Светлые воды Тыми

СВЕТЛЫЕ ВОДЫ ТЫМИ

Знойной лиловой дымкой окутан высокогорный лес. Широкая Тымь, обычно беспокойная, казалась сегодня неподвижной. В ее посветлевшей, будто остановившейся воде ясно отражалось голубое небо, по которому медленно двигались небольшие густые облака. Навстречу им, по самой середине реки, бесшумно скользила наша легкая оморочка. Старый нивх Овка, положив на колени длинный шест, молча посасывал сильно обкуренную, давно остывшую трубку, оправленную медными ободками. Когда оморочку слегка относило в сторону, Овка брался за шест, неторопливо погружал его до половины в воду, и лодка послушно выравнивалась.

— Видишь, где живем! — сказал нивх, и его широкоскулое, в густой сетке морщин лицо посветлело. Он повел плечами, и оморочка закачалась. У Овки затекли ноги, он подгреб под колени побольше травы и, резко откинувшись всем своим коротким корпусом, придал оморочке прежнюю устойчивость.

— А Елисей Матирный, бывало, не хуже Овки на оморочке ходил. Много раз Елисей в воду падал, а после, однако, не падал! — добавил он, и его маленькие, немного выцветшие глаза сузились еще больше.

— А кто это — Матирный? — спросил я, впервые услышав это имя.

— Матирного не знаешь? — удивился нивх.

— Верно, Овка, не знаю! — признался я, чем вверг старого нивха в еще большее удивление. Он принялся сосать трубку и, вдруг обнаружив, что она не горит, быстро сунул ее в карман, как совершенно ненужную вещь.

— Как же так — все знают, а ты не знаешь? — продолжал он сокрушаться, не представляя себе, как это человек, приехавший в долину Тыми, ничего не слышал о Матирном. Овка схватил шест, быстро погнал оморочку к берегу.

— А нынче где же он, Матирный? — спросил я.

Нивх ответил не сразу. Лицо его, до сих пор открытое, с мягкой, доброй улыбкой, вдруг замкнулось, сделалось строгим, выразив глубокую душевную боль.

— Не спрашивай, после все расскажу! — ответил он тихим, печальным голосом. — Пока нивхи жить будут на Тыми, не забудут они Матирного. Ай-ай, как же ты не знаешь, надо поскорей рассказать тебе.

Оморочка на полном ходу врезалась в отлогую песчаную отмель, дрогнув своим крохотным тонким корпусом. Мы вылезли на берег, сели друг против друга на камни. Овка достал трубку, набил ее табаком, раскурил, выпуская дым через широкие ноздри.

— Слушай, пожалуйста, — начал Овка. — Было это, знаешь, давно. В то время нивхи боялись выносить золу из юрты, потому что, знаешь, развеять золу считалось все равно что жизнь потерять. А самый сильный человек в Чир‑во в то время считался шаман Пимка. Он даже с хозяином тайги Тайразань-Ызем дело имел. — При этих словах к нивху вернулось прежнее веселое настроение. Он улыбнулся, обнажив ровные зубы, крепко державшие тяжелую трубку. — Конечно, теперь стыдно так говорить, однако в то время, знаешь, было такое дело. Так ты слушай, как Матирный стал сильнее Пимки, как новая жизнь у нас в Чир‑во началась.

...В один из дней давнего лета, возвращаясь из командировки, в долину Тыми заехал инструктор райкома партии Елисей Матирный. Увидев широкую, многоводную реку, блестевшую под ярким утренним солнцем, он решил побродить по холмистому берегу, подышать свежим таежным воздухом. Устав от долгой ходьбы по горам и сильного зноя, он спустился к самой воде, присел на толстый ствол поваленного бурей дерева, расстегнул ворот гимнастерки, закурил. В это время из-за кривуна показалась оморочка, которую ловко гнал против течения молодой нивх. Он стоял в лодке во весь рост, энергично взмахивал шестом, и Матирный не мог понять, как удерживалась в одном положении маленькая, легкая оморочка.

«Я бы не сумел так», — подумал он, восхищаясь искусством молодого нивха.

— Эй, дружище, причаливай к берегу, поговорим! — крикнул ему Матирный, но тот испуганно глянул на незнакомого человека, быстро сменил шест на весло, одним рывком развернул оморочку и погнал ее вниз.

— Ну куда же ты, парень! — засмеялся Матирный, поднявшись с бревна. — Говорят же тебе, причаливай!

Молодой нивх повернул к берегу. Как только оморочка заскользила по песчаной отмели, юноша взял со дна лодки медный чайник, кружку, кожаную сумку с провизией и с покорным видом положил все это добро у ног русского.

Матирному стало не по себе. Он хотел было выругать нивха, но сдержался.

— Да ты, дружище, спятил, что ли? — произнес он с обидой. — Что я, интервент какой-нибудь, чтобы добро твое грабить? Я — русский человек, я друг тебе, понял? — Он достал из кармана пачку папирос, предлагая нивху закурить, но тот отстранился, извлек из кармана трубку.

— Вот! — сказал он, немного осмелев.

— Правильно! — шутливым тоном ответил Матирный. — Мне трубку дай, а ты папиросу закури. Идет?

Но нивх не отдал трубку, крепко зажал ее в руке. Матирный громко рассмеялся. Тогда нивх выхватил из рук русского пачку, быстро взял оттуда три папиросы, смял их в ладони, запихал в трубку и тоже засмеялся, очень довольный, что нашелся.

— Ты лоча?[8] — спросил он не очень уверенно.

— Да, я русский.

— Зачем звал?

— Просто так, скучно мне стало одному сидеть, увидел тебя и позвал. Поговорить захотелось.

— Ты, лоча, откуда?

— Я из райкома партии. Понял?

— Нет, не понял!

— Тогда давай сядем, я тебе все объясню, — предложил Матирный, проникаясь симпатией к молодому нивху.

Они сели.

Матирный довольно долго подбирал слова, чтобы нивху сразу все стало ясно и понятно.

— Про товарища Ленина слышал? — спросил наконец Матирный.

Нивх оживился, глаза его заблестели.

— Ленин-вал[9], — сказал он. — Слышал!

— Вот! А в райкоме партии работают люди Ленина, коммунисты! Понял?

— Наверно, да!

— Я — коммунист! Приехал сюда от партии!

— В Чир-во будешь?

— Буду и в Чир-во — узнаю, как нивхи живут.

— Худо живут! — ответил юноша. — Один Пимка хорошо живет.

— Кто же он — Пимка?

— О, самый сильный шаман! А тебя как зовут?

— Кырка.

— А я — Елисей! — сказал Матирный, резким движением головы откинув упавшую на лоб длинную русую прядь.

Кырка успел перехватить его добрый, чуть насмешливый взгляд и в знак полного доверия к русскому протянул ему свою трубочку, с которой никогда не расставался.

— Кури, лоча!

Елисей взял ее, выколотил о каблук своего грубого походного сапога и так, как это до него делал Кырка, набил табаком из папирос.

На просьбу Матирного рассказать о себе Кырка не мог сразу ответить. Он действительно мало что помнил о своем раннем детстве, а о том, что мать родила его в глухой тайге на трескучем морозе, простудилась и через несколько дней умерла, Кырка знал из рассказов сородичей, которые взяли новорожденного в свою юрту. Плохо помнил Кырка и отца своего, Тызгуна. Мальчику не было десяти лет, когда Тызгун погиб на охоте.

— А ты молодец! — похвалил его Матирный и слегка обнял Кырку за плечи. — Ты замечательный парень! — И стал мысленно ругать себя за то, что во время своих частых поездок по району ни разу не заглянул в стойбище Чир‑во.

Вставая, Матирный сказал:

— Спасибо тебе за рассказ, Кырка. Мне пора.

— Ты, лоча, в Чир-во приходи, ждать буду тебя, — попросил Кырка. Ему захотелось еще встретиться с добрым русским человеком, который так хорошо обошелся с ним.

— Приду! — коротко пообещал Елисей.

Кырка пошел к оморочке, столкнул ее на воду, ловко прыгнул в нее и, схватив весло, быстро поплыл по течению в сторону родного стойбища, чтобы поскорее сообщить нивхам о своей неожиданной встрече с лоча. Матирный немного постоял на берегу, провожая взглядом юношу. Когда оморочка скрылась, Матирный надел кепку, подтянул голенища сапог и зашагал вдоль холмистого берега, решив до наступления сумерек попасть в Ногдики.

Пришло время, и Елисей Матирный приехал жить в стойбище Чир‑во.

Поселился он в юрте у своего приятеля Кырки. Тот отвел ему угол посветлей, устланный медвежьей шкурой, накормил кетовыми колтышками, которые специально для гостя вырезал у вяленых рыб, и долго расспрашивал о новостях.

Вечером Кырка повел Матирного к своим сородичам. Те уже знали о лоча и обрадовались гостю. Они усадили его возле ярко горевшего очага, стали угощать отварной медвежатиной. В юрте было душно, пахло псиной от собак, сидевших позади людей с высунутыми языками и ждавших, когда им бросят обглоданную кость. А у стены на старых, вытертых меховых подстилках дремали голые ребятишки.

— Хорошо ли живете? — спросил Матирный хозяина юрты, худого, поджарого нивха, с красноватым лицом и большими выпуклыми глазами.

— Сам видишь! — ответил тот, вытерев жирные губы широким рукавом рубахи. — Медвежонок добрый попался!

— И часто бывает у вас такая удача?

— Нет, — признался нивх. — Давно мяса не было.

— Выходит, что живете худо! — заявил Матирный, отодвигаясь от жаркого огня. — Сегодня у вас много мяса, а завтра, глядишь, ничего нет...

Словно не понимая, что говорит ему гость, хозяин поднял на него удивленные глаза.

— Слышал я, что нивхи больше на Пимку работают, нежели на себя. Лучших соболей ему отдают, лучшие куски медвежатины несут ему. Верно? — продолжал Матирный.

Кырка подтвердил: верно, мол. Тогда родич Кырки сипло ответил:

— Пимка самый сильный человек в Чир‑во.

— И самый злой! — добавил Кырка.

— Почему злой? Он бывает и добрый. В долг дает нам!

— Дает в долг то, что добыто вашими же руками, так? — заметил Матирный. — Нивхи бьют в тайге зверя, несут всю добычу шаману, а потом у него же берут в долг...

— У Пимки всего много, а у нивхов всего мало, вот и берем что надо. Медвежатины, гляди, сколько дал мне Пимка...

— А кто убил медвежонка?

— Я, конечно! — важно отвегил нивх.

Матирный и Кырка разом засмеялись. Хозяин так и не понял, отчего это им вдруг стало смешно.

Матирный решил объяснить нивху суть дела и придвинулся к нему поближе.

— Я думаю, что Кырка прав, — начал Матирный. — Пимка — злой человек. Если бы он был добрый, не держал бы в страхе все стойбище. Сам он в юрте сидит, ничего не делает. Заставляет народ на себя работать. Он в долг дает вам, потому что ему от этого выгода. За каждый кусок мяса, что он дает вам в долг, Пимка получает медвежонка, соболей, лисиц... Из года в год нивхи все больше должны, так и умирают должниками. Худо, очень худо живете!

— Однако, всегда так жили! — произнес нивх и бросил обратно в котел кусок мяса. Этим он дал понять, что трапеза кончена, что гостю пора уходить.

— Кырка, — сказал Матирный, когда они шли вдоль стойбища, — ты помоги собрать людей на беседу. Обойди юрты, скажи нивхам, что русский, присланный в Чир‑во от райкома партии, просит прийти на собрание.

— Всех звать? — спросил Кырка, готовый сию же минуту исполнить просьбу Матирного.

— Всех, и Пимку зови!

На собрание явились все жители Чир‑во. Пимка вышел из своей юрты последним, и, подобрав халат, пустился бегом на лужайку, где должен был выступать Матирный. Отдуваясь, вытирая рукавами халата жирное потное лицо с маленькими заплывшими глазками и жиденькой клиновидной бородкой, Пимка сел на пенек позади всех с видом человека, ничуть не заинтересованного в том, что здесь происходит.

Матирный, гася недокуренную папиросу, обвел глазами присутствующих и не спеша стал говорить нивхам, откуда он приехал и что ему предстоит сделать. Он не забыл сказать о своей встрече с Кыркой на берегу Тыми и о том, как ему Кырка понравился и как он пообещал юноше, что непременно приедет в Чир‑во.

— Вижу, друзья мои, очень бедно вы живете. Мы, коммунисты, люди товарища Ленина, хотим помочь вам строить новую жизнь.

— Ленин‑вал! — громко произнес Кырка, и нивхи весело закивали головами.

— Верно, Кырка, Ленин — вал! Его имя освещает трудовому народу путь к новой жизни, — разъяснил Матирный. — Я и приехал к вам в Чир‑во от товарища Ленина!

— Лоча? — шагнув к Елисею, в упор спросил его старый одноглазый нивх.

— Да, я — русский.

— А Ленин-вал?

— И товарищ Ленин — русский!

— Тогда скажи еще! — попросил старик.

— Я и говорю, — оживился Елисей, — что пора и вам, нивхам, смелым охотникам и рыболовам, начать жить по новым, советским законам. Чтобы на себя, а не на одного Пимку ваши люди работали...

— Однако, другой жизни нивхам не надо! — перебил Пимка. Он вытянул шею, насторожился, ожидая, что скажут на его заявление люди. Но они молчали.

— Так говорит один Пимка, — продолжал Матирный прежним голосом. — Ему, конечно, другой жизни не надо. Целое стойбище на него работает, всю добычу несут ему. Но я спрашиваю вас, бедных жителей Чир‑во, не пора ли новую, лучшую жизнь строить, начать по новым законам жить?.. Я не тороплю вас с ответом, подумайте, потом скажите вслух свое твердое слово...

Но нивхи, поглядывая то на шамана, то на Матирного, не решались высказаться.

Молчание длилось несколько минут.

И тут поднялась нивхская девушка Тамара Урзюк, невысокого роста, худенькая, с энергичным лицом. Растолкав впереди стоявших, она торопливыми шагами подошла к Матирному.

— Ты хочешь говорить? — спросил Матирный, отойдя в сторону и уступая ей свое место.

— Хочу!

Ее черные, глубоко сидящие глаза горели недобрыми огоньками. Откинув назад короткие блестящие волосы и сжав в кулачки маленькие смуглые, почти детские руки, она тонким, пронзительным голосом обратилась к нивхам:

— Верно говорит лоча! Какая у меня жизнь — все знают! У меня уже давно нет ни отца, ни матери, одна живу. Нивхская женщина хуже собаки в упряжке. С детских лет я работаю на чужих людей. А когда возьмут в жены, совсем не увидишь света! — И, повернувшись к Матирному, она с еще бо́льшим волнением сказала: — У нас, лоча, так: когда родится девочка — в юрте печаль. Люди стараются не ходить мимо — боятся, что и их тоже такое несчастье постигнет...

— Верно, Тамара! — подтвердила молодая полная нивхка, сидевшая на траве с длинной трубкой в зубах. — Какая у нас жизнь! Зимой мне рожать надо — в тайгу опять увезут...

— Значит, правда, что нивхские женщины рожают детей в тайге, на морозе? — спросил Матирный, вспомнив недавний рассказ Кырки.

— Верно! — ответила женщина, придавливая пепел в трубке желтым, прокуренным пальцем.

— Нет... так жить дальше нельзя! — продолжала Тамара. — Ты помоги нам, лоча, научи, как жить надо! Ты не бойся, что Пимка против тебя кричит. Пускай кричит. Ворона всегда кричит, однако людям от этого худо не бывает! — И, словно ожидая, что Пимка сейчас закричит, глянула в упор на шамана.

Но Пимка продолжал сидеть в прежней позе, с равнодушным видом. А когда прикинул в уме, сколько осталась ему должна Тамара, спросил ее:

— Когда, однако, долг отдашь?

Он вскочил, уперся кулаками в бока, широко расставил ноги и с гордым видом стал ждать ответа. Но девушка молчала. Вопрос Пимки действительно озадачил ее. У нее только и было то, что на ней, да немного берестяной посуды в старенькой отцовской юрточке.

И тут не выдержал Кырка: шагнув навстречу шаману, он закричал ему:

— Ты, Пимка, не только с живых, но и с мертвых шкуру дерешь! Молчи лучше!

Пимка в ответ взмахнул руками, запрокинул голову, разразился смехом. Смеялся он громко, содрогаясь всем своим маленьким жирным телом, потом стал хлестать себя по щекам, издавая тягучие, похожие на вопли звуки. Нивхи насторожились. Многим показалось, что шаман вызывает хозяина тайги. Кое-кто попятился к юртам, но Кырка, все еще стоявший напротив Пимки, опять закричал:

— Замолчи, глупый!

Пимка вздрогнул, перестал хохотать.

— Какую, лоча, жизнь будем строить? — спросил Матирного нивх по имени Азмун, явно недовольный тем, что Пимка перебил важный разговор.

Матирный только и ждал этого вопроса.

— Надо нивхский колхоз создавать! Люди будут вместе ходить на охоту, вместе рыбу ловить. Люди будут работать на себя — тогда у каждого будет вдоволь мяса, вдоволь юколы. А теперь что у вас получается? Горбуша в Тымь вошла, ее ловить нужно, а Пимка вас в тайгу на охоту посылает...

— Верно! — перебил Азмун, не сводя глаз с Матирного и ожидая, что он скажет еще.

— Когда люди вместе, они сильные, а когда каждый сам по себе, он как тростинка, его легко согнуть можно. Вот и гнул каждого, кого хотел, шаман Пимка. Создадим крепкий колхоз, по-новому пойдет у вас жизнь. Школу построим. Детишки читать, писать научатся. Вырастут крепкими, умными. Когда по закону Ленина начнем жить, в юртах исчезнет тьма, дым, грязь. Значит, исчезнут болезни, губившие нивхов целыми стойбищами. Закон Ленина такой — бедных людей в обиду не дает. Почему Пимка не хочет новой жизни?

— Почему? Скажи! — попросил Азмун. Он жадно ловил каждое слово, каждый жест русского.

— Потому, что при новой жизни никто на Пимку работать не будет. Пимке придется самому ружье брать и в тайгу идти, да невод на горбушу самому ставить. Вот ему и не нравится это. Когда нивхи в один крепкий колхоз объединятся, они и скажут Пимке: «Уходи, шаман, на все четыре стороны, уходи к своему хозяину тайги Тайразань-Ызю, если такой хозяин есть». Однако, я думаю, — нет такого хозяина. Настоящий хозяин тайги — вы, нивхи, простой народ!

— Ладно, новую жизнь начнем строить, колхоз будет у нас, работать вместе станем. А после? Уедешь ты, Елисей, Пимка опять все к старому повернет? — тревожным голосом спросил Кырка, и по тому, как люди шумно заговорили между собой, Матирный понял, что этот вопрос интересует всех.

— Если примете хорошо, верить мне будете, не уеду я от вас. Вместе будем, — твердо заявил Матирный.

— Живи здесь, тут не худо! — промолвил старый одноглазый Илькук.

— Верно, живи здесь! — сказала Тамара Урзюк, подталкивая локтем очень довольного Кырку, который считал себя первым другом Матирного.

Долго молчавший Пимка несколько раз порывался что-то сказать, но, видя, что народ больше слушает Матирного, нежели его, шамана, решил уйти. Выждав минуту, когда немного стихли голоса, он поднялся на пенек, вытянул короткую, толстую, как у нерпы, шею и крикнул:

— Кто захочет, пойдет к тебе в колхоз, а кто не захочет, не пойдет, конечно! — И, подобрав халат, собрался уходить.

— Пимка верно говорит: кто хочет, тот пусть в колхоз идет, а кто не хочет, пускай на Пимку работает, — сказал Матирный, понимая, что сейчас самое важное объединить хотя бы несколько семей: они начнут трудиться сообща, а после за ними потянутся и другие.

И Матирный не ошибся. Четыре семьи со всем своим небогатым хозяйством — собачьими упряжками, рыболовными снастями, оморочками — положили начало первому нивхскому колхозу «Чир‑унвд», что на языке маленького народа означает «Новая жизнь».

...Подошло время лова кеты. Колхозники вместе с Матирным выехали на рыбалку. Веселый нрав Елисея, слово, сказанное к месту, всегда ободряли нивхов, вселяли в них уверенность. Обычно до угрюмости задумчивые, озабоченные, они шутили с ним, вспоминая недавнее собрание и особенно то, как Пимка вызывал хозяина тайги и как Тайразань-Ызь не явился.

— Верно ты, лоча, говорил. Нынче совсем другой хозяин тайги! — сказал Илькук, блестя своим единственным маленьким глазом.

А Кырка, который немало повозился с Елисеем, пока тот перестал вываливаться из оморочки, добавил:

— Если утопим тебя, Пимка скажет, что это Тайразань-Ызь сделал! — И все смеялись над этими словами, и больше всех сам Кырка.

Но стоило Матирному расхрабриться и одному выйти на середину реки, как оморочка опять опрокинулась. Хорошо, что поблизости оказалась Тамара Урзюк. Она подала Елисею руку, чтобы втащить его в свою оморочку, но Матирный, испытывая страх перед этой капризной лодочкой, отказался и поплыл к берегу. Тамара неотступно следовала за ним и, когда Елисей уходил под воду, хватала его за чуб и поддерживала.

— Никогда у нас так не бывало, чтобы женщина за волосы рыбака таскала, — смеялся Азмун, — верно, по новому закону так можно?..

— А по старому закону выходит, что я должен был утонуть? — отшучивался Матирный.

На следующий день, едва взошла над рекой заря, стали перебирать сети. Кета шла густо, и выловили ее так много, что женщины не успевали разделывать. Вскоре не осталось места на вешалах, пришлось срочно строить новые, временные вешала, чтобы разместить богатый улов.

— Однако, хватит нам рыбы! — сказал Кырка. — Раньше никогда столько не брали.

Но Матирный и Илькук не соглашались с Кыркой. Первый — потому, что смотрел далеко вперед, а второй — потому, что никогда не имел вдоволь юколы и постоянно испытывал страх перед наступающей голодной зимой.

— Будем ловить, пока ловится. Еще десяток юкольников построим, в лесу жердей хватит, — говорил Матирный, отлично понимая, что излишек юколы не помешает, что в недалеком будущем это явится наилучшей агитацией за колхоз. Ведь многие нивхи не вышли на лов кеты, Пимка тайно угнал их в тайгу, пообещав снабдить юколой из своих запасов.

Когда вечером собрались вокруг костра за жирной ухой, которую сварила жена Азмуна — Дарья, тихая, молчаливая, очень старательная женщина, Матирный сказал:

— У людей, которые пошли работать на Пимку, юколы не будет. Кто им должен помочь? Мы, колхозники, должны будем помочь, чтобы они не умерли с голоду.

— Пимка всегда в долг дает! У него старой юколы на три зимы хватит. Прошлое лето все стойбище на него работало. Горбуша очень густо шла! — сказал Азмун таким тоном, что Матирному неясно было, говорит ли нивх в укор Пимке или восхищается его богатством.

Матирный знал из рассказов Илькука, что Пимка служил у японских оккупантов, выдавал честных, мужественных нивхов, которые помогали русским партизанам, и всей душой ненавидел шамана. Но он понимал, что идти против него в открытую нельзя, ибо Пимка все еще пользуется доверием большинства жителей Чир‑во: они зависели от шамана, и время от времени он выручал их, давая в долг продукты.

— Пимка даст одному, другому, третьему, а наш «Чир-унвд» должен заготовить столько рыбы, чтобы дать юколу всем, кто нуждается. Тогда люди своими глазами увидят нашу колхозную правду, нашу колхозную силу — и к нам потянутся. Верно я говорю, друзья?

— Однако, верно! — согласился Азмун.

— Ты, лоча, сразу вижу, много умней Пимки! — с восхищением произнес Илькук. — Не худо, что Тамара тебя за волосы потаскала, а то бы мы без тебя, умный лоча, остались...

Так, за разговором, прошел вечер, и не заметили, как пришла ночь — безветренная, душная, темная. Небо, усыпанное звездами, еще больше подчеркивало аспидную тьму. Нарождавшийся новый месяц робко выглянул из-за лесистых сопок, подпиравших близкий горизонт, слегка посеребрив высоченные, будто висевшие в воздухе деревья. Уставшие за день рыбаки спали вокруг угасавшего костра, посылавшего легкий, горьковатый дымок. Плохо спалось только старому Илькуку. Он то дремал, то просыпался, приоткрывая свой единственный глаз, и думал о переменах, которые произошли в Чир‑во. Больше шестидесяти зим прожил он на свете, и память ничего не утратила из его трудной, небогатой событиями жизни. Одна зима была похожа на другую, как похожи были камни на береговой отмели, где лежали опрокинутые вверх дном оморочки. Когда-то у Илькука была большая семья — жена и четверо детей, но хозяин тайги, разгневавшись на нивхов, послал худое поветрие, и маленькое лесное стойбище начисто вымерло. Илькук, чудом оставшийся в живых, перебрался в Чир‑во, поставил там маленькую юрточку и с тех пор жил одиноко. Случалось, что даже ему одному не хватало на зиму юколы, хотя работал Илькук не меньше других, но работал он не на себя, а больше на Пимку. Была у Илькука добрая упряжка с сильным, быстроногим вожаком — пять собак из двенадцати пришлось отдать Пимке в счет долга. Он стал вспоминать все, что знал худого о Пимке, и этого худого набралось так много, что острое чувство ненависти к кулаку-шаману прожгло сердце старого нивха. Потом, немного успокоившись, подумал о Матирном, которому он, Илькук, сразу доверился, сразу пошел за ним, хотя никак не мог себе представить светлого будущего, которое сулил им лоча. Но Илькук, как и многие другие нивхи, давно слышал, что русские после изгнания с северного Сахалина японцев начали строить на острове новую жизнь. И про Ленина тогда же впервые узнали нивхи и назвали его по-своему — Ленин-вал, что значит Ленин-свет! И вот принес от Ленина свет новой жизни русский человек Елисей Матирный.

И от этой счастливой мысли, и еще больше от того, что он, старый, одинокий человек, тоже понадобился Матирному для новой жизни, Илькуку стало радостно на душе. Он повернулся на бок, подобрал ноги, чтобы уместиться на короткой меховой подстилке, и сразу заснул...

...Вышло так, как думал Матирный. Охотники, посланные Пимкой в тайгу, вернулись с ничтожной добычей. Они отдали ее шаману за старые долги, оставшись ни с чем. Время для лова рыбы было упущено.

Когда подошла зима, во многих юртах не было ни куска юколы. Отощавших за лето ездовых собак тоже нечем было подкормить — они не годились в упряжку. Худые, с впалыми боками, они по ночам выли, рвались с привязи. У Келенгера, жившего по соседству с Азмуном, голодными псами был задран обессилевший старый вожак, ранее славившийся на все стойбище.

Келенгер, пожилой, степенный нивх, ночью тайком пришел к Матирному просить совета.

— Зима наша будет долгая, запасов никаких нет. Помирать будем! — сказал Келенгер, пряча виноватый, угрюмый взгляд.

Матирный улыбнулся Келенгеру, взял его руку в свои.

— Умирать нивхам не дадим! — сказал он, усаживая Келенгера. — Не для того мы здесь начали новую жизнь, чтобы умирать.

Глядя в лицо русского, в его добрые голубые глаза, Келенгер понял, что тот говорит правду, но никак себе не представлял, откуда возьмет Матирный столько юколы, чтобы помочь всем нуждающимся.

— Скажи вашим людям, пускай вечером придут на колхозное собрание. И сам, товарищ Келенгер, приходи.

Келенгер с минуту постоял в нерешительности, переступил с ноги на ногу, ожидая, что лоча еще что-нибудь скажет, но тот ничего не добавил.

В Кыркиной юрте собралось столько народу, что многим негде было присесть. Келенгер предложил, чтобы женщины ушли, — мол, всегда без них мужчины решали свои дела, — но Тамара Урзюк решительно запротестовала.

— Нечего гнать, поместимся! — сказала она в сердцах, и все остальные женщины, глядя на Тамару, закричали на Келенгера, оттеснив его в дальний угол.

Когда стало тихо, Матирный открыл собрание. Сказав, что в Чир‑во не все ладно, что по вине Пимки многие не смогли заготовить юколу и теперь находятся в крайне тяжелом положении, он предложил обсудить, может ли колхоз «Чир-унвд» оказать нуждающимся необходимую помощь.

— Первое слово предоставим колхозному ударнику товарищу Азмуну, — сказал он, уступив Азмуну место за стареньким фанерным ящиком, который стоял в юрте вместо стола.

Азмун вышел вперед, вынул изо рта трубку, но не знал, с чего начать.

— Товарищи! — подсказал ему Кырка, толкнув локтем.

Азмун сразу оживился и смущенно промолвил:

— Верно, чуточку позабыл! — И, оглядев сидящих перед ним нивхов, сказал: — Товарищи! Все знают, почему у многих людей нет юколы. Когда кета густо косяками в Тымь вошла, они в тайгу отправились. Какая летом в тайге охота? Самая малая.

— Верно! — подтвердил Илькук, с укором глянув на Келенгера, который успел незаметно выбраться из своего угла и протиснуться поближе к столу. — Верно!

— Не перебивай товарища Азмуна, — остановил старика Матирный. — Он все скажет как надо. Говори, товарищ Азмун.

— Выходит, что Пимка нарочно людей угнал, — продолжал Азмун, — чтобы оставить без рыбы. Потом, когда зима подойдет, людям есть нечего будет, чтобы они к нему, к Пимке, за помощью пришли. Верно? Потом с них шаман три шкуры сдерет. Верно? А нынче кета семь дней густо шла, а брать ее некому было... — И он с нескрываемым восторгом рассказал, как колхозники вместе с Матирным трудились на рыбалке, как отдыхали у костра и какие хорошие слова говорил им лоча. Вдруг он, глянув на Матирного, громко рассмеялся и стал рассказывать, как лоча из оморочки вывалился и как Тамара Урзюк из воды вытаскивала лочу за волосы.

— Ишь, черт, вспомнил-таки! — произнес Матирный, смутившись, и тоже рассмеялся.

— А нынче наш лоча не хуже нивха на оморочке ходит! — отдышавшись, сказал Азмун. И, чувствуя, что сильно уклонился в сторону, посерьезнел, но уже ничего не мог сказать по существу дела.

Матирный скинул с себя ватную куртку, расстегнул по привычке ворот гимнастерки и спросил:

— Значит, трудно будет тем, у кого остались пустые вешала?

— Совсем, лоча, худо! — печально сказал Сегмер, молодой нивх, только в прошлом году перешедший с женой в свою собственную юрту.

— Ох, худо! — дрогнувшим голосом сказал Овка. — Трое детишек, да я, да мамка, да собачек целая упряжка, а есть совсем нечего!

— А колхозные юкольники видели? — спросил Матирный.

— Видели! — ответили сразу несколько голосов.

— Вот это и есть колхоз! Когда люди вместе работают, и не на шамана, а на себя, — польза большая! Колхозники знали, что вы вернетесь из тайги с пустыми руками, что рыба не будет ждать вас, пока вы придете за ней. Вот мы и заготовили побольше, чтобы помочь вам... Ясно? Я думаю, что члены колхоза «Чир-унвд» вынесут такое постановление: «Дать юколу в долг до будущей осени тем, кто сильно нуждается. А кто за это время вступит в колхоз, с того долг взымать не будем».

— Понятно! — с облегчением ответил Овка, который порывался тут же сказать, чтобы его записали в колхоз, но выступивший вперед дедушка Очи, длинношеий, седобородый старичок, опередил:

— Меня пиши! — сказал он.

...Зимой записались в колхоз еще тридцать семей.

Но Матирный не обольщался. Он жил все это время с тревожным чувством, понимая, что обозленный Пимка втайне ведет работу против колхоза «Чир-унвд» и, разумеется, против него, Матирного. Кырка говорил, что Пимка по ночам собирает людей, долго шаманит, вызывает хозяина тайги, требуя, чтобы тот наказал непокорных нивхов, которые отступили от древних обычаев. Дедушка Очи рассказывал, что Тайразань-Ызь дважды незримо появлялся в Чир‑во и пообещал прийти в третий раз.

— Когда в третий раз придет он, очень худо будет! — бледнея, тревожным шепотом рассказывал Очи...

Пимка терзал своих должников, требовал, чтобы они немедля вернули все, что он им давал в течение нескольких лет, и перепуганные нивхи, у которых ничего не было, не знали, что делать. Они приходили к Матирному, просили совета, и, как он ни успокаивал их, тревога не покидала нивхов.

Подоспело время зимней охоты. Колхозники приготовились сообща выйти в тайгу, но шаман решительно запротестовал. Он явился к Матирному и потребовал, чтобы люди, которые должны ему, вышли бы тоже сообща, но не от Матирного, а от него, Пимки.

— Пускай это будет мой колхоз! — сказал он серьезно, пронизывая Матирного настороженным взглядом своих заплывших колючих глаз. — Твои люди — твой колхоз! Мои люди — мой колхоз!

— Не имею права! — совершенно спокойно ответил Матирный. — Это нужно решить на общем собрании, а собираться нынче людям некогда: завтра утром выходим в тайгу.

Так Пимка остался ни с чем и на этот раз.

Зато весной, когда нивхам впервые в жизни нужно было вспахать кусок целины под огород, никто не хотел брать в руки лопату. Матирный не сразу понял, что случилось с людьми, и, подойдя к Тамаре Урзюк, сказал ей:

— Ну, Тамара, начни!

Но девушка испуганно попятилась, спрятала руки за спину.

— Ты больна, тебе плохо? — все еще ничего не понимая, спросил он.

Девушка ответила не сразу. Вскинув на Матирного полные ужаса глаза, еле держась на ногах, она дрожащим голосом объяснила:

— Ты, Елисей, прости. Стыдно мне. Однако, страшно нарушить древний нивхский обычай: кто вскопает землю, кто запрячет в нее что-нибудь, тот должен умереть. А ты, помню, говорил, что землю нужно не только вспахать, но еще и посыпать золой. Нивхи никогда золу из юрт не выносят. Пусть другие начнут, а я не могу...

Тогда Матирный протянул лопату Кырке, но и тот не взял ее, отошел в сторону и незаметно спрятался за широкий ствол дерева.

— Ладно, друзья, если страшно вам, тогда я сам начну. Увидите, что ничего со мной не случится! — И с этими словами он вонзил острую лопату в целину, перевернул черный лоснящийся пласт земли и раздробил его на мелкие кусочки. Он копал, а нивхи стояли и ждали в тревоге, что вот-вот земля, которую он потревожил, разверзнется и похоронит лочу.

В это время прибежал Пимка. Все ожидали, что он начнет кричать, но шаман и слова не промолвил. Встав в сторонке, сложив на груди свои пухлые руки, он впился глазами в Матирного и с гордым видом победителя, будучи совершенно уверен, что лоча сейчас провалится сквозь землю, с нетерпением ждал этой минуты.

Матирный же, вскопав довольно большой кусок целины, повернулся к нивхам, вытер платком вспотевшее лицо, стал закуривать.

— Ну что, Тамара, все еще страшно тебе? — спросил он.

— Не знаю! — откровенно призналась она.

Вдруг она шагнула к Матирному, но тяжелая рука Пимки легла ей на плечо. Она с силой рванулась, отбежала, с ненавистью глянула на шамана.

— Ты не трогай меня! — произнесла она. — Сама знаю, что делать!

И вот на глазах всего народа нивхская девушка схватила лопату и точно так, как это делал лоча, принялась энергично вскапывать целину. Подобрав длинные полы халата, к ней снова подбежал Пимка, стал вырывать из рук лопату.

— Так не годится! — спокойно сказал Матирный. — Тамара уже не ребенок, силой ее не заставишь бросить работу!

И, взяв Пимку за руку, отвел его в сторону. Обескураженный шаман закричал:

— Глядите, что лоча делает! Скоро земля всех нас заберет!

— Не заберет! — воскликнул Азмун и тоже схватил лопату. Его примеру тут же последовали Овка, Кырка, старый Илькук и еще человек десять.

— Посадим один мешок картошки, а выкопаем десять мешков, а то и больше. Земля здесь замечательная! — работая за двоих, говорил Матирный.

— Десять? Правду говоришь? — спросил Азмун, который в душе не верил, что может случиться такое чудо. Но ему нравилась затея русского и вся эта возня и шум, и Азмуну, вероятно, было бы скучно, если бы все обошлось тихо, без сучка и задоринки. Кроме того, он тоже был должен Пимке, а отдавать долг не собирался и поэтому готов был поддержать каждого, кто выступал против шамана.

— Иди, Пимка, спать, — крикнул он, прокладывая лопатой новую борозду. — Выспишься — может, умней станешь!

Эти слова вызвали смех.

— Берегись, Азмун, худо тебе будет! — погрозил кулаком Пимка.

Говорили, что он после этого неистово шаманил, вызывал духов, просил Тайразань-Ызя поскорей прийти в Чир‑во и наказать отступников, нарушивших древние обычаи.

Матирному давно нужно было выехать по делам в Ноглики, но до сих пор это ему не удавалось. Теперь, когда полевые работы были закончены, он решил на несколько дней отлучиться из Чир‑во. Под вечер он уехал, а ночью, когда стойбище погрузилось в туманную темноту, Пимка разбудил нивхов и повел их на огород.

— Сейчас узнаем, правду говорил лоча или лгал...

В темноте, пугливо озираясь по сторонам, разрыли они огород и едва набрали полмешка картошки. Шаман торжествовал. На этот раз он перед всем стойбищем развенчает русского!

— Видите, что с вами делает лоча? — говорил он, подбегая то к одному, то к другому нивху. — Врет, врет он! Сколько нивхи живут на свете, никогда землю не копали, никогда золу из своих юрт не выносили. Где, спрашиваю, где десять мешков картошки? Полмешка не собрали, а бросили в землю полный мешок...

Нивхи, которые вместе с Пимкой рылись на огороде, стояли притихшие, виноватые, не зная, что ответить шаману.

— Верно, Пимка! — с тревогой произнес Ном, который жил по соседству с шаманом и чаще других обращался к нему за помощью. — Лоча говорил неправду.

Утром об этом узнало все стойбище. Люди — и стар и млад — прибежали на огород, долго толпились там, охваченные нехорошим чувством: ведь раньше не лгал лоча, говорил правду! Колхоз, организованный им, заготовил много юколы, выручил тех, кто нуждался, и люди безбедно провели зиму. А вот с огородом — солгал! Нехорошо!

Пимка кричал:

— Говорил, чтобы не копали землю, чтоб золу из юрт не выносили! Теперь беда будет. Хозяин тайги велит, пока не поздно, уходить из колхоза.

— Подождать надо, пока Матирный из города вернется, — уговаривала Тамара. — Пимке верить нельзя...

Стали заступаться за Матирного и Кырка, и Азмун, но Пимке удалось перекричать их. Большинство нивхов, убедившись воочию, что собрали всего лишь полмешка картошки, готовы были склониться на Пимкину сторону. Как-никак древний обычай был грубо нарушен — и землю копали, и золу выносили — так еще ни разу нивхи не поступали.

И увел Пимка из колхоза пятнадцать семейств.

...Матирному ничего не оставалось, как собрать верных ему людей и заново посадить картошку. Чтобы Пимка опять не разрыл, колхозники по ночам охраняли огород.

Хмурым осенним вечером, когда Матирный сидел над книгой и делал какие-то записи в тетрадке, прибежала Тамара Урзюк. Она была взволнована, и Елисей понял, что случилось несчастье.

— Что с тобой, Тамара? — спросил он, усаживая ее за стол. Но девушка ответила не сразу. С трудом переводя дыхание, она сбросила с головы платок, стерла с лица дождевые капли и посмотрела на Матирного печальными глазами, — Говори, Тамара, что вдруг случилось? Опять Пимка?

— И он тоже... — промолвила она. — У Марии заболел Тамайка... Очень худо ему. Я зашла к ней узнать, а там Пимка...

— Пойдем к Марии, — сказал Матирный, схватив со стула пиджак и на ходу надевая его. Он выбежал на улицу, за ним последовала Тамара.

Лил мелкий моросящий дождь. Хмурое, плотно закрытое тучами небо стояло низко над стойбищем. Раскинутые в два ряда нивхские юрты почти не видны были в туманных сумерках. Возле каждой юрты, забившись под кусты, дремали, поеживаясь от холода, собаки. Они не лаяли на бегущих мимо людей, безучастно поглядывая полуоткрытыми, сонными глазами.

Мария жила в другом конце стойбища, за юртой Илькука, и старик, увидев бегущего под дождем в одном пиджаке и без шапки Елисея, а следом за ним Тамару Урзюк, не на шутку встревожился. Он сразу догадался, что спешат они к Марии, и, постояв с минуту в нерешительности, заспешил туда же.

В темной юрте было душно. Возле очень жаркого, сильно дымившего очага, на старенькой меховой подстилке лежал пятилетний сын Марии — Тамайка. Он задыхался, жадно хватая открытым ртом спертый, тяжелый воздух.

Мария стояла перед мальчиком на коленях, безмолвная, не сводя с него тоскливого, отсутствующего взгляда. В углу, куда едва попадали пляшущие блики очага, сидел с бубном в руках Пимка. Не обращая внимания на приход Матирного, он, медленно раскачиваясь, монотонным, глухим голосом говорил:

— Зачем землю копала, зачем из юрты золу выносила? Вот и пришла беда... Тайразань-Ызь заберет Тамайку...

— Молчи! — сдавленным голосом, чтобы не тревожить больного ребенка, произнесла Тамара. У нее судорожно сжались кулаки, она шагнула к Пимке, готовая наброситься на него, но Матирный остановил ее.

Не глядя на Пимку, словно его здесь не было, Матирный склонился над Тамайкой, потрогал его горячий мокрый лоб. Очевидно, Тамайку нужно везти в больницу. Стараясь быть спокойным, Матирный шепнул Тамаре, чтобы она слегка приоткрыла входной полог.

— Душно Тамайке, — сказал он. — Пусть в юрту свежий воздух войдет... И, глянув на Пимку, который все еще бормотал что-то про себя, решительно заявил Марии: — Поедем в Дербинск, к доктору.

— Не давай Тамайку в руки ему, — крикнул Пимка, подбегая к очагу. — Лучше пускай заберет его Тайразань-Ызь...

Тут уж Матирный не мог себя сдержать. Выпрямившись, багровея от гнева, он схватил Пимку за шиворот и отшвырнул от очага:

— Вон отсюда, колдун!

Пятясь к выходу, Пимка стал делать какие-то странные, непонятные движения руками.

— Не надо ездить с ним! Обманет лоча! — взвизгнул он и, втянув лохматую, нечесаную голову в плечи, словно прячась от удара, выкатился из юрты.

— Собирайся, Мария, быстро! — сказал Матирный. — Время не ждет. Нужно спасти Тамайку...

Но Мария не двинулась с места.

Тогда к ней подсела Тамара, обняла за плечи и, привлекая к себе, стала говорить ей ласково:

— Поезжай с Елисеем к доктору. Разве не видишь, что Елисей много помогает нам? Он и тебе, Мария, поможет. Ждать нельзя, нужно везти Тамайку в Дербинск...

И только теперь, вняв словам своей подружки, с которой почти не расставалась с тех пор, как осталась одна после смерти мужа, Мария глазами, полными мольбы и ужаса, посмотрела на Матирного. Не медля ни минуты, он закутал Тамайку, бережно поднял его на руки и вынес из юрты.

Тамайка был первым больным, доставленным в районную больницу из Чир‑во.

Когда через некоторое время врач вышел из палаты, куда поместили Тамайку, Матирный понял, что дело плохо.

— Что, доктор?

— Дифтерит! Положение крайне опасное!

— Что, нет надежды?

Врач развел руками:

— Будем надеяться!

Трое суток весь персонал районной больницы жил этой смутной надеждой. И больше всех Елисей Матирный. Только Мария почему-то не выказывала никакого волнения, видимо, примирилась с мыслью, что Тамайка должен умереть, и ей, казалось, было безразлично, как это изойдет: заберет ли мальчика мифический Тайразань-Ызь, злой хозяин тайги, или этот человек в белом халате, которого все здесь называли непонятным для нее словом «доктор».

Матирный безотлучно дежурил возле палаты. Он осунулся, небритое лицо старило его. С трудом укладывая Марию спать на коротком диванчике — она все норовила лечь на пол — и поглядывая, как она дремлет, Елисей впервые за много лет вспомнил свою мать — высокую, статную, кареглазую украинку. Он был подростком, когда родители, бедные безземельные крестьяне, переселились с Украины на широкие просторы Амура. Здесь было много земли, долгое солнечное лето и такая же, как лето, теплая долгая осень, — вплоть до октября не спадала листва с деревьев.

Хорошо зажили на новом месте Матирные. Вдоволь было у них хлеба, картошки, мяса, меда, кетовой икры... Построили дом из отменных сосновых бревен, покрыли белым железом. Разве сравнишь его с той маленькой, старенькой мазанкой, в которой родился Елисей! Крепко полюбили новоселы просторный край, дорог стал им широкий, полноводный Амур-батюшка.

С годами росло, ширилось новое село на холмистом берегу реки. Подрастала молодежь. Ребята учились в сельской школе, Матирный часто брал у учителя книжки, которые читал по ночам. Учитель, еще совсем молодой человек, в старенькой, сильно поношенной студенческой куртке — поговаривали, что он был из исключенных за политику студентов, — умел увлечь учеников. Он получал из России газеты и часто читал их ребятам...

Когда на Дальнем Востоке началась гражданская война и на борьбу с японскими интервентами поднимались целые села, ушел партизанить со своими сверстниками и Елисей Матирный. Отряд молодых партизан, которым он командовал, совершал дерзкие налеты на японские обозы, ходил по тылам врага, выполнял самые рискованные задания. Однажды Матирному пришлось доставить важный пакет Сергею Лазо. Две недели пробирался Матирный таежными тропами, проделав большой, рискованный путь из Приамурья в Сучанскую долину. Встреча с Лазо, короткая беседа с ним в таежном зимовье оставили в сердце Елисея глубокий след.

Среди сверстников Матирного был легендарный Виталий Бонивур, героически принявший смерть во вражеском плену и не открывший партизанскую тайну под мучительными пытками. Палачи вырезали на спине и груди Бонивура кровавые звезды, вырвали сердце; герой-комсомолец закрыл орлиные очи, не сказав, врагам ни слова. Матирный был потрясен, когда узнал о гибели Бонивура. Он дал себе клятву быть таким же гордым и смелым, честным и стойким, как Виталий, и где только можно было мстил за него врагам... Образ Бонивура Матирный пронес через все свои молодые годы. Он мерил свою жизнь по его героической жизни и, вступая в ряды Коммунистической партии, горячо говорил об этом перед собранием.

Отгремела гражданская война. Молодой коммунист был послан на учебу в Благовещенскую совпартшколу и, успешно окончив ее, попросил, чтобы его направили на Сахалин, недавно освобожденный от японских интервентов. Просьбу его удовлетворили. Став инструктором райкома партии, Матирный много ездил по району в самые глухие, глубинные места.

Так попал он в долину Тыми, к нивхам.

Ни разу за последние годы у Матирного не было времени предаваться воспоминаниям. А здесь, в больнице, как-то само собой случилось, что вся жизнь прошла перед ним. Переживая ее как бы сызнова, он с грустью думал, что ни накопленного опыта, ни полученных знаний порой не хватает, чтобы решить самые обыкновенные, самые, казалось бы, простейшие дела. Жизнь на каждом шагу выдвигает что-либо новое, неожиданное, перед которым ты вдруг чувствуешь себя беспомощным. С обидой на самого себя он вдруг подумал о том, что слишком переоценил свои силы, когда приехал к нивхам в Чир‑во. Ему казалось, что маленький народ со своими древними обычаями, дикими предрассудками сразу потянется из беспросветной тьмы к свету новой жизни, Но нелегко, оказывается, идти людям к счастью... Значит, ты, Елисей Матирный, еще не так силен, слова твои еще не так убедительны!

И снова, в который уже раз, мысли Елисея сосредоточивались на маленьком Тамайке, чья жизнь теперь была для Матирного дороже собственной жизни.

Мария заворочалась на коротком диванчике, что-то со сна заговорила по-нивхски. Матирный подошел к ней, услышал, что она разговаривает с хозяином тайги Тайразань-Ызем.

— Конечно, плохо я сделала, что вынесла золу из юрты, — шепотом говорила Мария. — Не нужно было слушать лочу, разгневала я тебя, Тайразань-Ызь, вот ты и забрал моего Тамайку...

Матирному стало жутко. Но в это время из палаты вышел врач, и по его сияющим глазам, по бодрой, подпрыгивающей походке Елисей догадался, что доктор пришел с доброй вестью.

— Все хорошо! — сказал он.

— Тамайка будет жить?

— Непременно!

— Спасибо, доктор! — Матирный подошел к Марии и, тронув ее за плечо, сказал: — Вставай, милая, Тамайку доктор вылечил, будет жить Тамайка...

— Тамайка живой? — крикнула она.

— Конечно, живой! — сказал Матирный и провел Марию в палату.

Она склонилась над сыном и долго, словно еще не веря, что он жив, смотрела на него остановившимися глазами. И когда Тамайка потянулся к ней ручками, лицо Марии, все эти дни печальное, замкнутое, просияло и она сквозь слезы улыбнулась сыну.

Из Дербинска возвращались в ясный, солнечный полдень. Мария сидела на возке рядом с Матирным, гордая, с сияющим лицом. На коленях она держала Тамайку.

Когда перед вечером впереди показалось Чир‑во, Матирный слез с возка, взял лошадь под уздцы и повел в стойбище. Из всех юрт навстречу вышли нивхи. Одни кинулись смотреть на Тамайку, другие, не решаясь подойти к мальчику, которого, по их суеверному убеждению, давно забрал Тайразань-Ызь, стояли в каком-то оцепенении.

С огорода, где она дежурила, прибежала Тамара Урзюк. Она схватила с колен Марии Тамайку и, целуя его в щечки, подняла высоко над собой всем напоказ.

— Живой, здоровый! — кричала она. — Вылечил тебя русский доктор.

Тут из юрты вышел Пимка. В руках у него был старый бубен. Тряхнув им перед Марией, он хотел что-то сказать ей, а она, спрыгнув с возка, сперва испуганно попятилась, но в следующую же минуту шагнула навстречу Пимке, бросив ему в лицо:

— Уйди лучше!

— Верно, иди к своему Тайразань-Ызю! — сказала Тамара и добавила: — Думаю, что и хозяину тайги не нужен такой глупый, как ты, Пимка...

И стоявшие здесь Азмун, Кырка, Илькук и даже старенький, прежде такой боязливый, Очи весело засмеялись.

Так Елисей Матирный победил Пимку.

Вскоре пришла и новая победа. Картошка уродилась отлично; нарыли четырнадцать мешков. Варили картошку всем стойбищем на кострах, разведенных прямо на улице.

— Будущей весной посадим десять мешков, — сказал Матирный. — Сколько выроем, друзья?

Но никто не мог сосчитать, сколько.

— Худо без грамоты! — сказал Матирный. — Учиться надо! Откроем в Чир‑во школу, пригласим русского учителя. Он будет вас учить грамоте.

— Пускай, — сказал Овка, — один русский человек среди нас — хорошо! Два русских человека — еще лучше будет!

— Верно! — раздались одобрительные голоса.

Через несколько дней нивхи, уведенные шаманом из колхоза, пришли к Матирному с повинной.

— Пиши обратно, видим — твоя правда.

Матирный говорил:

— Не я хозяин колхоза, сам решить не могу. Будет собрание — оно и решит, как с вами поступить.

Такое собрание было вскоре созвано. Оно началось утром и продолжалось до позднего вечера при тусклом свете жирников. Каждый, кто выступал, неизменно заключал свою речь гневными словами против шамана.

— Гнать надо его! От Пимки совсем худо стало народу! — тряся своей клиновидной бородкой, кричал старый Очи.

Последней выступила Мария. Она рассказала, как Пимка шаманил над больным Тамайкой, как вызывал хозяина тайги, чтобы тот забрал мальчика. Потом она со всеми подробностями, стараясь ничего не упустить, стала говорить о том, что было в Дербинске, как русский доктор лечил Тамайку, как Елисей Матирный не спал ночами, тревожился за ее ребенка.

Недавно тихая, забитая женщина вдруг обрела такую твердость, такую силу, что нивхи поразились: откуда это у Марии? Вдруг она шагнула к Матирному, схватила его руки и крепко сжала их.

— Спасибо тебе! Сколько жить буду, всегда пойду за тобой! — И, повернувшись к народу, добавила решительно: — Теперь сами видите: лоча большую правду в Чир‑во принес. А Пимкина правда где? Нету ее! Пимка всю жизнь лгал нам!

— Гнать Пимку! — закричал Кырка.

Но не стал ждать шаман, пока его прогонят из стойбища. Спустя несколько дней, темной дождливой ночью, запалив свою юрту, тайком от людей сбежал в тайгу.

Шли годы.

Если подробно о них рассказать, потребуется много времени. Большие перемены произошли в стойбище Чир‑во. Сразу же после бегства Пимки нивхи почувствовали себя так, словно большая тяжесть свалилась с плеч. Люди еще больше поверили в правоту коммуниста Елисея Матирного, смело шли за ним, слушались его советов, строили новую жизнь.

Однако было бы неверным сказать, что все шло гладко. Кое-кому были в диковину многие начинания Матирного, но это не смущало его. Терпеливо, спокойно, с мудростью настоящего большевика он находил дорогу к сердцу каждого человека. Сила его личного примера всегда была неопровержимой, слова его речей — убедительными. Он сам беспредельно верил в правоту своего дела и заставлял верить в него других.

Колхоз «Чир-унвд» стал известен на Сахалине. В него вступили не только все жители Чир‑во, но и много нивхских семей кочевых стойбищ. Теперь никто не боялся выносить золу из юрты. С наступлением весны бережно собирали ее и свозили на обширные поля и огороды. Землю вспахивали не лопатами, как в тот далекий памятный день, а трактором, который удалось Матирному получить в Александровске.

Овка рассказывал:

— Когда в первый раз трактор в Чир‑во загудел, мы, знаешь, по юртам попрятались. Наверно, два дня на улицу не выходили. Очень, знаешь, страшно было. — И, сузив свои небольшие, глубоко сидящие глаза, шутливо добавил: — Хорошо, что Пимки тогда уже не было, а то, знаешь, какой бы шум поднял, беда! Конечно, теперь стыдно так говорить, однако было дело...

Матирному, сидевшему па тракторе, ничего не оставалось, как ездить с утра до вечера по стойбищу, пока нивхи привыкли к шуму и грохоту машины и убедились, что ничего не случилось страшного, что всё в полном порядке. Выходя по одному из юрты, они подходили к трактору, долго рассматривали его. Матирный стал объяснять устройство машины, приглашал то одного, то другого сесть за рычаг управления, но никто не соглашался. Когда же Кырка и Азмун после долгих уговоров взобрались на сиденье, многие смотрели на них с боязнью, ожидая, что сейчас произойдет с ними неладное. Но все обошлось как нельзя лучше.

В течение дня все жители Чир‑во, от старого Очи до маленького Тамайки, покатались на тракторе.

— А Тамайку, когда подрастет, выучим на тракториста! — говорил Матирный и, встретив одобрительный взгляд Марии, ласково улыбнулся ей. Обширное поле, вспаханное трактором и засеянное овсом и рожью, принесло богатый урожай.

В нивхские юрты пришел достаток. Люди больше не тревожились о том, как прожить зиму. Какой бы долгой она ни выдавалась, у нивхов было вдоволь хлеба, картошки, капусты, мяса, юколы... Радостными, веселыми стали северные зимы. Детишки бегали в школу. Взрослые по вечерам собирались в ленинском уголке, слушали лекции русского учителя Ивана Федосеевича или доктора Петра Семеновича.

Часто нивхи говорили между собой:

— Спасибо Елисею Матирному, всю жизнь нашу перевернул. Нивхи до него никогда так не жили.

В самом деле, Матирный стал для них человеком, без которого они не мыслили своей дальнейшей жизни. Однажды после собрания он спросил:

— Ну как, друзья, хорошо живете?

— Не худо, Елисей. Спасибо тебе! — сказал Келенгер,

— А в юртах у вас разве хорошо?

— Не худо и в юртах!

— А я думаю, что очень худо!

Нивхи вроде не поняли Матирного: то говорил, что стали жить хорошо, и вдруг говорит — плохо!

— В юртах у вас тесно, дымно, детишкам очень вредно, заболеть могут...

— Давно никто не болел, а если теперь и заболеет кто, свой доктор у нас есть, возить никуда больного не надо, — возразил Овка.

— Я хочу сказать, что пора в нашем Чир‑во юрты сносить...

— Юрты сносить? — переспросил Овка, и лицо его выразило испуг.

— Пора новые, крепкие дома строить, — продолжал Матирный. — Денег в нашем «Чир-унвде» много, хватит их, чтобы через несколько лет новый поселок на месте стойбища выстроить.

— А с кого начнут? — спросил Очи, которого не меньше Овки испугали слова Елисея, — Первой чью юрту сносить будут?

Матирный понял тревогу старого Очи.

— Мое жилище снесут первым...

Тут Очи перебил:

— Твое можно, конечно, ты, лоча, привык в доме жить.

— Разве в доме хуже, чем в юрте?

— Не знаем, никогда там не жили...

Снести юрту, где прошла вся его долгая жизнь? Значит, навсегда порвать с прошлым? Страшно!

— Наши люди твоих домов ставить не могут, — заявил Очи. — Юрты — могут...

— Пригласим из Адатымова русских плотников, они и построят нам дома. Лесу кругом много. Дело быстро пойдет. Ну как, согласны?

Старики не ответили: решили подождать, подумать. Куда торопиться! Всю жизнь жили в юртах, можно и еще немного пожить. В то же время нельзя было и возражать против новых домов, тем более что предложение это исходило от Матирного. Ведь нивхи давно убедились, что Елисей им, кроме добра, ничего не желает. Что бы он ни говорил, что бы ни делал, — все шло на радость людям.

И вот назавтра, чуть свет, к Матирному явился Илькук.

— Что так рано, дедушка? — спросил Елисей.

— Пускай, однако, с моей юрты начнут, не жалко! — И, пососав трубку, добавил: — Ты всегда хорошо говоришь!

Матирный немного смутился. Он не любил, когда его хвалили, и, вечно недовольный собой, считал, что еще мало сделал такого, за что бы можно было его хвалить. Это чувство недовольства собой особенно укрепилось в нем после недавнего заседания бюро райкома партии, на котором слушался отчет Матирного о его работе среди нивхов. Сильно покритиковали Елисея и за слабые темпы строительства нового поселка, и за плохую успеваемость людей на уроках ликбеза, и даже за то, что с большим опозданием приходят в Чир‑во свежие газеты. Присутствовавшие на бюро активисты — Азмун, Кырка, Тамара Урзюк и Мария — никак не могли понять, почему это русские ругают Матирного.

Подумать только, что сделал он за эти годы в Чир‑во, какие перемены произошли в стойбище! И вдруг — ругают его! Тамара чуть не прослезилась, жалея Матирного, а Кырка все время шепотом передавал Азмуну свое несогласие с тем, что говорят на бюро.

Когда же Матирный поднялся, тяжело передохнул и, по привычке отбросив со лба светлый вихрастый чуб, стал признаваться, что в его работе действительно есть большие промахи и что здесь правильно о них говорили, нивхи с удивлением уставились на Елисея.

Вечером, возвращаясь в Чир-во, они долго не могли заговорить с ним, все еще жалея его, хотя сам Матирный никогда не был таким веселым, как в тот вечер.

— Здорово пропесочили меня, — смеялся он, — теперь злей буду!

Мария поняла эти слова по-своему и поспешила заметить:

— Ты, однако, никому зла не делал.

А Кырка сказал:

— Лучше бы ты сюда не ездил.

— Что ты, друг мой, разве так можно! — И упрямо повторил: — Я теперь буду страшно злой! — Но, подумав, что нивхи все-таки могут его понять не так, как следует, стал им объяснять существо партийной критики: — Вот ты, Мария, Тамайку иногда ругаешь, а разве желаешь ему зла?

— Нет, конечно!

— Вот так и наша партия. Она всем нам, как мать родная. Если и ругает нас, критикует, то учит лучше работать, лучше жить.

Понятные слова Матирного дошли до сердца его верных друзей.

...Однажды, в дождливый осенний день, вернувшись с рыбалки, Матирный почувствовал себя плохо. Болела голова, душил кашель, всю ночь кидало его то в жар, то в холод. Пришел врач, осмотрел, строго-настрого приказал ему лежать, не выходить на улицу. Узнав о болезни Елисея, нивхи встревожились.

— Притомился он, — с грустью говорил Овка. — Олень и тот бежит-бежит, а отдыха ему не дашь — упадет. А у Елисея когда отдых был? Никогда не было.

Но разве мог Матирный долго засиживаться дома в самый разгар кетовой путины? Он поднялся, оделся потеплей, вышел на улицу и медленно — от быстрой ходьбы у него спирало дыхание — направился в правление колхоза. Азмун — его недавно выбрали председателем сельсовета — испугался, увидев Матирного.

— Да ты что, Елисей? Почему вышел? Народ вынес постановление дать отдых тебе, а ты на работу вышел? Нехорошо так!

— Когда это народ постановил? — грустно улыбнувшись, спросил Матирный, но Азмун заметил, что улыбка никак не идет к исхудавшему, осунувшемуся, с запавшими глазами лицу Елисея.

Азмун выдвинул ящик стола, достал оттуда бумагу и протянул Матирному.

— Напрасно решили так, — произнес Елисей. — Мне уже гораздо лучше. Разве я могу в такое горячее время дома сидеть? Скажи, товарищ Азмун.

— Ты, товарищ Матирный, столько лет учил нас работать. Думаю, две недели сами без тебя управимся. А что непонятно будет нам, придем, спросим тебя — верно?

— Это, пожалуй, верно!

— Пойдем, Елисей, провожу тебя до дому, а то ты совсем слабый, вспотел весь...

Когда в райкоме партии узнали о болезни Матирного, его вызвали в район на медицинскую комиссию. Несколько дней врачи обследовали его, и о том, что у Матирного обнаружили зачатки туберкулеза легких, сообщили секретарю райкома. Елисею сказали, что это обычное осложнение после гриппа, и советовали ехать на курорт, в Ялту.

— Да что вы, товарищи! — взмолился Матирный. — Разве я могу уехать из Чир‑во!

Но бюро райкома вынесло решение, чтобы Матирный ехал, и никакие отговорки на этот раз не помогли. Он вернулся в Чир‑во и сообщил об этом нивхам. Те не на шутку встревожились. Столько лет жил здесь, далеко никуда не уезжал, и вдруг должен уехать почти на полгода.

— Можно и здесь лечиться! — заявил Илькук. — Убьем медведя, жиру медвежьего натопим, и пей себе, пожалуйста, сколько хочешь.

— Верно, медвежий жир сильно помогает от простуды! — подтвердил Кырка.

— Что делать, было решение бюро райкома, нужно подчиниться! — сказал Матирный и тут же, поймав тревожный взгляд Тамары Урзюк, добавил: — Вы, друзья, стали грамотными, активными, дело поведете хорошо! А я, как только поправлюсь, на самолете прилечу.

— Надолго уедешь? — спросил Овка.

— На три-четыре месяца.

— Значит, всю зиму не будешь?

— Всю зиму!

Не успел Матирный приехать в Александровск, где должен был получить путевку, в обкоме партии ему показали коллективное письмо нивхов:

«Очень просим, — писали они, — вернуть нашего товарища Матирного. Очень мы привыкли к товарищу Матирному. Просим сразу же наше письмо разобрать, постановление вынести, чтобы вернулся поскорей в Чир-во товарищ Матирный...»

Письмо было длинное, обстоятельное. Подробнейшим образом нивхи описали свою жизнь до приезда к ним Матирного и как стали жить при нем, когда он победил злого шамана Пимку. Несколько раз перечитывал письмо Елисей и, не стыдясь слез, тронутый до глубины души доверием нивхского народа, пошел к секретарю обкома и потребовал, чтобы ему разрешили вернуться в Чир‑во.

...После этого еще четыре года прожил в нивхском стойбище Матирный. Годы эти были грозные, военные. Многие молодые нивхи ушли на фронт. Оставшиеся в колхозе работали с большим напряжением, помогали фронту. За это время колхоз «Чир-унвд» еще больше разросся, стал одним из лучших на Сахалине. Матирный, как он сам говорил, скрипел, крепился. Больше думал о деле, о нивхах, чем о себе. Однажды на партийном собрании во время доклада он сильно закашлялся, приложил платок ко рту и увидел кровь. Сел на табурет, облокотился на край стола, обхватил руками голову. Собрание решили прервать. Азмун и Кырка отвели Елисея домой. Всю ночь нивхи дежурили возле дома, тревожно перешептывались, беспрерывно курили трубку за трубкой,

— Когда кровь, верно, совсем худо ему! — нарушив долгое, тоскливое молчание, произнес старый Илькук. — Лечиться надо ему, хорошо лечиться.

Назавтра явилась к парторгу целая делегация. Впереди был Кырка, заместитель парторга. Он должен был объявить Матирному постановление общего собрания колхозников. Кырка долго не мог приступить к делу. Переминаясь с ноги на ногу, держал в руках развернутый лист, оглядывался, ждал чего-то.

— Ну, давай читай, Кырка! — приподнявшись на локте, попросил Матирный, уже догадавшись, о чем пойдет речь.

— Сейчас, однако, буду! — произнес наконец Кырка.

И прочитал постановление о том, что Матирному предоставляется полугодовой отпуск на курортное лечение.

— Спасибо, дорогие мои, — слабым голосом произнес Елисей. И протянул Кырке длинную, худую руку.

— Так что, товарищ Матирный, поезжай! — сказал Кырка, передавая Елисею бумагу. — Ты всегда учил нас, помнишь, чтобы дисциплина была, чтобы все постановления выполняли строго. Нынче мы тебе говорим: ты наше решение выполни строго! Прости, что так вышло с тобой! Здоровье свое не жалел, товарищ Матирный, отдал его нам, нивхам, себе ничего не оставил!

Кырка выпустил влажную, горячую руку Елисея, отошел в сторону, уступив место Марии, которая все время порывалась подойти к постели больного. Она села на меховой коврик, взяла руку Матирного, погладила ее своими смуглыми руками, потом прижалась к ней щекой и, закрыв глаза, просидела так несколько минут.

Как только установился санный путь, нивхи запрягли в нарты самых быстрых собак, и Кырка, лучший каюр колхоза «Чир-унвд», увез Елисея в районный центр. Позади, чтобы не скучно было товарищу в дальней дороге, мчались пять других упряжек, управляемых Азмуном, Овкой, Келенгером, Тамайкой и стариком Илькуком.

В то утро они еще не знали, что это была последняя дорога Матирного...

— Вот теперь знаешь, какой был наш Елисей Матирный! — заключил свой длинный рассказ Овка. — А то говорил, что не знаешь!

Он устремил свой печальный взор на противоположный берег Тыми, где на крутых сопках покачивался залитый багрянцем заката лиственный лес. По чистому горизонту медленно проплывали, как стая лебедей, легкие пушистые облака. Все еще спокойная, но чуть-чуть потемневшая река хорошо отражала их.

Вот так же, как солнце, уходя, оставляло долине Тыми свое тепло, так ушедший из Чир‑во Елисей Матирный оставил нивхскому народу жар своего сердца, свет своих голубых нездешних очей.