Светотени

Сергей Гук «МЕРТВЫЙ ТРАКТ»

Сообщение с пометкой «молния», полученное редакциями газет, радио, телевидения от информационных агентств ДПА, ЮПИ, Рейтер, Франс Пресс и АП: «Группа вооруженных лиц совершила сегодня, около двенадцати часов дня, захват посольства. Число заложников, оказавшихся в руках террористов, пока неизвестно. Территория посольства блокирована усиленными нарядами полиции. Попытка взять здание штурмом не увенчалась успехом.

По неофициальным данным, захватившие требуют освобождения из тюрьмы четырех сообщников, отбывающих пожизненное заключение за принадлежность к уголовной анархистской организации, незаконное ношение оружия, участие в перестрелках, ограблениях банков, убийствах полицейских.

Террористы требуют от правительства предоставить в распоряжение заключенных специальный самолет и дать им возможность вылететь в любую страну по их выбору. Кроме того, каждому из освобожденных должно быть выдано на руки по 100 тысяч долларов. Комиссару полиции, который руководит операцией, удалось вступить в контакт с террористами по телефону. Результаты переговоров пока неизвестны. Судя по всему, захватившие продолжают настаивать на своих требованиях».

— Через сорок минут — я вас правильно понял? — истекает срок ультиматума, — кричал в трубку шеф столичной полиции. — Каковы ваши соображения? Прежде чем идти на доклад к министру внутренних дел, мне хотелось бы их выслушать.

На другом конце провода — комиссар полиции. Свой ответ он начинает с того, что еще раз энергично отвергает идею взять здание посольства штурмом. На лестнице между первым и вторым этажами находится прочная металлическая решетка — лучшей защиты для террористов и не придумать. Лифты эти бандиты вывели из строя. Его люди пытались оттеснить террористов подальше от решетки, патронов, само собой, не жалели, а потом кто-то из этих типов швырнул гранату, трое полицейских ранены, причем один тяжело. Террористы пригрозили взорвать здание, пришлось отступить.

— У вас что, людей не хватает? — рявкает шеф полиции.

— Людей, положим, достаточно, — звучит в трубке сдержанный голос комиссара, — но следует считаться и с такой возможностью, что при повторной попытке эти фанатики приведут угрозу в исполнение: взорвут здание. Нельзя забывать, что в их руках персонал иностранного посольства, в том числе женщины, — словом, риск не оправдан.

— Кстати, сколько дипломатов захвачено? — еще больше раздражается шеф полиции. — Неужели даже этого нельзя было установить?

«Даже этого!» Попробуй узнай, сколько человек в это злосчастное утро уехали по своим делам и еще не вернулись, сколько в отпусках, в больнице, мало ли где. По оценкам полиции, террористы удерживают больше тридцати человек, возможно, даже сорок. Точно на этот вопрос никто, кроме самих сотрудников посольства, не ответит. Не к террористам же обращаться за справками!

— Хорошо, что конкретно предлагаете вы?

По мнению комиссара, единственная возможность — вступить в новые переговоры с террористами по телефону. Попытаться убедить их повременить с ультиматумом. Заверить, что в ближайшие часы состоится экстренное заседание кабинета министров, где их требования будут внимательно изучены.

— А если они откажутся?

Тогда не остается ничего другого, как подчиниться ультиматуму. Вывести всех полицейских за пределы территории посольства.

Шеф полиции взрывается:

— Только этого не хватало. И так уже пресса визжит на всех углах о нашей беспомощности. Дескать, в нашей полиции засели импотенты, которым больше пристало играть в песочек, а не обезвреживать преступников. Ничего лучшего вам на ум не приходит? Очень жаль. А почему бы, например, не попробовать высадить десант с вертолетов на крышу посольства и оттуда попытаться проникнуть в здание?

Комиссар против. Результат может быть весьма плачевный: гора трупов в качестве трофеев. Но если господин шеф полиции готов пойти на такой риск…

— Готов, готов… — рычит собеседник. — Предложите сами что-нибудь другое, кроме капитуляции перед этими типами. Разумеется, риск того, что все заложники взлетят на воздух, должен быть исключен. Все пока. И думайте же хорошенько, черт вас всех побери, шевелите мозгами, в конце концов, вы лично отвечаете за исход операции. И за безопасность заложников — да, да. Все.

Поговорили. Отвел душу шеф, дай ему бог здоровья. Понять его, впрочем, можно. Сейчас ему самому предстоит тянуться в струнку перед сиятельным министром и глотать оскорбления… интересно, тот так же неизобретательно ругается, как наш?

Комиссар взглянул на часы — 27 минут до истечения срока ультиматума. Если за это время ничего не случится — а что, собственно, может случиться? — то кто-то из этих несчастных заложников очень запросто может отправиться на тот свет. Потом, через следующие три часа, — еще один. И так далее. Если 40 (будем считать по максимуму) помножить на три, получается 120, значит, эти молодчики могут убивать свои жертвы в течение пяти суток. Веселенькая перспектива. Посла они, конечно, приберегут напоследок — это их основной козырь. И главное, ничего нельзя сделать. Вариант с пожарной лестницей испробован — безнадежно. Эти типы тут же открыли пальбу без предупреждения. Добраться бы хоть до второго этажа, но как? Полицейские снайперы давно уже заняли позиции вокруг здания, но на них у комиссара надежды мало. В лучшем случае удастся пристрелить одного, ну даже двух, а дальше? Какой номер выкинут оставшиеся?

— Можно потянуть время, — сказал помощник комиссара.

— Что мы и делаем все это время, — язвит комиссар. — Других идей нет? Что будем делать?

— Ну… там видно будет.

— Дождемся, пока кого-нибудь из заложников пристрелят.

— Я где-то читал, — сказал помощник, — что террористы далеко не всегда приводят свои угрозы в исполнение. Какой-то врач-психолог писал — он этот вопрос специально исследовал… Считается, что шансов всегда примерно пятьдесят на пятьдесят.

— Сюда бы этого теоретика, пусть бы он принимал решения, а не мы. Так, значит, предлагаешь ждать выноса первого трупа?

— А ничего другого нам все равно не остается, господин комиссар. Но вот если мы опять туда сунемся, то трупы будут, это я вам гарантирую. — И в сердцах добавил: — И кто эти проклятые посольства так проектирует — прямо цитадель какая-то, а не здание! Если бы хоть не эта решетка…

— Если бы! — оборвал комиссар. — Как ты думаешь, может, рискнем и попытаемся их выкурить?

— Можно, но если эти типы решили взорвать здание, то помешать мы им и в этом случае не успеем.

— М-да, — сказал комиссар, — думай, что еще можно сделать. В конце концов, если нам не повезет, то не повезет обоим.

«…Именно в нашем свободном демократическом обществе политические экстремисты левого и правого толка имеют возможность обращать блага, гарантируемые конституционными свободами, против самого же общества. Но значит ли это, дамы и господа, что мы должны принести в жертву наши демократические принципы исключительно для того, чтобы положить конец бесчинствам радикальных элементов? Или наше законодательство все же дает достаточно возможностей исполнительной власти, чтобы решительно пресечь террор и насилия, откуда бы они ни исходили? Вот те вопросы, которыми задаются сегодня многие, глядя на эту картину. Дипломатическое представительство дружественной нам страны в самом центре столицы средь бела дня оказалось в руках горстки террористов, которые ни в грош не ставят не только моральные ценности нашего общества, но и человеческие жизни. И те внушительные полицейские силы, которые стянуты к посольству — увы, как всегда, слишком поздно, — демонстрируют в очередной раз редкостное бессилие властей перед разгулом политического террора…»

Министр внутренних дел ткнул в кнопку дистанционного управления и убрал звук. Осталось изображение — телекомментатор с толстым микрофоном в руке, жестикулирующий на фоне полицейских в шлемах, блокировавших здание захваченного террористами посольства. Министр повернулся к человеку, стоявшему у стола, предложил сесть. И когда тот опустился в кресло, спросил коротко:

— Итак?

— Крайне тяжелая ситуация, господин министр. Между первым и вторым этажами здания двойная металлическая решетка. Лестница сверху простреливается насквозь, у этих типов автоматы и гранаты. В общем, все то же самое, как я вам уже докладывал по телефону. Ничего нового.

Министр взглянул на часы.

— Через полчаса истекает срок ультиматума. Ваши действия?

— Наши люди ведут сейчас переговоры с террористами. Стараемся протянуть время.

— Ну а если через полчаса они убьют первого заложника?

Шеф полиции только вздохнул в ответ.

— Почему бы не попытаться отвлечь внимание террористов, имитируя перестрелку, а под шумок высадить десант с вертолета на крышу посольства?

— А если они взорвут здание вместе с заложниками?

— Хорошо, что в таком случае предлагает наша полиция? Что, кроме пассивного бездействия?

— Пообещать террористам, что их требования будут в ближайшее время рассмотрены на специальном заседании кабинета министров. Часть предложений, видимо, можно будет принять сразу, по другим вести переговоры. Дождаться темноты. А там попытаться обезвредить их.

— Вы всерьез верите, что они способны взорвать всех, в том числе и самих себя?

— Такая опасность не исключена, господин министр. Вы разрешите — я сейчас хотел бы лично выехать на место происшествия. Оттуда я буду поддерживать с вами связь по телефону.

— Хорошо, — ответил министр, — поезжайте.

— Хватит трепаться, — прорычал собеседник комиссара на другом конце провода. — Или все «полипы» — все до единого — выметутся из здания, или мы шлепнем кого-нибудь. Ровно через десять минут. Все понятно? — И бросил трубку.

— Решайте, — сказал комиссар, — что будем делать. Времени нет.

Шеф полиции поднял взгляд на лестницу — через эту проклятую решетку, похоже, действительно не пробиться. Да и к самой решетке не проберешься — все простреливается. Он посмотрел на полицейских, толпившихся в вестибюле, — они тоже глядели в его сторону.

— Немедленно, — сказал он, — соедините меня о министром. Никого пока не отводить, ни одного человека, понятно?

Разговор с министром состоялся тут же, прямо с городского телефона дежурного по посольству. Короткий разговор. Шеф полиции повернулся к комиссару:

— Он хочет сам поговорить с террористами. Как это сделать?

— Сейчас, — засуетился дежурный, — сию минуту. — И соединил абонента по коммутатору с приемной посла.

Комиссар закурил. «Тем лучше, — подумал он, — пускай сам попробует».

— Эй! — раздался вдруг голос сверху, из-за решетки. — Внимание, слушайте нас.

Несколько полицейских двинулись было к лестнице — в ответ ударил выстрел, и тот же голос заорал:

— Я сказал слушать, а не двигаться. Всем оставаться на местах!

Пауза. Те, кто ближе к лестнице, могут различить наверху две фигуры: кто-то в маске подталкивает револьвером другого. Остальных не видать, очевидно, залегли за баррикадой из мебели. Человек без маски кричит: «Прошу вас, выведите же наконец полицейских из здания («И не подумаем», — кричит кто-то снизу). Я атташе по культуре, меня хотят расстрелять, спасите!»

Комиссар и шеф полиции переглядываются. Выходит, разговор министра с террористами закончился ничем. Атташе снова уводят. Звонит телефон внутренней связи на столе у дежурного. Комиссар берет трубку:

— Слушаю.

Истерический голос кричит:

— Если через две минуты — вы слышите, ровно через две — «полипы» не уберутся, мы прикончим атташе. Можете передать это вашему министру. И пускай больше не звонит.

— Что будем делать? — спрашивает комиссар.

— У меня, как ни странно, появилась надежда, — говорит шеф полиции, — что до дела не дойдет. Интуиция подсказывает. Уж больно много угроз. Кстати, ультиматум ведь истек?

— Первый — да, но есть второй — тот закончится через две минуты.

— Значит, будет третий, и четвертый, и пятнадцатый, — говорит шеф полиции. — Уж вы мне поверьте. Обычно так и бывает: или они выполняют угрозу сразу, или не выполняют. Как, помните, те, которые захватили самолет…

Вверху звучит выстрел. За ним второй, третий. Решетка сдвигается, и что-то тяжелое падает с лестницы. Это тело мужчины. Решетка захлопывается.

— Чек на три тысячи, — сказал шеф-репортер крупнейшей в стране газеты. — За сведения о террористах. За фамилии и подробности гонорар удваивается. За право сослаться на полицию — возрастает до десяти тысяч. Какой из вариантов больше устраивает?

«Развязный, сукин сын, — подумал офицер по связям с прессой. — Послать бы тебя куда подальше вместе с возомнившей о себе газетенкой. А потом мое начальство тоже послало бы меня — стоит только ее владельцу наябедничать министру». Вслух он сказал:

— Мы сами готовы заплатить тому, кто даст нам хоть какие-то сведения.

На лице у репортеришки скептическая гримаса. И тон все тот же развязный, панибратский:

— Так уж? Не хотите ли вы сказать, будто наша полиция ничего не знает? Честно говоря, мне не хотелось бы огорчать читателей сообщением, будто самые неинформированные люди в стране носят форму стражей порядка.

— Мы не ясновидящие, — раздражается офицер. — В посольство доступа не имеем. Кто захватил заложников, пока можно только гадать.

— За гадание мы тоже платим. Итак, в качестве рабочей версии: кого подозреваете?

— Подозревать можно чертову уйму лиц — что от этого толку? Нужны факты, какие-то зацепки, а их у нас нет.

— Хорошо. — Репортеришка из «самой-самой», видно, решил лезть напролом. — Допустим, эти двести строк надо было бы давать вам. Для экстренного выпуска. Что бы вы сообщили?

— Все, что мне известно: захват заложников, требования террористов…

— А самого главного и нет: кто захватил? Леваки, фашисты, марсиане? Слушайте, неужели вы до сих пор не допросили охрану на входе, неужели они не дали вам описаний этих типов, проникших в посольство? Пари держу, что у вас наверняка уже изготовлены фотороботы, ведь так? Эх, — щелкнул он пальцами, — да за эти снимочки наш босс отвалил бы… страшно сказать сколько. Но это если только сейчас, сию минуту, и только нам.

Офицер рассмеялся.

— Сейчас, — сказал он, — держите карман шире. — И оборвал смех. — Вы уже много лет имеете дело с полицией, механику нашу должны знать — дело такой важности, как захват посольства иностранного государства, давно уже передано в другие руки. И чем канючить у меня здесь, лучше бы ваш босс позвонил министру, если он такой всесильный.

— Послушайте, — настаивал шеф-репортер «самой-самой», — но одну любезность вы все же можете нам оказать: сколько террористов захватило посольство? Пять? Семь? Восемь? — И он достал чек.

— Тотальный запрет на выдачу информации, вы что, не понимаете этого?

— А мне и не нужна официальная информация. Сгодится и неофициальная, строго доверительная, между нами, без ссылок, а? Восемь?

— Семь, черт бы вас подрал, должно быть семь, по нашим данным, и одна из них — женщина. Довольны? Но только попробуйте сослаться на меня — я вас живо притяну в суд за злонамеренную ложь.

— Вас понял. — Репортеришка аккуратно придвинул заполненный чек. — Последний вопрос: правильно ли будет сказать, что захват посольства — дело рук левых экстремистов, что эта акция — часть международного заговора? Скажем так: как предположение, как рабочая гипотеза, а?

— Исключать этого нельзя, как нельзя исключать и другого: с таким же успехом это могут быть и экстремисты из страны, интересы которой представляет захваченное ими посольство.

— Значит, так и напишем: левые экстремисты или подрывные элементы левацкого толка. И еще одно: справедливо ли будет предположить, что преступники, судя по всему, вооружены русскими автоматами?

Офицер усмехнулся:

— Валяйте предполагайте. С моей стороны — во всяком случае, по этому поводу — опровержений не последует.

На три часа дня назначено заседание Большого кризисного штаба: соберутся правительственный кабинет, руководство парламентских фракций, оппозиция. В зале для пресс-конференций журналисты наседали на представителя правительства по связи с прессой. Но ничего интересного из него, как и следовало ожидать, выжать не удалось. Да, премьер дважды совещался с министром внутренних дел, Есть ли уже какой-то план спасения заложников? Да, такой план имеется, и об этом пойдет речь на заседании кризисного штаба. Не исключает ли правительство возможности пойти на уступки террористам? Никаких подробностей он сообщить не уполномочен, преждевременное разглашение информации могло бы только повредить делу. Связывался ли премьер по телефону с правительством страны, чье посольство захвачено террористами? Да, премьер подробно информировал правительство дружественной страны о сложившейся ситуации. Обсуждались ли конкретные меры по спасению персонала посольства? Содержание беседы не может быть предано гласности по тем же соображениям. Намерен ли премьер вступить в личный контакт с террористами? Об этом представителю правительства ничего не известно. Правда ли, что операция по захвату посольства готовилась и планировалась при участии разведывательных служб с Востока? Правительство не располагает никакими достоверными данными на этот счет. Не исключает ли представитель правительства в принципе такого рода участия? В задачу представителя правительства не входит публично обсуждать спекулятивные предположения. Может ли представитель правительства на основе имеющейся информации категорически опровергнуть причастность иностранных держав к захвату посольства? Ни опровергать, ни подтверждать такого рода версии представитель правительства в данный момент не находит возможным. Может ли представитель правительства прокомментировать нападки лидера оппозиции, возложившего вину за происшедшее на премьера и его кабинет, которые своими нерешительными действиями способствовали разгулу левого террора в стране? Представитель правительства считает, что подобного рода утверждения не имеют под собой ни малейшей основы. В настоящее время, перед лицом серьезной кризисной ситуации, главная задача — совместно искать выход, а не пытаться использовать возникшие трудности для дискредитации соперников в глазах избирателей, для сколачивания политического капитала. Такая политика не только наносит ущерб национальным интересам, в конечном итоге она может обернуться против самих же инициаторов.

— …Я считаю, что подобное нетерпимое положение стало возможным в результате попустительства правящих коалиционных партий политическому экстремизму (телекамера показывает крупным планом мясистое лицо лидера оппозиции с капельками пота на лбу). Все мы являемся свидетелями эскалации уличного террора, когда сторонники так называемого движения за мир устраивают погромы и бесчинства. Мы видим, как левые агитаторы безнаказанно растлевают подрастающее поколение в наших школах и университетах. Терпимость к этим врагам конституции возводится чуть ли не в добродетель со стороны лиц, наделенных исполнительной властью. И напротив, любое противодействие со стороны истинных демократов, глубоко озабоченных опасными тенденциями в нашем обществе, клеймится как проявление правого консерватизма, реакционности. Закон молчит, стражи закона бездействуют.

Что ж, сегодня мы воочию видим всходы, которые дал посев идей насилия в нашей стране. Террористы объявили войну свободному демократическому строю. Взрывы бомб, убийства, угоны самолетов, ограбления банков были, как теперь мы все видим, лишь прелюдией. В нескольких сотнях метров от правительственных зданий захвачено дипломатическое представительство. Это сделали те, кого нынешняя коалиция практически брала под защиту, изображая их наивными мечтателями, — не потому ли, что левацкие элементы давно уже свили гнездо внутри самой социал-либеральной коалиции? И я спрашиваю: что еще должны сделать эти «мечтатели», эти «заблудшие дети» общества благосостояния, чтобы закон и порядок наконец вновь восторжествовали в нашей стране?

— Еще один вопрос, господин лидер оппозиции (телекамера переместилась на ведущего интервью). Через четверть часа должно начаться заседание Большого кризисного штаба. Считаете ли вы по-прежнему, что правящие партии должны в одиночку расхлебывать ту кашу, которую они заварили, — извините, но я цитирую ваше же недавнее высказывание, — или перед лицом событий, от исхода которых в конечном итоге зависит престиж нашего государства, вы отложите на время в сторону межпартийные распри и примете участие в поисках выхода? (Телекамера вновь застывает на фигуре лидера оппозиции.)

— Я не раз говорил, — начинает тот, — что оппозиция — не пожарная команда, которую зовут тогда, когда запылает дом. В демократическом обществе оппозиция является той силой, которая, занимая критическую дистанцию, помогает проводить политику, служащую интересам общества. К нам не прислушивались, когда мы предлагали решительные меры по пресечению левого террора. Фактически нас отстранили. Сегодня нас зовут — помочь спасти то, что еще можно спасти. И мы считаем нашим долгом, долгом демократов, не становиться в оппозицию именно сейчас. Одновременно мы ясно и недвусмысленно показываем и будем показывать гражданам те упущения социалистов и либералов, благодаря которым государство находится на грани капитуляции перед левым террором.

— Вы хотите сказать, что наше общество было бы лучше застраховано от подобных преступлений, если бы нынешний политический курс определяла оппозиция?

— Без сомнения. Оппозиция имеет четкую концепцию действий для наведения порядка. Мы хотим сделать все для того, чтобы любой гражданин мог выйти на улицу, не подвергая себя риску стать жертвой очередного акта насилия. Чтобы любая домохозяйка могла ходить в универмаг, не опасаясь, что кому-то — какими бы лозунгами он ни прикрывался — взбредет в голову устроить пожар в этом универмаге. Чтобы ничьи бомбы не рвались больше в кинотеатрах, на вокзалах или стоянках машин. — Смотрит на часы. — А теперь прошу меня извинить, я должен спешить на заседание кризисного штаба.

Полицейские толпились слева от лестницы. Это была «мертвая зона», не простреливаемая террористами, засевшими на втором этаже за прочной двойной металлической решеткой и баррикадой из столов, диванов и кресел. Человек, которого они выбросили на лестницу, лежал без движения. Большое темное пятно расплывалось на ковре возле головы. Стоящим внизу показалось, что лежащий чуть шевельнулся — значит, еще жив?

— Эй вы! — прокричал комиссар. — Дайте нам унести раненого.

— Дерьма вы отсюда унесете полные штаны, — ответили сверху. — Попробуйте только сунуться. Забросаем гранатами.

Полицейские это знали. Когда несчастного атташе — раненого или убитого — сбросили вниз, несколько полицейских метнулись было к лестнице, но тут же загремели выстрелы сверху, пришлось отступить.

— Послушайте, — закричал пожилой полицейский, — люди вы или нет? Ведь человек еще жив, дайте санитарам забрать его.

— Сперва пусть уберутся «полипы», — ответили сверху, — все до единого.

Комиссар оглянулся. Шефа полиции рядом не было: зашел в будку дежурного, выставил всех за дверь, закрылся и разговаривает с кем-то по телефону. Докладывает о происшедшем.

— Сукины дети, — выругался в сердцах пожилой полицейский. — Выродки проклятые. Человек помирает, а им хоть бы что…

— Ох, угостил бы я их сейчас, будь моя воля, — сказал молоденький. — Кровью бы блевали. Противогазов у них нет, взяли бы тепленькими.

— А если взорвут? — спросил третий.

— Тихо! — прикрикнул комиссар.

«Отрабатывали и этот вариант, — думал он, — и отбросили. Да, мы могли бы вывести из строя этих молодчиков, что укрылись за решеткой, в считанные секунды. Но это только тех, кто здесь, останутся и другие, там, внутри здания. Что станет с заложниками, пока мы будем возиться с этой проклятой решеткой и пробиваться наверх? Не найдем ли мы там гору трупов, когда подоспеем? Если вообще уцелеем сами, поскольку эти фанатики могут спокойно поднять на воздух все здание. Первую жертву мы уже имеем, а это значит, что террористы сожгли все мосты к отступлению. Нам сейчас или надо подчиниться ультиматуму, или будут новые жертвы».

Кто-то тронул его за плечо, и комиссар обернулся. Молоденький полицейский жестом показывал ему на шефа полиции, который тем временем закончил разговор по телефону и через окошко делал знак комиссару зайти в комнату дежурного.

— Вот что, — заявил он, — переговорите еще раз с этими ублюдками. Скажите, что мы согласны уйти, но только после того, как они дадут нам возможность забрать раненого и гарантируют, что в течение ближайших часов, до получения ответа правительства на их ультиматум, новых убийств больше не будет. Это наше последнее слово. Давайте связывайтесь с ними быстрее.

— И мы действительно уйдем?

— А что делать? — злобно сказал шеф полиции. — Ждать, пока они укокошат еще кого-нибудь?

«Раньше нужно было слушать, что умные люди говорят», — промелькнуло в голове комиссара, но вслух он ничего не сказал. Он снял трубку телефона внутренней связи и набрал номер приемной посла.

Лишь немногое из того, что делают люди, оседает на архивных полках Истории, все остальное бесследно исчезает в бездонной прорве, именуемой Прошлым.

Прошлое — это трясина, зыбучие пески, куда медленно, но неотвратимо погружается ваше прежнее «я». И если вы только не кинозвезда, не выдающийся преступник, преуспевающий писатель или известный политик, хирург с именем или астронавт, первым высадившийся на Луну, вам нечего рассчитывать на то, что детали вашего прошлого станут со временем экспонатами Истории.

Правда, есть одно место, где ничто не пропадает, где равным вниманием пользуются и студент, и преуспевающий банкир, и безработный, и политик, и кинозвезда. Это — центральная информационная служба полиции, где в колоссальной электронной памяти компьютеров оседают события, о которых вы сами, возможно, успели забыть, заложены сведения, с которыми вы не всегда поделитесь с самым близким другом. Электронный архивариус провалами памяти не страдает, ему известно и чем вы болели, и когда первый раз изменили жене, и сколько денег вы сумели отложить на черный день, и сколько бокалов пива в состоянии выпить за вечер, и какой плакат несли на прошлогодней демонстрации, и какие книжки и газеты почитываете, — словом, о вас известно много, очень много.

О существовании специальной полицейской картотеки мало кто знает, разве что кучка посвященных. И не надо гражданам об этом знать. Пока ты живешь, как все, можешь не беспокоиться — никто тебя без особой нужды трогать не станет. А полезешь на рожон — не взыщи, коль предъявят тебе счетец сразу за все. И тогда если не свободу, то работу и покой определенно потеряешь, и кому ты такой будешь нужен — выброшенный на улицу и с репутацией не чище той тряпки, которой протирают полы?

Так рассуждал шеф отдела по борьбе с террором, ожидая, когда поступят первые сведения из картотеки. Не подвели компьютеры. Из семерых, захвативших посольство, сразу же удалось «вычислить» трех. С большей или меньшей степенью вероятности. Ведь, кроме показаний дежурного по посольству, никаких других данных у полиции нет. Возможно, что оставшаяся четверка, женщина в том числе, из «нового поколения» террористов. Из тех, кто еще не попал в специальную картотеку.

Оставалась, правда, картотека на так называемых «симпатизирующих лиц», но на нее было мало надежды. Вели ее в основном люди из политического отдела полиции (какой умник догадался объединить досье уголовной полиций с досье политического отдела?) и засорили ее порядочно.

Шеф отдела по борьбе с террором натыкался там главным образом на лиц, взять на заметку которых могли только люди с очень странной фантазией. Там можно было встретить девиц, учившихся в одном классе с будущими террористами, и журналистов, пытавшихся в своих статьях проанализировать причины, заставляющие этих юнцов хвататься за бомбу или пистолет, политиков и духовных лиц, призывавших общество искоренить причины, вызывающие рост насилия в стране. Попадались, впрочем, и те, кто когда-то действительно был близок к террористам, предоставлял им убежище например, но таких было немного. Зато писателей, режиссеров, актеров, участников движения за мир, ученых и, само собой разумеется, коммунистов хоть отбавляй. Можно понять, что у господ из политической полиции есть основания брать этих людей на заметку, и пожалуйста, и на здоровье себе, однако при розыске террористов эти данные могли только окончательно все запутать. Но делать нечего: хочешь не хочешь, а придется терять время на то, чтобы прочесывать теперь, как того требует предписание, всю картотеку «симпатизирующих лиц».

И пока люди из «отдела пасьянсов», как за глаза зовут работников картотеки, просеивают весь этот мусор через компьютерное сито, шеф отдела может не спеша еще раз изучить полученные данные. Итак, для начала эти трое.

Первому 25 лет. Сын преуспевающего адвоката. Закончил специальную экономическую школу. Продолжал обучение в университете, правда недолго. Связался со студенческим комитетом, выступающим против жестокого обращения с политзаключенными. Участвовал в захвате пустующих домов. Арестовывался за сопротивление полиции. Судебный процесс за соучастие в неудавшемся ограблении банка. Освобожден за недостаточностью улик. Затем три месяца тюрьмы (условно) за нарушение общественного порядка, во время студенческой демонстрации. Первые контакты с террористами. Разрыв с родителями и уход в подполье. Подозревается в организации нападения на банки, откуда были похищены крупные суммы денег. Подозревается в убийстве полицейского. Подозревается в хищении бланков паспортов, печатей, штемпелей из муниципалитета. В полицейском розыске значится среди лиц о пометкой: вооружен, без колебаний применяет оружие.

Теперь второй. 31 год, сын фабриканта. Участвовал в студенческих беспорядках в семидесятых годах. Организатор нескольких дерзких ограблений. Изобретателен. Есть фото, снятое кинокамерой в банке: угрожая двум заложницам, обезоруживает полицейского и скрывается, сев в ожидавшую его машину. Лишь позднее выяснилось: роль заложниц ловко сыграли его же сообщницы. Он же первый отказался от угона чужих машин и изобрел другой, более эффективный способ.

Газеты забиты объявлениями о продаже подержанных машин. И вот обычно в пятницу к какому-нибудь владельцу автомобиля заявляются покупатели, осматривают предмет купли-продажи и, не торгуясь, выкладывают владельцу требуемую сумму наличными. Юридически оформить сделку в пятницу, в конце дня, немыслимо. Но ведь это можно сделать и на следующей неделе? Логично. Довольный владелец вручает покупателям расписку в получении денег, а вместе с ней и ключи и документы на машину. Дальнейшее его мало интересует: когда придут господа, в ближайший понедельник или через месяц, — это их дело. Он свои деньги получил. А террористы на какое-то время имеют «чистенький» автомобиль, не значащийся ни в каком полицейском розыске. Зарегистрированный на фамилию весьма добропорядочного гражданина. На такой машине ездить не страшно.

Третий… Нет, пожалуй, первый по значимости. Опаснейший преступник, в течение многих лет разыскиваемый Интерполом. Латиноамериканец. В свое время служил в Иностранном легионе. Последние годы колесит по Западной Европе. Участвует в самых опасных операциях, затеваемых террористами. Угон самолета — он. Захват двух посольств — он. Убийство президента крупнейшего банка — он. Взрыв бомбы на вокзале с сотнями жертв — он. Спущенный под откос поезд — все он. Убитые и раненые полицейские, можно сказать, не в счет. Живет по фальшивым документам, кочует себе спокойно из страны в страну. Известен больше, чем знаменитые футболисты. Снимки в газетах, журналах, по телевидению, на полицейских плакатах: широкое, круглое лицо, смугл, темные очки, толстая, приземистая фигура. И неуловим, как призрак. Доподлинно известно, что не признает ни париков, ни косметики. Чудес на свете не бывает, во всяком случае шеф отдела в них не верит, но с этим проклятым круглоголовым получается какая-то совершеннейшая чертовщина. Ну да ладно, в конце концов, это не только его забота, есть кое-кто и повыше, у кого должна болеть голова. Единственная надежда, что, может быть, на этот раз оборотню не удастся выскочить из западни. Если только это он, а не похожий на него.

Так, дальше… Ах да, вот еще, извольте радоваться: какая-то беременная девица среди террористов, просто уму непостижимо. Эта-то откуда взялась? Да полно, не ошибся ли старый хрен привратник, сидя в своей стеклянной будке? Протокол допроса только что доставили. Надо бы самому поговорить с ним: может, сослепу померещилось чего?.. Нет, старику ничего не померещилось.

«У нее был во-от такой живот, — и руками изобразил какой. — Совсем молоденькая еще, да ведь у нынешних все просто — в школах скоро начнут рожать».

Час от часу не легче. Зачем террористам баба на сносях — одна только обуза. Стоп, а вдруг эта дама или девица — обыкновенная посетительница? Пришла по каким-нибудь делам и влипла в историю? Может быть, хотя… да нет, никак не может этого быть. Этот «бдительный страж» (а с другой стороны, чего с него возьмешь!) клянется и божится, что юная особа явилась не одна, а в сопровождении толстого фрайера, похожего на португальца или аргентинца, а может быть, и на испанца (а может, на японца или эскимоса? На японца точно нет, а насчет эскимоса ничего сказать не может, видеть не доводилось). Пенек с глазами, пробковое дерево. Большего от него не добьешься. С тем и пришлось его отпустить.

Впрочем, «пенек с глазами», уж если быть откровенным, оказал неплохую услугу полиции. Ведь он, привратник, натолкнул их на этого иностранца. И описания дал толковые. И тут же, когда ему предъявили с десяток снимков для опознания, не колеблясь, ткнул пальцем в один из них. Только здесь этот тип был снят без темных очков. Показали другой снимок, где он в очках, и дед аж затрясся: точно он, никаких сомнений. Вот, выходит, какая птичка залетела к ним. Поймать такого — не шутка. Есть с чем идти на доклад к начальству — что-то начинает проясняться в этом проклятом деле.

…Подвалили новые данные, еще на несколько десятков человек. А шефу нужны всего четверо. И кто даст гарантию, что та четверка попала в эти тщательно отобранные сначала людьми, а потом уже машинами досье? Но надо смотреть. Так, эти с пометкой «наибольшая степень вероятности», с них и начнем. Бывшие студенты. Студенты ныне здравствующие. Бухгалтерша, тоже, впрочем, бывшая. Многие из них что-то значили в прошлом. Ходили в университеты, на курсы, стучали на машинке, стояли за прилавком, обивали пороги ведомства по трудоустройству, бегали курьерами, служили референтами, а теперь вот числятся в досье уголовного ведомства в разделе «террористы» или «пособники террористов».

Данные из нового раздела — это на тех, кто живет и работает вполне легально, но так или иначе связаны (или были связаны) с террористическим подпольем и в разное время оказывали (или могут оказывать в будущем) помощь преступникам. Уголовным преступникам.

Общий итог неутешителен. Ровно 22 человека, каждый из которых, согласно компьютерному анализу, вполне спокойно может сидеть сейчас в посольстве и держать на мушке несчастных заложников. Из них семь женщин, а нужна одна. Пятнадцать мужчин, а требуется всего три (если, конечно, тех первых трех «вычислили» правильно). Не говоря уже о главном: все эти без малого две дюжины людей, просеянные через плотное сито компьютера, могут иметь к захвату посольства такое же отношение, как лично он, например, к открытию Полинезии. Но, как и всякое дело, это тоже должно быть доведено до конца. Сейчас фотографии подозреваемых увеличат и предъявят на опознание дежурному по посольству. Больше пока ничего сделать нельзя.

Примерно в это же самое время в типографии крупнейшего в стране газетного концерна готовился экстренный выпуск «Иллюстрированной». Еще немного, и свежеотпечатанный тираж будет заброшен во все газетные киоски, на вокзалы, в аэропорты, к уличным торговцам. Огромный, на полполосы, заголовок: «Страну захлестнул левый террор!» Крупный снимок в углу: здание посольства, окруженное полицией. Фотография раненых полицейских. Заголовок поменьше: «Есть ли у правительства план спасения заложников?»

С выходом номера произошла задержка. Только что поступило сообщение: террористы привели свою угрозу в исполнение. Один из заложников или убит, или тяжело ранен. Теперь надо все перекраивать. Дождаться сообщения, кто именно из сотрудников посольства стал первой жертвой. Достать его фото — это обязательно.

Часть набранного материала выброшена, подзаголовок теперь звучал так: «Он истекал кровью, и никто не мог прийти к нему на помощь. Сколько еще жертв нужно правительству, чтобы начать действовать?»

Вторую полосу, экстренного выпуска решено оставить без изменений: «Оружие убийц, в котором они никогда не испытывают недостатка» (на снимке автомат а пистолет). Второй заголовок — идея главного редактора — гласил: «Древо, на котором произрастают идеи насилия». На рисунке — дерево, на толстенном стволе которого художник вывел слово «левые». На плодах начертано: «террор», «убийства», «ограбления», «захват пустующих домов», «демонстрации», «погромы». Несколько «яблок» валялось в стороне, на одном из них можно разобрать надпись «социалисты». Понимай так, что яблоко от яблони недалеко падает и что в самой правящей партии достаточно скрытых леваков. А чтобы намек был понят правильно, несколько ниже следовало разъяснение: «Вот те парламентарии, которые больше всех противились проекту оппозиции о введении эффективных мер против террора». Далее шли фото, размером не больше тех, что клеят на паспорт, с фамилиями, все чин по чину. Короткий, набранный жирным шрифтом текст пояснял, что, если бы в свое время левые элементы в рядах правящей коалиции и сочувствующие им лица не сорвали принятие нового закона, убийцы сегодня не разгуливали бы на свободе, а пребывали там, где им и положено быть, то есть за решеткой.

Поступили сведения о жертве террористов. Это был атташе по культуре. С фотографией пока ничего не получалось. Внутрь здания полиция никого не пускает, забрать тело террористы не позволяют. А время уходит, дальше тянуть с экстренным выпуском нельзя. Решено запускать без фотографии.

Последние корректуры. Через несколько минут мощные типографские машины придут в движение, выстреливая, как из пулемета, первые сотни и тысячи экземпляров, которые без задержки, партиями начнут поступать в розничную продажу. Почти одновременно заработают такие же машины в типографиях концерна, расположенных в других крупных городах страны. «Иллюстрированная» — не знающая себе конкурентов по тиражу газета — первой сообщит читателям сенсационные подробности о захвате посольства. И расскажет «всю правду, чистую правду, ничего, кроме правды» о том, почему страна вынуждена позорно капитулировать перед горсткой политических маньяков и убийц.

И еще одно дело требовалось провести в срочном порядке — организовать опрос общественного мнения, который покажет, как низко пал авторитет правительства в глазах избирателей. Это уже для следующего выпуска.

Лежащий на лестнице застонал. Он был еще жив, в этом теперь не было никаких сомнений. Комиссар бросился к телефону, вновь пытаясь уговорить террористов, чтобы те разрешили забрать раненого, и выслушал в ответ поток отборной брани. Дескать, пусть «полипы» сначала уберутся с территории посольства, и лишь потом им позволят забрать атташе. Полиция уйдет, заверял комиссар, дайте только забрать раненого, человек умирает, дорога каждая секунда. На другом конце повесили трубку.

Звонил шефу полиции — тот уперся как бык: никаких новых поблажек, мы и так достаточно пошли им навстречу, уходить только вместе с раненым. Комиссар настаивал — его одернули: где гарантия, что эти подонки разрешат потом кому-нибудь вернуться в здание посольства? Выставлять себя на посмешище лично он, шеф полиции, не намерен.

Получался заколдованный круг. Комиссар, руководивший операцией, оказался между двух огней. Приказ надо выполнять, но выполнить приказ шефа — значит обречь несчастного атташе на верную смерть. Тогда, махнув рукой на распоряжение сверху, он решил действовать на свой страх и риск. Снова позвонил террористам. Предложил: давайте сделаем так. Я вывожу своих людей, оставляю только двоих с носилками, чтобы забрать раненого. Хорошо, ответили ему, согласны, но с одним условием: эти двое должны раздеться до трусов. Приблизиться к раненому они могут только по нашей команде — сперва мы должны убедиться, что последний «полип» скрылся за воротами. И не вздумайте потом совать нос снова — тут же казним другого заложника без предупреждения.

Комиссар согласен — что ему остается делать? Полицейские выходят из здания, идут к воротам, последним покидает холл комиссар. Остаются двое с носилками и простыней — их одежду и оружие захватили товарищи. Хорошо еще, что на улице не холодно.

Если все пройдет гладко — его счастье. Если же террористы выкинут какой-нибудь очередной номер, например захватят этих двоих как заложников, можно подавать в отставку тут же, не сходя с места. Впрочем, так просто начальство уйти не даст, сперва устроит ему судилище. Лучшего козла отпущения в данной ситуации не найти.

Реанимационная машина у ворот. Снайперы на своих позициях. Толпу репортеров и зевак надо бы оттеснить подальше, и он дает команду. Фотографы защелкали камерами, едва полицейские начали теснить толпу. Какой-то сукин сын с «телевиком» забрался на крышу автобуса и своей «пушкой» расстреливает его, комиссара.

Завтра распишут, что, мол, наша полиция только на то и годна, чтобы демонстрировать силу перед беззащитными людьми. Если бы столько рвения было проявлено в борьбе с терроризмом…

Ну и так далее. Черт с ними. Гораздо хуже, когда тебя обступают репортеры и пристают с вопросами, на которые нечего ответить.

…Сколько же будет тянуться это ожидание? Что они там копаются? В душу начинает закрадываться сомнение пополам со страхом. Но вот, слава богу, показались двое людей почти нагишом, несут на носилках третьего, закрытого простыней. Толпа загудела. Репортеры как одержимые щелкают высоко поднятыми над головами фотокамерами, стрекочут камеры телевидения. Распахнута дверь реанимационной машины, носилки скрываются внутри — сейчас там примется за дело бригада врачей.

Тем временем три патрульные полицейские машины прокладывают путь через толпу, за ними движется реанимационная, замыкает кортеж еще одна машина охраны. Включены сирены. Набирая скорость, машины уносятся в направлении военного госпиталя. Проклятые репортеришки тоже не теряют даром времени — кидаются к автомобилям и несутся вдогонку. Будут торчать там теперь, как грифы. Но это уже не его забота. Комиссар подзывает помощника, чтобы отдать новое распоряжение: перебазироваться в другое место, в соседний домик за изгородью, где резиденция посла. Там есть внутренний телефон, а следовательно, и прямая связь с террористами.

Из рабочего протокола заседания редакции передачи «Лицом к лицу» первой национальной программы телевидения.

Председательствующий. Только что, дамы и господа, нам сообщили из министерства внутренних дел: на наш запрос о проведении съемок в центральной тюрьме, а также серии коротких интервью с заключенными террористами министр ответил категорическим отказом. Мотивирует тем, что с момента захвата посольства все заключенные переведены на усиленный режим охраны и полную изоляцию. Им запрещены не только любые контакты с внешним миром, но и общение друг с другом, никаких совместных прогулок, посещений адвокатов или родственников, никаких газет…

Реплика из зала. Иначе говоря, их засунули в «мертвый тракт».

Председательствующий. Если кое-кому из присутствующих нравится щеголять жаргоном анархистов, лично я не возражаю — лишь бы это со временем не вошло в привычку и не прозвучало бы в один прекрасный день в эфире.

Участник совещания, падавший реплику. Это выражение давно уже не сходит со страниц газет…

Председательствующий. По-видимому, вы хотите сказать, со страниц экстремистской, сочувствующей анархистам прессы.

Подавший реплику. Не только, но суть не в этом. Я сейчас о другом: как только этих субъектов переводят в «мертвый тракт»… да, так вот, когда их изолируют, левые и все сочувствующие поднимают страшный визг об истязаниях, даже пытках, о нечеловеческих условиях, в которых содержатся заключенные, о нарушении прав человека, и все это подхватывается за границей… Я что хочу сказать: мне кажется, стоило бы убедить министра внутренних дел, что в его же интересах, если мы сделаем короткий телерепортаж и тем самым развеем легенды о «камере пыток», которые бытуют у обывателей в результате распространения нелепых слухов и полного отсутствия достоверной информации.

Председательствующий. Боюсь, что вопрос не подлежит дискуссии. Еще никому из журналистов не удавалось получить разрешение посетить… хм, официально он называется тюремный флигель, так, кажется. А в создавшейся ситуации это исключено.

Второй участник совещания. Любой прецедент когда-нибудь да создается. Я тоже не вижу причин, почему министерство внутренних дел не может сделать исключения для нашей программы. В конце концов, мы могли бы обговорить с ними весь сценарий от и до. Здесь я полностью согласен с моим коллегой, господин председательствующий. Прозвучало бы неплохо! «Мертвый тракт» — гибель еще одной легенды».

Третий участник. Будем реалистами: никто такого разрешения, тем более сейчас, нам не даст. Да и чего мы, собственно, добьемся, даже если его получим? Каждому и так ясно, что тюрьма — это тюрьма, и ни в одной стране мира вы не найдете мест заключения с курортными условиями. Можно снять одну пустующую одиночку, любую, не обязательно в центральной тюрьме, — раз, сделать несколько коротких интервью с тюремным персоналом об условиях содержания в наших тюрьмах — два и, наконец, дать фотографии террористов, освобождения которых добиваются эти типы, захватившие посольство, — три. Этого было бы вполне достаточно.

Председательствующий. Будем считать обмен мнениями законченным. В нашу сегодняшнюю передачу включаем предварительно следующие сюжеты: захват посольства, последние новости из кабинета министров, включая решения кризисного штаба, если таковые будут, затем пойдет интервью с лидером оппозиции — оно у нас большое?

Четвертый участник. Минут на семь, максимум восемь.

Председательствующий. Хорошо, включим еще раз полностью. Дальше что? Да, опрос общественного мнения готов?

Пятый участник. Будет через час-полтора. Я послал две съемочные группы.

Председательствующий. Пустим не все, а только наиболее интересные ответы. И наконец, заключенные террористы. Сделаем, я думаю, так: снимем общий вид тюрьмы — на это специального разрешения не требуется. Потом пустим фотографии всех террористов, которых хотят освободить. И еще дадим фото их жертв — убитых полицейских, пожар кинотеатра… посмотрите, что есть еще интересного в архиве на эту тему. Но особо не увлекайтесь: три-четыре минуты максимум и еще… прошу прощения (читает принесенный ему текст телекса). Господа, в военном госпитале только что скончался атташе по культуре. Думаю, что сегодня раздел о захвате посольства будет у нас самым сложным — придется ловить новости до самой последней минуты.

Когда-то же должен был наступить хоть какой-то просвет в этой окаянной истории, и, кажется, он наступил. Террористы отпустили женщину из числа заложников, вручив ей письменный ультиматум правительству. Она сидела перед комиссаром, то, всхлипывая, подносила руки к вискам, то начинала вдруг бессмысленно улыбаться. Заурядная психическая реакция на только что пережитую опасность. Еще несколько минут назад она была среди тех, кто мысленно прощался с жизнью. В любой момент каждого из них могли отделить от остальных, подобно тому, как мясник на бойне уводит очередную овцу, и прикончить. После никто из заложников не мог думать ни о чем другом, кроме: кто следующий? И со страхом смотрел, когда в комнату входил кто-нибудь из террористов. И вздыхал с облегчением: слава богу, никого не уводит. И тут же холодел: но ведь обязательно наступит эта минута. И когда террорист в маске вошел в комнату и приказал ей подняться и следовать за ним, одна лишь мысль пульсировала в голове: вот, значит, как придется уходить из жизни, и последнее живое существо, которое она видит, будет этот убийца в маске.

Ее привели в комнату, навстречу поднялся другой тип, на лице тот же отвратительный черный чулок с прорезью для глаз и рта, как у палача, попросил ее присесть, осведомился, не могла бы она напечатать для них кое-что. И только тогда до нее дошло, что убивать ее пока не собираются, а может, и вообще не убьют, и она засуетилась, сказала, да, конечно, она готова напечатать для них все, что угодно. Заправила в машинку бумагу — руки плохо слушались, потом второй в маске стал диктовать, временами спрашивая, не слишком ли быстро он диктует, она отвечала, нет, не беспокойтесь, от волнения наделала кучу ошибок, со страхом поглядела на диктовавшего, не разозлился ли он, робко попросила разрешения переписать заново, он кивнул.

Она старалась печатать как можно внимательнее, но все равно ошиблась в трех местах и сделала паузу, исправляя опечатки. Террорист терпеливо ждал. И где-то побочно мозг фиксировал: она печатает смертный приговор — себе и товарищам.

— «Правительству… — доносился спокойный голос террориста. — Абзац. Сегодня, в 11.30, мы захватили посольство и взяли в плен 36 сотрудников, включая посла, с целью освободить томящихся в центральной тюрьме четырех политических заключенных. Это…» Далее пошли имена арестованных террористов. Захватившие требовали в течение шести часов доставить всех четырех в столичный аэропорт, вручить каждому по 100 тысяч долларов и отправить самолетом в одну из стран по их выбору. Перевозка заключенных, посадка в самолет должны транслироваться по национальному телевидению.

Террорист в маске продолжал:

— «Абзац. Если правительство будет затягивать освобождение наших товарищей, мы будем каждые три часа расстреливать по одному заложнику. Попытка взять посольство штурмом автоматически означала бы гибель всех находящихся в этом здании. В случае нападения мы взорвем посольство. Действие ультиматума начинается с момента вручения его представителям полиции».

Он сделал паузу.

— «Абзац. Подпись — Команда имени…» — последовала фамилия террористки, убитой недавно в перестрелке с полицейскими.

— Все, — сказал тип в маске, — вы свое дело сделали, идите и передайте это полиции.

На пороге ее ждал другой террорист, и, когда она, по-прежнему ничего не соображая, направилась было в зал, куда террористы согнали всех заложников, шедший сзади толкнул ее в спину: «Не туда, шагай прямо к лестнице». И снова страх жаром окатил душу — значит, ее все-таки убьют, вот сейчас, на этой лестнице, где убили атташе. Но вышло все по-другому. Баррикаду из мебели разгородили для прохода, решетку сдвинули в сторону, шедший сзади сунул ей листок бумаги в руку, сказал: «Проваливай, передашь это «полипам».

Она спускалась по лестнице, держась за перила, — шаг… другой… здесь еще может достать ее пуля, вот если она дойдет до дверей и скроется за ними, тогда — свобода, жизнь… еще шаг, еще… Оказавшись за дверью, она побежала, навстречу ей кинулись трое полицейских, со всех сторон защелкали фотоаппараты, и объективы стрекочущих теле- и кинокамер провожали ее до дверей, за которыми ждал комиссар.

…Ультиматум отправлен правительству, и комиссар приступил к допросу. Магнитофон включен, но рядом для подстраховки пристроилась еще и стенографистка. Комиссар попросил женщину — она оказалась секретаршей посла — рассказать все по порядку. Как это началось? Она сидела в приемной, разбирала почту, мотом услышала выстрел, за ним другие, и тут же завыли сирены тревоги. Она вскочила, выглянула в окно — ничего. Открыла дверь в коридор — никого. Заглянула в кабинет: «Господин посол, что-то случилось, в здании стрельба». — «Позвоните в охрану и выясните, в чем дело», — недовольно ответил посол. Он не любил, когда его прерывали, — как раз в этот момент он что-то писал.

Она вернулась в приемную, заглянула в список телефонов, нашла нужный номер, сняла трубку, но тут в комнату ворвался долговязый тип в маске, заорал с порога: «Немедленно положи трубку, дура!» И, видя, что она застыла с трубкой в руках, выстрелил в телефон, но, по счастью, не попал. «Ложись, — заорал он, — лицом вниз, руки на голову, живо!» — и снова выругался. Она подчинилась. Из коридора доносились выстрелы, крики: «Выходи, свинья, пошевеливайся, если не хочешь схлопотать пулю в живот». Рядом с кабинетом посла был большой зал для приемов, судя по всему, нападавшие сгоняли туда захваченных в плен сотрудников посольства. Дошел и до нее черед: «А ну вставай, — снова заорал долговязый, — шевелись, чего разлеглась?» — и пнул ногой.

Все происходило как в дурном сне. Она поднялась, со страхом глядя на верзилу, и в этот момент открылась дверь в кабинет посла, и он сам показался на пороге, сказал спокойно: «Кажется, вы забыли меня. Я — посол». Секундное замешательство у террориста сменилось вспышкой ярости. «А ну, — заорал он, размахивая пистолетом, — двигай вперед, да пошевеливайся», — и грязно выругался.

Всех сотрудников уже согнали в зал для приемов. Они лежали ничком на полу, и, когда долговязый ввел их, какая-то девица в джинсовом костюме, в маске, с автоматом в руках сделала «приглашающий» жест: «Присоединяйтесь, быстро, лицом вниз, руки за голову».

— Беременная? — быстро спросил комиссар.

— Да нет, — в голосе женщины удивление. — Наоборот, тощая, вроде подростка.

Что же, выходит, померещилось старцу? А ведь так уверенно утверждал, даже руками изображал, какой у посетительницы был живот. Кому теперь верить? (Привратнику ничего не померещилось: с животиком заявилась девица в посольство. И секретарша говорила правду: не было никакой беременной среди террористов. Животик был поддельным: подушка под пояс — и все дела. Этот трюк Мулат подсказал: к беременной будет меньше подозрений. И пялиться будут больше на живот, а не на лицо, глядишь — потом и примет настоящих дать не смогут. Прав он оказался.)

Что было дальше? Страх понемногу проходил, зато начались физические мучения. Все тело затекло, и при малейшем движении следовал окрик девицы в джинсовом костюме с вышитыми цветочками. Одному стало плохо с сердцем, он застонал, попросил дать ему возможность подняться, принять лекарство — девица заорала, что, если он только попробует встать, никакие лекарства ему больше не понадобятся. И выстрелила в потолок для острастки.

На выстрел примчались двое в масках. Узнав, в чем дело, один довольно заржал, второй подошел к сердечнику, спросил, где его лекарство, сходил, принес и даже не забыл дать запить. Этот — секретарша прозвала его про себя «вежливый» — был единственный, кто не ругался, не орал, не бил заложников. Обошел всех, спросил, не нужно ли кому чего, сходил еще раз за водой, а когда у одного из лежавших начались судороги, помог ему встать и прогуляться по комнате. Нескольких человек сопроводил в туалет. («Не Философ, а сестричка милосердия», — фыркнула девица.) Кто-то, осмелев, попросил закурить — вежливый не отказал и даже сам поднес зажигалку.

Потом он ушел, и эта омерзительная тварь в джинсовом костюме снова разоралась, потребовала, чтобы никто не шевелился, раза два прошлась вдоль шеренги лежащих, поигрывая автоматом, — совсем как надзирательница в концлагере, — кого-то ткнула ногой, потом уселась в кресло, автомат на коленях, время от времени отпускала замечания: «Лежать смирно, свиньи!»

Они слышали потом перестрелку внизу, ждали, что полиция ворвется в здание, и боялись этого. Шансов на то, чтобы уцелеть во время штурма, у них не было. Незадолго до этого трое в масках притащили в зал какие-то свертки, провода, плоскогубцы и долго возились в углу. Скосив глаза, женщина увидела на столе объемистый котелок, заметила, как один из террористов (на его лице в отличие от других не чулок с прорезью, а что-то вроде карнавальной маски, и, когда он насвистывает или ухмыляется, видно, что во рту у него не хватает двух зубов) доставал из котелка темные продолговатые брикеты, брал плоскогубцы и проволоку и начинал что-то крутить и привинчивать.

Перехватив взгляд секретарши, щербатый ощерился еще больше: «Смотри, смотри, — сказал он, — и остальные тоже могут полюбоваться. Знаете, что это? Нет? Так знайте: одной такой штуки хватит, чтобы всех вас на куски разнесло, а тут у нас их вон сколько — целых двадцать. Вот пусть только кто попробует тронуть проводок — и все вы полетите высоко-высоко, почище астронавтов». — И громко захохотал над собственной «остротой».

Спасение могло прийти теперь только от правительства, если оно согласится выполнить условия этих буйнопомешанных. Но шансов на такой исход было немного. Оставалось еще уповать на чудо, но на него шансов было еще меньше. Особенно после того, как в зал вошли трое, увели беднягу атташе, а через несколько минут все услышали выстрелы. И мерзкая девица прокомментировала: «Все, одному крышка». И когда пришли за ней, секретарша была уверена: настала ее очередь. Но случилось неожиданное: то чудо, в которое ни она, да и никто другой не верил.

— Скажите, — спросил комиссар, — сколько заложников они захватили? Точно ли тридцать шесть, как они пишут?

Этого секретарша не знала. Хотя вполне может быть. Тогда другой вопрос: а сколько террористов в посольстве? Лично она видела пятерых, но, наверное, есть и еще, но точно она тоже не знает. Да, вот что: один из них ранен. Комиссар напрягся: ка́к ранен? Кем? Да, ранен в перестрелке с вашими полицейскими. Это она слышала своими собственными ушами. Дело было так. В комнату зашел террорист, тот самый длинный грубиян, спросил, кто здесь врач, забрал его с собой и увел. Когда они возвращались, она услышала, как врач убеждал Длинного: «Его нужно срочно в больницу, на операцию, пулевое ранение в живот — я ничего не могу для него сделать». — «Заткни свою вонючую пасть, — посоветовал этот хам, который, видимо, без ругани не мог и двух слов связать, — без советов обойдемся». Сдал врача под охрану девице и ушел.

«Вот оно как, — думал про себя комиссар, — это здорово, на одного меньше. Это просто прекрасно. Прекрасно, да не очень, — тут же мелькнула другая мысль. — Все равно их должно остаться шестеро, и этого вполне достаточно, чтобы устроить кровавую бойню. Ну почему, почему все это не случилось месяцем раньше, когда он, комиссар, был в отпуске?»

Он выглянул в окно. За полицейским оцеплением бесновались сбившиеся в кучу репортеры. Ждут, как свора, когда им швырнут их кость — выдадут на растерзание эту несчастную секретаршу.

— Послушайте, — обратился к ней комиссар, — эта пишущая братия, как вы понимаете, разорвет меня на клочки, если я лишу их возможности снять вас и задать вам несколько идиотских вопросов. Вы как, в состоянии все это выдержать?

Женщина замахала руками:

— Если можно, господин комиссар… умоляю, у меня нет никаких сил, пожалуйста, сделайте так, чтобы меня оставили в покое. Завтра — пожалуйста, но только не сегодня, не сейчас.

— Я вас понимаю, — ответил комиссар, — но и злить их тоже нельзя, иначе они такое понапишут… Давайте так: я разрешу им сделать несколько снимков, а на вопросы ответит наш офицер по контактам с прессой. Объясним это тем, что в интересах операции мы пока не можем предать гласности некоторые подробности. Идет?

Она устало кивнула:

— Делайте, как считаете нужным.

Комиссар обернулся к помощнику:

— Организуйте-ка по одному фотографу от каждого агентства, пропустите операторов телевидения — и ни одного человека больше, вы меня поняли? Проверяйте по удостоверениям. Несколько снимков, и вышвырните их сразу же вон. Объявите им, что интересующие их сведения они могут получить через час в комиссариате — мы устроим для них специальную пресс-конференцию.

В приемной столичного военного госпиталя репортеры обступили судебно-медицинского эксперта, проводившего вскрытие тела убитого террористами атташе посольства.

— Из какого оружия его застрелили? — допытывался репортер провинциальной газеты.

— Вопрос не по моей части. Баллистической экспертизой у нас занимаются господа из федерального уголовного ведомства. Но и они, я думаю, вам сейчас ничего не ответят, пока не заберут оружие у преступников. А те парни, как я слышал, пока что не очень спешат расстаться с ним.

— Скажите, а мог бы атташе выжить, если бы помощь была оказана сразу же после ранения? — Это представитель «Иллюстрированной».

— Пусть вам на это ответят врачи из реанимационной. Мое дело — трупы.

— И все же, как вы считаете, шанс у него был?

— Шанс есть всегда, пока человек не испустил дух.

— Но ведь вы же не станете отрицать, что если бы атташе не провалялся столько времени на лестнице, а сразу бы попал на операционный стол, то шансов остаться в живых у него было бы куда больше?

— Конечно, больше, это ясно и не врачу. Но только в своих «если бы» да «что было бы» не забывайте, что ранения были смертельные. И чем бы закончилось дело — зависело бы от многих вещей, например от того, выдержало бы его сердечко такие передряги или нет.

— С какого расстояния был произведен выстрел? — подал голос репортер радио.

— Метров с двух-трех, не больше. Стреляли в спину.

— Сколько всего было выстрелов?

— Выстрелов — не знаю, пулевых ранений — три. И все три серьезные.

— Он что же, стоял и ждал, когда из него сделают решето?

— Зачем же? Он мог упасть после первой пули, а в лежачего палить еще удобнее.

Журналисты переглянулись, некоторые из них выключили диктофоны и заторопились к выходу. Видимо, для очередного сообщения материала было достаточно.

В это же время главный врач госпиталя разговаривал с кем-то по телефону. Говорил больше его невидимый собеседник, главврач отделывался междометиями или короткими фразами: «Да, да, я понимаю», «Сожалею, но не могу», «У меня строжайшие предписания», «Поймите, дело не во мне…» Тому, кто звонил, судя по всему, добиться ничего не удалось, и главврач с облегчением положил трубку, радуясь, что неприятный для него разговор позади.

Он углубился в какие-то бумаги, но долго заниматься этим ему не пришлось, потому что снова позвонили. Лицо главврача омрачилось еще больше, он мялся, бормотал, раздражался: «Да, все понимаю, но как же… Снимали бы его по дороге… Будут похороны, вот пускай тогда… Ну если приказ, тогда не понимаю, зачем со мной вообще разговаривать. Пусть приходят и фотографируют хоть всю мертвецкую… Я не обижаюсь, но только так не делается. У нас военный госпиталь, а не проходной двор. Тем более эта бульварная газетенка… Ну хорошо, хорошо, я же сказал — пусть приходят».

После этого главврач вызвал секретаршу и сказал ей: «Эти падальщики из «Иллюстрированной» добились своего. Мне звонили из министерства обороны, на очень высоком уровне, приказали, ничего не могу сделать. Передайте мое распоряжение: пропустить в морг одного фоторепортера, разрешить ему сделать два-три снимка умершего атташе, но ни на какие вопросы не отвечать и выставить за дверь сразу же, как отщелкает. Пусть накроют труп простыней, оставят одно лицо. Больше по этому вопросу меня не беспокоить». — «Репортеры из «Иллюстрированной» там, внизу, хотели бы побеседовать с вами», — осторожно сказала секретарша. «Передайте, чтобы убирались вон. Эти типы вообразили, что если их хозяин скупил половину газет в стране и держит в страхе министров, то и у меня они могут хозяйничать, как у себя дома, — ну нет, передайте им, что, если они вздумают пробиваться ко мне или подкарауливать у входа, я прикажу запереть их в отделение для буйнопомешанных. Так и скажите. — И когда секретарша двинулась к дверям, сказал вслух: — Мерзко». — «Вы о чем?» — спросила та. «Да вот подумал: жил себе человек, и вдруг на тебе: какой-то гаденыш берет и убивает его, безоружного, в спину».

«Гаденыш», которого в группе звали не иначе как Малахольный (у каждого была своя кличка), сидел в это время в комнате — третьей по счету от приемной посла. Он был не один: на диване лежал раненый террорист, получивший пулю в живот во время перестрелки с полицией. Час назад приходил Длинный, привел с собой посольского врача, тот сделал раненому укол, сказав, чтобы его срочно отправили в больницу. «Снимите хоть эту тряпку с его лица, — сказал врач с отвращением, — ему же и без того дышать трудно». — «Командовать будешь у своей бабушки», — мрачно ответил Длинный и подтолкнул врача к выходу.

Раненый задремал, Малахольный пристроился в кресле. Плотные портьеры были наглухо задернуты, в комнате горела настольная лампа. Малахольный был самым молодым в группе, ему еще не исполнилось двадцати. Сегодня он впервые убил человека.

«Я обещал тебе боевое крещение, и ты его получил», — сказал ему Длинный. Этот верзила, да еще девица в джинсовом костюме были единственными, кого он хорошо знал. С остальными он встретился уже здесь, в здании посольства. О том, что им предстоит захватить посольство, он тоже узнал только сегодня, когда они вдвоем — он и верзила — встретились, как было условлено, на остановке и поехали почему-то на автобусе, а не на машине, как обычно. «Чтобы не оставлять следов», — объяснил Длинный. Вышли за квартал до посольства. Длинный предложил прогуляться, благо время еще было. Малахольному захотелось зайти куда-нибудь выпить кофе. Длинный мрачно осведомился, не хочет ли он еще чего-нибудь, например по морде? Настроение у него на этот счет подходящее.

К подобным выходкам Малахольный привык. Вначале удивлялся про себя, возмущался, когда его окружение (и главное, кто? — свои же друзья!) позволяло себе выражения, которые не часто услышишь в какой-нибудь зачуханной пивной. Причем девицы не только не возмущались, но не отставали от парней. Похоже, что сквернословие превратилось у большинства в привычку. Говорят, что пошло это от главаря — того, кто уже в течение многих лет сидел по приговору суда в центральной тюрьме и кого они взялись освободить, а с ним и его спутников, — первое поколение террористов, для многих из их группы это почти история, легенда.

У дверей посольства Длинный позвонил. Прожужжал зуммер, и они вошли. Длинный подошел к окошку, за которым сидел старикашка-дежурный, на столике перед ним были чашка кофе и два бутерброда. «Сейчас начнется», — подумал Малахольный. Сумка с оружием оттягивала плечо, старикан наверняка все видит, а как посмотрит на документы — у обоих «липа», — вмиг поднимет тревогу, вызовет полицию. Но дед документы спрашивать не стал, а только поинтересовался, по какому делу пришли господа. Верзила пояснил: студенты, собираемся посетить вашу страну, пришли уточнить кое-какие вопросы, выяснить формальности. Старикан кивнул и начал объяснять: консульство на втором этаже, а советник по культуре — на третьем. Но сначала нужно обязательно подняться в консульский отдел, заполнить анкеты, а там уж скажут что и как. И нажал кнопку. Снова загудел зуммер, Длинный толкнул дверь — путь свободен. А старикан вышел из-за своей конторки и все продолжал объяснять: как подниметесь на лифте, то будет третья дверь слева. «Мы по лестнице», — буркнул верзила. «Тогда до конца по коридору и предпоследняя дверь налево».

Спокойно, убеждал себя Малахольный, все идет великолепно, по плану, и дальше должно быть так же. Они поднялись по лестнице, вступили в коридор, навстречу им поднялся человек, сидевший на стуле для посетителей. «Все в сборе?» — тихо спросил Длинный. «Все». — «И Мулат?» — «Тоже, он наверху. Можем начинать».

Длинный достал из кармана маску, надел ее, то же сделал и Малахольный. «За мной», — скомандовал верзила и завернул в какую-то комнату. Там он ткнул в опешившего служащего автоматом, обыскал карманы, вытащил связку ключей, велел пленнику лечь на пол, а Малахольному зайти за дверь и охранять его. «Если кто войдет, укладывай тут же, рядком», — напутствовал он, уходя.

И точно, дальше началась потеха… Сначала две женщины, заглянув в комнату, вскрикнули испуганно: «Боже, кому-то плохо!» Одна, видимо, хотела броситься звать на помощь, но Малахольный выступил из-за двери, автомат наперевес, скомандовал: «Тихо, ложись!» Женщины подчинились, и Малахольный снова занял пост за дверью. Еще один служащий, заметив сквозь полуоткрытую дверь лежащих на полу людей, шагнул через порог с возгласом: «Эй, что здесь происходит?» — и тут же умолк, увидев направленный на него автомат. Этот тоже улегся без сопротивления. А потом загремели выстрелы наверху, завыла сирена тревоги, мимо пробежала девица, крикнув: «Веди их на четвертый этаж, по лестнице, живо». И он поднял свое маленькое послушное стадо и погнал впереди себя, радуясь, что все идет как по маслу, и внутренне трепеща, как бы вдруг чего не сорвалось.

На четвертом этаже он застал такую картину: двое в масках распахивали двери, беспорядочно стреляли в воздух, выгоняли из комнат перепуганных людей, орали: «Живо, свиньи!», «А ну выходите, свиньи!», «Пошевеливайтесь, иначе пристрелим на месте». Пленников ставили лицом к стене в коридоре, обыскивали их, потом передавали под охрану девице, сгоняя в большую комнату, видимо конференц-зал, укладывали на пол, лицом вниз, и бежали дальше.

«Обыщи туалеты», — приказал Малахольному какой-то круглолицый, говоривший с заметным акцентом. Тот кинулся исполнять. Подражая другим, ударом ноги распахивал двери, орал: «Выходи, кто есть», никого не обнаружил и вернулся назад. «А женские пусть она осмотрит, — буркнул он, указывая на девицу. — А я могу пока за нее покараулить». Плечистый с круглым лицом некоторое время смотрел на него, не говоря ни слова, потом медленно спросил: «Ты что, никак девочек еще стесняешься? А ну пошел быстро, кому говорю!» И он поплелся, моля бога, чтобы там никого не оказалось, но напрасно: в одной из кабин заперлась женщина, рассчитывавшая, видимо, остаться незамеченной, и Малахольный велел ей выйти и отконвоировал в зал, где был встречен вопросом нахальной девицы: «Что так долго возился, а, тихоня?»

Затем они бросились стаскивать столы, стулья, диваны к металлической решетке, на втором этаже, сделали из них баррикаду, и вовремя: внизу появилась полиция, и началась перестрелка, которая быстро стихла после того, как плечистый швырнул вниз гранату. И тут выяснилось, что один ранен, Малахольному велели помочь отвести его в комнату и сидеть при нем. Вскоре пришел Длинный и вызвал его в коридор, сказав: «Я обещал тебе боевое крещение, и оно сейчас будет. Пошли». И там, у баррикады, ему велели выстрелить в спину человеку — «привести приговор в исполнение», как сказали ему. Человеку на вид было за пятьдесят, может быть, и больше, Малахольный видел его шею, черные сальные волосы и крупные капли пота, сползавшие за ворот рубашки. Он представил себе, какой страх, да и не страх даже, а животный ужас должно испытывать сейчас живое существо, знающее, что вот-вот, сию минуту, его лишат жизни, — и выстрелил. Человек дернулся всем телом и рухнул на пол. «Плохо, — сказал Длинный, — он еще жив. Прикончи его». И Малахольный вновь послушно поднял пистолет и начал стрелять в лежавшего. После второго выстрела пистолет щелкнул — кончилась обойма. «Разгородить проход, его надо выбросить вниз», — распорядился плечистый со смуглым лицом, которого спутники называли Мулатом.

Дальнейшего Малахольный не видел, он кинулся в туалет, и едва успел содрать маску, как его начало рвать. Лишь одна мысль билась в голове: «Вот теперь мне действительно крышка, теперь мне грозит пожизненное заключение, и ничто на свете не поможет мне, за перестрелку можно было отделаться несколькими годами, а теперь всё, убивал один, без сообщников, и это станет известно». Потом он умылся холодной водой и подумал: «Лучше, если меня пристрелят полицейские, чем гнить в тюрьме заживо». А может быть, удастся вырваться отсюда, улететь за границу, тогда он никогда больше не вернется на родину, это все же лучше, чем смерть или тюрьма. И от этой мысли он немного успокоился.

Во второй половине дня типографии крупнейшего в стране газетного концерна выбрасывали очередной экстренный выпуск «Иллюстрированной». «Данные опроса общественного мнения» — было отбито линейкой, и ниже, набранный более крупным жирным шрифтом, размещался заголовок: «Две трети наших граждан считают: правительство социалистов и либералов должно уйти!»

Это были данные «представительного» опроса общественного мнения, блицопроса, организованного «Иллюстрированной». Двум тысячам человек в различных городах страны был задан вопрос: «Нормально ли, что наше правовое государство вынуждено пасовать перед горсткой бандитов, пытающихся ввергнуть страну в хаос и анархию?» Второй вопрос звучал так: «Если нет, то может ли правительство делать вид, что оно не причастно к разгулу кровавого террора?» И наконец, третий: «Если нет, то не честнее ли людям, не сумевшим в течение многих лет покончить с терроризмом, которому они сами же попустительствовали, уступить место другим?» 1368 из 2000 опрошенных на последний вопрос ответили «да».

В подверстку шло интервью с лидером консервативной оппозиции. Называлось оно «Упущенные шансы». Как всегда, его суждения были резкими и категоричными. Когда нужно было действовать, они, эти столичные либералы, рассусоливали. Сейчас надо спасать то, что еще можно спасти. Лично он, оппозиционный лидер, считает, что в числе наиболее неотложных мер надлежит ввести смертную казнь для «уголовников от политики». Второе — нужно предоставить как можно более широкие права полиции и органам правосудия. «В случае опасности вопрос о жизни или смерти полицейского решается в сотые доли секунды, поэтому нельзя требовать от полицейского, чтобы он вначале долго соображал, как ему предписывает поступить в данной ситуации сложная служебная инструкция. Правительству должно быть ясно, что полицейский должен уметь вовремя стрелять и попадать в цель. Если для этого необходимо изменить законы, то законы надо менять. И если даже потребуется изменить конституцию, значит, конституцию надо менять без колебаний». И наконец, третье, чего требовал лидер, — ограничить возможности для безответственных лиц открыто пропагандировать насилие, высказывать симпатии к террористам, злоупотребляя свободой слова и печати.

Завершал серию третий «убойный» материал: «Наконец-то все встало на свои места: нити террора тянутся на Восток». Автор статьи, шеф одного из департаментов политической полиции, заявлял: лично у него нет никаких сомнений в том, что деятельность террористических группировок финансируется, поддерживается, направляется «секретными службами с Востока». Оттуда же поступает и оружие.

Экстренный выпуск «Иллюстрированной» поспел аккуратно к началу внеочередной пресс-конференции, которую проводил представитель правительства по связи с прессой. Люди с фото- и телекамерами, диктофонами и блокнотами, плотно набившиеся в прокуренный зал, слушали вступительное слово представителя правительства, лаконично информировавшего о ситуации, возникшей в связи с захватом посольства, и о действиях Большого кризисного штаба. Каждый из присутствовавших нетерпеливо ждал конца, рвался выскочить с вопросом. И как только раздалась обычная фраза: «Прошу вас, дамы и господа, задавать вопросы», руки взметнулись вверх, как будто в зале проводилось голосование. Повезло тем, кто сидел в первых рядах. Остальные, поутихнув, слушали вопрос корреспондента первой национальной программы телевидения: что думает представитель правительства о недавних высказываниях лидера консервативной оппозиции и что он может ответить на предъявленные обвинения?

Представитель правительства, смуглый, сухощавый — ему далеко за сорок, но выглядит он значительно моложе, — был человеком находчивым, за словом в карман не лез. Сейчас он отвечал медленно, тщательно взвешивая каждое слово: по его мнению, обвинения лидера оппозиции лишены всякого основания. Никогда еще за всю историю страны не было сделано так много для расширения и укрепления сил безопасности, составной частью которых является полицейский аппарат. Никогда еще не выделялось столько средств, сколько их выделяется сейчас для борьбы с преступностью, никогда полицейский аппарат не был столь большим, как во времена правления социал-либеральной коалиции. Если бы консервативная оппозиция, в свое время находившаяся у власти, сделала хотя бы десятую долю того, что делает нынешнее правительство, возможно, сейчас стране не пришлось бы переживать те прискорбные события, которые происходят на наших глазах.

Выкрик с места.

— То, что вы сейчас сказали, — это мнение представителя правительства или всего кабинета министров в целом?

— Ни один представитель правительства, насколько вам должно быть известно, еще ни разу не выступал на пресс-конференциях как частное лицо.

— Можно ли ожидать заявления премьера по этому вопросу?

— Премьер не выразил желания пускаться в бессмысленную полемику с кем бы то ни было именно сейчас, когда сложившаяся ситуация требует предельной концентрации сил с его стороны. Но я полагаю, что в надлежащий момент он, как глава правительства и лидер своей партии, изложит ясную и недвусмысленную позицию по поводу основных направлений социал-либеральной политики по вопросам безопасности.

Вскакивают сразу трое. Представитель правительства просит господ соблюдать очередность, и после короткой перепалки вопрос задает корреспондент общерегиональной консервативной газеты:

— Вам, должно быть, известно выступление шефа департамента политической полиции (поднимает экстренный выпуск «Иллюстрированной»). Какими данными располагает правительство по поводу причастности восточных секретных служб к деятельности террористов и почему эти данные до сих пор держались в тайне?

Представитель правительства.

— Могу вас заверить, что никто в кабинете не располагает достоверными данными, которые могли бы подтвердить участие иностранных разведывательных служб в финансировании или иной форме поддержки террористов.

— Иными словами, — вскакивает все тот же корреспондент, — вы хотите сказать, что контрразведка не информирует правительство или, если вам угодно, еще не проинформировала о фактах, которые находит возможным предавать гласности один из ее ответственных сотрудников?

— Ну, если вы внимательно читали его выступление, то не могли не заметить, что речь идет не о конкретных фактах, а скорее о предположениях. Это первое. И второе: правительство, безусловно, в курсе всех дел, связанных с работой наших служб безопасности. Я предвижу ваш очередной вопрос: как случилось, что руководящий сотрудник контрразведки выступает с публичными утверждениями, которые правительство… ну скажем так, не разделяет? Этот вопрос станет предметом серьезного разбирательства в самое ближайшее время. Кабинет поручил министру внутренних дел затребовать подробный отчет у шефа контрразведки. Но могу сказать заранее, что, скорее всего, речь идет о личном мнении этого господина, позволяющего себе сомнительные высказывания перед падкой на сенсации прессой. Ибо ни шеф контрразведки, ни тем более министр внутренних дел не уполномочивали его выступать с заявлениями. Кто следующий? Пожалуйста.

Обозреватель иллюстрированного еженедельника.

— Прошу извинить меня заранее, если я сейчас задам один не совсем деликатный вопрос…

Представитель правительства.

— Думаю, вы не станете утверждать, будто до вас я отвечал на исключительно деликатные вопросы (смех в зале). Прошу прощения, что перебил, продолжайте.

Обозреватель.

— Да, так вот. Получается интересная ситуация. Ответственный представитель контрразведки делает заявление, которое представитель правительства тут же дезавуирует. У любого читателя, я думаю, не может не возникнуть вопрос: что же происходит в наших институтах власти? (Шум в зале, представитель правительства пытается что-то сказать.) Подождите, я не закончил. У меня есть еще один вопрос: не случайно ли, что с этими необоснованными, как вы сами заявили, высказываниями выступает человек, который, как всем хорошо известно, является доверенным лицом оппозиции? Не есть ли это попытка поставить вас в еще более затруднительное положение накануне выборов?

Представитель правительства.

— Мне не хотелось бы сейчас отвлекаться от основной темы, ради которой мы все здесь собрались, и подливать масла в огонь межпартийной полемики. Могу добавить, что пока мы еще не получили объяснения от шефа контрразведки, и до этих пор любое официальное заявление с моей стороны может вызвать ненужные кривотолки, которые вряд ли помогут установлению истины. А теперь, если вопросов больше нет (выкрики: «Есть!»), я благодарю вас за удовольствие побеседовать с вами…

Видимо, уколы, сделанные посольским врачом, подействовали. Философ — такова была кличка раненого — впал в забытье. Заглянул Длинный, и Мулат тоже наведался. Этот забрал документы и оружие раненого. Уходя, поманил за собой Малахольного, приказал: «В случае чего… если вдруг «полипы» нагрянут, — заглянул в непонимающие глаза, — или если нас повезут к самолету, а ему станет хуже, ты пристрелишь его». — «Почему опять я? — вырвалось у Малахольного, — И почему его надо убивать?» — «Диалектика нашей борьбы, — важно ответил Мулат. — Мы не имеем права ставить под удар всю операцию ради одного человека. Если он сможет двигаться сам, он полетит с нами. Если нет, ему придется умереть. Если ты слаб, это сделает кто-то другой. Но тогда ты зря связался с нами. Может быть, тебе не успели объяснить, что наша борьба — это жертвы. Они нужны, чтобы победить. Если ты этого не понимаешь, тебе нечего здесь делать. — Внезапно он смягчился: — Пойдем выпьем кофе. Я расскажу тебе кое-что». Они пришли в приемную посла. Террорист, отзывавшийся на кличку Стратег, спал, уткнувшись лицом в спинку дивана. Длинный и Щербатый сидели у стола, о чем-то негромко разговаривая. «Кофе еще есть?» — спросил Мулат. Щербатый ткнул пальцем через плечо: «Осталось немного, только подогреть надо». Мулат подошел к кофеварке, щелкнул выключателем, повернулся к холодильнику, открыл, достал какую-то бутылку. «А как насчет чего покрепче?» — спросил он Малахольного. Тот кивнул. Мулат достал из шкафчика рюмки, наполнил их, разлил по чашечкам кофе, они выпили, и Малахольный стал слушать.

О том, как Мулат, а с ним еще четверо захватили самолет с пассажирами — человек 120 на борту было, не меньше, — потребовав от правительства страны, которой принадлежал угнанный самолет, освободить из тюрьмы четырех заключенных. В случае отказа они грозили уничтожить заложников.

Пока все это доводили до сведения того правительства, которое все еще чесалось, не зная, на что решиться, случилось непредвиденное. С одним из товарищей Мулата приключилась истерика: швырнул оружие — не могу, мол, больше, мы не убийцы, с женщинами и детьми я не договаривался воевать. Этот тип не успел закончить, о чем он там еще не договаривался, как Мулат разрядил в него пистолетную обойму. Пришлось это сделать, ибо нет ничего хуже трусов и предателей в собственных рядах.

После этого правительство быстренько согласилось отпустить заключенных. Поняли, что не на тех нарвались, что здесь слюнтяйничать не будут. Узников выпустили, после чего Мулат и его дружки вылетели в заранее намеченное местечко, куда можно было посадить самолет. Там их уже ждали с новыми документами и вывезли морем — подальше от той страны, где они приземлились.

Малахольный по газетам помнил эту историю.

— Я тебе к чему все это рассказываю, — продолжал Мулат, — могло ведь все повернуться по-другому. Допустим, дали бы мы слабину — и что бы вышло? Те четверо так бы и остались гнить в тюрьме, и мы бы сложили головы. А тут мы потеряли одного, зато приобрели новых борцов, вдобавок заслужили репутацию людей, которые не остановятся ни перед чем, если дело требует. Вот так-то.

— Послушай, — подал голос Длинный (он и его товарищ, оказывается, тоже слушали Мулата), — а кого мы следующего шлепнем, может, бабу?

— Решим, — ответил тот, — сколько их у нас?

— Человек восемь наберется.

— Напрасно отпустили эту, — подал голос Щербатый.

— А ультиматум кто бы понес? — спросил Длинный.

— Можно было продиктовать по телефону. Она бы и сделала. Икала бы от страха и сморкалась в платок. Очень бы эффектно все получилось.

— На «полипов» это не действует, — сказал Длинный и потянулся.

— А когда истекает срок очередного ультиматума? — спросил Малахольный. Выпитая рюмка подействовала успокаивающе, одна лишь мысль сверлила: неужели следующего опять поручат убивать ему?

Длинный хмыкнул:

— Через час с небольшим. Что, опять в штаны наложил?

— Оставь его, — вступился Мулат, — он свое дело сделал.

— Ага, сделал, а руки так ходуном ходили, что я боялся, как бы он кого из нас не ухлопал ненароком.

— Ну ладно, кончай ты, в самом деле, — не выдержал и Щербатый, — отвяжись от человека. Ему и так не по себе.

Дальше Малахольный слушать не стал, он поднялся и вышел из приемной.

Принято, говорят, сжигать мосты перед решающим событием в жизни. Тот, кого главврач военного госпиталя в сердцах назвал гаденышем, а новые товарищи с легкой руки Длинного звали Малахольным, вечером накануне операции жег дневник. Малахольный — прозвище обидное, но обижаться не приходилось: никто в этой среде никогда ни к кому по имени не обращался, у каждого была своя кличка, другое дело, не такая обидная, как у него, но была у каждого. И что самое главное — никто ведь его на аркане к этим людям не тащил, сам пришел.

А раз так, то сиди и не мычи, принимай чужие правила игры, как втолковывал ему Длинный с первых же дней. Да, так бывает всегда, когда ты набиваешься в приятели, а с тобой не очень-то хотят знаться, не гонят, но принимают как бы из милости. Это еще полбеды: со временем можно утвердиться и завоевать свое место, но худо, если ты слаб. Если с раннего детства не в состоянии постоять за себя. И потому все время ищешь, на кого опереться. И не всегда это бывают приятные тебе люди, тут уж не до выбора, главное — почувствовать в себе некоторую уверенность, пусть даже за чужой счет.

Первым надежным убежищем для Малахольного оказалась группа городских футбольных болельщиков, фанатиков местного клуба первой лиги. Чтобы быть с ними вместе, нужно было заиметь мотоцикл, и не какой-нибудь там задрипанный, а тяжелое, шестицилиндровое, ревущее и рвущееся из рук чудовище, которое играючи снимается с места и обгоняет любой «мерседес», не говоря уже о машинах классом ниже. Чтобы заполучить такой, пришлось неделю обрабатывать мать, которая сначала и слышать не хотела ни о каких мотоциклах и сдалась только после угрозы сына уйти из дома, подкрепленной обещанием ездить архиосторожно и аккуратно.

Потом, помнится, потребовались новые сумасшедшие расходы — на черный кожаный, в обтяжку, костюм, без которого никак нельзя было являться на сборища. Ибо все его новые приятели ходили в блестящих обтягивающих куртках и штанах, разукрашенные значками, эмблемами, этикетками, надписями, крестами.

Должно быть, со стороны они выглядели здорово. И страх к себе тоже внушали. А это самое главное, ибо на уважение можно и наплевать. Когда их компания с гоготом и улюлюканьем вваливалась на стадион, не то что кто из публики — полицейские и те обычно никогда к ним не приставали. Небезопасно: ребята, как правило, нехиленькие, к тому же подогретые пивом и предстоящим матчем. И не дай бог если их команда проигрывала…

Десятки глоток орали, требуя линчевать судью, в выражениях не стеснялись. Помнится, какой-то тип, сидевший внизу, обернулся, глянул неодобрительно и что-то попытался вякнуть. Пришлось сделать ему внушение, после которого его вынесли на носилках, поскольку пивная бутылка может причинить человеку массу неприятностей, особенно когда попадает точно в голову.

После игры садились на мотоциклы и во весь опор неслись на вокзал, поджидали болельщиков из чужого города, имевших неосторожность приехать к ним в количестве, явно недостаточном для того, чтобы суметь постоять за себя. На следующий день не без удовольствия читали в местной газете о «бесчинствах хулиганствующих рокеров» и о «бездействующей полиции» (что правда, то правда: «полипы» не спешили разнимать дерущихся, подъезжали, когда все было кончено) — читали и предавались воспоминаниям: «Ты видел, как я его, гада, приложил?»

Конец наступил ошеломляюще неожиданно. Пришлось однажды поехать на футбольный матч в соседний город. Не хотелось Малахольному появляться на «вражеской» территории, но куда деваться? Отколешься ото всех — испытаешь на себе закон волчьей стаи. Как он молил бога, чтобы обошлось, но не тут-то было. Когда игра закончилась и народ валил со стадиона, у выхода поджидали теперь уже их, и Малахольный предусмотрительно отстал от своих приятелей, снял на ходу и спрятал свой шарф с цветами любимой команды и бочком, бочком… что называется, с позором бежал с поля боя. А на следующий день — и из города, где родился и вырос. Ибо оставаться в нем после случившегося было невозможно. К тому же и мать давно зудила, чтобы он завязывал со своими дружками, с которыми недолго и до тюрьмы, и ехал бы учиться в университет.

Вот с этой университетской поры и начинаются его записки (дневником это никак не назовешь). Первая демонстрация, в которой он участвовал, по какому поводу — убей, не помнит, почему-то не записал. Но само шествие запомнил хорошо: когда толпа подходила к центральной площади, неожиданно завыли полицейские сирены, и зеленые, закованные в тяжелую броню машины на полном ходу понеслись на кричавшую и распадавшуюся на глазах людскую массу. Тогда был задавлен один студент, а еще две сотни других арестованы «за сопротивление полиции».

Так, это в огонь, смотрим дальше: ага, в университете создан «Комитет в поддержку заключенных». Все правильно, он дважды вносил пожертвования в фонд комитета, несколько раз помогал писать листовки… конечно, ей помогал — единственной в его жизни женщине, которая отнеслась к нему по-человечески. Ибо и в школе, и и компании рокеров эту свою ущербность он ощущал постоянно. У сверстников были подружки — у него нет. Не получалось, а почему — трудно объяснить. И он побаивался девчонок, и они к нему относились… не то что враждебно, но как-то отчужденно. Однажды он сам слышал, как одна из его несостоявшихся пассий говорила подружке: «Понимаешь, чего-то в нем не хватает — не могу тебе объяснить чего, но чувствую. Это как у кошек — я где-то читала, — они сразу чувствуют, если кот кастрирован, и забивают его до смерти».

Та, из университета, с которой он стал сочинять листовки, освободила его от комплекса, и сделала это легко и непринужденно, как смахивают с лица паутину. Она вообще была человеком очень решительным во всех ситуациях — и тогда, когда с трибуны, в переполненном актовом зале, кричала ректору: «Убирайся, тебя все ненавидят!», и когда подбивала жильцов дома, которым грозило выселение за хроническую задолженность по квартплате, не поддаваться угрозам домовладельца и не трогаться с мест (уговорить-то людей она уговорила, ей вообще был присущ дар внушения, но дело кончилось плачевно — сорванные с петель двери, детский плач и крики взрослых, закрывающихся руками от ударов полицейских дубинок, выброшенный на улицу бедняцкий скарб… и на этом фоне она, подбившая людей на сопротивление, трясущаяся от стыда и ненависти, бессильная помочь им); и когда, наконец, пыталась скрыться, невзирая на окрики «стой», а потом лежала, истекая кровью, под синими бликами полицейских мигалок на каком-то заброшенном пустыре, у кирпичной стены, с сумкой, набитой взрывчаткой…

Видимо, к этому периоду его переживаний относится такая запись: «Как тошно и противно всю жизнь быть слабым. Но почему я должен мучиться и страдать из-за этого? Разве я умолял кого-то произвести меня на свет? Меня ведь никто не спрашивал, хочу я того или нет. Меня грубо вытолкнули, как швыряют на арену дрессированную собачонку под гогот зрительного зала. За что? А главное, что делать? Уйти бы туда, откуда пришел, и если уж возродиться, то кем-нибудь вроде Мухаммеда Али или Алена Делона. Страшно жить… но еще страшнее лишить себя жизни».

Дальше записи становились короче: «Прекрасный осенний день. Ездил в… (Эх, была бы жива она!)». Да, первое его задание. Подружка убитой как-то познакомила его с Длинным, и тот предложил Малахольному работать с ним. Убеждал: чем зря коптить небо, лучше хоть что-то делать. Обещал: наступит день, и мы доберемся до этих свиней в униформе и кое до кого повыше. А пока — испытательный срок. Выполнять разовые задания. Например, поехать в другой город, подыскать подходящую квартиру, снять ее, заплатить за полгода вперед, набить холодильник продуктами, вернуться, передать ключи Длинному. Или взять напрокат машину по своим чистым документам и снова передать ее Длинному. Получить чемодан из камеры хранения. Отвезти другом чемодан в соседний город, отдать на вокзале в условленном мосте человеку, который назовет пароль. Сидеть целый день в чьей-то чужой квартире у телефона в ожидании звонка, чтобы передать звонившему информацию. Встретить человека в аэропорту.

И нападение на сберкассу… Но это уже совсем другой период его жизни, когда ему пришлось по совету Длинного расстаться не только с университетом, но и выйти из организации помощи заключенным (уж больно повышенный интерес стали проявлять к ней «полипы», особенно после гибели его подруги — подождите, сволочи, подождите!) и перейти на нелегальное положение (жить он продолжал по своим документам, но из города пришлось уехать, залечь на дно в конспиративной квартире и особо нигде не маячить; а вскоре и документы надо было раздобывать новые, и Длинный однажды вручил ему «липу», надо сказать, первоклассно сработанную).

Мечта его, можно сказать, начала сбываться.

Он хорошо помнит первое ограбление… А здесь, в посольстве, и первое убийство. В окружении плотного заслона полицейских, с минимальными шансами выбраться на свободу. Если бы случилось чудо, промелькнуло в голове у Малахольного, — оказаться бы сейчас, скажем, позади всей толпы зевак, собравшихся у посольства, сделать вид, будто ты давно стоишь и глазеешь вместе с другими, и наконец тебе это надоело, ты поворачиваешься и идешь прочь, и ни одна собака, ни один «полип» не прицепятся к тебе, в голову просто не придет, а для тебя главное — подальше отсюда… Опять сбежать? И так всю жизнь? Хорошо таким, как Длинный, — ничего не боится, ни тюрьмы, ни «полипов», ни самого черта.

— Зря ты его так, — повторил Щербатый.

— Да ладно, перебьется, — отмахнулся Длинный. — Ты лучше скажи, что будем делать, когда стемнеет?

— Все то же самое, что и сейчас, — ответил вместо него Мулат. Он развалился на диване, курил, стряхивая пепел на ковер, и что-то обдумывал.

— Как бы «полипы» не попытались втихаря высадить десант на крышу с вертолетов — тогда нам каюк.

— Им тоже — у нас взрывчатка.

— Это если успеем.

— Я успею, не беспокойся, — сказал Мулат. — Но вообще-то надо для верности послать им второй ультиматум — чтобы не вздумали соваться.

— Слушай, ты говорил что-то насчет наружной сигнализации или это все треп? — спросил Длинный.

— Зачем же? Схема есть, пойдем включим.

Мулат поднялся, подошел к Длинному и, положив руку на плечо ему, вывел за собой в коридор. Длинный руку стряхнул, отстранился.

— С тобой рядом стоять — противогаз надо иметь, — сказал он. — Воняет от тебя духами, как от бабы.

— Это хороший арабский одеколон, — сдержанно объяснил Мулат, — всякий уважающий себя мужчина должен следить за своей личной гигиеной.

— Какая там гигиена, — сплюнул Длинный, — надушился, как педик. А может, ты и правда один из них? Вон, смотри, даже на щеках пудра — ну вылитый педик.

Мулат ничего не ответил, он молча смотрел на Длинного, и нехорошим был взгляд.

— Чего? — ухмыльнулся Длинный. — Никак заело?

— Напрасно ты оскорбляешь меня, — медленно сказал Мулат, — я приношу своим врагам несчастье.

— Ладно, ладно, — ответил Длинный, — это ты нашего сосунка запугивай, на него, может, и подействует, но не на меня, понял?

— Смотри не пожалей потом, — сказал Мулат.

— Катись ты, черномазый, знаешь куда? — заорал вдруг Длинный. — Выискался тут командир — мешок с дерьмом. Чего ты из себя корчишь?

— Я тебя предупредил, — медленно сказал Мулат, — смотри не пожалей.

— «Пожалей»! Смотри, как бы сам не пожалел, — кипятился Длинный. — Знаю я тебя: пристрелить безоружного или важничать перед заложниками — вот тут ты герой…

— Заткнись, верблюд! — заорал и Мулат. — Командую я, а не ты — вот потому тебя и корежит. И если будешь мешать, застрелю как собаку. Или любой другой член команды по моему приказу. За неповиновение во время операции — смерть.

— Эй, хватит вам орать, — к ссорящимся подошла девица. — Лучше иди к заложникам, — обратилась она к Мулату. — Посол хочет говорить с тобой.

— Со мной? О чем?

— Он не сказал, что лично с тобой, — он хочет говорить со старшим.

Длинный хмыкнул и сплюнул на пол.

— Хорошо, — сказал Мулат, — сейчас иду. А ты, — он обратился к Длинному, — займись, будь добр, сигнализацией. Вот схема.

— Иди, иди, — процедил вдогонку Длинный.

Мулат ничего не ответил — то ли действительно не расслышал, то ли решил промолчать.

В зале, где лежали заложники, навстречу ему поднялся со стула Малахольный:

— Посол хочет…

— Знаю, — оборвал его Мулат, — где он?

— Вон там, в середине, между женщиной и тем очкастым.

— Развяжи его.

Посол с трудом встал на ноги — Малахольному пришлось поддержать его. Мулат сделал послу знак следовать за ним, и они вышли из зала. Обратно вернулись минут через пятнадцать, после чего Мулат распорядился всех развязать, разрешить короткую разминку и группами по два-три человека, не больше, конвоировать в туалет. Желающим пить — принести воду. После чего связать всех снова. Впрочем, они могут себе принести большой ковер, не так жестко будет валяться на паркете. Раздача еды вечером, благо в посольских холодильниках запасы хорошие. Во время отдыха врач может осмотреть тех, у кого есть жалобы, дать лекарства.

Из зала Мулат направился в приемную посла, убедился, что наружные телекамеры работают исправно и все, что происходит вокруг, великолепно видно на экранах. Мышь не проскочит незамеченной.

— А как стемнеет, включим прожекторы, — сказал он.

— Чего от тебя хотел посол? — поинтересовался Щербатый.

— Да сущий пустяк. Мы прикрываем лавочку, а он взамен гарантирует выкуп в три миллиона долларов и обеспечивает вылет в любую страну по нашему желанию. Если мы «за», то он свяжется со своим президентом, тот нажмет на правительство, и дело в шляпе.

— Ты сказал «гарантирует». Какие же это гарантии?

— Он полетит вместе с нами до места назначения.

Наступила пауза. Потом Щербатый снова спросил:

— А как насчет наших в тюрьме?

— Это — нет, это придется забыть, насчет них он не согласен ни в какую. Это, говорит, вне компетенции иностранного посольства. То есть нам предлагают получить денежки и смыться.

— И что же, простят казненного?

— Говорит, что да, если мы никого больше не убьем. А ультиматум наш истекает, — Мулат взглянул на часы, — через час десять, не так ли?

Все поглядели на большие настенные часы, все, кроме Длинного, — тот развалился в кресле, делая вид, что происходящее его совершенно не интересует.

— И через час десять минут мы снова… — начал было Малахольный, обращаясь к Мулату.

— Разумеется, — ответил за него Щербатый, — мы просто обязаны это сделать, иначе кто же будет принимать наши требования всерьез?

В это время на столе пискнуло, замигал огонек на плоском телефонном аппарате с множеством кнопок и репродуктором — в случае необходимости окружающие могли слышать, что говорят на другом конце провода.

— Будь добр, возьми трубку, — вежливо сказал Мулат Длинному.

Этому звонку предшествовало очередное заседание правительственного кризисного штаба. Большинство было за то, чтобы отклонить требования террористов. Меньшинство возражало: нельзя, просто преступно играть жизнями десятков заложников. Тем более что речь идет о посольстве союзного государства.

Лидер оппозиции настаивал на решительных мерах: срочно стянуть спецподразделения по борьбе с терроризмом (для чего их держим, не для парадов же?) и брать посольство штурмом. Против этого выступил министр внутренних дел: захватить здание само по себе не представляло бы труда, но успеть предотвратить взрыв невозможно. Сомнительно, качал головой лидер оппозиции, чтобы эти типы принесли в жертву самих себя. Министр возразил, что, судя по тому, как террористы привели свою угрозу в действие, расстреляв заложника, риск, что они могут взорвать здание, немал. К тому же им вовсе не обязательно гибнуть вместе со всеми — здание велико, есть где укрыться. Смертная казнь им не грозит, максимум — пожизненное заключение.

Потом взял слово премьер и проинформировал собравшихся о содержании телефонного разговора, который он имел с главой союзного государства, чье посольство захвачено террористами. Оба сошлись на том, что если нет возможности освободить заложников молниеносным ошеломляющим ударом, то нужно вести переговоры с террористами, дать согласие выполнить часть их требований — лишь бы избежать дальнейшего кровопролития. Об освобождении заключенных из тюрьмы не может быть и речи: это создаст опасный прецедент на будущее, у террористов появится дополнительный стимул продолжать охоту на людей.

В зале наступает оживление. Всех интересует, что имеется в виду под «частичными требованиями». Премьер поясняет: разрешить террористам, захватившим посольство, беспрепятственно вылететь в одну из стран по их выбору. Громко хмыкает со своего места лидер оппозиции: «Гениальное решение. Они ухлопали человека, а мы их за это на свободу. Может, еще и денег дадим на дорогу?»

«Да, — отвечает премьер, — возможно, придется пойти и на то, чтобы заплатить выкуп… Или господину оппозиционеру жизнь человека ничего не стоит?»

«По мне, так лучше перестрелять всех террористов при посадке в самолет, — кричит лидер, — или у нас уже нет снайперов?»

Ему снова возражает министр внутренних дел: «Мы имеем дело не с дилетантами. Если они и согласятся лететь, то непременно возьмут с собой заложников, и уж как пить дать — посла: пойдут общей толпой, так что стрельба будет опасна, прецеденты есть. К тому же наверняка они захватят с собой взрывчатку».

«В конце концов, детали операции — дело не оппозиции, а правительства, — бурчит лидер. — По мне, так можете им и цветочки на дорогу преподнести — ваше дело».

Премьер предлагает прекратить перепалку и обсудить конкретные условия, на которых правительство может начать переговоры с террористами. Во-первых, гарантия неприкосновенности оставшихся в живых сотрудников посольства…

Министр внутренних дел вносит предложение вести переговоры с террористами лишь после того, как будет получено неопровержимое доказательство, что все заложники живы. Подтвердить это должен по телефону лично посол тому сотруднику МИДа, который знает его и его голос. Создать комиссию по выработке условий, на которых правительство согласно отпустить террористов.

«Далеко они не уйдут, — обращается он к лидеру оппозиции, — поставим на ноги Интерпол, перехватим всех».

Предложение принимается…

— Старый мошенник, — улыбается премьер, обращаясь к лидеру оппозиции, когда они остаются вдвоем. — Признавайся, небось сам все и подстроил — аккурат перед выборами.

Мало кто знает, что между собой, без посторонних, они на «ты». И что отношения между ними — ну не то чтобы дружеские, но взаимоуважительные. Это во время парламентских дебатов они могут публично пикироваться между собой, упражняться в ядовитых выпадах друг против друга. Со стороны кажется, что нет злейших противников, чем они. В этом, во всяком случае, убеждены непосвященные, а эти непосвященные — практически все население страны. И только узкий круг людей знает, что все это — театр, игра на публику, неизбежная составная часть «парламентской демократии».

— Ничего-то от тебя не скроешь, — расплывается в улыбке лидер консервативной оппозиции, хитрые, заплывшие глазки его превращаются в узкие щелочки.

— А что, я бы не особенно удивился, если бы узнал, что твои люди из политической полиции этот захват и организовали.

— Твои люди, — поправляет лидер. — Премьер-то у нас пока ты, значит, и люди в полиции тоже твои — тебе подчиняются, а не мне.

— Рассказывай. Насажал повсюду своих…

— Почему же не уберешь?

— Давно бы сделал, только ведь знаю, что ты и твои бузотеры поднимете такую бучу: на всех перекрестках будете кричать, что рост преступности — это результат безответственной политики нынешнего правительства, которое из своекорыстных партийных интересов обескровило полицейский аппарат, заменив опытных, годами проверенных профессионалов на дилетантов. Подорвешь к нам остатки доверия.

— Само собой. А ты что хотел?

— Представляешь, как нелегко быть премьером в этой стране?

— Скоро станет легче, — утешает собеседник, — вот перейдешь в оппозицию, так сразу и полегчает: спокойная жизнь, ни за что не отвечаешь, только всех критикуешь, набираешь очки у избирателей.

— Чего же ты тогда так рвешься к власти с такого тепленького местечка? — интересуется премьер.

— Надоело. Третий срок подряд в оппозиции, все одно и то же.

— Алло, это посольство? — Голос в трубке звучал спокойно и размеренно. — У аппарата представитель министерства иностранных дел. Имею важное сообщение от правительства. Пригласите к телефону… ну, кто там у вас старший.

— Сейчас, — процедил Длинный и, ухмыляясь, протянул трубку Мулату. — С командиром хотят разговаривать.

— Кто?

— Какая-то шишка из министерства иностранных дел. Да бери же трубку, долго я ее буду держать?

— Я не подойду, — твердо ответил Мулат, — мне нельзя, они по акценту сразу поймут, что я иностранец. Поговори, пожалуйста, сам, — попросил он Длинного подчеркнуто вежливо, — спроси, что им надо, узнай их телефон, мы перезвоним потом сами.

Длинный опять ухмыльнулся, сказал в трубку:

— Мы слушаем внимательно. — И нажал на кнопку, включающую громкоговоритель. Теперь все сидящие могли слышать, что говорил представитель МИДа.

— Правительство готово обсудить ваш ультиматум и выполнить часть требований, но при одном обязательном условии: нам нужны неопровержимые доказательства, что все оставшиеся в ваших руках заложники живы, что им не причинено никакого вреда и что с ними хорошо обращаются. Без этого никаких переговоров с вами никто вести не будет.

— Это как понять — доказательства? Комиссию Красного Креста, что ли, хотите сюда прислать? Так катитесь вы тогда…

— Нет, не комиссию, — перебил представитель МИДа. Рядом с ним стоял портативный магнитофон — весь разговор записывался на пленку. — Достаточно будет, если вы пригласите к телефону посла и он сам, лично, ответит на мои вопросы. И учтите: я прекрасно знаю его голос. Так что не пытайтесь подсунуть вместо него кого-то другого.

Мулат сделал знак Длинному — заканчивай, мол.

— Ладно, — сказал Длинный, — посмотрим. Мы перезвоним сами — давайте ваш телефон, и чтобы можно было звонить напрямую, без всяких там секретарш.

— Хорошо, — ответил представитель МИДа, — записывайте…

Длинный записал номер телефона и хотел было положить трубку.

— Одну минутку, — остановил его невидимый собеседник. — Самое важное и последнее: срок действия любых ваших ультиматумов с этой минуты, естественно, отменяется автоматически. Вы меня поняли? Еще одно убийство, и не рассчитывайте тогда ни на какие переговоры. У вас остался единственный шанс.

— Поучи свою бабушку… — привычно начал Длинный, но Мулат замахал руками — клади трубку. «Мы обсудим», — прошипел он суфлерским шепотом.

— Короче, мы все обмозгуем и тогда сообщим свое решение, — грубо сказал Длинный.

— С учетом сказанного, — быстро добавил представитель МИДа. — Это условие правительства, при котором оно согласно вести с вами…

Длинный швырнул трубку.

— Ну, — спросил он, обводя глазами собравшихся, — что теперь будем делать, собратья по борьбе?

Паршивым было в последние недели настроение у Длинного. Всегда так в жизни: стоит хоть раз чему-то не заладиться, как дальше все обязательно пойдет вкривь и вкось. Ведь это надо же, такой срыв… при одном только воспоминании Длинному хотелось свернуть кому-нибудь морду от злости. Лучший член его группы, надежный, спокойный парень, в армии отслужил, с оружием умеет обращаться, не чета этим полудуркам вроде Малахольного, да что там оружие — бомбы сам умел мастерить и знал, как часовой механизм вмонтировать. Золотые руки, десяток бы таких, как он, — каких дел можно было бы наворочать, сам вожак скорчился бы от зависти в своей одиночке. Так нет же, угораздило этого дурня попасть в лапы к «полипам», да еще так по-идиотски.

Ночью после какой-то попойки возвращался домой на машине с девкой, начал тискать ее, забыл обо всем, а главное, о том, что автомобиль давно уже уткнулся носом в перекресток, у самого светофора. Ну и дождался, пока не подкатили «полипы» на патрульной машине, подошли, открыли дверцу, потребовали документы. И все бы ничего, отделался бы штрафом, и делу конец, но сорвался парень: вместо того чтобы спокойно достать документы, он при виде полиции дал по газам и попытался смыться (что-то стали нервы сдавать у ребят). Да попробуй удери в опустевшем ночном городе. «Полипы» по рации вызвали подкрепление, сцапали как миленьких (девка была тоже своя, из группы). Раз удирали, значит, дело нечисто, младенцу ясно, и «полипы» по своей картотеке быстро раскопали, что за пташки (оба числились в розыске) залетели к ним в сеть, и через день все газеты потешались над этой историей. Позор.

Но, кроме позора, есть вещи и похуже. Без этого парня группа осталась как без рук. Кто будет мастерить бомбы? А без них нечего и думать идти на захват посольства. Да и с оружием жидковато: четыре пистолета на всю группу — несерьезно. А тот мог достать. И надо же — из-за такой дурацкой выходки рушится все.

Вот тогда от безвыходности положения пришла идея обратиться за помощью к Мулату, с которым Длинный был когда-то знаком. Разыскать Мулата непросто, потому что никогда не известно, где он в данный момент обретается, — Мулат терпеть не мог долго засиживаться на одном месте. Да и понятно: личностью он к тому времени стал приметной, пресса писала о нем как о «террористе номер один». Для того чтобы выйти на контакт, Длинному пришлось послать человека с чистыми документами в соседнюю страну, где тот должен был найти дом и квартиру по условленному адресу и бросить открытку в почтовый ящик. Через две недели Мулат мог появиться в условленном месте. Не явится — прийти через три дня. Если опять нет — снова через три. И так далее.

К счастью, Мулат ждать себя не заставил, явился в первый же обусловленный день. Они сели в машину Длинного, немного покатались по улицам, потом рванули за город, остановились у небольшого сельского ресторанчика, где днем, кроме хозяина и двух-трех местных забулдыг-пенсионеров, никто не бывает (и, следовательно, хвост, если он есть, в таком месте обнаружит и дефективный), заказали обед и не спеша все обговорили.

Мулат к идее захвата посольства отнесся вначале без энтузиазма. Сложно, мороки много, да и уровень заложников не тот, чтобы правительство согласилось обменять их на арестованных. Лучше, считал он, захватить какую-нибудь известную личность — того же лидера оппозиции, например. А отчего бы тогда не премьера, или папу римского, или самого американского президента? — огрызался Длинный (не терпел он, когда кто-то со стороны начинал поучать его, тебя ведь позвали, чтобы помочь достать оружие и взрывчатку, можешь — сделай, нет — иди куда подальше и не корчи из себя умника. Но в данном случае ситуация была аховая, и, если Мулат откажет, придется переносить операцию с весны на осень, а там вдруг посол уедет, опять жди; короче, надо договариваться).

И Длинный стал выкладывать свои аргументы: во-первых, до лидера, не говоря уж о министрах, добраться непросто — охраняют их крепко, а во-вторых, иметь десятки заложников вместо одного всегда лучше: когда их много, можно пристрелить нескольких для острастки и вынудить правительство подчиниться ультиматуму, чтобы предотвратить массовое истребление. А с одним как ты докажешь серьезность своих намерений, если убить его нельзя?

В конце концов Мулат с доводами согласился, но зато разнес в пух и прах план операции. Здесь Длинный был вынужден признать, что собеседник кое в чем разбирается. Правильно, схемы здания посольства нет, а без нее нападавшие будут действовать вслепую. Идти на такое дело, не выяснив предварительно обстановки, — чистейший авантюризм.

Тут Длинный пал духом, потому что прекрасно понимал, что такая задача ему не по плечу. И так его люди рисковали привлечь к себе внимание охраны, часами ошиваясь у посольства. Но как раздобыть план, он решительно себе не представлял. Тогда Мулат сказал ему, что такие дела с кондачка не делаются, и вызвался оказать необходимую помощь — достать автоматы, гранаты, взрывчатку. И даже, если нужно, пойти во главе группы на захват посольства (в этом случае всю подготовку, включая план помещения посольства, охраны, сигнализации и прочего, он, естественно, взял бы на себя, ибо дело освобождения дружков из тюрем — дело общее). Но, разумеется, он себя не навязывает. Оружием в любом случае постарается помочь, но тогда раздобывать план и все прочее им придется самим. И дело тут не в ложных амбициях, просто Мулат займется тогда другим делом.

И Длинному, как ни противно было, пришлось соглашаться. Он попытался было выговорить для себя особые условия (командовать во время операции они будут оба), но Мулат был тверд: в бою бывает только один командир. И Длинному опять пришлось уступить, согласиться на вторую роль при этом толстомордом. Унизительно, но ничего не поделаешь, недолго это будет продолжаться, можно и потерпеть.

На обратном пути в машине обговорили кое-какие детали. Мулат велел готовить конспиративную квартиру для хранения оружия, боеприпасов, взрывчатки. В детали не вдавался, но объяснил, что «есть один знакомый дипломат», который и перевезет весь этот груз через границу. Длинному останется только обеспечить доставку оружия из автоматических камер хранения на квартиру.

Разумеется, понадобятся деньги, расходы предстоят немалые — и на закупку оружия, и на его доставку. У Длинного кое-что водилось (полгода назад они взяли сберкассу), но и Мулат, как выяснилось, тоже явился не с пустыми руками. У него, объяснил Мулат, есть свой способ добычи денег.

На вокзале в ожидании поезда снова обговорили последние подробности. Мулат заверил, что оружие и взрывчатка будут доставлены «через знакомого дипломата». Через другого «знакомого дипломата» (Длинный едва удержался, чтобы не съязвить: когда это Мулат успел обзавестись приятелями в дипломатических кругах, которые вдобавок готовы из-за него идти на преступление) Он надеется раздобыть план посольства, схему охраны и сигнализации, узнать, у кого хранятся ключи от металлической решетки.

Ему же, Длинному, в оставшееся время поручается подобрать надежных ребят — человек пять-шесть, не меньше, но и больше тоже не надо. Таких, которые готовы идти на смерть, которые не струсят и не предадут. Предупредить: за любое колебание, отступничество, невыполнение приказа — расстрел на месте. Высшая власть — командир. Погибнет он — его место займет Длинный, который в свою очередь должен наметить замену себе, мало ли что может случиться. О цели и объекте операции объявить в последнюю минуту, когда все соберутся, получат оружие и инструкции, — мера предосторожности на тот случай, если в команде вдруг окажется «подсадная утка», — предупредить провокатор никого не успеет.

Вторая их встреча произошла две недели спустя, в дешевеньком кинотеатре, где без остановки крутили порнофильмы. В зале, провонявшем, как нечищеная привокзальная урна, народу в это время суток было не больше, чем в приемной благотворительного общества по сбору добровольных пожертвований. Длинному место встречи не понравилось (в последнее время полиция регулярно устраивала налеты на эти «клоповники» — отлавливали наркоманов, которые покупали билет, чтобы в темноте без помех колоть себе вены), но спорить по телефону не стал.

При встрече Мулат рассказал (говорили шепотом), что все пока идет без срывов: схему сигнализации посольства он раздобыл, у кого ключи от решетки и распределительных щитов — тоже знает. Оружие и боеприпасы скоро прибудут. Длинному нужно будет заготовить побольше масок — пригодятся. И Длинный со всеми этими доводами не мог не согласиться.

Помнится, поразила его тогда легкость и быстрота, с какой Мулату удалось все провернуть. Прямо какое-то восточное чародейство. Хотя, если разобраться, ничего сверхъестественного здесь нет: за все услуги приходилось расплачиваться увесистой монетой (Длинный был вынужден опустошить подпольную кассу), но, если дело выгорит, все расходы окупятся с лихвой, если нет, никакие монеты им долго не понадобятся, а может статься, и никогда больше.

Длинный никому не признался бы, что одной из причин, заставивших его пойти на чужие условия, была суеверная убежденность в успехе дела, если с ними будет Мулат. Ибо тот был необыкновенно удачлив. Он ухитрялся вылезать сухим из воды в самых дохлых ситуациях, оставаться целым и невредимым там, где другие двадцать раз сложили бы голову или попали за решетку…

Раненый выплыл из забытья — уколы, сделанные посольским врачом, перестали действовать — и застонал. Пылала голова, мучила жажда, но сильнейшие мучения причиняла боль от раны. Боль была непереносимой — будто кто-то копался раскаленными клещами в животе и время от времени что-то тянул из живого. Господи, до чего нелепо устроен человек, думал он, зачем ему эти проклятые нервы? Да, все понятно, сигнальная система, сторожа, будь они неладны, предупреждают, что в организме что-то разладилось, но, по нему, лучше было бы не иметь их совсем, вытянуть бы их все до единого, как сгнившие зубы, и как бы тогда полегчало… почему же никто не идет на помощь? Надо застонать еще громче, закричать, пусть хоть кто-нибудь зайдет, надо ведь что-то делать.

Дверь открылась, вошла девица в джинсах.

— Что, Философ, совсем хреново? — Она вздохнула. — Ладно, полежи, сейчас приведу лекаря.

— Дай мне мою куртку, — застонал он. Боль раздирала все внутренности, терпеть ее не было никаких сил.

— Зачем?

— Дай, тебе говорят! — закричал он плачущим голосом. Он-то знал зачем. В куртке его пистолет, поднести к башке — и все кончится, никаких болей, покой. Лучше так, чем извиваться, как раздавленный червяк.

Девица пожала плечами:

— На, бери.

Куртка оказалась легкой, пистолета в ней не было.

— Кто забрал мои вещи? — закричал раненый.

— Пойду позову командира, — решила девица и вышла.

Мулат явился быстро, вместе с Щербатым.

— Что, совсем худо? — спросил он. И обернулся к Щербатому: — Тащи сюда врача, быстро.

Тот кивнул и ушел.

— Слушай, будь человеком, пусть он мне сделает укол, чтобы заснуть и больше не просыпаться. Или пристрели меня сам, не могу так больше…

— Потерпи еще немного, — ответил Мулат, — скоро мы переведем тебя в госпиталь, тебя спасут.

— Не хочу никаких госпиталей… Пить дайте.

В комнату вошел врач, положил ладонь на голову раненого, закатал рукав рубашки, сделал укол. Философ начал затихать. Все трое вышли в коридор.

— Не понимаю я вас, — сказал врач, — люди вы или изверги? Своего же товарища обрекать на такие мучения. Его же срочно нужно в операционную, неужели не ясно?

— Не переживайте, доктор, — ответил Мулат. — Вы только представьте себе, скольким миллионам людей в этом мире еще хуже — подыхают в корчах от голода и болезней, а вы — «в операционную».

Доктор, седенький, с большими печальными глазами, только покачал головой.

— Мальчишки, — сказал он, — нахватались чужих слов, играете человеческими жизнями… Не клевал вас, видно, самих жареный петух… эх…

— Хватит причитать, — сказал Мулат. — Мы не бабы, и каждый из нас рискует жизнью, неизвестно, что с нами будет через пару часов. Вам этого никогда не понять. Так что идите-ка лучше на свое место. Будет нужно, мы снова позовем вас.

Доктор все качал головой.

— Ему эти уколы как мертвому припарки. Его нужно срочно госпитализировать…

— Слышали уже, — оборвал Мулат. — Вы лучше скажите, пить ему можно давать?

— Ни в коем случае. Смачивайте губы ваткой, рот и гортань можно полоскать, но только не пить.

— Понятно, — кивнул Мулат и ушел в приемную. Щербатый повел врача в зал, к остальным заложникам.

Философу здорово полегчало, растворились и ушли куда-то боли — эх, всегда бы так. Но долго так не будет, он это знал, даже если бы удалось извлечь пулю и залечить рану, — его уже ничто не спасет. С последней стадией рака желудка не выживают. Потому-то он и согласился участвовать в этой дурацкой авантюре: все равно конец, так или этак. А здесь его могли убить. Или, если бы все закончилось благополучно, можно было застрелиться самому. И надо же такому случиться — получить пулю в живот. К одной боли добавить вторую — вот уж кому не повезет…

Единственный человек, кого он хорошо знал в группе, был Щербатый. Странный парень, мозги у него, видно, всегда были немного набекрень. Вечно, сколько он его знал, откалывал на потеху всему университету какие-нибудь клоунские номера. За одну из своих выходок угодил под суд, после чего, по-видимому, окончательно свихнулся, но теперь уже на почве теории «городской войны». Верил, что им удастся когда-нибудь расшатать гнилые подпорки, на которых держится «это государство», расшевелить «спящие массы» и свалить «капитализм».

Наступило время, когда однажды вечером Щербатый явился к Философу и попросил разрешения пожить у него. Философ снимал однокомнатную квартиру недалеко от центра, в старом доме — имея папу, доходы которого приближаются к семизначному числу, можно себе и такое позволить. Равно как и переходить с факультета на факультет — в то время он забросил философский и учился на историческом. Щербатого искала полиция, ему нужно было где-то отсидеться, пока дружки не обеспечат его новыми документами. Днем Философ уходил на занятия, а вечером, поужинав вдвоем, они отводили душу в спорах.

— Ты посмотри, — убеждал своего друга Философ, — что натворили твои предшественники, которых вы хотите освободить из тюрьмы. Несколько убийств, ограблений банков, взрывов. А что все это дало? Вы боретесь с гидрой: отсекаете ей голову, а на ее месте вырастают две. Вы дали повод властям раздуть полицейский аппарат, понастроить новых тюрем, а какая кампания по дискредитации левых поднята в стране… На них клевещут, объявляют духовными пособниками терроризма. Ей-богу, на месте нашего лидера оппозиции я бы вам памятник отлил из чистого золота. Лучшего повода для закручивания гаек не придумаешь.

— Твоя беда в том, — возражал ему Щербатый, — что ты не видишь дальше своего носа. Именно этого мы и добиваемся. Чем хуже — тем лучше. Эти правые сами себе роют могилу. Они толкают страну к фашистской диктатуре, и в один прекрасный день вспыхнет возмущение, и их всех попросту сметут, как мусор.

Но самые ожесточенные споры вызывал вопрос о будущем. «Хорошо, — горячился Философ, — допустим на минуту, что вам удастся свернуть шеи толстомясым, уничтожить их репрессивный аппарат — что будет потом?» — «Как — что будет потом? — удивлялся Щербатый. — Общество свободных индивидуумов, без репрессий, без эксплуатации». — «Для этого свободного общества, — возражал ему Философ, — нужны люди с другой психологией. А другую психологию не вколотишь в голову рукояткой пистолета — тут время и терпение нужны. С нынешним человеческим материалом вы ничего не сделаете, потянут они вас назад, к привычным отношениям «мое — твое». — «Не позволим, — весело говорил Щербатый, — это уж дудки». — «Ага, значит, опять репрессии? — наседал Философ. — Те самые, борясь против которых, вы сейчас проливаете кровь?» — «Если понадобится, да, — отвечал Щербатый, — для их же, дураков, пользы». — «Ну да, — язвил Философ, — в рай по принуждению? По принципу: или ты будешь моим братом, или я проломлю тебе череп?» — «Для блага народа оправданны любые средства», — отрезал Щербатый. «Этак вам придется засадить за решетку полстраны», — хмыкал Философ. «Если понадобится, пойдем и на это, — следовал ответ, — но эту проклятую систему выкорчуем с корнем». — «Ничего себе свободное общество», — качал головой Философ. «Перевоспитаем», — твердо говорил Щербатый. — «Миллионы людей?» — «Да хоть десятки миллионов». — «Но это же будет не страна, а концлагерь». — «Ради конечной цели…»

Надо попросить его, думал Философ, плавая в полусонном жарком бреду, дать мне пистолет. Последнюю мою просьбу он просто обязан выполнить. Мать жалко, вспыхивали и гасли в мозгу другие мысли. Отец — он ничего, он человек деловой, у него своя жизнь, а вот мать… Но другого-то выхода все равно нет.

В приемной посла, у включенных мониторов наружного наблюдения, четверо террористов обсуждали создавшееся положение. Мнение о звонке из министерства иностранных дел было единое: трюк с целью протянуть время. Вопрос: зачем? Дождаться темноты и попытаться захватить их врасплох? Или эти типы в правительстве не могут решить, как поступить: принять ультиматум или нет? А может, и то и другое. В любом случае проволочка во времени на пользу правительству, а не им.

Надо думать, что делать. Посла позвать к телефону не проблема, а как быть с ультиматумом? Пожалуй, что время его действия придется продлить. Длинный возражал: добившись одной уступки, правительство, чего доброго, решит, что можно добиться и других. Остальные не поддержали его. В конце концов был принят план: отсрочить исполнение очередного смертного приговора ровно до полуночи. Если к этому времени заключенные из тюрьмы не будут доставлены в аэропорт (их перевозка, прибытие, посадка и отлет должны транслироваться по телевидению), то расстрелять сразу двух, а то и трех заложников. К этому добавлялось новое условие: заключенных должен сопровождать в полете кто-нибудь из правительственного кабинета. Прибытие в пункт назначения в обязательном порядке транслировать по радио, причем бывшим заключенным должна быть дана возможность лично подтвердить по радио, что все в порядке, без обмана. Только после этого начнется эвакуация их группы из посольства, причем они возьмут с собой заложников.

— Это самый главный пункт, — объяснил Мулат.

— Могут перестрелять по дороге, — мрачно сказал Длинный. — Расставят снайперов и пощелкают нас всех, как куропаток.

Но Мулат учел и это: все-таки большой опыт у человека, надо признаться. Все, включая заложников, наденут на лица плотные маски. У каждого в руках будет пистолет — у заложников, само собой, незаряженные. Поди разбери со стороны где кто. План был признан превосходным, после чего привели посла, и он подтвердил по телефону, что новых казней не было и что все сотрудники посольства живы и здоровы. Когда посла увели, Длинный изложил по телефону новый ультиматум.

— Больше отсрочек не будет, — предупредил он. — Ровно в полночь, если наши условия не будут выполнены, мы убиваем сразу трех. И так далее, через каждые два часа.

— Почему через два, а не через три? — поинтересовался представитель МИДа.

— Чтобы наверстать упущенное, — ответил Длинный.

Представитель МИДа пообещал незамедлительно проинформировать правительство.

А в это время Мулат обсуждал план действий на случай попытки взять посольство штурмом. Он достал из большой спортивной сумки черную коробочку. Дистанционное управление, объяснил он. Достаточно перевести вот этот рычажок (он показал его всем), как в зале, где лежат заложники, произойдет взрыв («Пускай тогда соскабливают их со стен по кусочкам»). В случае его, Мулата, гибели командование переходит к Длинному, убьют того — к Щербатому, потом к Стратегу и так далее. Любой из уцелевших обязан привести механизм взрыва в действие. Лежать «адская коробочка» будет здесь — он показал место, положил ее и вышел из приемной. Уходя, слышал, как оставшиеся обсуждают его приказ.

У человека, сидевшего в кресле, белое лицо, рыжая шевелюра и такая же рыжая, клинышком, бородка. На вид не старше сорока, для занимаемого поста молод — выскочка, как за глаза говорят многие. Но он доверенное лицо лидера оппозиции, его протеже. Имея такую поддержку, немудрено и в тридцать сделать карьеру.

Несмотря на жару, на рыжем плотный, синий в полоску костюм, галстук. Как дипломат на приеме. Глаза, не отрываясь, следят за министром внутренних дел, который расхаживает по комнате. Рубашка у министра расстегнута, галстук приспущен, пиджак брошен на кресло. Глаза покрасневшие — где-нибудь наверняка бражничал до первых петухов, отмечает про себя человек в кресле, они там почти все — один хлестче другого. Знали бы избиратели…

Конечно, кое-что изредка просачивается в прессу. Но это когда уже такой скандал, что невозможно замять. Тот же друг и покровитель, лидер оппозиции, будучи за границей, выкинул номер. Устроил грандиозный загул, потом со своим помощником отправился на поиски приключений в какой-то злачный квартал. Ухитрились в конце концов потерять друг друга. А в два часа ночи полиция доставила в участок лидера без документов, с расквашенной мордой. Пока разобрались, кто да что, пока приехали из посольства, дело попало в местные газеты, и наши, особенно левые, подняли злорадный вой, карикатуристы изгалялись, как могли. Ну и что? Пошумели, и все забылось. Другому бы это запросто могло стоить политической карьеры, за меньшие дела люди отправлялись в бессрочную отставку, а этому все нипочем, как с гуся вода. Его помощники состряпали версию нападения и ограбления, по части достоверности она находилась примерно на одном уровне с байками об аистах, которые приносят детей, но была тем не менее принята и парламентом и прессой как официальная. Похихикали в кулуарах, тем дело и кончилось.

А друг его ближайший, депутат парламента, член многих наблюдательных советов крупнейших в стране концернов, — с его оргиями с девками и групповым развратом? А еще один — председатель парламентского комитета по правовым вопросам, взять хотя бы его истории со школьницами? Сколько усилий потребовалось, сколько денег, чтобы замять дело, усмирить разъяренных родителей, заставить молчать, не доводить до суда, до публичного разбирательства и скандала? А уж такие дела, как оформление поездок на Ривьеру своим любовницам, ночные катания в пьяном виде на дорогах в сверкающих лаком лимузинах (дорожная полиция нередко обнаруживала их в кюветах вместе с помятыми пассажирами), взятки от концернов, налоговые махинации — на это уже мало кто обращает внимание. Все берут, все крадут, все пьянствуют и развратничают, и с этим ничего не поделаешь. Все это, само собой, оседает в специальных секретных досье политической полиции — на всякий случай, вдруг потребуется изъять человека из обращения.

Рыжий продолжал разглядывать министра, расхаживающего по кабинету. Должен же он когда-нибудь угомониться и сесть, перестать маячить перед глазами. Вот, притормозил, большие пальцы рук спрятал за брючный пояс и уставился на человека в кресле. Сейчас начнется.

— Можно ли считать, что принятые вами меры действительно обеспечивают тотальную изоляцию заключенных от внешнего мира?

— Именно так, — спокойно ответил собеседник. — Они не получают газет, радио у них нет, отменены все прогулки, они не могут, как раньше, общаться друг с другом. Никаких посещений — ни адвокатов, ни родственников. Никакой переписки. Тюремщикам под угрозой самой суровой кары запрещено разговаривать с заключенными.

— А чем же объясняется в таком случае, — перебил министр, — что, несмотря на изоляцию от внешнего мира, террористы оказались в курсе происходящего? Они знают, что захвачено посольство, они прекрасно, до деталей, информированы о требованиях своих компаньонов к правительству.

— Трудно сейчас дать какой-то однозначный ответ, — сказал человек в кресле. — В конце концов, могло ведь быть и так, что об этой операции их известили заранее, когда они еще общались с родственниками или адвокатами. В том числе и о сроках, и об ультиматуме правительству. Наши меры внезапной изоляции только подтвердили им, что все идет, как задумано.

— Ну, хорошо. — Министр отвел взгляд от шевелюры сидевшего и снова начал, как цапля, расхаживать по комнате. — Вы говорили со всеми четырьмя?

— Да. Весь разговор, естественно, был записан на пленку, запись беседы, — он открыл папку, — я вам оставлю.

— Хорошо, хорошо, — отмахнулся министр. — Доложите главное, а это я потом почитаю.

— Значит, так. — Рыжий положил на стол запись беседы (читать ее министр, конечно, не будет). — Как вы уже знаете, заключенные оказались неплохо осведомленными об операции их сообщников по захвату посольства. На мой вопрос, куда они хотели бы вылететь в случае, если правительство примет ультиматум, каждый назвал Ближний Восток или Африку. Конкретную страну они укажут в пути. Кроме того, они требовали свободы общения друг с другом, да еще чтобы каждому в одиночку поставили телевизор. Грозили объявить голодовку. Спрашивали, когда намечен их вылет — как будто это дело решенное. В общем, все были возбуждены до предела. А их вожак — тот был как помешанный. К нему вызывали тюремного врача — давление у него подскочило, даже сердечко начало покалывать. Пришлось вкатить ему успокаивающий укол. Другие тоже, впрочем, на грани нервного срыва. Заключение врача у меня, если оно вас интересует…

— Нет, благодарю.

— Я только хотел сказать, это мнение тюремного врача, что еще два-три дня таких перегрузок — а они все сейчас как комок нервов, не едят, практически не снят, у девицы сегодня была истерика — и врач просто не ручается за их здоровье…

— То есть?

— Словом, может случиться всякое. Вплоть до… — Рыжий развел руками.

— Точнее, что значит «вплоть до»? — сорвался на крик министр. — Нельзя ли выражаться более четко?

— Ну, мало ли там… руки кто на себя наложит. В принципе врач считает…

— Вы отдаете себе отчет… вы понимаете, что случится, если кто-то из этих психов вдруг выкинет такой номер? Вы подумали о последствиях? Что станет с заложниками?

Человек в кресло молчал. «Побесись, побесись, — думал он про себя. — Вам, политикам, надо, чтобы такие, как мы, делали за вас всю дерьмовую работу и все при этом было чисто и шито-крыто. Вас только одно волнует: не провалиться на очередных выборах. А отдуваться должны мы: если что не так, всегда есть на кого свалить, пройдет благополучно — все лавры заберете себе».

А вслух спросил:

— Что вы предлагаете? Выполнить их требования?

— Не знаю, не знаю, — брезгливо ответил министр. — Придумайте что-нибудь сами. Изоляцию, разумеется, отменять нельзя ни в коем случае. Но вы отвечаете за каждого из них — персонально.

Рыжий поднялся. «Да, — подумал он, — знай ты, как мы их обработали наркотиками, подмешанными в еду, такую истерику бы мне закатил. Тебе хочется, чтобы все проблемы были решены — как, это тебе неважно, ты и слышать об этом не желаешь, для тебя главное — чтобы на твоей чистенькой манишке не осталось ни пятнышка».

— Мы примем все меры, — заверил он. — Все, что только в наших силах.

Девице в джинсах, сидевшей в кресле у входа в зал с автоматом на коленях, показалось, что кто-то из лежавших на полу вдруг заворочался. Она приподнялась — точно, тот лысый толстяк справа кряхтит и извивается как уж, от веревки, что ли, хочет освободиться? (Всех их связали на всякий случай.)

— Эй ты, боров! — крикнула она. — Ты чего это там?

— Я не могу больше, — крикнул толстяк отчаянным голосом. — Затекло все. Развяжите меня, мне плохо.

— Где затекло? — спросила девица, подходя ближе.

— Все, везде… мне плохо, умоляю, развяжите хоть на минуту…

— Здесь, что ли? — спросила участливо девица, отвесив лежащему здоровенный пинок ногой. — А здесь как? — Она пнула его с другой стороны. — Здесь у нас тоже бо-бо? И тут, наверное? Ну тут уж точно затекло, сама вижу, бедненький.

Удары следовали один за другим. И полная тишина в зале, только всхлипы избиваемого.

— Ну как массажик? — спросила она. Ответа не последовало. — Да, чуть не забыла, а морда у тебя еще не затекла, не затекла, я спрашиваю?

Заложник молчал.

— Ну так слушай, лысина, что я тебе скажу. Еще раз попытаешься освободиться…

— Я и не собирался! — крикнул толстяк.

— Заткни пасть, или я размозжу тебе башку. — Она ткнула ногой в лицо лежащему, несильно, но ударила. — Еще раз попробуешь выкинуть такой номер — и ты труп. Ты у меня будешь первый на очереди — это я тебе обещаю.

Она еще немного постояла над толстяком и вернулась на место. Села, достала сигарету, закурила.

Эти гнусные свиньи — о, она-то хорошо их знает. После школы она приехала в город искать работу. У квартирной хозяйки узнала: в соседней аптеке требуются ученицы. Пришла, встретил ее такой же вот боров, вроде этого. Пенсне, лысина, масленые глазки. Принял. На второй день позвал ее к себе на квартиру после работы — семья у него была в отъезде, а жил он тут же, при аптеке. Сначала все ничего: поставил музыку, заставил выпить («за поступление»), а потом набросился на нее. Сильный был боров.

От него она побежала в полицию. До сих пор помнит этих двух ухмыляющихся ублюдков в униформе — глядели на нее глумливо, как на последнюю тварь. «Ах, изнасилование? Бывает, бывает». Заставляли во всех подробностях описать все, как было. Клещами вытягивали — что дальше да что потом. Услышав, как все случилось, заржали ей в лицо. «В квартире-то как оказалась? Сама пошла или он тебя притащил силой? Сама? Ну так впредь не будешь шляться к кому попало». А другой «полип» — тварь! — придвинулся к ней вплотную, принюхался и сказал: «Так я и думал — пьяная. Здорово!» И, обращаясь к первому, заговорил гримасничая: «О’кэй, давай примем у нее заявление, заведем дело. Пиши: в квартиру к этому, как она утверждает, насильнику пришла добровольно, провела там, по собственному заявлению, несколько часов, при этом принимала алкогольные напитки. Явившись в участок, утверждала, будто…» Дальше она слушать из стала, ушла, давясь слезами и хлопнув дверью.

Все они, эти боровы, стоят один другого, куда ни сунься — всюду они, наглые, самодовольные, хорошо одетые, разжиревшие. Разъезжают на дорогих машинах и жрут в самых лучших ресторанах со своими разодетыми в меха холеными бабами. Все свиньи, если даже некоторые из них не успели отрастить брюхо и полысеть. Как тот тип в ведомстве по труду, куда она пришла в поисках работы после случая в аптеке.

Сначала велел заполнить формуляр, потом спросил, что она умеет делать. Хотела бы учиться, получить профессию? Надо ждать, с местами учеников туго. Годами люди ждут. Вон сколько стоит в очереди в коридоре, разве она не видела? И так каждый день. Социальная помощь как неработающей? Тип ухмыльнулся — что ж, будем оформлять. Только это немного, очень немного, пусть она не рассчитывает бездельничать и загребать денежки. Государство не дойная корова. Когда будет пособие? Месяца через два-три, не раньше. Не на что жить? Обращайтесь к родителям, родственникам, это не его забота, быстрее ничего сделать нельзя. И когда она повернулась, собираясь уходить, сказал ей вслед: «Вообще-то женщине заработать деньги пара пустяков, не то что мужчине». Она круто развернулась: «Это как?» — «А так», — расползся он в поганой ухмылке. «Свинья, — сказала она, — грязная, паршивая свинья».

На оставшиеся деньги нужно было искать конуру подешевле. По утрам покупала толстую бульварную газету, забитую объявлениями, и листала раздел о сдаче комнат. Ничего подходящего по цене не было. Наконец однажды наткнулась на то, что нужно, поехала по адресу, позвонила. Вышел какой-то тип, повел показывать комнату, и там снова все началось. Только на этот раз вышло по-другому: ударила его ногой, подхватила сумку и убежала.

Вечером сидела в пивной при вокзале, познакомилась с компанией ровесников, прилично выпили, кто-то спросил, пробовала ли она хоть раз «зелье». Она сказала «нет», и ей дали сигарету — длинную самокрутку, от которой плыло в глазах, а утром подступала тошнота. Но это утром, а тем же вечером она поехала с каким-то типом, который предложил ей ночлег, сказав, что у него две комнаты. Комната оказалась одна, но ей было на все наплевать, и она осталась. А на следующий день он велел ей идти на вокзал, ловить, как он выразился, фрайеров. И жестоко избил, когда она ответила ему: «Поцелуй меня в…»

Возвращаться домой, к матери-пенсионерке, не хотелось, деньги на исходе. Однажды, бродя по городу, увидела на ступеньках собора двух девиц в грязных линялых джинсах, стоптанных сандалиях на босу ногу и каких-то обносках вместо блузок. Рядом с ними — бутыль кока-колы, к которой они по очереди прикладывались. Заметив, что она разглядывает их, одна из девиц сказала: «Эй ты, чего уставилась, присоединяйся, если хочешь». Идти все равно было некуда, и она села. «Деньги у тебя есть?» — спросила другая. Она показала. «Не густо, — сказала девица, — но на сосиски всем хватит». Потом они все вместе ели сосиски, и тогда она спросила новых знакомых, как у них с жильем. «Не волнуйся, — последовал ответ, — и для тебя место найдется».

Так она попала в «коммуну». Человек тридцать парней и девушек. Восемь неубранных комнат с грязными матрацами на полу. Кухня, заваленная немытой посудой. Книги, кипы газет, разбросанные где попало. Большой стол в «гостиной», тоже заваленный грязной посудой. А рядом, у стены, — старый телевизор. Раздавленные окурки. Двое детей, ползающих по этой грязи, — матерью их была одна из «коммунарок». Отца, кажется, при них не было. Присматривали за детьми все, вернее, никто. Питались чем попало. Трое «коммунаров» получали переводы из дома. Пятеро где-то работали. Были еще три студента. Остальные пробавлялись случайными заработками, крали в универмагах, но главным образом жили за счет товарищей.

Многое ей нравилось, но многое поначалу отталкивало. Как это так — залезть без спроса в чужую сумку в поисках зажигалки или пудреницы и заодно прочитать чужое письмо? Или надеть чужую юбку, колготы? Ей объяснили: в «коммуне» нет ни моего, ни твоего. Это новая ячейка будущего общества, где не будет разъедающей души людей частной собственности. Диким показалось и то, что никаких постоянных привязанностей ни у кого в «коммуне» не было, ночью каждый шел спать, с кем хотел. Это тоже объяснялось как прообраз новых будущих отношений — в противоположность насквозь прогнившей и лживой буржуазной морали.

Но особенно утомляли в первое время вечерние посиделки — их называли дискуссиями. Участвовать в них обязаны были все. Происходило это так: после ужина рассаживались на полу в большой комнате, и до глубокой ночи шел нескончаемый треп, как она про себя называла эти дискуссии. Особенно много рассуждали о комплексах, мешающих свободному, раскрепощенному поведению индивидуума. Сводилось все в основном к проблеме секса, при этом каждый по очереди должен был выворачиваться наизнанку, рассказывать о своих «комплексах» и «трудностях», отвечать на любые вопросы. Это называлось «заниматься самоанализом». Ей же этот «самоанализ» напоминал допрос в полицейском участке.

Бывали, впрочем, и интересные вечера. Например, она с детства усвоила, что красть преступно. Однако новые товарищи доказали, что не все так просто и однозначно. Да, нельзя обкрадывать своего брата трудягу, но взять, к примеру, в универмаге то, что тебе требуется для жизни — продукты, мыло, одежду, обувь, — это не воровство, а экспроприация. Ты отчуждаешь у толстосума то, что он награбил путем эксплуатации, следовательно, берешь принадлежащее тебе по праву. Во всех этих теоретических премудростях главными доками были студенты. Они сыпали цитатами из «классиков анархизма». Главное зло, говорили они, — это частная собственность. Когда все будет принадлежать народу — заводы, магазины, дома, земля, продукты, одежда, — исчезнут войны, голод, преступность, эксплуатация, принуждение, репрессии. Ей эти мысли нравились, они были созвучны ее собственному настроению.

То, что капитализм отжил свое и его надо уничтожить, — с этим были согласны-все. Споры — до ожесточения, до крика — начинались, когда заходил вопрос, как это сделать. Меньшинство во главе со студентами было за насильственные действия. Остальные не соглашались: революция у нас? Это безумие. С кем ее делать, с этими сонными обывателями? Да и пролетариат… А что пролетариат? Он неоднороден, есть большая прослойка, десятки миллионов люден, живущих в бедности. Плюс деклассированные элементы — это такая потенциальная взрывная сила, что ой-ой-ой. Нет, ты подожди, ты организуй их сперва… Нет, это ты подожди, действие — лучшая организация. Пример, порыв, увлекающий массы. Мао Цзэдун, например, не занимался теоретическими выкладками: сколько населения на его стороне, а сколько против. Он действовал и победил… Хорошо, а Че Гевара, он тоже действовал… Да, у революции бывают поражения; но есть и другие примеры: Кастро, Хо Ши Мин…

Плавал по комнате табачный дым, из кухни приносился необъятных размеров кофейник, и с разных сторон раздавалось: да нет, у нас не раскачаешь… Еще как раскачаешь… Будем создавать сеть конспиративных квартир, склады с оружием… А где его взять, это оружие?.. Купить, отнять — все создается постепенно. Когда возникнут первые вооруженные ячейки — начнем действовать… Против кого? Полиция и армия раздавят, как червей… Правильно, но зачем же сразу против армии? Начинать надо с малого: с политиков, крупных промышленников, банкиров, чиновников. Возле каждого вооруженного солдата не поставишь, в этом и преимущество городского террориста. Неожиданность. Сегодня удар наносится здесь, завтра в другом месте, где враг и не предполагает… Ну хорошо, прикончишь ты десяток-другой толстосумов, а дальше что?.. Ну, это только начало. А потом, посеять страх и неуверенность в аппарате власти — разве этого мало? Мы будем казнить их одного за другим, мы будем проводить экспроприацию в пользу народа… Что экспроприировать?.. Банки, например… Грабить?.. Отбирать награбленное. Заставлять капиталистов под угрозой того, что вся их вонючая недвижимость взлетит на воздух, строить для рабочих бесплатные детские сады, столовые, квартиры. И они убедятся, что лучше потерять часть, чем целое. А потом народ… А у нас разве потерь не будет?.. Жертвы, конечно, будут, но еще большим будет приток добровольцев. Мы будем плавать среди народа, как рыба в воде, а полиция и армия бессильны против народа… Жди, поднимется тебе народ… Поднимется обязательно. Бомбы, которые мы будем бросать в систему, мы будем бросать в сознание масс — разбудим…

Как-то постепенно ее симпатии переходили на сторону тех, кто призывал хоть что-то делать. Пусть их ждет гибель, но жизнь, которую они ведут, — это тоже не жизнь. Лучше умереть за хорошее дело — за это ведь клали головы куда более выдающиеся люди, чем она.

Однажды к ним нагрянули типы с телевидения, предложили сделать небольшой фильм об их «коммуне». Мнения разделились, но, когда выяснилось, что за это заплатят, и неплохо, все согласились: денег им всегда не хватало. К подъезду подкатила большая студийная машина, в квартиру втащили камеру, юпитеры. Снимали все: и кухню с грязной посудой, и — крупным планом — детей, ползающих по усеянному окурками и объедками полу. Задавали вопросы. Ее спросили, нравится ли ей такая жизнь, и она ответила: «Да уж получше вашей». На вопрос, что же именно ее привлекает, сказала с вызовом: «Свобода, отсутствие лжи и лицемерия, от которого протухло ваше «добропорядочное» общество». Типы уехали, и недели через две «коммунары» смотрели самих себя по телевизору. Ведущий объяснил, что вот, мол, это и есть прообраз общества, которое стремятся насадить левые.

Еще раз к ним наведались журналисты, но теперь уже из толстого иллюстрированного журнала. Предложили сделать о них цветной фоторепортаж. Один из «коммунаров» начал торговаться, типы настаивали на том, чтобы заснять их, помимо всего прочего, голышом. Тогда и гонорар будет выше, намного выше. Сторговались, и потом с гоготом и прибаутками фотографировались на матрацах в чем мать родила. И снова был репортаж о «коммунарах», мечтающих превратить страну во всеобщий бордель.

В один прекрасный день нагрянула полиция, всех увезли в участок, проверили документы, допросили, сняли отпечатки пальцев и через день отпустили. А потом… Это случилось несколько месяцев спустя. Она и еще два студента, бывшие «коммунары», забрали на вокзале в автоматической камере хранения чемодан, с которым и поехали через всю страну на север. Свою поклажу они оставили в холле большого газетного концерна. Через полчаса после их ухода чемоданчик рванул — от «адской машинки» погибли старик портье и двое посетителей. Еще девять человек из обслуживающего персонала были ранены. А виновники случившегося позвонили из автомата в редакцию крупного информационного агентства и сделали краткое заявление, что взрыв — дело рук их организации (накануне после долгих дебатов группу решили назвать «Филиал армии освобождения» — ФАО) и что этим актом они объявляют войну буржуазному строю. Шуму в прессе было много.

В следующий раз она участвовала в ночной операции — заложили бомбу в машину председателя судебной палаты. Устройство надежное: стоит повернуть ключ зажигания — и лети себе в рай. Она сама, правда, эту бомбу в глаза не видела: стояла «на стреме». Утром в машину сел не судья, а его жена. Газеты писали, что собирали ее потом по кусочкам. Славный получился взрыв, жаль только, что сам боров уцелел. (Она ловила себя на том, что у нее все чаще срываются с языка бранные словечки.)

Впрочем, им удалось потом свести счеты с другим типом из юстиции. Пришли к нему в квартиру около полуночи (дело было как раз под Новый год), принесли большую корзину цветов, попытались вытащить его на улицу и увезти в машине, но тот брыкался, отбивался и орал при этом, будто его режут. А жена успела вызвать по телефону полицию — пришлось пристрелить борова и ретироваться.

После этого случая они были вынуждены перейти на нелегальное положение. Их снимки появились в газетах, показывались по телевидению. И на полицейских плакатах тоже были их портреты с указанием вознаграждения — 50 тысяч за каждого, сумма приличная. Лично ей больше всего льстила приписка: «Осторожно! Вооружены и очень опасны». Пришлось менять адреса, внешность, одежду, машины.

А еще они, помнится, брали сберкассу. Она стояла у входа в маске, держала на мушке клиентов, видела, как одной дамочке сделалось дурно — стала сползать по стене, кусая губы…

— Девушка, — ворвался вдруг в ее мысли чей-то голос, — почему вы не разрешите нам повернуться? У нас все затекло…

— В гробу перевернешься, — ответила она и захохотала — сказано было на редкость удачно.

— Эй, чего скуксились? — Это проснулся Стратег. В отличие от других он, как только стихла перестрелка, улегся на диван и все это время спал.

— Тебя только не хватало, — ответил за всех Длинный.

— Хотите, развеселю? — спросил Стратег. — Я тут кое-что придумал.

Все оживились. Этот Стратег был башковитым парнем, мозги у него работали исправно. И к тому же неунывающий — таких в компаниях любят.

— Во сне, что ли? — начал было Щербатый, но Мулат перебил:

— Давай выкладывай.

— Погодите, я сейчас, быстренько, — пообещал Стратег. — Надо тут кое-что проверить.

Поднялся с дивана, с удовольствием потянулся, нацепил маску и, уходя, пообещал:

— Сейчас увидите…

— Это была тогда его идея насчет заложников? — прервав возникшую паузу, спросил Малахольный у Длинного. Тот промолчал.

— Что за история? — спросил Мулат.

— А ты что, не знаешь? — удивился Длинный. И начал рассказывать.

Как всегда, им позарез нужны были деньги. Присмотрели они один банк подходящий, вдали от центра. Стали готовиться, и тут Стратега осенило. Провернули они благодаря ему операцию классно. Денежки забрали, двух заложниц с собой прихватили, и правильно сделали, потому что на выходе чуть не нос к носу столкнулись с «полипом» (второй остался у мотоцикла — видимо, случайно оказались рядом, ни о каком ограблении не подозревали, даже за пистолеты не успели схватиться, а будь настоящая тревога, нагнали бы бронированных машин с автоматчиками, и тогда всем им крышка. А тут всего двое). Заложницы всех и спасли — кто же будет стрелять, коли ты прячешься за спины визжащих от ужаса баб. «Полипы» подрастерялись, тут одного из них пристрелили, второго Стратег разоружил, попрыгали в машину — и ходу.

И еще одну историю поведал Длинный. Как они пытались похитить высокого судейского чина. И опять Стратег подсказал идею: сделать это в новогоднюю ночь, ближе к двенадцати, когда изо всех окон, со всех балконов палят ракетами, как сумасшедшие, грохот такой стоит, что хоть из пулемета строчи — никто не обратит внимания. И точно: когда этого типа пришлось пристрелить (недоглядели, как жена успела вызвать полицию), никто ни выстрелов, ни причитаний этой бабы не услышал.

Проворачивали с ним и другие дела. Ловко он придумал, как выкрасть бланки паспортов, удостоверений вместе с печатями и штампами из муниципалитета…

— Эй, вы, — закричал появившийся в дверях Стратег, в руках он держал папку, — что я говорил? Все, как задумано. Но какой улов — не ожидал.

— Не томи душу, — попросил Щербатый.

И Мулат, поднявшись с кресла, тоже сказал:

— В чем дело, говори.

— Ладно уж, не буду мучить, — свеликодушничал Стратег. Видно было, что его распирало от гордости.

…Идея пришла в голову внезапно. В посольстве наверняка могут храниться бумаги особой важности. Вопрос только, где и как до них добраться.

Пошел он к заложникам, забрал с собой военного атташе, сунул ему в рыло свой девятимиллиметровый, и тот быстренько раскололся: да, есть секретная комната на первом этаже. Ключ от нее у охраны (а ту ищи-свищи: ушла вместе с «полипами»).

Такая досада, хоть плачь. И тут его снова осенило. Постой-ка, голубчик, а у посла свой сейф есть? Натурально. А ключи у кого? У посла? Еще лучше. Пошел к старикашке, вытащил у него из кармана связку ключей, раскупорил сейф, и вот, пожалуйста, любуйтесь.

В папке, которую принес Стратег, лежали два совершенно секретных документа. Из числа тех, после обнародования которых летят правительства, а известнейшие политики спешно разъезжаются по своим особнякам, подают прошения об отставке и пенсии, и желания общаться с прессой у них остается не больше, чем у рыб переселиться на сушу. Первый содержал запись доверительной беседы с лидером оппозиции, информировавшим посла о согласии в случае прихода к власти предоставить территорию под секретные склады с ядерным и химическим оружием союзной державе, интересы которой представляет посол. Более того: в случае военного конфликта оппозиция готова разрешить союзнику использовать территорию ее страны как плацдарм для ядерной войны. Оппозиция предоставляет также «право» союзнику «в случае необходимости» подвергнуть ядерной бомбардировке ее собственные города, «дабы они не попали в руки врага». Обсуждались также вопросы, какую конкретную помощь может ожидать оппозиция от союзника, чтобы свалить нынешнее правительство на предстоящих выборах.

Второй документ был под стать первому: список политиков — членов оппозиционной и правительственных партий, регулярно поставляющих (за деньги, разумеется) секретную информацию посольству.

Стратег торжествующе оглядел собравшихся:

— Ну, что я говорил? Вот это бомба так бомба, почище нашей. Они нас теперь озолотить должны, любые условия без скрипа выполнят, лишь бы бумаги назад заполучить. Ведь стоит нам только разослать копии по всем редакциям…

— Погоди, не мельтеши, — резко прервал Мулат. — Ты молодец, что добыл, но надо теперь хорошенько подумать, как этими документами лучше распорядиться. Главное, не напороть горячки. Не продешевить.

— Не перегнуть палку, — вмешался Щербатый.

— Как это? — спросил Длинный.

— А так. Стоит им узнать, что мы захватили такие бумаженции, живыми нас они отсюда не выпустят. Перестреляют хоть одних, хоть вместе с заложниками. Всеми пожертвуют, но не допустят, чтобы такое всплыло.

— Разглашение опасно для оппозиции, а не для правительства… — начал Стратег.

— А про списки забыл? — перебил Щербатый.

— И вообще одна шайка, — подвел черту Мулат. — Давайте пока повременим, не будем их шантажировать. Все надо делать поэтапно: сначала выберемся на волю, а там уж и поработаем с документами. Мы вне пределов их досягаемости, бумаги в надежном месте, вот тогда можно диктовать условия. Согласны?

— Я бы тоже сейчас не стал вылезать, а помалкивал бы в тряпочку, — сказал Щербатый.

— Согласен, — кивнул Стратег.

Во время всего разговора Малахольный не произнес ни слова: никто его ни о чем не спрашивал, как будто его вообще не было. В дверь заглянула девица:

— Эй, кто меня сменит?

— Давай я пойду, — сказал Щербатый. Натянул на лицо маску, прихватил автомат и, проходя мимо девицы, играючи ухватил ее ниже поясницы. В ответ она ткнула его кулаком в бок и показала язык.

— …удружили, называется. Союзнички, чтоб их… Как дети малые, право слово. Секретнейшие документы хранить не научились, а чуть что, мы же еще оказываемся виноватыми. — Рыжий, тот самый, кого недавно распекал министр внутренних дел, поймал себя на том, что расхаживает по кабинету и переходит на повышенные тона — точь-в-точь как его высокопоставленный шеф. Вот что значит начальническое кресло — всех делает похожими друг на друга. Дает возможность срывать зло на нижестоящих, которые обязаны выслушать все, даже оскорбления. — Наши прежние планы летят теперь ко всем чертям, — продолжал рыжий. Собеседнику его на вид можно было дать лет пятьдесят. Лицо — одно из тех, которые обычно плохо запоминаются с первого раза. Скорее круглое, чем продолговатое, шатен, светлые водянистые глаза, нос небольшой, ни усов, ни бороды, ни шрама, ни родинок — ничего, что может броситься в глаза. Обыкновенная серая личность. Из тех, кто после работы пунктуально возвращается домой, экономит на кино и исправно откладывает на сберкнижку пятую часть своей месячной зарплаты. И вот этот серый, закурив сигарету и подвинув поближе к себе пепельницу, спокойно (так же, как и рыжий у министра) сказал:

— Ну, эти документы им не помогут, а наоборот… Знали бы, дураки, держались бы от них подальше. А теперь они сами не оставляют нам никакого другого выбора…

При этих словах рыжий притормозил и плюхнулся в кресло напротив.

— Какая все-таки жалость, — снова заговорил он. — Ясно, что другого выхода у нас теперь нет… операцию жалко.

— Ну чего там особенно жалеть, эти социалисты и так слетят, — возразил серый, пуская дым в сторону.

— Это еще как сказать, — не согласился рыжий, — в первом варианте успех на выборах был бы у нас в кармане. И имели бы мы с вами в кресле наверху своего человека, а не этого чистоплюя.

— Мне кажется, не стоит переоценивать, — сказал серый. — Ну, допустим, выпустили бы этих четырех уголовников из тюрьмы, улетели бы они за границу. Обратный путь им все равно заказан. Да и… господи! — Серый сплюнул. — Были бы личности, а то так — мелочь, дешевка, таких я вам организую в два счета сколько угодно.

— Это вы знаете, — поднял назидательно палец рыжий. — Знаю я, знает еще десятка три, от силы четыре посвященных. Обыватель же — а о нем сейчас речь — свято убежден с помощью нашей «Иллюстрированной», что эти террористы — исчадие ада и что наше правительство, выпустив их на волю, откроет «ящик Пандоры». Капитуляции перед убийцами нашему премьеру никто бы не простил. Уцелеть, я думаю, у него было бы не больше шансов, чем у гусеницы, попавшей под каток.

— Любой исход не в его пользу, — тихо заметил серый, топча сигарету. — Достаточно того, что он позволил террористам захватить посольство. Посмотрите, какой вой подняла пресса, а то ли еще будет. Нет, вполне достаточно, — повторил он и, сменив тему, спросил: — Вы министра когда будете ставить в известность?

— Министра? — встрепенулся рыжий. — И в мыслях у меня не было ходить к нему за разрешением. Вы что, этих паршивых интеллигентов не знаете? У них один жизненный принцип: делайте, что хотите, чтобы спасти положение, но только чтобы все было шито-крыто, а меня в ваши грязные делишки не вмешивайте. Пройдет хорошо — молодцы, сорвется — тут уж не взыщите: сразу отдаст на расправу — вот, мол, они, подлинные виновники, действовали за моей спиной, превысили полномочия, нарушили законность… слизняк проклятый. — И рыжий пнул кресло.

— На вашем месте, — осторожно заговорил серый, — я бы молился на такого министра, который дает полную свободу рук и ни во что не вмешивается.

— Не рано ли метите на мое место? — поднял брови рыжий и засмеялся. — Шучу. Да, вы правы, конечно, только не забывайте, что в случае чего поддержки от такого тоже не жди.

— Это да, — согласился серый и спросил: — Детали новой операции мне доложить сейчас?

— Какие еще детали? — спросил тот. — Запасной вариант возник не сию минуту, верно? Мы его в свое время обсуждали, и подробно, чего ж мы будем понапрасну терять время, его у нас не так много. Если только что-нибудь новое… возникнет…

— Не возникнет, — последовал ответ.

— Тогда успехов вам, — сказал рыжий. — Полномочия на месте у вас самые широкие. В общем-то сюрпризов быть не должно, главное — позаботиться, чтобы все было чисто, какая-нибудь мелочь может иногда так подвести… В общем, я вам желаю… — Рыжий потряс руку собеседнику: — И сразу же звоните мне. Как условились. Проведите все без сучка без задоринки, тогда всем нам будет хорошо. Не только мне, но и вам тоже — это я обещаю.

— Все понял, — серый поднялся с кресла, — вот только…

— Что еще?

— Агента жалко. Можно сказать, передал нам информацию, и своими же руками… Я несентиментален, но…

— А куда денешься? Пожалуйста, если у вас есть другой план, но такой же надежный, то смелее излагайте, я некровожаден и вовсе не сторонник крайних мер… без нужды.

— Другого плана нет.

— Ну а тогда что говорить без толку? И потом, вы не хуже меня знаете, что такие агенты со временем становятся опасными для нас — как старые, долго пролежавшие в земле мины: никогда не знаешь, когда рванет.

— Тоже верно, — подтвердил серый.

Внушительно выглядело это здание из бетона, окруженное широкой стеной. Издали его вполне можно было принять за одно из тех, где заседают правления крупных концернов, где служащие отсиживают свой рабочий день среди металлических шкафов, телефонов, бумаг на столах и непременных кофеварок; где располагаются лаборатории, компьютерные залы и где люди ходят в одинаковых фирменных халатах.

Однако ничего похожего не было за стенами здания-крепости. Подойдя ближе, можно было увидеть тоненькие ниточки проводов, протянутые по верху стены, полицейские патрули с автоматами и важными откормленными овчарками. Это была тюрьма, построенная три года назад.

Тюрьма, надо сказать, не совсем обычная. Сидело в ней всего четыре человека на верхнем, шестом, этаже, хотя разместить в ней можно было несколько тысяч. Остальные камеры пустовали. На нижнем этаже находилась охрана, зал для судебных заседаний, а перед ним — как телефонные будки — специальные кабины для досмотра тех, кому служебные дела давали право доступа в зал суда или к заключенным.

Обыскивали посетителей основательно: отбирали папки, портфели, сумки, просили вывернуть карманы, изучали содержимое портмоне. Сигареты, спички, зажигалки — в сторону, захочешь курить — пожалуйста, после досмотра можешь подойти к автомату, купить новую пачку, и кури себе на здоровье. Отбирали авторучки — от скромных шариковых до «паркеров» и «монбланов», снимали часы, запонки с рубашек, изымали ключи — от квартир и от машин, а у дам, кроме того, всю косметику, брошки, заколки. Все это складывалось в пластиковый мешок, опечатывалось, человеку вручали номерок — пойдешь обратно, все возвратят в целости-сохранности.

Покончив с обыском, пришедшего приглашали в кабинку, где происходил новый досмотр. Ощупывали, просвечивали, заглядывали в рот, пропускали через электронного контролера. Стоило машине загудеть, как человека возвращали назад, и поиски скрытого металлического предмета (иногда это оказывалась какая-нибудь застежка дамского туалета) возобновлялись.

Только после всех этих «процедур» посетитель мог идти в фойе, где вдоль стен были выстроены автоматы с кофе, бутербродами, бульоном, сигаретами, кока-колой, пивом, сосисками, минеральной водой. Из фойе посетитель попадал в зал, где проходили судебные процессы. Самих обвиняемых он мог видеть через стенку из плексигласа, которой они были отгорожены от зрительного зала. Другая стенка отделяла их от судей и прокурора.

Попасть на шестой этаж, где содержали узников, мог строго ограниченный круг лиц. Журналистов туда, во всяком случае, не пускали. Впрочем, известно было, что каждый заключенный сидит в отдельной камере, на окнах — металлические решетки с такой мелкой ячеей, что не просунешь и сигарету, да какое там сигарету, спичка не пролезет. Круглосуточное наблюдение за узниками вели две телекамеры, установленные в противоположных углах «каменного мешка».

Тюрьма эта обошлась налогоплательщикам в несколько десятков миллионов и использовалась специально для террористов. Для тех, теперь уже легендарных, известных во всей стране, кто объявил «беспощадную войну империализму», успел вдоволь поколесить по стране, сменить десятки конспиративных квартир, подстрелить нескольких полицейских, взорвать пять или шесть «адских устройств», «выпотрошить» содержимое не одного сейфа в сберкассах и маленьких банках, угнать бессчетное количество машин, а потом был схвачен и упрятан за решетку. Сначала их разбросали по разными тюрьмам. Потом свели под одну крышу в здании новой, с иголочки, тюрьмы — электронной Бастилии последней четверти XX века.

Было известно также, что в тюрьме есть специальный флигель, который пресса окрестила «мертвым трактом». Это, попросту говоря, изоляторы-одиночки, а на суконном языке властей — «флигель повышенной безопасности». Туда направляли особо отпетых — тех, кто и в тюрьме плевал на все правила внутреннего распорядка, посылал куда подальше тюремщиков с их распоряжениями и даже устраивал с ними потасовки.

Утверждают, что идея «мертвого тракта» принадлежала какому-то профессору, а может, и не профессору, в общем, ученому человеку, специалисту в области психики. Будто этот дока сделал важное открытие, а именно, что пытка тишиной и одиночеством может в короткий срок полностью расстроить нервную систему субъекта, превратить его в психически неполноценного. Так это или нет, сказать трудно, но известно доподлинно, что «мертвые тракты» сооружены во всех крупных тюрьмах. И еще стало известно, что одна из террористок, просидевшая в «мертвом тракте» неполных пять месяцев, неожиданно «взбесилась», по выражению тюремщиков, и попыталась покончить с собой, для чего бросилась вниз головой с невысокого, ввинченного в бетонный пол стола. Ее отходили, послали на исследование, в ходе которого выяснилось, что держать ее в тюрьме дальше нельзя по причине полного расстройства психики. Женщину поместили в клинику, откуда позднее ее забрали родители. Врачам удалось привести ее в порядок, правда не до конца. Дамочка эта после пребывания в «мертвом тракте» стала панически бояться людей, и потому на улицу она выходить не могла — прогулки заканчивались истерикой или нервным припадком. Но и одиночество тоже действовало на нее угнетающе: она впадала в депрессию, ей начинало мерещиться, будто стены, пол и потолок медленно надвигаются на нее, появлялось ощущение недостатка воздуха, удушья. Но с этим врачи ничего уже поделать не могли.

Может быть, странные аномалии имели какую-то другую причину? Господа из министерства внутренних дел устроили однажды специальную пресс-конференцию, дабы решительно опровергнуть инсинуации симпатизирующих террористам левых, утверждающих, будто в тюрьмах свободного демократического государства пытают людей. Здесь вам не банановая республика, здесь не истязают электротоком, не избивают проволокой, не крошат ребра и вообще никакого физического насилия не применяют. Как насчет наркотиков? По-видимому, задавший этот вопрос и есть один из тех левых, кто любит распускать порочащие нашу демократию слухи и восхвалять идеи насилия…

Услышав в ответ название вполне респектабельной буржуазной газеты, ведущий пресс-конференцию извинился, взял свои слова обратно, не преминув при этом выразить сожаление по поводу того, что дикие сплетни и клевета, распространяемые врагами демократии и конституции, проникли даже в ряды столь уважаемой аудитории.

«Мертвый тракт»? Ничего подобного в тюрьмах нет, есть флигели повышенной безопасности для особо буйных, опасных преступников. В конце концов, тюрьма — это не курорт.

«Пытки тишиной»? Лично он, ведущий, не представляет себе, как и кого можно пытать тишиной («Как раз в наш-то век, если чего не хватает людям, так это тишины»). И от уединения пока еще никто не сходил с ума. Когда ему привели свидетельские показания террористки — жертвы «мертвого тракта», он только развел руками: если мы начнем обращать внимание на то, что говорят психически неполноценные люди… Да, но до тюрьмы-то она была нормальна? Нормальна или нет, никто этого в точности не знает, во всяком случае, нормальные люди террористами не становятся. (Смешок в зале.) А если серьезно, то сам факт помешательства этой дамы во время изоляции — еще не основание для подобных выводов. Сидели и до нее, и никто еще не свихнулся.

Представителя министерства внутренних дел попросили описать, как выглядит «мертвый тракт». Обычная камера-одиночка. Отличается от других только особыми условиями содержания. То есть никаких контактов с окружающим миром, никаких прогулок, никакого общения с кем-либо, никакой переписки, никаких адвокатов. А как насчет медицинского обслуживания? Врач прийти может, если будет необходимость. А правда ли, что в этих одиночках нет окон, круглые сутки горят лампы белого «дневного» света, а стены и потолок выкрашены в белый цвет и не пропускают никаких звуков? Никакие звуки и не должны проникать туда, последовал ответ, изоляция — мера крайняя, вынужденная, но уж коль применяется, так неукоснительно.

Газеты поместили коротенькое сообщение о пресс-конференции: дескать, компетентные представители министерства внутренних дел категорически опровергли слухи о «психопытках» в тюрьмах. На этом все заглохло. Делались попытки «оживить тему», и не раз делались. Созывались другие пресс-конференции. Адвокаты заключенных террористов рассказывали о бесчеловечном, садистском обращении с их подопечными. Нельзя сказать, чтобы на эти пресс-конференции никто из буржуазных журналистов не приходил, являлись, конечно, но как-то уж очень мало их всегда было (от телевидения вообще никто ни разу не наведался), и вели они себя пассивно, слушали, изредка делали пометки в блокнотах, вопросов не задавали, за исключением двух-трех уточняющих. А на следующий день в газетах появлялись короткие стереотипные сообщения: адвокаты, против которых прокуратура выдвигает серьезные обвинения в пособничестве своим подзащитным (в частности, в поддержании связи с оставшимися на свободе сообщниками), вчера на пресс-конференции пытались доказать, будто в наших тюрьмах пытают людей.

Разумеется, ни один из здравомыслящих читателей буржуазных газет этим утверждениям адвокатов (к тому же запятнавших себя пособничеством преступникам — удивительно покладистое все-таки у нас правительство, позволяет этим левым типам делать все, что им заблагорассудится, в то время как истинным патриотам… да что говорить, достаточно поглядеть, кто сейчас у власти: половина, если не больше, сочувствует этой левой мафии) — так вот, никто из добропорядочных граждан такому вздору, естественно, не верил. Самая совершенная парламентская демократия в мире, пойдите поищите, где лучше.

Были и другие материалы, размноженные на гектографе и разосланные по редакциям. И было там, в частности, свидетельское показание одного из террористов, просидевшего в «мертвом тракте» около трех месяцев, но кто поверит таким сомнительным, а главное, пристрастным источникам? Ясно как белый день, что состряпали эти обвинения такие же террористы или сочувствующие им субъекты, которые пока еще разгуливают на свободе.

Была голодная сидячая забастовка. Родители, родственники и друзья заключенных приковали себя цепями к столбам на одной из площадей столицы, расставили транспаранты, раздавали листовки. Но и тут тоже картина ясная: чувства родительские понять можно (хотя раньше нужно было глядеть, не допускать, чтобы родные детки становились бандитами), но какой объективности ждать в этом случае?

И только один раз — это случилось за полгода до захвата посольства — вспыхнул, по-настоящему вспыхнул интерес к «мертвому тракту». В камере-одиночке повесился террорист. (Сделал себе веревку из лоскутов простыни.) Как такое могло случиться при круглосуточном, неусыпном бдении телевизионных камер, почему самоубийцу обнаружили только к утру (смерть, согласно медицинскому заключению, наступила в полночь) — этого понять не мог никто, включая солидные газеты, требовавшие расследования. Разумеется, ни один человек, за исключением все той же кучки оголтелых и сочувствующих террористам личностей, слово «убийство» не произносил, но странностей в этом деле — воля ваша, но как быть с фактами? — было немало. В частности, охрана — она-то что делала всю ночь, в карты резалась или спала непробудным сном? До чего мы докатимся, если даже в тюрьмах у нас нет порядка?

Министерство внутренних дел немедленно создало комиссию. Министерство юстиции со своей стороны тоже создало комиссию, чтобы окончательно установить причину смерти (нашлось-таки немало безответственных лиц, поднявших гвалт по поводу «подозрительно быстрого» вскрытия трупа одним только тюремным врачом, при этом родителям умершего категорически было отказано в требовании, чтобы при этом вскрытии присутствовал врач с их стороны). Так вот, медицинские светила, произведшие повторное вскрытие, хотя и отметили ряд странностей (куда девались, к примеру, некоторые внутренние органы умершего? Никто на этот вопрос ничего не мог ответить), но подтвердить факт насильственной смерти категорически отказались. В то время как другая комиссия никаких преступных действий в поведении тюремных служащих не обнаружила, если не считать, конечно, халатного отношения к своим служебным обязанностям по надзору за узниками. Так и заглохло это дело, как уходят в забвение куда более крупные дела. Убили, к примеру, президента Кеннеди — трагедия, но нельзя же, согласитесь, трубить об этом каждый день. А тут тем более: какой-то заключенный, к тому же опасный для общества преступник.

…Ближе к вечеру того самого дня, когда было захвачено посольство, к начальнику центральной тюрьмы пожаловали гости. Снова господа из министерства внутренних дел. После непродолжительной беседы в кабинете со старшим группы, серой и внешне ничем не приметной личностью, прибывшие вместе с начальником проследовали на шестой этаж. Там, войдя в комнату с мониторами, где располагались надзиратели, начальник тюрьмы объявил, что вся смена переходит в распоряжение господ уполномоченных из министерства, чьи указания надлежит с этой минуты выполнять четко и беспрекословно. Двое из прибывших тотчас же заняли место у поста наблюдения перед мониторами, третий потребовал ключи от камер и, получив их, отдал распоряжение пригласить тюремного врача.

Разговор с врачом был тоже непродолжительным и велся с глазу на глаз в соседней комнате. После беседы врач в сопровождении одного из прибывших куда-то удалился, а господа из министерства расположились на стульях у пульта управления, сказав надзирателям, что те могут поужинать и отдохнуть в соседней комнате — когда потребуется, их позовут. Оставшись одни, визитеры повели себя в достаточной мере странно: ни разговаривать, ни читать газеты, ни тем более играть в карты они не стали, а молча сидели перед мониторами, наблюдая за тем, что происходит в камерах.

Но ничего особо интересного в камерах не происходило, заключенные, кроме вожака, шагавшего взад и вперед по камере, валялись в одежде на койках. Один только раз тишина была нарушена надзирателем, осмелившимся напомнить «гостям», что подошло время ежевечернего обыска; его поблагодарили, но попросили не тревожиться и вернуться на место.

Еще раз пришедшие были побеспокоены тюремным служащим, доложившим, что ужин для заключенных доставлен. На что последовало указание без промедления приступить к раздаче пищи, но в камеры не входить, передать все, что положено, через специальное окошечко, после чего сразу же удалиться. Что и было сделано.

Поев, а вернее, поковырявшись в тарелках и выпив кофе, террористы вяло поплелись к койкам. Даже вожак перестал вышагивать по камере и тоже улегся. Было видно, как один из заключенных взял книгу, но читал он недолго и вскоре уронил ее на пол. Похоже было, что задремали и остальные. Один из сидевших у мониторов посмотрел на часы и переглянулся с остальными.

— Подождем еще пяток минут, — негромко сказал он. — И если уж нет…

В это время изображение на мониторах исчезло, экраны потухли. Срочно вызванный из своего кабинета начальник охраны побежал куда-то названивать. Вернулся он минут через десять, сообщил, что его руководство в курсе дела, сейчас принимаются надлежащие меры, будет срочно выслана бригада ремонтников, но дело грозит затянуться: пока эти спецы приедут, пока проверят всю линию связи… Пришедшие поинтересовались, что в таких случаях требует служебная инструкция. И услышали в ответ: совершать обход камер не реже одного раза в час.

— Ну что ж, — сказал на это представитель министерства, — в таком случае начинайте.

Случается, что у человека сдают нервы — так же внезапно и безо всякой видимой причины, как вдруг отказывают тормоза у летящей на полном ходу машины. С Длинным это случилось поздним майским вечером, когда его автомобиль остановил полицейский патруль. Скорее всего, это была обычная проверка документов, но Длинный ни с того ни с сего вдруг дал по газам, резко вильнул в боковую улочку, потом еще в одну, слыша, как где-то сзади заливаются полицейские сирены. Перед третьей висел знак «тупик», он рванул в следующую, еще более узкую и вдобавок вымощенную булыжником. Машину затрясло, а он не мог оторвать глаз от огромного светлого шара, прыгавшего над темными крышами — ничего подобного ему не доводилось видеть, а может, просто не обращал внимания. И эта картина — полная, без изъяна, луна, прыгающая, как мяч, над черными домами, — так и врезалась в память вместе со страхом. И светом фар встречной машины, скрежетом тормозов, звуками автоматной очереди, когда он в последний момент успел выкатиться на мостовую.

К нему бежали, и один из «полипов» на ходу пустил в него новую очередь. Длинный почувствовал удар в плечо, потом в живот и только позднее сообразил: в плечо ударила пуля, в живот — ботинок подбежавшего полицейского. Он заорал от боли, когда «полипы» рывком подняли его на ноги, защелкнули наручники, а один, видимо тот самый, что расстреливал его, беспомощно валявшегося на земле, все продолжал целить автоматом в живот. Их глаза встретились, и Длинный понял: этот тип с удовольствием прикончил бы его на месте, изрешетил бы, как кусок фанеры, если бы можно это было сделать безнаказанно. И Длинный отвел глаза, так как почувствовал: если он будет продолжать смотреть в глаза «полипу», тот может нажать на спуск.

В тюремном госпитале, а позднее в камере, во время расследования, он строил планы: выйти на свободу, выследить проклятого «полипа», подкараулить где-нибудь вечером, когда тот будет возвращаться от девки или из пивной, и не просто убить, нет, сначала прострелить ему ноги, руки, потом живот, заставить покорчиться от боли, изойти вонючим потным страхом и только после этого размазать его мозги по тротуару.

На допросах он держался своей версии: было темно, полицейских он не распознал, принял за уличных грабителей и потому удирал. Следователь может скептически ухмыляться, сколько ему влезет, но Длинного не собьешь: не видел, и все. Звуков сирены тоже не слышал? Слышал, но почему он должен принимать их на свой счет? Слава богу, он не преступник, законов не нарушал.

При этих словах следователь лыбиться перестал, извлек из стола папку и начал перечислять Длинному все случаи, когда тот конфликтовал с законом. Длинный поразился, как тщательно, по крохам, сшили на него целое дело. Даже угон мотоцикла — это случилось, когда он еще учился в школе, — и тот зафиксирован.

Но в общем-то все его прегрешения были мелковаты, на судебный процесс дело никак не тянуло, и человек, сидящий напротив, тоже, видимо, прекрасно понимал это. Участие в захвате пустующих домов? Ну и что? Нет на это статьи. Оскорбление полицейского служащего? Никто его не оскорблял, нет у того свидетелей, да и если уж на то пошло, то этот тип сам провоцировал обитателей «бесхозного» дома (появлялся, свинья, ни свет ни заря, прохаживался по двору да еще отпускал громко всякие замечания насчет «паразитов» и «немытых длинноволосиков», «по которым плачет тюрьма или рабочий лагерь»; все искал повод, чтобы вызвать наряд полиции и очистить дом; и дождался все-таки своего, гад: лопнуло в один прекрасный день терпение у Длинного и опрокинул он этой мрази ведро воды на голову — то-то была потеха; правда, потом им всем было не до смеху, когда приехавшие «полипы» с хрустом выворачивали двери, выволакивали жильцов из комнат на лестницы, угощали дубинками и коваными сапогами, а потом утрамбовывали в машины, как сельдей в бочку. Привезли в участок, и там впервые у него сняли отпечатки пальцев — как у преступника).

Нарушал закон, запрещающий маскироваться во время демонстраций? А кто докажет? Есть снимки? А где видно, что это он? Экспертиза? Плевать он хотел на такую экспертизу, для суда это все равно не доказательство. Швырял камнями в полицейских во время демонстрации? Клевета, кто подтвердит? Если бы это было так, то почему его не арестовали сразу? Участие в организации помощи политзаключенным? Это официально зарегистрированная организация, действует легально. Ах, вот оно что, несколько человек из числа ее членов стали террористами? А если кто-нибудь в семье господина следователя станет террористом, то что же, по его логике, всю семью записывать в террористы?

Короче, не на того они нарвались. И судья оправдал его «за недостаточностью улик», припаяв, правда, четыре месяца «за нарушение общественного порядка и сопротивление полиции» — те самые четыре месяца, которые он успел отсидеть в предварилке. То на то и вышло.

Всему на свете однажды приходит конец, закончится когда-нибудь и их заточение в этом чертовом посольстве. Или они (вот только как с Философом быть?) очутится на свободе, или… О втором «или» Щербатый предпочитал не думать. Его принцип был прост: придет беда, тогда и горевать будем, а заранее какой смысл травить себе душу?

Щербатым его прозвали давно из-за нехватки трех верхних зубов справа — результат удара хоккейной клюшкой в лицо. Был в его жизни и такой период, давно, правда, еще в школе, когда он всерьез подумывал, не стать ли ему профессиональным хоккеистом, и каждый вечер ходил на тренировки в местный клуб. Вставлять зубы он не стал — считал, что вместе со шрамом это делает его оригинальным, но главная причина была в том, что он панически боялся «зубодеров» — от тоненького визга сверла обмирало сердце и прошибал пот.

Надо будет хорошенько обдумать, чем объяснить свое долгое отсутствие дома, мелькнуло в голове у Щербатого, размышлявшего, в какую страну они полетят и как все будет дальше. Назад сразу не вернешься, на границе их будут ждать с нетерпением. Но и они не дураки. Лично он, Щербатый, раньше чем через полгода в свое родное отечество нос совать не намерен. А там — как знать, может случиться, что добровольный карантин растянется и на год, поживем — увидим. Для жилья надо выбрать забытую богом и людьми страну. Этакий экзотический уголок, где не успели свить гнездо филиалы известнейших фирм с неоновыми, горящими по ночам вывесками всяких «Сименсов», «Филипсов», «Сони»… И где, само собой, нет Интерпола, который в такие страны проникает вслед за концернами, как в прежние времена солдаты шли по следам миссионеров. Поселиться в таком заповедном гогеновском местечке, и можно годик пожить растительной жизнью: удить рыбу, плевать в потолок в какой-нибудь деревянной развалюхе, слушать по транзистору музыку и последние известия, шляться по окрестностям, загорать, свести дружбу с туземцами и временами устраивать себе «разгрузочные дни», то есть напиваться до поросячьего визга. И, разумеется, отсыпаться.

Полиция начнет искать его — это ясно. Кинутся перво-наперво к квартирной хозяйке («Съехал». — «Куда?» — «Не сказал»), навестят его приятелей и знакомых по университету, но и от них ничего не узнают. Преподаватели наверняка вздохнут с облегчением, узнав, что он смылся, потому что крови он им попортил за эти годы немало. Мог, например, сесть за первый стол в аудитории, с сосредоточенно-идиотским выражением лица смотреть в упор на преподавателя и на любую его фразу согласно кивать головой. Самые стойкие, с железными нервами, больше десяти минут не выдерживали, а приятели, набившиеся в комнату, буквально завывали от хохота. Мог позволить себе, напялив на плечи украденную ректорскую мантию, въехать в лекционный зал на трехколесном велосипеде. Неприличными вопросами вгонять в краску женщин-профессоров. В разгар какого-нибудь семинара упасть на пол и притвориться, что потерял сознание. Подбить таких же, как и он сам, отпетых, бойкотировать лекции какого-нибудь чересчур верноподданного профессора. Забросать яйцами и гнилыми помидорами ректора, пытающегося уговорить студентов прекратить бойкот и вернуться к занятиям. И многое другое делал, благодаря чему и прилипла к нему устойчивая репутация клоуна. Был в этом и свой минус, поскольку, где бы он отныне ни появлялся, все ждали, что он на этот раз выкинет, и — реноме есть реноме — приходилось всегда что-нибудь изобретать.

Однажды во время общеуниверситетской забастовки его арестовала полиция: местная прокуратура нашла, что в своих выходках он зашел слишком далеко. А дело было так. Щербатый сочинил листовку, размножил ее на ксероксе и разбросал в университетском вестибюле (внизу листовки, там, где должен значиться «ответственный за выпуск», он вместо своей фамилии поместил фото сидящего на горшке младенца). Если наши обыватели-профессора, писал он, толкуют о духовных и моральных ценностях свободного мира и не находят слов, чтобы осудить преступления империализма во Вьетнаме, Чили, Южной Африке, Сальвадоре или Ливане, где сжигают напалмом убогие крестьянские хижины вместе с женщинами, детьми и стариками, где убивают, пытают и бросают в концлагеря, то неплохо было бы, чтобы краснобаи на себе испытали хотя бы частичку того, что там происходит. Славно было бы, например, если бы в один прекрасный день запылали их дорогие особняки. Или хотя бы кто-то оставил тлеющую сигарету в примерочной кабинке одного из тех дорогих магазинов, где отовариваются эти тузы вместе со своими дорого и модно одетыми женами.

Зал суда был набит студентами, и Щербатый, чувствуя поддержку своих, устроил им неплохой спектакль. На требование судьи подняться с места он ответил, пожав плечами: «Что ж, если это пойдет на пользу судопроизводству…», отчего зал взорвался хохотом. Защищался он остроумно. На обвинение прокурора — подстрекательство к поджогу — ответил, что ни одному нормальному человеку не пришло в голову рассматривать его сатиру как подстрекательство, включая и господина прокурора, который, получив листовку, не побежал ведь поджигать магазины, а сел строчить обвинительное заключение. При этом Щербатый не забывал идиотски ухмыляться и корчить рожи. Выведенный из себя обвинитель потребовал подвергнуть Щербатого психиатрической экспертизе, на что тот немедленно изъявил свое согласие при условии, что и господин прокурор, и господин судья также будут подвергнуты аналогичной экспертизе. После чего председательствующему пришлось удалять публику из зала за нарушение тишины и общественного порядка, а Щербатому вкатили шесть месяцев за неуважение к суду.

В тюрьме он свел знакомство с Длинным, который тоже, как и он, оказался «жертвой классовой юстиции» — термин, модный в те годы среди студенчества. Щербатому к тому времени оставалось сидеть ровно месяц, а у Длинного все было впереди, таскали его на допросы почти ежедневно. Вернувшись, он отводил душу: костерил всех в хвост и в гриву. Парень он был грубоватый, не признавал никаких авторитетов, замысловато ругался, если что было не по нему, не стеснялся и тюремных надзирателей, которых тоже мог при случае послать куда подальше. Никого не боялся.

Расставаясь, они обменялись адресами. Длинный объявился неожиданно и с ходу предложил Щербатому перестать валять дурака, корчить из себя клоуна, а заняться «настоящим делом». И принес ему несколько книжек, среди которых Щербатый выделил для себя «Тотальное сопротивление — руководство для ведения городской партизанской войны» — труд какого-то швейцарского майора — и «Катехизис революционера» русского анархиста Нечаева. У Нечаева Щербатый подчеркнул особо понравившиеся ему мысли, созвучные его собственным взглядам. Революционер презирает всякое доктринерство, писал автор, он знает только одну науку — науку разрушения. Товарищество поэтому не намерено навязывать народу какую бы то ни было организацию сверху. Будущая организация, без сомнения, выработается из народного движения и жизни. Наше дело — страшное, полное, повсеместное и беспощадное разрушение.

В «Руководстве» швейцарского майора подолгу изучал разделы, как создавать подпольную организацию, совершать диверсионные акты, обеспечивать себя надежным алиби на случай задержания, как избегать уличных облав, создавать тайники с оружием, взрывчаткой.

Щербатому нравилось многое, но кое-что показалось сомнительным. «Вряд ли удастся, — сказал он Длинному, — сокрушить такую махину, убивая политиков и толстосумов. На их место придут новые». — «А ты и не рассчитывай увидеть результаты при жизни, — ответил Длинный. — Мы унавоживаем почву для будущих всходов. А потом, не скажи: если долбать в одну точку, если казнить их одного за другим — страх мы на них нагоним, не сомневайся».

А что, не так уж и не прав Длинный. Вот сейчас перед ним на полу смирненько лежат представители могущественной союзной державы во главе с их послом — люди, которые могут в принципе разорвать дипломатические отношения, объявить войну, установить торговое эмбарго, повлиять на исход выборов в парламент. Вот они, лежат смирненько, стоит захотеть, и любой из них сделает все, что угодно ему, Щербатому, — сплясать рок или умолять свое правительство выполнить их требования. Стоит только навести на любого из них автомат, разочек пальнуть над ухом для острастки, и все сделает как миленький.

— А ну-ка встать! — заорал он вдруг. И, глядя на повернувших к нему головы испуганных людей, повторил: — Кому сказано, встать!

Закряхтели, заохали связанные, неловко поворачиваясь на бок, с трудом вставая на колени, чтобы потом уже оторваться от пола.

— А теперь приседать, всем приседать! — снова закричал Щербатый. — И поживей, чтобы не жаловались потом, что у вас все затекло.

И хохотал, видя, как некоторые, пытаясь присесть, падали, не умея удержать равновесия.

Из сообщений мировых информационных агентств: «Сегодня во второй половине дня федеральная полиция осуществила беспрецедентную по масштабам акцию. В пяти крупнейших городах страны были произведены повальные обыски в домах, где, по предположениям полиции, могли скрываться потенциальные террористы и их сообщники. По предварительным данным, общее число лиц, подвергшихся проверке документов, составило свыше 50 тысяч человек.

Арестовано и временно задержано свыше 300 человек. Согласно заявлению представителя министерства внутренних дел, операция по «прочесыванию» подозрительных домов проведена на основании недавно принятых законов по борьбе с терроризмом. Новое законодательство предоставляет полиции право без санкции прокурора производить обыски квартир и проверку документов у всех подозреваемых в связях с террористами граждан, перлюстрацию их личной корреспонденции, прослушивание телефонных разговоров, а также арест и предварительное заключение сроком до 72 часов».

Из донесения полицейского патруля, участвовавшего в облаве: «…к указанному часу две патрульные и шесть бронированных машин полностью блокировали входы в подъезды. Сама операция прошла без особых инцидентов. Взламывать двери пришлось в семи квартирах. В пяти потому, что их владельцы отсутствовали. В двух других жильцы находились дома, но открыть двери категорически отказались, требуя предъявить ордер. После вынужденного взлома полицейские обнаружили в одной из квартир учительницу, 26 лет, подозреваемую в том, что в свое время она поддерживала дружеские связи с лицом, симпатизирующим террористам. Предъявить документы она отказалась, оказала сопротивление при попытке произвести обыск в квартире, а также личный обыск, укусив при этом за руку полицейского. Учительница подвергнута превентивному аресту на основании статьи… параграфа… законодательства по борьбе с терроризмом. Против нее выдвинуто обвинение в сопротивлении властям и нападении на полицейского.

В другой квартире, на жильцов которой давно поступали сигналы, что они часто и в больших количествах закупают консервы — один из верных признаков, что квартира может служить убежищем для разыскиваемых террористов, — было обнаружено шесть человек: трое мужчин и три женщины. Предъявить документы они также отказались, требовали дать им возможность связаться с адвокатом, но физического сопротивления не оказали и были доставлены в участок для идентификации личности.

Оружия, взрывчатки, фальшивых номеров на автомашины, поддельных документов или незаполненных бланков, а также подрывной левой литературы обнаружено не было. Вся операция по обыску квартир длилась 48 минут».

Из комментария местного радио:

«Разумеется, никто, кроме, может быть, самых оголтелых радикалов, не станет отрицать, что необходимы самые суровые и решительные меры по борьбе с террором. Но то, с чем порой приходится сталкиваться рядовому гражданину, когда наша полиция начинает применять эти законы на практике, не может не вызвать горького разочарования. Какое отношение к террору и террористам имеют, например, пенсионеры, мирно наслаждающиеся послеобеденным сном, чей покой грубо нарушается грохотом кованых ботинок, бесцеремонным обыском? Действительно ли борьбе с терроризмом служат обыски квартир ни в чем не повинных граждан — обыски, более смахивающие на погромы? Не переходит ли полиция в своем ложно понимаемом рвении те границы, где кончается закон и начинается беззаконие?

Думается, что левацкие группировки должны быть чрезвычайно благодарны нашему бравому полицейскому руководству. Ну кто еще даст им в руки такие аргументы, с помощью которых они пытаются убедить общественное мнение в том, будто мы живем не в условиях свободного демократического строя, а в полицейском государстве?»

Из экстренного выпуска «Иллюстрированной». Заголовок: «Подавляющее большинство граждан: нужны еще более суровые меры!» Текст: «Наши корреспонденты провели представительный опрос общественного мнения в двенадцати крупнейших городах страны. Свыше 70 процентов из числа 2 тысяч опрошенных высказались за введение еще более жестких карательных мер, которые позволили бы раз и навсегда покончить с гидрой терроризма. Вот выдержки из некоторых высказываний:

Домохозяйка Л., 51 год: «Я считаю, что правительство слишком уж миндальничает с этими типами. Таким место в тюрьме или в рабочих лагерях. Пожизненно, безо всяких амнистий».

Владелец мясной лавки Т., 48 лет: «Стрелять их всех, как бешеных собак. Если такой тип берет в руки оружие, то надо убивать его на месте, а не снаряжать на его отлов целые отряды и рисковать при этом жизнью полицейских».

Банковский служащий А., 35 лет: «Я думаю, что нам давно пора ввести смертную казнь — это отрезвляюще подействовало бы кое на кого. А вместо этого правительство строит дорогостоящие тюрьмы, создает этим бандитам комфортабельные условия, годами ведет против них судебные процессы. Для таких нужны военные трибуналы, с приведением приговора в действие в 24 часа».

Профессор права Д., 58 лет:. «Я считаю меры, предпринимаемые правительством, малоэффективными уже потому, что оно борется не с причинами, а со следствием зла. Корень же проблемы, по моему мнению, надлежит искать не столько в самих террористах, сколько в их духовных наставниках. До тех пор, пока в наших школах преподают левые учителя, отравляющие своими доктринами юные неокрепшие души, пока в наших вузах подрывные элементы безнаказанно проповедуют идеи насилия и разрушения, ряды безумцев-фанатиков будут постоянно пополняться. Лишь осушив это болото, мы можем покончить с ядовитыми сорняками».

Из запроса правительству депутата парламента К. (независимый, не принадлежит ни к какой фракции):

«1. Почему правительство находит возможным применять на практике тотальные полицейские репрессии, допустимые лишь в условиях чрезвычайного положения или военного времени? Не являются ли действия полиции по повальному обыску квартир прелюдией к новым вторжениям в частную жизнь граждан?

2. Как может правительство оправдывать меры, грубо попирающие основные права граждан, закрепленные в конституции, ссылками на необходимость усиления борьбы против терроризма? Намерено ли правительство провести расследование полицейского произвола, жертвами которого стали тысячи ни в чем не повинных граждан — жертвами в прямом смысле слова, поскольку эти люди понесли не только моральный, но и материальный ущерб?

3. Соответствует ли действительности тот факт, что персональные данные на лиц, попавших в полицейские облавы, заложены в полицейские компьютеры наряду с преступниками? Сколько досье на граждан заведено таким путем?»

Ответ министерства внутренних дел:

«1. Упомянутые меры предприняты в строгом соответствии с серией недавних законов по борьбе с терроризмом, одобренных парламентом.

2. Ни о каком попрании основных прав граждан не может быть и речи, поскольку, как это хорошо известно и самому господину депутату, все законы, прежде чем они поступают на утверждение парламента, проходят проверку в парламентском юридическом подкомитете, который, в частности, рассматривает их с точки зрения совместимости с конституцией страны. Законы о терроризме были приняты с соблюдением всех необходимых процессуально-правовых норм. Они находятся в полном соответствии с конституцией.

Исходя из сказанного, министерство внутренних дел решительно отвергает такие выражения, как «произвол», содержащиеся в запросе. Федеральная полиция действовала в строгом соответствии с законами и служебными предписаниями. Жалобы на незначительный материальный ущерб, причиненный отдельным гражданам в результате их отказа подчиниться полиции, будут рассмотрены в ближайшем будущем. Решения о возможной компенсации будут приниматься в строго индивидуальном порядке.

3. Никаких специальных досье, за исключением регистрации самых общих сведений, полиция не ведет».

Центральная тюрьма, где содержатся заключенные террористы. Время — около полуночи. Из срочного рапорта начальника охраны:

«В 20 часов 15 минут в результате технических неполадок вышла из строя внутренняя телевизионная связь, позволяющая осуществлять круглосуточное наблюдение за заключенными в камерах. Согласно инструкции было принято решение впредь до ликвидации повреждения производить визуальное наблюдение за террористами, совершая обход один раз в час. Последний контрольный обход, во время которого тюремные надзиратели (следуют имена) зафиксировали, что в камерах все благополучно и заключенные находятся на своих местах, а именно: лежат на кроватях в состоянии сна, был произведен в 22 часа. Час спустя трое заключенных были обнаружены в камерах мертвыми, один — при смерти, при этом:

1. Вожак банды (имя), 32 года, лежал на кровати с простреленной головой, рядом с ним был обнаружен пистолет системы «беретта», выстрел из которого послужил причиной смерти. Вследствие высокой степени звукоизоляции камер внутренняя охрана услышать выстрел не могла. Согласно заключению судебно-медицинского эксперта, выстрел произведен с близкого расстояния в затылочную часть черепа. Смерть наступила между 22 и 23 часами. Пистолет «беретта» передан в лабораторию для баллистической экспертизы, а также фиксации отпечатков пальцев. Поскольку повреждений на металлической решетке камеры, а также на дверях и замках не имеется, проникновение посторонних лиц в камеру исключается.

2. Заключенная (имя), 30 лет, подруга вожака, повесилась на самодельной веревке, изготовленной из простыни. Время смерти — примерно то же, что и у вожака, то есть между 22 и 23 часами. Осмотр, произведенный судебно-медицинским экспертом, показал полное отсутствие на теле каких-либо трупных пятен фиолетового цвета, позволяющих сделать вывод о применении к заключенной насилия или повешения ее после предварительного убийства, с целью имитации самоубийства. Против такого предположения свидетельствует также полное отсутствие следов повреждений как на решетке, так и на входной двери.

3. Заключенный (имя), 28 лет, был обнаружен в камере мертвым. Причиной смерти послужила рана от ножа с автоматически выбрасывающимся лезвием. Нож направлен на экспертизу в установленном порядке. Следы повреждений и взломов в камере отсутствуют. Предположительное время смерти — между 22 и 23 часами.

4. Заключенная (имя), 25 лет, была обнаружена лежащей на полу камеры в луже крови. Она вскрыла себе вены осколком стекла. При осмотре врач обнаружил у заключенной слабые признаки жизни, после чего она была срочно переправлена в реанимационное отделение тюремного госпиталя.

Необъяснимым остается факт, как предметы, с помощью которых заключенные совершили коллективное самоубийство, могли оказаться в камерах. При существующей системе контроля полностью исключается возможность того, чтобы кто-то сумел пронести, передать через решетку или каким-либо иным способом указанные выше предметы…»

— А вот это напрасно, — сказал человек с рыжей шевелюрой, читая рапорт, — вот этого писать не следовало. Пресса уцепится за этот пункт, они же страсть как любят всякие таинственные истории и опять начнут строить на наш счет всякие гнусные предположения. Этот последний абзац надо бы как-то подредактировать.

— А может быть, лучше не допустить, чтобы документик стал достоянием прессы? — спросил его собеседник — тот самый серый, что был направлен в тюрьму с группой помощников за несколько часов до предполагаемого самоубийства. — В конце концов, должны же существовать в этой стране хоть какие-то государственные тайны, или все нужно непременно выбалтывать газетчикам?

— Тайны-то, конечно, существуют, — ответил рыжий, — да только в данном случае скрыть от прессы детали происшедшего в тюрьме невозможно. Поэтому лучше бы убрать этот абзац или придумать что-нибудь поскладнее насчет того, откуда взялось оружие в камерах.

— Как тут объяснишь? — спросил серый. — Если только свалить на кого-нибудь из высоких тюремных служащих… Ведь в эту напичканную электроникой тюрьму иголки не пронесешь, а тут целый пистолет. Может, скоро и бомбы начнут носить?

— Да, конечно, — сказал рыжий, — от этого вопроса все равно не отвертеться… Визит наших людей в тюрьме официально зафиксирован?

— Первый, дневной, — да.

— Нет, я имею в виду ваш?

— Ни в коем случае, мы же не новички.

— Тогда все прекрасно, — ответил удовлетворенно рыжий, — тогда, наоборот, пускай все остается. Мы не имеем права пройти мимо такого вопиющего факта. Мы первыми забьем тревогу, пусть займется расследованием какая-нибудь очередная компетентная комиссия. Жаль только, что сорвался первоначальный вариант, Что ни говорите, а для нас было бы куда лучше, если бы эти четверо голубков упорхнули из тюрьмы. Но все равно получилось неплохо. И кому я сейчас не завидую, так это нашему драгоценному премьеру. Лидер оппозиции сотрет его в порошок: даже в тюрьмах нет порядка, чего уж говорить о стране.

— Да, народ они конченый, — подтвердил серый, — с той самой минуты, как позволили этим субчикам захватить посольство — и чье? — Он усмехнулся при этих словах, достал сигарету, с удовольствием закурил. — Хорошо, — продолжал серый мечтательно, — просто классически. К тому же наша «Иллюстрированная» еще поддаст жару, объяснит избирателям что к чему, и тогда этим либералам крышка.

— Остается вторая часть, — с улыбкой напомнил рыжий.

— Ну, это-то как раз самое несложное из всего. Должно пройти гладко. — Серый постучал по столу.

— Осечки быть не может?

— Если только электроника подкачает, — начал было серый.

— Как в тюрьме? — подмигнул рыжий. Оба рассмеялись.

— Да не должна подкачать, — продолжал серый. — А если даже и так, на этот случай у нас в запасе остается спецкоманда. Живым оттуда все равно никто не выйдет, ни одна душа.

— И этот… как его? Вы знаете, о ком речь, его — в первую очередь…

— Обязательно, — подтвердил серый. — Собственно, ради него и посылаем людей.

— Отлично, — одобрил рыжий, — все правильно и, как всегда, разумно. Ювелирная работа. Только вот кто оценит?

— Никто не оценит, — покачал головой серый.

— То-то и обидно, — подытожил собеседник.

Ночь, половина первого, а в зале для пресс-конференций не продохнуть — дым стоит коромыслом. Стол, за которым должен появиться представитель правительства по связи с прессой, заставлен микрофонами крупных, известных во всем мире радио- и телекомпаний. Шумно в зале, и разобрать ничего нельзя: голоса глушат друг друга, сливаются в единый монотонный гул. Мало кто сидит в креслах, хотя все места заняты. Кто-то бросил на спинку плащ или куртку, кто-то оставил на сиденье блокнот или газету, фотоаппарат, «дипломат» или диктофон.

Журналисты сбились группами, шумно спорят. Почти у каждого своя версия, свои соображения, догадки, каждый точно знает, что произойдет дальше. От одной группы доносится:

— …Теперь у правительства только один шанс: немедленно начать штурм посольства. Согнать побольше этих вундеркиндов из спецподразделения по борьбе с терроризмом, забросить десант с вертолетов…

— А ну как террористы взорвут здание…

— Не взорвут, на коллективное самоубийство никто не пойдет.

— А как же те, в тюрьме?

— Ну, те…

Из другой группы слышно:

— Решительно не понимаю, как они теперь выпутаются из этой истории. Освобождать больше некого — теперь заложникам, похоже, каюк.

— Как некого? А самим выбираться надо?

— С пустыми руками? Ради чего тогда все это…

Из третьей:

— Странное самоубийство. Все четверо одновременно, а главное, почему-то в самый кульминационный момент, когда еще ничего не ясно. А вдруг бы правительство приняло ультиматум?

— Не берусь сказать, кому это больше на руку — правительству или террористам?

— Ясное дело — правительству. Теперь ультиматум отпадает автоматически.

— Все правильно, только вот как теперь заложников выручить?

Спорщики горячатся, возбуждены, в каждом сидит чувство сопричастности к происходящему (это мы, группа посвященных, присутствуем при столь неординарном событии, от нас, и только от нас, узнает мир, чем кончится дело!). Все другие происшествия, все трагедии мира — все это сейчас неважно. Неинтересно. Неактуально. Захват посольства для них сейчас самое главное событие в мире, самая большая сенсация.

И вдруг шум утих, запрыгали вспышки блицев, все кинулись рассаживаться по местам: из боковой двери появился и быстро прошел к столу представитель правительства по вопросам прессы и информации. Жарко полыхнули юпитеры, покатились, наезжая на стол, телевизионные камеры, повскакивали с мест те, кто жаждал первым задать вопрос. Представитель правительства жестом попросил тишины.

— Дамы и господа! — Его голос, усиленный динамиками, разнесся по залу. — Сейчас я выступлю с самым коротким заявлением (ропот среди присутствующих)… да, да, и это не моя вина.

Итак, дамы и господа, вы знаете, что произошло в центральной тюрьме, где содержались террористы, освобождения которых добивались лица, захватившие посольство. Самоубийство заключенных создало, как вы сами понимаете, качественно новую ситуацию. В настоящее время представитель министерства иностранных дел ведет переговоры с террористами. По их окончании правительство проинформирует Большой кризисный штаб, который примет какое-то решение. Нашей главной задачей было и остается избежать дальнейшего бессмысленного кровопролития, сохранить жизнь людям, оказавшимся во власти вооруженных фанатиков.

Какие это будут меры, дамы и господа, этого, естественно, сейчас не может сказать никто. Единственное, что я твердо могу пообещать вам, — это незамедлительно проинформировать представителей прессы, как только появятся хотя бы какие-то новости. А сейчас я благодарю всех за внимание.

Выкрики из зала:

— Ответьте хотя бы на один вопрос! Рассматривает ли правительство возможность применения силы для освобождения заложников?

Представитель правительства:

— Еще раз убедительно прошу понять, что любая утечка информации может только повредить заложникам. Уверен, что их безопасность имеет приоритет даже перед законным правом прессы на информацию. Все, дамы и господа! Все!

Проталкиваясь через толпу обступивших его журналистов, представитель правительства скрылся в спасительную дверь. Туда уж газетчикам хода нет, там начинается святая святых — правительственные кабинеты.

— Все, — сказал Мулат. Остальные продолжали смотреть на экран телевизора, словно ожидая, что диктор в последнюю минуту сообщит что-то еще, оставит хоть какую-то надежду. Но тот, зачитав сообщение о коллективом самоубийстве в центральной тюрьме (были показаны снимки всех четырех заключенных, причем о девушке было сказано, что, хотя она и жива, шансы на то, что она перенесет сильную потерю крови, невелики), перешел к заседанию Большого кризисного штаба, а затем и к другим событиям дня.

— Все понятно, — повторил Мулат, — их убили.

— Ясное дело, — подтвердил Щербатый.

Малахольный смотрел поочередно на всех, и больше всего на Мулата, ожидая, что они решат. Его ладони снова вспотели. Теперь, конечно, нечего и думать о том, что удастся вырваться из этой западни. Что с ними будет? Можно, конечно, уйти несолоно хлебавши, при условии, что правительство согласится всех их выпустить в обмен на жизнь пленников. Смешно и жалко они будут выглядеть, если уйдут ни с чем, это понимал и Малахольный, но, с другой стороны, что еще остается делать в такой ситуации? Не пропадать же всем?

— Будем действовать по плану, — сказал Мулат.

— Шпокнем еще одного? — поинтересовался Длинный.

— Одного не имеет смысла, — возразил командир. — Будем взрывать, уничтожим всех вместе с их поганым осиным гнездом. Даже если мы сами погибнем, то проложим дорогу новым борцам. В следующий раз эти слизняки не рискнут прибегать к таким грязным приемам. Конечно, мы попытаемся пробиться, но шансов мало.

— Значит, все-таки будем взрывать? — спросил Щербатый.

Запищала и замигала лампочка на телефонном аппарате. Щербатый снял трубку и одновременно нажал на кнопку динамика.

— Говорит представитель министерства иностранных дел, — раздался знакомый голос. — Имею поручение от правительства сообщить вам следующее. Вы слушаете?

— Да, — ответил Щербатый, — внимательно вас слушаем.

— Поскольку ваш ультиматум потерял силу из-за известных вам обстоятельств…

Длинный при этих словах вырвал трубку из рук Щербатого:

— Гнусные, поганые свиньи! — заорал он. — Думаете, что прикончили наших — и это сойдет вам с рук?

— Это было самоубийство, — раздался твердый голос.

— Попадешь ты к нам когда-нибудь в руки, это я тебе обещаю, гнида! — снова закричал Длинный. — Ох, покажу я тебе тогда «самоубийство». Мы тебя не забудем, так и знай, пусть к тебе хоть десять «полипов» для охраны приставят, все равно до тебя доберемся. А пока мы начнем с этих посольских свиней, шкуры живьем поснимаем, мы их подвесим вниз головой, понял, сволочь?

— Баста, — сказал Мулат, — отдай трубку.

Длинный со злобой швырнул трубку на стол, взял автомат и хотел выйти из комнаты.

— Сидеть на месте, — тихо Приказал Мулат.

— Я тебе не собака, — огрызнулся Длинный, но на месте остался.

— Скажи ему, — так же тихо сказал Мулат Щербатому, — пусть продолжает. Пусть скажет, что хотел сказать.

— Вы слушаете? — спросил Щербатый.

— Слушаю, не беспокойтесь, — ответил голос.

— Вы можете продолжать.

— Хорошо. Условия правительства: все заложники должны быть отпущены целыми и невредимыми. За это вам гарантируется свобода и беспрепятственный вылет в любую страну по вашему выбору… В случае согласия посол должен снова по телефону подтвердить нам, что все заложники живы и здоровы. На размышление вам дается час.

— Два, — сказал Щербатый.

— Нет, час, — твердо повторил голос.

— А потом что? — поинтересовался Щербатый.

— Потом мы будем вынуждены принять свои меры. И запомните: если вы даже взорвете здание и каким-то чудом уцелеете сами, не рассчитывайте после этого выбраться оттуда живыми. Перестреляем всех, это я вам говорю откровенно. Чтобы другим бесноватым не было больше кого освобождать из тюрьмы. Отсутствие вашего звонка через час означает отклонение ультиматума правительства. У меня все.

— Берут на пушку, — процедил Длинный.

— Надо спешить, — сказал Мулат. — Возможно, они готовят какую-нибудь очередную подлость. Будем взрывать. Устроим им хорошенький фейерверк — по гроб жизни не забудут. Сходи за Стратегом, — обратился он к Малахольному.

— А охранять кто будет? — удивилась девица.

— Не понадобится больше, — ответил Мулат, — через пару минут их будут охранять на том свете.

— А раненый? — спросила девица.

— Да, вот насчет раненого, — сказал Мулат. — Прямо не знаю, что и делать. Давайте решать. Идти с нами он не может.

— Куда идти? — оскалился Длинный. — У нас теперь одна дорожка, как и у тех, — кивок в сторону зала, где находились заложники, — на тот свет. А туда он и без нас попадет.

— Хуже другое, — заговорил Мулат, — окажись он в их руках живым, «полипы» сумеют, чего доброго, выжать из него показания. Для всех нас лучше, если он умрет, тем более что шансов выжить у него — нуль. Я за расстрел. К тому же он и сам просил…

— Я против, — сказал Щербатый. Наступила пауза.

— Хорошо, что ты предлагаешь? — спросил Мулат.

— Я сам вынесу Философа, — ответил Щербатый. — Погибать, так вместе, пробьемся — тоже вместе.

— Кто как хочет, а лично я пробиваться никуда не собираюсь, — сказал Длинный. — Сунешься наружу — пристрелят в два счета. Залягу здесь с автоматом и постреляю всласть. Надеюсь, что не одна «полипова» семейка наденет траур не позднее сегодняшнего утра. Что та́м подыхать, что здесь — все едино. Так хоть душу отведу напоследок.

— Иди за Стратегом, — повторил Мулат Малахольному. Тот ушел.

— Все в порядке? — спросил Мулат Стратега, когда оба появились в комнате.

— А куда они денутся? Лежат рядком, никто не вякает.

— Это хорошо, — сказал Мулат. — Теперь слушайте мой последний приказ. Ты, — показал он на Длинного, — берешь пульт дистанционного управления. Ты, — это к Малахольному, — закроешь двери в зал, где заложники. Потом все отходите подальше, в конец коридора, к запасной лестнице. Она закрыта, но я иду первым, открываю решетку и дверь в подвал — эта лестница ведет только в подвал, и двери там такие, что ядерный удар выдержат. После того как взорвете, в темпе спускаетесь вниз, ко мне, попробуем уйти через окно в подвале, а дальше — через стенку между посольством и виллой посла. Может, там и не догадались выставить оцепление. Все, друзья, действуйте.

А сам в это время думал: «Только бы никто не увязался в последнюю минуту, только бы оторваться от них — они ведь покойники, они еще дышат, глядят, в их черепных коробках сейчас вспыхивают и мечутся мысли — как спастись? Они не знают, что жить им осталось считанные минуты, и хорошо, что они ни о чем не догадываются, они даже не успеют ничего понять и почувствовать…» И если даже случится непредвиденное, если «адская машинка» в их руках не сработает, а она обязана сработать, им все равно живыми отсюда не уйти, они должны погибнуть, и об этом позаботится кто надо, и вместе с ними исчезнет и он, Мулат, но, в отличие от остальных, он-то останется жить, он уедет далеко отсюда…

Хотя… Странно, что шефы внезапно переиграли всю операцию. Заключенных планировалось освободить из тюрьмы, а вместо этого их убили. Убили после того, как он, пользуясь портативным передатчиком, сообщил о найденных в посольстве документах. Теперь на очереди его «соратники по борьбе». А может, и он сам? Кстати, почему бы и нет? Слишком долго он проработал спецагентом, слишком много знает такого… да еще эти документы, будь они неладны…

Что ж, на этот случай у него тоже есть свой вариант. Надежная осколочная граната в руке, снятая с предохранителя, — пусть только попытаются его пристрелить, сами же взлетят на воздух. И эту козырную карту он им предъявит, как только они встретятся здесь, в посольстве, в заранее условленном месте…

— Все ясно? — переспросил он.

— Слушай, а чего нам всем тут делать? — подал голос Стратег. — Оставим одного, ну двух, что они, не справятся? А остальные могли бы помочь тебе внизу.

— Нет, — твердо сказал Мулат, — останьтесь все: после взрыва — сразу в зал, проверьте, если кто уцелел — мало ли что бывает, — прикончить на месте. В живых не должен остаться ни один. Ровно через пять минут взрывайте. Потом проверите — и не мешкая вниз.

Он повернулся и зашагал к лестнице, на ходу доставая ключи. «Если кто вдруг и увяжется, — промелькнуло в голове, — пристрелю на месте, не страшно, они ведь не готовы к такой ситуации, не ожидают получить пулю в лоб именно от меня».

Взрыв прозвучал около часа ночи. Вернее, два взрыва. Первый, слабый, глухой, и почти одновременно с ним другой — с резкой звуковой волной и ослепляющей вспышкой. Зазвенели, посыпались стекла, повалил дым, здание погрузилось во тьму, и оттуда донеслись крики о помощи, которые перекрыл внезапно чей-то вой, какой может издавать только обезумевшее от страха и боли живое существо. И тут же включились сирены полицейских и пожарных машин, темные фигуры в униформе с автоматами в руках, пригибаясь, хотя никто не стрелял, со всех сторон бежали к горящему зданию. В ворота, торопливо распахнутые двумя полицейскими, вкатились пожарные машины, люди в касках засуетилась, устанавливая лестницы к окнам четвертого, верхнего, этажа, и другие пожарные тут же стали карабкаться по этим лестницам, волоча за собой толстые змеевидные шланги.

Полицейские, приблизившиеся к зданию, по команде разделились на две группы. Одна, меньшая, осталась снаружи, в оцеплении, на случай, если кто-то из террористов попытается бежать, выпрыгнув из окна. Остальные полицейские, взломав входные двери, ворвались в здание. Запрыгали, заметались лучи карманных фонарей, часть полицейских кинулась прочесывать комнаты, другие взломали решетку (что было сделано удивительно быстро), растащили мебель и, оставив двоих у входа на лестницу, рассыпались по второму этажу.

Вместе с ними на втором этаже оказалась группа людей в штатском, с пистолетами в руках, а у одного был еще и короткоствольный автомат. Штатские, молча миновав полицейских, трудившихся над завалом из мебели, быстрыми и уверенными шагами людей, которые знают, куда идти, никого ни о чем не спрашивая, двинулись в конец коридора. Там они остановились перед туалетами, отворили дверь, но только не в мужскую половину, а в дамскую.

Мулат, закрывшийся, как и было условлено заранее, в третьей по счету кабинке, услышал, как раскрылась дверь, увидел блеснувший в щели свет карманного фонаря. Сейчас они подойдут ближе, окликнут его, тогда можно будет снять с предохранителя гранату и открыть дверь. Они подошли. Сейчас окликнут… Треск автоматной очереди, дверь в кабину сорвана, вошедшим видна скрюченная на полу фигура. Еще одна очередь. И выстрел из пистолета — в голову, для верности. В шуме, царившем вокруг, никто этих выстрелов не услышал.

Пожарные, что поднялись наверх по приставным лестницам, тем временем сбивали пламя. Собственно говоря, горело лишь дальнее крыло четвертого этажа — то место, где Мулат распрощался со своими товарищами. По счастью, на месте первого взрыва — там, где на полу большого зала корчились, кричали, стонали, плакали связанные заложники, — занялись от огня лишь гардины. Пламя ликвидировали мгновенно. Повезло заложникам: то ли взорвался не весь запас «адской смеси», то ли сама взрывчатка оказалась слабой, но разрушений в зале было немного. Разнесло в щепы лишь письменный стол, его осколками ранило семь человек, и только одного серьезно — в голову. Он и кричал. У остальных легкие царапины. Но что действительно доставило серьезные неприятности заложникам, так это дым, заполнивший помещение: он разъедал глаза, вызывал приступы сильнейшего кашля, и у одного сердечника начался новый приступ.

Однако пожарные дело свое знали хорошо: больного быстренько унесли на носилках вниз, где им занялась специальная бригада в салоне прекрасно оборудованной машины, в которой при нужде можно было сделать и операцию.

Окна и двери в зале распахнули настежь, дышать стало легче, людей развязывали, выводили в коридор, помогали сойти вниз, где их тут же принимали машины с красным крестом, которых нагнали к посольству в великом множестве. К этому времени служебных машин — полицейских, пожарных, «скорых» — скопилось здесь столько, что пришлось очистить все прилегающие улицы и оттеснить толпу корреспондентов, даже машину телевидения убрали, так что телеоператоры лишились возможности заснять на пленку это интересное событие во всех подробностях.

В куда более худшем положении оказались пожарные, которым пришлось ликвидировать последствия другого взрыва. Там полыхало по-настоящему, горели паркет, мебель, обои, ковры, взрывом разрушило часть стены, и когда наконец пламя удалось потушить, то, что было обнаружено на месте пожарища, нельзя было назвать трупами: обуглившиеся, разбросанные куски человеческих тел. Об идентификации кого-либо из убитых нечего было и думать. Останки террористов уложили в специальные пластиковые мешки, опломбировали и увезли.

— А вот теперь, дамы и господа, я полностью в вашем распоряжении.

Несмотря на поздний час, представитель правительства по вопросам прессы и информации выглядел бодрым и свежим. Понять его можно — выкарабкаться, пусть даже и не без потерь, из такой ситуации — во всяком случае, отделаться малой кровью, — тут повод для триумфа есть. Хотя аукнется, конечно, правительству на предстоящих выборах эта история, и еще как аукнется. Победителей, говорят, не судят, но победа тут сомнительная: допустить, чтобы обнаглевшие террористы хозяйничали под носом у столичных властей, — этого избиратель ни одному правительству не простит, многих, очень многих голосов недосчитаются на выборах партии правящей коалиции.

И снова потянулись руки. Первым получает слово представитель общенациональной телекомпании.

— Кто участвовал в захвате посольства?

Представитель правительства.

— Посольство было захвачено шестью террористами. Ни их личностей, ни национальной принадлежности определить пока невозможно. Все шестеро погибли в результате взрыва, причем трупы изуродованы до такой степени, что исключается возможность их идентификации.

Вопрос.

— Вы сказали — шесть человек. Почему же портье посольства, который лично видел этих людей, почему побывавшие в руках террористов заложники называют другую цифру — семь? По слухам, этот седьмой не пострадал от взрыва и был убит в перестрелке людьми из спецподразделения.

Ответ.

— Вы знаете сами, что если мы будем полагаться на неуточненные свидетельские показания, то, чего доброго, к утру число террористов возрастет до десяти, а может, и еще больше. У нас есть данные министерства внутренних дел: число лиц, захвативших посольство, равно шести, а не семи — это первое; второе — ни единого человека из спецподразделения по борьбе о терроризмом в операции не участвовало.

Вопрос.

— Значит, кроме этих шести, никаких убитых больше не было?

Ответ.

— Не было.

Вопрос.

— И всех их вынесли в пластиковых мешках?

Ответ.

— Да.

Вопрос.

— Имеются свидетели, готовые под присягой подтвердить, что мешков было семь, а не шесть.

Ответ.

— Вполне может быть, что этих мешков было восемь или даже девять — это еще ни о чем не говорит. Мне не хотелось бы сообщать дамам и господам из прессы кое-какие малоприятные подробности, но, видно, придется это сделать, дабы избежать последующих кривотолков. Дело в том, что взрывом почти всех разнесло на куски, вот почему могло случиться так, что мешков оказалось больше, чем трупов. К тому же прошу не забывать наличие вещественных доказательств — оружия, например, — которые были упакованы в такие же мешки.

Вопрос.

— Как могло случиться, что от взрыва пострадали не заложники, а террористы?

Ответ.

— Я думаю, что никто из присутствующих не сожалеет о том, что заложники не пострадали, не правда ли? Все детали этого преступления будут тщательно расследованы, после чего пресса получит обстоятельный отчет.

Вопрос.

— Во всем этом деле что-то уж чересчур много случайностей, и все в пользу правительства. Сначала, как по заказу, групповое самоубийство в тюрьме, потом второе, но уже в посольстве. Какая бабушка вам так хорошо ворожит, скажите на милость, я бы сам не прочь заиметь такую, да и другие, я думаю, тоже? (Смех в зале.)

Ответ.

— Дамы и господа, вы, надеюсь, не ждете, что я возьму сейчас и, как фокусник, достану из рукава ответы на все вопросы, которые требуют серьезного, обстоятельного расследования. Что толку заниматься догадками и гипотезами?

Вопрос.

— Прошу извинить заранее за то, что сейчас скажу, но если уж вы нас ни во что не ставите, то пощадите хотя бы читателей. Посудите сами, что мы им завтра должны сообщить? Какие-то шесть или семь типов, никто не знает точно, сколько, кто такие и откуда взялись, врываются в посольство, ориентируются там, как у себя дома, будто их кто-то заранее снабдил планом, готовы убивать направо и налево, и убивают, у правительства от растерянности мозги набекрень… подождите, не перебивайте, я заканчиваю. И вдруг эти невменяемые вместо того, чтобы взорвать заложников — только не приписывайте мне, будто я желал их гибели, — взрывают самих себя. И если правительству известно не больше, чем какой-нибудь приживалке в доме для престарелых, то уж будьте так добры, скажите нам откровенно: да, мы ничего не знаем — не представляем, как такое могло случиться, не знаем, кто такие были эти типы, ума не приложим, с чего это они вдруг совершили коллективное харакири — ничегошеньки не знаем.

«Этот парень мне нравится, — сказал рыжий, глядя на экран, — телевидение транслировало пресс-конференцию напрямую, несмотря на глубокую ночь. — Из левых, это сразу чувствуется, а может, даже и коммунист. Как бы там ни было, а скальп с нашего представителя правительства снимает профессионально. Тому и крыть нечем… опять начал жевать мочало. Да и что он, бедняга, может им сообщить? — добавил рыжий, с удовольствием потянувшись. — Вы куда звонили?» — «Навел справки для вас, — ответил серый. — Никакой он не коммунист. Два года назад работал в самой респектабельной консервативной газете». — «Вышвырнули?» — полюбопытствовал рыжий, продолжая глядеть на экран. «Официально ушел сам. Фактически — конечно же выставили. Заплатили за полгода вперед по договору, и гуляй. Не нравился он издателю. Ну вот и пристроился после этого в полулевой газетенке. Да и то ненадолго». — «Что, неужели и оттуда вылетит?» — удивился рыжий. «На этот раз не угадали». — «А что же тогда?» — «А то, что газете этой скоро можете послать венок с надписью «вечная память», — объяснил серый, — я слышал, что она погрязла в долгах, рекламодатели спешно аннулируют последние заказы. К тому же газетенка, кажется, собирается нарушить закон о неразглашении секретной информации — копает против двух наших ребят: якобы они агенты-провокаторы, проникшие в ряды террористов, снабжали их оружием, сами участвовали в операциях… и прочая дребедень, только черта лысого они чего докажут. А в суд их притянуть вполне будет можно». — «Напомните, о ком речь, — попросил рыжий. — Это новая группа, что ли?» — «Нет, та еще в аморфном состоянии. Два парня да три девки-психопатки, чокнувшиеся на почве эмансипации. Дальше вечерних бдений за кофеваркой да идиотского трепа насчет того, как лучше преобразовать мир, дело не идет. Я имею в виду другое: арест группы анархистов в… Помните? Конспиративная квартира, бомбы, два автомата времен минувшей войны…» — «А-а, ну да, ну да, — закивал головой рыжий, — и во время облавы полиция, кроме анархистов, вроде бы и двух наших сцапала. Что, в самом деле так было нужно? Какая глубокая идея здесь заложена, не пойму я что-то». — «Ребята хорошо внедрились в эту среду, — пояснил серый, — мы намерены использовать их и дальше. А если арестовать всех, кроме них, — тогда мы сразу раскрываем все карты, и как будущие агенты они для нас конченые люди». — «Они и так конченые, — возразил рыжий, — не собираетесь же вы упрятать их за решетку лет на восемь — десять, как и всех остальных, чтобы не вызывать подозрений у их коллег?» — «Нет, конечно, но месяцев пять-шесть им придется похлебать тюремной баланды». — «А потом что, побег?» — «Лично я предпочитаю амнистию, побеги — дело хлопотное». — «Что, только для них двоих?» — «Нет, зачем же, выпустим вместе с ними пару-тройку других из их группы. На процессе все они пройдут как второстепенные участники. Главари, само собой, получат сполна, а эти поменьше, а там — досрочное освобождение под наблюдение полиции». — «А там они опять уйдут в подполье…» — «Само собой, — подтвердил серый, — и начнут все по новой. Если, конечно, все пройдет гладко». — «Вы имеете в виду эту газетенку? А что она имеет против них?» — «Ничего, кроме свидетельских показаний какого-то психа из этих полуанархистов, он якобы видел их в кафе вместе с нашим сотрудником, которого откуда-то знает». — «Якобы или действительно видел?» — «Может быть, и видел». — «Досадно, — поморщился рыжий, — вообще эти посиделки в общественных местах давно пора прекратить. Что у них, конспиративных квартир нет? Или в лес выехать прогуляться, заодно свежим воздухом подышать… Сотрудника, который был с ними на связи, надо перебросить в другой город, чтобы он здесь больше глаза не мозолил. Нет у нас такого и никогда не было». — «Уже сделано», — тихонько сказал серый. «Это правильно. Этих двух, если окажутся замаранными, изъять из обращения — пусть занимаются кабинетной работой, коли не смогли научиться элементарной конспирации. И, разумеется, не здесь — перебросьте их тогда на периферию. Газетой надо заняться вплотную. Полиберальничали, и хватит. Подбросьте-ка им какую-нибудь хорошую дезинформацию. Что-нибудь похожее на секретный план НАТО. Должны клюнуть — левые любят разоблачать». — «Думали над таким вариантом, — сказал серый. — Вопрос — через кого подкинуть». — «А вот через этого правдолюбца и надо сделать. Убьем сразу двух зайцев: после этого ему мать родная не поверит, не то что леваки. Провокаторов и дураков не любят». — «Все так, но как подсунуть фотокопии, чтобы у него не возникло подозрений?» — «Да мало ли старых трюков? Ну, скажем, можно подстроить, чтобы он нашел позабытую в кафе дамскую сумочку с документами владелицы. Да чтобы баба на фото была посмазливее — он наверняка ей позвонит, встретятся, дальше сценарий ясен. Дамочка окажется мнимой сотрудницей натовского учреждения, сварганьте ей удостоверение, и пусть она — по пьянке или в любовном экстазе — признается ему, как ей тяжело: знать, что разрабатываются «преступные планы» и не иметь возможности им препятствовать. Этот тип обязательно клюнет, ну а дальше передадим ему фотокопии, а как напечатают — прихлопнем все осиное гнездо. В общем, отрабатывайте детали — и вперед. …Нет, вы посмотрите, что там творится!»

В зале между тем страсти накалялись. Тот самый репортер, что поначалу так понравился рыжему, продолжал наседать на представителя правительства:

— Хорошо, тогда ответьте конкретно: что известно правительству об участии в захвате посольства террориста, известного под кличкой Мулат и разыскиваемого Интерполом?

— Ничего не известно.

— Странно. Об этом известно любому, даже посольскому привратнику, полиции известно, журналистам — всем, кроме нашего правительства.

— Позвольте…

— Одну секунду, я не кончил. У меня еще вопрос. Посольский привратник опознал Мулата, и этот факт официально запротоколирован. У нас что теперь, полиция или контрразведка — или кто там еще стоит за всем этим делом — не считают больше нужным информировать правительство? Они у вас что, самостоятельное государство в государстве?

— Вы напрасно расточаете столько эмоций. Все обстоит гораздо проще: итоговый доклад министерства внутренних дел поступит правительству после тщательной проверки всех имеющихся сведений. Как вы сами понимаете, на это потребуется какое-то время.

— Но ведь есть свидетельские показания — разве этого недостаточно?

— Для вашей газеты, может быть, и достаточно, но не для официальных правительственных заявлений. Повторяю: наша полиция до последнего часа занималась куда более важным делом, чем составление докладов: она спасала жизнь заложников.

— На предыдущей пресс-конференции вы отрицали участие какой-либо иностранной державы, в том числе и Москвы, в этой операции. Не появилось ли сейчас у правительства каких-то новых данных, ну если не данных, то хотя бы какой-то зацепки, которая не позволила бы вам столь категорично опровергать мнение профессионалов из политической полиции?

— Если уж вы решили цитировать меня, то старайтесь, пожалуйста, придерживаться того, что я сказал в действительности. А сказал я тогда следующее: правительство не располагает данными, позволяющими утверждать о причастности какой-либо иностранной державы, включая и СССР, к террористическому акту. И не более того.

— Следовательно, вы не исключаете возможности, что русские, например, могут быть замешаны в этом деле?

— Не пытайтесь ловить меня на слове. Повторяю: у нас нет никаких данных, которые говорили бы о том, что русские или кто другой причастен к организации взрывов и убийств. Ручательства в том, что это не так, я вам не давал, но и данными, подтверждающими это, мы не располагаем. Вот все, что я могу сказать.

— Кстати, а как насчет советских автоматов, которыми якобы были вооружены террористы?

— Это уж, извините, вопрос не по адресу. Ничего такого лично я никогда не утверждал. Обращайтесь к тому, кто пустил такую информацию. (Голос из зала: «Источник информации — полиция».) Я вижу, что у господ журналистов других вопросов нет… (крики: «Нет, есть, у меня вопрос»). Тогда прошу.

Вопрос.

— Что намерено предпринять правительство на ближайшее время, чтобы «перекрыть кислород» террористам? Будут ли приняты какие-то новые законы, будет ли расширен штат полиции и улучшена ее техническая оснащенность, как этого уже давно требует оппозиция?

Ответ.

— Насколько мне известно, правительство не намерено, во всяком случае до выборов, вносить на рассмотрение парламента новые законопроекты. Правительство считает, что существующего законодательства вполне достаточно для эффективной борьбы с терроризмом. Прошу не забывать, что именно нынешняя коалиция за сравнительно короткий период пребывания у власти приняла в этой области больше законов, чем оппозиция за все послевоенные годы ее правления. То же самое можно сказать и о нашей полиции. Мы трижды увеличивали ассигнования на ее нужды, и каждый раз это были весьма значительные суммы. Численность полиции за последние пять лет возросла вдвое. И никогда еще за всю историю наша полиция не была так прекрасно оснащена технически, как сегодня. Упреки оппозиции в наш адрес неправомерны. Они вызваны конъюнктурными соображениями, продиктованными предвыборной ситуацией.

Вопрос.

— Будет ли усилена охрана иностранных дипломатических и правительственных учреждений?

Ответ.

— Среди практических мер, которые разработает правительство, будет, безусловно, и эта.

Вопрос.

— Нельзя ли поподробнее узнать, какие еще шаги вы намерены предпринять?

Ответ.

— Мне не хотелось бы преждевременно раскрывать все карты.

Вопрос.

— А как насчет новых удостоверений личности, которые якобы невозможно подделать?

Ответ.

— Этот вопрос будет рассмотрен наряду с другими.

Вопрос.

— Ваши спецы из служб безопасности уверяют нас, будто для того, чтобы сварганить такие удостоверения, им потребуется очень много данных. Поговаривают, что уже составлен опросник пунктов этак в триста. Все ответы будут потом заложены в полицейские компьютеры. Это означает, что каждый гражданин должен будет выложить властям всю свою подноготную. Неужели правительству действительно требуется вторгаться в интимную жизнь граждан — и все это, как нас уверяют, только для того, чтобы обезопасить нас от горстки террористов?

Ответ.

— Никто и не собирается вторгаться, как вы говорите, в интимные сферы, личная жизнь граждан, точнее, ее неприкосновенность гарантируется конституцией от любых посягательств. И вообще сейчас преждевременно говорить о том, что находится еще в стадии проекта.

Вопрос.

— Существуют ли какого-либо рода связи между террористами и компартией?

Ответ.

— Как всем вам должно быть известно, официально коммунисты выступают против террора и публично осуждают его. Но есть и другая сторона вопроса. Не будем забывать, что и те и другие преследуют единственную цель — насильственное ниспровержение свободного демократического строя. В этом смысле можно говорить о духовном родстве.

Официальная комиссия, произведя повторное вскрытие трупов трех террористов, обнаруженных мертвыми в тюремных камерах, пришла к выводу, что нет никаких оснований говорить о насильственной смерти. Чтобы избежать обвинений в пристрастности и подтасовке фактов, правительство включило в состав комиссии двух зарубежных светил. (По этому поводу «Иллюстрированная» разразилась бранной статьей, в которой обвиняла правительство в том, что оно приносит национальный престиж в угоду сплетникам и недоброжелателям, что только «банановые республики» позволяют иностранцам хозяйничать у себя дома.)

Все признаки, по мнению комиссии, свидетельствовали о самоубийстве, хотя нельзя было не отметить тот странный способ, каким лишил себя жизни вожак: он выстрелил себе не в сердце, не в лоб и не в висок, а в затылок, что сделать не так-то просто. Было высказано предположение, что вожак сделал это умышленно, пытаясь симулировать убийство и тем самым бросить тень на тюремные власти.

Оказались в этом деле и другие странности, которые, правда, к компетенции медиков не относились и которыми занимались уже другие люди. Так и осталось невыясненным, каким образом террористы, полностью изолированные не только от внешнего мира, но и друг от друга, лишили себя жизни в один и тот же день и час — как бы по взмаху палочки невидимого дирижера. Те, кому было поручено расследование, нашли единственно разумное объяснение, а именно: заключенные, будучи каким-то образом (очевидно, заранее) информированы о готовящейся операции по захвату посольства, наметили себе тогда же и крайний срок, после которого, если не последует освобождения, каждый добровольно лишает себя жизни.

Ну хорошо, а пистолет-то как попал в камеру к вожаку? Кто его мог передать? При существующей системе электронного и визуального контроля ни одному адвокату или родственнику это не под силу. И вообще никому не под силу. Так откуда взялся этот пистолет? Святой дух его, что ли, принес? А нож? А стекло? Ну ладно, если даже допустить на минуту, что как-то оказались эти предметы в камерах, то все равно остается другой вопрос: когда попали орудия смерти в руки террористов? Не в тот же день, когда была введена тотальная изоляция? А то ведь придется заподозрить в преступном сговоре с заключенными тюремный персонал или представителей министерства внутренних дел, посещавших террористов, каковое предположение вряд ли придет в голову даже злейшим недоброжелателям. Итак, остается признать, что и пистолет, и нож, и стекло оказались в камерах еще до захвата посольства.

А если это так, то, зная буйный и непрогнозируемый нрав вожака, логичнее предположить, что он, не колеблясь, пустил бы такое оружие не против себя, а попытался бы захватить в качестве заложника кого-нибудь из тюремщиков и прорываться на свободу (терять ему все равно нечего: больше пожизненного не дадут). Допустим, что не стал он этого делать. Но возникает другой вопрос: где мог хранить вожак свой пистолет? Ведь камеры-то обыскиваются. И заключенные тоже. По три раза в день. Вилку не спрячешь, спичку не схоронишь, а тут целый пистолет… подозрительно все это.

Но здесь некоторую ясность внесли показания надзирателей. Да, действительно, обыски предусмотрены. И они, служащие тюрьмы, эти обыски пытались добросовестно проводить. Но попробуйте тут действовать по инструкции, попробуйте обыскать того же вожака, когда он всякий раз поднимает дикий хай, стоит лишь дотронуться до него пальцем. А его адвокат тут же садится строчить жалобу на «аморальные действия со стороны тюремных служащих» в отношении его подзащитного. К тому же в камерах все заключенные умышленно разводили такую грязь, устраивали такой беспорядок, что к ним и заходить-то было тошно, не то что копаться в этом свинарнике. Видимо, поэтому обыски в последнее время производились не столь тщательно, как того требовали предписания.

Хорошо, а все-таки как же попали нож и пистолет в камеры? Может, по частям, по отдельным деталькам, в книгах там каких или еще как? Но, во-первых, никаких книг в камеру с воли не принесешь — запрещено, а во-вторых, электронный контролер среагирует на любую, самую ничтожную частичку металла. Разве что допустить, что контроль отказал, как отказала телесистема наблюдения. Кстати, а эту поломку как объяснить? Никогда не ломалась, а тут, как назло, взяла да и вышла из строя, причем точнехонько во время эпидемии загадочных самоубийств. Впрочем, в жизни бывают, как известно, еще и не такие совпадения.

Так и остались невыясненными многие обстоятельства самоубийства в центральной тюрьме. Правда, когда доклад наконец был готов, загадочные события, происшедшие в тюрьме, почти никого уже не интересовали. За исключением двух-трех левых изданий, но кто, скажите на милость, станет их слушать?

Со временем трагедию террористов оттеснили новые происшествия и скандалы. В один такой скандал оказался замешанным лидер оппозиции, который вскоре же после захвата посольства собрал секретное совещание ближайших сотрудников и произнес перед ними речь, в которой изложил свои соображения, как нужно вести избирательную кампанию, чтобы свалить правительство. Каким путем, этого, видимо, никто никогда не узнает, но только стенограмма речи попала в редакцию влиятельного политического еженедельника, который лидера никогда не жаловал и с удовольствием опубликовал весь текст, не изменив ни одной строчки, не исправив ни одной запятой.

Конечно же и до публикации ни для кого в стране не было секретом, что лидер повышенной разборчивостью в средствах не отличается. Но то, что было предано гласности, — это уж слишком даже для лидера. Правда, не мог же он предполагать, что среди участников этой «тайной вечери» найдется свой Иуда, потому и говорил, не стесняясь и не заботясь о выборе выражений.

Надо использовать благоприятный момент накануне выборов — захват посольства террористами, поучал он своих приближенных. Не останавливаться ни перед чем — ни перед передержками, ни, если потребуется, полуправдой. Годятся все методы. Надо вдалбливать в головы избирателей, у которых мозги давно разжижены пивом и не пригодны к самостоятельным суждениям, простую мысль, что государство по вине всяких там социалистов и либералов катится в пропасть. Что именно эта розовая коалиция заискивает перед Советами, предает национальные интересы страны в угоду иллюзорной политике разрядки в отношениях с Востоком, от которой выигрывает только Москва. Это с их попустительства левая мафия хозяйничает повсюду, как у себя дома, страну захлестнул левый террор, и будет еще хуже, если эти типы останутся у власти на следующие четыре года. Главное — побольше запугивать, рисовать самые мрачные перспективы, но, сохрани бог, самим не давать никаких конкретных рецептов, только обещать в общих чертах, что когда к власти придет оппозиция, то порядок будет восстановлен. Каждый получит работу, достойный заработок, и будет сделано все, чтобы ни один из этих левых бандитов не осмелился раскрыть глотку до конца нынешнего столетия.

Таков примерно был смысл длинной речи, вызвавшей целую бурю в парламенте. Депутаты правящих партий требовали привлечь к ответу лидера, тот огрызался, отказывался подтвердить или опровергнуть идентичность опубликованной речи. В суд на журнал он, впрочем, не подал, хотя был известен тем, что сутяжничал и по куда более мелким поводам.

Это что касается лидера оппозиции. Тем временем у четвертой террористки — той, что была найдена в камере с перерезанными венами и доставлена в госпиталь, — дела неожиданно пошли на поправку, и примерно через две недели она уже могла разговаривать с адвокатом. О чем шла речь, известно лишь им двоим, только на следующий день адвокат снова явился в тюремный госпиталь, но уже не один, а в сопровождении двух господ. Первый был его коллега — адвокат, второй — нотариус. Выздоравливающая повторила свой рассказ, который на этот раз был запротоколирован, подписан двумя свидетелями и нотариально заверен.

И теперь копия показаний террористки лежала на столе издателя влиятельного политического еженедельника — того самого, который только что наделал много шума публикацией речи лидера. Журнал этот был, пожалуй, одним из самых популярных и читаемых в стране. Кое-кто из тех, для кого сам лидер был недостаточно правым, обзывал журнал «красным» и «левым», каковым он, разумеется, никогда не был. Время от времени его репортерам удавалось раскопать горяченькую историю — налоговые махинации какого-нибудь известного политика, например, или взятки и подкупы парламентариев со стороны крупных концернов («пожертвования на партийные нужды»). После одного такого разоблачения вынужден был подать в отставку министр строительства, дававший льготные подряды хапугам и халтурщикам, построившим здание конгресс-центра, которое благополучно обвалилось ровно через год после его торжественного открытия с речами и шампанским.

Консерваторов во главе с лидером журнал не жаловал и не упускал случая насолить им, где только можно. Но временами, видимо для того, чтобы не прослыть «чересчур левой», редакция спохватывалась и начинала печатать истории о «коммунистической угрозе» или о «советских сверхвооружениях».

Издатель был не один. За столом совещаний сидели еще четыре человека, определяющих политику журнала. Четыре сменных главных редактора, мозговой центр. Предстояло решить, что делать с полученным материалом.

— Если мы поместим это в таком виде, судебный процесс нам обеспечен, — высказался один.

— С конфискацией номера, денежным штрафом с шестизначным числом плюс судебные издержки, — поддержал другой.

— Я тоже так думаю, — сказал издатель. — Кроме показаний этой девицы, у нас ничего нет. Можно, конечно, тиснуть эту историю, оговорив во врезке, что редакция данную точку зрения не разделяет и печатает исключительно для информации читателей. Хотя и в этом случае предварительно следовало бы проконсультироваться с нашими юристами.

— Есть еще один подводный камень, — вмешался третий. — Наши ребята собрали кое-какое досье на эту особу — ничего примечательного. Отец у нее, кажется, теолог, мать — домохозяйка, но вот за какой фактик могут зацепиться: шесть лет назад, когда она еще была пай-девочкой и ни о каких террористах не думала, ей сделали операцию на мозге. Ничего сложного, опухоль незлокачественная, но вы понимаете, как это все можно обыграть?

— Еще бы, — подал голос четвертый, — тронулась после операции, потому и стала террористкой. А редактора еженедельника, которые вроде бы до сих пор не давали повода сомневаться в их умственной полноценности, берут и печатают весь этот шизофренический брод.

— А все же жаль, — сказал первый, — объективно жаль. Один козырь у нас есть: мы консультировались с видными психиатрами сразу после всех этих событий, и они в один голос утверждают, что случаев коллективных самоубийств в тюрьмах в мировой практике не зафиксировано. Такой материал пропадает…

— Можно вообще-то сделать так, что и не пропадет, — сказал второй. — Есть одна идея.

Все повернулись к нему.

— Да нет, идейка так себе, но, мне кажется, под таким соусом спасти материал можно…

— Что ж, примерно в том ключе, как я и предполагал, — сказал издатель, выслушав «идейку». — У меня была мысль сделать необходимые разъяснения в начале материала, у вас — в конце, чтобы сначала поинтриговать читателя. Ладно, берите людей и подготовьте оба варианта, а мы потом посмотрим — какой выйдет лучше, тот и дадим.

— Пойдет в очередной номер? — спросил автор идеи.

— Да, обязательно, — подтвердил издатель и в свою очередь спросил: — У нас что вынесено на обложку — голод в Африке?

— Он самый, — подтвердил первый.

— Обложку меняем, — сказал издатель. — Думаю, что тайны и загадки центральной тюрьмы заинтересуют наших читателей не меньше, чем Африка.

— Если не больше, — вставил третий.

— Будем считать, что договорились, — подвел черту издатель. — А африканцев оставим в этом же номере.

— А может, перенесем? — спросил второй. — Титульную обложку жалко — на редкость удачно получилось: растрескавшаяся земля под палящими лучами солнца, на ней сдохший буйвол и рядом с ним чернокожий, такой истощенный — ноги как спицы, ребра выпирают, в сравнении с ним узники Дахау выглядели бы как курортники. Очень впечатляет. Давайте перенесем ее в следующий номер — не устареет.

— Ничего не будем переносить, — сказал издатель. — У нас на очереди есть кое-какие другие истории, не хуже этой.

За историю террористки из центральной тюрьмы сначала взялись литобработчики, после них — редакторы-стилисты. Тем временем специальная группа художников и ретушеров «колдовала» над макетом новой титульной обложки. Перебрав несколько вариантов, остановились на внешне простом: портреты четырех террористов на фоне здания центральной тюрьмы с ее стеной, решетками, рвом, патрульными с автоматами и овчарками. Снизу вверх по диагонали обложку пересекал крупный заголовок: «Самоубийство?»

Главный редактор, курирующий «гвоздь» номера, дописал концовку к тексту. Можно было, в общем-то, засылать рукопись в набор, но главный тянул. В этой истории, кажется, все было расставлено по своим местам, но чего-то в ней все-таки не хватало. И это «что-то» его осенило поздно вечером, когда большинство сотрудников давно разошлись по домам и свет горел лишь в двух-трех редакционных окнах. Решение простое, но из числа тех, которые чаще всего почему-то приходят в голову не сразу.

Ну конечно, нельзя ни в коем случае начинать с рассказа террористки. Она описала лишь собственное впечатление, и это сужает общую картину, панораму происшедшего в тот трагический и накаленный, как перед сильной грозой, вечер.

Теперь же, после того как было найдено начало, картина заиграла красками. Редактор не без умысла выбрал стиль детективного повествования: читалось интереснее и в то же время достоверность событий, предшествовавших самоубийству… (или, может, все-таки убийству? Но кто ответит теперь на этот вопрос? Такие тайны часто лежат под спудом многие десятилетия, бывает, что и вообще остаются нераскрытыми), так вот, вся история событий благодаря фантастическим деталям, введенным редактором, становилась еще более неправдоподобной. Теперь уже ни министерство внутренних дел, ни прокуратура не смогут прицепиться к журналу и обвинить его в распространении клеветнических и порочащих государство слухов.

В окончательном варианте текст выглядел так:

«Вечер трагического дня, когда десятки сотрудников захваченного посольства потеряли всякую надежду на то, что им удастся выбраться живыми из здания. Террористы же, державшие заложников, напротив, надеялись на освобождение товарищей, обреченных на медленную смерть в центральной тюрьме. Ожидалось, что развязка драмы случится в посольстве, произошла же она в тюрьме.

Приблизительно около 20 часов что-то вдруг случилось с системой телевизионного наблюдения: начисто исчезло изображение на мониторах в комнате охраны. Тюремные служащие, поднявшие тревогу, получили распоряжение от руководства: до устранения повреждения совершать обход камер с интервалами в один час. Тюремный надзиратель К., делавший обход вместе со своим коллегой Т. где-то около 22 часов, доложил: все в порядке, заключенные лежат на кроватях, по-видимому дремлют.

С этой минуты в тюрьме разыгрываются события, которые превосходят все написанное до сих пор Агатой Кристи вместе с Яном Флемингом. Четыре фигуры в масках, с перчатками на руках, появляются в слабо освещенном коридоре. Они проникли в тюрьму через сепаратный, известный и доступный лишь немногим посвященным служебный вход.

Непродолжительное совещание шепотом, и одна из фигур направляется к камере вожака. Через глазок наблюдения прекрасно видно, что заключенный лежит без движения, глаза у него закрыты (в камере, согласно инструкции, горит контрольная лампочка). Пришедший достает из-под пиджака пистолет с сильно удлиненным стволом — такие применяют агенты ЦРУ при проведении специальных операций, — осторожно открывает окошко, куда обычно просовывают еду, тщательно прицеливается и нажимает на спуск. Тонкая пластмассовая игла впивается в шею заключенного, он дергается во сне, но тут же затихает.

Человек в маске достает связку ключей, бесшумно открывает дверь камеры, подходит к лежащему, приподнимает веко, чтобы убедиться, что дело сделано. Напрасная предосторожность: препарат, которым пропитана игла, изготовлен в лабораториях ЦРУ и мгновенно парализует и убивает любое живое существо. Обнаружить состав яда при вскрытии невозможно: вещество разлагается на безобидные компоненты буквально через несколько минут после своего действия.

Теперь в руках у вошедшего другой пистолет (иглу он, разумеется, тут же вытащил и спрятал), который он вкладывает в безжизненную руку вожака. Некоторое время он раздумывает, не перевернуть ли тело на спину, но, опасаясь, что могут остаться характерные трупные пятна, от своей затеи отказывается. Подносит руку террориста с вложенным в нее пистолетом к затылку и нажимает на спуск. Звук выстрела, который слышен в коридоре, в комнату охраны не проникает — звукоизоляция в тюрьме превосходная. «Террорист номер один», кошмар всех благонамеренных граждан, освобождения которого добиваются захватившие посольство, мертв.

Тем временем трое других рассредоточиваются у остальных камер. Они могут действовать без излишней спешки, в их распоряжении без малого час до очередного обхода, а заключенные получили добрую дозу снотворного, подмешанного в еду. И все повторяется снова: три бесшумных выстрела, три иглы, впившиеся в спящих, — и путь свободен.

В камеру террористки, подруги вожака, входят двое: тот, первый, покончивший с главарем, и его спутник. Им предстоит проделать самую сложную операцию. Веревка, скрученная из лоскутов тюремной простыни, у них наготове; забрать старую простыню из камеры, укрепить петлю, привязать веревку к вентиляционной решетке — дело считанных минут. Гораздо сложнее перенести тело, и не потому, что с этой задачей не могут справиться двое крепких мужчин. Перенести тело надо так, чтобы не осталось следов: известно, что, если труп приподнимают или переносят, на нем остаются фиолетовые пятна. Пришедшие осторожно поднимают террористку под локти, подносят к петле, затягивают ее на шее и отпускают. Все в порядке, никаких следов они не оставили.

Куда проще действовать двум другим убийцам. Поднести нож к сердцу и нажать на кнопку, выбрасывающую лезвие, или перерезать вены осколком стекла не составляет труда. Теперь остается уничтожить улики, закрыть камеры и уйти тем же потайным служебным ходом, которым они пришли.

Убийцам не повезло в одном: игла, выпущенная во вторую террористку, не достигла цели. Она застряла в бретельке лифчика и тела не коснулась. Второй прокол: за ужином заключенная едва притронулась к еде, и потому доза снотворного, принятого ею, оказалась недостаточной. Как сквозь плотную толщу воды она слышала глухой хлопок, похожий на звук выстрела, слабые шаги по коридору, видела открывшуюся в камеру дверь, чувствовала, как кто-то вспарывает ей вены. Кричать она не могла — и тело и язык были словно парализованы.

Вначале ее посчитали мертвой, и только тюремный врач обнаружил в ней признаки жизни. В госпитале с зарешеченными окнами ее выходили. Придя в себя, она продиктовала адвокату заявление, в котором изложила события трагического вечера. Заявление было сделано в присутствии свидетелей и нотариально заверено.

Наш журнал счел необходимым опубликовать полученный текст полностью. Ибо долг свободной прессы в свободной стране — информация читателей, даже если достоверность этой информации порой может выглядеть сомнительной: читатель сам в состоянии отличить правду от вымысла. К тому же после публикации поубавится и число фантастических небылиц, возникающих всякий раз, когда наши официальные власти по разным причинам не отваживаются предавать гласности неудобные для них факты. Вот текст заявления:

«Официальная версия, гласящая, что мы, четверо заключенных центральной тюрьмы, приняли решение о коллективном самоубийстве и осуществили его, является ложью от начала до конца. Я, единственная уцелевшая, заявляю: никто из нас и не помышлял о том, чтобы добровольно уйти из жизни. Мы были твердо уверены в своем освобождении. Убеждены, что, если бы даже эта операция не открыла перед нами двери тюрьмы, наши соратники по борьбе, находящиеся на свободе, рано или поздно добились бы нашего освобождения.

Расскажу последовательно о событиях вечера, предшествовавшего убийству. Начну с того, что ежевечерний унизительный обыск — как наших камер, так и нас самих — в этот раз почему-то никто не проводил. Я заостряю внимание на этом лишь потому, что подобный казус случился впервые за все долгие месяцы и годы нашего заточения. Для тех, кто не знаком с порядками в тюрьме, добавлю, что здесь скорее отменят выдачу пищи, чем обыск.

Нам был принесен ужин, причем — опять новый сюрприз! — никто не пришел за грязной посудой — неслыханное нарушение внутреннего распорядка, согласно которому заключенным нельзя оставлять никаких посторонних предметов.

Сразу же после ужина я почувствовала страшную усталость и тяжесть в голове. Веки смыкались, тянуло ко сну. Совершенно очевидно, что в пищу было подмешано сильнодействующее снотворное. По счастью, в этот вечер у меня не было никакого аппетита, я немного поковыряла в тарелке, заставила себя проглотить кусочек пищи, больше есть я не могла: сильное нервное возбуждение, ожидание и надежда на близкое освобождение полностью лишили меня аппетита. И вдруг — этот ничем не объяснимый приступ сопливости, причем часа за три-четыре до того, как я обыкновенно ложусь спать.

Я прилегла. Все дальнейшее воспринималось так, как если бы я ощущала происходящее вокруг меня через толстую ватную стену. Какие-то шаги — глухие, далекие… Какой-то звук, похожий на выстрел. Сколько прошло времени — в том моем состоянии оцепенения определить невозможно. Последнее, что я помню, — как кто-то взял мою руку, потом отдаленное ощущение внезапной и резкой боли, потом то же самое со второй рукой. И медленное погружение во мрак, редкие, затихающие где-то вдали удары колокола.

В тюремном госпитале мне сообщили, что я пыталась покончить с собой, вскрыв вены осколком стекла, который был найден возле меня. Наглая, гнусная ложь! Всех нас усыпили и убили — подлое, трусливое преступление. Мне одной удалось выжить: мои несчастные товарищи, очевидно, приняли, сами того не ведая, большую дозу усыпляющего средства.

Я говорю правду, и эта правда очевидна как белый день. Любой непредубежденный, ознакомившись с фактами, придет к такому же выводу. Достаточно задать себе вопросы:

— Как и откуда мог оказаться пистолет в камере нашего товарища? (В условиях тотального контроля в камере невозможно спрятать даже иголку.)

— Откуда взялся нож, откуда появилось стекло?

— Почему телекамеры круглосуточного наблюдения вышли вдруг из строя — как по заказу — именно в тот момент, когда совершалось это мнимое самоубийство?

На эти вопросы у властей нет ответа. Ответ есть у меня: то, что произошло в центральной тюрьме, было убийством, цинично спланированным и осуществленным по указке сверху, — еще одним в цепи бесчисленных преступлений империализма. Однако никакие кровавые преступления не в состоянии спасти империализм от гибели. И гибель эта не за горами. Мы победим!»

Послесловие редакции: «Мистическая история. Попытка заставить нас поверить, что детективные сюжеты стали частью реальной жизни, что в нашем правовом государстве, которое, разумеется, далеко от идеального, совершаются преступления, перед утонченным изуверством и коварством которых блекнут самые мрачные страницы шекспировских трагедий.

Обвиняются не тюремные власти, тайная полиция или даже правительство. Точнее, не только они. К тому же правительства приходят и уходят. Обвиняющий перст нацелен на всю систему моральных ценностей нашего свободного демократического строя. Неважно, кто сегодня стоит у власти — социалисты, либералы или консерваторы. Общество, где закон подменен произволом, где попран правопорядок, где человеческая жизнь перестает быть высшим критерием юридических и моральных ценностей, — такое общество теряет право считаться демократией, а ступает на ту же дорожку, по которой идут самые мрачные и кровавые диктатуры нашего столетия.

Но обвинение брошено — страшное, чудовищное обвинение, от которого нельзя просто отмахнуться, сделать вид, что оно порождение шизофренического бреда или злонамеренного вымысла. Лица, облеченные властью, сами дали не один повод к разного рода кривотолкам и спекуляциям. Одни, отвечающие за порядок в тюрьме и жизнь заключенных, преступно пренебрегли своими обязанностями. Другие — те, кто должен был провести тщательное и объективное расследование, — сделали это поверхностно и небрежно, не только оставив множество вопросов открытыми, но и дав возможность подозревать нашу демократию в применении фашистской практики тайного убийства людей. Все, что можно и нужно сделать сейчас, — это дать полный и честный отчет о происшедших событиях.

В противном случае слухи о таинственных «агентах ЦРУ», специально присланных к нам из-за океана (для чего? Для ликвидации давно уже обезвреженных террористов?) и проведших эту операцию столь бездарно, по-дилетантски, так наследивших на месте преступления (кто, кроме разве самых наивных людей да любителей всего таинственного, может поверить этим сказкам?), — так вот, в противном случае темные слухи будут множиться, давая соблазнительный повод юным «ниспровергателям», бездумно вызубрившим десяток-другой марксистских фраз и одержимым «благородной» жаждой мести за «мучеников революции», вновь хвататься за бомбу или пистолет, множить число кровавых и бессмысленных преступлений.

Граждане нашей республики должны и имеют право знать правду о действительных событиях, разыгравшихся в центральной тюрьме. Какой бы неприятной для властей эта правда ни была. Нужно выяснить, кто и как мог передать оружие в камеры, почему вдруг вышла из строя безупречно функционировавшая система теленаблюдения и почему в создавшейся ситуации не было принято адекватных мер по обеспечению круглосуточного неусыпного наблюдения за заключенными.

Только тогда прекратится поток инсинуаций, авторы которых пытаются поставить наше правовое государство в один ряд с какой-нибудь диктатурой пиночетовского образца».

Прошло три месяца, и никто уже, разумеется, не вспоминал ни о захвате посольства, ни о самоубийстве в центральной тюрьме. Они постепенно забылись, их вытеснили другие события и происшествия.

В самый разгар избирательной кампании, когда столичные и провинциальные политические краснобаи старались перещеголять друг друга, соревнуясь в том, кто выльет на соперника побольше ушатов помоев, произошел новый казус. Кто-то, оставшийся неизвестным, совершил покушение на заместителя лидера оппозиции. Под покровом ночи подстерег этого достойного государственного мужа, когда тот вышел из дома совершить вечерний моцион, и трижды стрелял в него, но, по счастью, промахнулся. И хотя преступник не был схвачен, решительно ни у кого не оставалось ни малейших сомнений, чьих это рук дело.

И пока «большая пресса» советовалась с будущими избирателями, вопрошая их, что еще должно случиться в стране, чтобы эти столичные либералы, засевшие в правительстве, приняли бы, наконец, хоть какие-то меры против распоясавшихся террористов, случился изрядный конфуз.

Полиция арестовала девицу без определенных занятий, зато, судя по обстановке в квартире, с весьма определенным и немалым доходом. Вывели на нее соседи политика, которые успели заметить и записать номер машины, умчавшейся от бунгало оппозиционера сразу же после покушения. Увидев, что дело принимает нежелательный для нее оборот, девка взъерепенилась и по совету адвоката выложила все начистоту. Полицейские и сами уже были не рады, что подозреваемая заговорила. Оппозиция через своих людей попыталась предотвратить утечку информации в прессу, но было поздно.

Выяснилось, что решительно никто на драгоценную особу заместителя лидера и не думал покушаться. Просто в тот вечер, будучи изрядно навеселе, он вызвал ее к себе по телефону в бунгало, как это делал уже не раз, благо семья была в отъезде.

Приехав, девица обнаружила политика в состоянии, в котором рядовой гражданин, окажись он на улице, автоматически становится добычей первой же полицейской патрульной машины. Но это еще полбеды, рассказывала девица, не начни эта свинья оскорблять ее последними словами. Да к тому же кулаки пытался пустить в ход. Понятное дело, она схватила сумку — и ходу, а этот идиот выскочил за ней во двор и начал стрелять в нее как полоумный, когда она садилась в машину (как впоследствии выяснилось, из газового пистолета).

(«Господи, что за безмозглое животное, — простонал рыжий, читая протокол. — Надо же было до такого додуматься. С перепугу наплести полицейским, приехавшим по вызову соседей, что на него покушались!» — «И в полиции тоже сидят ослы, — в сердцах добавил серый, — видит же, что этот болван лыка не вяжет, так нет чтоб разобраться сперва…» — «Нет, такого надо срочно изымать из обращения, — сказал рыжий, качая головой, — нечего ему дискредитировать оппозицию. Левые рыдают от восторга, и понять их можно: такой предвыборный подарок… противник и тот бы лучше не сделал, чем этот недоумок». — «Как мог лидер взять себе такого в заместители?» — «Только таких и берут, чтобы чувствовать себя в безопасности, — такой не подсидит, — ответил рыжий. — Но этот тип, по-моему, побил все рекорды. Нет, надо срочно переговорить с лидером… хватит. Да, вот еще что: прессе, я думаю, пора бы уже и утихомириться, всему есть предел».)

Газетная шумиха подействовала или что другое, но только после этого случая либеральный министр внутренних дел издал вдруг постановление, предписывающее всем государственным учреждениям приступить к незамедлительной проверке своих служащих на благонадежность. Подлежали «выбраковке» лица, исповедующие марксистские или близкие к ним убеждения, лица, выписывающие, покупающие или берущие в библиотеках левые издания, лица, состоящие членами коммунистических или родственных им по духу организаций, а также лица, известные своими симпатиями оным. Все они автоматически попадали под категорию «левых радикалов», «восхваляющих идеи насилия». От таких предписывалось безжалостно избавляться.

Надо ли говорить, что сотни людей получили после этого «волчьи билеты» — без права в будущем занимать государственные должности. Среди них оказались учители, почтовые служащие, университетские преподаватели, водители локомотивов, врачи, чиновники, рассыльные, служащие различных ведомств, в том числе и один кладбищенский сторож — публика, безусловно, во всех отношениях неблагонадежная, вредная, подрывающая основы свободного демократического строя.

Тот же обнаглевший сторож, к примеру, был неоднократно замечен в участии в демонстрациях за разоружение, где ему в общем-то делать было нечего. Кроме того, в пивной он не только позволял себе разнузданные высказывания против консервативной оппозиции и ее лидера, но и в грош не ставил даже нынешнее либеральное правительство («Одна шайка-лейка, толкуют о народном благе, а сами набивают себе мошну за наш счет, все они там в столице ворюги и взяточники»). Кто-то, кажется, заставал его за чтением коммунистической газеты. И уж если какой-то сторож себе такое позволяет, то чего, спрашивается, ожидать от всех этих профессоров, почтовых служащих и прочих левых интеллигентов, которые получают зарплату у государства, а сами спят и видят, как бы это государство разрушить? Так что все справедливо: врагам конституции и свободы не место на государственной службе.

Компартия устроила пресс-конференцию, где выступила со специальным заявлением: «Под предлогом борьбы с горсткой террористов господствующие классы развязали беспрецедентную кампанию против инакомыслящих, цель которой — отобрать даже те крохи демократических прав и свобод, которые завоевали трудящиеся, запугать критически мыслящих демократов, создать в стране атмосферу страха, тотальной слежки и преследований за убеждения.

Капиталистический строй зиждется на эксплуатации и насилии, он немыслим без насилия и воспроизводит насилие постоянно и повсюду. Терроризм — родное детище этого строя.

Буржуазные партии и политики, на словах предающие анафеме терроризм, на деле кровно в нем заинтересованы. Взрывы бомб, покушения, убийства, совершаемые анархистами, дают господствующим классам желанный повод усиливать репрессии против прогрессивных, демократических организаций, жульнически обвиняя их в «духовном родстве» с террористами.

Под предлогом «борьбы с терроризмом» принята серия реакционных законов, цель которых — сломить сопротивление трудящихся против гнета монополий, усилить гонения на критически мыслящих граждан, не желающих мириться с пороками и язвами капитализма.

Имеются факты, неопровержимо свидетельствующие о прямой поддержке террористов левацкого толка со стороны секретных служб: о снабжении их оружием, документами, об участии полицейских агентов-провокаторов в планировании и проведении террористических актов. Чего стоит, например, признание агента политической полиции, создававшего по заданию своих хозяев конспиративные квартиры с оружием, на которые потом полиция совершала налеты, а реакционная пресса поднимала крик о «вооруженном заговоре левых»! Или заявление шефа контрразведки, признавшего, что во всех террористических группах действуют его «доверенные люди». Почему же в таком случае полиция, обладая сетью осведомителей, не в состоянии своевременно обезвреживать бомбометателей, позволяет им безнаказанно совершать покушения, убийства или похищения людей?

Ответ может быть только один: правящие круги заинтересованы в искусственном раздувании мифа о мнимой «угрозе государству» со стороны ничтожного числа политических авантюристов. Под предлогом несуществующей «опасности» развернута неслыханная травля всех критически мыслящих граждан, делается попытка запугать, поставить вне закона деятельность прогрессивных демократических организаций.

Террор — оружие обреченных, и те, кто практикует его, своими действиями играют на руку самой махровой реакции».

Независимая и надпартийная пресса (а такими этикетками украшает себя любая буржуазная газета, включая «Иллюстрированную») не поместила о пресс-конференции ни строчки. Никто из ее представителей даже не явился туда, хотя приглашения были разосланы заблаговременно. Практически все газеты обошли молчанием и полумиллионную демонстрацию в столице — протест против «охоты за ведьмами» в стране. Само собой разумеется в полном соответствии с принципом «свободы выбора информации», по которому издатель и его независимая газета решают сами, что печатать и что нет.

А вот о создании общественной организации, выступающей в защиту преследуемых за свои убеждения, информация появилась. В ней лаконично сообщалось, что новая организация инспирируется и финансируется «с Востока», создана усилиями специальных служб с единственной целью: подорвать международный престиж республики в мире.

И еще одна волна демонстраций нарушила привычный и накатанный годами ход избирательной кампании. Во всех крупных городах страны прошли антивоенные выступления, после того как стало известно, что старший партнер республики и ее союзник намерен разместить на ее территории такое количество оружия массового уничтожения, что случись что-то непредвиденное, какой-нибудь несчастный случай, самопроизвольный взрыв (не говоря уже о военных действиях), и от страны останутся тлеющие угольки.

Демонстрации были внушительными: несколько миллионов человек вышли на улицы, и секретным службам пришлось порядочно попотеть, фотографируя, а потом идентифицируя участников для того, чтобы заложить сведения о них в бездонные хранилища гигантских полицейских компьютеров. Трудности усугублялись еще и тем, что наряду со сторонниками коммунистических, профсоюзных, молодежных и других организаций на улицы вышли люди, ранее никогда в поле зрения полиции не попадавшие. Какие-то совсем еще юнцы, по виду школьники, с ними студенты, а рядом вдруг — забытые богом и людьми пенсионеры (тоже выползли из своих нор), рабочие с соседних предприятий, ага, даже несколько солдат в униформе (этими потом займется военная контрразведка) и уж, конечно, эта паршивая интеллигенция, без которой не обходится ни одно антиправительственное выступление.

Демонстрации повсюду прошли мирно, за исключением столицы. Именно туда власти заблаговременно, будто заранее знали, что дело добром не кончится, понагнали отряды пешей и конной полиции, бронетранспортеры, водометы, машины с решетками…

Дурные предчувствия полиции сбылись удивительно быстро. Не успели демонстранты дойти до центральной площади, где должен был состояться митинг протеста, как в колонны шагающих стали просачиваться небольшими группками и поодиночке молодые люди в джинсах, куртках-дождевиках с капюшонами и в тяжелых кованых ботинках. Кое-кто уверял потом, что видел собственными глазами, как эти молодчики вылезали из полицейских машин, но доказательств привести никто не мог. Нашелся, правда, фоторепортер, заснявший одного такого «мальчика», сначала вылезающим из полицейской машины, а потом его же, но уже в рядах демонстрантов, с булыжником в руках. Но поскольку этот фотограф оказался сотрудником какой-то левой газеты, никто позднее не захотел даже рассматривать эти снимки в качестве доказательств.

Так вот, не успели сторонники мира дошагать до центра, как бойкие молодые люди, ловко затесавшиеся в толпу, вдруг ни с того ни с сего начали с громкими криками и улюлюканьем швырять камни в полицейских, выстроившихся шпалерами, в прохожих, в нарядные витрины магазинов — брызнули стекла, закричали раненые: камни угодили и в людей. Разумеется, полиция на такие вопиющие безобразия равнодушно взирать не стала, а кинулась наводить порядок, то есть избивать, арестовывать, волочить в машины «возмутителей порядка». Таких набралось свыше десяти тысяч, причем удивительным образом ни одного из бойких зачинщиков беспорядков среди них не оказалось.

Поскольку полицейские участки оказались не в состоянии разместить такое количество арестованных сразу, было принято мудрое решение воспользоваться центральной тюрьмой, построенной, как уже говорилось, специально для террористов. Ее камеры пустовали, и их битком набили арестованными демонстрантами. Так что те, кто ворчал, что государство швырнуло деньги на ветер, построив такие хоромы для четырех вшивых террористов, были посрамлены. Оказывается, правительство проявило дальновидность, построив столь вместительную тюрьму. Не будь ее, полиции, чего доброго, пришлось бы выпустить часть арестованных или держать их всю ночь в бронированных машинах (тоже большая морока, поскольку никакими элементарными удобствами такие машины не оборудованы, да и не предназначены они вовсе для этого). Да и брать отпечатки пальцев — хлопотная и трудоемкая процедура. Так что и здесь выручила центральная тюрьма. И конечно (теперь-то в этом уже никто не сомневался), еще не раз выручит, поскольку смутьянов и врагов конституции развелось — не без попустительства столичных либералов — столько, что впору еще несколько таких же новых строить.

Впрочем, сведения о том, что центральная тюрьма в тот день, когда в ее камеры пинками заталкивали арестованных демонстрантов, пустовала, были не совсем точными. Один узник, точнее, узница в ней все-таки находилась. Та самая, одна из четырех, уцелевшая после загадочного самоубийства. После поправки ее снова перевели из госпиталя в тюрьму, только не в прежнюю камеру, а в специальный одиночный изолятор во флигеле повышенной безопасности. О чем широкая общественность узнала через несколько дней после разгона антивоенной демонстрации из следующего короткого сообщения информационных агентств: «Вчера во флигеле повышенной безопасности центральной тюрьмы покончила жизнь самоубийством четвертая террористка из числа тех, кто входил в «твердое ядро» подпольной группировки, именовавшей себя «Филиалом армии освобождения». Заключенная была обнаружена повесившейся на вентиляционной решетке. Орудием самоубийства послужила простыня, разорванная на полосы. Согласно показаниям тюремного врача, эта женщина после неудачной попытки самоубийства страдала приступами повышенной депрессии. Министерство внутренних дел назначило специальную комиссию, которая займется расследованием обстоятельств смерти последней входившей в «твердое ядро» террористки, закончившей свой жизненный путь во флигеле повышенной безопасности центральной тюрьмы» — в «мертвом тракте».