Свинцовый ливень Восточного фронта

Глава 8 Обратно на фронт

В то время как Карл фон Кунов обучал войска для ввода в бой в другом месте, на Восточном фронте инициатива последний раз перешла из рук в руки. Немцы не только потерпели разрушительное поражение под Сталинградом, но и их попытка одержать важную победу в июле 1943 года фактически привела к шокирующему бедствию для немецкого оружия, от которого они никогда не оправятся.

В начале мая план, названный «Операция Zitadelle» (Цитадель), был утвержден командующими групп армий Центр (фон Клюге) и Юг (фон Манштейн) и начальником штаба ОКХ Цейтцлером. Единственное несогласное мнение на совещании у Гитлера в Мюнхене высказал Гудериан, который на своем новом посту инспектора бронетанковых войск хотел создать танковый резерв на случай открытия союзниками второго фронта.

У Гудериана была хорошая причина бояться второго фронта, так как всего через 10 дней после совещания в Мюнхене в Тунисе сдался Африканский корпус, что означало потерю еще 240 000 немецких и итальянских солдат и их оружия. Эта потеря, однако, только укрепила Гитлера в его желании нанести главный удар против Советов, и приготовления к «Цитадели» продвигались. 4 июля группа армий Центр и Юг начала массивную попытку окружить и уничтожить восемь полновесных советских армий Центрального и Воронежского фронтов, используя одиннадцать немецких корпусов, шесть из которых были танковыми.

Когда две недели спустя над степями развеялся дым, результаты были ясны. Наступление на сильно укрепленный выступ потерпело неудачу. Немцы в битве, включавшей крупнейшее танковое сражение того времени, потеряли примерно 70 000 убитыми и, вероятно, в три раза больше ранеными. Эти незаменимые людские потери были дополнены еще более сильными (с оперативной точки зрения) потерями танков и боевых самолетов. Хотя точные числа до сих пор невозможно назвать — из-за военной пропаганды и раздутых заявок, — совершенно определенно можно сказать то, что немцы потеряли большой запас танковых войск, который они могли использовать для проведения эластичной, маневренной обороны на востоке. Даже при том, что Советы, бесспорно, потеряли еще больше всего — людей, танков, самолетов и пушек, — их большие людские резервы и мощная оборонная промышленность в сочетании с поставками американской материальной части по ленд-лизу через Мурманск и Иран гарантировали им обладание инициативой до конца войны. В дополнение к бедствию, потери еще увеличились, когда британская восьмая армия и американская седьмая армия вторглись в Сицилию, ворота в Италию, потребовав переброски части немецких войск (к примеру, разбитый II танковый корпус СС) на Средиземноморский театр военных действий.

Советы развили свою победу на Курской дуге, быстро начав массированное летнее наступление почти на всем протяжении фронта. Их главный удар пришелся по важной с точки зрения сельского хозяйства — и промышленности — Украине, занятой группой армий Юг, в которую теперь входила 198-я пехотная дивизия. Хотя немцы запоздало начали готовить две линии обороны — так называемые линии «Пантера» и «Вотан», — уже было слишком поздно, чтобы остановить Советы. Лучшее, что могли сделать немцы из групп армий Юг и Центр, — это отойти к Днепру и устроить линию обороны на западном берегу. Кроме Припятских болот, Днепр был последней крупной естественной линией обороны на западе СССР.

В середине октября Советы возобновили свое наступление на Украине, и две полные советские группы армий, а именно Степной и Воронежский фронты, атаковали бедную танками группу армий Юг, отогнав ее за Днепр.

Только в конце лета 1943 года, после серьезного спора с командиром полка и его адъютантом, мне удалось получить направление в Россию. К тому времени я им обоим сильно надоел, и они меня отпустили. От офицера из нашего штаба я узнал, что эти двое пытались меня провести. Молодой майор, которому я должен был доложить, после рассмотрения моей характеристики неожиданно сообщил, что меня направляют не в мою старую дивизию на юге, а в другую дивизию на центральном участке Восточного фронта! Я посмотрел на него, когда он читал листок бумаги, прикрепленный к моим личным документам, и сразу почувствовал подвох. Между прочим, я знал репутацию дивизии, которую он назвал, так же как и репутацию ее командира. Похоже, меня хотели послать в такое место, где бы меня непременно убили! Я поднялся и попросил разрешения поговорить с генералом. Майор на вид страшно расстроился — зачем и почему? Я сказал ему, что я добровольно вызвался на фронт, зная, какая там ситуация. Но, сказал я, мне непонятно, почему мне по непонятной причине осложняют жизнь, отказывая в возможности вернуться к среде, к которой я привык, — а именно, к кругу моих боевых товарищей. Это выступление неожиданно сработало, и мне не пришлось беспокоить генерала.

На железнодорожном вокзале Штутгарта я попрощался со своим верным франконцем, которого я больше никогда не видел. До получения окончательного приказа о направлении в Россию я пробыл несколько дней в Тюбингене. За время пребывания в резервной части я понял, что желание попасть на фронт у многих из тех, кто в ней служил, было весьма слабым. Таким образом, казалось, что любой, кто добровольно желал вернуться на фронт, становился провокатором, напоминанием для них, что им, возможно, придется последовать, и скоро. Во время смотра моей резервной роты, в присутствии генерала, я случайно услышал, как он сказал нашему подполковнику: «Тот (имея в виду меня), которого вы придерживаете, сразу видно — боец». Ответ на мои многочисленные просьбы о переводе был один: «Солдат должен исполнять свой долг там, куда его направили!» Это было очень хорошим алиби для тех, кто хотел защищать отечество дома.

Солдаты на фронте всегда удивлялись, если кто-то из их бывших сослуживцев снова появлялся среди них. Они, так или иначе, чувствовали себя преданными и покинутыми, если кто-то уезжал и не возвращался.

Ожидание в Тюбингене было унылым, скучным и угнетающим. Вместе со мной еще несколько офицеров ожидали приказа, но каждый из них был поглощен своими собственными мыслями, которые, вероятно, были не очень радостными. Честно говоря, у меня тоже были сомнения. Было ли разумным вмешиваться в судьбу во время военного времени? Но «Alea iacta est!»[18]. По крайней мере, я мог взять несколько приятных воспоминаний с собой во вторую поездку в Россию…

Во время моего второго пребывания во Франции я взял отпуск на родину. Будучи в Восточной Пруссии, я столкнулся с маленьким штабсфельдфебелем с бычьей шеей, который прошел мимо меня, идеально отдав честь. Это был Бразильское Кофейное Зерно!

Во время моего старшего индивидуального обучения в конце 1928 года, за несколько месяцев до направления на постоянное место службы, я был размещен в Мариенвердере. Наши казармы, как и почти все в Пруссии в те дни, представляли собой огромные квадратные кварталы кирпичных зданий. Но главное здание с его внушительным фасадом было похоже на средневековую крепость. Несколько обновленные внутри, они, однако, были безупречно чистыми и изящно строгими в обстановке. Я их хорошо изучил за время моего пребывания в Мариенвердере, потому что я редко получал увольнительное на выходные благодаря моему новому сержанту — инструктору по строевой подготовке.

Сержант был маленьким и крепким, с шеей, как у вола. Он был также самым ужасным начальником, который у меня когда-либо был. Он всегда крался вокруг нас, ворча, как злой питбуль. Самым опасным было то, что он никогда не кричал, но просто докладывал даже о наименьшем нарушении устава старшему сержанту.

Он все же был хуже, чем просто придирчивый начальник. Он придумывал хитрые способы, чтобы определить, были ли мы полностью сконцентрированы во время тренировки. К примеру, после команды «смирно» он подкрадывался за построением и произвольно тыкал своим большим пальцем между ягодиц солдат. Горе тому, чьи «щеки» не были тугими и твердыми, как железо, но расслабленными и вялыми. В неистовстве сержант начинал ворчать: «Почему вы не сжимаете свое бразильское кофейное зерно?» Это удивительно необычное выражение стало по-настоящему незабываемым от того, что оно произносилось с протяжным акцентом, безошибочно выдававшим тех, кто родом из областей, непосредственно граничащих с Польшей.

У него была и другая уловка. Заставив нас долгое время стоять по стойке «смирно», он неожиданно начинал бить ребром ладони по обратной стороне колена случайного солдата, отчего тот падал, как пораженный молнией, — если конечно он не напрягал свои ноги. Получалась дилемма, потому что напрягать ноги на длительное время было верным способом упасть в обморок…

Некоторое время мы с Бразильским Кофейным Зерном приятно беседовали, во время чего он снова и снова посматривал на мои погоны. Очевидно, он никогда не предполагал, что я чего-то добьюсь. В то время он был командиром взвода в учебной части. По моему опыту, я совершенно не был удивлен этому. Мы разошлись в мире и никогда больше не встречались.

Я использовал то назначение также и для того, чтобы снова посетить известные винодельческие области, в том числе Бон и Шабли; я побывал в Париже и еще раз съездил в Дювиль, где я был размещен до моего направления в Россию. Ситуация в прибрежной области совершенно изменилась. Дювиль был похож на крепость, и мне не разрешили пройти в некоторые районы на побережье, даже несмотря на то что я был в военной форме. В Дювиле я вспомнил эпизод, который произошел весной 1941 года. В поездке назад из Парижа в Дювиль в переполненном поезде я стоял рядом с молодой особой — секретарем германского посольства в Париже, которой нравилось проводить выходные в Дювиле. Во время нашей беседы я узнал, что она не только была родом из Берлина, но и, что удивительно, была соседкой нашего невысокого полковника, дом которого был рядом с домом ее родителей в Шлахтензее. Я, к своему несчастью, позвонил тогда полковнику в его виллу Коти и рассказал ему об этом приятном сюрпризе. Я, по-видимому, лишил себя приятного времяпровождения на выходные, потому что после того, как она посетила виллу, ее отношение ко мне изменилось. Тогда я сразу догадался, что «старик», помня историю с девушкой из почтового отделения Людвигслуста, должно быть, рассказал ее моей новой знакомой… «Черт!» Прошло почти два года, так что я решил на обратном пути заглянуть в посольство. Мне повезло, и до моего отъезда в Россию она и ее подруга несколько раз навещали меня в Оксере — там у меня был небольшой свободный дом, идиллически расположенный между тюрьмой и психиатрической больницей!

Но достаточно идиллий. Наконец настал день отъезда, и после практически бесконечной, часто прерывавшейся поездки на поезде я добрался до передового командного пункта полевой армии, в которую входила 198-я пехотная дивизия. Я хотел получить информацию о текущем местоположении КП нашей дивизии, но по пути мне попался грузовик с тактическим знаком 198-й пехотной дивизии — белым крестом на красном фоне в форме ласточкиного хвоста. Наши швабцы выбрали этот знак в честь флага Дании после оккупации Дании в апреле 1940 года.

После многочасовой поездки по совсем изношенным дорогам я заметил знамя нашей дивизии. Мы прибыли в Золотаревку, примерно в двадцати километрах к юго-западу от Кременчуга, на берегу реки Днепр, которая была на тот момент нашим главным оборонительным рубежом. За восемь месяцев после катастрофы под Сталинградом немецкие войска были отброшены назад на пятьсот километров. Это было шокирующим!

Первым из старых знакомых я встретил прежнего адъютанта батальона, обер-лейтенанта д-р Риттмансбергера, который теперь, очевидно по причине возраста, был назначен адъютантом командира дивизии.

После очень сердечного приветствия Риттмансбергер спросил меня с изумлением, почему я все еще обер-лейтенант, хотя мне уже должны были присвоить звание капитана. В полковой канцелярии старший адъютант, также мой старый знакомый, выдал мне еще две звездочки на погоны.

В то время генерал был в отъезде — в полку, на участке обороны которого русские пытались весь день перебраться через Днепр, — что им удалось незадолго до моего прибытия. Последующие события были точно такими же, как и во время моего первого появления в России. Генерал оставил для меня приказ немедленно выдвигаться на фронт, на замену выбывшего командира батальона. Мне это совсем не понравилось. Будучи сам командиром, я всегда избегал посылать людей, только что вернувшихся из увольнительного на родине, сразу на фронт. Даже опытному солдату, не раз бывавшему на передовой, понадобится несколько дней, чтобы подстроиться под новые условия, быть в состоянии избегать хотя бы части опасных ситуаций. В конце концов, это даже не был мой старый полк, и с таким же успехом я мог отправиться в дивизию на центральный участок Восточного фронта, куда меня замышляли заслать мои бывшие недруги. Любезный д-р Риттмансбергер обещал замолвить за меня словечко перед генералом. Посыльный довез меня до фронта, где я доложил командиру дивизии, которого я не знал, и командиру полка. Тем временем стемнело, и не было никакой возможности ехать куда-либо еще, так что я провел ночь в стрелковой ячейке около полкового КП.

Следующим утром я получил приятные известия, что я буду направлен в мой родной 308-й гренадерский полк. Это стало возможным потому, что одновременно со мной появилась другая подходящая замена выбывшему командиру батальона. Так как этот господин впервые попал в дивизию, то было решено, что ему будет все равно, где начинать службу.

За время моего отсутствия полковник Папа Шульц, наш любимый командир полка, был снят с должности. Он объявил, что причиной этого были интриги одного из офицеров штаба генерала — мерзавца, который из-за нерегулярного снабжения убил полковника, временно командовавшего дивизией, и застрелился сам. Этот офицер походил на сумасшедшего, и скорее всего им и был. Несмотря на снятие с должности, Папа Шульц был награжден Дубовыми Листьями к Рыцарскому кресту и был повышен до генерал-майора[19].

Первым делом я доложил командиру полка. Подполковник Людвиг Гюмбель оказался дружелюбным, милым баварцем и карьерным офицером. Хорошо образованный, он, к счастью, был полной противоположностью того подполковника, который остался позади во Франции. Позже он стал моим командиром дивизии, после того как я принял у него полк. Мы поддерживаем дружеские отношения с тех пор. Я принял командование тем же батальоном, в котором я до этого командовал ротой. К моему приятному удивлению, адъютантом батальона оказался прежний командир взвода пехотных гаубиц, который еще в 1941 году блестяще прикрывал меня огнем во время русской атаки на «высоты Линцмайера». Мой денщик тоже оказался случайным знакомым, которого я встречал несколько раз после войны, когда он был техническим директором казино в Констанце.

В первые несколько недель моего командования 2-м батальоном 308-го гренадерского полка на Днепре особых боев не было. Однако это было лишь затишьем перед бурей, и вся дивизия участвовала в чрезвычайно жестоких боях зимой и последовавшей весной 1943–1944 годов. Мы были практически на волоске от полного уничтожения.

В начале ноября 1943 года нас выдернули с позиций на Днепре и перебросили по железной дороге к Белой Церкви, приблизительно в ста километрах к югу от Киева. Около Киева русские установили плацдарм через Днепр, который зловеще выпирал примерно на сто километров на запад. Фастов — важный железнодорожный узел на участках Киев — Житомир, Киев — Винница — был потерян.

На 12 ноября наша дивизия была развернута в оборонительных порядках к югу и юго-западу от Фастова. Первоначально плацдарм русских гораздо дальше простирался на юг — за Белую Церковь. Там наступление русских было остановлено 2-й танковой дивизией СС «Рейх», и русские были отброшены контрнаступлением назад, на север, почти на 20 километров. Только благодаря этому мы смогли выгрузиться из эшелонов в Белой Церкви. 15 ноября наш XLVIII танковый корпус попытался пробиться на плацдарм русских. Житомир был снова захвачен, и многочисленные танковые части противника были разбиты. Противник понес тяжелые потери, но, казалось, имел в наличии неистощимые запасы. При этом русским все еще понадобилось несколько недель, чтобы перегруппироваться и восстановить свои ударные части на плацдарме. 24 декабря наступление русских возобновилось в направлении на запад, а 29 декабря на юг и юго-запад.

Русские не атаковали нас до позднего вечера 29 декабря. Они, очевидно, поняли, что лучше всего было напасть на редкие линии обороны в часы темноты.

Превосходящий, уверенный в себе противник, поддерживаемый сильными танковыми частями, должен был лишь только двигаться вперед, чтобы опрокинуть нас. Ночью обороняющийся, а в особенности его артиллерия, слеп против постоянно движущегося противника.

Было бы слишком большим трудом для меня описать в тончайших деталях драматические и угнетающие события зимних сражений последовавших недель. Наши абсолютно перенапрягшиеся пехотинцы, будучи в значительном меньшинстве, все-таки сражались на грани человеческих возможностей.

Когда русские попытались прорваться к Умани с танковым клином, они были отбиты назад, и сотни их танков были уничтожены. 198-я пехотная дивизия тоже приняла участие в этом бою. Однажды вечером, когда я хотел разместить мой сильно побитый батальон на отдых в деревне хоть на несколько часов, я был вызван командиром дивизии, который установил свой КП поблизости несколько часов назад. Он хотел спасти одну из подчиненных частей, которая была окружена в Луке, деревне к юго-востоку от Белой Церкви. Он хотел использовать для этого имевшиеся две дюжины штурмовых орудий и осторожно попросил — не приказал — моих пехотинцев помочь в операции. Было бы почти невозможно поставить моих бойцов обратно на ноги из глубокого сна от истощения, если бы не перспектива проехать большую часть пути до цели на штурмовых орудиях. Я согласился поддержать его попытку освобождения со своим батальоном.

Мы проехали на штурмовых орудиях через лес, который заканчивался как раз перед Лукой. Затем орудия выдвинулись на позиции и открыли огонь трассерами по залитой лунным светом деревне, отчего вскоре дома загорелись. С целью, столь освещенной, штурмовые орудия открыли огонь из их 75-мм орудий, и мы бросились к деревне. Русские были совершенно ошеломлены. Наши солдаты вытаскивали их из домов и стрелковых ячеек, некоторые из них были полуодеты. К сожалению, мы смогли выручить лишь несколько наших товарищей. Следующим утром мы увидели, почему — лишь несколько пехотинцев пережили жестокий бой во время окружения.

Нашей единственной добычей был американский джип «Виллис», который стоял с заведенным двигателем перед домом. Возможно, какой-то русский высокопоставленный офицер намеревался использовать его для того, чтобы скрыться; вместо этого я использовал его в течение многих недель в качестве моего штабного автомобиля.

25 января 198-я пехотная дивизия была развернута для обороны со стороны запада, а не востока. Сильно потрепанная дивизия растянулась более чем на двадцать пять километров! Наш полк должен был принять южный сектор длиной примерно 10 километров, довольно слабо связанный с полком смежной 34-й пехотной дивизии к югу.

Мы обороняли северо-западные окраины Вотылевки и открытые области на обоих концах города. По словам Грёзера, «198-я дивизии располагалась на северо-западном конце выступающего участка фронта, точно в том месте, где, по предыдущему опыту, наступающий противник попытается завершить окружение. Линии обороны дивизии были слабо укомплектованы и тонки, без любой глубины, без достаточных собственных запасов, без противотанковых оборон, без дополнительных позиций на случай отступления»[20]. Это определение весьма точное и полное — поставленная нам задача была важна, но наше положение было слабым.

Поздно вечером 25 января я навестил солдат 6-й роты, которые сидели на корточках в стрелковых ячейках, что они торопливо выцарапали в чистом поле. Командир роты лейтенант Оттовиц, молодой офицер с приятными манерами образованного австрийца, сообщил об оживлении противника сразу после заката.

Вместе мы слушали типичный лязгающий звук гусениц танков и даже редкие голоса со стороны противника. Они были удивительно близко. Примерно около полуночи я вернулся к своему командному пункту. Так как я не снимал свою одежду несколько недель, я решил, по крайней мере, снять свои сапоги, куртку и брюки. Я сразу же заснул.

В 4.40 26 января огромный артобстрел обрушился на Вотылевку, не только в нашем районе, а на секторе шириной больше тридцати километров. Русские, должно быть, использовали сотни батарей в артподготовке для их наступления. Снаряды артиллерии всех калибров врезались в наши позиции. Волны 122-мм ракет добавили свою воющую какофонию к канонаде, прежде чем вонзиться в землю вокруг нас. Противник обращал особое внимание на стык между нашей дивизией и 88-й пехотной дивизией к северу от нас. Это был главный удар!

У нас было лишь несколько секунд, чтобы схватить наше оружие и одежду и погрузиться в глубокую, узкую траншею, которую мы предусмотрительно вырыли позади нашего дома и накрыли деревянными балками, землей и толстым слоем соломы. Несколько минут спустя наш дом был уже разнесен в жалкие куски. Теперь мы ничего не могли поделать, только согнуться в нашей траншее и надеяться. Прежде чем прыгнуть в убежище, мой лейтенант Армбрустер схватил бутылку коньяка, которая, как только прошли первые секунды шока, пошла по кругу. Его содержимое помогло ослабить сотрясающий, загоняющий гул, который все продолжался и продолжался.

Ровно в 6.00, точно через восемьдесят минут после начала, разрушительный артобстрел внезапно прекратился… Наступила мертвая тишина!

Зная, что солдаты Красной Армии начнут свое наступление — с тактической точки зрения правильно — сразу после окончания артподготовки, мы выбрались наружу и увидели, что все в Вотылевке, за немногими исключениями, было сровнено с землей. Даже редкие деревья стали похожи на скелеты. Только остатки нескольких дымоходов все еще стояли в дымящемся, седовато-черном лунном ландшафте из огромных воронок. Как мы, к счастью, узнали впоследствии, мой батальон, так же как и 1-й батальон нашего полка, защищавший внешний периметр города, не понес существенные потери. Но моя 6-я рота, развернутая за пределами города, была полностью сметена. Согласно утверждениям нескольких спасшихся пехотинцев, молодой командир роты и его посыльные были взяты в плен. Выжившие Ландсеры 6-й роты сообщили также, что большое количество русской пехоты и танков прорвались между Вотылевкой и 34-й пехотной дивизией на юго-восток.

Доносился лишь тихий шум редких схваток на окраине города. Очевидно, обрушив на деревню весь этот фейерверк, русские решили, что штурмовать ее было бы тратой времени и ресурсов. От командного пункта полка, который был приблизительно в пяти километрах позади нас в Репках, прибыл наш полковой врач, чтобы установить связь. Д-р Штохдорпф казался расслабленным, дружелюбно усмехался и задавал разные вопросы. Он сообщил, что Репки также были накрыты огнем русской артиллерии, с примерно таким же результатом, как у нас.

После того как я ему сказал, что у нас пока нет ясной картины ситуации, он развернул свой Кюбельваген[21] и поехал назад, чтобы доложить командиру полка. Пример доктора Штохдорпфа не был чем-то необычным по моему опыту — за всю войну я никогда не видел врача или священника, который не был бы образцом в исполнении своих обязанностей. Католический капеллан нашей дивизии даже принимал участие — безоружным — в опасных атаках. Наши врачи достаточно часто проявляли себя в роли солдат, и наш штатный врач не был исключением. Без какой-либо специальной подготовки он был бы полностью способен командовать батальоном или даже полком. Эти качества не только крайне способствовали командованию и управлению нашими частями, но и вызывали еще большее уважение у нас, сражающихся пехотинцев.

Затем мы отправились в направлении противника, к командному пункту 1-го батальона, которым командовал капитан д-р Майер. Мы были крайне удивлены (и полны радости), обнаружив его дом, стоящий совершенно неповрежденным посреди этого лунного пейзажа. Внутри мы нашли командира, его офицеров и посыльных все еще немного бледными, но собранными и проводящими штабное совещание. В отличие от нас, эти лентяи даже не потрудились вырыть стрелковые ячейки, а обстрел они пережили, распластавшись на полу их дома, накрывшись шерстяными одеялами, что нас сильно озадачило. У них тоже не было четкой картины происходящего на окраине городка. Как позже выяснилось, мощный артобстрел, обрушившийся на их позиции, не нанес им серьезный урон. Но лошади и машины, оставленные в городе, были полностью потеряны. Как описывает Грёзер: «Некоторые батальоны и роты дивизии удерживали свои позиции и отражали атаки пехоты противника в тяжелых боях позднего утра. Все же танки противника под покровом тумана прорвались через слабый участок фронта между городами и пробили позиции артиллерии. Вотылевка оставалась в наших руках, обороняемая 1-ми 2-м батальонами 308-го полка в тяжелых боях. Штаб 308-го полка вместе с 7-й, 8-й и 10-й батареями 235-го артиллерийского полка отразили танковую атаку на Репки»[22].

Я должен сказать, что русские, скорее всего, взяли бы Вотылевку до полудня, если бы они действительно этого хотели. Но они разумно решили, что было умнее не атаковать позиции, которые все равно падут впоследствии без борьбы.