Свободу не просят. Повесть об одном дне

4. Последний день

Мистер Хорн Хорст в качестве постоянного корреспондента «Таймса» не мог более выдержать, хотя стрельба выстроившихся на Певческом мосту солдат продолжалась, и идти по обоим сторонам Мойки было небезопасно. Он отошел от окна с решительностью корреспондента самой распространенной в Англии газеты, понюхал одеколону, потер лоб и виски, очень торопливо оделся и вышел, коротко крикнув лакею:

— Отвечать, что к четырем буду.

Внизу, в подъезде набились люди, он растолкал их, не слушая предупреждений, пробрался вдоль стены дома до первого переулка, свернул, нахлобучив шапку, взял первого извозчика и отправился на Литейный.

В особняк за чугунной решеткой мистера Хорна впустили с некоторой осторожностью. Он поднялся по мраморной лестнице, укрытой коврами, сбросил пальто швейцару, назвал себя и тотчас же был проведен в гостиную. Он был взволнован, он успел дважды взглянуть на часы, проверенные по пушке, прежде чем на пороге гостиной появился камергерский мундир, ленты, ордена и над ними маленькое, сморщенное, как печеное лесное яблочко, личико князя.

Мистер Хорст подошел со всем свойственным корреспонденту «Таймса» тактом к занимавшему его вопросу; только после десятиминутных вступительных переговоров он, наконец, спросил с резкостью:

— Скажите мне, князь, почему сегодня без соблюдения формальностей убивают совершенно невооруженных рабочих, студентов, даже женщин и детей?

— Потому что гражданские законы отменены и действуют законы военные!

Мистер Хорст смотрел изумленно. Встав с кресла он напомнил князю:

— Но во всех отделах рабочих обществ вывешены объявления о готовившейся депутации к царю! Их не запрещали власти ни военные, ни гражданские, стало быть, князь, самое шествие…

Князь улыбнувшись указал мистеру Хорст: кресло, привставши, сел сам, сказавши холодно

— Вас удивляет, что этого никто не знает? Да, удивление ваше естественно, но — князь пожал

сухими плечиками с искренним сожалением, — но в России мы не можем смотреть на вещи так, как вы смотрите в Англии!

Князь выправил грудь, сурово подтянул свои губы, едва заметно привстал:

— Прошлой ночью его величество решил отстранить гражданскую власть и вручить заботу об общественном спокойствии великому князю Владимиру. Великий князь Владимир известен своею начитанностью в истории Французской революции и он не допустит послаблений!

Голос князя окреп; сухой пальчик острым ноготком клюнул дубовый локоток кресла разгневанно:

— Великий князь не впадет в те ошибки, которые были допущены приближенными Людовика XIV, он не обнаружит слабости! Он считает, что верным средством для излечения народа от конституционных идей является повешение сотни недовольных в присутствии их товарищей… Но до сих пор князя не слушали…

Сухонькое личико выразило безграничное сожаление:

— Да, не слушали! Но сегодня его высочество обладает всей полнотой власти и может испробовать свой способ! Его высочеству предоставляется исключительный случай проявить свои необычайные государственные способности и наполеоновские качества, и он ничуть не опасается за результат! Чтобы ни случилось — он будет укрощать мятежный дух толпы, даже если бы ему пришлось для того выслать все войска, которыми он располагает!

Мистер Хорст торопливо занес на манжетах главные мысли князя. Князь не мешал ему, но несколько раз обязательно пояснил сказанное. Мистер Хорст был удовлетворен, к тому же он торопился на телеграф. Он встал, почтительно пожал ручку князя, повторяя любезности, и вышел.

Князь посмотрел ему в спину с торжеством и презрительной снисходительностью — князь презирал не мистера Хорста, он презирал страну, которую мистер Хорст представлял в качестве корреспондента распространеннейшей английской газеты.

Мистер Хорст ушел, не оглядываясь, он торопился. Извозчик покорно ждал у подъезда, мистер Хорст уселся, назвал ближайшее телеграфное отделение, санки заскрипели, лошадь пошла осторожно, сторожа чуткими ушами далекие выстрелы. Над Невским, отдаваясь по всем каменным чердакам, точно над головою гремели выстрелы. Несколько минут по Литейному пришлось ехать за чьими то санками; в санках двое держали у себя на коленях поперек женщину, сбоку санок болтались безжизненно красивые ноги в тонких чулках, белых ботинках, отороченных, как снег, пушистым мехом.

Извозчик не смел обогнать их, но когда санки свернули, он сказал мистеру Хорсту наставительно и с упреком, ткнув кнутовищем в ту сторону, куда свернули санки:

— Даром возим народ весь день! Жалея. А промежду тем полиция штрафует и на пять и на десять целковых! А разве я могу не везти, ежели человек при смерти?

Мистер Хорст кивнул головою, хотя понимал извозчика плохо; мистер Хорст обдумывал текст телеграммы в Лондон и курил сигару, не глядя по сторонам.

Ощущение безудержного падения, головокружительного настолько, что невозможно было ни о чем думать, не оставляло Варю до самой больницы. Но, когда санки остановились, ее подняли на руках, она увидела над собою чужие лида и среди них особенное лицо Романа. Она посмотрела в его повлажневшие глаза, сказала тихо:

— О, господи, как тяжело. Лучше бы умереть!

Роман наклонился над нею:

— Умрите, Варя, спокойно, если уж нужно вам умереть! Все равно теперь уже нет другой жизни, кроме этой — отомстить за вас, за всех. И мы сделаем, Варя, сделаем — умирайте спокойно!

Она не могла улыбнуться. Запекшаяся кровь на лице стягивала его, как маска, она потеряла сознание, протянув Роману руку. Роман поцеловал ее и ушел.

Серые сумерки сползали с каменных плеч города, улицы были тихи, в улицах, переулках двигались те же люди; вокруг Романа было неубываемо столько же лиц, как и утром, но лица были другие, как слова, жесты и взгляды.

Высокий худой человек без шапки говорил громко, ведя за собою угрюмых людей:

— Теперь ко дворцу нам нечего ходить, вы сами видите! Царю нужна наша кровь, а не наши прошения. Ну что же? Лучше в открытую! Но, товарищи, с голыми руками мы ничего не добьемся! Нам нужно оружие! За оружие, товарищи!

— На Васильевском, на Малом проспекте баррикады складывают! А оружия нет! — сказал один из угрюмых людей.

— Найдем!

Роман пошел за ними. У него плохо вязались мысли, но мысль об оружии была простой, она ввязла в голову крепко. На перекрестке встретился городовой, Роман подошел к нему, положил на плечо его тяжелую руку, и шедшие рядом мгновенно поняли, что делать:

— Сдавай оружие!

Городовой молча и с предупредительной торопливостью вынул револьвер, стал отстегивать кобуру, Роман взял револьвер и отмахнулся от кобуры:

— Не надо этого нам!

Кто то снял и шашку; городовой проводил узенькими глазами толпу, выраставшую, как снежный ком по дороге. Роман вдруг вспомнил, крикнул:

— Товарищи, на пятнадцатой линии есть оружейная фабрика! Идем?

Пошли все не рассуждая. Шли, ускоряя каждый шаг, потом уже бежали, покрикивая на отстававших:

— Скорее, скорее, товарищи! Вы губите все дело! На четвертой линии баррикады готовы! Нужно оружие! Нужно оружие! За оружием, товарищи!

Бежавших спрашивали — «куда, товарищи?» — и прирастали к толпе, когда слышали в ответ:

— За оружием, товарищи!

— На баррикады, товарищи!

В маленьком переулке нашли фабрику. Дворник огромный и важный дрожал, заикался, не мог говорить. Он показал на подвальные окна, где была мастерская, Роман схватил его за грудь полушубка:

— Ключи! Живо ключи!

Он принес ключи, ключ долго ползал около замка, наконец калитка отворилась, толпа ввалилась во двор. Но мастерская была закрыта, ключей у дворника не было; тогда к двери привалились плечами, били оглоблей, как тараном, дверь стояла покойно. Роман разбил окно, дворник услужливо принес железный лом — тогда двери и окна были разбиты. На фабрике было только холодное оружие; сабли, клинки, старинные ятаганы стали охапками выбрасывать в окна на улицу, там их разбирали мгновенно.

С улицы крикнули сторожевые:

— Солдаты!

Мастерская была опустошена, в улице, боязливо заглядывая в переулок, стояли солдаты. Они отодвинулись, давая дорогу вооруженным людям, не сделали ни одного выстрела.

— А, они храбры только с безоружными!

— Манчжурские герои!

— Иуды! Кого убиваете!

Солдаты исчезли в темноте, мерный скрип ровных рядов утих скоро. Роман смотрел на новые лица вокруг себя, недоумевал, спросил:

— Товарищи, где же вы утром были? Зачем не останавливали других?

— Что останавливать, коли вот я к примеру с царским портретом шел!

— А теперь?

— Что теперь? Как с портретом, так и с царем сделаем!

Роман, улыбаясь, кивнул головою. Толпа вышла к четвертой линии, там в полутемной улице бесформенной грудою высились наскоро сложенные баррикады, тут были шкафы, лестницы, телеграфные столбы, камни, дрова, доски — точно кто опрокинул и вытряс сюда весь хлам каменных дворов улицы.

— Солдатам и офицерам, убивающим невинных братьев, их жен и детей, всем угнетателям народа мое пастырское проклятие! Солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы, — мое благословение! Их солдатскую клятву изменнику царю, — приказавшему пролить невинную кровь, разрешаю…

Гапон был страшен. Наскоро обстриженные волосы торчали клочьями; неровной рукою отнятая бородка, подстриженные усы лишили лицо его священнического благообразия. Усталый, охрипший голос его прорывался мгновенно прежними звуками изумительной чистоты и приятности, но точно для того только, чтобы напоминать о том, что было несколько часов тому назад.

Гапон плохо понимал, что он не на кафедре, а в подвальной квартирке, завешенной мокрым бельем, что перед ним не море обнаженных голов, а всего лишь десяток взволнованных людей, укрывших его. Старушка, кое как перевязавшая ему легкую рану в руке, стояла у двери и всхлипывала не столько от его слов, сколько от своих собственных, жалких, завязших на серых губах:

— За нас, батюшка, шел! За нас пострадать желал!

— Пишите нам эти слова ваши, батюшка, — торопили Гапона, — разнесем мы их по всему свету, а сами уезжайте, ради господа!

— Вас, батюшка, ищут всюду! Все готово — зачем медлите!

Гапон пустыми глазами смотрел вокруг, кто то подал ему листок бумаги — он стал писать, обдумывая каждое слово. Он знал наизусть эти слова, повторял их рабочим, уходившим с бумажками, иногда, прощаясь, говорил:

— Я еще покажу им себя. Они еще узнают, каков я на самом деле! Мы организуем боевую группу, мы объединимся с социал-демократами…

— Батюшка, медлить нельзя больше! Поедемте!

Те, кто ушел со словами Гапона, разбрелись по городу, они знали их наизусть: этот человек с лохматыми клочьями волос, в штатском пиджаке последними силами врубал в их память проклятие изменникам и разрешение клятвы солдатам.

Эти слова, звучавшие так гордо и дерзко в подвальной квартирке, завешенной мокрым бельем, звучали на баррикадах бесцветно и жалко. Роман выслушал молча передававшего их взволнованного человека, но неожиданная мысль зародилась вместе с ними.

Роман встал на ребро опрокинутого стола, крикнул звонко:

— Товарищи! Тут на пятой линии фабрика Гаевского, пойдемте в типографию, отпечатаем воззвание к рабочим!

— Наборщики, пойдемте!

— Наборщики есть?

— Есть.

Роман сошел вниз, из темных груд вышли пять человек с шашками и ятаганами. Роман кивнул им, отправился знакомой дорогою па пятую линию. Дошли скоро — торопились — встретившийся рабочий сказал коротко:

— Солдаты идут громить баррикады!

Кто то предложил вернуться назад, Роман сказал твердо:

— Пять строчек о том, что происходит здесь, через два часа приведут на подмогу сотни людей! Живо за дело!

В типографию звонили, в окнах было темно и глухо. Роман начал стучать в окна — тогда из форточки испуганно спросили:

— Что угодно?

Роман ответил просто:

— Нам нужно напечатать воззвание. Именем народа я требую открыть типографию!

Типографию открыли, открывший спросил:

— Кто будет набирать и печатать? На фабрике нет ни души!

— Мы — рабочие!

Роман положил револьвер на кассу, взял клочок бумаги. Рабочие стали за кассами, торопили:

— Скорее!

Роман давал по одной фразе на клочках, их набирали быстро. Просили тревожно:

— Несколько фраз, сочиняйте товарищи! Несколько фраз! Дело ясно!

Роману приносили готовые фразы, он переписывал их, давал дальше. Вышло короткое воззвание:

«Товарищи! На 4-ой и 5-ой линиях Васильевского острова уже устроены баррикады. Мы готовы жизнь положить за свободу, бороться до конца — до победы. Нам нужно только огнестрельное оружие. С вооруженной силой царя мы можем бороться только с оружием в руках. За оружие, товарищи! Мы ждем, что все рабочие присоединятся к нам! Мы разобрали одну мастерскую, мы готовы к бою!»

Застывшие в нетопленном помещении машины невозможно было пустить в ход, печатали на тискальных станках, сделавши несколько наборов. Листки вышли четкими, с ними почуяли в руках новые силы, шли весело назад, раздавая листки и командируя с ними встречных во все концы Васильевского острова.

Через Неву пришлось идти льдом, мосты еще были заняты солдатами; Илья остановился: с Васильевского шли угрюмые люди, там гремели залпы, Илья спросил:

— Что такое?

— Солдаты громят баррикады. Возьмите левее, товарищ! Нечего попусту рисковать жизнью!

Илья поднял плечи, еще раз затянул шарф на груди, подумал с тоскою:

— Может быть лучше бы умереть?!

В улице, у самого дома встретился Роман. Он отирал с лица кровь, сказал спокойно:

— Баррикады погибли. Но это не важно.

— Ты ранен?

— Не важно. Самое главное сделано. Первая кровь пролита. Теперь надо до конца итти… Борьба начата — самое главное…

Он говорил с трудом, вздрагивая от усталости, казалось он не знал, что делать дальше. Илья подумал о том, что они виделись утром. Между утром и вечером стояла черная бездна, над бездной висели жуткие слова:

— Убивающим невинных братьев — проклятие! Клятву изменнику царю — разрешаю!

Илья потер себе грудь, чтобы хоть несколько смягчить боль; посмотрел на лицо Романа. Между царем, выстрелами и этой кровью на лице Романа была страшная связь, крепкая, колющая на смерть, как стальные солдатские штыки. Илья протянул руку, сказал покорно:

— Да, свободу не просят!

— По крайней мере не будут больше просить!

— Не будут! Мне очень стыдно, Роман!

Роман еще раз багровым платком отер кровь, сказал:

— Нет, зайду-таки в аптеку. Пусть что-нибудь сделают! — он помолчал, пожимая руку Ильи, потом добавил тихо — Не люблю я слов, Илья.

Голый шар в груди стал резче. Илья задавил шарф на груди, надвинул шапку, прячась от невыносимого стыда. На минуту ему показалось, что он не меньше других виноват в крови Романа:

— Сколько проклятий высыпят на нас, за кем шли доверчивые люди!

Роман пожал плечами, махнул рукой, ушел, проворчав:

— Да не это же главное!

Илья посмотрел ему вслед, споткнулся едва двигающимися ногами на ровном снегу — точно выставившем холодные камни из самой глубины мостовой, пошел не оглядываясь, дергая плечами от озноба и холода, от неудержимого желания кричать и плакать.

В тот же день, поздно вечером и в лондонских кабачках, прятавших у раскаленных каминов прохожих от промозглого тумана улиц; и в кафе «Мажестик» на бульваре Монпарнасс в Париже не оставалось уже ни одного человека, у кого из кармана не торчал бы экстренный выпуск любимой газеты.

Мсье Сороцкий сидел за любимым столиком, смотрел в окно, поджидая сходившихся русских, перечитывал корреспонденцию в «Юманите».

— Сказать, что манифестация 9 января была мирной — недостаточно. В ней было что то наивное, душевное, религиозное и в ней невольно видишь характерное и глубокое проявление русского народного духа. Нельзя представить себе, с каким доверием большая часть рабочих присоединялась к кортежам, которые в воскресение направлялись со всех концов к Зимнему Дворцу. Мирное поведение толпы подтверждается со всех сторон, представителями всех партий…

Мсье Сороцкий прикрыл веки усталых глаз большим и указательным пальцами, оперся на них и застыл неподвижно. Маленький консьерж впустил троих русских, провел их к столику Сороцкого, принял шляпы и трости, сказал:

— Мсье… Я также читал сегодня, как там в России один русский сказал солдатам: «Стреляйте, если не стыдно!» Он распахнул полы своего пальто — тогда раздался залп, и он упал под пулями русских солдат. Тогда я думал о своем деде, он упал под нулями так же там. у ворот церкви Сен-Жермен-де-Пре… Но, мсье, разве я не с гордостью ношу его имя и повторяю о нем всегда?

Русские пожали руку маленькому консьержу.

— В России началась революция, — прибавил он, — поверьте мне, господа, что мы все рады этому!

Маленький консьерж отошел. Сороцкий улыбнулся. Высокий огромный мужчина, русский с ног до головы, посмотрел вслед консьержу, обвел глазами весь вал, тонувший в свете, дыму и людском говоре, сказал потрясая руками по-русски:

— О, французы! О французские буржуа! Понимаете вы — в России революция! Понимаете ли вы это, толстобрюхие, самодовольные парижские мясники! О, вы этого не поймете, ибо вы заплыли жиром, как ваши говяжьи туши! О, великий дед маленького консьержа! Пусть твой прах лежит покойно! Мы сделаем свое дело!

Хозяин гостиницы в черном фраке прислушивался недолго, он пробрался между столиками, по которым взволнованными пальцами постукивали негодующие посетители и их дамы, сказал на ухо два слова неистовому оратору.

Он замолчал, перевел кое-как сказанное, ответил просто:

— Ага, ну и черт с вами! Товарищи, пойдемте укладывать чемоданы!

Маленький консьерж отворил двери, ему жали руку все по очереди, он улыбался, сияя влажными глазами и расшитой ливреей.

На улице было светло, моросил холодный дождь. Тогда все четверо невольно подумали о том, что в России шел снег, вероятно густыми серыми хлопьями, снег покрывал кровь на улицах, сонные патрули утаптывали дороги.

В России действительно шел снег, но уже ничто не могло вытравить с каменных улиц яда пролитой крови.