Свободу не просят. Повесть об одном дне

3. Свободу не просят

Илья Сороцкий никогда не был в Париже, в кафе «Мажестик» на бульваре Монпарнасе, но он постоянно переписывался с братом и знал о нем не меньше, чем о самом себе. Теперь, стоя у подъезда в толпе, он видел море голов, выливавшихся из помещения на улицу, видел иконы, портреты царя, плещущиеся в воздухе хоругви и думал о том, что никакими словами нельзя написать в Париж о том, что в действительности есть.

В клочьях разорванных туч опять сверкало холодное петербургское солнце; Илья стоял без шапки, прислонившись к стене; в ногах, в самых суставах была какая-то умилительная слабость.

Высокая худая женщина с суровым лицом, просветленным улыбкой, как хмурое небо нечаянным солнцем, поставила перед выстраивавшимися рядами сына, перекрестила его, дала ему в руки икону, сказала:

— Ну, Ванька! Гляди царя! А ежели, случаем, он тебя спрашивать что будет, говори правду! Не бойся!

Илья улыбнулся невольно. Она обернулась к нему, сказала торопливо:

— Сейчас сбегала на Болдыреву дачу, оттуда иконы брали, и я взяла — вот мальчонке! С иконой то он всегда впереди будет, увидит и царя, а мне расскажет! Мне помирать, а ему на всю жизнь будет радость!

Илья обернулся к мальчонке:

Идешь, значит, кавалер, со всеми?

— Знамо иду, раз все…

— А куда, зачем — понял?

— Что ж не понять, я фабричный! И мамка с фабрики… Я не маненький!

Илья сказал строго:

— Да, сегодня великое воскресение. Для новой жизни народ воскрес!

Мать поправила сыну икону в руках, распухшие красные от холода пальцы его крепко впились в дерево. Он подул на них теплым дыханием, спросил:

А стрелять не будут?

Разве в иконы стреляют? — засмеялся кто-то в ответ.

Толпа грудилась у икон и хоругвей. Над головою Ильи прозвенел волнующий голос — точно вот здесь рядом:

— Товарищи, скажите мне — оружие у кого-нибудь есть?

Илья поднял голову. Гапон не сходя с каменного крыльца ждал ответа. Он был далеко от Ильи, за сотни голов от него, но странный голос его плыл над головами с изумительной ясностью, и никто не подумал крикнуть в ответ, ответили тихо, как будто стояли рядом:

— Нет, нет!

— Никакого оружия? Хотя бы и перочинного ножа у вас нет?

— Нет, нет!

Илья улыбаясь достал из кармана перочинный нож и выкинул его далеко за толпу. Гапон поймал этот жест, улыбнулся, кивнул ему головою.

— Вот это хорошо, мы безоружными пойдем к нашему царю!

Илья прикрыл веки от странной мысли, мысли о том, что против царя можно иметь оружие. Он улыбнулся в ответ Гапону почти благоговейно, подумав: «Если такими могут быть простые священники пересыльных тюрем — то каким же мог быть царь?». Неразгаданный образ царя повис над толпой ослепительным солнцем; Илья подумал:

«Да, таков он и есть!»

Гапон стал сходить с крыльца. Неожиданно выплеснулся из толпы звонкий окрик и остановил его:

— Батюшка, а если они стрелять будут! Везде солдаты!

Гапон поднял руку, как будто защищаясь. В хрустящей снегом тишине голос его прозвучал жестоким и властным:

— Тогда — пусть этот день станет последним днем самодержавия! Тогда мы все скажем — у нас нет больше царя! Нам не нужен такой царь!

Толпа шевельнулась, хоругви и иконы как будто поникли, привыкшие во время служб Гапона в церкви вторить ему и подпевать ответили тихо его же словами:

— Тогда нет царя у нас! Нет царя!

Илья грустно улыбнулся тем, кто смел сомневаться в царе. Гапон сошел в толпу спокойно, но Илья слышал, как, приостановившись, он сказал окружившим его рабочим:

— Вот, товарищи, я стою за ваши интересы, а что я за это получу? Темную карету от ваших врагов!

— Разобьем мы эту карету! — крикнул кто-то с отчаянной страстностью. — Не выдадим тебя, батюшка!

Гапон улыбнулся. Илья посмотрел на него и вспомнил Романа. Он, отвернувшись, стал смотреть в толпу, прячась от странных мыслей — Гапон показался неискренним, холодноватым актером. Илья отмахнулся от ненужных мыслей; Гапон затерялся в толпе. Хоругви колыхнулись, ряды выстраиваясь двинулись вперед, кто-то высоким сильным голосом запел:

— Спа-а-а-а-си го-о-о-о-споди…

Тысячи голосов разом подхватили молитву. Илья выдвинулся вперед, толкаясь между плотно сомкнутых спин, под хоругви, пошел в передних рядах, возле мальчика с иконой. Ванька прятал белевший от холода нос за спиною иконы, улыбался, таращил вверх голубые взволнованные глаза, ему нравились металлические хоругви больше икон. Впереди ехали конные городовые; отдавая честь шли в серых шинелях пристав и околоточный. Сзади выливалось на Нарвское шоссе, волнуясь, как спелое поле ржи, море обнаженных голов. Свинцовые тучи неожиданно захлестнули солнце, Ванька стал смотреть на серое небо, дожидаясь, когда оно покажется снова. Солнце не показывалось более весь день. Над головами плескались хоругви, Ванька начал оглядываться по сторонам; оглядываясь он неизменно видел возле себя клетчатый шарф Ильи, в шарфе жесткое, синее от бритья лицо, улыбавшееся ему.

Впереди уже были видны заиндевевшие громады Нарвских ворот: по обе стороны их, как и утром, вытягивались плотные ряды серых солдатских шинелей. Солдаты со спокойным любопытством смотрели на придвигавшуюся толпу, стальные штыки холодными остриями поблескивали над рядами, и только перед ними беспокойно двигались взад и вперед светлые офицерские шинели.

Толпа двигалась мерно, снег журчал под ногами. Похожие на змеиные жала штыки были страшны Ваньке, он загородился от них иконою, запел так громко, что Илья различил его голос среди других. По детски чисто и высоко, но с неожиданной страстностью выпевал он твердые слова:

— По-о-о-обе-е-е-ды…

Илья хотел ему улыбнуться, но в тот же миг кто-то ахнул впереди него, и Илья между чьих-то оттопыренных ушей увидел, как из под каменной арки ворот, точно из засады со страшною быстротою вынесся конный отряд. Илья оглянулся, вытягивая голову, стараясь понять, что случилось, но увидел кругом только посеревшие от тревоги лица, а впереди раздававшуюся надвое толпу, точно расхлестнутую пополам крепчайшим бичем. Ванька шатнулся к нему, закрываясь иконою, их обоих оттеснили к сомкнувшимся вплотную спинам; в вихорьках снежной пыли были видны только вздыбленные морды храпевших лошадей и сверкавшие шашки над ними.

— Опричники! — кричали вслед.

— В крестный ход!

— Да что ж такое! Да. что же это? — кричал седенький старичок, и голос его набухал слезами, тоской и отчаянием. — Да что же это они?

Отряд прорезал колонну до конца, повернул кругом в снежной ныли и вернулся назад к каменной арке с тою же жуткою быстротой. Толпа замкнулась за ними, как бездонная река за кормой парохода — Илье стало страшно: маленький мальчик визжал под ногами, кто-то искал в снегу шапку.

— Что же это такое? Как же понять! — настойчиво кричал старичок.

— Встреча царя…

— Да ведь мы же идем мирно, с молитвами…

— Да вы не стойте, идите…

— Пошли, пошли — все равно!

Илья пошел за другими. Из-за чужих плеч, ушей, голов он смотрел вперед, ничего не понимая. Хоругви над толпой плескались взволнованно, но пение поднялось вновь и стало еще крепче. Ванька перекрестился за иконой и шел уже с опаской выглядывая из-за нее.

— Да, если клялись умереть, так отступать уж поздно. Будем, по крайней мере, знать-есть ли у нас царь…

— Должно быть, что и нет!

— Нет, подождите! Тут может быть ошибка!

Илья слушал взволнованно человека, распахивавшего полы пальто, точно подставляя грудь под штыки, смотрел на Ваньку, на десятки глаз, ртов и лиц и вдруг почувствовал несуразное желание завыть в тоске и отчаянии — он думал о Романе и краснел как ребенок в школе, пойманный на глупом доверии к шалунам.

В щелочку между теми же красными, оттопыренными ушами он увидел странное движение в рядах солдат, услышал едва-едва тревожный солдатский рожок и вслед затем неровно поднявшиеся винтовки.

— Пугают, чай! Не выстрелят!

Толпа притихла, обрывки молитвы прозвенели над толпой и погасли. Шедший впереди околоточный махал руками, кричал:

— Как можно стрелять в крестный ход! Что вы хотите!

Его едва ли слышали. Легкий дым, как снежная пыль, заволок на мгновение солдат; как будто сотни бичей ударили разом по жесткой земле. С глаз Ильи неожиданно исчез не понимавший старичок, седая головка его с зачесанной лысинкой. Спотыкнулся и Ванька, ударившись лицом в рыжий затоптанный снег. Пение еще дрожало где-то в последних рядах, когда толпа взвыла бешеной ненавистью и колыхнулась назад:

— Так нет у нас царя больше!

— Нас встречают свинцом…

— Солдаты, солдаты! — кричал кто, — то в тоске и отчаянии. — Солдаты!

Ванька пробовал подняться, но простреленный живот казался тяжестью неподъемной, он опирался на снег распухшими от холода руками, потом ткнулся вновь лицом в снег и не встал. Илья наклонился к нему поднять, схватил за плечо, поднял — икона была залита кровью, голова же Ваньки на болталась, как пришитая, и из слипавшихся от крови и снега пальцев Ильи Ванькино плечо выскользнуло, и бескостное тельце в бобриковом пиджачке распласталось на снегу.

Над головою Ильи еще раз ударили сотни гулких бичей, потом залпы стали падать пачками. Толпа суровой стеною без крика и стона отодвигалась назад.

Илья видел впереди себя спины и затылки. Он споткнулся о чужое тело, уперся руками в багровое пятно на снегу, чтобы встать, и, встав, вытянул руки свои, как чужие — на них пристыл кровяной снег. Илья встряхнул руками, тогда увидел впереди мчавшуюся в снежной пыли конницу и, спасаясь, побежал к тротуару через затоптанный снег, по которому грудой потерянного платья лежали стонущие люди.

Он бежал улицею, догоняя плотную стену спин, и видел, как отступавшая толпа все еще роняла на снег людей и жалась беспомощно к каменным стенам домов. По тротуарам двигались плотною лентою, снежная улица вдруг опустела. На вытоптанном во всю ширину Нарвского шоссе снегу лежали люди, валялись шапки и спавший с чьей-то ноги затоптанный валенок.

Ванькина мать напрасно махала руками, протискивалась вперед — из густой толпы выбиться было невозможно. Как все, пригибая голову, она слышала сзади залпы, у нее застыло сердце за Ваньку, но сжатую чьими-то спинами ее несли безвольно все дальше и дальше, пока не вынесли в боковую улицу. Только здесь почуяла она, что стоит опять па своих ногах. Она ринулась было назад, но в улицу волна за волной вкатывались новые люди, пройти им на встречу было нельзя; на нее сердито кричали.

— Тетка, шимашедчая! Куда ты лезешь! Не слышишь, что там делается!

— А сын то, сын то там! — всхлипывала она.

— Ну что сын? Придет, дай срок!

— А как убьют?

— Не поможешь!

Никто не думал о себе, о других, у всех была одна мысль, одно чувство, одна воля. Высокий худой человек размахивая руками кричал:

— Вы видели, товарищи? Вот какой у нас царь! Довольно нам такого царя!

— Нет царя у нас больше!

— Долой такого царя!

Пожилая заплаканная женщина со сбившимся на затылок платком говорила:

— Ничего нет! Ни бога, ни царя! В иконы стреляют, бог видно только нам, а им и бога не надо!

— У кого штыки — тем бог не нужен!

В ощетинившихся штыках выглянул подлинный образ царя — суровая ненависть осталась на улице.

Илья выбился из толпы в ту же улицу. С ним вместе очнулся здесь человек, все еще несший портрет царя. Точно только теперь заметив его, он швырнул его в снег и начал топтать каблуками, вдавливая в снег. Он был похож на пьяного, он кричал бессмысленно:

— Нет больше царя! Нет царя!

Ванькина мать метнулась к Илье:

— А мальчонку, мальчонку моего видели?

— Какого? — растерялся Илья.

— С иконой, с иконой нарочно впереди его поставила!

Илья спросил, не узнавая женщины:

— С иконой? В белой шапке?

Она. застыла, едва выговаривая:

— В белой!

Илья помялся, потом махнул рукою:

— Наповал убили!

Она посмотрела, как будто не понимая. Потом взвизгнула, и уже никто не мог ее удержать: она растолкала толпу, вырвалась в широкую снежную улицу. Но вытоптанному снегу лежали люди, в улице было пусто, только иногда от стен на дорогу пригибая головы выбегали смельчаки, чтобы забрать стонавших и шевелившихся.

Суровой женщине, вышедшей на улицу, точно не видевшей ничего, кричали, ее останавливали. Она не слушала, прошла к первому человеку. Это был вовсе не Ванька, по он стонал, силясь подняться на локте. Она махнула рукою, оглядываясь на тротуар, тогда оттуда стали подходить другие.

Они подняли стонавшего человека, понесли, она же не оглядываясь пошла вперед среди рассеянных выстрелов искать сына.

Илья проводил ее глазами, закутался в свой клетчатый шарф, засунул руки в самую глубину карманов и все-таки зяб. Он пошел как можно быстрее незнакомыми переулками, почти пустыми.

Дышать морозным воздухом было тяжело, в груди настывал снежный шар, от быстрой ходьбы он не таял, но становился жестче, бессмысленнее и тупее, как застрявшая в голове Романова фраза:

— Свободы не просят!

Улицы были безлюдны, кое-где еще иногда врывались как эхо в каменные лбы зданий отдельные выстрелы. Люди исчезли с улиц, тротуаров, и все-таки неуловимый гул взволнованных голосов журчал в воздухе, затаенная ненависть — чудилось Илье — заставляла самые камни домов, стен, мостовых глухо гудеть и стонать.

В полдень, ровно в двенадцать часов, как двести лет назад, с бастионов Петропавловской крепости грянул пушечный выстрел. Петербуржцы, сновавшие по Невскому в ожидании шествий, свободно проходившие на Дворцовую площадь, как всегда, потянулись к часам: часы золотые, серебряные, черные, на цепочках и без них, при пушечном выстреле разом, как по команде, засверкали в сотнях рук: петербуржцы проверили точность времени.

Илья добрался до Невского во втором часу, на Невском, на площадях, прилегающих к Зимнему Дворцу было спокойно, Илье начинало казаться, что там у Нарвских ворот произошла только ошибка, что еще ничего не случилось, рабочие подойдут из других отделов, петиция будет вручена государю. Ни конные городовые, ни разъезжавшие патрули, никто не останавливал прохожих, стекавшихся из разных частей города. Илья свободно прошел Невским на Дворцовую площадь, вокруг были все те же праздничные лица, на них таилось торжество.

Молоденькая женщина с ребенком на руках выбивалась из толпы, говорила:

— Идите, идите! Стрелять будут!

Ей улыбались, никто не верил. Солдаты стояли спокойно, к ним подходили близко, переговаривались. Худой длинноусый офицер несколько раз кричал:

— Расходитесь, стрелять будем!

Ему так же не верили. Угрюмый человек с культяпым пальцем помахал ему в ответ рукою, крикнул:

— Мы ждем товарищей-депутатов, чтобы подать прошение государю!

Офицер, видимо не имевший никаких приказаний, терялся от напиравшей толпы, уговаривал отойти:

— Государя нет в Петербурге! Отойдите!

— Государь здесь! — орали из толпы.

— Нет! Уверяю, что нет!

— А флаг на дворце?

— Что же флаг!

Илья тронул за рукав спорившего человека, стал говорить, на него смотрели, плохо понимая. Он и сам чувствовал, что волнуясь плохо вяжет слова, и стал истерически кричать:

— Уйдите, уйдите! Вас убьют! Будут стрелять! У Нарвских ворот стреляли… Я оттуда! Уйдите!

— Ушли бы вы сами, коли очень боитесь!

Тот же человек высунулся из толпы вперед к солдатам, спросил громко:

— Товарищи-солдаты! Будете стрелять в нас, будете?

Офицер прошел перед рядами, скомандовал. С левого фланга выступил высокий солдат с рожком, рожок заиграл, никто из толпы не понял, что могло это значить. Илья закутался в шарф, стал выбиваться из толпы, на него смотрели с презрительными усмешками, вслед шутили холодно и зло:

— Пропусти, пропусти, товарищи!

— Нет ли у кого штанов чистых товарищу?

Илья остановился:

— Через пять-десять минут после рожка будут стрелять, вы знаете?

— В нас стрелять?

— В толпу!

Шутники покачивали головами. Угрюмый рабочий вновь высунулся вперед, стал говорить, обращаясь к солдатам:

— Солдаты! Товарищи! Братья! Вы собираетесь нас беззащитных расстреливать? За что же вы будете нас убивать? За то, что мы хлопочем о хорошей жизни? Да ведь и вы выйдете из солдатов, очутитесь на наших же фабриках и заводах! В кого вы хотите стрелять, братья… За что…

Офицер, внимательно слушавший оратора, вдруг рассвирепел, бросился к нему. Из под насупленных бровей округлившиеся глаза его налились кровью. Толпа поддалась назад, но тут же десяток грудей загородил от него рабочего. Офицер в бешенстве выхватил револьвер и выстрелил, кто-то вскрикнул, хватаясь за грудь. Толпа двинулась на офицера, он отступил, командуя.

Винтовки в руках солдат поднялись неохотно, они забирали прицел выше толпы. Илья почувствовал снова снежный шар в груди, задыхаясь и вздрагивая он уходил из толпы в пустой тоске и отчаянии.

— Ну и так лучше, так лучше! — шептал он.

Опять тот же холодный треск, похожий на сотни жгучих бичей, ударивших враз по жесткой земле — толпа шатнулась. Кто-то стоял с поднятыми руками впереди, кричал:

— Холостыми… Вверх, вверх, не бойтесь!

Но никто уже не мог удержаться, каждого несли за собою чужие плечи и груди. Илья безвольно двигался с другими, почти не ступая ногами. Залпы догоняли один другой, толпа пригибала головы, отступая. Илья откололся от нее с какой то женщиной и очутился на собственных ногах в Александровском саду.

Отсюда сквозь решетки, с деревьев, со скамеек смотрели случайные зрители. В толпе, окружившей скамейку, кто-то истерично рыдал, ребячье бледное личико и жуткая полоса крови на нем мелькнули в глаза Илье. Он не мог остановиться, он бежал от людей, выстрелов и прежде всего от самого себя и страшного холодного шара, подкатывавшего к горлу, давившего из глаз слезы и неудержимый истерический крик.

Он захватил горсть снега и глотая его с ним вместе старался проглотить холодный шар в груди, чтобы вздохнуть и прийти в себя. Но шар не уходил, снег разливал по всему телу озноб и холод, от них не спасал клетчатый шарф, надвинутая шапка и вздернутые плечи под тяжелым пальто.