Свободу не просят. Повесть об одном дне

2. «К тебе, государь»!

Накануне и в воскресенье все одиннадцать отделов «Петербургского Общества Фабричных и Заводских Рабочих» непрестанно переполнялись сменявшимися толпами самого разнородного люда. В Нарвском отделе каменная лестница, забитая беспрерывно двигавшимися людьми, едва сдерживала тяжесть толпы: по одной стороне ее входили, по другой выходили, по нескольку минут оставаясь в помещении, чтобы выслушать еще раз прошение к царю, крикнуть:

— Правильно!

— Иначе жить невозможно!

— Царь-батюшка поймет!

Когда Илью на плечах толпы внесло в зал, он в мертвой тишине услышал волнующий необычайный, хотя уже усталый и охрипший голос, читавший с артистической выразительностью.

«Гапон!» — подумал Илья и, приподнявшись на локтях, поверх моря обнаженных голов увидел впереди того, кому принадлежал голос: «Священник и толпа! Как хорошо! И как он читает!».

Накануне до поздней ночи Гапон лично об‘е-хал все одиннадцать отделов, говорил с возрастающим возбуждением, поднимая все более и более настроение толпы. Он надорвал себе голос, едва держался на ногах — с утра же мог только прочесть в сотый раз прошение царю. Он едва заглядывал в гектографированный листок, он повторял в сотый раз слова, жесты, волнуемый тысячью глаз, затаенных дыханий, не думая о них. Он чувствовал только одно, как это чувствуют актеры, даже нс слышащие аплодисментов, чувствовал страшный, головокружительный успех и упивался своею невиданной властью над толпою.

— Государь, мы, рабочие, дети наши, жены и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты — слушал Илья и, волнуемый этим голосом, чувствовал всю жуткую беспомощность старцев, неправду жизни и бесконечную мощь государя. «К тебе, государь!» — повторил он с умилением, и слова эти приблизили точно к солнцу, опаляя лицо теплом и светом.

— Мы обнищали, нас угнетают, — читал Гапон, и голос его сверкнул угрозою, как первая молния в затаившихся тучах над жадной землей, — нас обременяют непосильными трудами, над нами ругаются, в нас не признают людей, к нам относятся, как к рабам, которые должны терпеть свою участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия, невежества. Нас душит деспотизм и произвол, мы задыхаемся…

Не одному Илье стало трудно дышать, весь зал задохнулся под гнетом неслыханного произвола, точно сейчас только он упал на их груди всей своей тысячелетнею тяжестью. Голос Гапона поднялся до ослепительной резкости:

— Нет больше сил, государь. Настал предел терпению, для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук!

Гапон посмотрел в тесный угол зала, Илья оглянулся туда же; там кто-то, прячась, давился слезами. Гапон вздохнул, в молчании истерический стон прошел над толпою, заставив ее вздрогнуть разом— Гапон стал читать дальше. Илья почувствовал, как у него самого стали дрожать губы, он отвернулся,

Стал выбираться из толпы, чтобы не слышать странного голоса, жутких слов.

Откуда-то крикнули: «иконы несут» — Илья посмотрел в дверь, заглядывая поверх голов в узкий кусочек улицы: там действительно колыхались хоругви.

— Сейчас пойдем! — сказал кто-то тихо.

Илья прислушался, Гапон дочитывал прошение. Голос усталый, набухший тоскою, окреп, стал выше и звонче, когда читал он:

— Вот, государь, главные наши нужды, с которыми мы пришли к тебе. Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию сильной и славной, запечатлеешь имя свое в сердцах наших и наших потомков на вечные времена. А не позволишь, не отзовешься на нашу мольбу — мы умрем здесь на этой площади перед твоим дворцом. Нам некуда больше итти и незачем! У нас только два пути: или к свободе, к счастью или в могилу! Укажи, государь, любой из них — мы пойдем по нему беспрекословно, хотя бы это и был путь к смерти! Пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жалко этой жертвы — мы охотно принесем ее!

Гапон передал кому-то лист, на который почти не смотрел, добавил тихо:

— Так мы скажем ему!

Принявший листок молодой, бледный человек в рабочей блузе, с не смытою копотью на лице, отстраняя Гапона, крикнул звонко:

— Смеют ли солдаты и полиция не пустить нас, товарищи?

Точно от зазвеневших стекол отскочили слова и загудел тысячью голосов в ответ зал:

— Не смеют! Нет!

— Товарищи, лучше умереть нам за наши требования, чем так жить, как до сих пор жили?

— Умрем!

— Все ли клянетесь умереть?

— Клянемся!

— Кто клянется — подними руку!

Тысяча рук змеиными жалами взметнулась вверх и опустилась с угрозою. И снова ударился в стекла звончайший голос:

— Товарищи, а что тем, кто сейчас клянется умереть, а затем струсит и не пойдет с нами?

И отскочило от стекол страшное эхо:

— Проклятье, проклятье!

Илья закрыл лицо руками; толпа двинулась к выходу, унося его за собою. Там в улице над морем обнаженных голов плескались золотом и бархатом хоругви, толпа же теснилась и прибывала, грозя затопить все улицы города.

Герасимыч долго смотрел вслед Илье, когда же он прошел мимо выстроившихся солдат, мотнул в его сторону головой, спросил:

— Горячий паренек! Чей такой?

— Бухгалтер с нашей фабрики. А любопытный же ты человек, Герасимыч!

— Любопытно, как у вас тут!

— Ну вот и гляди во все глаза! — Роман подумал, повернул круто, через улицу. — Тебе все равно, где ни быть, так пойдем на Петербургскую сторону. Мне там быть надо! Невеста там работает!

— Невеста?

— Невеста. Пойдем-ка скорей!

Герасимыч шел, едва поспевая. Чем ближе к отделу, тем в улицах плотнее двигались люди по тротуарам, и труднее становилось итти. В помещение отдела на Петербургской стороне Герасимыч прошел только за спиною Романа; там люди стояли плотно, но жались без ропота, давая место другим. За столом на возвышении стоял пожилой бородатый человек, он говорил истово, помахивая свернутым листком только что читанной петиции:

— Пойдем к отцу и скажем, как мучают нас наши обдиралы. Скажем ему: отец, прими нас, мы пришли к тебе, помоги нам, то есть детям твоим. Мы то знаем, ты рад жизнь отдать за нас и только живешь для нас, но ты ничего не знаешь, как бьют и мучают нас, как мы голодаем, как всегда измучены и при том невежественны, подобны скотам, почти что все неграмотные. Ожидаем получить это все, что говорили и при том говоря так: ведь и в Евангелии сказано, что отец принял блудного сына, а ведь мы не блудные, мы все стараемся, убиваемся и при том сидим голодные…

Герасимыч слушал внимательно, посматривал по сторонам, сказал Роману тихо:

— Как в церкви стоят!

Роман оглянулся, покачал головою, глазами искал Варю, невесту. Оратор же продолжал говорить:

— Разные там случаи между рабочими и хозяевами должны решать представители от хозяев и от рабочих — поровну. Правда, товарищи?

— Поровну, поровну! — ответили из толпы, точно голосовали готовый закон, дружно и весело.

— А чем так то жить, не лучше ли нам сойти в могилу? — закончил оратор.

— Лучше в могилу, лучше в могилу!

Председательствовавший за столом спросил вставая:

— Время выходить, товарищи, так надо ответить и на другой вопрос. Что, товарищи, если государь нас не примет и не захочет прочесть нашей петиции, что тогда, чем мы ответим на это?

— Нет тогда у нас царя! — крикнул кто-то почти рыдая, и за ним все, вплоть до Герасимыча, стали кричать:

— Нет тогда царя! Не надо нам такого царя! Роман вдруг, почти неожиданно для себя самого, крикнул, поднимая руку:

— Долой самодержавие!

Никто, не поддержал его; ближайшие оглянулись, покачав головами. Спереди же, оглядываясь, кто-то крикнул зло:

— Нам студентов не надо! Пусть идут отсюда! Роман сжал губы. Лысый старичок сказал ему укоризненно:

— Стыдно, молодой человек, хотя вы и не студент, а народ поджигаете! За это бьют! Не с красными флагами идет народ, а крестным ходом!

Варя, стоявшая за столом с пучком белых перевязок, взглянула на крик, узнала Романа, чуть чуть покраснела, кивнула ему головой. Председатель сказал ей что-то, она вышла за стол, стала над толпою, сказала торопясь:

Матери, жены, сестры! Не отговаривайте ваших сыновей, мужей и братьев итти за правое дело. Идите вместе с нами… Если же на нас нападут, будут стрелять — не кричите, не визжите, не бегите, а возьмите вот эти повязки и станьте сестрами милосердия!

Десяток рук потянулся к ней, белые повязки с красными крестами замелькали над толпой. Варя сошла с возвышения в толпу, шла к Роману, раздавая последние повязки. Роман пожал ее руку тепло и нежно, сказал же сухо:

— Кажется мы только двое и смотрим трезво на положение вещей. Как они не понимают!

— Тем лучше поймут после!

— Мы вместе идем, Варя!

— Конечно.

Роман окликнул Герасимыча, пожал ему руку:

— Ну, Герасимыч, смотри теперь в оба. Далеко не уходи, чтоб не заплутаться, а вечером чайку попить приди!

— Приду!

Варя шла к выходу за спиною высокой женщины, ей говорил чумазый парень, чуть не плача:

— Что же ото такое, мамка. Пусть и нас убьют! Что же это такое? Одних будут убивать, а другие останутся. Я пойду.

Вокруг Романа и Вари двигалось живое море розовых лиц, детских, молодых, старых. Никогда еще чумазый паренек не видывал столько народу, у него кружилась голова от восторга, он дергал мать за руку и повторял:

— Я пойду, мамка! Мамка, я пойду.

Мать наконец сказала — «пойдешь!». Тогда Роман схватился за голову, чуть не застонав, потом крикнул:

— Товарищи, берегитесь! Солдаты стоят на всех мостах! Никто не может поручиться…

Гул недовольных голосов заглушил его. Лысый старичок погрозил пальцем — Роман махнул рукою.

Варя тихонько взяла его руку:

— Молчи! Может быть не посмеют, ведь это же действительно, как крестный ход. Смотри!

Тысячеголовая толпа, выливавшаяся волнами из переулка на холодную мостовую Каменноостровского проспекта, в самом деле двигалась с медлительностью и торжественностью крестного хода. Конные городовые, мелькая впереди черными султанами, расчищали дорогу для шествия, гнали извозчиков, отстраняли прохожих. Вокруг Романа были напряженные, спокойно торжественные лица; многие незнакомые заговаривали друг с другом с необычной простотой и задушевностью, понимали же друг друга с полуслова — так были общи мысли и настроения.

— Разве он может не выйти!

— Выйдет! Предупредили заранее через министров!

— Как же! Гапон письменно от имени всех рабочих поручился за неприкосновенность его личности…

Роман слушал, пожимая плечами, сказал коротко.

— А войска для чего выставлены?

Лысый старичок, не отстававший от него, следивший за ним, сказал нравоучительно:

— Войска выставлены, чтобы безобразий не было! Мало ли тут снует охотников красные флаги выкинуть! Знаем мы!

Старичок погрозил:

— Народ не допустит этого! Народу красные флаги не нужны — у него царь защита и прибежище!

Варя потихоньку уводила Романа из недружелюбно настраивавшейся к нему толпы вперед. У Александровского парка толпа стала тревожно замедлять ход — вся площадь перед Троицким мостом была занята солдатами. Роман с Варею выступили вперед, Варя смотрела на серые фигуры, мертво выстроенные у моста, думала о том, что они должны бы были освободить путь, если хотели пропустить толпу. Но солдаты не двигались; тогда передние ряды остановились, совещаясь; от солдатских же серых шинелей оторвалась светлая, офицерская, и офицер с красными щеками, с очень черными нафабренными усиками, побежал навстречу.

Толпа стала. Хрустящий снег под ногами застыл, всем нужно было слышать, что скажет офицер. Роман поднялся на цыпочках, но разобрать слов нельзя было, видел же он только, как от толпы отделился председательствовавший на собрании рабочий и с ним еще двое. По толпе пронеслось:

— Депутаты пошли!

— Депутаты, чтоб пропустили!

— Сейчас пропустят! Не могут не пустить!

Серая тревога легчайшей тенью одела толпу, одна над другою вытягивались головы, чтобы видеть. Тогда многие видели, как депутаты стали на колени, выворотили карманы, показывая, что у них нет оружия, подали белый лист бумаги с петицией, председатель же развернул белый платок и махал им. Офицер подошел ближе, вырвал из рук прошение и пошел быстро в сторону, точно давая дорогу. Делегаты пошли за ним, но передние ряды уже двинулись, снег зажурчал под тысячью ног, Варя вздохнула свободно. Лысый старичок, нагнавший Романа, сказал удовлетворенно:

— Видали? Войска свое дело знают! Раз порядок, так они пропустили! Тут не красные флаги, тут народ к своему государю, да… к государю — народ!

Роман, не слушая, потянул к себе Варю. Поверх чьих то высоких плеч он видел отчетливо, как по неслышной команде солдаты вскинули ружья, штыки змеиными жалами вытянулись навстречу толпе.

— Что такое? Что?

Роман не успел ответить, и лысый старичок не кончил своей речи. Острия штыков утонули в белых облачках дыма; слова, крики, хруст снега исчезли в оглушительном треске, как будто кто разом разбил миллионы стекол, взорвал весь лед на Неве, вскинул к небу самый чугунный мост.

Передние ряды шарахнулись в стороны, обнажая толпу. Варя крикнула, не прячась:

— Да холостыми же, холостыми, не бойтесь! Лежавшие в снегу не поднимались. Роману стало

страшно. Оглушительный треск заглушил ропот толпы. Варя видела белые облачки над неровными рядами штыков, но сейчас же все это исчезло за чужими плечами, и у нее на лице остался горячий след, точно от удара стальным хлыстом. Она зашаталась и упала на руки Романа.