— Но что, если обманете вы?

— А я обмануть не вправе. К тому же я был вашим другом.

— Вы чуть было им не стали, — нехотя согласился Скоби.

— Я совсем как тот подлый индиец.

— Какой индиец?

— Который выбросил жемчужину, — грустно сказал Юсеф. — Это было в пьесе Шекспира[15], ее играли артиллеристы в концертном зале. Я это навсегда запомнил.

— Что ж, — сказал Дрюс, — к сожалению, пора приниматься за дело.

— Еще бокал, — сказал капитан «Эсперансы».

— Нельзя, если вы хотите, чтобы мы отпустили вас до того, как поставят боны. Пока, Скоби.

Когда дверь каюты закрылась, капитан сказал сдавленным голосом:

— Видите, я еще здесь.

— Вижу. Я же говорил вам, случаются ошибки; документы теряют, протоколы засылают не туда, куда надо.

— Я в это не верю, — сказал капитан. — Я верю, что вы меня выручили. — В душной каюте он потихоньку исходил потом. — Я молюсь за вас во время обедни, — добавил он, — и привез вам вот это. В Лобито мне не удалось найти ничего лучшего. Эту святую мало кто знает. — Он пододвинул Скоби через стол образок размером в пятицентовую монету. — Святая… не запомнил ее имени. Кажется, она имела какое-то отношение к Анголе, — пояснил он.

— Спасибо, — сказал Скоби. Пакет в кармане казался тяжелым, как револьвер. Скоби дал последним каплям портвейна стечь на дно, а потом выпил и их. — На этот раз я принес кое-что вам. — Несказанное отвращение свело его руку.

— Мне?

— Да.

Каким невесомым был на самом деле этот пакетик, лежавший сейчас между ними на столе. То, что оттягивало карман как револьвер, весило теперь чуть больше пачки сигарет.

— В Лиссабоне вместе с лоцманом к вам поднимется на борт один человек и спросит, нет ли у вас американских сигарет. Вы отдадите ему этот пакетик.

— Это правительственное поручение?

— Нет. Государство никогда так щедро не платит. — Он положил пачку денег на стол.

— Странно… — сказал капитан с каким-то огорчением. — Вы же теперь у меня в руках.

— Раньше вы были в руках у меня, — напомнил Скоби.

— Этого я не забуду. И моя дочь тоже. Она хоть и замужем за безбожником, но сама женщина верующая. Она тоже за вас молится.

— Чего стоят наши молитвы?

— Будь на то воля божия, и они вознесутся к небу, как стая голубей, — сказал капитан, смешно и трогательно воздевая толстые руки.

— Ну что ж, я буду рад, если вы за меня помолитесь.

— Вы, конечно, можете на меня положиться.

— Не сомневаюсь. А сейчас я должен обыскать вашу каюту.

— Видно, вы-то на меня и не очень полагаетесь.

— Этот пакет не имеет отношения к войне, — сказал Скоби.

— Вы в этом уверены?

— Да, почти.

Он приступил к обыску. Проходя мимо зеркала, он заметил, что у него за плечами появилось чье-то чужое лицо: толстое, потное, не заслуживающее доверия. Он удивился — кто бы это мог быть? Но сразу же понял, что не узнал этого лица потому, что на нем появилось непривычное выражение жалости. И подумал: неужели я стал одним из тех, кого жалеют?