Свадебные колокола

ЛЖЕ-ГОГОЛЬ

Каждый город не только строит новое, но и чинит старое. Этому люди научились давно. Наверное, с той поры, когда из крапивы был сделан первый мешок, а из разного утиля — калоши. Можно купить новое пальто, а ведь можно и не покупать, перелицевать его и с чистой совестью выдавать за новое. На разницу же тогда можно купить жене новое пальто или сыну велосипед. Практично.

Такие практические люди являются постоянными клиентами разных ремонтных мастерских.

В одну из таких мастерских по ремонту металлоизделий и отвёз Веню на своей машине Наденьте боты.

В небольшой комнате, в которую вошёл Веня со своей трубой на плече, была собрана роскошная, неподражаемая коллекция различного железного хлама, ещё бытующего на периферии, и самых последних творений человеческого разума, не оправдавших своей гарантии, выданной бесплатным авансом. Откровенно говоря, этот бесплатный аванс подводит людей не только на востоке.

В мастерской на полках, может быть по чистой случайности окрашенных в радикально чёрный цвет, стояли кастрюли и самовары, дедушкин патефон, которому, видно, больше не суждено было издавать никаких звуков, и магнитофон «Мелодия», который могла постичь та же участь, ржавые ножницы, сломанные портфели, ремни и подтяжки, древнее охотничье ружьё, из которого было страшно стрелять (вот пойдёшь с таким ружьём на охоту, и чем эта охота окончится, сказать трудно), будильники и ключи, ведро, испачканное в нитрокраске, очки, балалайка без струн и ослепительно белый холодильник «ЗИЛ», чайники и термосы, из которых не пили, тазы, из которых не умывались, ручки от дверей и новый пылесос «Чайка», хозяйственные и женские сумки, которые не закрывались, швейные машины, которые шили со свистом или совсем не шили, спиннинги, зажигалка из гильзы, карманный фонарик и карманный приёмник, десятка два утюгов.

Пахло жжёной канифолью и гуталином.

Среди всех этих вещей, находящихся на излечении в мастерской, за хрупким столиком на алюминиевых ножках — за такими столами в кафе-автоматах едят сосиски и пьют из толстых кружек хмельное пиво — сидел лохматый загорелый старик.

У него был тонкий длинный нос крючком, который почти касался бескровных губ, седые виски и толстая байковая рубаха в зелёную клетку. Старик с мрачным видом копался в дряхлом старом зонтике. Своим крючковатым носом и серьёзным видом, несуразной причёской и серебряными висками, маленькими усталыми глазами, какими-то плоскими и очень грустными, он напоминал Гоголя.

Если этого старика снять в фас и профиль, подумал Веня, а фотокарточки повесить на стену рядом с портретом Гоголя, то между ними будет очень много общего.

Веня положил на стол трубу и сказал:

— Мне очень срочно, отец. Спешу.

Лже-Гоголь отложил в сторону чёрный зонтик, молча кивнул и так же молча принялся осматривать трубу.

У старика были удивительные руки. Его тонкие сухие длинные пальцы сразу бросались в глаза. Может быть, у Рихтера вот такие пальцы? Они казались специально вытянутыми, чтобы охватить целую октаву, бледными, нервными, с мягкими пухлыми подушечками, накрытыми белыми ногтями. Пальцы постоянно двигались по трубе, не останавливаясь ни на одной царапине, будто ощупывали её душу, а не скользили по ней в поисках дефекта, и вдруг неожиданно замирали, прислушиваясь к металлу, и двигались дальше.

Лже-Гоголю было, конечно, за шестьдесят. Работы у него было много, и работать ему было трудновато. Это Веня отметил сразу. Но старик обладал удивительным свойством — он умел из старых вещей делать новые, и, наверное, все хозяйки в округе были его клиентами.

Старый мастер быстро понял, какой болезнью заболела труба и чем нужно её лечить, и принялся за работу.

Тем временем Веня взял табуретку и уселся поближе к старику, решив с ним поболтать.

Потравить баланду со стариками — истинное удовольствие. Имея за плечами прожитые полвека, человек знает такую пропасть страшных и весёлых приключений, непридуманных рассказов, столько человеческих характеров прошли через его жизнь, да и сам он побывал в различного рода переделках, что, услышав только совсем немного из такой жизни, начинаешь вдруг понимать, что твои мальчишеские ребусы и гипотезы оказываются такими простыми и ясными.

— На пенсию скоро, отец? — спросил Веня.

— Да можно было бы.

— Дети и внуки, поди, никак не дождутся?

— Таковых не имеется,

— Бобыль, выходит?

— Выходит, так.

— Ну и как?

— Да так-сяк, нашим-вашим давай спляшем.

Разговора не получилось. У Лже-Гоголя был низкий хриплый голос, полный безразличия и тоски. Должно быть, толковать за жизнь он не был охотником, имея на то свои причины.

Но Веня не любил молчать и не считал, что молчание — золото. Он снова посмотрел на старика и, решив, что надо начинать разговор с другого конца, сказал:

— Ты, отец, на Гоголя похож.

Старик неторопливо отозвался, продолжая возиться с трубой:

— У каждого свой запас, у кого — пиво, у кого — квас. Я, почитай, давно бы знаменитым стал. Только люди у нас какие? Каждый думает о своей шкуре.

Веня никак не ожидал, он даже и не мог подумать, что разговор вдруг обернётся таким образом, и поэтому не знал, что ответить.

А старик и не ждал ответа, возвращая своими удивительными пальцами трубу к жизни. Он горько вздохнул и продолжил свою незаконченную мысль:

— Не дают мне хода. Не хотят. Наплевать им на меня и на всё на свете. Что я для них? Соболь без шкуры.

И он снова вздохнул, словно искал у Вени сочувствия.

А как Веня мог ему посочувствовать? Ему почему-то показалось, что старик шутит, и он несмело улыбнулся.

Лже-Гоголь понял Венину улыбку по-своему. И сразу же его глаза вспыхнули, как зажжённые свечи в темноте комнаты, и голос задрожал, зазвенев от негодования:

— Смеёшься?

— Мне показалось…

— Смеёшься? — не слушая никаких возражений, грозно спросил старик и отодвинул трубу в сторону на край стола. — Не веришь?

Меньше всего в этом хриплом низком голосе было угрозы. Он был наполнен глухой обидой, зашифрованной тоской, светившейся в его усталых глазах.

Лже-Гоголь медленно, словно ещё не решившись, достал из ящика, стоявшего на столе, толстую пачку бумаги и спросил Веню:

— Ты откуда?

— Я? — машинально повторил Веня. — С Лисьей горы. Слышал? Трассу тянем. А к вам, батя, в город на побывку приехал.

Старик кивнул головой и положил перед Веней пачку исписанной бумаги.

Калашников бегло просмотрел эту пачку бумаги, в которой было не меньше килограмма веса. Это были десятки писем и ответов на них, повторные письма и повторные ответы, жалобы, просьбы, заявления, аннотации, апелляции, выводы комиссий, заключения учёных советов. На всех ответах, которые были напечатаны на машинке, стояли круглые, четырёхугольные, квадратные, элипсообразные печати. Веня увидел письма в Верховный Совет, Академию наук, Центральный Комитет, в различные научно-исследовательские институты. Боже мой! Переписка длилась пятый год.

В письмах речь шла о каком-то уникальном изобретении, несомненно талантливом, как утверждали многие авторы ответов, но которое не может найти себе практического применения. Выводы всех комиссий сводились примерно к одной мысли: случай очень редкий в истории науки и техники, который говорит о чрезвычайной одарённости автора, совершившего напрасный подвиг.

Одно из писем Веня перечитал дважды. Известный профессор Московского университета тепло и трогательно писал, что он удивлён изобретением, что считает его просто чудом, совершённым руками русского человека, что он долго раздумывал над его судьбой и с огорчением признаёт, что изобретение Лже-Гоголя может служить только игрушкой для молодёжи, влюблённой в технику.

Веня ничего не мог понять.

Как так? Уникальный шедевр, который никому не нужен? Талант, который все отвергают, признавая его в одно и то же время? Как так могло получиться?

Он окончательно запутался в письмах и ответах и честно признался старику, который, подперев голову руками, смотрел на него немигающими глазами, что ничего не понимает.

Лже-Гоголь ничего не стал объяснять. Он поднялся из-за стола. Тяжёлой походкой направился в другую комнату. Веня прошёл следом за ним.

Эта комната была побольше, попросторней. Здесь, наверное, коротал свои вечера одинокий старик. Мебели никакой не было. Хозяин или распродал всё, что у него было, или стремился к суперпростоте, во что было трудно поверить.

Почти всю комнату занимал миниатюрный макет. Удивлённый и поражённый, Калашников остановился перед ним. Было чему удивиться! Честное слово! Конструкция, которую увидел Веня, состояла из тысяч шайб, проводов, передач, сцеплений, гаек, винтиков, очень крошечных и маленьких, и представляла собой двухэтажный автоматический ресторан. На маленькой медной пластинке Веня прочёл название ресторана: «Белые паруса».

Никакой фантазии! Никакого сна! Веня увидел перед собой творение простых человеческих рук, хотя и с трудом верил в то, что видели его собственные глаза. Веня принялся внимательно изучать макет.

Лже-Гоголь ласково смотрел на своё изобретение, он как-то весь распрямился, стал моложе и бодрее. И Вене показалось, что его глаза улыбались, сделались глубокими, словно и не было в них никакой тоски и грусти.

Он взял с крошечного столика, за которым стояли три таких же маленьких стула, несколько монет и опустил деньги в кассу. Касса сработала и выдала несколько маленьких стальных шариков.

— Ну, будем обедать? — улыбнулся старик. Он улыбнулся сам себе и сам себе ответил: — Будем.

После этих слов Лже-Гоголь опустил стальные шарики в едва заметные дырочки на столе. Шарики медленно один за другим раскатились в разные стороны.

И вдруг, как по команде, в движение пришли все тысячи деталей макета. Заработала кухня, зазвенели ножи на первом этаже, послышался звон тарелок, заиграла тихая музыка на втором. А все детали двигались, поворачивались, приводя в движение различные устройства передачки тарелки с первым, вторым и третьим из разных уголков кухни медленно поднимались наверх. Вслед за ними на столе появился хлеб, графин с водой, ложка, вилка, бутылка вина, салфетки. Словом, всё, что нужно было к обеду.

Веня был в немом восхищении. На какой-то миг он решил, что всё это ему показалось, почудилось, и тогда, не отрывая глаз от макета, он сам своими руками повторил операцию, бросив маленький шарик в отверстие.

На этот раз сработали другие пружины и механизмы, за которыми сразу было трудно уследить. Всё медленно убиралось со стола, менялась скатерть, продолжалась тихая музыка, а на первом этаже мылись тарелки, вытирались и расставлялись по шкафам.

Веня посмотрел на старика, улыбнулся и сказал:

— Премьера чуда.

— Сначала все так считают, — иронически ответил Лже-Гоголь. И вдруг он снова изменился, как-то сморщился, постарел, осунулся, и его глаза устали и загрустили и показались Вене плоскими. — Очарование проходит быстро, — тихо добавил он и засмеялся неприятным, злым смехом.

Потом он уселся на единственный жёсткий стул в комнате и медленно заговорил:

— За моими плечами приходская школа, четыре класса. Но это я сделал своими руками и своей головой. Всё сам. Всю жизнь я работал над этим. Здесь двенадцать тысяч деталей, сделанных без всяких чертежей. Вот этими руками, — и старик вытянул вперёд сухие руки с длинными нервными пальцами. — Сорок два года работы… А они предлагают отдать «Паруса» на выставку в Дом пионеров. — И он снова засмеялся злым, неприятным смехом.

Скоро Вене всё стало ясно. А когда он понял, ему стало жаль старика, но он не мог ничем ему помочь.

Изобретение пять лет назад привлекло внимание, но после несложных расчётов инженеров (у самого старика не было ни одного чертежа) выяснилась трагическая судьба, ожидавшая его многолетний труд.

Стальной шарик, который приводил в движение весь механизм автомата, должен был при обычных размерах ресторана весить сто пятьдесят килограммов. Это практически зачёркивало всю работу одержимого чудака. У него не было ни одного собственного расчёта, всё делалось на ощупь, по интуиции. Всю работу нужно было начинать заново, и прежде всего на бумаге, с карандашом в руках. Риск не оправдал себя. Теория торжествовала победу над практикой.

Старик ещё никак не мог в это поверить. Он настойчиво просил и писал без конца, думая, что его обманывают, водят за нос, умолял и требовал. Больше писать было некуда и некому. Может быть, поэтому он с такой страстью излил Вене свою душу?

Они молча вернулись в мастерскую.

Веня взял починенную трубу и надел её на плечо, понимая, что ничего утешительного он не может сказать старику. Да и нужно ли ему было это утешение? Трагедия вступила в брак с горем, с разочарованием, со злостью. И только время, если оно в силах, могло утешить старика.

Лже-Гоголь выписал квитанцию и протянул её Вене.

— Девяносто копеек, — сказал он.

Веня полез в карман, но денег не нашёл. Все деньги остались в чёрном костюме, который Наденьте боты взял напрокат до вечера.

Веня вздохнул и ответил:

— У меня нет с собой денег.

Старик уже принялся за чёрный дряхлый зонтик и, не отрываясь от работы, сказал:

— Я до пяти работаю. С восьми утра.

Веня молча кивнул головой и пошёл к двери. Около неё он остановился, медленно повернул голову и спросил:

— Где здесь областная газета?

— За углом эти жулики, — с горечью ответил Лже-Гоголь, быстро поворачивая в руках зонтик. — Это они предложили мне выставить «Паруса» в Доме пионеров. Ты квитанцию прихвати, а то адрес забудешь.

— У меня память хорошая, — тихо ответил Калашников.

Он открыл дверь и ещё раз оглянулся на старика.

Лже-Гоголь сидел, низко наклонив голову над лёгким столиком на алюминиевых ножках, и стариковские руки находились в постоянном движении. Золотые русские руки.

Ему осталось жить совсем немного, этому загорелому человеку, думал Веня, шагая по улице. И, доживая свой век, он ещё не понял, что жизнь незаметно для него прошла стороной. И не он виноват в этом. Человек дерзнул, бросив вызов природе, но его красивая мечта стала для него горем и несчастьем. Упорный труд обернулся предательством. Талант от рождения не спас его. Он был, наверное, счастлив, когда создавал своё чудо, так и не создав его. Тернисты дороги изобретателей. Исправят ли люди когда-нибудь ошибку Лже-Гоголя? И какая же это балда придумала, что век учись, дураком помрёшь?! А есть люди, которые, как желторотые попугаи, повторяют эти глупые слова. Ведь всё могло быть иначе.