Свеча в окне

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сора солгала Бронни.

Она не думала об этом раньше, но была как раз из тех женщин, в отношении которых предостерегают священники. Лукавая и лишенная морали, истинная дочь Евы.

Когда опустилась ночь, а следом за ней холод, — тюфяк, одеяла и Уильям начали казаться все более и более привлекательными. Это было бы, убеждала она себя единственно разумным шагом. Лето не проникало через эти камни, никакой огонь не притуплял их холодное безразличие. Она будет страдать, если останется вот так сидеть всю ночь напролет, завернувшись лишь в одно легкое одеяльце. Совсем не будет грехом, если она поспит с ним. Не как жена или продажная девка, а просто поделится с ним телесным теплом. Разве это не разумно?

Конечно, разумно.

Прежде чем она смогла бы передумать, Сора потянула шнуровку платья и выругала свои неловкие пальцы. Ей следовало бы позволить Бронни оставить на ночь свечу и зажечь ее. Теперь она могла бы согреть в ее ровном пламени руки. Если бы она не знала, что это от холода, то подумала бы, что неловкость ее вызвана нервным напряжением.

Но не было никакого нервного напряжения. Да и откуда ему было взяться? Леди Сора была известна своей беспримерной невозмутимостью, спокойным самообладанием перед лицом опасности, своим здравомыслием. Никто из пребывающих в здравом рассудке никогда и не подумал бы, что она может трястись и сжимать зубы, чтобы они не стучали, иначе как от того, что замерзла. У нее не было нервного напряжения.

Платье ее упало на пол под тяжестью собственного намокшего подола, и Сора обхватила руками свои локти. Какие-то остатки скромности заставили ее не снимать рубашку. Потому что она полотняная, сказала себе Сора, и потому что я всегда сплю в ней. На самом деле она не могла заставить себя снять эту длинную рубашку с длинными рукавами и завязками у шеи, которые можно было затянуть. Разумеется, потому что в ней было теплее.

Уильям обладал богатырским здоровьем. Ему нанесли удар по голове, а он теперь спал, как крестьянин после трехдневной попойки. Снова перевернувшись на спину, Он лежал, склонив голову набок и похрапывал, воодушевленно, мощно и энергично. У Соры эти звуки вызвали трепет. Неважно, что она не сможет заснуть, неважно, что этот храп сотрясает тюфяк, одеяла и ее вместе с ними. Он здесь, он жив, и если он, проснувшись, не вспомнит, что с ним было вчера, или у него будет сводить судорогой левую руку — все это неважно, они разберутся с этим завтра.

Станет теплее, если она будет касаться его. Она вдохнула, резко выдохнула и улыбнулась своей собственной трусости. Потом она собрала свои нервы в кулак, вытянула ногу и коснулась большим пальцем его ноги.

Только одним пальцем, сказала она себе, в этом нет греха. Ноги ее были холодными. Они всегда были холодными, даже перед пылающим в очаге главного зала замка пламенем. И неважно, что за стенами замка холод больше не сковывал землю. Толстая кладка стен замка хранила холод. Здесь, в этой крохотной келье, где не было пламени очага, холод пронизывал до костей. Было бы странно продолжать и дальше страдать.

Какая будет от этого беда? Ну если проведет она немного одним пальцем ноги вверх и вниз по его лодыжке, ну если прочертит им линию по вьющимся волосам его ноги от икры до колена. А колено его, как она обнаружила, заслуживало более тщательного изучения, сначала пальцем, а потом всей ступней. Кожа ее подошвы была чувствительной. Действуя вместе с пальцами, она опробовал его более грубую, но и более эластичную кожу выше колена. Теперь вся ступня ее касалась его. И ничего в этом не было сложного. К первой ступне присоединилась вторая, проникнув между его ногой и тюфяком. От исходившего от его ноги жара ее ступню обожгло.

Нет в этом никакого греха, убеждала она себя саму, подобралась к нему поближе и согрела уже не только ступни. Кожа ее покрылась мурашками, и чем ближе она придвигалась под одеялом к исходившему от него теплу, тем все более пронизывающим становился холод снаружи. Полотняная рубашка не давала соприкасаться их коже. И правда, она только совсем немного порочна. А он такой большой и теплый. Все было так, словно она была ломтем черствого хлеба и ее поместили в его жар, чтобы она отошла. Сначала верхняя часть ее ноги коснулась его бедер, потом другая нога плотно прижалась к нему от голени и до бедра. Она приблизилась грудью к его руке, и охватившие ее чувства переполнили Сору такой смелостью, что скоро между ними уже не было никакой пустоты.

Она лежала неподвижно. Его похрапывание стало тише, но осталось таким же размеренным. Теперь его дыхание шевелило ее волосы, в холодном пространстве кельи оно казалось жарким. Приятно было находиться от него так близко. В самом деле, это было восхитительно. Она наслаждалась этим контрастом между жаром и холодом, чисто животным комфортом, жестким тюфяком снизу и грубыми одеялами сверху. Казалось почему-то несправедливым, что рубашка совсем уж разделяет их. Она не могла по настоящему ощущать его, ей не хватало чувства прикосновения кожи к коже, но когда рука Соры потянулась к завязке у шеи, смелость ее улетучилась. Ей пришлось прижаться к нему, сказала она себе, потому что он так велик, что поднял собой одеяла. Но даже ее рассудительный ум не мог найти оправдание, чтобы полностью обнажиться, и рука ее сама собой убралась прочь.

Руки ее нежно коснулись Уильяма. Сегодня была ночь радости, торжества и открытий.

Она никогда не могла прикоснуться к нему раньше. Ей не было дано такого права читать его лицо и тело, но теперь… ах, теперь.

Она прижала ладони к его груди. Вот бьется его сердце, его грудь опускается и вздымается, являя образец здорового дыхания. Сора взяла свою косу и подтянула ее вверх, чтобы коса не щекотала его, и положила ему на грудь голову. Под собой она слышала, как ходит воздух в его легких и удары его сердца. Волосы его груди нестерпимо щекотали ей щеку, и она повернулась лицом вниз. Пахнул он, как никто другой. Купание в ручье смыло пот битвы, и запах был золотистым.

А разве не так Мод описывала его ей? Золотистый. Для Соры золотистым был запах осеннего дня, опьяняющий ароматами высохшего сена и шуршащих под ногами листьев. Ее удовольствие было сходным с тем чувством, которое испытываешь, когда срываешь выращенный тобою же цветок, с наслаждением от прикосновения к бархату, когда снимаешь с прялки моток готовой пряжи. Золотистыми были лучи солнца, касавшиеся ее лица, когда она ложилась отдохнуть в саду после обеда.

Уильям пульсировал под ней, и его золотистый запах поднимался вверх пьянящим ароматом пряных трав. Она потерлась лицом о его грудь, выискивая, откуда исходит этот аромат, но казалось, что этот источник обнаружить невозможно, хотя он и остается здесь, рядом.

Прильнув к Уильяму, Сора тщательно ощупала его лицо. Шея его поднималась от плеч мощной монолитной колонной, она была так же сильна и мускулиста, как и его руки. Печать упрямства и раздражительности нес его квадратный подбородок, но Уильям прикрывал его подстриженной бородой. В носе его она не смогла разобраться. Его столько раз ломали, что первоначальный замысел Создателя остался тайной. Уши его показались ей привлекательными: они были небольшие, правильно расположены и плотно прижаты к голове. Она провела пальцем по завитку и вниз, к мочке, удивленная, как такими тонкими чертами может обладать столь мужественный человек.

Казалось, ее действия потревожили его. Он что-то пробормотал, закашлял, резко выдохнул воздух из легких, и она виновато отпрянула. Сора откинула одеяла, села и прислушалась к звукам внутри замка. В комнате стояла звенящая тишина. Только тут до Соры вдруг дошло, что больше не слышно глубокого и мелодичного храпа Уильяма. Когда она прикоснулась к нему, храп перешел в нормальное дыхание. Подумав еще, Сора решила, что она не слышала этого характерного для утомленного человека храпа с тех пор, как начала исследовать его грудь.

Вздохнув, он успокоился, а она сидела, не шевелясь, пока вновь не обрела уверенность, что он погрузился в сон. Наконец, когда она уже дрожала от холодного сквозняка, потребность в тепле пересилила осторожность. Необычайно аккуратно она потянула одеяла и снова прильнула к нему. Ей надо уснуть, надо позабыть об обхватившем ее порыве ощупать его лицо. Но руки ее дрожали, и она оставила без внимания собственную же критику. Глаза его были посажены глубоко, кустистые брови дополнительно подчеркивали это. Надбровные дуги были широкими и говорили о силе, волосы бегали у нее между пальцами, как очень мелкий песок.

Теперь она знала, как он выглядит. Теперь она могла видеть его, мысленно представлять себе черты его лица. Лицо его, вырезанное резцом умельца, являло собой сумму этих отдельных черт, выражавших силу, сострадание, утонченность, решительность.

На какое-то время ее любопытство было удовлетворено. Она прилегла к его плечу, а рука ее оказалась у него на груди и принялась поглаживать ее круговыми движениями. Нравится ли ему это возбуждающее прикосновение так же, как нравится оно ей? Повинуясь какому-то первородному желанию, губы ее коснулись его лица, а язык провел пунктир по его шее. Вкусив его и получив стимул к дальнейшим действиям, уста ее двинулись вниз и стали ласкать его грудь.

Кончики волос у него на груди заставили ее руки затрепетать, и она осторожно провела ими по этому треугольнику вверх, к его плечам. Ключицы его расходились так широко, что она никогда и не могла представить такого. Сора поспешно села и сравнила их со своими. Свои ключицы она легко закрывала растопыренными пальцами; чтобы закрыть его ключицы, требовалось еще целых четыре пальца. Пальцы ее нетерпеливо вернулись к его ключице и обнаружили свидетельство перелома. Кости срослись уже давно и крепко, но то, что перелом был, ее тренированным пальцам было очевидно. Она с изумлением провела рукой по всей ширине его плеча от шеи до руки. У него были такие мускулы! Они растягивали его кожу, как волокна хорошо обточенной дубовой балки. А сама кожа была гладкой, как у ребенка, пока пальцы ее не наталкивались на шрамы и рубцы, которыми был отмечен его жизненный путь. Руки его были мощными, ладони огромными, тяжелыми и властными. Пальцы его ее удивили: они были длинными, грубоватыми на кончиках, но чувствительными.

Особое значение для нее имели руки — они являлись зеркалом души, а его руки говорили о доброте и сдержанности, душевном складе и величии. Она задержала пальцы на его руках, обрадованная этим открытием. Но больше сдерживать себя она уже была не в состоянии.

Дальнейший путь по дорожке, на которую она уже ступила, только подтвердил верность ее открытия. Уильям, огромный, мускулистый и отлично сложенный вполне достоин был зваться рыцарем.

Но более того, он был мужчиной, и ее ищущие пальцы съехали дальше вниз по его груди, по животу, бурившемуся мышцами, по линии его волос. Девичье любопытство двигало ее рукой, она не способна была противиться соблазну.

Сора вздрогнула, когда рука ее коснулась его органа. Она не думала, что он окажется таким горячим и твердым. Она припомнила все, что приходилось ей слышать об отношениях между мужчиной и женщиной, и покачала головой.

— Это невозможно, — сказала она вслух.

— Уверяю вас, это возможно, — пророкотал он у ее уха.

Это ее так поразило, что она позабыла, что должна быть смущена. Сора отдернулась, вскрикнула и разжала руку

Он опустил свою огромную ладонь ей на голову:

— Более чем возможно. Я бы сказал, что это неизбежно.

— Что вы хотите сказать? — Ей удалось произнести это ровным голосом.

Его рука отвела ее волосы от лица. Только то, что сказал.

— Как давно вы проснулись? — Она осторожно отодвинулась от него.

— Не двигайтесь, — приказал он. — Использование меня в качестве грелки оправдывает это.

Она замерла, настолько раздосадованная, что покраснела до кончиков пальцев на ногах.

— Я надеялась, вы не заметите.

Рука ее лежала у него на животе, и она ощутила судорожные сокращения мышц — это он боролся с хохотом. Пальцы его затряслись у ее лба, потом он уронил свою руку.

— Не замечу? Когда вы использовали меня вместо грелки или когда на мне были ваши руки?

— Мои руки… — Она снова покраснела, потому что сказала такую невероятную глупость.

Прошло довольно много времени, прежде чем заговорил он, да и тогда голос его вздрагивал и срывался. Однако он великодушно не обратил внимания на ее оплошность.

— Да я проснулся сразу же, как только ваш отмороженный палец коснулся моей ноги. Любой проснулся бы, если бы к его ноге приложили кусок льда. Вы мне доставили массу удовольствия, хотя, — он усмехнулся, — совсем не вашими ногами.

— Почему же вы не сказали?

— Вы так развлекались…

Это заставило ее сесть и выпрямиться.

— А вы нет?

Его рука опустилась ей на плечо и заставила снова лечь на тюфяк.

— Очень даже, Сора. Очень даже.

Она легла и лежала неподвижно, охваченная стыдом за свою прежнюю смелость. Уильям устроился рядом с ней. Одной мускулистой рукой он обнял ее за шею, другой за талию и прижал ее к себе так близко, что ритм его дыхания стал ритмом дыхания и для нее. Он просто держал ее, положив свой подбородок ей на голову, и согревал.

Напряженность улетучилась, осталось только огромное удовлетворение. Когда она припала головой к его груди, руки его принялись потихоньку потягивать ее за косу.

— Что вы делаете? — спросила она.

— Мне нравится запах ваших волос. Мне нравится их шелковистость, и я хочу, чтобы они были распущены, когда я буду любить вас.

Она попыталась снова стать холодной, но тепло его уже проникло внутрь ее, как наркотик, и мышцы больше не реагировали на мысленное возмущение.

— Вы не можете любить меня, — сказала она, но протест в ее словах звучал вяло.

— Именно поэтому вы легли со мной в постель, — резонно заметил он.

— Мне было холодно.

— И именно поэтому вы разбудили меня своими оледеневшими ногами.

— Я хотела согреть их.

— И именно потому, что холод не разбудил меня, вы касались меня руками, а когда и это не помогло, принялись целовать меня. Вы хотели, чтобы я проснулся и ожил. Вас не интересуют мои губы?

— Ваши губы?

— Всех других частей моего тела вы уже коснулись.

— Только не ваших ног, — с негодованием возразила она.

— Я остановил вас прежде, чем вы смогли зайти так далеко, — заметил он.

Ей стало жалко себя, она не могла оправдать проявленное к его телу любопытство тем очевидным объяснением, что она слепа и никогда его не видела. Он все еще не подозревал этого. Он и не мог подумать об этом, потому что считал, что она передвигается и работает с уверенностью зрячего человека. Это было ей лестно, но объяснить ему все было трудно.

— Мои губы, — напомнил он.

— Губы подразумевают поцелуи, такие крепкие поцелуи, которые нравятся мужчинам, но я не хочу… — Голос ее сорвался и замолк, запутавшись в этом разъяснении.

— Откуда у вас столь нелестное мнение о мужских поцелуях?

— Иногда меня целовали заезжие знатные гости, в шутку, конечно, иногда отчим пытался это сделать.

— Свиньи, — сказал он отрывисто. — Но это не поцелуи. Мы один раз поцеловались, помните? А больше никто и не целовал вас как надо? — Рука его двинулась по той же дорожке, которую прежде прошла ее рука. Он провел пальцами ей по бровям, вдоль изящного носика, к трепещущим губам. — И никто не научил вас, какое удовольствие, какую сладость приносит соприкосновение мужских и женских губ? — Он погладил ее пальцем по щеке. — Никто не поднес к щеке вашей райской розы, запечатлев на ней свой поцелуй? Никто не дал вам ощутить божественный вкус этой клубники?

— В моих ушах это звучит как простое домогательство, — заметила она резко и язвительно.

— Он засмеялся и сжал ее.

— Какая же вы притворщица! Решительно лишенная романтических чувств — вот уж воистину образ леди Соры, ожесточившейся в отсутствии любви. Но я лежу здесь, и меня обнимает очаровательный эльф, и я помню еще ту невинную деву, что билась со мной в лохани и одарила меня поцелуем, дав вкусить свежесть клубники, сладость и аромат роз человеку, лишенному радостей жизни.

— Это был совсем не тот поцелуй. Вы застали меня врасплох.

— Ах, значит, я могу сделать вам приятно, только застигнув вас врасплох? Тогда я подкрадусь к вам. — Его губы коснулись ее уха, потом вдруг сделали дугу и прильнули к ее губам. — Или внезапно нападу на вас. — Он звучно поцеловал ее в подбородок. — Или буду целовать вас, как неопытный мальчишка. — Он приложил губы к ее губам и принялся тяжело дышать, шутливо изображая страсть, пока она не рассмеялась. — А потом я буду целовать улыбку на вашем лице, — прошептал он прямо у ее губ, — пока вы с готовностью не раскроете их мне навстречу.

Он выразил свои намерения столь тонко, что она сделала именно так, как он хотел. Она с готовностью раскрыла свои губы навстречу его губам, его язык коснулся ее зубов, потом ее языка. Это было совсем не похоже на знаки внимания со стороны других мужчин, и она впервые задумалась, а не было ли то, что они в отношении ее предпринимали, скорее насилием, чем поцелуями. Возможно, Уильям был прав, возможно, это необходимо, чтобы поцелуй мужчины и женщины включал в себя все необходимые составляющие, ведь только тогда блюдо получится вкусным.

Она снова, как и в первый раз, попробовала его, но сейчас ее язык ощутил совсем другой вкус. Более сильный и более мужественный, очищенный его дыханием, подчеркнутый его языком. Он снова прижал ее к себе, прижал всем телом, она ощутила его мужественность, и губы их разомкнулись.

— Я все же не думаю, — сказала она, втягивая воз дух, — что это возможно.

— Мы сделаем это возможным. — Он начал приподниматься над ней, но она оттолкнула его.

— Но вам не следует этого делать. Вы были сегодня ранены.

— Да, голова моя болит, но не так сильно, как мой… — Он вдруг замолчал. — Извините. Это слово не слишком подходит для женских ушей.

— Вам ни к чему быть деликатным. Я знаю, что вы имеете в виду, и мне доводилось слышать все грубые слова, какие только существуют в нормандском языке.

— Тем более это довод в пользу деликатности. Клянусь вам, вы никогда не сможете спутать меня с другими мужчинами из вашей жизни. — Борода его опустилась к ее лицу, и он прошептал. — То, что сегодня случилось, не повредило мне. Опасность, в которую мы попали, прошедшая и настоящая, только сильней разожжет огонь нашей любви.

— Завтра может никогда и не наступить, — завершила она его мысль.

Снова он поднялся над ней и, развязывая тесемку ее рубашки, пообещал:

— Завтра наступит. Но утром только надежда будет приветствовать нас.

Тесемка скользила под его пальцами, пройма расширялась, пока он не стащил рубашку с ее плеч и не поцеловал их, сначала одно, потом другое.

— Такая хрупкая оболочка у столь яростного воина. — Он взял ее руки и поднес их к своему лицу, провел ими по своей бороде, потом коснулся ими своей шеи и своих плеч. — Мне нравится это, мне нравится, когда вы касаетесь меня, — сказал он.

Ее руки прильнули к нему, но она испугалась и почувствовала себя какой-то странной, назойливой, а «яростный воин» не мог найти в себе душевных сил, чтобы порадовать его так, как ему хотелось. Он усмехнулся, еще тише, чем прежде, и искусно спустил ее рубашку дальше. Теперь рубашка находилась у нее на талии.

— Как вы восхитительны! Вы достигли благословенной зрелой сладости женщины и в то же время остались зеленой и неопытной девчонкой.

Сора была озадачена, она почувствовала в его словах восхищение и очарованность ее трусостью, какие вызвала бы любая обладающая ее хитростью куртизанка. Он взял в ладонь прядь ее волос и поднес к лицу.

— Ах, — вздохнул он, — у каждого вина должен быть такой изысканный букет

Его большие пальцы пробежали по ее волосам и начали сзади разминать ее шею, с силой, но восхитительно. Она никогда и не представляла себе, насколько это великолепно. Потом он массировал ее голову, передавая ей через кончики своих пальцев охватившее его удовольствие. Потом он перешел ко лбу, и в прикосновении появился оттенок любопытства. Она узнала это легкое прикосновение, когда пальцы его легко пробежали по ее бровям, носу, губам. Он изучал ее лицо.

Его пыльцы задержались на ее щеках и чуть дрогнули.

— Какие милые черты лица, — пробормотал он и легонько приложил к нему ладонь. — И какой волевой подбородок.

Она со смехом вытянулась, а он начал ласкать ее плечи, руки, шею. Она чуть сжалась, когда его огрубевшие руки двинулись вниз, и чуть не задохнулась удовольствия, вызванного его необычайной нежностью и от желания прикосновений к еще более потаенным местам. Но к каким?

— Мне нравилось, как вы касались меня, — повторил он. — Не покажете ли мне, где бы вы хотели, чтобы я прикоснулся к вам?

Снова он поднял ее руки, но на этот раз остановил их в свободном, разделяющем их тела пространстве. Она сгибала и разгибала пальцы, пока наконец ощущение глупости пребывания в таком положении не пересилило ее робости и она не решилась опустить их на мышцы его груди и они, благодаря поразительной утрате ею координации движений, не опустились ему на плечи. Сразу же его руки нашли ее плечи и ждали, терпеливо ждали, пока ее пальцы ласкали его суставы. Потом и его руки ласково обвели ее суставы. Ее пальцы опустились к его ребрам. Его пальцы проследовали к ее ребрам. Ее пальцы дрогнули, изогнулись, дернулись и поспешно вернулись ему на грудь. Его пальцы оставались спокойными, никуда не спешили, они плавно переплыли(туда, куда нужно, с такой точностью, словно, подумала'она, он знал, чего они должны были искать.

Она перестала что-либо понимать, когда его руки опустились ей на грудь. Прикосновение плоти к плоти вызвало яркую вспышку их единения и ощущение такого блаженства, испытывать какое Соре не доводилось никогда. Глаза ее закрылись, а из груди одним выдохом вырвался крик восторга. Это мгновение, прекрасное само по себе, впереди обещало еще большее наслаждение.

— Еще? — прошептал он у ее уха.

Она кивнула, неторопливо соглашаясь со всем, и прошептала:

— Да.

— А как?

Руки ее потянулись к его соскам и потонули во вьющейся поросли волос на его груди, большие пальцы двинулись там по кругу.

— Как вы прямолинейны, — с восхищением прошептал он. — Большинство женщин предпочли бы это.

Как пожелтевшие листья, тихо опускающиеся к земле осенней порой, пальцы его, кружась, скользнули по ее телу, дотрагиваясь до нежной кожи под грудью, молчаливо высказывая свое восхищение. Чувства просто бурлили внутри ее, чувства восхищения неопытного ученика перед искусством настоящего мастера. Она хотела, она ужасно хотела, чтобы руки его коснулись ее сосков, но прикосновения не было, словно его руки не могли их найти.

Потом он двинулся навстречу ее желанию, прильнул к ней, сжимая ей грудь легко, уверенно и ритмично, и все части ее сознания просто оставили Сору, а на постели билась уже не она, а что-то иное, живое и чувственное.

— И еще? — спросил он.

Только трижды глубоко вздохнув, сумела она прошептать в ответ:

— А что же еще может быть?

Его губы опустились к ее соску, и каждый мускул ее тела застыл в напряженном ожидании. Губы его сомкнулись, а она шевельнула находившейся под ним ногой. Потом губы его касались каждого сантиметра ее груди, пока ноги ее не поднялись и не сомкнулись у него на талии в открытой мольбе лкхбви, и он повторил то же самое, перейдя к другой груди. Когда наконец он откинулся назад, холод кельи проник в ее влажную от его ласк грудь. Это на самую малость вернуло ей способность мыслить, внесло хоть какую-то стройность в работу ее мозга, и Соре захотелось говорить с ним, упрашивать его.

— Замерзла, моя маленькая? Дай я тебя накрою, — тихо прошептал он.

Медленно, очень медленно опустил он на нее свое тело, закрыв собой сначала нежную кожу живота, потом грудь. Ее соски потонули в поросли на его груди, а сама его грудь, опустившись на нее всем весом, распластала ее под ним и впервые открыла ей чудо прикосновения плоти к плоти.

Жизнь ее все время тянулась своим чередом, скучно и размеренно или страшно и ужасно, лишь иногда в ней случались светлые моменты. Нарастающий момент был в ней самым приятным. Ее золотистый мужчина. Его губы касались ее век, его аромат дразнил ее нос. Она приподняла голову и ответила на его поцелуй своим поцелуем, свежим и страстным поцелуем способной ученицы.

Теперь уже его губы открылись навстречу ее губам, теперь уже он позволил им двинуться вниз по дорожке, ведущей к раю, и, когда они оторвались от его тела, чтобы сделать вдох, она с благодарностью услышала, как тяжело дышит он теперь, и ощутила, как сильно бьется его сердце совсем рядом с ее собственным сердцем.

— Наслаждение. — Голос его вышел из-под контроля, а в пустоте кельи он прозвучал еще сильнее. — Наслажде ние, — повторил он уже чуть тише, — чудесная вещь. Оно способно быть одновременно и неспешным, и яростным, сжигающим все запреты, что стоят на его пути. — Он склонился над ней немного в сторону, и рука его от места на ребрах, где она до этого покоилась, скользнула вниз, к ее бедрам. — Этот наш пожар зажег все вокруг. Сора, я весь пылаю.

Его невнятное красноречие сказало ей гораздо меньше, чем легкая дрожь в его руках, на которых он возвышался над ней.

— Сора, покажи мне, что ты хочешь.

Она обнаружила, что ее пальцы тоже дрожат, когда взяла его руку и положила ее на свое лоно, но больше ему ничего не надо было подсказывать. Одно за другим находил, узнавал он самые чувствительные ее места, показывая ей, что все, что было до этого, служило лишь подготовкой к главному. Когда сначала один, потом другой его палец проник внутрь нее, душа Соры просто тихо поплыла по волнам наслаждения. И ни его тихие слова, предупреждающие о грядущей боли, ни осторожные его прикосновения, ни само начало встречи ее тела с его мужской сутью не способны были остановить восходящего потока, который нес ее вверх.

Ткани ее медленно уступали: не вся пока ее воля согласна была заставить ее тело стать частью его тела. Но вызванная этим неловкость ни в какое сравнение не шла с тем огнем страсти, который зажгли в ней его руки. Произносимое им заклинание «не могу ждать, не могу ждать» означало лишь только то, что он медленно, постепенно проникал внутрь, сдавая назад и снова двигаясь; вперед, пока она не впилась в отчаянии ногтями в его тело. Потом он пробился все-таки через ее девственность и, задыхаясь, удивленно усмехнулся в ответ на прозвучавший из ее уст стон:

— Ну, наконец-то!

Ее нетерпение стало неудержимым. Ее руки сжимали его талию, притягивали ягодицы, в ее вздохах звучало его имя. Это зажгло в нем огонь.

И то, что было осторожной, нежной лаской, вдруг стало яростным неистовством. Уильям увлек ее в самый центр бури, где то вздымал ее до самого верха, то опускал на самое дно до тех пор, пока ее тело уже больше ничего не желало и не способно было ничто принять в себя. Она захватили его в плен своих рук, своих ног, сжала его и неслась с ним в танце, а все вокруг стало светлым и красочным.

В этом благословенном месте золото текло меж ее пальцев, золотом был пропитан запах окружавшего ее воздуха. Золотые волны накатывались и отступали с каждым движением Уильяма, становились еще дороже золота благодаря его поддержке и единым откровением сливались в неразделимое целое. Уильям и Сора, Сора и Уильям. Они слились вместе, богатство их тел перешло в богатство их душ и осталось таковым, когда огонь страсти стал затихать.

Может быть, это богатство душ и не исчезнет теперь никогда, подумалось Соре.

Она отчасти вернулась на землю, когда на нее вдруг упала вся тяжесть его тела.

— Извини, — простонал он и снова приподнялся над ней. Охваченная сожалением, она еще один последний раз прижала крепко его к себе и отпустила. Он понял все, ошеломив ее своей духовной близостью, опустился рядом и откинул ей волосы от лица. — У нас еще не все закончено, — пообещал он ей.

— Да, — откликнулась Сора, но не потому, что была с этим согласна, а потому что надеялась на это. Сила вернулась ее телу, в порыве нахлынувшей жажды действовать она отбросила закрывавшие тюфяк одеяла к но гам. — Мне так жарко, — пожаловалась она.

Ночью она забросила на него ноги, он дернулся и проснулся.

— Черт возьми, женщина, ты опять замерзла.

— Да.

— Если бы ты не сбрасывала одеяла…

— Ты мог бы согреть меня, — предложила она, сжимаясь в комочек под его рукой.

— Да, распутница, мог бы. Но я не буду. — Он прижал ее к себе и поцеловал в темя. — Ты слишком неопытна, а я… стоп! Где научилась ты всему этому?

Она оторвала губы от его соска.

— От тебя. А разве тебе не нравится?

— Я не знаю. Я… не об этом. Думаю, мне нравится. Прекрати это! — Он взял ее за подбородок и, не выпуская, передвинулся так, что теперь они лежали лицом к лицу. — Дождись следующей ночи, любовь моя, и я снова принесу тебе радость. Меж нами слишком большая разница, что бы тебе приятно было повторение всего уже в эту ночь.

— Ты не желаешь меня? — От этого отказа голос ее задрожал.

— Не желаю тебя? О Господи, женщина. — Он взял ее руку и положил на свой орган. — Он полон желанием к тебе как и прежде. Но есть нечто большее, я люблю тебя. Ты самая честная женщина в мире. Щедрая, умная.

— Я опять похожа на монашку. — Она вздохнула.

— О нет. — Он засмеялся и с выразительным отрицанием покачал головой. — Вы еще и упрямы, непреклонны и вздорны, и я никогда не положу рядом с вами камень, если голова моя близко и я рассердил вас.

— Мне никогда не приходилось бить кого-нибудь прежде, — возразила она. — По крайней мере не камнем.

— Я польщен.

Она, казалось, могла услышать улыбку на его лице.

— Только защищая меня, ты стала настоящим бойцом. Я научу тебя, как защитить саму себя. Моя женщина не сдастся насильникам и убийцам без борьбы.

Моя женщина.

Его слова выступили на первый план и вызвали в ней трепет, но за этим трепетом скрывались холодный страх и смущение. Неужели он действительно верит в то, что любая женщина способна себя защитить? Ее защитой были хитрость и настороженность, отточенные годами пребывания в опасности. Может быть, она напрасно обманывает его? Не надо ли ей сказать ему о своей слепоте, прежде чем это сделает кто-то другой? Она ужасно ненавидела, когда кто-либо из слабоумных дурней подшучивал над ней, и боялась, он подумает, что она так же поступает в отношении него.

Легко было произнести эти слова: «Я тоже слепая, Уильям». Но несколько слов способны были разрушить ту оболочку доверия и страсти, которая окружала их сейчас, поэтому ее прирожденная честность боролась со страстным желанием оттянуть признание. Еще только на одну ночь. Хотя бы еще на несколько часов.

— Ты улетела куда-то так далеко от меня, — прошептал он и потянул ее за прядь волос. — Возвращайся и спи в моих объятиях до самого утра. Утром мы узнаем, кто подверг нас такой пытке, а после того как я разрешу все его претензии, мы двинемся домой.

Сора всегда внимательно вслушивалась в звучавшие вокруг нее голоса, и это отводило беду от нее столь часто, что всех этих случаев и не счесть. И сейчас она уловила в его голосе мнимую уверенность. Он пытался внушить ее ей, но сам этой уверенности не чувствовал.

Но что она могла сделать? Придав уверенность и своему голосу, она прошептала: — Конечно, Уильям.

Потом она погрузилась в сон.

Розовые лучи солнца вливались в две узкие прорези в стене и освещали жалкое убранство кельи, а Уильям смотрел и удивлялся. Все выглядело таким настоящим. С тех пор как с ним произошел несчастный случай, он часто видел яркие красочные сны, но этот сон был так похож на реальность. Со времени своего детства, Уильям просыпался в приятном предвкушении событий грядущего дня, и эта странная уверенность в том, что пришедший день будет знаменательным, так никогда и не поколебалась. Но это утро было совсем не таким. Предвкушение нового дня стало еще приятнее, возможно, из-за случившегося ночью. Он попытался растянуть это чувство, задержать приход утра, потом открыл глаза и увидел все это.

Он снова закрыл глаза, видение пропало. Другие чувства, чувства, которым он доверял, говорили ему о том, что вокруг. Дул ветер, ранний утренний воздух касался его лица своим влажным поцелуем. Он слышал, как за стенами замка птицы все с нарастающей силой готовились спеть солнцу свою приветственную песнь. Рядом с ним все еще спала Сора. Он слышал ее ровное дыхание и ощущал рукой тепло ее. Да, это утро.

Он открыл глаза. Эти чертовы бойницы в стене показались еще ярче, все больше света озаряло серые камни стен. Он обвел взглядом узкую каморку. Стол, табурет, высокий и пустой подсвечник. Как странно. Деревянные ведра. Высоко вскинув голову, он бросил взгляд на тюфяк.

Только глянь! Два возвышения под коричневым одеялом там, где должны быть его ноги. И они шевелятся, когда шевелится он. Все это кажется таким реальным.

Посмотри на женщину рядом с собой. Господи, теперь он знает, что это сон. Эта женщина, явившаяся во сне Сора, была великолепна. От взгляда на это прекрасное лицо стихи сами стали слагаться его устами. В самом деле, тонкие черты лица и волевой подбородок. Яркие губы и длинные черные ресницы касающиеся щек. Длинные и блестящие черные волосы, хитро заброшенные на грудь, прикрывающие и одновременно открывающие ее гордую возвышенность. Кожа ее, вся гладкая и чистая, лишенная веснушек или какого-то иного изъяна. Какой сон. Какой сон.

Он покачал головой, удивляясь собственному легковерию, и вымышленное видение тоже закачалось. Он лег, посмеялся и поднял руки, чтобы потереть глаза. Но прежде чем руки коснулись глаз, он замер. Руки эти очень уж походили на его собственные. Гляди-ка, вот шрам на подушечке большого пальца. Он сорвал здесь кожу, начищая шлем, когда был оруженосцем. А вот средний палец. Он отклонен в сторону, совсем немного, потому что сломан был в битве пять лет назад. И посмотри только, руки его совсем не такие уж мускулистые, как когда-то. Именно так и должны были они выглядеть после стольких месяцев бездействия. И посмотри. Он согнул свою руку. Посмотри.

Посмотри.

Сердце его начало биться медленно и тяжело.

Посмотри. Посмотри, как руки слушаются твоих мысленных команд.

Он приподнялся на локтях.

Посмотри на эту келью. Посмотри вокруг.

Посмотри на свет.