Свинцовый ливень Восточного фронта

Глава 5 Обнаружив «настоящую войну»: Россия 1941

Утром 22 июня 1941 года немецкие, румынские, венгерские и словацкие армии начали операцию «Барбаросса» против Советов. 1 июля немецкие и финские части напали на СССР в Северной Карелии, завершив линию пожаров вдоль западной границы Советской империи. После лет неспокойного мира и десятилетий осторожного сотрудничества две великие европейские континентальные державы столкнулись в катаклизме, который в конечном счете изменит карту Европы на следующую половину столетия.

Столкновение имело действительно колоссальные пропорции. Немцы, развернув 119 пехотных и горнострелковых дивизий, девятнадцать танковых дивизий и пятнадцать моторизованных дивизий, напали совместно с двенадцатью румынскими дивизиями и несколькими соединениями войск словак и венгров. Линия фронта изначально была длиной 995 миль (не считая еще 620 миль на финском фронте, на котором было развернуто восемнадцать финских дивизий и еще четыре немецкие пехотные и горнострелковые дивизии), но в ходе наступления она быстро увеличилась до 1500 миль. Германия и ее союзники боролись против огромной военной мощи СССР, включавшей 150 пехотных дивизий, восемнадцать моторизованных стрелковых дивизий, восемь кавалерийских дивизий и тридцать шесть танковых бригад в западных военных округах[11]. Используя приблизительно 2800 боевых самолетов, Люфтваффе разбили советские Военно-воздушные силы, уничтожив только в первый день примерно 1200 самолетов.

Хотя есть убедительные доказательства, что Сталин знал о приближающемся немецком вторжении — с момента открытия советских архивов есть даже признаки, что он, возможно, планировал собственное вторжение позже в том же году, — по тем или иным причинам его оперативные командующие не были осведомлены о надвигающемся наступлении немцев. С быстро установленным превосходством в воздухе немецкие захватчики использовали элемент неожиданности и быстро подавили передовые части Советской Армии, нанеся противнику сокрушительные потери. Казалось, что опять происходил «блицкриг», так как тысячи советских частей были разбиты в первые дни войны. Спустя всего пять дней после начала военных действий немцы окружили и взяли в плен 290 000 человек в большом котле группы армии Центр фельдмаршала фон Бока в Белоруссии; к 5 августа группа армий фон Бока с танковыми частями на острие удара захватила 300 000 пленных. Советы боролись против ударов других групп армий с неодинаковым упорством. Эта несогласованность, вероятно, была вызвана хаосом, порожденным сталинскими чистками офицерского состава в конце 30-х годов. Тем не менее к началу зимы 1941 года немцы и их союзники захватили более 2,3 миллиона квадратных километров территории, взяли в плен примерно 3,5 миллиона советских солдат и убили еще приблизительно 4 миллиона. Группа армий Север осадила Ленинград; передовые части группы армий Центр достигли западных пригородов Москвы, и группа армий Юг наводнила Украину и почти весь Крым и угрожала захватить или отрезать нефтяные месторождения Кавказа.

Все же, несмотря на эти практически невообразимые потери, «блицкриг» был не в состоянии разрушить волю Советов к борьбе. Хотя две танковые армии позволили группе армий Центр быстро продвигаться и достигнуть решающих окружений, единственные танковые армии групп армий Север и Юг не позволяли их командующим поддерживать темп наступления, заданный в Белоруссии. Германия, развязав план «Барбаросса», послала своих сыновей на войну с практически одинаковым количеством автомашин и лошадей для гужевого транспорта — приблизительно 600 000 каждого. Темп операций через обширные украинские степи и через леса и болота Литвы, Латвии, Эстонии и Северной Карелии был ограничен скоростью пеших маршей пехоты и тащившихся тягловых животных. Будучи рассеян по площади много раз большей, чем Франция и Бельгия, и замедлен до той скорости, с которой противник быстро научился управляться, Вермахт не имел того ошеломляющего психологического воздействия на Советы в 1941 году, как на французов в 1940-м. Советская Армия гнулась и тянулась, но не ломалась. К наступлению зимы немцам еще только предстояло взять Ленинград или Москву, и горестно неподготовленной немецкой армии пришлось остановить свое продвижение на восток. В то время как Ландсеры[12] прижимались друг к другу в надежде согреться в суровом российском холоде, Советы перебросили войска от китайской границы, призвали огромное количество новых солдат и сплачивались для контрнаступления.

Хотя немцы нанесли Советам огромные потери, сама немецкая армия и ее союзники, насчитывавшие к концу лета 60 000 итальянских пехотинцев и кавалеристов, также понесли тяжелые потери в людях и материальной части. К концу сентября, когда Карл фон Кунов попал в группу армий Юг на замену выбывшего офицера, немецкие потери составляли приблизительно 535 000 офицеров и солдат — примерно 15 процентов от общей численности Вермахта на Восточном фронте в 3,4 миллиона человек. К тому времени, когда он достиг 198-й пехотной дивизии, она практически достигла пика своего продвижения на тот год и уже была занята отражением энергичных контратак противника.

В конце весны 1941 года моего полковника направили в часть, которая должна была принять участие в операции на Восточном фронте. На прощание я провел почетным строем свой саперный взвод перед его апартаментами. Полковник оценил это с удивительным дружелюбием и пожал мою руку, что он редко делал.

Однажды в моем присутствии командир роты протянул свою руку полковнику, который в ответ выдал: «Сделайте мне одолжение и ждите, пока я сам не протяну вам свою руку, прежде чем вы сунете мне свой плавник!» Возможно, расставание с красивой Францией и, возможно, расставание с нами сделало его более мягким!

Несколько раз во время войны я писал ему и всегда получал хорошие, добрые ответы. В конце 1944 года он стал генерал-майором и принял командование дивизией охраны. Он вышел в отставку в январе 1945 года, и после войны он жил в Берлине.

Несмотря на все его раздражающие манеры, мне в некоторой степени нравился циничный старый карлик; так или иначе он всегда немного напоминал мне моего эксцентричного старого командира роты Эрвина М. времен моих солдатских дней в Восточной Пруссии.

На некоторое время, пока я еще был во Франции, меня направили в Туре на курсы командиров рот. Тогда мне подвернулась возможность посетить всемирно известные замки в долине Луары. За последние недели пребывания во Франции я также посетил Париж, Руан, Анже и Ле-Ман. Так как я был восточным пруссаком, который в прошлом почти не пересекал границ родины, эта поездка была для меня изобилием новых впечатлений.

Наш полк был на несколько недель перемещен от побережья в глубь страны. Полковой штаб был расквартирован в замке изготовителя знаменитых на весь мир ликеров. Отношения между владельцем замка и его семьей и нашими солдатами были дружественными и благоприятными, и это было взаимно. Так было почти по всей Франции, но особенно очевидно в Нормандии; по историческим причинам люди там не очень любили англичан, таким образом, у нас был общий антагонист.

После начала кампании в России дочь владельца замка сказала мне, что теперь мы, немцы, точно проиграем войну. Официально, конечно, я не мог с нею согласиться.

В конце лета я был уведомлен о моем направлении в офицерский резерв группы армий Юг на Восточном фронте. Это было моим последним прощанием с частью, бойцы которой были в основном моими земляками.

Моей первой остановкой в России был Кировоград, где находился офицерский резерв группы армий. Перемена вида от зеленой, красивой Франции до унылой, серой России была столь сильной, что мне понадобилось много времени, чтобы привыкнуть к этому. Квартиры офицерского резерва были в прежнем местном штабе советской тайной полиции — низеньком кирпичном здании. В здании были явно видны следы от пуль на стенах подвала, одиночных камер и так далее. Короче говоря, в здании было все, что требовалось обитателям штаба тайной полиции для их ремесла.

В то время в Кировограде был также гигантский лагерь с тысячами русских военнопленных, которые после начала так называемой «распутицы» стояли по колено в грязи. Хотя они были нашим противником, я все равно чувствовал, что ситуация этих людей была отвратительной и невыразимо угнетающей.

Совершенно очевидно, нельзя было обвинять штаб группы армий в их страдании. У нас просто был недостаток помещений для их размещения и особенно средств для перевозки их в более подготовленные лагеря. Но я не хочу скрывать, что в некоторых местах обращение с русскими военнопленными было некомпетентным! Злодеяния, совершаемые в отношении некоторых немецких солдат, по-видимому, также способствовали плохому обращению со многими русскими военнопленными.

Когда меня отправляли на восток, я был фактически убежден, что не успею поучаствовать в боях. Отто Дитрих объявил по радио, что с конца лета в России будут нужны лишь действия по наведению порядка.

На месте все оказалось совсем иначе.

После нескольких дней в Кировограде я получил приказ прибыть в часть, в составе которой я побываю почти во всех своих боях войны, а именно 198-ю пехотную дивизию, сформированную в Баден-Вюртемберге. Я доложил командующему 308-го гренадерского полка, пожилому человеку, которого, как я сразу заметил, очень любили его люди. Этот полковник, «Папа Шульц», сказал мне с сильным швабским акцентом: «Для моих швабцев не пройдут отговорки, что вы даете своим пруссакам!» Он сразу сказал, что он от меня ждет. Как я позже установил, я был действительно почти единственным нешвабцем в офицерском корпусе его полка.

Солдаты на фронте с сильной горечью относились к неверному истолкованию и недопониманию реальной ситуации. У меня почти не было времени, чтобы привыкнуть к Восточному фронту. Через несколько часов после моего прибытия я был на вершине безлесного холма, напротив шахты, занимаемой русскими. Мои укрепления (!) назывались «высотами Линцмайера», в честь того лейтенанта, которого я был послан заменить. Позиции занимали лишь несколько унтер-офицеров и солдат нашего 1-го батальона. Слева и справа от нас были большие бреши в линии обороны. Единственной поддержкой защитников одинокого холма был взвод тяжелых пехотных пушек, обстреливавших подходы к высотам Линцмайера и шахте. Для меня настоящая война началась только теперь, на высотах Линцмайера.

На фронте я познакомился с фельдфебелем Рейфом, командиром взвода пехотных гаубиц. Он был кандидатом в офицеры и позже служил сначала в качестве моего временного адъютанта, а затем командующего 13-й роты 308-го гренадерского полка. Он был очень приятным и энергичным джентльменом с хорошим чувством юмора и превосходными манерами. После войны он сделал очень успешную карьеру правительственного чиновника. Он стал самым высоким чиновником у себя на родине и остался как министерский директор, руководитель государственной канцелярии Баден-Вюртемберга до ухода на пенсию. После войны я часто посещал его. Несколько лет назад он ушел на пенсию и переехал в Швейцарию.

Я пробыл на высотах Линцмайера лишь несколько дней, но этого было достаточно, чтобы познакомиться с менталитетом моих будущих товарищей. Для швабцев война была чрезвычайно неприятным, бессмысленным занятием, но действительностью, которой нельзя было избежать.

Трезвые, аккуратные и практичные, они занимались этим делом с той же самой силой и энергией, как и своими делами в мирное время на своей родине — Швабии, что, на их взгляд, имело гораздо больше смысла. За несколькими исключениями, эти швабские Ландсеры были жесткими, прочными, надежными, храбрыми, верными и хорошими товарищами. Несколько дней спустя я снова был переведен, на сей раз из 1-го во 2-й батальон 308-го гренадерского полка. На закате я отправился с бойцами, несшими обед, в мою новую часть, в которой я пробуду следующие восемь трудных месяцев.

Первым делом я доложил командиру батальона, призванному резервисту, который в мирное время был школьным деканом. Ему нелегко давалось скрывать свою очевидную беспомощность относительно требований этой войны. После краткого интервью я отправился дальше, на командный пункт 7-й роты.

В момент моего прибытия рота вовсю занималась отбитием атаки русских. Я бросил свои немногие вещи в полуразрушенном убежище, где располагался командный пункт, и поспешил с посыльным на линию фронта, которая проходила в нескольких сотнях метров. Воздух «кишел свинцом», и мы были встречены трассерами с противоположной стороны, которые проносились мимо наших ушей. Укрывшись за углом дома, запыхавшийся посыльный указал на измученную фигуру, стоявшую прямо и безо всякого укрытия. С сигаретой в уголке рта, призрак стрелял снова и снова в наступающих русских и, казалось, отдавал комментарии с сильным швабским акцентом. «Вот еще один получил!», «Мимо, нет, подождите, тот тоже получил!» и так далее.

Совершенно ясно — это было неподходящим временем для доклада моему новому командиру. Я решил, что правильнее будет принять участие в отбитии атаки, пока измученный командующий не объявил: «Хорошо, похоже что все». Только тогда я смог доложить.

Когда пули проносились мимо, я сказал: «Ради бога, герр капитан, почему вы не ляжете?» Он ответил: «Дорогой молодой друг, я страдаю от болезни почек. Земля слишком холодная для меня, чтобы на ней лежать».

Таким было знакомство с командиром моей новой роты. За тринадцать лет военной службы я никогда не встречал никого, даже примерно похожего на него. Вместе с посыльным, несколькими солдатами и мной он отправился назад на командный пункт, неся винтовку под рукой как охотник, и все еще с потухшим сигаретным окурком в уголке рта. Усмехаясь, он уселся в свое потертое кресло.

Только затем он задал несколько вопросов, включая, доложил ли я уже командиру батальона. После того как я подтвердил, что я доложил, он задумался на несколько секунд. Наконец, медленно он сказал: «Вы знаете, я вам хочу сказать одну вещь — командир батальона очень большая задница». Такая неприятная и прямолинейная оценка командующего одним из его подчиненных была мне в новинку. Конечно, любой солдат может временами так подумать, но не сказать же вслух? Конечно, критика начальников — за их спинами — не была чем-то новым в моей армейской службе…

С моих солдатских дней я помню шпильки лейтенанта фон Шт., который дал «тому самому Эрвину» его прозвище. Он был определенно не поклонником нашего резкого и странного командира роты, и я думаю, что его направили в нашу роту, чтобы Эрвин его «выдрессировал». Бисмарк сказал однажды, что мир в состоянии скопировать немцев тем или иным родом, но нельзя скопировать прусского лейтенанта. Возможно, лейтенант фон Шт. был одним из подобных офицеров. Однако сказанное Бисмарком было преуменьшением, потому что подобный тип офицера существовал по всей Германии! Лейтенант фон Шт., родом из моравских дворян и впоследствии силезец, был пруссаком лишь по месту службы. Он постоянно придумывал какие-то шутки, конечно, когда Эрвина не было рядом! И это было непросто, так как у Эрвина были агенты, которые сообщали ему обо всем — конечно, не из зависти или неприязни, но только ради благополучия и пристойного облика роты! Jawohl!

Я хорошо помню урок, который лейтенант фон Шт. особенно любил преподавать. Этот урок Эрвин бы точно не одобрил. Урок касался оформления внутренних сторон дверец шкафчиков. Как их коллеги во всем мире, немецкие солдаты украшали эти дверцы фотографиями, не только семейными снимками, но и фотографиями женщин… часто весьма сексуальных. Эти фотографии были предметом любимой речи лейтенанта. Он набрасывался на «безвкусное» размещение фотографий. «Когда рядовой Пржибильски вешает дядю Августа справа и тетю Берту слева, совсем неправильно вешать голую женщину, непристойно выставляющую ее, между ними!» Лейтенант фон Шт. серьезно задумался бы. Затем, на голубом глазу, он бы приказал: «Перевесьте их в более подобающем виде», и, продемонстрировав «более подобающий» вид, он перешел бы к следующему шкафчику. Он никогда не заставлял владельца шкафчика снять их.

Независимый характер лейтенанта фон Шт. показывал себя разными способами. Несколько раз он показывался на службе не в черных сапогах для верховой езды, а в горных ботинках и леггинсах, украшенных кисточками. Он оправдал это его любовью к горной пехоте. Позже он преуспел и был переведен в горные стрелки… с кем он и погиб в бою вскоре после начала войны.

Верный себе, он оставил все, что ему принадлежало, своим солдатам.

Мой новый, едкий командир роты в гражданской жизни был учителем современных языков в средней школе для девочек в Констанце. Он сказал, что он подавал прошение о переводе в Африканский корпус из-за его проблемы с почками. Говоря о «холодной земле», я подумал, что ночи в Африке также были весьма холодными.

Следующие дни и недели нам приходилось отбивать атаки противника почти каждый день. К концу ноября и в начале декабря мы получили приказ очистить все наши укрепления к востоку от реки Миус. Впоследствии наши позиции были в основном на западном берегу реки. К концу ноября морозы еще не наступили, так что все необходимые перемещения надо было производить по колено в грязи.

Вскоре после того, как мы оставили наши укрепления за Миусом, наш чувствительный к холоду капитан нас покинул, но не для подкрепления Африканского корпуса, как он мне передал. Я принял командование ротой. С этого времени до начала летнего наступления 11 июля 1942 года наша дивизия стойко удерживала свои позиции против непрерывных атак русских.

Наша первая русская зима наступила в ранние недели декабря, сделав невероятно трудным построение непрерывного фронта. Чтобы выкопать бункеры и траншеи, вместо лопат нам приходилось использовать взрывчатку. Так как позиции на реке Миус были на самой линии фронта, мы могли укреплять их только ночью. Почти каждый вечер нам приходилось отбивать строящиеся укрепления у русских, которые занимали их каждый раз на рассвете — как только наши саперы заканчивали работу.

У нас не было непрерывной линии фронта почти всю зиму 1941–1942 годов. Одновременно прошедшие богатые снегопады лишили русских возможности проникать между географически удаленными друг от друга деревнями. Наша рота стояла в Грибовке — одной из уединенных русских деревень на западном берегу Миуса. В этом ледяном холоде у нас появилось высказывание: «Те, кто был выброшен из их деревни, пропали».

11 декабря 1941 года Германия объявляла войну Соединенным Штатам. Услышав это известие по своему радиоприемнику Volksempfänger[13] в моем доме в Грибовке, я сразу подумал о нашем маленьком полковнике Невигере и его мрачном прогнозе после кампании на западе. Действительно, все мировые державы вступили в войну, и, за исключением Японии, к сожалению, все были против нас!

Вскоре после Рождества 1941 года 2-й батальон 308-го гренадерского полка вместе с моей 7-й ротой был выведен с передовых линий фронта к Пелакеевке — местоположению полкового КП, чтобы насладиться несколькими срочно требовавшимися днями отдыха вместе с также крайне нужным выведением вшей. В эти дни и все последовавшие редкие дни отдыха я жил в доме, в комнате рядом с комнатой денщика роты. Моим первым сержантом был немолодой обер-фельдфебель по имени Сикерли, родом из Фюллингена. В мирной жизни он был нотариусом. Швабский нотариус в те времена определенно не был обязан иметь лицензию для юридической практики, а был просто своего рода помощником юриста.

Мои русские, или точнее украинские, хозяева были столь же приветливы и дружелюбны, как и французы во время моего пребывания в Нормандии. Мне всегда давали диван, покрытый черной вощеной тканью, в то время как вся семья отправлялась спать на гигантской печи. К сожалению, мой диван был столь полон насекомых, что утром я всегда выглядел так, как будто у меня была корь. Мои хозяева, которые, казалось, были полностью неуязвимы к клопам, всегда очень удивлялись, когда я вставал утром раздутый от жал и укусов. Но их тихое ликование из-за моей неудачи, конечно, не было злонамеренным.

Во время войны я научился ценить и восхищаться тем, что швабская часть может предложить помимо воинских качеств ее солдат, организационного таланта и усердия. Я обнаружил, что швабцы также были весьма изобретательными. Например, чтобы обеспечить проезд по дорогам во время наступающего периода таяния деревенские улицы в местах расположения дивизии были заполнены антрацитом вместо щебня, потому что уголь был в достатке на соседних шахтах.

С продвижением работы саперы и их русские помощники сделали удивительное открытие, которое главным образом было воспринято со скептицизмом младшими представителями населения. Сняв полметра грязи с дороги, которую затем предполагалось засыпать углем, они обнаружили хорошо сохранившуюся мостовую. Только очень старые сельские жители признали, что они помнили ее существование.

Саперы дивизии, вместе с приданными инженерами, начали строительство железной дороги для использования дивизией, которой впоследствии пользовался весь корпус. Контролировал работу обер-лейтенант доктор Ангельбергер. Было перемещено в общей сложности 65 километров пути и восстановлено множество взорванных мостов. Два локомотива было собрано из частей, доставленных из разных мест. Также была построена литейная для производства разных частей, необходимых для этих проектов. Была задействована почти тысяча русских вспомогательных рабочих, которым платили за работу.

Эта железная дорога была жизненно важна для нашей тыловой поддержки, потому что машины, даже если они были доступны, не могли использоваться в грязи, а лошади были отправлены далеко в тыл из-за нехватки конюшен и фуража.

В полковом КП даже был построен зал со сценой, который мог использоваться для культурных событий.

В сочельник моя рота была снова отправлена на отдых. К сожалению, я смог провести только одну ночь на своем наполненном паразитами диване, потому что на следующий день русские рьяно возобновили свои атаки на Грибовку. В наступлении участвовал советский 197-й стрелковый полк, который потерял половину солдат за два дня боев в рождественские праздники. Грибовка надежно оставалась в наших руках.

К концу 1941 года наша дивизия потеряла 203 офицера и 5426 солдат убитыми, ранеными и пропавшими без вести. В начале 1942 года генерал горнострелков Рудольф Конрад, командующий XLIX горным корпусом, после посещения дивизии записал в своем дневнике 4 января 1942 года: «Защита от холода оставляет желать лучшего. Много жертв холода, включая двух умерших; не хватает зимней одежды; лошади сильно ослабели, почти не осталось фуража, сено и солома закончились. Русская зима — наш противник». Он закончил резюме нашей дивизии и ее ситуации следующими словами: «[я получил] в целом наилучшее впечатление о человеческой силе, но [ситуация] является шокирующей»[14].