Свадьбы

Разъяренные красные морды взбесившихся дворян тишали. Глаза, нагло шарившие по боярам и самому царю, смиренно опускались долу, руки опустились, спины, расправленные гилем, оседали, и вдруг все бунтари рухнули перед царем на колени, и последним, спохватившись, сунул саблю в ножны Бунин.

В тот же день дворянам вышли кое-какие пожалования, угостили их с царского стола и распустили по домам. А тут приспела из Молдавии весточка: турецкий падишах болен, прихода под Азов турецкого войска не будет.

Глава вторая

Весточка о болезни падишаха Ибрагима пришла в Москву по тропе извилистой, неискушенному глазу неприметной. Первым на этой тропе был Георгий. Секрет Василия Лупу Георгию хуже пытки. Секреты - пожиратели душ. Георгий поверил Лупу: узнают в Москве о болезни падишаха - помощь Азову если и не прекратится совсем, пойдет с ужасными московскими промедлениями, - но не передать в Москву столь важного известия было преступлением перед всеми русскими. Чтобы не терзать душу сомнениями, пошел Георгий помолиться, пошел в храм “Трех святителей” - гордость Ясс, надежду Василия Лупу. Ибо через это каменное великолепие господарь веровал обрести бессмертие в потомках и благодать на небесах. Розовато-оранжевый, будто охваченный закатным огнем, храм не бежал от земли, не надрывался в бессмысленных потугах прорваться куполами в небо - это было непозволительно, турки этого не потерпели бы. Властвовать в небе должны увенчанные полумесяцем мечети. И властвовали, Но в красоте “Три святителя” не знали соперников в Яссах и во всей Молдавии.

Храм “Трех святителей” был не возведен - выткан каменными узорами на полотне молдавского неба. Внутри он был золотой. Невысокая обычная дверь, невысокий порог - и ты в недрах солнца.

…Драгоманом133 в казачье посольство Георгий попал стараниями отца Варлаама: в Москве хотели знать казачьи тайны, но Георгий, выученик порубеяшого монастыря, уже почитал себя казаком. Одно дело впно пить со товарищи, а совсем другое, когда пропадал вместе, горел, и тонул, и помирал с голоду.

Только в золотом храме самого себя не сыскать, глазам раздолье чрезмерное. Свет, какой в тебе н“1в, светит вдруг, а уж если зовешь его, ищи место тихое, сирое.

Выскочил Георгий из храма, а перед храмом на коне турок. Остановил коня у самой паперти и посвистывает. Долго посвистывал, выпросил, помочился конь, а турок хохотать, как шкодливый подросток. Георгий поглядел на это и пошел в гору, в монастырь, где был человек, через которого и полетела весточка в Москву.

Почти месяц шли свадебные праздники. Но всему есть конец. Собрались казаки в обратный путь. Перед отъездом Георгий разыскал на главном базаре лавку скупщика старых вещей. Был драгоману наказ от Тимофея Яковлева - войскового атамана: перед отъездом побывать в этой лавке. Глядит Георгий - глазам не верит: в лавке, потягивая кальян, сидят двое - один турок, а другой - Федька Порошин, тот самый, что лошадь у мужика украл.

Улыбнулся Порошин Георгию как незнакомому.

- Что, господин, угодно?

- Нет ли рыбьего зуба резного или резной слоновой кости? - задал Георгий условленный вопрос.

- Резной рыбий зуб есть, а резной слоновой кости давно не было.

Правильно ответил Федор Порошин, но тут встрепенулся его гость-турок.

- У тебя есть резной рыбий зуб? Покажи!

Достал Порошин бивень моржа, моржовые бивни были тем самым рыбьим зубом, за которым в Европе в те времена платили золотом.

- Зачем тебе, Сулейман, какая-то кость? - спрашивает Порошин. - Ты - первый ювелир господаря. У тебя алмазов - куры не клюют.

А Сулейман и не слышит, узоры рассматривает, да так жадно, словно это диво дивное.

А на кости выжжены да выцарапаны человечки, зверьки, знаки разные бессмысленные, словно ребенок баловал.

- Дикие северные люди попортили кость, - говорит Сулейману Порошин, - оттого и покупателя на него хорошего нет, а за малую цену продать обидно.

Засмеялся Сулейман.

- Я в своем искусстве добрался до самой вершины. Но на этой моей вершине скучно мне стало. Дальше-то куда? Думалось, некуда дальше. Тогда я перестал ходить в сокровищницы, ибо там моя душа не находила пристанища. Ювелиры изощряются. Изощренность их в конце концов - это смерть красоты. Изощренность убивает даже камень. Сокровищницам я предпочел базар. В прошлый раз я у тебя увидал удивительную скань русского мастера, а теперь вот этот рыбий зуб. В этих рисунках - душа неведомого мне народа. Неведомая мне красота… Я покупаю у тебя этот рыбий зуб!

Порошин заломил цену без всякой совести, но турок - мало того - торговаться не стал, накинул три золотых и тотчас ушел, унося покупку, словно боясь, что Порошин передумает.

Наконец-то они остались с глазу на глаз, Георгий и Федор.

Порошин долго молча глядел на Георгия, тот погляду не мешал.

- И думать невозможно, что мы с тобой, два московских беглеца, за тридевять земель в чужом крае обнимемся.

Обнялись. Всплакнули. Порошин достал хорошего вина, выпили. Рассказали о себе, задумались.

- Передай атаманам-молодцам, чтобы готовились гостей встречать, - сказал Порошин. - Падишах Ибрагим от болезни оправился.

- Как так? - вырвалось у Георгия. - Слыхал я, падишаха паралич расшиб.

- Расшиб, да отпустил… Я знаю все это от Сулеймана. Он для самой Кёзем-султан, матери Ибрагима, серьги делал и сам в Турцию возил.

- А ведь нам господарь о падишаховой болезни сказывал и велел атаманам передать.

- Лупу до того всех обманул, что теперь сам себя обмануть норовит. Ему перед султаном выставиться надо и перед Москвой тоже неохота ударить лицом в грязь.

- От казаков подарки тоже ведь принял!

- От подарков Лупу отказываться не умеет… Сидит он на шатком молдавском престоле потому, что уши у него большие… Всех он слушает и всех предает. Царю Михаилу он мир обещал у султана добыть, а султану обещал добыть Азов у царя Михаила.

- А нам обещал долгий покой.

- И все ему за обещания уплатить рады. Так-то! - Порошин опять долго поглядел в глаза Георгию. - Наконец-то, брат, мы с тобой государству служим. Государству. Ты это знай, дорожи этим. Не всякому в наш век дано - служить государству.

Простая истина, но посветлело у Георгия на душе. Не казакам он служит, не монастырю отца Бориса, а государству Российскому. Его дело - примечать черные тучи, бегущие в ту сторону, где родина.

“Коли Сулейман знал о том, что падишах выздоровел, знал об этом и сам Лупу, - думал Георгий, - надо в Москву нового искать гонца, а самому гнать в Азов”.

Порошину он сказал:

- Тебе велено ехать на Дон. Атаман тебя зовет.

- Ехать подожду, - ответил Порошин, - как будто господарь войско собирает. Потихоньку, тайно, но собирает… Глаз да глаз нужен за князем Василием. Великий он человек. Княжество у него - проходной двор, у самого ни силы, ни крепостей годных, а всем нужен. При дворе его круговерть, базар секретов.

- Спасибо тебе! - Георгий, уходя, до земли Порошину поклонился.

- За что благодаришь?

- За науку. Велел ты мне учиться, как в первый раз встретились. Велел на Дону счастья искать. И сегодня сказал для меня важное.

- Чего же это я такого сказал, не упомню, - засмеялся Порошин.

- Сказал. Спасибо. Одного тебе простить не могу: лошадь какую у мужика увел.

Порошин опять засмеялся, но больно звонко, и глаза у него нехорошие были, не смеялись глаза.

- Ишь ты, праведник! - ив плечо толкнул. - Лазутчик, а праведник.

И опять смеялся. Веселей прежнего, но только совсем уж в том смехе смеха не было.

Каждое утро, открывая глаза, падишах Ибрагим видел перед собой золотоволосую женщину с печальными прекрасными глазами далекой ледовитой страны. Болезнь мало- помалу отступала, и паралич отпустил сначала лицо, а потом и тело.

Прекрасная сиделка пробуждение Ибрагима встречала каждый раз такой ясной улыбкой, что однажды падишах сказал: “Солнце”.

Главный евнух врачевал своего хозяина на свой лад. Он через каждые полчаса менял красавиц-сиделок, но Ибрагим вдруг возмутился.

- Солнце! - капризно крикнул он.

Сначала не поняли, распахнули окна, но падишах отвернулся от окна и опять закричал: “Солнце”. Стали думать, чего же требует повелитель, но тут к постели падишаха подошла Надежда, и падишах затих, закрыл глаза, успокоился.

Прошли дни, много дней, падишах обрел речь, и первое его повеление было обращено к златоволосой сиделке:

- Поведай мне историю твоей жизни!

- Великий властелин, в моем рассказе слишком много печального и горького! - испугалась Надежда.

- Я хочу!

Надежда рассказывала подробно об отце и матери, о деревне, о братишках и сестрах, о дворянине Тургеневе, у которого ее семья была в крепости.

- Корова у нас завелась - Буренушка. По два телка приносила. Да всякий раз! И обязательно у нее и телочка, и бычок. Тургенев прослышал про пашу корову п явился покупать. Мать в слезы, отец заупрямился, а что поделаешь - дворня тургеневская уже Буренушке рога обратала. Хочешь - торгуй, а не хочешь - и так возьмут. Да побьют ещо для ума. Сколько дал Тургенев, столько и взяли за кормилицу. Едва-едва хватило новую коровенку купить. Да все это полбеды. В избе нашей темной углядел дворянин сестру мою Аксинью. А была она первой красавицей. У Тургенева глаз волчий, жадный, вместе с коровой забрал в услужение сестрину мою. Надругался над нею, и кинулась Аксинья в омут. Тела не нашли. Люди говорят, русалкой ее видели. И не простой - у русалок она теперь как бы боярыней.

Слушал Ибрагим нехитрый рассказ, пе перебивая, до конца дослушал, слезы отер, после болезни, видно, слаб стал.

- У меня судьба горькая и у тебя горькая, - сказал наложнице. - Ты меня в беде моей жалела, и за то я тебя пожалую золотом, нарядами и любовью своей.

Сжалось у Надежды сердце, а что поделаешь, припала, как учили, к ногам повелителя.

Глава третья

Едва отошла от Ибрагима болезнь, кинулся он оргии заводить. Надежду на грязное не требовал, для сердца берег и всячески возвеличивал.

Стало ей до того свободно в Серале, что могла она дворец покидать в сопровождении евнухов и стражи.

В первый же такой выход попросила она слуг отнести ее на Аврет-базар - на невольничий женский рынок. День был пронзительно ветреный, но ясный.

Зима все еще не кончилась, весна все еще не началась: утром шел дождь со снегом, а ближе к полудню поднялся ветер, который торопливо сушил мокрые, скользкие улицы, гнал потоки.

Вода бежала шумно, рыжими, густыми от глины ручьями, и люди, глядя на своеволие воды, говорили: “Бык полюбил змею, скоро родится дракон”.

Невольниц продавал в тот день один Берека. Он привез две сотни русских девушек и полсотни полек.

Слуги опустили носилки. Надежда вышла, окинула взглядом базар, отыскивая место, где стояла на позорище сама. Невольницы на холодном ветру дрожали, на них покрикивали, им грозили.

Надежда глядела-глядела, и вдруг волна стыда хлынула ей в лицо, и она была рада, что скрывается под чадрой.

Она сообразила вдруг, что “выбирает” невольницу. Она, невольница, выбирает невольницу. Всю дорогу торопила сюда носильщиков, ибо у нее появились деньги, и ей хотелось сделать доброе - выкупить на свободу трех-четырех русских невольниц.

Но кого? И на какую свободу? Как эти несчастные смогут добраться до родной земли через море, за тысячи верст, по дорогам, кишащим негодяями, которые и надругаются, и снова приволокут сюда же на аркане.

Надежда поняла вдруг - выхода у этих несчастных нет, у нее самой - нет иного выхода, она должна до конца дней своих играть те роли, которые ей поручат сильные господа ее.

Она увидела Береку, семенящего к ней, заранее согбенного в подобострастном обезьяньем поклоне.

Надежда пырнула в паланкин.

- В Сераль!

“Я упрошу своего падишаха, чтобы он схватил проклятого Береку”, - ясно сказала она сама себе и столь же ясно подумала о том, что ведь не попросит о мщении. Схватят одного Береку - явятся пятеро новых.

“А как же дальше жить? - спросила себя Надежда. - Зачем жить?.. Для сыночка, но его сделают турком, и он пойдет на Русь и, может быть, своей рукой зарежет свою родную бабку”.

Как же плакала в ту ночь Надежда! Пусто у нее было на сердце, жутко ей было.

*

Ибрагим вдруг решил заняться делами, и первым его делом была казнь.

Обозревая морское побережье в подзорную трубу, Ибрагим увидал, что с другого берега залива Сераль обозревает в подзорную трубу посол Венеции.

- Казнить! - закричал Ибрагим, тыркая подзорной трубой в море. - Казнить!

Слуги исподволь выясняли, кого же надо казнить, и казнили.

Великий визирь Мустафа решил, что именно теперь следует поговорить с падишахом один на один.

- Убежище веры, минул год с вашего знаменательного восшествия на престол… Ужасная болезнь отвлекла величайшего из величайших от государственных дел, и, пользуясь этим, некоторые, нечистые душой, запускали руки в казну империи и черпали столько, сколько могли ухватить. Доход за год потому и составил только триста восемьдесят миллионов акче, а расход несколько превысил пятьсот миллионов.

- Что ты предлагаешь? - спросил Ибрагим, удивленный этаким разорением казны. - Что? Что вы там с матерью моей премудрой замышляете? Говорите тотчас! Я знаю, кто вор! Знаю!

- Светоч мира, царь царей и надежда ислама, опустошенную казну можно пополнить, затеяв войну, но сначала нужно восстановить престиж государства, нужно изгнать казаков из Азова. А эта война, хоть и малая, но не сулит ровно никакой выгоды. Правда, если мы двинемся в глубь русских земель, то приобретения, безусловно, погасят, и может быть, и превысят расходы.

- Так почему же мы до сих пор не вернули Азова?

- О блистательный! Взятие Азова станет первой победой среди твоих величайших побед. Убежище веры, никто не посмел присвоить славу этой победы.

- Как много слов ты говоришь, - сказал Ибрагим, подозрительно разглядывая лицо великого визиря. - Ступай, пусть войска готовятся к походу. И думай, думай, как добыть деньги.

*

- Как добыть деньги? - спроспл Ибрагим у своего главного евнуха.

- Убежище веры, я слышал мудрость, которая гласит: “Когда народ угнетен - казна пуста”.

- Ты сам знаешь, что мне не справиться с разорителями моего государства, со всеми моими вельможами… Ты же знаешь, - падишах перешел на шепот, - если я возьмусь за них, они меня убьют, задушат или отравят, как отравили Мурада.

- Государь, это не доказано.

- Я знаю, знаю… Я сам это знаю… Но я не знаю, как и где добыть деньги.

- Возьмите, величайший мой господин, у тех, кто эти деньги украл.

Главный евнух улыбался глуповато и простовато, но он знал, что делает.

- Можно продавать должности.

- Продавать должности? - удивился Ибрагим.

- А почему бы их и не продавать? Купцы и ростовщики за придворную должность готовы платить миллионы, п они платят их, только не вам, Убежище веры, а вашей матери или другим сановникам. Я слышал, что торговец рабынями и рабами, иудей Берека, готов дать три миллиона за должность кетхуды-бея. Он ищет эту должность, разумеется, не для себя, но для человека своего нечистого рода.

- Три миллиона? Но кетхуды-бей - это помощник великого визиря.

- Великий визирь - правая рука Кёзем-султан.

- Верно!.. Пусть наш человек следит за каждым шагом Мустафы-паши… Но я хочу четыре миллиона.

- Мои люди передадут ваше святейшее желание, о солнцеликий падишах!

- Позови ко мне Надежду. Я хочу послушать ее речи. Она - врачеватель души моей.

Главный евнух отправился выполнять повеление, но в дверях задержался.

- Величайший из великих, я вспомнил еще одно средство, как добыть большие деньги.

- Говори!

- У вас есть дочь, и ее можно выдать замуж.

- Но ей пять лет!

- Муж должен сохранять девственность дочери падишаха до совершеннолетия… Я только хотел напомнить хранителю истины, что все имущество и все богатства после смерти мужа дочери падишаха переходит в казну падишаха.

Ибрагим закусил нижнюю губу.

- Кто у нас самый богатый?

- У нынешнего кетхуды-бея и деньги, и земли, и дворцы.

Бегающие глаза Ибрагима замерли. Он улыбался.

- Приготовьте дочь мою Джарелхан-султан к свадьбе.

О согласии кетхуды-бея не спрашивали.

*

Кетхуды-бей принял нежданное решение Ибрагима как милость аллаха. Знать бы ему, что уже заказан медленнодействующий яд, которым его отравят ровно через месяц после свадьбы, знать бы ему, что умирать он будет в мучениях и страдания его будут длиться более двух недель.

К Ибрагиму во внутренние покои явилась валиде Кёзем-султан.

- Великий падишах, у меня горькая обязанность приходить по справедливым и важным для государства ходатайствам.

Ибрагим глядел на мать исподлобья. Перед ним была книга неприличных изображений. Кёзем-султан вздохнула: у Мурада любимая книга была другая - трактат Кучибея Гёмюрджинского.

- О сын мой! - заломила в отчаянии руки Кёзем-султан, - ты совершенно забыл и всячески обходишь вниманием свою первую жену, а ведь у нее растет наследник. Ты же приблизил к себе наложницу-христианку.

- Что ты хочешь?

- Твоя жена сообщила мне, что великий падишах ни разу не взглянул на своего сына.

- Хорошо, я пойду и взгляну.

Ибрагим поднялся, похудевший, с обвисшей кожей, как некое существо, сунутое в мешок не по росту; он прошел мимо матери в сады Сераля, ибо слуги знали, кого он хочет видеть, и открывали перед ним нужные двери.

Его жена в диадеме из алмазов ждала его с ребенком на руках.

Ибрагим взглянул на личико малыша: маленькое, сморщенное.

- Чего вы от меня хотите? - спросил Ибрагим жену.

- Я хочу, чтобы вы оставили свою гяурку и обратили свое внимание на меня, ибо я мать ребенка, который будет в свое время падишахом.

- Ах, как вы все торопитесь! - крикнул Ибрагим и вдруг хитрым движением сумасшедшего вырвал из рук жены своего сына и бросил его в фонтан.

Глава четвертая

- Надежда! Надежда! - кричал падишах. - Пожалей меня! Погладь меня! Мне страшно! Они все против меня. Я полюбил наложницу Мурада, но мне сказали, что ее любить нельзя, и дали ей кинжал, чтобы она зарезала меня. Я полюбил тебя, а они говорят - люби первую жену. Почему ты не первая жена? - Он посмотрел на нее, прищурясь, - Ты тоже хочешь сделать мне больно?

- Успокойся, повелитель… Все хорошо. Твой наследник жив и здоров, его спасли.

- Но почему ты не валиде-султан? - закричал Ибрагим.

- Потому, мой повелитель, что я русская. А ты собираешься идти войной на русских. Я бы этого не пережила…

- Но я иду войной на твоих русских, а ты жива…

- Нет, повелитель, я не совсем жива. Я рабыня, вещь, твоя игрушка.

- Но я не хочу, чтобы тебя отправляли в Египет.

- Меня? В Египет?

- Да, - сказал Ибрагим, - Они все так решили. Ты, твой сын и мой Кизлярагасы поедете в Египет. У тебя там будет свой дворец, но не будет меня…

Мысли у Надежды заскользили, как скользят канатоходцы, ловко, но по одной струночке.

“Неужто я так сильна, что Кёзем-султан предпочла от меня отделаться таким дорогим способом?.. Впрочем, все это Кизлярагасы. Он верен своей мечте добыть для сына меддаха престол Османов”.

Друзья и враги Надежды выражали ей сочувствие, а Надежда спешила покинуть Сераль. У нее будет свой дворец где-то на краю земли, в Египте, но - свой дворец!

Крестьянка, крепостная - в Египте, в своем дворце!

“Вот бы Тургенева какой татарин прихватил бы! - мечтала Надежда. - Вот бы купить его в слуги… Опахалом меня обмахивать”.

*

Корабль в Египет был отправлен в тот же день.

Как закончит дни свои Надежда и где - неизвестно, но известно, что легкой судьбы у потерявшего родину человека не бывает. Своей ли волей случилась измена, или волею провидения - не одно н то же, но все равно это крест.

Русский человек чужому языку научится, научится жить чужой жизнью, но не уметь ему назвать себя немцем или турком. Если он творит добро на пользу народа, на земле которого он живет, он творит его во славу русскую, чтобы хоть в памяти, в другом, может быть, времени, но получить похвалу от россиян.

Ежели у других народов не так, то, стало быть, и мерка им другая. Наша про нас! Сколь она велика и сколь тесна, мы про то знаем и не охаем. Уж хотя бы в одном ошибки не бывает: коли по нам деяние великое, так и для всего света оно великое.

ОСАДА АЗОВА

Глава первая

Небо пришивали к земле. Золотые нити слетали с розовой кудели - приплывшего с моря молоденького облака - и бездумно, густо, хватит ли, не хватит? - прошивали серебряный Дон, цветастую лодку на Дону, нежные, не успевшие сомлеть под июньским солнцем трйвинки, и грубые, вечные камни крепости Азова, и новенький золотой купол Иоанна Предтечи, и пичугу, севшую от дождя у травяной кочки, и счастливого Ивана, для которого беды минули и который стоял теперь на высоком азовском бугре и смотрел сверху на лодку, мокрый до нитки, но легкий и веселый.

Ах, от летнего ли дождика прятаться? Отвести ли глаза от счастливо сверкающей утренней земли, от заветной лодочки, где с соседками-сударушками гребет на другой берег ненаглядная Маша? Поехали казачки за тростником - пора плетни менять, крыши подправлять, циновки плести.

Лодка ткнулась в противоположный берег, Иван вздохнул - хорошо вздохнулось, просвежило грудь, - тоже за работу. Домишко охаживать. Печь переложил, сенцы пристроил теплые, рамы рассохшиеся поменял. Теперь вот надо наличники резьбой украсить.

Узор для наличников Иван ревал овой, рязанский, какой с детства был люб и знаком - вязь из диковинных курочек да петухов. Осталось закончить последнюю доску - п ставь людям на погляденье, себе на удовольствие.

Проснулись детишки. Семилетняя Нюра вынесла двухлетнего Ванечку, а за ними вышел серьезный Пантелеймон, казак пяти лет от роду. Ванечка сел под куст по важному делу, подпер щеки кулачками и смотрел, как работает дядя Ваня.

А Нюра уже захлопоталась: ей и пол мести, и братишкам носы утирать, и в курятник - собирать яйца, и в огород - траву полоть. Работница, умница.

Пантелеймон не тот - истый казак. За Дон поглазел, на солнышко прищурился и, лениво растягивая слова, спросил:

- Дядя Ваня, саблю-то мне сделал?

- Не успел, Пантелеймон, - сконфузился Иван.

- Ну, ладно. Узор дорежешь, тогда за саблю-то и берись. Не позабудешь?

Обнять хотелось Ивану мальчонку, посадить на колени, хохолок на двойной его макушке пригладить. Да побоялся счастье свое спугнуть. Пантелеймон не помнил отца, но злая сосулька обиды на всех людей, на весь мир, на мать, на дядьку Ивана, на сестру Нюрку, которая сразу же полюбила чужого, все еще стояла колышком посреди его маленькой груди и хоть и слезилась, да не падала.

Обещание свое Иван не сдержал-таки, ни саблю не выстругал, ни доску не дорезал. Как на грех, корова телиться задумала. Да ладно бы честь по чести, а то с мукой, а помочь ей Иван не умел, близко и то подойти боялся. И ни одной соседки! Казака позвать - осмеют. Не только тебе, всему роду коровье прозвище приклеют. У казаков иное словечко, как шматок глины: ляпнут - не отмоешься.

Что тут делать?

Хоть бросайся в Дон и за бабой плыви.

Выскочит Иван на бугор, глянет на Дон - нет, не едут. Дел у женщин много, хорошо, коли до обеда обернутся.

А корова того и гляди подохнет. Зарезать - рука не поднимется. Нюра плачет, Пантелеймон на дядю Ивана волчонком смотрит. Ваняша тоже чует неладное, залез на руки. Хоть сядь, где стоишь, и реви белугой.

Нюра-хозяюшка подошла к дяде Ивану, за рукав его теребит.

- Как бы не подохла Зорька-то?

- Поди зарежь ее, - приказал Пантелеймон.

- Убить - дело не мудреное, - не согласился Иван. Поставил Ванюшу на землю, кивнул Нюре: - А ну, полей на руки.

Рукава засучил, руки вымыл набело и в коровник пошел.

Прижались мальчишки к Нюре, молчат, сопят.

Недолго пробыл Иван в коровнике, вышел - что тебе солнышко:

- С телочкой!

Ребятня так и бросилась к нему, Пантелеймон сам не заметил, как оседлал дядю Ваню. Один на шее, другой на руках, а Нюра уткнулась Ивану в рубашку.

А тут и матушка! Влетела во двор бледная… Сердцем, что ли, чуяла?

- Все уже позади, Маша! Отелилась. С телочкой!

А Маша-то будто и не видит ничего.

- С какой телочкой? Набата, что ли, не слышишь? Турки пришли!

Умерла радость в Иване. И сразу услыхал: набат, крики, плач, звон оружия.

Опустил детей на землю.

- Саблю, что ль, нести? - спросил Пантелеймон весело, глазенки у него блестели. Как же, он о войне мечтал, а она и пожаловала.

Обнял было Иван Машу, а она будто отстраняется, холодна, как прорубь.

*

Степь, как выскребанный перед праздником стол, пуста, светла и торжественна.

Иван глянул туда-сюда, где же турок? И неловко стало. Казаки истуканами. Не шевельнутся. Куда-то смотрят себе и ждут.

Иван, как за веревочку, уцепился за взор соседа, и тот привел его на край земли, где черным столбиком дым.

И вдруг все зашевелились и стали смотреть куда-то ближе. И кто-то кому-то указывал пальцем в степь.

Иван опять завертел головой, но так ничего и не увидел.

- Не туда глядишь, - сказал ему казак Смирка, сосед по дому и по куреню. - От черного куста влево гляди.

На берегу рос черный кустик, и к этому кустику, преодолевая зеленое море степи, стремительно летела черная мушка.

Всадник подскочил к Дону, бросил коня, прыгнул в лодку, спрятанную в камышах, и стал грести.

И вот он стоял перед атаманом Тимофеем Яковлевым, и все казацкое войско замерло, вслушиваясь в слова гонца.

- …Галеры оставили в Белосарае, воды мало, идут на сандалах, сарбунках, тунбазах. Их столько - воды в Доне не видно. Четыре сотни сам насчитал, но кораблей больше.

Атаман быстро и невнятно сказал что-то. Из ворот выехало с десяток казаков. Помчались в степь. Все стали расходиться.

-• Пошли, - сказал Смирка Ивану.

- А турок?

- Турок завтра будет.

- А может, надо чего-то?..

И не договорил. Ну а что поделаешь? Из города шмыгнуть, но казаки дали клятву стоять в Азове до последнего. Стены подправлять, траншеи рыть, подкопы?.. Это все впереди, а пока был свободный, мирный день, мирный вечер, мирная ночь и, даст бог, и мирное утро. И казаки жили в тот день, в тот вечер, в ту ночь как всегда. Может, любимых обнимали покрепче, да поцелуи женские, может, полынью горчили, а так - вое как всегда… Как в будни. Вино пил тот, кто пил каждый день, а кто по праздникам - и не вспоминал про него.

Иван места себе не находил от этого покоя, то детишек в охапку сгребет, то кинется Пантелеймону саблю строгать. К Маше в коровник прибежал, она телочку молоком поила. Маша-то уже в себя пришла. Такая же, как все. Будто завтра такой же день, каким был и вчерашний.

Поцеловала она Ивана, по щеке погладила:

- Ступай, наличники прибей. Красиво у тебя вышло.

У Ивана от этих слов слезы на глаза навернулись. Господи, милые вы мои люди, страдальцы вечные! Герои высокие. Шить с вами не просто, а помереть за вас - с легким сердцем, с радостью неизъяснимой.

Пошел Иван наличники прибивать. Работает, смекает.

А казак Смирка тоже во двор вышел. Кол в заборе сменить.

- В огород куры лазят. Такие разбойники.

Важные дела совершались в притихшем Азове.

В богатом доме атамана Тимофея Яковлева собралась казачья верхушка. Тут были прежние атаманы: Иван Каторжный, Михаил Татаринов, куренные атаманы, есаулы и прочие знаменитые и славные люди Войска Донского.

Столы ломились от еды и вина.

- Смелей, братцы! Ешь, пей, чтобы турку не досталось, - покрикивал захмелевший Яковлев.

Куренные атаманы к вину прикасались стеснительно, грех пировать, коли завтра другой пир будет, кровавый. Да и посудины непривычные, кубки все серебряные, чары да тарелки тоже. Понимали куренные: затянули их на пир не за здорово живешь и не ради самого главного дела - думать, как принять заморских разлюбезных турецких гостей, а собрал пх атаман Тимошка Яковлев ради своей корысти: завтра - Войсковой круг. На кругу Войско Донское выберет над собой голову, которая будет и беречь их и погонит их на верную смерть ради того, чтобы удержать город Азов, чтобы перехитрить, перебороть страшную турецкую силу, не опозорить славы казацкой.

Тимошке Яковлеву на своем атаманском месте усидеть охота, но Тимошка был хорош с московскими боярами да с послами персидского шаха говорить, а воевать - нет. За кем казаки пойдут не устрашась,- так это за Осипом Петровым. Осип ходить вокруг человека не будет, скажет, как пулю всадит. Тяжкий человек, но за его плечами белые крылья победы. Тимошка - змий, но когда говорят пушки, слов не слыхать.

Знали гости, отчего они здесь, оттого сладкий кус в горле застревал и вино не пьянило. Хозяин тоже неспокоен был, все на дверь поглядывал да к щекам кубок прикладывал, остужая кровь.

Дверь наконец отворилась, и в палату вошел Дмитрий Гуня, вожак запорожских казаков.

Атаман увидал гостя и вздохнул: если запорожцы возьмут сторону Яковлева - не все пропало.

Гуня, пошевеливая косматыми бровями, поздоровался налево, направо, сел за стол, подвинул к себе запеченного поросенка и начал есть.

Один из сотников по знаку Яковлева встал и начал говорить:

- Завтра у нас Войсковой круг. Что мудрить лукаво: от добра добра не ищут, тебя будем кричать, Тимофей Яковлев. Когда враг под стенами, за глотки друг друга хватать - себе на горе. Мало ли кого спьяну крикнуть можно? Сами знаете: добрый атаман - половина победы.

- Золотые слова! - похвалил сотника Гуня и, причмокивая, стал запивать вкусную еду вкусным вином.

Поковырял ногтем кубок.

— Смотри ты, чистое серебро, как у польского пана…

- Коли понравился кубок - бери, - сказал Яковлев, - и не смей отказываться, такой уж закон в моем доме: что гостю полюбилось, то - его.

Гуня поискал глазами, выбирая закуску повкусней, выпил, крякнул, закусил, встал.

Все глядели на него. Ждали.

Гуня опустил голову, нахмурил брови, а потом, медленно поднимая их и поднимая за бровями голову, уставился на Яковлева синенькими детскими глазками.

- Тимофей, - улыбнулся, - ну скажи, зачем тебе эта каша? Ведь ты ее не съешь.

- Какая каша? - вспыхнул атаман.

- Не знаешь - скажу. - Гуня опять улыбнулся. - Ты ведь, Тимофей, не воин, а нам завтра - завтра уже! - рявкнул на куренных атаманов, - турка со стен спихивать. Спать пойду. Перед боем я всегда сплю. А за стол, Тимофей, спасибо, вкусно.

Пошел было, но вдруг хлопнул себя по лбу:

- А кубок-то? Забыл, вот голова!

Вернулся к столу, взял кубок, сунул за пояс, поклонился казакам и ушел.

Тотчас повскакивали с мест куренные, сотники, есаулы.

- Правду Гуня сказал: к бою надо готовиться. Спасибо, атаман, за угощение.

Михаил Татаринов поглядел на часто хлопающую дверь.

- Ничего. Чужие ушли, свои остались. Поговорим.

Яковлев, дергая себя за усы, навалясь на стол, выпил

ковш водки и закусил малосольным огурцом.

- Поговорили.

- Не вешай голову, атаман. Не все еще пропало… Я почему за тебя стою, потому что ты, Яковлев, осторожен и знаешь пути не только вперед, но и назад.

- Это ты про что? - удивился Иван Каторжный.

- А про то, что если атаманом изберут Осипа Петрова, мы все в Азове костьми ляжем. Плохо туркам придется, но ведь их как саранчи, а помощи нам ниоткуда не будет.

- Это про что же ты? - старик Каторжный Иван аж вцепился единственным зубом в свои седые усы.

- А про то, чтобы сохранить великое Войско Донское. Посидеть в Азове - посидим, ради славы казачьей и туркам на устрашение. Но до смерти сидеть глупо. Мы Азов взяли, поднесли его царскому величеству, а что царь? В тюрьму наших послов бросил. Вот его милость.

- Не перегибай, Мишка. Все было так, да не совсем.

- Но Москва нам не помощница!

- Не она нам служит, Мишка! Мы ей служим.

- Стар ты, Иван, а…

Не договорил.

- Глуп, хочешь сказать?.. Знаю я вас. Хотите цену набить и продать город?

- Я хочу проучить Москву.

- Щенок ты, Мишка! Город взять ты сумел - слава тебе! Но ведь сам знаешь, почему тебя казаки не выбирают больше атаманом.

- Хапнул, хочешь сказать? Я для того и казак, чтобы города врагов моих брать и на зипунах добытых богатеть.

- А я, Мишка, для того казак, чтобы Русь великая и святая в покое жила да силу копила.

- Ну и дьявол с тобой!

- Со мною, Мишка, сам господь бог! И знай, я буду за Осипа стоять. А ты, Тимофей, подумай, когда был мир, ты был войску нужен. Война нас ждет смертная. Проверь свои крепости душевные. Атаманом в сидении быть - почету мало, а заботы много.

В больное место старик попал. Тимофею и хотелось и кололось. Победить турка - надежды нет, коли бы победить - царские награды и милости. Но казаков - горстка, а сила идет огромная. Была у Тимофея та самая подколодная думка, какую выболтал во гневе Татаринов. Не один, стало быть, примеривался к тому кушу, который можно с турок взять.

Старик-то уж больно взъерепенился. А ведь богатый, умный человек…

Ночью Иван не заснул.

А Маша спала, и детишки спали.

Лежать стало невмоготу. Поднялся, натянул шаровары. Хоть и нехолодно было, прикрыл разметавшихся во сне ребятишек одеялом и вышел во двор.

Походил, потрогал резные свои наличники, взошел на бугор поглядеть на тихий дремлющий Дон, на ласковую степь, приглаженную теплыми, летящими с украйных земель ветерками. И никак он не мог растолковать себе то страшное, что неотвратимо должно произойти сегодня.

Помаленьку городок просыпался. Из домов и хат выходили казачки, шли в коровники доить коров. Белье снимали с веревок, копались в огородиках… Господи! Да не приснилось ли вчерашнее? Господи, да отврати же ты напасть, нока в этом мире все так благолепно и славно!

Господь не внял молитве Ивана. Мир перевернулся. Толпа, в праздничной одежде, с оружием, двигалась на площадь. В распахнутые ворота входила конница. К двум тысячам жителей Азова пришло еще две тысячи из ближних казачьих городков. Загоняли в город табуны коней, стада коров, отары овец.

Ивану было непривычно с саблей на боку, пара пистолетов за поясом на живот рукоятками давили. Все это военное снаряжение, мужнее, выложила поутру Маша перед Иваном. Поглядела, закручинилась страшно: аж зашатало ее, и вместо лица белый, как в кринке молоко, круг.

- Возьми! - И на лицо, на пол перед иконой легла. - Господи, не осироти детей моих, коли дал им кормильца.

Поднялась, сняла с себя крест и благословила им Ивана.

На кругу Иван стоял среди своих мужиков-строителей. Тут же Георгий и Худоложка, Порошин, который тоже вернулся в Азов в страшный час.

Казацкие старшины благодарили прежнего атамана Тимофея Яковлева за хорошую службу, но сказали ему твердо:

- Пришла война на Азов - не быть тебе атаманом. Пора торгов да словес миновала.

Стали казаки нового атамана выбирать. Крикнули Михаила Татаринова. Крикнули старика Ивана Каторжного.

Георгий горел: диво! Избирают высшую власть. Выкрикнут примерно его, все подумают и скажут: “Любо!” И ои, Георгий, будет властью равен царю.

Никто его не выкрикивал. И тогда, чтобы не упустить мига, он пошарил глазами вокруг: Тургенев - москаль, сегодня он уедет в Москву, сообщит о приходе турок. Иван - работяга, а вот Худоложка…

- Худоложку! - крикнул Георгий, но Худоложка захлопнул ему ладонью рот.

- Цыц! Не в игрушки играемся! - И заорал сам: - Осипа Петрова!

- Петрова!

- Осипа!

Покатилось имя кругло. Выкрикивали имя это с верой. Осип - камень-мужик, ни к себе, ни к войску пощады не знает, за правду для всех стоит.

Видел Георгий, как поднялся на помост человек, в чьи руки отдали себя казаки с охотою.

Видел Георгий: не рад Осип Петров высокому своему взлету, потемнело у казака лицо, на лбу жилы вздулись.

- Коли выбрали меня, - глухо сказал он, да слышно, - не пищать! Турок придет во множестве. Турок малым числом не воюет, но коли мы его не побьем, стало быть, перевелся казачий род. На стены уповать - верная гибель. Уповать будем на саблю да на бога. Коли все в бою помрем - слава нам! А коли победим - слава нам во веки веков. Поклянемся же в Азове стоять друг за друга до последнего казака!

Тихо стало в Азове, и словно земля вздохнула:

- Клянемся!

- Клянемся! - восторженно и звонко крикнул Георгий и рванул из ножен саблю.

Тотчас серебряный дождь взлетел снизу вверх:

- Клянемся!

- Зажечь степь! - клацнула, как замок, первая команда нового атамана.

Глава вторая

На огромной 300-пушечном карамаоне - а таких кораблей в турецком флоте было два, их построили по приказу султана Мурада для нападения на Мальту, - собрались командующие турецкими силами: главнокомандующий Дели Гуссейн-паша, правитель Силистрии; командующий флотом капитан Пиали-паша, командующий сухопутными силами бейлербей Очакова и Румелии Ходжи Гурджи-Канаан-паша и только что прибывший с сорокатысячным войском на семи тысячах подводах владетель Дагестана Шамхал-султан. На этом военном совете, который больше походил на пиршество, присутствовал новый главный евнух гарема падишаха, уши и глаза Ибрагима, его тезка евнух Ибрагим.

Их было всего пятеро, а еще должны были прийти только двое, но в просторных для корабля покоях было тесно от полутора сотен фарфоровых блюд со стапятьюдесятью яствами. Дели Гуссейн-паша был величайшим знатоком восточной кухни, поэтому и беседа шла о еде и поэзии.

- О друзья мои! - признался Дели Гуссейн-паша. - Я грешен, ибо повара мои живут только до того злосчастного дня, когда их искусство иссякает и они начинают повторяться. Я плачу им огромные деньги и потому могу требовать даже их жизни. Чего только я не отведал за свои полвека,’ но мне еще ни разу не захотелось потребовать ту пищу, которую я ел вчера. И я ничего не могу поделать с собой!

Евнух Ибрагим отведал кушанье в виде желтой розы и прикрыл от удовольствия глаза:

- Я согласен с вами, милостивейший Гуссейн-паша! Жизнь - это река, которая в каждый новый миг - новая, ибо утекшая вода назад возвратиться не может. И в то же время жизнь - сосуд, и покуда судьба не разобьет его на куски, его следует наполнять наслаждениями… Я слышал, в Китае самым изысканным блюдом считается мозг живой обезьяны; обезьяну помещают в специальный столик, снимают с нее верхнюю часть черепа…

- Довольно! - закричал Пиали-паша. Его лицо передернулось. - У нас военный совет. И если вы не прекратите, меня сейчас же вывернет!

Глаза и уши султана, Ибрагим-паша побледнел пе только лицом, у него даже уши стали белыми, словно их прихватило морозом.

Дорого бы обошлась командующему флотом его выходка, но тут явились на пир меченосец султана, правая рука Пиали-паши, Жузеф, бейлербей Кафы.

- Мой главнокомандующий, - доложил Жузеф, - я спешу сообщить - твоя армия только что пополнилась войском из Черкесии, приписанным к моему кафскому эйялету. Прибыли воины из колен Джегаки, Джене, Мохом, Тагаур, Бездух, Булутай, Хутукай, Кабарды. Десять тысяч отборных сабель!

Дели Гуссейн-паша замахал руками.

- Слава аллаху! Но я думаю, чтобы выбить из Азова свору бандитов, которых там не более пяти тысяч, хватило бы сил одного Ходжи Гурджи-Канаан-паши или сил Пиали-паши. А ведь среди нас еще нет крымского хана, войска которого покинули Перекоп и спешат нам на помощь. На помощь? - Гуссейн-паша рассмеялся. - Я думаю, что хан Бегадыр будет догонять нас в русской степи. Ибо это неразумно, имея такую силу, остановиться на одном Азове. Мы должны положить к стопам нашего изумительного султана Ибрагима донские степи, согнав и навечно уничтожив дикое племя казаков.

- Мой командир! - возразил Пиали-паша. - Мне кажется, взять Азов будет не просто. Казаки отличные воины, а они под защитой могучих стен. Надо тщательно продумать план осады.

- Мой дорогой Пиали-паша, - улыбнулся Гуссейн-паша своей самой тонкой улыбкой, - планы людей хороши тогда, когда они совпадают с волей неба, но, чтобы вы не считали меня человеком легкомысленным и чтобы нам в дальнейшем не испытывать друг друга, я сообщу вам: в моей армии недаром два полка немцев. Немецкие полковники уже представили мне два способа штурма Азова. Я надеюсь, мое доблестное войско не опустится так низко, чтобы прибегать к немецким хитростям. Для казаков будет достаточно первого приступа, в котором порукой успеха беззаветная отвага и ярость воинов нашего великого падишаха. Отдайте приказ: кораблям плыть, войскам идти - сегодня мы уже будем под стенами Азова!

Минута была историческая. Ради того, чтобы запечатлеться в памяти потомков, все командующие поднялись на палубу. Здесь уже стояли высшие командиры, и среди них Эвлия Челеби - муэдзин при Дели Гуссейн-паше - молодой, но уже объехавший многие земли, золотое перо, человек, который писал письма к Мураду IV, и эти письма Мурад читал сам.

Дели Гуссейн-паша благожелательно поздоровался с муэдзином и пригласил его на обед.

Армия тронулась в путь. Корабли поплыли по Дону. Впереди оба карамаона, позади 150 фрегатов, 150 галер и еще 200 карасурзалей - быстроходных кораблей-вестников - и прочих легких судов.

Меченосец султана Жузеф, стоявший за спиной Пиали- паши, с тревогой шепнул:

- Час хода, и мы сядем на мель.

Пиали-паша кивнул. Он знал, что вверх по Допу глубина не превышает двух-трех футов, и для больших кораблей нужно иметь под днищем не менее шести футов. Но что делать, если вместо военного совета - гастрономические толки и вместо походного марша - парад.

Но знал обо всем этом главнокомандующий, знал и не мог отказать себе в удовольствии осязать, видеть, чувствовать свое первенство, свое величие.

Он вскоре дал команду остановить карамаоны и приветствовал проходящие мимо войска: по земле - кавалерию и пехоту, по воде - легкие суда, которым надлежало загородить путь к Азову по реке. -

Еще через полчаса Дели Гуссейн-паша утомился и пригласил командующих продолжать пир.

Пиали-паша был мрачен, но не возражал. В конце концов, общая ответственность за успех дела лежала на плечах Гуссейн-паши, и впереди не армия, не флот, а всего-навсего крепость, в которой засело пять тысяч человек.

Но пир чуть было не расстроился. Только приступили к еде, как на лицо главнокомандующего наползла тяжелая туча гнева.

- За это я сдираю шкуру живьем! - И Гуссейн-паша расколол рукояткой кинжала драгоценное фарфоровое блюдо.

- В чем .цело? - воскликнул проворный Эвлия Челеби.

- Блюда пахнут дымом!

- Дымом!

Гости командующего закрутили носами. Да, кажется, дымом пахло. Гуссейн-паша дал знак страже. Участь повара была решена, но тут, согнувшись от почтительности, явился капитан карамаона.

- Мой господин, казаки зажгли степь!

- Так это горит степь?! - Тяжесть спала с плеч Гус- сейн-паши.

Он заразительно, словно его щекотали, засмеялся.

- Отнесите повару золотой. Он ведь мог лишиться шкуры из-за проказ этих бандитов.

- Господин главнокомандующий! Надо подумать о фураже, - с тревогой в голосе сказал Жузеф.

- Дорогой мой мореплаватель, вашим кораблям понадобилось сено?

Теперь засмеялись все. Пир продолжался, было вкусно и весело.

Командир десятка, тимариот Мехмед, находился в дозорном полку, который шел правым берегом Дона. Азов стоял на левом берегу, и армия Гуссейн-паши обтекала город со всех сторон степи, отрезая его от России, от дружественной Запорожской Сечи.

Алайбей 134Хеким-ага, скакнув из ротных в полковники, исполнял свое дело ретиво. Это был не марш, а гонка. Хеким-ага спешил отличиться. И вот первая победа!

Воин из десятка Мехмеда Юрем, будучи в разъезде, атаковал казачий десяток и один убил восьмерых, доказательство тому - восемь голов. Восемь голов! Еще бы две, и бедняк Юрем - владелец тимара. Дворянство - за один день войны.

Алайбей Хеким-ага обнял героя Юрема и приказал ему скакать в ставку Дели Гуссейн-паши показать ему головы и сообщить, что полк Хекима-ага вышел к Азову и занял позицию напротив города. Будет ли приказ переправляться через Дон?

Алайбей хитрил, его полк еще не вышел к Азову и не занял позицию, но, когда Юрем найдет командующего, сообщение уже будет соответствовать истине. Хекиму-ага нравилось быть алайбеем, но он уже мечтал о собственном санджаке.

Юрем умчался за своей звездой, и весь полк смотрел ему вслед теми же глазами, какие были в то мгновение и у тимариота Мехмеда. Мехмед тоже мечтал о зеамете со ста тысячами акче дохода. Скорее бы за дело! За головами, за тимарами. Сто казачьих голов - сто тысяч акче годового дохода. Одна война - и пожизненное благополучие. А тут еще покатилась весть, что Юрем не сплоховал. Головы-то привез не казачьи, а каких-то купчишек, спешивших подальше от войны.

Услыхав все это, Мехмед сплюнул. Противно стало.

“Я свое без обмана добуду”, - сказал он твердо.

*

И показалось казакам, что явился на землю за грехи сатана.

И осенило каждого, кто был на стене и глядел на это алое и зло сверкающее шествие. Коли падет город, коли они, казаки, не отстоят город - погибнет и весь род человеческий.

Турки шли со всех сторон. Трубы ревели, как обезумевшие верблюды, пищали пронзительные пищалки, и верилось - это дьяволы щекочут в аду грешников.

Сверкали шишаки на шлемах, сверкало солнце на чудовищных стволах пушек. По краспым одеждам будто пробегал огонь. Вздрагивала земля от конского уристания135.

А по Дону шли чужие корабли. Приставали к берегу. Все новые, новые отряды вываливались из трюмов па берег, покрывали землю сплошь, как саранча.

И когда первый, страшный миг нашествия минул, опытные глаза казаков различили: к ним, под Азов, подступились многие пароды. Здесь были турки, крымцы, греки, арабы, венгры, молдаване, черкесы, немцы.

Войска ставили шатры неподалеку от города, но так, чтобы пе тревожили пушки.

Теперь вместо одного было два города. О, если бы стояли они па земле радп любви к жизни, а не ради ненависти и погибели!

Музыка в стане врага умолкла, и в тишине явилось белоо знамя. Под знамя встало несколько конных.

- Послы идут! - прокатилось эхом по каменной азовской стене.

Представление еще не окончилось, а война еще не началась, а потому п жепщины и дети были рядом с казаками на этих сатанииски красивых и ужасных смотринах.

Их разделял длинный дубовый стол.

Атаман и посол сидели. Советники и толмачи стояли. Пока Федор Порогнин переводил турецкую грамоту, Осип Петров без зазрения совести - хотелось ему смутить турка - разглядывал одежду и лицо посла. И улыбался. Улыбка у него была довольная, добродушная. Мы люди, мол, открытые, в тонкостях не смыслим. Турку было не по себе от неожиданной приветливости казачьего атамана - не в гостях ведь, - дерзости в улыбке ов так и не выискал, и потому ему пришлось отвести глаза, глядеть прямо перед собой, мимо атамана, а это было нелепо и неудобно, путало мысли.

Осип Петров и взаправду доволен был видеть перед собой столь высокого сановника. На переговоры турки послали секбанбаши. А секбанбаши - второй человек после янычарского аги. Стало быть, турки хоть и пожаловали с огромной силой, желали получить Азов без кровопролития и разрушений, а если так, поостерегутся в первые дни палить хотя бы из всех пушек. Турецкая грамота была не больно высокомерна, каждая угроза в ней сдабривалась обольстительными обещаниями.

“О люди единого нашего господа бога! - начал чтение Федор Порошин. - Казачество донское и волжское, свирепое, соседи наши ближние, непостоянного нрава, лукавые и бесстрашные. Ваше чрево ненасытно! Вы без оглядки творите обиды великие и грубости страшные! Но теперь вы наступили на такую десницу высокую, на самого царя империи Оттомана! Вы взяли у его величества султана Ибрагима его великую любимую вотчину - город Азов. Вы не пощадили ни мужчин, ни женщин, ни детей, ни старого, ни малого. Вы напали на город, подобно голодным волкам. Вы безвинно убили посла его величества к московскому царю Фому Кантакузина. Захватив Азов-город, вы затворили пути кораблям его величества султана Ибрагима по морю и рекам. Его величество султан Ибрагим предлагает вам очистить город этой ночью. Вы можете взять с собой золото и серебро и всю свою прочую казну и без страха уйти к своим товарищам казакам. Мы не тронем вас на отходе, но если вы промедлите, то завтра уже можете не быть живы. Помощи вам ждать неоткуда. Все отступились от вас за ваши злодеяния.

Промышляйте же в сию ночь животом своим! Не умрите от руки великого нашего царя, ибо смерть ваша будет лютой. Мы раздолбим вашу плоть на крошки дробные, хотя бы было вас сорок тысяч. Мы пришли под вас в триста тысяч воинов, волос на ваших головах столько нет, сколько пришло под Азов турецкой силы. С высот города очи ваши не могут видеть края этой силы. И нет такой птицы, которая, не пав, могла бы перелететь ее.

Но если вы, казачество свирепое, захотите служить государю нашему, великому султану Ибрагиму, принесите ему, царю, винные свои головы разбойничьи и повиновение на службу вечную. Великий султан отпустит вам вины ваши и пожалует вас, казачество, своею честию великою. Наградит вас, казачество, многим неизреченным богатством. Вас поселят в Истамбуле. Каждый из вас будет пожалован драгоценным, шитым золотом платьем. Ваша казацкая слава достигнет всех пределов империи, от Востока до Запада, ибо вы малыми людьми противостояли огромной и непобедимой турецкой силе.

Коли вы, казачество, сдадите нашей силе Азов, это будет не слабость, а мудрость.

И еще раз говорим вам: промышляйте в сию ночь животом своим!”

- Все! - Порошин свернул грамоту.

- Складно и сладко написано! - Осип Петров вздохнул, потянулся и через плечо посмотрел на своих: - Что будем отвечать?

- Наш ответ известен! - мрачно рыкнул Худоложка.

- Тогда по порядку все и напишем. Федор, берись за перо. Слов не жалеть! Пусть почитают.

Секбанбаши что-то быстро сказал своему греку-толмачу. Тот перевел:

- Принимают ли атаманы условия сдачи города?

- Мы город не оставим. Тут наши дома, наши церкви, наши жены и дети.

- Вот и пощадите жен и детей. Все вы здесь погибнете.

- Нам погибать не впервой. Мы гибнем - а все живы. И теперь - как бог даст.

- У вас каменные сердца! - воскликнул сердито секбанбаши. - Из-за вашего упрямства будет разрушен столь укрепленный и великолепный город.

- Потому мы и не уходим отсюда. Нам он тоже люб.

И я уж не знаю, какие у нас сердца, у вас они не лучше - каково вам будет рушить то, что сами построили?

Секбанбаши прикрыл веками глаза и, едва разжимая рот, сказал что-то почти шепотом. Толмач перевел, произнося слова так же тихо и зловеще:

- Секбанбаши дает клятву, что в первый же приступ знамена его секбанов украсят цитадель, где сейчас происходит этот бессмысленный разговор. Коли бы не воля великого падишаха, предписывающая переждать ночь, город Азов уже сегодня был бы возвращен под руку его величества падишаха Ибрагима.

Атаман развел руками:

- Я и говорю: на все воля божья.

- Скоро ли будет дан ответ?

- Пишут…

Сидели молча. Осип Петров глядел теперь в окно. Теперь уже секбанбаши разглядывал лицо своего врага.

Здоровенный казак сидел перед ним. Могучий лоб, седина. В посадке головы, в голубых тенях на длинном костлявом лице - звериная хитрость, безумная храбрость и младенческая доброта.

“Таких людей надо не пугать, а подкупать, - подумалось секбанбаши. - Не золотом. С такими нужно делиться славой и властью”.

Явились советники атамана с ответом.

- Читай! - кивнул Федору атаман.

“Видим всех вас и ведаем силы и пыхи царя турецкого. Ждали мы вас в гости к нам под Азов дни многие. Где, полно, ваш Ибрагим, турский царь, ум свой девал? Али у него, царя, не стало за морем серебра и золота, что он прислал под нас, казаков, для кровавых казачьих зипунов наших триста тыщ…”

- Хорошо, - кивнул атаман, - В середке теперь почитай да конец.

- “Прозвище наше вечное - казачество великое донское, бесстрашное. Станем с ним, царем турским, биться, что с худьм свиным наемником. Где бывают рати ваши великие, тут ложатся трупы многие”.

Конец.

- “Не видать вам Азова-города из рук наших, казачьих, до веку. Нешто его, отняв у нас, холопей своих, государь наш царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси самодержец, да вас им, собак, пожалует по-прежнему, то уже ваш будет. На то его воля государева”.

- Хорошо.

Атаман встал.

Встал и секбанбаши. Люди разговоры свои закончили, теперь говорить пушкам.

Секбаибаши разъярился. За городскими воротами, еще не выйдя из-под казацких пушек, бросил белое знамя под ноги своего коня и затоптал.

Турки увидали это, зашевелились.

Заиграли трубы, пушкари забегали вокруг орудий, запалили фитили.

Женщины и дети побежалы со стен в укрытия.

По стенам прокатился приказ:

- Считай пушки!

Грянули громады. Огромные ломовые пушки стреляли ядрами в пуд, в полтора и в два пуда весом.

Ухнули тюфяки и всякая мелочь: кулеврины, эждердеханы, паранки, по-собачьи тявкнули мортиры.

Турецкое войско спряталось в пороховом дыму. Ядра сшибли пару зубцов на стене, испещрили ее зазубринами. На том и закончился первый вечер осады.

Казаки насчитали у турецкой армии 129 больших осадных пушек, штук тридцать мортир и сотен шесть прочих.

- Этак они стены до основания раскрошут, - сказал Осип Петров своим атаманам.- - Ступайте проверьте старые подкопы. Сух ли порох. Завтра подкопы нам пригодятся.

Глава третья

Турки отдыхали перед первым, назначенным утром приступом.

Куда ни погляди - костры. Слева и справа они охватывают черную громаду Азова. Еще больше костров со стороны степи, которую Мехмеду с того берега не видно - город заслоняет. Костры горят большие и малые, на малых готовят пищу, кипятят воду для чая. У больших греются. Впрочем, тепло. Костры приказано запалить для того, чтобы навести на казаков ужас. Завтра приступ, если только ночью азовцы не уйдут из города.

Счастливец Юрем боится, что так оно и будет. Удерут казаки из города, и плакал его тимар, а ведь всего-то двух голов недостает.

Юрем и Мехмед сидят у костерика у самой воды. Им приказано стеречь лодки. Завтра на этих лодках полк алай-бея Хекима-ага переправится под стены Азова и ворвется в город. Лодок много, а в охране всего десять воинов. От кого охранять? Все казаки за стенами.

- Слышишь? - встрепенулся Мехмед. - Ползут!

- Поди, Мехмед, умойся, стоя спишь. Скорее бы нас сменяли с караула. Перед приступом выспаться падо. Ты вон уже о зеамете мечтаешь? А мне бы - тимар.

- Меня Элиф с сыном ждут. Не с пустыми же руками из похода возвращаться.

- Твоя правда, Мехмед!

И в этот миг из ночи саданули тысячи молний, грянул тысячекратный гром.

- Э-ге-ей! - прокатилось по степи. Это кралась на помощь Азову казачья тысяча. Подкралась и ударила на полк алайбея Хекима-ага, уничтожая мечущихся возле костров турок, а потом - к Дону.

Не сговариваясь, Юрем и Мехмед бросились подальше от костра и затаились, прижимаясь к спасительной земле.

Совсем рядом к лодкам пробежали казаки.

“Надо было нам хотя бы весла спрятать”, - подумал Мехмед.

На стенах города вспыхивают факелы. Город ожил.

Гуссейн-паша выскочил из шатра.

- Что это?

- Через Дон в город прорвались казаки.

- Сколько?

Никто не знает. Ночь. Вопли. Радостно бурлящий город ва черными стенами. Костры, вселявшие радость, горят зловеще.

Наконец являются гонцы. Полк алайбея Хекима-ага потерял треть людей и все лодки.

- Алайбея казнить позорной казнью: отсечь ему голову и доказать эту голову всему войску.

- Но… - вкрадчиво начинает евнух падишаха.

- Никаких “но”! Султан мне, Дели Гуссейн-паше, доверил армию, и я отвечаю за нее своей головой.

- Мы дурно начали осаду, - зловеще проговорил евнух падишаха.

Атаман Осип Петров сидел со свечой, в накинутом на плечи кафтане. Перед ним - две кринки молока и каравай черного хлеба.

- Хотите молока? - спросил атаман казаков.

- Хочу, - сказал Худоложка.

Атаман кивнул на криику. Худоложка взял кринку пальчиками, как чарочку, и опрокинул в себя.

- Хороша, атаман, у тебя корова.

- Корова дай бог каждому, сливками доится.

Осип прищурил набрякший от недосыпу глаз и уставился этим прищуренным глазом на Худоложку.

- Тебе быть подземным царем.

Георгий с удивлением глянул на Худоложку. Никогда тот про свое умельчество словечка не проронил.

- Не надо быть кудесником, чтобы угадать, какая война нас ждет. Скажу я вам, братцы, на стенах стоять - это даже не полвойны - треть; две трети нашей войны под землей. Хорошо будем копать - устоим, плохо - не быть Азову казацким городом. У нас было кое-что заготовлено, да по турецкой силе этого мало. К утру надо сделать еще хотя бы по три подкопа…

- Четыре, - поправил Худоложка.

- Три - обязательно, а четвертый на вашу совесть. Эти подкопы начините сеченым дробом. Чем вам тяжелее, тем на стенах легче. Помните об этом. И с богом! Время не ждет. Где рыть и как - слушайте Худоложку.

Казаки-мужики с лопатами на плечах шли артелью. Георгий попал в команду Худоложки.

Не успела война начаться, он уже отвоевался. В землекопы определили.

Худоложка завел команду в глиняный домик, прилепившийся к стене, а в домике этом вместо пола лестница, ведущая в подземелье. Спустились в подкоп, зажгли факелы. Своды каменные, столетние. Худоложка повел в боковую галерею. Камень скоро кончился, ход стал узким, мокрым.

- А ну, соберись ко мне, - отдал приказ Худоложка. Говорил он тихо, но твердо. - Запомните, под землей и глухой слухмён. Работать будете молча, лопатами не звенеть. Турки услышат, подведут под нас свой подкоп и похоронят там, где мы для них могилу готовим.

Георгию досталось оттаскивать землю.

Дышать тяжело, пот глаза заливает, и страшно ведь. Просядет земля, и ладно бы от пули - задохнешься, как кутенок, в этой черной яме. Сначала Георгий все думал, каким он выйдет из-под земли: страх глянуть! Как он домой пойдет к татарочке своей? А потом все мысли ушли: таскал землю и ждал, когда-нибудь все это кончится.

Кончилось. Явился Худоложка, осмотрел работу.

- Сойдет, - буркнул, - будем заряжать подкоп, а вы отправляйтесь копать к Водяной башне. Вам там покажут место.

И снова давящее подземелье, ползанье на коленках, пот и одуряющая усталость.

Домой Георгий явился утром. За стенами пели трубы. Турки строились в полки, а Георгий принял из рук Фирузы ковш с водой. Она ему подала, чтобы умылся, а он выпил воду, не раздеваясь, лег на пол на кошму и заснул. Ни пушек не слыхал, ни жалобного писка Фирузы, она от стрельбы к нему под кафтан забралась. Спал и спал.

Разбудил его Иван. Пришел звать на службу: копать.

Высокомерный Дели Гуссейн-паша был опытным воином. Он, убежденный, что в Азове засела не армия, а свора грабителей, без подготовки приступа не мыслил. Позвал к себе мастеров земляного дела и приказал откопать траншеи для пушек и войск.

- Сделайте несколько подкопов. Времени у вас - ночь и утро. Откопайте траншеи в семи местах. В той стороне, где памятник Иогурди-бабе, траншеи доведете до крепостного рва, поставите там двенадцать самых больших пушек… Ступайте! А теперь, - Гуссейн-паша обратился к своим командующим, - выслушайте план осады. Пиали-паша, наш изумительный флотоводец, выделит сто лодок десанта и будет брать Азов со стороны Водяной башни. Под охраной его кораблей должны быть Мертвый Донец, рукав Дона у посада Каланча и южный рукав…

На южные ворота Гуссейн-паша нацелил шесть янычарских полков под командой султанского меченосца Жузефа с его личным полком моряков и с двумя немецкими осадными полками.

За каменными стенами в западном предместье, которое называлось Топраков-город, Канаан-паша должен был выставить десять полков янычар, полк оружейников и полк пушкарей с десятью большими пушками.

- Начнем в полдень, - сказал Дели ГуСсейи-паша, улыбаясь розовыми губами. - Пусть и солнце помогает нам - слепит казаков. Мне хотелось бы, чтобы отужинали мы в Азове.

Атаман Осип Петров тоже приказывал:

- Детишек перевести в цитадель, в подвалы. Женщины пусть смолу кипятят и насыпают корзины землей: на головы туркам бросать.

- Пожары не тушить. Все деревянное все равно сгорит.

- Из пушек и ружей зря не палить. Бог даст, не один день воевать будем.

Последние мгновения тишины. Над войском, как над цветущим лугом, жаворонки. Последние песни мира. А может быть, и самой жизни.

На возвышение, выстроенное ради этого мгновения, поднимается муэдзин главнокомандующего, летописец этой, еще одной победы воинов Османа, потомок знаменосца, водрузившего зеленое знамя над поверженным Константинополем, столицей царств и христиан, молодой, звонкогласый Эвлия Челеби.

Прямая лестница ведет в алую кабину, поднятую над землей метров на десять. Эхо похоже на тюльпан. Эвлия Челеби в золотых одеждах, он как пчела на цветке.

Звенит его голос:

- Слава аллаху, господу миров милостивому, милосердному, держащему в своем распоряжении день суда. Тебе поклоняемся и у тебя про им помощи. Веди нас путем прямым, путем тех, которых ты облагодетельствовал, а не тех, которые под гневом, не тех, которые блуждают.

Молитва улетает в небо.

Тихо.

- Алла! - серебряный меч располосовал небо над головой Дели Гуссейн-паши.

- Алла! Алла! Алла! - прокатился вокруг стен Азова яростный рык стремящихся к победе.

И тотчас грянули пушки.

Турки били из всех стволов: из белелмезов - дальнобойных, стреляющих ядрами весом в три пуда; из хаванов - по городу навесным огнем; из кулеврин - дальнобойных, ядрами в полпуда; из мартенов: больших крепостных пушек - но стенам; из баджалашек - мощных пушек для разрушения башен; из эждердеханов, бююк - шапка, орта-шапка, кючуков, паранок. Ядра с кулак - с голову быка. Ломовые и с начинкой. Огнедышащий каменный дождь пал на Азов. Это было как гнев господа, как ярость сатанинская. Сразу же загорелись дома. Дым стлался по городу и валом, гонимый ветром, шел от палящих турецких пушек все туда же, под стены Азова. Клубы громоздились друг на друга, выстраивались в шаткие, покачивающиеся на ветру башни. Наконец весь этот призрачный дворец напоролся на острые зубцы стен и, перевалясь, рухнул на город, смешался с дымом пожарищ.

“Вот бы нам так же перевалить за стены”, - подумал Мехмед.

К его лицу, стянув щеки до ломоты, прилипла старая, как высохший гриб, улыбка. Сначала ему это нравилось: оглушительная пальба, облака порохового дыма. И пожары! Людишки в городе - враги аллаха, падишаха и его, Мехмеда, небось прыгают, как рыбы на сковороде. Казалось, еще немного, и стены рухнут от одного грохота. Врассыпную, как муравьи из подожженного муравейника, побегут по полю очумевшие от каменной смерти казаки. И вот тогда Мехмед ринется в город, убьет всякого, у кого в руках оружие, и возьмет в рабство всех покорных, кому дорога жизнь.

Стены, однако, не обваливались, твердыня оставалась твердыней. Ни одного выстрела не прогремело в ответ.

Это не пугало, но это было странно. Это рождало предчувствия. Нелепые. В победе Мехмед не сомневался, и все же…

Рев пушек его уже не бодрил. Он поглядывал искоса на свой десяток. Как там они? Не подведут?

Запиликали пищалки.

Прибежали к стенам оба полка немцев-наемников. Десятку Мехмеда вручили лестницу.

- Вперед!

Вот и команда. Оказывается, пора. Пушки молчат. Мехмеда толкнули в спину. Он очнулся и побежал.

Лестница режет плечо. Угораздило родиться дылдой, вся тяжесть ему. Проклятые солдатики всегда рады облегчить себе жизнь. “Дьявол с вами, отыграюсь у стены, - думал Мехмед. - Я буду ставить лестницу, а вы полезете”.

Под ногами пылит земля. Мехмед видит только землю. Пот застилает глаза. Утереться бы.

“Где ты, Элиф?”

А казацкие пушки молчат. Может, у казаков нет пушек?

Ров. Мужики в овечьих шапчонках заваливают ров камышом и землей. Это валахи и молдаване. “Это их работа, - думает Мехмед. - Наша работа на стене”.

Всем десятком скатились в ров. Подняли лестницу. Поставили. Стоит. По лестнице пошли.

Мехмед наконец разогнулся. Огляделся. Ого! Сколько лестниц у стены. Пошли! Пошли!

Стрелки палят из пищалей, лучники пускают стрелы.

Весело!

Пожалуй, дело будет скорое. Надо свое не прозевать.

Мехмед вытащил из ножен меч, поправил шишак. Встал на лестницу. И в тот же миг земля пошатнулась, задрожала, а возле Водяной башни взлетела вверх, красная от огня и черная от дыма.

- Подкоп! - завопил кто-то, прыгая с лестницы вниз.

Мехмед тоже отбежал и остановился. Подкоп мог быть там,

где он только что стоял, а мог быть и там, где он стоит теперь.

- Немцы на подкоп напоролись! - крикнул Юрем, оказавшийся рядом с Мехмедом. - Триста человек - тю-тю!

- Они шехиды, - сказал Мехмед.

- Они гяуры.

- Но они умерли за дело Магомета. Вперед! Вперед! - заорал Мехмед, бросился к лестнице и полез наверх.

К нему потянулось копье. Он ударил по копью мечом и рассек его. И тут он увидел завитые в колечки усы, белозубую улыбку и черное дуло пищали. Сверкнул огонь, и Мехмед почувствовал, что летит. Очнулся он через мгновение на земле. Грохотало. Открыл глаза. Над ним летели языки огня и клубы дыма.

Крепость ожила.

Казаки выждали, пока под стенами будет густо, и начали палить из пушек и стрелять из пищалей.

Мехмед отстегнул шлем. Пуля срезала шишак.

- О, Элиф! Не твоими ли молитвами я еще жив?

Где-то рядом взвыло. Упала вместе с людьми лестница,

и в эту стонущую, орущую кучу малу сверху с хрястом влипали огромные каменья.

Мехмед подтянул длинные ноги к стене, прижался к нагретым солнцем камням и затих.

Он был жив и здоров и почти в безопасности, пить только хотелось.

- Хватит терпения - будешь жив, - сказал себе Мехмед и прикрыл голову шлемом.

Ухало, свистело, рушилось, а они сидели в подземелье и ждали приказа. Георгий подошел к Худоложке.

- Отпусти меня на стену. Чего мы сидим здесь?

- Значит, так нужно.

- Про нас забыли.

- Значит, и без нас хватает людей.

- Ну пусти ты меня за-ради бога!

- Дурак! -искренне удивился Худоложка. - Что, у тебя запасная голова есть? Сиди. Успеешь помереть.

- Худоложка, друг!

Худоложка поглядел парню в синие глаза.

- Бог тебя хранит! Ступай! Да вот что - бей да поглядывай. На войне и по затылку огреть могут.

Георгий кинулся было наверх, но Худоложка схватил его за руку.

- Возьми пищаль да пику. Куда ж ты без оружия? - притянул к себе и на ухо шепнул: - Воевать пойдешь в Топраков-город. Помни о деле рук своих!

Кивнул на черную нору. Нора вела в подкоп, где ждали своего часа двенадцать бочек пороха.

Георгий схватил пику, пищаль и помчался без оглядки воевать: как бы не передумали, не вернули.

У ворот, ведущих в Топраков-город, строилось войско. Здесь был сам Осип Петров.

Георгий увидел атамана и остановился, не зная, как быть, но атаман тоже увидал Георгия и знаком подозвал к себе.

Георгий подбежал.

- Отпущен атаманом воевать. В Топраков-город.

- Ты из дружины Худоложки? Многих он отпустил?

- Меня одного.

- Одного? - голос атамана смягчился. - Ступай в первую сотню, пищаль оставь, там тебе скажут, что делать.

Отворились ворота. Сотня побежала в Топраков-город, и Георгий побежал за казаками, надрывая глотку в крике и не видя ничего, кроме казачьих спин.

Кругом пожар; с треском взметая огненную метель, ухались в пламя крыши домов.

Навстречу свежей сотне группами и поодиночке бежали свои казаки. Одни катили пушечки и бочонки пороха, другие несли залитых кровью людей.

И вдруг казаки закричали еще громче, спина у соседа округлилась, как у кота перед дракой, и Георгий очутился лицом к лицу с янычаром. Ослепительный шишак, шаровары, ятаган.

Георгий не хотел убивать этого турка, он просто оттолкнул от себя видение, но оттолкнул пикой. Пика вошла в мягкое и застряла. Турок заорал, упал на колени, схватился за пику, потянул на себя. И Георгий в ужасе опустил оружие. Теперь он совершенно не знал, что ему делать. Оглянулся. К нему бежали и кричали на него чужие. Их было много.

Они, словно цветные муравьи, переваливались через вал Топракова-города и бежали к нему, а он бежал от них назад, под стены крепости, к своим.

Янычары догоняли, и он вспомнил о сабле. На бегу вытащил ее из ножен, остановился, запустил саблей в турок и снова наутек. Он бежал в беспамятстве, потому что ему вспомнилось главное: он, Георгий, сам ставил под Топраковом-городом бочки с порохом.

До ворот шагов сорок - двадцать. Господи! Он один. Неужто ворота закроют? Чего ради рисковать ради одного?

Он прыгнул в зеленое окошко проема и упал. Ворота тотчас затворились.

Кто-то подошел к Георгию, похлопал его по плечу. Ему дали воды. Выпил. Встал. Увидал перед собой атамана Осипа Петрова.

- Где твоя сабля, казак?

В лице Осипа ни кровиночки, губы черные и словно обуглились.

Георгий невольно схватился за пустые ножны. К атаману подошел седой, с черным от копоти лицом казак Смирка.

- Атаман, парень славно бился. Я сам видел, как он посадил на пику янычара.

- С крещением тебя. - Атаман нашел руку Георгия и пожал, - Оружие себе сам добудешь. Потерять саблю казаку - все равно что голову потерять.

Атаман Осип Петров поднялся на стену. Георгий, словно привязанный, шел следом.

Топраков-город горел, но уже не буйно, а деловито, как положено гореть всему деревянному во время войны. На изуродованном теле храма Иоанна Предтечи трепетали на ветру восемь турецких знамен. Турки шныряли по горящим домам, но командиры уже строили их, чтобы идти на каменный город.

- Пора, - сказал Осип Петров сам себе, вытянул из-под кушака красный платок и махнул кому-то. Внизу, у стены, тотчас ему ответили. К атаману поднялся на лестницу Дмитрий Гуня.

- На вылазку готовы!

- Как рванут, сразу открывайте ворота и вперед… Смотри сюда, - показал Гуне на тяжелые пушки, которые турки устанавливали на пригорке возле Иоанна Предтечи. - Пушки взорвать, но не дуром. Порох, какой отобьете у турок, сюда тащите. Нам много пороха нужно.

Гуня ушел, а Осип Петров опять с удивлением воззрился на Георгия. И тут - бац! Турецкое ядро клацнуло о зубец. Зубец вдребезги, а атамана и Георгия осыпало каменным крошевом. Георгий принялся отряхивать пыль с рукавов и груди. Атаман засмеялся:

- А ты, парень, и вправду не трус. Неужто не боишься? - кивнул на турецкие пушки.

- Второй раз в одно место не попадут.

- Как знать. Всяко бывает. Видел я, как ты саблю в янычар кинул… В первый раз со всяким такое может быть, а коли такое и во второй случится, тогда - все: нет казака. Ступай к Гуне. Сейчас запорожцы на вылазку пойдут.

Мимо Георгия на стену к атаману бегом пробежал Худоложка.

- Атаман, старые подкопы почти провалились.

- Узнаю работу Яковлева. Сколько осталось?

- Один у Водяной башни взорвали. Там же еще один и два против южных ворот.

- Турки копают?

- Копают. Под Водяную башню. Мы тоже туда копаем.

- В оба гляди!

- Гляжу.

- Сколько силы в Топракове набралось…

Слова атамана утонули в гуле взрыва. Сначала дохнуло горячим, потом земля с людьми и лошадьми, с лестницами и пушками поднялась. И только потом уж рвануло, и слобода окуталась черной пылью.

Осип обнял Худоложку.

- Славно.

Наступила тишина, и в той тишине пропели два рожка: один турецкий, панический, отзывающий солдат назад, другой - казачий, зовущий. Ворота отворились, и тысяча Дмитрия Гуня бросилась на оставшихся в живых после взрыва Топракова-города.

Георгий без оружия бежал за яростными запороящами. Они рубили и кололи, стреляли в упор и душили, и Георгий делал то же, что и они. У него снова была сабля и пика, а потом и пистолет. И сабля у него была красная от крови. И сам он весь был в крови, но в чужой.

Турки бежали из Топракова-города, и Канаан-паша камчой отрезвлял бегущих, останавливал их сразу за валом и строил в боевые порядки.

Казаки пробились к пушкам. Подкатывали под колеса бочонки с порохом, зажигали фитили.

Взрыв! Ствол пушки, со свистом рассекая воздух, летел, как деревянный чижик.

Одну огромную пушку покатили к крепости. На телегах, нахлестывая лошадей, везли к Азову захваченный порох. Бочонки несли на плечах, катили катом.

Турки пришли в себя, бросились спасать пушки.

Отступая, Георгий споткнулся о древко брошенного знамени. Поднял знамя, потащил. И оказалось, не зря старался. Это было знамя полка.

Через каких-то полчаса атаман Осип Петров обнял его и сам поднес чару водки.

- Великий у тебя день, казак. И бегал ты нынче, как заяц, и дрался, как лев. И знамя добыл. Слава тебе, казак! Всем слава! Устоим до ночи - тогда и до самого страшного суда устоим.

Турки лезли на стену, но Осип Петров уводил тысячу Дмитрия Гуни к южным воротам. Здесь было казакам и жарко, и тяжко.

В шатер Дели Гуссейн-паши вбежал гонец.

- Канаан-паша взял Топраков-город, идет приступом на каменный город, просит прислать подкрепления и пушек.

- Что?!

- Казаки сделали вылазку, уничтожили четыре пушки и одну увезли. Увезли весь порох…

- Что?!

- Но в этой вылазке казаки потеряли тысячу голов.

Гуссейн-паша в бешенстве воткнул перед собой в ковер меч.

Каждый из четырех командующих осадными армиями сообщил ему, что уничтожил тысячу казаков. Значит, в городке уже пусто, но почему же тогда паши, беи, бейлербеи топчутся у стен, почему не за стенами?

- Почему Канаан-паша просит подкрепления? - спросил Гуссейн-паша, впиваясь взглядом в лицо гонца.

- Мы нарвались на огромный подкоп. Казаки взорвали почти весь городок. Одним взрывом убило три тысячи янычар.

- Та-ак… - повернулся к свите. - Почему не взорвана до сих пор Водяная башня?

Некто из свиты, в золоченых доспехах, поспешно отвечал:

- Подкоп завершен. Поставлены бочки с порохом. Свечи зажжены. Скоро будет взрыв. Вот и гонец.

С лошади свалился черный от пыли сипахий.

- Великий главнокомандующий, проклятые богом неверные подвели у Водяной башни подкоп под наш подкоп, порох захватили, а подкоп разрушили.

- Та-а-ак… - Гуссейн-паша встал, - Кем же я командую? Армией или стадом баранов?

Снова четыре гонца: командующие просили передышки. Крепость сильна, надо дать работу пушкам, а потом уже и наступать в проломы.

- Хорошо, - согласился Гуссейн-паша. - Два часа - для пушек, но на закате город должен быть взят.

Через два часа турки снова пошли на приступ. Это был пустой наскок. Вера в легкую победу разбилась, как глиняный кувшин, брошенный на камни.

Янычары бежали под стены и тотчас откатывались. Гуссейн-паша рассвирепел:

- Сто пиастров за каждую представленную голову казака!

Заманчивый приказ, но до голов еще нужно добраться.

Единственно, чего добились турки этим вялым приступом, - подсчитали количество казачьих пушек: выходило, что пушек в городе не меньше восьмидесяти. Их было у казаков девяносто шесть.

Мехмед вытерпел. Пролежал у стены до заката. На закате турецкие трубы дали отбой. Мехмед ползком выбрался изо рва и побежал к своим. По нему пальнули, но не попали. Ждать, когда стемнеет, Мехмед побоялся. Как бы казаки не вышли добивать раненых, да и свой караул в темноте может со страху подстрелить.

Глава четвертая

- Мерзавцы! - бегал по шатру Дели Гуссейн-паша. - Мы уже воюем, а крымского хана все еще нет. А где молдавский господарь?.. Почему задерживаются анатолийские войска? Где эти семь визирей, восемнадцать бейлербеев, семьдесят санджаков и алайбеков?

Свита молчала. Если войска не в сборе, зачем было идти на приступ?

- Завтра пошлите в Азов толмачей. - Дели Гуссейн-паша сел наконец, весь день на ногах, устал. - Тела погибших нужно выкупить. За янычара давать золотой, за полковника - сто талеров.

Ночью атаман Осип Петров позвал к себе в цитадель Михаила Татаринова.

- Атаман! Ты - великий воин, но в Азове ныне много славных и стойких бойцов. Пойди же, атаман, за стены Азова, ибо там остались люди сердца не храброго, коли они не здесь. Собери по городам сколько можешь войска, встань у турок за спиной, а в трудный час пробейся к Азову и пополни число его защитников. У тебя, атаман, слава, за тобой пойдут.

Долго молчал Татаринов и вдруг обнял Осипа.

В ту же ночь Татаринов ушел из города в степь.

Осип Петров спал. Дела за него теперь вел Наум Васильев, есаул. Подсчитывал убитых, раненых, распределял силы для завтрашнего боя. Выдавал порох, свинец.

За полночь Осип проснулся, сел на коня и объехал Азов.

- Топраков-город - занять, - последовал приказ. - На Иоанне Предтече крест поправить. Рвы вокруг города очистить, углубить.

Показал на сгоревшую крышу башни.

- За ночь чтоб была новая крыша.

- Зачем? Устали все.

- Надо… Пусть турки знают, что казаки усталости не понимают. Пошлите к Худоложке.

- Они подкоп готовят.

- Подкоп подождет. Крыша на башне важнее.

С атаманом не спорят. Поскакали за мужиками-казаками.

Мужики пришли во главе с Иваном, посмотрели на башню, посовещались. Прикинули, сколько чего надо. Попросили досок.

- Все возьмете на пожарище,-отвечал атаман.

Утром с белым флагом пожаловали под стены Азова толмачи торговать убитых. Разговаривать с ними на стену поднялся есаул Наум Васильев и русский толмач Федор Порошин. По-турецки Наум и сам умел, держал Порошина при себе ради государственной важности.

- Переведи им, Федор, - приказал Наум Васильев, выслушав цены на убитых янычар и на полковников, - переведи им, сукиным сынам, пусть забирают трупы, чтобы не воняло.

Федор приложил ладопи к губам и звонко крикнул свой перевод:

- Слушайте, господа толмачи! Казаки трупами не торгуют. Все бездыханные, что гниют-лежат под стенами Азова, - это первая наша игрушка. Атаманы-казаки только еще ружье свое почистили. Всем вам, басурманам, то же будет. Иным вас нечем потчевать, дело у нас осадное.

- Хорошо перевел, - Наум Васильев положил Федору на плечо руку. - Так их, властителей мира! Пошли, чтоб отбрехнуться не успели. Когда не отбрехнешься - дюже обидно.

Целый день турецкие похоронные команды подбирали трупы. Верстах в трех от Азова, в степи, насыпался холм. Большой холм.

И па следующий день турки под город не пришли.

Ивану, все время бывшему под землей, в подкопах, далп полдня, чтобы жену нашел и детишек, чтоб сердце не болело за близких.

Выбрался Иван из ямы, дохнул полной грудью и поперхнулся. Не было в Азове свежего воздуха, гарью пропитался в Азове-городе воздух. Сказали Ивану, чтобы детишек и Машу в цитадели искал, в подвалах, а он как хватил гари, так и забыл все. Кинулся через коптящий дым медленных, дотлевающих поя;арищ к своему дому. А домишко - на самом высоком, почитай, месте - цел! Новенький, наличники сверкают чистым деревом - покрасить не успел.

Подбежал Иван к дому, и тут ноги у него запнулись и встали. Тихо. Услыхал он - тихо в доме. И в городе - тихо. Будто ничего живого. Петухов и то не слыхать. А тут, в дверях, явилась Маша. В тишине, в мертвенной, стоит в дверях, глядит на него молча, сарафан от ветра колышется. А Ивану чудится, что и весь образ в колебании, будто не плоть перед ним, а воздух.

- Помоги, - сказала Маша.

Кинулся к ней Иван, думает: коли привидение, поймаю - не отпущу, - а у Маши узел. Огромный.

- Холодно детишкам в подземелье! Вишь, как подвезло - не погорели.

Сообразил тут наконец Иван, что страхами задурил голову себе. Обнял Машу и давай целовать беспамятно. Она от неожиданности посупротивилась, а потом и сама голову потеряла. Эко ведь любит! Многодетную, а ведь эко любит!

Тут Иван еще порадовал сердце Машипо.

- Детишки-то как?

Вот ведь что спросил, не его детишки, а словно про своих, кровных. Тут уж Маша сама зацеловала Ивана, нарыдалась, лицо его, от праха земного темное, слезами своими умыла.

Оба они в просветлении были. Успокоясь, оглядел Иван Машу: похудела, посуровела, платье ремнем стянуто, на поясе сабля, за поясом пистолет и пороховница. Видит, что Иван в удивлении, вздохнула.

- Всяко, Ваня, может быть. Мало казаков в городе. Коли долго осаду держать будем, и бабам место на стенах найдется.

- Георгиева татарочка-то где?

- С нашими детишками сидит. Извелась она. Плачет ночами тихонько… Любит она Георгия больше жизни, боится за него. А еще за отца боится, который небось с той стороны.

- Ишь ведь как! - удивился Иван, даже остановился, думой его охватило, а чего придумаешь: сердце одно, на две половинки его не разрубишь.

Молдавский господарь Василий Лупу прибыл под Азов на следующий день после приступа. Азов должны были взять без него, русский царь это оценил бы, а султан бы пе обиделся. Часть молдавского войска - почти две тысячи сабель - принимала участие в первом приступе. Теперь же явился обоз господаря, а с обозом - десять больших пушек и два свежих полка, один из которых состоял из немцев-наемников. Все это было немалой силой, хотя Василий Лупу делал вид, что его тяжелый обоз не для войны, а для царственных удобств. В обозе - вино, музыканты, попы, ученые.

Лупу был бы рад грубому окрику грубого главнокомандующего, но Гуссейн-паша, впавший в отчаяние после первой же неудачи, был несказанно рад немецкому полку. Ладно бы янычары, но в первом же приступе его армия лишилась немецких полковников, мастеров осады. И тут вдруг является алмазный павлин, у которого полк собственных немцев, свои мастера подкопов и навесной стрельбы.

Оказав господарю должные приветствия, Дели Гуссейн- паша стал жаловаться.

- Гяуры отбили приступ… У нас большие потери… Гяуры нарыли подкопов… Даже янычары со страхом идут под стены. Они боятся не пуль, а предательского взрыва.

- Мой главнокомандующий, я пришел к тебе с немецкими полковниками. У них есть план, - начал Василий Лупу.

- Позови своих немцев! - воскликнул Дели Гуссейн- паша в нетерпении.

Немцы прибыли. Главнокомандующий выхватил из их рук план.

- Вести земляной вал?.. - усмехнулся. - Что ж, падишах Мурад IV возвел вал и взял Багдад за сорок дней.

- Мы предлагаем сделать еще двенадцать подкопов, - сказали полковники. Их было двое.

- Будем копать, - согласился Дели Гуссейн-паша.

- Стенобитными пушками надо сбить башни и уничтожить казачьи пушки, - подсказали немцы.

- Мы будем палить, пока есть порох, - опять согласился главнокомандующий. - Мы не дадим этой своре головорезов ни одной минуты покоя… Ты в добрый час прибыл, великий господарь. Немецкий полк передай мне, сам становись во главе своего войска, против бастиона. Тебе покажут!

Глава пятая

Атаманы Черкасского городка решили на своем кругу в Азов не идти.

- Не хотим умирать за камень. Умрем за свои щепки!

Гонцом в Черкасский городок приезжал сподвижник

Дмитрия Гуни старик Крошка, запорожец, в 1638 году поднявший саблю на польских панов. Послушав казаков, Крошка усмехнулся:

- Вот так же и на Украине у нас. Были бы вместе - была бы каменная крепость, а мы каждый за себя, и получилась у нас не крепость, а шалаш от дождя. Щепы хотите? Будет вам щепа. За турками дело не станет.

На Крошку заругались, но он был не из пугливых.

Подскочил тут к нему казак седоусый, Петька Поспешай.

- Гей, атаман. Возьми меня с собой в Азов от позора. С сыном пойду.

- Спасибо тебе, - сказал Крошка, - Азову каждый человек ныне дорог. Мало в Азове людей, а сила идет против него несчетная. Только я, казак, не в Азов иду, а к себе, за Пороги, хочу войско привести в помощь славному казачьему городу. Азов запорожцев приютил в плохую годину, и мы его не оставим в беде.

Пригрозили атаманы черкасские Петьке Поспешаю, казаки в бока ему потыркали, но отпустили с миром.

А Петька Поспешай и в семнадцать лет Поспешаем был, когда сбежал из Переславля-Залесского, и в пятьдесят Поспешаем остался. Голова седая, а лицо мальчишеское, круглое, глаза смешливые: гляди и гляди за ним. Человек Петька не злой, а как выставит себя перед всеми, покашляешь. Степенные люди сторонились шутолома.

Вот и опять Петька пошутил.

Ощипал живого петуха, один хвост ему оставил, прокрался на двор атамана, посадил петуха на крышу и веревочкой к трубе привязал. Бегает петух по крыше атамановых хором, щипаными крыльями машет, орет по-дурному, а народ тут как тут. Хохот! Валятся от хохота. При всех лезть на крышу петуха гонять - лучше головой в прорубь. Пришлось атаману из пищали пальнуть. Слава господу, глаз не подвел.

Послал атаман верных людей огородами за Петькиной душой, а у Поспешая дома двери настежь. Баба его на полу сидит и убивается:

- В Азов убежал. Сам бы - черт с ним, с дураком! Детей потащил. Семке семнадцать, казак уже, а Васятке двенадцать весен…

Петька Поспешай и впрямь сам-треть летел на конях к Азову. Васятку он с собой брать пе хотел, зря жена грешила. Васятке велено было, как подойдут к Азову, вернуться с конями домой да мать беречь, покуда казаки за казачью славу бьются.

Человек предполагает, а располагает судьба.

Ночевали в стогу сена. Проснулись старшие от Васяткиных кулаков.

К их стогу ехал турок. Поводья бросил. В седле, как на печи, сидит, уютно ему, покойно трубочку табаком заряжает, песенку мурлычет. А за этим турком, чуть дальше, еще турки на арбах: за сеном приехали.

Опамятовались казаки, скатились со стога, на коней и драпать.

Поспешай скачет и ругается на чем свет стоит: растерялся, старый осел, надо было стог-то поджечь, а потом уж и улепетывать.

Турки казаков увидали, но не погнались.

Поспешай с сыновьями сделал круг, укрыл ребят в овраге, а сам на разведку поехал. Вернулся скоро и все в затылке чесал.

- Много турок в степи. Одного Васятку нельзя отпускать.

- Так берите меня в Азов, - обрадовался Васятка.

- Берите! Турки окружили город, через Дон мы с Семкой вплавь пойдем.

- Так и я вплавь.

- Не просто вплавь, а с камышинкой.

- Так и я с камышинкой. Впервой, что ли?

- То-то и оно, что впервой. Под Азовом не шутку шутят - война. - Отец серьезно и печально посмотрел на детей. - Теперь что назад идти страшно, что вперед. Впереди войско свое, а позади атаман-дурак и город-трус.

Весь следующий день отсиживались в камышах, а ночью много не проехали. Костров в степи как пожар.

На разъезд напоролись. Хорошо, Поспешай по-татарски знал, брехнул, что они люди мансуровских мурз. Темно, не видно… Пропустили. Но ехать дальше было нельзя. Бросили лошадей и - пешком к Дону. Плыть наугад не рискнули. Решили подождать, пока рассветет.

Рассвело. И увидели казаки, что расположились они в двадцати шагах от турецкого лагеря.

Разделись, одежду и сабли в кожаные мешки: Васяткину одежду отец себе взял. Мешки привязали на грудь. По камышинке срезали. Поспешай показал сыновьям на Водяную башню и шепнул:

- Туда гребите, да потихоньку. Здесь течением сносит. Как бы раньше времени не выплыть, из воды не высовывайтесь. Турки увидят, кликнут корабль да и выловят, как сомов.

Обнялись, и один за другим под воду, булькнуло трижды и - тишина.

Камышинку на большой реке не видать, да мало ли что по реке плывет.

Мехмед устанавливал в траншее огромную пушку “пасть дракона”, такими пушками ломали стены крепостей. Обладатель восьми голов, удачливый Юрем хвастливо тыкал пальцем в стену, где между зубцами стояли казаки.

- Вон мой тимар ходит. Чик-чик, и Юрем - тимариот.

- Казаки не купчишки, - мрачно и зло откликнулся Мехмед.

- Я же не спрашиваю, каких ты баранов выдал за воинов, белых или черных, когда отличился в прошлой войне…

Мехмед поднял правой рукой Юрема в воздух, покрутил и, не зная, как унять бешенство, сунул его головой в “пасть дракона”.

Притихшие воины Мехмеда захохотали.

- Теперь ты понял, как честно добывают тимары? - кричали они Юрему, выпавшему из жерла пушки.

Юрем не придумал ничего лучшего - стал кланяться Мехмеду, а тот махнул на него рукой и уставился на реку.

- Смотрите-ка!

Из реки выскочили три голых существа, белые, как люди, но с толстыми черными животами. Пустились к воротам крепости.

- Су кызлары! - в ужасе закричал Юрем.

- Кожа у них как снег, и глаза, кажется, голубые, но это не морские дэвы, - усмехнулся Мехмед. - Это дэвы усатые.

- Казаки? Но зачем они приплыли в осажденный город?

- Для того, чтобы среди нас было больше тимариотов.

Пушку наконец установили. Пушкари зарядили орудие,

дали пристрелочный выстрел. Ядро врезалось в зубец на стене, и зубец выпал.

- Ай да “пасть дракона”! - Мехмед нежно оглаживал пушку по лоснящемуся, как щеки беев, стволу.

И тут из воды выскочил еще один голыш и пустился к Азову, и Азов отворил ради одного ворота.

- Не много ли усатых дэвов спешит в Азов, - рассердился Мехмед. - Чего смотрят разъезды?

Он пошел доложить алайбею о том, что видел. Встревоженный алайбей доложил выше, и наконец эта неприятная весть коснулась ушей Дели Гуссейн-паши. Главнокомандующий засмеялся:

- Чем больше разбойников соберется в Азове, тем лучше. Чем ловить их по степи, прихлопнем сразу всех. Пусть плавают. Только глупцы могут искать себе погибели, которая есть Азов. Что нам одиночки против этого?

И Дели Гуссейн-паша указал на густое облако пыли. Это подходили анатолийские войска и следом за ними конница хана Бегадыра.

Хан Бегадыр явился под стены Азова с пятьюдесятью тысячами. Он подарил главнокомандующему арабского коня под седлом, унизанным жемчугом, золотую цепь и меч с огромными алмазами на рукоятке.

- Добро пожаловать, хан мой, - приветствовал его Дели Гуссейн-паша, стоя возле своего шатра, - да будет неодолимой твоя борьба за веру. Милости просим. В добрый час прильни к моему лицу, ибо ты, могущественный государь, борец за веру, выполняя повеление падишаха Османов, явился на войну, подобно разрушительной грозе.

Дели Гуссейн-паша повязал голову хана драгоценным шахским тюрбаном, подарил ему трех арабских скакунов, саблю из тянутой стали в драгоценных ножнах, соболью шубу и пару белья - штаны и рубаху. Ханская свита была одарена драгоценными халатами.

На четвертый день турки вновь подошли к Азову. Казаки встали на стены, но ни пушек, ни пищалок, ни барабанов.

- Они копают! - удивились казаки.

Осип Петров поднялся на стену, долго рассматривал работающих янычар, подозвал пушкаря.

- А ну-ка пальни!

Ядро не дотянуло до турок саженей пять.

- На стенах оставить караулы! - приказал атаман. - Всем копать - будем вести подкопы навстречу их земляной горе. Они небось надумали насыпать гору вровень с нашими стенами и пушками нас прибить.

Повеселел Георгий с того дня, самые лихие и знаменитые казаки не гнушались землю копать. Не повинность отбывали, работали яростно, до изнеможения. Уступали место в подкопе, когда руки переставали слушаться.

Копали.

Турки явно, казаки тайно.

Земляной вал рос на глазах. Так вздымается из морской пучины неотвратимая волна. Наберет она полную силу, разбежится, ударит и - конец всему живому. Видишь погибель свою, а помочь себе не можешь. И не то страшно, что ни убежать, ни спрятаться некуда, а то страшно, что погибель твоя пустая, никого ты не заслонишь, никому смерть твоя не даст жизни.

Земляная гора не только поднималась к небу, она медленно катилась к Азову. Палить но земляной горе из пушек - порох переводить. А у турок с каждым днем, с каждым новым накатом земляной горы вступало в дело все больше и больше орудий.

Все живое в подкопах, погребах, подземельях.

Шестнадцать дней росла и двигалась к Азову земляная гора. Шестнадцать дней, не умолкая ни ночью, ни утром, ни в полдень, ни к вечеру, громила город, башни и стены многогорлая турецкая артиллерия. Небо над Азовом как взбесившаяся булыжная мостовая.

На шестнадцатый день главнокомандующий Дели Гуссейн-паша собрал в своем шатре военный совет. Командующим вместо плана было подано сто блюд и полсотни напитков.

- Аллах не дал нам победы в первом приступе, - сказал Дели Гуссейн-паша своим гостям и подчиненным, - но в этой неудаче я не вижу заслуги казаков. Их спасли высокие стены твердыни. Теперь иное дело. - Неумолчный грохот пушек мешал говорить, и главнокомандующий дал знак прекратить стрельбу.

- Даже в голове зазвенело от тишины, - сказал хан Бегадыр, зажимая ладонями уши.

Командующие засмеялись.

- Продолжим, - сказал Дели Гуссейн-паша, - теперь не шумно, и запах пороха не повредит кушаньям… Из семидесяти башен уцелело в Азове не более десяти. Все зубцы на стене сбиты. Стены повреждены. После совета я прикажу стрелять до глубокой ночи. Потом огонь будет снова прекращен. Солдаты должны хорошо выспаться. В семь часов утра мы возобновим огонь, а в восемь часов накормим солдат и построим для приступа. В десять - приступ. Первых ворвавшихся в город ждет щедрая награда. Вот и весь план.

- Запас пороха и ядер весьма истощился, - стали говорить командующие.

- Прекрасно! Вместо груза пороха паши корабли смогут увезти добычу, которую мы захватим в Русском государстве.

- Боюсь, что в основном это будут рабы! - воскликнул хан Бегадыр. - Русские бедны.

Меченосец Жузеф возразил:

- Падишаху как раз и нужны русские рабы. Падишах собирается объявить войну рыцарям Мальты. Для этой войны потребуются галеры, а значит, и гребцы.

- А что молчит наш блистательный господарь? - повернулся Дели Гуссейн-паша к Василию Лупу.

- Я всегда стою за скорую войну. Если завтра Азов падет, значит, меньше затрат за ведение войны. Нынешние войны безумно дорогие.

- Я приветствую решение идти приступом на город, - высказался евнух Ибрагим. - Мне доносят, что каждый день в Азов пробирается не меньше десяти-пятнадцати пловцов. Казаки прячут одежду и оружие в кожаный мешок и с тростинкой плывут вниз по течению до Водяной башни, где выскакивают на берег и беспрепятственно уходят в город.

- Что ж, эти две-три сотни безумцев погибнут завтра со всем великим Войском Донским.

- Великим? - засмеялся Василий Лупу.

- Великим! - захохотали анатолийские командующие, не бывшие в первом бою.

Атаман великого Войска Донского Осип Петров стоял в одном из подвалов цитадели, и перед ним стояли куренные атаманы и есаулы.

- Слово мое такое, - разжал свои железные челюсти Осип Петров. - Против цитадели у них самая большая гора. На горе этой самые сокрушающие пушки. Подкоп под эту гору сделан. В третьем часу мы гору ту взорвем - это знак. Всем войском идти на вылазку. Бить турок беспощадно. Коли захватим порох - порохом тем развеем насыпи. В два часа ночи собираемся у Иоанна Предтечи на молитву. Ступайте, атаманы, готовьте соколов своих к смертному вылету.

Вперед выступил Худоложка.

- Турки под шумок ведут к стенам семнадцать подкопов. Полдюжины подкопов утром под стенами будут.

- За подкопами в оба уха. Взорвете в три часа вместе с горою.

- Коли раньше они поспеют?

- Сам знаешь, Худоложка, что делать.

- А что делать? Подкоп на подкоп и - врукопашную.

- Войско Донское великое за вас молится.

- Новолуние! Как много надежд. Но что себе мы скажем, когда вода времен источит, словно льдинку, осьмушку последнюю еще одной луны?

Хан Бегадыр произнес это, выйдя из шатра. У входа в шатер на страже стоял сеймен.

- О! - удивился Бегадыр. - Сегодня мой покой оберегает славный Амет Эрен.

Амет Эрен стоял не шелохнувшись.

- Поговори со мной, воин, я разрешаю! - сказал часовому хан. - Не правда ли, поэзия и война имеют сходство. Без вдохновения не победишь. Правда, в одном случае смертного врага, а в другом - бессмертное время.

- Великий хан, я только воин. Мудрость мне недоступна, - ответил Амет Эрен.

- Новолуние! Как много надежд… - повторил хан. - О аллах! Я позабыл, как дальше. Сочинить столь прекрасные стихи и забыть.

- Великий хан, я помню. Новолуние! Как много надежд, но что себе мы скажем, когда вода времен источит, словно льдинку, последнюю осьмушку еще одной луны?

- О! - воскликнул Бегадыр. - Идем в шатер, я запишу.

- Великий хан, я не могу оставить поста. Мы на войне.

- Ты прав, воин. Тысячу раз прав! - Хан убежал в шатер, вернулся с писчими принадлежностями и, сидя на пороге шатра, записал стихи.

- Я награжу тебя, - сказал хан Амет Эрену. - Тебя скоро сменят?

- Через полчаса.

- Хорошенько отдохни. Завтра войска пойдут на приступ. Ты, Амет Эрен, поведешь в бой моих сейменов. Ты раньше турок должен будешь подняться на стену и водрузить мое знамя. Имя твое, имя великого воителя, останется в веках так же, как и мое имя. Но я славе воина предпочитаю славу поэта. Я сам воспою твой подвиг, Амет Эрен!

Заснуть Амет Эрену в ту ночь перед большой битвой удалось не сразу. Когда он сменился с караула и шел спать, со стороны Дона шум, вопли, стрельба. В палатку братья притащили разрубленного почти надвое брата.

- Их выплыло трое, - рассказали братья. - Двоих мы убили. Третий убил нашего Аскера и убежал в Азов.

Амет Эрен посидел возле умиравшего брата, дождался смерти.

- А теперь спать, - сказал он. - Всем. Завтра идем па приступ. Великий хан приказал вести сейменов мне.

Он лег в углу палатки и заснул.

А казаки в Азове уже проснулись. В ушах звенело от позабытой тишины. Турки прекратили стрельбу.

На стены поднялись женщины. С ними оставили Наума Васильева. Еще оставались в городе люди Худоложки, хозяева подземелий.

Казаки собрались у развалин Иоанна Предтечи. Часть кровли и купола рухнули, и Саваоф - неистовый старец, занесший руки над миром, благословляя мир, глядел с треснувших небес с укором.

Глаза бога устремлены были на стан врага. И казаки увидали это.

- О господи! - взмолился отец Варлаам, простирая руки к Саваофу. - Остави, ослаби, прости, боже, прегрешения наша, вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и в неведении, яже во дни и нощи, яже в уме и в помутнении: вся нам прости, яко благ и человеколюбец.

Здесь поп оборвал молитву, которая должна быть глаголема наедине, ныне пе стало тайн у казаков друг от друга.

Бросились они друг к другу, обнимались и просили прощения, потому что на смерть шли, тремя тысячами па триста тысяч. Простившись, стали казаки в полки, без команд и без всякого слова вышли через подкоп в ров и поползли к земляной горе.

И когда дрогнула земля, качнулось небо и поднялся прах, закрывая зарю, устремились казаки на неисчислимую турецкую силу.

Глава шестая

Иван со Смиркой сидели в подкопе и ждали турок. Смирка был слухач. Он навел свой подкоп на турецкий, и теперь оставалось ждать. У казаков с собой были длинные прямые кинжалы. Стрелять нельзя, не дай бог в пороховую бочку угодишь. Турки небось спешат, порох за собой в подкоп тянут.

Смирка сжал Ивану плечо. Иван погасил лампадку. Турки возились совсем рядом, как за перегородкой.

“Все, - подумал Иван. - Вот где дни пришлось закончить. Ни свету, ни воздуху, и ноги протянуть негде будет”. Турки возились торопливо, и тогда Смирка опять сжал Ивану плечо. Иван взмахнул ломиком и ударил, вкладывая всю силу и всю тяжесть своего большого тела.

Земляная перегородка пыхнула, как волчий табак. Иван, держась за ломик, протаранил головой перемычку, его потянуло вниз: он перевалился через голову и, больно ударившись ребрами о бочонок, упал в турецкий, просторный для большого заряда, подкоп.

В подкопе работали немцы, наемники Василия Лупу. Иван, падая, сшиб светильник. Он упал возле пороховой бочки. Немец, командовавший в .подкопе, еще не понял до конца, что произошло, но крикнул страшно, прыгнул к огню и накрыл его своим телом. Они лежали рядом: Иван и немец! Была кромешная тьма, и подручные немца - немцы, и турки, и молдаване - кричали. И кричали казаки, вваливаясь в турецкий подкоп. А Иван слышал, как дышит возле него немец, спасший всем жизнь. И, может быть, всему Азову. Иван знал, что ему надо убить этого врага-спасителя, но он не мог.

- Свои! - кричали казаки, нанося удары в темноту.

- Алла! - кричали турки, отвечая ударами.

- Майн готт! - вопили немцы.

- Господи! - кричали молдаване.

Страшно орали проткнутые, нанося в смертельном страхе удары куда попало и попадая в своих.

Иван на мгновение забыл о немце, поднялся и тотчас заорал, как орали умиравшие и спятившие с ума от безнадежности разноязыкие люди. Немец ударил его ногой в живот. Не в силах поймать орущим ртом воздух, Иван, теряя память, вонзил ломик во врага и упал на бьющееся в агонии тело.

Стало светать. “Как же так? - подумал Иван. - Откуда под землей взяться свету?”

И похолодел: “Неужто это и есть - тот свет?”

Он увидал, что к нему идут. Парами. И как бы со всех сторон. “Господи! Да это же свадьба! Все идущие - женихи и невесты. И все невесты скрывают лица под фатой”.

К нему подходили и кланялись. “С чего бы это?” - удивился Иван. И тут он увидал, что тоже в паре. Его невеста тоже под фатой.

“А как же Маша?” - подумал Иван. Но его подхватили под руки, понесли. И потом был стол. Свадебный стол для всего мира и для всех народов. Иван увидал, что возле него тот самый немец, который остался в подкопе, проткнутый ломиком. Иван увидал его и обрадовался. “Значит, я промахнулся? - спросил он, улучив минуту, своего соседа. - Ты жив?”

Немец приложил к губам палец и кивнул на невесту. А народ все прибывал и прибывал. Пиршественному столу не было конца. Как ни глядел Иван - не увидал он конца. И обрадовался: “Как же хорошо, когда все люди со всех земель на своей свадьбе и в то же время все друг у друга”.

Только что-то было не так за этим столом. Иван потер лоб, чтобы сообразить, но ему крикнули: “Горько!”

Невеста взяла его за руку и стала поднимать.

- Господи! - ужаснулся Иван. - Какая же это свадьба, коли мы все лежим на этом бесконечном столе. Лежим!

- Горько! - орали невесты, прячась под фатами, и невеста Ивана тянулась к нему. И тогда он сорвал с нее фату. Иван не ошибся - это была смерть.

- Горько! - орали невесты, сжимая в объятиях своих несчастных женихов и срывая ненужные теперь фаты.

“Слово нужно сказать! - затосковал Иван. - Спасительное слово!”

- Маша! - заорал он, не стыдясь страха.

И невеста шарахнулась от него, рассыпаясь на куски.

- Ванька! Ожил, чертушка!

Иван открыл глаза. В тумане, как по воде, колеблясь, плавало широченное лицо Худоложки.

Никто в турецкой армии, даже евнух Ибрагим, и помыслить не мог, чтобы казаки бросили город, всей своей силенкой напали бы на турецкого колосса.

Турки спали, набирались в тишине бодрости. И вдруг земля словно бы прогнулась под тяжестью войска. Прах земной пал на головы с неба, и тотчас тысячи смертей нашли своих женихов. То казаки уничтожающим валом перекатились через земляную гору.

Передовые отборные полки янычар перестали быть полками в единую минуту. Полусонные, оглушенные, люди бежали, наводя панику на все войско. Бежали до самого шатра Дели Гуссейн-паши. А вдогонку - грохот и черные столбы до утренних невинных облаков: казаки захватили порох и тем порохом разметывали земляную гору. Две недели трудов всего турецкого войска погибли. Погибла надежда на скорую победу. Шестнадцать знамен попали казакам в плен.

Личные отряды главнокомандующего встречали бегущих плетьми, приводили в память, строили.

- Взорвать подкопы! - приказал Дели Гуссейн-паша. - Отрезать казаков от города! На их плечах ворваться в крепость, завязать бой и держаться до подхода основных войск.

Это были разумные приказы, но главнокомандующему тотчас ответили:

- Подкопы, достигшие стен Азова, взорваны неприятелем. Казаки разметали большую часть земляного вала и как будто ушли в крепость, но почему-то идет сильный бой в расположении войск Канааи-паши.

- Послать Канаан-паше три полка на помощь. Узнать, с кем же он воюет?

Турецкий паша воевал с четырьмя тысячами казаков, которых по казачьим городкам собрал Михаил Татаринов и теперь прорывался к Азову.

Осип Петров от пловцов знал об отряде, он и вылазку-то сделал, надеясь на двойной удар, но казаки Михаила Татаринова не успелп ко времени и место прорыва избрали самое неподходящее.

Канаан-паша полководец был строгий. Казаки опрокинули обозы, но янычар не напугали. Казацкая конница запнулась на турецких траншеях, спешилась, завязла в бою. А тут пришла туркам помощь.

Осип Петров пустил было отряд запорожцев, но один из приказов Дели Гуссейн-паши хоть запоздало, а исполнен был. Конница хана Бегадыра, спешившая отрезать казаков Осипа Петрова от города, противника не нашла, но загнала отряд Гуни обратно в Азов. Понял Татаринов - не пробиться, а в тыл уже заходили свежие турецкие полки, о спасении нужно было думать.

$ ^ $

Мехмед был в том полку, которому приказали загородить путь казакам к отступлению в степь. Полк не успел развернуться, когда на него обрушился живой, пышущий потом, брызжущий кровью ураган. Мясо в мясо, орущие, разрубленные, проколотые, простреленные, задавленные лошадьми и трупами люди.

- Стоять! - орал Мехмед себе и своему десятку. - Стоять!

Сам и стоял, и видел, и убивал каждого, кто искал его смерти.

На Мехмеда мчалась черная лошадь. Она была как волк, прижатые к голове уши, оскаленная, хватающая пасть, и на ней, распластавшись, казак, пика его была направлена Мехмеду в сердце.

Чудо ли, дикая ли сила, страх за жизнь или воинская ловкость - что-то спасло Мехмеда. Он очутился на черной лошади. Как аллах увидал в водовороте Мехмеда - аллаху и ведомо. Мехмед потом вспомнил: лошадь поднялась над ним па дыбы, он рванул казака за ногу, и казак не успел его убить, потому что насадил на копье Юрема.

Безоружный, мчался Мехмед на черной лошади среда чужих и своих. И увидал турецкое знамя, которое казак, срубив голову знаменосцу, подхватил и понес.

Мехмед пустился за казаком. В него стрельнули - мимо. Казак, уносивший знамя, махнул саблей, но Мехмед уклонился, длинной ручищей своей поймал казака за кафтан и сорвал с коня. К Мехмеду тянулись пиками и саблями, а он, осадив лошадь, стоял, взметнув к небу полковое знамя. И все это видели.

Казачья лавина, теряя убитых и раненых, унеслась в степь, а Мехмед так и стоял, подняв трепещущее на ветру знамя… На земле, под копытами черной лошади, схватившись руками за сломанную спину, умирал казак.

Мехмеда привели к Дели Гуссейн-паше.

- Этот тимариот достоин быть сипахием, - изрек главнокомандующий.

Мехмеда показывали всему войску. Только знамя ему дали другое - зеленое, священное. Перед Мехмедом гнали дюжину израненных казаков.

Вдохновив войска Мехмедом и пленными, Дели Гуссейн-паша в полдень отдал приказ - идти на приступ.

Воины хана Бегадыра насыпали холм, с которого властитель Крыма обозревал битву.

С искалеченных стен Азова пушки сеяли смерть, но яростная турецкая армия шла на приступ сосредоточенно и неотвратимо. Позор жег туркам пятки. На исходе третья педеля осады, а победоносная огромная армия величайшей империи потерпела уже два поражения, сожгла собственный город и никак не ослабила неприятеля.

- Что медлит Амет Эрен! - Хан Бегадыр был красен от гнева. - Мое знамя должно первым заиграть на ветру павшего города.

К сейменам мчались гонцы, торопили. Турки уже ставили лестницы, лезли на стены, завязывали рукопашные бои.

Казаки, видно, ловушки не приготовили, порох жалели.

- Вперед! - приказал Амет Эрен. Он выбрал для удара то место, где на стене зияла брешь, пробитая осадными пушками Василия Лупу. Турецкий отряд попробовал здесь удачи, но был отброшен плотным ружейным огнем.

Амет Эрен видел перед собой лестницу. Ее оставили отступившие турки, а казаки в суматохе боя забыли ее свалить.

- Братья! За мной!

Амет Эрен промчался по смертельному, расстрелянному пз пушек полю, промчался по засыпанному камышом рву, птицей по лестнице, саблей по казацкой башке, забрался в брешь и воткнул знамя в трещину между камнями.

- Мое! - крикнул хан Бегадыр. - Я - первый в Азове. Гонец, скачи к главнокомандующему. Я - первый!

А у Амет Эрепа плыли в глазах зеленые круги.

В единую минуту совершилось столько нелепого и страшного, сколько на иные сотни жизней не выпадет.

Он срубил голову казаку, но голова, слетевшая со стены, была с косами. Он убил женщину. В то же мгновение чудовищная корзина, корзина-стог рухнула мимо него, прижавшегося в пробоине. Лестница хрустнула, как прутик, взвыла от ужаса и на земле смешалась с землей. На этой лестнице были братья Амет Эрена, и ни один из них даже

не завозился там, внизу. И это было не все…

*

Корзину с землей столкнули со стены казачки. Командиршей у них была Маша.

Осип Петров сам опустился к женщинам в подвал, где сидели дети, где страдали раненые. Он стоял в дверях молча, одинокий, тяжелый. Женщины поняли: случилось недоброе - и все повернулись к нему.

- Да, - сказал он, - да! Вам надо всем идти на стену. Пока ничего страшного. Против татар будете стоять, а за ранеными детишки поглядят.

Он повернулся, чтобы уйти, но не ушел. Через плечо глянул на притихших женщин, нашел Машу.

- Ты будешь атаманом.

Рядом с Машей стояла на стене Фируза. В суматохе позабыли, что она татарка. И она, видно, тоже про то не помнила, когда мучилась, напрягала силенки, сталкивая жуткую корзину. А столкнула, отерла ладонями пот с лица и увидела - через ров, прыжками, бежит отец, Абдул.

- Отец! - закричала Фируза, и он услыхал. Остановился. Закрутил головой. Увидал ее.

Он увидел ее. Она видела это: он ее увидал. Он даже руку поднял, то ли чтобы махнуть ей, то ли чтобы глаза от света заслонить, то ли за голову хотел схватиться. Но руки он так и не донес до головы.

Даже стена содрогнулась от взрыва. Это была самая большая и скрытная казачья ловушка. Вся гвардия хана Бегадыра, все пятьсот сейменов погибли разом.